"Ты веришь, когда читаешь сказки?". Елисей Петрович. Приорка. Разговор с дядькой Николой.
Чак сидел на той же самой лавке под деревом в скверике возле цирка.
- Садись, - сказал он, когда я, поздоровавшись, подошел к нему. - И слушай внимательно. Нужно нам с тобой кое-что выяснить. Скажи, ты сказки любишь? Мне почему-то показалось, что Чак волнуется.
- Сказки? Люблю. А что?
- А ты веришь, когда сказки читаешь?
- Во что? В то, что там написано?
- Ага.
- Не верю, конечно. Но... интересно.
- Жаль, - очень огорчился Чак. Мне стало неудобно.
- Ну как я могу верить? - извиняясь сказал я. - Как я могу верить в какой-то там ковер-самолёт или летучий корабль, когда сейчас ракеты в космос летают, да и я сам на реактивном самолёте с папой летал?! Что там тот ковер-самолёт против ИЛ-18! Или волшебное зеркальце, в котором видно, что где делается. А у нас цветной телевизор дома... Ну как я могу верить?
- А почему она живет, эта выдумка? Давно уже реактивные самолёты, космические ракеты летают, давно телевизоры цветные, а сказки о коврах-самолётах и о волшебных зеркальцах до сих пор печатают, и люди их читают. А?
- Ну, потому что... просто интересно.
- Нет, друг мой дорогой. Потому что это - искусство, творения воображения, творческой фантазии народа. И не было бы ни реактивных самолётов, ни космических ракет, ни цветных телевизоров, если бы не было сказок. Когда бы далекие наши предки не мечтали об этом, не облекали свои мечты в сказки, в сказочные образы.
- Наверно, - вдруг поняв, согласился я. - Конечно, если бы люди не мечтали, они бы не стремились всё это сделать.
- То-то и оно! - обрадовавшись, улыбнулся Чак. - Сказки - точно такая же реальность, как и всё другое. Это - создания реального творческого воображения народа, наших далеких-далеких предков. И они бессмертны, они будут жить всегда, пока будут жить люди, пока бьет ключом их фантазия. И вот... - Чак снова заметно заволновался. - Когда я был совсем маленький, бабушка рассказывала мне сказки. И героем этих сказок чаще всего был добрый, симпатичный леший Елисей Петрович. По-моему, бабушка его сама выдумала. Он помогал пташкам и зверям, выручал их из беды, защищал от злых сил. Я так полюбил Елисея Петровича, что представлял его как живого. Он часто снится мне и теперь. И вот я решил обратиться к нему за помощью...
- Как это? - волнение Чака передалось и мне. Я почувствовал холодок в груди.
- Понимаешь... Я мог бы и сам. Но с ним мне будет легче. Легче фантазировать, Вот ты же хочешь побывать у предка старого Хихини козака Тимохи Смеяна?
- Хочу.
- Но, чтобы проникнуть во времена, в которых я не жил, моих воспоминаний, моей памяти не достаточно. Тут требуется уже, кроме моих знаний о том времени, еще и мое воображение, которое есть частичка той творческой фантазии народа, что живет с незапамятных времен и что творила сказки. И твоё воображение. Ты должен поверить в то, что я буду внушать тебе. Так, как веришь во сне, когда с тобой происходят даже самые удивительные вещи. Они могут удивлять тебя, но ты веришь в их реальность. И лишь, проснувшись, понимаешь, что это был сон. Да и когда ты смотришь хороший фильм-сказку, ты же не думаешь всё время:"Так не бывает." Ты поддаешься искусству кино и живешь в его мире. Поэтому постарайся верить . Хорошо?
- Ну, я... постараюсь.
- Сейчас познакомлю тебя с Елисеем Петровичем. Теперь он леший-инспектор по Киеву и Киевской области. Я себе так придумал. Он приходит ночью к зверям, которые гастролируют в это время в нашем цирке, и к тем, что живут в Киевском зоопарке. Рассказывает им лесные новости, передает приветы от родственников, что живут на воле, утешает, успокаивает и вообще следить, чтобы их не обижали. Ты не бойся, он добрый и не сделает тебе ничего плохого. - Чак поднял голову и позвал: - Елисей Петрович! Спуститесь к нам, будьте добры!
Я тоже поднял голову и... на дереве увидел лохматого дедушку в очках. Дед сидел на ветке и читал книжку.
Услышав слова Чака, он сдвинул очки на кончик носа, посмотрел поверх них на Чака и меня и сказал:"Ага! Сейчас!" - закрыл книжку и с неожиданной ловкостью слез на землю.
- Познакомьтесь, Елисей Петрович, это Стёпа, - произнес Чак.
- Здравствуйте, - сказал Елисей Петрович и протянул руку мне.
Рука была маленькая, мохнатая. Но пожатие теплое, приятное.
Из-за очков на меня смотрели зеленые кроткие глаза. Большая седая борода была взлохмачена, в ней запутаны сухие листья и лепестки каких-то цветов.
Неожиданно я узнал его. Это был тот самый старик, который стоял рядом с Чаком и Стороженко на галерке в цирке "Гиппо-палас", когда упала Тереза. Это он что-то крикнул тогда зверям, и они, вместо того чтобы броситься на Терезу, убежали с арены.
Впервые в жизни я видел собственными глазами живого сказочного лешего.
По площади туда и сюда ехали троллейбусы, автобусы, машины, сновали тысячи людей, а лавке возле цирка, рядом с нами, закинув ногу на ногу, сидел леший. Среди белого дня, в центре Киева. И никто не обращал на него никакого внимания.
Но вдруг я увидел милиционера, который шел прямо к нам, к нашей лавке. Рыжий, высокий, усатый милиционер.
Я не успел даже открыть рот, как милиционер уже был возле нас, козырнул и, обращаясь к лешему вежливо произнес:
- Здравия желаю! Извините, что случилось?
- Нет-нет, товарищ старшина, всё хорошо, - успокоил его леший.
- А я уже думал... Никогда вы, Елисей Петрович, днём с дерева не спускаетесь.
- Да это у нас тут одно дело...
- А-а, тогда извините. Извините, что вмешался. До встречи! - Милиционер снова козырнул и пошёл.
- Старшина Лепешко, - пояснил Елисей Петрович. - Часто по ночам дежурит. Мы с ним беседуем. Очень любит сказки. Сам пробует писать для детей. Рассказы о природе. Хороший человек.
И я даже не удивился, что никто Елисея Петровича не видит, а старшина Лепешко, который любит сказки и сам пишет для детей, видит и дружит с ним. И подошел проверить не обижают ли лешего-инспектора.
Всё было как и должно быть.
- Елисей Петрович, - спросил Чак, - а вы нам поможете?
- А как же. Если, конечно, вы не нанесли вреда живой природе, не обидели кого-то из моих подопечных. Сейчас. Глянем в мою книгу жалоб.
Леший достал из кармана пиджака толстую записную книжку в красном переплете и начал листать.
- Да нет, нет, - улыбнулся Чак. - Нет нас там.
- Сейчас проверим. Извините, но такой порядок.
Пока он листал записную книжку, я взглянул на книжку, которую он читал на дереве, а теперь держал подмышкой. "Остап Вишня Усмешки", - прочитал я на корешке.
"Во! - подумал я. - Ты смотри!"
Это был любимый писатель и мой, и особенно деда Гриши. Дед Гриша вообще считал Остапа Вишню одним из лучших писателей мира. После Шевченко, Гоголя и Чехова, конечно.
- Нет, - сказал леший, закрывая записную книжку. - Все в порядке.
В это время ему на плечо сел воробей и зачирикал в ухо.
- Ну вот! Извините! - сказал леший, достал авторучку, раскрыл записную книжку и что-то записал. - Семиклассник Василий Лисичко снова стрелял из рогатки по воробьям. Не люблю я этого!
Воробей подпрыгнул и улетел.
Елисей Петрович поднял очки на лоб и озабоченно глянул сперва на Чака, потом на меня.
- Так, значит, во времена Богдана Хмельницкого хотите? В тысяча шестьсот сорок восьмой?
- Вот-вот, - кивнул Чак.
И тут неожиданно для самого себя я сказал:
- А может, сперва...
- Что? - склонив голову набок, внимательно посмотрел на меня Елисей Петрович.
- Ну, может... - я посмотрел на Чака, - может, сначала выполним волю старого Хихини? А?
- А-а.. - Чак улыбнулся. - Ну что же... Молодец, что не забыл, - и, обращаясь к лешему, сказал: - Если можно, сначала в тысяча восемьсот пятьдесят девятый. На Приорку. Примерно в середину августа. К дому Пашковской.
- А-а, ясно, - понимающе кивнул леший. - Только, думаю, нужно вам сначала туда подъехать, а тогда уже... Потому что ни трамваев, ни троллейбусов не будет, добираться вам до Приорки придется долго. Да искать дом Пашковской там будет тяжело.
- Верно, - сказал Чак.
И мы поехали на Вышгородскую улицу дом 5 (это адрес того места на Приорке).
Сели у цирка на девятый трамвай, доехали до нового кинотеатра "Киевская Русь", там пересели на восемнадцатый троллейбус. Проехали под мостом по Вышгородской и у кинотеатра "Кадр" вышли.
Елисей Петрович мог, естественно, просто перенестись, но он ехал вместе с нами.
В трамваях и троллейбусах, он размещался под потолком, лежал, скорчившись, на поручнях и читал Остапа Вишню. И хохотал, заливался. Но никто из пассажиров его не видел и не слыхал хохота. А я смотрел на него и тоже улыбался. Некоторые пассажиры удивленно поглядывали на меня и пожимали плечами. Что это, говорят, за глупый мальчик - смотрит на потолок и смеется.
Выйдя из троллейбуса, мы перешли на другую сторону улицы.
- Вот! - останавливаясь у небольшого домика в три окна, что смотрели на улицу, с деревянным крылечком, к которому вели с тротуара несколько ступенек, произнес Чак.
Всю боковую стену домика занимала каменная мемориальная глыба с барельефом, на которой написано, что в этом доме в августе 1959 года жил великий сын украинского народа, поэт, художник, революционный демократ Тарас Григорьевич Шевченко.
От осознания того, что через какую-то минуту я перенесусь на сто тридцать лет назад, и может, даже увижу живого Тараса Шевченко, перехватило дух.
- Ну, а теперь говорите, какая цель вашего путешествия? - спросил Елисей Петрович.
Чак кивнул мне - говори, скажи ты. И я рассказал о старом Хихини, о смерти его на арсенальской баррикаде и о последнем желании: рассказать дядьке Николе, что сбылись слова Тараса Шевченко, что дожил таки он таки до революции.
- Ясно! - мотнул головою Елисей Петрович. - Опишите вашего Хихиню, дайте мне его словесный портрет, как говорит мой друг старшина Лепешко.
Я описал как мог.
- Годится! Внешность выразительная. А ну, поищем его, а вместе с ним и дядьку Николу.
Елисей Петрович вытащил из кармана какую-то штуковину с окуляром, похожую на детский фильмоскоп.
- Времявизор! - сказал он, перехватив мой заинтересованный взгляд. - На транзисторах. Воображаемый. Наверно хочешь посмотреть? Но я не дам. Потому что всё равно ничего не увидишь. Только мы, воображаемые можем им пользоваться
- Пожалуйста, я ничего, - покраснел я. Мне и вправду захотелось посмотреть. И как он догадался.
- Тысяча, значит, восемьсот пятьдесят девятый... август. - Елисей Петрович покрутил окуляр (так как ставят экспозицию на фотоаппарате) и приложил его к глазу. - Так! Хихиня, значит. Губастый, носатый, значит... лет тринадцати... Та-ак! О! Есть! Такой, как вы и говорили. Он!
- А... Шевченко там есть? - с надеждой спросил я.
- Нет... Что-то не вижу пока что...
- Эх! - вздохнул я.
Елисей Петрович развел руками - что же тут, говорит, сделаешь, я не виноват.
- Ну, а теперь давайте! - он кивнул Чаку. - Вы меня выдумали, нафантазировали, теперь слушайтесь! Напрягайте всё свое воображение! И ты, Стёпа, тоже... Пять, четыре, три, два, один! Поехали!
Боом!
... Когда я пришел в сознание, то увидел, что железнодорожный мост, под которым мы только что проезжали, исчез, троллейбусы исчезли, и большой дом с кинотеатром "Кадр" тоже пропал, и исчезла каменная мемориальная глыба с барельефом Шевченко. Но сам домик остался. Только было два крыльца - не только справа, а еще и слева. За этим домом стоял еще один с мезонином. Вокруг рос большой сад, а за ним дубовая и липовая рощи.
- Ну, идем. Тут недалеко, - сказал Елисей Петрович. - И мы пошли, а точнее, полетели по старинной Приорке, которая называлась так потому, что тут был когда-то загородный дом доминиканского приора, настоятеля Николаевского католического монастыря на Подоле. Во времена Шевченко этого дома уже не было, а были только хаты известных на весь Киев садовников и огородников.
Пролетели мы несколько хат и вдруг услыхали крики и брань.
На крыльце богатого дома стоял мордатый пузан с маленькими свинячими глазками в отороченном серой опушкой жупане.
А у ворот бедный костлявый дядька в латаной-перелатаной свитке держал за плечо такого же бедного губастого мальчика лет тринадцати. Я сразу догадался, что это дядька Никола и маленький Хихиня.
- Что же вы сироту обижаете, креста на вас нет! - воскликнул дядька Никола. - Мальчишка три дня с утра до ночи яблоки вам собирал, а вы ему и гроша не заплатили. А?
- Иди, иди! Голь! Выговаривать он мне тут будет! Твой сирота больше яблок съел, чем собрал. Отец в Сибири гниет, и сыночек туда стёжку протаптывает. А ну вот отсюда!
- Да сколько тех яблок на пустой желудок без хлеба съешь! А вы и кусочка не дали. А обещали кормить малого.
- Еще и хлеба вам, арестанты! Думаешь, если не крепостной, то уже и казак. Уже и врать можешь? А ну пошли, голытьба, а то кобеля спущу!
- Эх! Не умею я говорить! Эх! - с досады махнул рукою дядька Никола. - Жалко, уехал вчера Тарас Григорьевич! Он бы тебя сказал! Он бы...
- Что? Разглагольствуешь? Тоже на каторгу захотел? А ну, Бровко, ату их! Ату! - заорал пузан.
"Значит, нет уже Шевченко... Не увижу я его..." - мелькнуло у меня в голове.
Спущенный с цепи здоровенный кобель, захлебываясь лаем, кинулся к воротам.
Еще мгновение и...
Но тут Елисей Петрович что-то тихо сказал.
И злобный пес, словно натолкнулся на невидимую стенку, сразу ударил с разгона всеми четырьмя лапами об землю и встал, как вкопанный.
Потом наклонил голову набок, ощерился, будто улыбаясь и завилял хвостом.
- Вот увидите! Идёмте! - И Хихиня потянул его мимо хаты, мимо сада и огорода в заросший кустами и деревьями овраг.
Мы двинулись следом. Меж кустов в овраге была выкопана укромная пещерка. В ней дымилось догорающее кострище, на которым на рогатке-ветке висел щербатый казанок.
- Оппа! Да тут у тебя целое хозяйство! - всплеснул руками дядька Никола. - А картошка откуда?
- Да это я у Бридака в счет заработка занял, - улыбнулся Хихиня.
- Ой, берегись! Поймает тебя этот нелюдь - прибьёт. За одну картошку он и душу живую не пожалеет.
- Я проворный. Не поймает, - беззаботно отмахнулся Хихиня.
- Эх, бедолага, бедолага! - покачал головой дядька. - И я тебе помочь по-настоящему не могу. Сам же знаешь, что в батраках перебиваюсь, чтобы мои с голоду не опухли.
- Ешьте, дядя, она уже давно сварилась, уже и остыла. - Хихиня наколол на острие палки картошку и протянул ему.
- А ты?
- И я, - улыбнулся Хихиня и начал чистить картофелину. - Вот хорошо, что бог картошку сотворил. Хоть есть с кого и нам шкуру сдирать. А то всё с нас и с нас.
Дядька Никола улыбнулся улыбнулся горько, обнял мальчика, прижал к себе:
- Молодец! Не покоряйся несчастью. Не склоняйся перед судьбой. Не унывай. печалью судьбу не одолеешь.
- А я и не горюю. Во мне смех живет. Вот тут, около пупка. Хи-хи! - Хихиня поднял рубашку и шлепнул себя по животу. Дядька засмеялся:
- Только не потеряй смех. Подпоясывайся лучше.
Потом глаза его вспыхнули огнем: - Ничего! Ничего! Придет время, и всех этих грабителей, всех панов и подпанков сметет народ, как ветер полову. " И нужно миром, обществом обух укрепить, да хорошо наточить топор - да и тогда уже будить". Не мои слова. Я так сказать не способен. Тараса Шевченко слова...
- Это того, что у Пашковской жил?
- Того самого, сынок. Великого Кобзаря нашего.
- Добрый человек. Всю детвору приорскую угощал. Целый воз подарков, когда уезжал вчера, раздал: и мне сопелка калиновая досталась. Вот погодите, я вам покажу. Она у меня в тайнике, тут недалеко, в дупле. Я мигом! - Хихиня вскочил и исчез за кустами.
"О! Нужно сейчас! Потому что, может, подходящего момента не будет", - мелькнуло у меня, и почувствовал, как сразу налилось тяжестью мое тело.
- Дядя! - зачем-то шепотом сказал я.
Дядька Никола обернулся и удивленно округлил глаза:
- Во! А ты откуда! Кто такой?
- Об этом потом. Извините, некогда. А сейчас слушайте, что я вам скажу. Ваш племянник, который побежал за сопелкой, перед смертью просил сказать вам, что сбылись слова Тараса Шевченко: смел таки народ господ, как ветер полову, дожил он до революции и... - Я говорил быстро, спешил, чтобы успеть сказать все, пока не прибежал Хихиня.
Глаза дядьки Николы округлились еще больше:
- Перед смертью: Что? Что с ним случилось?
- Да не сейчас! Потом. Через много лет... В тысяча девятьсот семнадцатом...
Я уже думал, что совсем запутался, что дядька Никола ничего не понял. Но он оказался более понятливым, чем я думал.
- А ты кто такой? - прищурился он. - Цыган? Колдун? Откуда о будущем знаешь?
- Нет. Просто исполняю его предсмертную волю. Только вы ему сейчас это не говорите. Он еще ничего не знает. Это же всё будет через много лет...
В этот момент зашуршали кусты - прибежал Хихиня.
Я не хотел встречаться с ним сейчас лицом к лицу. Я хотел исчезнуть. И я исчез... у-ууф!
В груди у меня ухнуло, перехватило дыхание, словно я прыгнул в пропасть.
... Я стоял рядом с Чаком у домика с мемориальной глыбой, напротив кинотеатра "Кадр".
- Ну, вот... Одно дело сделано, - кивнул Чак.
- А где Елисей Петрович! - оглянулся я.
- Наверно, по своим лесным делам полетел. Да он нам сегодня уже и не нужен. Сегодня мы уже никуда не отправимся. Не те, Стёпа, у меня уже силы, чтобы дважды в день... Извини, едим домой.
И мы сели в восемнадцатый троллейбус и поехали в центр.
Я сидел у окна, смотрел на улицу и думал, вспоминал всё, что только что произошло.
Какие всё-таки удивительные эти мои воображаемые путешествия с таинственным Чаком!
Только что я едва-едва не встретился с Тарасом Шевченко. Еще бы немного, еще бы всего один только день - и встретились бы...
Мог бы вместе с приорской ребятней играть с ним в салки, в жмурки, в чехарду. Шевченко очень любил играть с детьми. И во время пребывания тут, на Куреневке, на Приорке, тогда, в августе 1859 года, он часто с ними, и угощал их, и делал подарки. Об этом во многих книгах пишется.
И мне он мог что-то подарить - сопелку или свистульку.
Так вот на какой сопелке играл тогда дед Хихиня!
А может, она к кому-то попала, когда деда не стало. И сохранилась до наших дней. И кто-то, может, играет на ней, не зная, что это шевченковская сопелка. И еще, может, какие-то подарки Тараса Григорьевича где-то сохранились. А что? Не может разве сохраниться глиняный свисток сто двадцать лет? Вон археологи выкапывают разные глиняные изделия, что по тысячи лет в земле пролежали. А за какие-то сто двадцать лет что ему сделается, свистку?! Вот бы знать где?
... В этот вечер я долго не мог уснуть.
Я лежал на своей раскладушке у окна, смотрел на усеянное звездами небо и думал. Думал про этого воображаемого Елисея Петровича, доброго симпатичного лешего-инспектора по Киеву и Киевской области, который помогает нам с Чаком путешествовать в далекое прошлое. Какое чудо, какая непостижимая вещь человеческое воображение! В нем одинаково ярко живет и то, что есть в жизни, что происходило, и то, чего нет, что не случалось и случится никак не могло.
Прошлым летом, когда я перечитывал всего Дюма, что был в нашей сельской библиотеке, как разыгралось тогда моё воображение! Ужас!.. Это была просто какое-то половодье фантазии, какое-то стихийное бедствие.
Сколько благородных подвигов я совершил!
Сколько коварных, подлых врагов проткнул я своей шпагой!
От скольких несчастий спас рыжую графиню Гафийку Остапчук из седьмого класса!
Загадочный и всемогущий, как граф Монте-Кристо, я совершал свои подвиги тайно и бескорыстно, оставаясь для графини Остапчук неведомым инкогнито.
Мне даже в голову не приходило тогда, что граф Монте-Кристо, можно сказать, из Киева...
Гафийка Остапчук стояла на солнцепеке, прикрыв глаза ладонью, и смотрела на меня.
Я чувствовал себя виноватым перед ней.
Внезапно в мои мечтания ворвалась Туся Мороз.
В длинном белом королевском платье, она сидела под куполом цирка и загадочно улыбалась мне...
"Один дурак кинет топор в воду - десять умных не найдут", - ни с того ни с сего вспомнились дедовы слова.