В монастыре. Шайтан-ага. Хмельницкий вступает в Киев. Слава!.. Слава!.. Предательский удар. "Скоморох Терешко Губа... один из семидесяти, которых..."
Стояли мы на том же месте, напротив Софии. Только не было ни памятника Богдану Хмельницкому, ни Присутственных мест, ни вообще домов вокруг. И колокольни Софийской не было, и сам собор выглядел по другому, купола были круглыми (византийскими, как сказал Чак). И площадь не замощенная, просто заснеженный пустырь, по которому холодный декабрьский ветер гонял поземку.
- Нам туда, на Подол, - кивнул Елисей Петрович вправо, в сторону Михайловского монастыря, подскочил и взлетел. Мы с Чаком тоже подскочили и взлетели.
Я летел и удивлялся - неужели это Киев? Отдельными островками стояли церкви и монастыри. Улиц не было видно, окруженные садиками одноэтажные домики были раскиданы на значительном расстоянии друг от друга.
На берегу Почайны распростерся огромный базар - знаменитый, самый старый в Киеве Житный торг. Десятки, а может, и сотни саней, нагруженных разным товаром, в беспорядке скучились на нем. Надышанное множеством людей и коней белое облако клубилось над базаром.
- Киево-Могилянский коллегиум, - сказал Чак, показывая на одноэтажное каменное строение с церковью, что стояла прямо у базара.
Я кивнул.
С надстроенным вторым этажом оно стоит и сейчас на Красной площади. Мемориальные доски сообщают, что тут учились и работали Михаил Ломоносов и Григорий Сковорода.
Мы пролетели мимо коллегиума, миновали Житный торг и приблизились к мрачного вида монастырю, обнесенному каменным забором.
- Это! - сказал Елисей Петрович, опускаясь на землю. - Дальше вы уже сами. Вот там, в глубине двора, в маленькой темной келье. Видите узенькое не застекленное оконце... Ну, бывайте! Я назад в зоопарк.
И Елисей Петрович исчез.
Мы с Чаком поднялись в воздух, преодолели стену и двинулись по безлюдному заснеженному монастырскому двору.
Еще, не долетя до оконца, мы услышали из кельи веселую песню:
- Гой-да! Гой-да! Тру-лю-лю! Я грустить не люблю! Гой-да! Гой-да! Хи-хи-хи! Пусть печалятся враги!
Оконце в толстой, почти двухметровой кирпичной стене было узкое, как бойница. Оно сразу напомнило мне окошко в камерах-одиночках Косого капонира, самой страшной киевской тюрьмы, где когда-то сидел подпоручик Борис Петрович Жадановский - руководитель восстания киевских саперов в 1905 году. Теперь там музей. Я три дня не мог прийти в себя после посещения этого музея.
И теперь, когда я вместе с Чаком проскользнул сквозь оконце в келью, меня всего аж передернуло от мысли о Косом капонире.
В келье не было ничего, кроме подстилки из гнилого сена на каменном полу. На этой подстилке, обхватив руками колени, сидел Тимоха Смеян и пел. На нем была порванная свитка, босые ноги посинели от холода. Но в глазах прыгали чертики веселости и непокорности.
Ржаво заскрипел и металлически клацнул замок на окованных железом тяжелых дубовых дверях. Они со скрежетом отворились, и вошли двое. Одного я сразу узнал - это был брат Игнаций Гусаковский. Второй - закутанный с головы до ног в какие-то тряпки так, что и лица нельзя было разглядеть.
- Не хотел с нами по доброму, - сказал брат Игнаций. - Придётся по-злому. Этот то тебя заставит. - И, обернувшись к таинственной фигуре, произнес: - Давайте, Шайтан-ага! Только помните про уговор. И быстрее. Все наши уже убежали. Только мы с братом Бонифацием задержались. Быстрее!
Тот не ответил. Наклонился к Тимохе.
Раздвинулись тряпки, и хищно блеснули маленькие раскосые глазки на желтом скуластом лице.
- Слушай,ты, собака! Я посланец хана крымского Ислам-Гирея. Хан услышал о зелье-веселье, смех-траве и хочет иметь её у себя. Воля хана - закон. И я сейчас вытяну из тебя все жилы, но ты скажешь мне...
- Нет! - отрубил Тимоха и засмеялся. - Дурак ты, и твой хан дурак. Нужно уже совсем ничего в голове не иметь, чтобы запорожца пугать. Не видать вам вовек никакой смех-травы! Ишь, ляхи проклятые, басурмане проклятые! Со всех сторон к нашему зелью-веселью руки попротягивали. А вот вам! - и он скрутил огромную фигу.
Шайтан-ага что-то дико закричал, и выхватил кривой нож.
Но вдруг двери распахнулись и вбежал запыхавшийся брат Бонифаций Обвисшие щеки его тряслись.
- Нужно! - подтвердил я. И сразу морозный холод отватил меня всего. И ноги ощутили твердость каменного пола.
Брат Игнаций, брат Бонифаций, Шайтан-ага да и Тимоха Смеян замерли от удивления, увидев нас. Наше неожиданное появление прямо у них на глазах в углу маленькой, тесной кельи было, наверно, ошеломительным.
- А-а-а-а! - как при страшном сне, сдавленно закричали братья-доминикане и первыми бросились вон из кельи. Через мгновение вдогонку за ними с диким ревом прыгнул за дверь и Шайтан-ага.
- Свят-свят-свят! - перекрестившись, улыбнулся Тимоха Смеян, - неужели с того света?
- Нет, - сказал Чак и коротко пояснил, кто мы и откуда.
- Оп-па! Из будущего, значит? Интересно! Ну что же! Кто бы вы не были, низкий вам поклон! - Тимоха поклонился, правой рукой касаясь земли. - Жизнь вы мне спасли. Благодарю. А если вы уж к нам попали, нужно вам на Хмеля посмотреть. Только... - Он окинул нас взглядом. - Одеться вам надо. Чтобы не замерзнуть и внимание людей не привлекать одеждой своей нездешней. А ну пошли по кельям, может что-нибудь найдем.
Всё в монастыре свидетельствовало о бегстве быстром и поспешном. Перед образами еще кое-где горели свечки, а в кухне на плите кипел забытый чайник. В кельях полнейший беспорядок: на полу валялись одеяла и подушки, выдвинутые из-под кровати сундуки с открытыми крышками чернели пустотой. По углам валялись разбитые бутылки.
Для меня сразу нашлась теплая сутана с капюшоном, в которую я, засучив рукава и подобрав полы, завернулся.
- Маленького мальчика никто за монаха не примет, - сказал Тимоха. - А вот вам опасно. Придется, наверно, просто завернуться в одеяло. Будете похожим на человека божьего не в своём уме. Таких у Лавры сколько угодно.
Что же делать - завернулся Чак в шерстяное одеяло. И двинулись мы вверх, к Золотым воротам.
Нигде ни души. Все подались встречать войско Богдана Хмельницкого.
Хрусь-хрусь,хрусь-хрусь... Поскрипывал под нашими быстрыми шаги снег. Мы едва успевали за Тимохою Смеяном. Сильный, длинноногий, он шел широким шагом, смешно размахивая левой рукой, будто хлестал, подгоняя невидимого коня.
Вот уже и Михайловский Златоверхий. Торжественно бомкают на звоннице Михайловской колокола, перекликаясь с малиновым перезвоном Софии и отдаленным благовестом Киево-Печерской Лавры.
Уже от Софии начинал толпиться народ.
- Идем! Идем! Быстрее! - подгонял нас Тимоха, проталкиваясь сквозь толпу. Нас пихали со всех сторон, и только благодаря богатырским усилиям Тимохи Смеяна мы продвигались вперед.
За Софией уже виднелись руины Золотых ворот, посеребренные инеем, заснеженные, сказочно красивые.
У Золотых ворот на белом коне появился Богдан Хмельницкий. За ним немного сзади ехали еще несколько всадников, поднимая вверх бунчуки с конскими хвостами и тяжелые бархатные малиновые знамена. А дальше, сколько хватало глаз, ехали запорожцы.
Богдан Хмельницкий был в меховой шапке с пушистыми белыми перьями, в просторной отороченной мехом накидке, с булавой, которая искрилась драгоценными камнями.
Ему поднесли на полотенце хлеб-соль...
Он спешился, поцеловал хлеб, отломил корочку, передал каравай оруженосцам.
Из толпы вышли несколько юношей в долгополых черных свитках, поверх которых были накинуты плащи, что завязывались на груди под горлом тесёмками.
Студенты. Воспитанники Киевской академии, - шепнул мне Чак. Один из них встал в величественную позу и, откинув в сторону праву руку, начал декламировать:
- О великий пан Богдан!
Праздник ныне долгожданный
Полководец наш преславный
Ты освободил наш Киев славный
И за это тебе слагаем
Мы благодарность и склоняем
Пред тобой мы головы.
Ты же своей булавы
Из руки не выпускай.
Быстрее край наш вызволяй!
Стихи были длинные и довольно корявые, но студент читал их очень вдохновенно, с подъёмом. Потом выступил другой студент, который тоже читал стихи, но уже по-латыни. Я ничего не понял,кроме того, что большинство слов заканчивались на "ус".
Толпа была настроена празднично. Все что-то радостно гомонили, то и дело выкрикивая:"Слава!".
- О! Смотри! Вон киевский полковник Селуян Мужиловский. Его Хмельницкий потом отправит послом в Москву договариваться о воссоединение с российским народом, - слегка подтолкнул меня Чак.
Но не успел я разглядеть киевского полковника Селуяна Мужиловского.
Тимоха Смеян, который стоял рядом со мной, вдруг тихо охнул и схватился рукой за бок. Я обернулся и успел заметить хищные раскосые глазки Шайтан-аги, метнувшегося и исчезнувшего с толпе.
- Ой!
Сквозь пальцы смеяновой руки, которую он прижимал к боку, текла кровь.
- Ой, Чак! Смотрите! Ой! - отчаянно вскрикнул я.
- Тихо! Молчите! Не портите киевлянам праздник. Его уже не поймаешь. Помогите мне лучше выбраться отсюда. Чтобы не беспокоил людей. - Тимоха улыбнулся побелевшими губами.
Мы подхватили его с двух сторон.
Но, если бы не напряжение последних сил козака Тимохи, не знаю выбрались бы мы из толпы. По моему, не мы его, а он нас поддерживал.
Оставляю на снегу кровавый след, едва дотянули мы его до софийской стены.
Опершись спиною на стену, Тимоха опустился на землю.
- Ну вот... Все... Достал меня басурман Шайтан... Но смех-травы всё одно не получит... - Тимоха тяжело вздохнул.
- Давайте мы вас перевяжем, давайте, - склонился над ним Чак.
- Нет... Это уже ни к чему... Поздно... Умирать нужно тоже достойно... по-козацки, без суеты... Пришла безносая, надо встретить её гостеприимно, с улыбкой... "Здравствуй, сваха!.." - через силу улыбнулся, обвел нас внимательным взглядом. И вдруг в его глазах мелькнуло удивление. - По... подождите, а вы из будущего... для чего? Не за смех-травою ли?
Мы с Чаком отвели глаза.
- Эх, как же это я... Слушайте... Есть старая семейная легенда... Был когда-то скоморох Терешко Губа. Тут... в Киеве... давно... один из семидесяти, каких... - Тимоха вдруг резко вдохнул воздух и, опуская на грудь голову, медленно-медленно выдохнул. Это был последний его вздох. Глаза его закрылись. Навсегда.
Потрясенный, я растерянно посмотрел на Чака. Чак отвернулся, закусив губу.
Неожиданно бухнуло раз, другой... Потом запыхало часто и в беспорядке. Это киевляне салютовали Хмельницкому из пушек, из пистолей, из ружей.
И эти выстрелы, и колокола слились для меня в один какой-то непонятный звук. Этот звук совсем незаметно превратился в рокот мотора.
... Над площадью Богдана Хмельницкого низко летел вертолёт. Чак смотрел на меня утомленными, страдающими глазами.
- Такой козак был... - прошептал я.
Я не мог прийти в себя от только что пережитого.
- Ну, идём.... - Чак поднялся. - Я позвоню тебе. Не знаю когда... завтра, послезавтра... Как себя чувствовать буду.