Забор
Гнилой долго топтался у кромки болота, оглядывался, вздыхал, чесался и осторожно, бочком-бочком приближался к костру.
- Тебе чего, дядя? - не выдержал наконец Астраханец.
Гнилой вздрогнул и ощерил в подобии улыбки беззубый рот:
- Дык я эта... У выродков за болотом яму с томатовкой нашли. Да большую какую яму...
Он был худой и слабый, и жить ему оставалось до первых заморозков. И сам он это, конечно же, понимал. Но два месяца в Огнилье - это очень много. Целая жизнь.
- Наши все ещё утром тудась ходили. Глубокая яма, говорят. Ну, так эта... Айда со мной... Может, ещё чего начерпаем. Выродки, они запасливые.
Следень хмыкнул. С таким "заманчивым" предложением к ним здесь обратились впервые.
- Нет, не пойдём, - сказал Астраханец. - И ты не ходи.
- Чевой-то? - обиделся гнилой. Его вдруг осенило. - Да вы, никак, боитесь? Не бойтеся. Наши вас не тронут, я им скажу... А выродков, поди, уж и передавили давно.
- Нет, мил человек, мы не боимся.
- Чего ж тады?
- А лишай там созрел. Утопнешь, - охотно пояснил Астраханец, не имея охоты объяснять настоящую причину отказа. - А обходить далеко.
- Наши все прошли, - неуверенно возразил гнилой.
Его не удерживали. Он помялся немного, потом неловко повернулся и засеменил в сторону болота, придерживая штаны из грубой мешковины. В лишай он не поверил и пошёл напрямик. Он прошёл метров пятьдесят, оступился вдруг и ухнул с головой в распахнувшуюся смрадную пасть, не успев даже взмахнуть руками. И больше уже не показался. Тяжело хлюпнуло, плеснуло в стороны липкими брызгами. Лишай был свежий и жадный.
Астраханец задумчиво почесал нос:
- Ну вот... А наши все прошли.
Епифаний вытянул шею, перекрестился. Полынья быстро затягивалась. Лишай раскачивался, заметно вспухал, примеривался на следующий участок бесплодной земли.
Следень грузно встал.
- Всё. Собирай манатки. Скоро сюда доберётся.
* * *
Жизнь Епифания перевернулась прошлым летом, когда он убежал из Валаамского монастыря, и перевернулась столь нелепо и бесповоротно, что почти месяц после побега он жил, как во сне, не веря тому, что с ним по его же глупости содеялось. Подтвердились самые страшные рассказы, слышанные от мужиков-трясинников. Он предупреждениям не внял, за что и поплатился. Берег встретил его таким непередаваемым ужасом, что он совсем уже собрался возвращаться. И вернулся бы. Но подступила осень. С дождями, со вздувшейся Ладогой, с отчётливым ощущением конца. И дороги назад не стало.
А убежал он наугад. Убежал от тухлой солонины, от жажды и поносов, от беспросветной монастырской благодати, и, главное, от леденящих слухов о неизбежном и скором пришествии иноверцев-финнов. Вслед за блаженным мужичком, знающим броды, сиганул сдуру через непролазную топь... Одному господу богу известно, каким чудом перебрался, как не сгинул в пучине. Но - не сгинул. Дополз. Со слезами, с молитвами, с воем, в грязи по самые уши. От мужичка отстал, но спасительные скалы под ногами нащупать успел. И всю зиму потом жался затравленным зверьком в заиндевевшей землянке у выродков. Не знал, на что решиться, ни о чём не хотел и не мог думать. Было холодно и безнадёжно. Было ясно, что променял шило на мыло. В снах видел монастырь и летящих высоко в небе белых птиц. Но сны вскоре сменились тяжёлыми кошмарами.
К весне хозяева тихо перемёрли, и он ушёл, напуганный, но отъевшийся. Подался на юг, в обход озера. Лишь бы куда-нибудь.
- Ты, Епифаний, дурак дураком, - не раз с сожалением говорил ему Астраханец. - От своего счастья убежал. А? Эх! Протирал бы сейчас задницу в клоповнике, ходил бы на промывки по утрам... Чего лучше? Жратва, свежий воздух, вино, конечно... Бабы ихние... Ну, пусть не ихние, пусть из беглых... Зато все, представь, чистые и здоровые. Никаких забот, бестолковая твоя голова! Ну, оплевали бы разок на пересылке - велика беда! Утёрся и гуляй! А здесь - ты посмотри: каждый день в дерьме! Дур-р-рак!
Епифаний и сам понимал, что непоправимо сглупил. Огнилье отрезвило его быстро. Кошмарное подобие жизни, бесконечно-судорожная агония выморочной земли, ежедневный, ежечасный изнуряющий ужас, - всё это не шло ни в какое сравнение с тяжёлой, но терпимой и правильной жизнью на Валааме. Теперь-то ему всё казалось мелочью: и поносы, и жажда, и иноверцы.
Дур-р-рак!
Он и рад был бы вернуться, несмотря на то, что при одном лишь воспоминании о Ладожской топи у него начинала нестерпимо зудеть кожа, а твёрдая земля под ногами грозила разверзнуться похлеще давешнего лишая. Страх помог ему бежать, возвращаться было страшнее, но - он бы вернулся. Однако же... Поздно было возвращаться. Финны - и он в том не сомневался - уже вывезли с островов всё подчистую, а барахтаться в трясине ради родных, но голых скал было ещё глупее.
Епифаний сожалел о побеге, сожалел о бездарно упущенной свободе, однако, время шло, и монастырская жизнь вспоминалась всё реже и реже. Переполненная злобой и страхом мирская суетня отодвинула в сторону всё те скудные событиями годы, когда его маленький мирок надёжно оберегался смердящими просторами Ладоги. Порой вечерами, у костра, наплывали смутные детские воспоминания, оживали почти забытые лица, звучали голоса, что-то жалостное набухало в груди... Но нет возврата и не будет.
Ему повезло, что после трёх месяцев одиночного скитания по Огнилью он встретил надёжных спутников. Ему хотелось верить, что они - надёжные. Он успел уже к ним привыкнуть и очень боялся вновь оказаться в одиночестве. В кои-то веки ему повезло, он не хотел больше испытывать судьбу.
С монастырём ему тоже повезло.
Счастливчик ты, монах, удивлялся Астраханец, по-людски успел пожить. Как тебя туда угораздило? Епифаний пожимал худыми плечами. Как? Он и сам толком не знал. На Валаам его, вроде бы, переправила бабка после того, как его родители погибли в какой-то непонятной резне, от которой у него не осталось воспоминаний, кроме едва заметного шрама на подбородке. Спасительная оторванность монастыря от всего мира и позволила ему в счастливом неведении пережить оба переворота, недолгое торжество националов, эпидемию и другие ужасы Краха. Пережить и выжить. Бабкина прозорливость дорогого стоила.
А он убежал.
...Они шли втроём второй месяц. Следень, Астраханец и Епифаний. Шли на запад, на далёкий неумолчный гул. Фронт, убеждал Астраханец, уверенный, что война ещё продолжается. С каждым днём гул, вроде бы, становился громче, "фронт" потихоньку приближался, точнее, они приближались к нему. Или им это только казалось? По ночам небо на западе всё чаще озаряли сполохи. Время от времени неясное сияние грозно всплывало над горизонтом, долго пробивалось сквозь загустевший мрак, выше, выше...
Епифанию казалось, что это души отмучившихся грешников с облегчением покидают неуютный мир. И оглядываются, и зовут... Отголоски взрывов перекатывались по истоптанным полям, чёрная вода в лужах дрожала, и ветер так нерешительно трогал лицо, словно боялся наткнуться на покойника.
Теперь уже чуть ли не каждый день они встречали на своём пути лагеря. И живые и вымершие. Вымершие, естественно, чаще. Они старались пореже туда заходить. Только по великой необходимости. За шмурдяком, за одеждой. Опасались не столько заразы, сколько лихих людей. Чем ближе к Забору, тем неспокойнее становилось вокруг, тем с большей неприязнью местные встречали чужаков. Епифаний не подозревал прежде, что Огнилье так густо заселено. Так густо и так страшно. Сколько народу поумирало, а поди ж ты... Что-то полуживое копошилось в землянках, в норах, в развалинах деревень и даже в невыносимом зловонии покинутых городов. Давно уже никем не охраняемые лагеря разбредались, разнося заразу, и смерть безраздельно властвовала во всех уголках никому не нужной и никем не любимой страны. Кто не умер, тот был болен, кто не был болен, тот истово заливал свой страх шмурдяком, но всё равно мог заразиться в любую минуту. Люди бесцельно переползали с места на место. Плохо было везде. Плохо - не то слово.
Людишки здесь обретались отвратные, подлые, сплошь зажравшаяся мутноглазая гниль, не имеющая уже ничего, и ужиться с ними можно было, только став таким же подлым. Епифаний не верил глазам. Что за люди, как они живут? Как они могут так жить? Он не понимал. А они - жили. Резали пришлых, резали друг друга. За шмурдяк, от скуки, от тоски, просто так. Забавы ради загоняли в свежие лишаи отставших от стада дебилов, крушили землянки выродков. Свары вспыхивали по поводу и без повода, толпы зверели с яростной готовностью, и хотя ярость была какой-то вымученной, а злости едва хватало на несколько минут, попадаться им под руку было опасно. Возьмут если не силой, то количеством.
Дебилов можно было не опасаться. Они сами боялись всего и всех, кочуя среди лишаев и оставляя на каждой стоянке бездыханные тела. Болезни косили их нещадно, они вымирали сотнями.
Выродки, к которым уже начали привыкать, и которых уже почти перестали бояться, старались селиться подальше, уходили в болота, в лишайные топи. Но это не спасало. Толпа накатывалась злой волной, крушила, душила, убивала, разрывала бродильные ямы, упивалась до потемнения и откатывалась, теряя отравившихся несозревшим хлёбовом.
Больше всего хлопот доставляли сивушники. Получившие от рождения невосприимчивость к заразе и расплачивающиеся за это невозможностью выжить без выпивки, они даже в полностью потерявшей человеческий облик толпе выделялись своей неуёмной злобой и изнуряющей мстительностью. Спасения от них не было почти нигде. Приходилось постоянно оглядываться, огрызаться, осторожничать, избегать многолюдных стоянок. Ночью можно было спокойно спать, только забравшись куда-нибудь поглубже, подальше от чужих глаз. Это не всегда удавалось, и чаще всего приходилось дремать по очереди. В темноте вокруг костра чавкала грязь, матерились, кричали, швыряли издалека камни, боялись. Следень держал обрез на виду, и оружие отпугивало почти всех.
Наступал новый день, и всё повторялось с удручающим однообразием. Порой Епифанию хотелось выть от страха и отчаяния, настолько не походили на людей все эти пережёванные, изглоданные ошмётки проклятого богом народа. Ни одного нормального лица вокруг, ни одного доброго взгляда. Даже в своих спутниках он нет-нет, да и замечал леденящий душу оскал озверения. Он чувствовал, что и сам меняется, черствеет, и не сопротивлялся этому. Он уже понимал, что иначе здесь нельзя, что иначе - сгинешь.
По утрам он с облегчением стряхивал с себя ночные кошмары. Астраханец привычно зубоскалил, ему ночи тоже давались нелегко. Следень был невозмутим. Спокойно съедал свой завтрак, разглядывая изуродованные трупы дебилов и оторванные головы и руки, подброшенные ночью к стоянке. Не удивлялся ничему. Бессмысленная жестокость его не трогала. Что-то в его облике говорило, что он и сам при необходимости может быть столь же жестоким. Он не боялся сивушников, и те безошибочно это чувствовали.
Днём мучения продолжались. Следень легко снимался с места, шагал сноровисто и слишком быстро для Епифания, не привыкшего к большим переходам. Епифаний, как оказалось, вообще не умел ходить. Ноги переставлять умел, но и только. Раньше он неторопливо, не утруждая себя, перебирался от лагеря к лагерю, подолгу отдыхал, бывало неделями жил на одном месте, если не прогоняли. Теперь об отдыхе пришлось забыть. Он честно напрягал все силы, но поспевал с трудом.
- Давай, давай, монах, шевели мощами, - беззлобно подгонял Астраханец, когда Епифаний чересчур отставал. Следень, тот мог бы, кажется, уйти, не оглянувшись. Усталости он не знал, и волей-неволей обоим приходилось к нему как-то приноравливаться. У Астраханца получалось удачнее. Следень успел его натаскать. Епифаний радовался, что в своё время пересилил страх и решился стащить сапоги с окоченевших ног мёртвого хозяина-выродка. Крепкие, ладные сапоги не промокали, не натирали мозолей и, хоть отчасти, но облегчали страдания. Епифанию с немалым трудом удалось сохранить их во время его одиночных странствий. Он тогда как мог прятал их под тряпками, замазывал глиной, не снимал неделями, но мучения того стоили. Астраханец - сам не без сапог - поглядывал на ноги Епифания с завистью.
- Помру - забирай, - как-то расщедрился Епифаний.
Посмеялись, понимая, что такое вполне возможно.
- Ты ещё меня переживёшь, - всё же отмахнулся Астраханец.
Епифаний улыбался, стараясь не обращать внимания на растущую под рёбрами боль. Дорога его выматывала. На привалах он падал замертво, тяжело хватая воздух. Свобода давалась нелегко. Лишь бы не загнуться раньше срока. Он верил, что дойдёт.
Астраханец его удивлял. Этот городской обмылок, одной ногой стоящий в могиле, шёл за Следнем, как привязанный, хотя задыхался похлеще Епифания, страдал, кроме того, от лихорадки, и, по всему, давным-давно должен был бы умереть. Удивляться, впрочем, было нечему. Астраханца гнал страх. Наполовину мёртвый, он до безумия боялся смерти. Своей, разумеется. На чужую смотрел равнодушно. Привык, приелось. Он знал твёрдо: без Следня ему конец. Если не прибьют сивушники, если повезёт, и не угодит в трясину или в лишай; если не подхватит заразу и не сгниёт в какой-нибудь дыре, - всё равно в скором времени подыхать. Потому что одному ни до Забора не дойти, ни за Забор не перебраться. Приступы лихорадки, повторяющиеся через три-четыре дня, он ухитрялся переносить на ногах. Зрелище было не из приятных, и Епифаний страдал, глядя на мучения друга. Лицо Астраханца цепенело в жуткой гримасе, глаза застывали мутным льдом, пот катился градом, но ноги упорно несли изломанное судорогой тело вперёд, за почти не оглядывающимся Следнем. А вечерами его колотило крупной дрожью, и жар костра не мог отогреть его окоченевшее тело. И приходилось ножом открывать ему рот, а он выгибался дугой и рыл ногами землю. В такие вечера темнота злобно хохотала, выла, истошно кричала смертным криком. Кто-то захлёбывался то ли кровью, то ли грязью, и в костёр летели пустые банки и камни. Когда становилось невмоготу, Следень вставал и шагал от костра, поднимая обрез. Крики и вопли откатывались, сивушники, убегая, давили друг друга.
- Вот т-т-твари, - пытался улыбнуться Астраханец. - Б-б-боятся.
Несмотря на тяготы пути, Епифаний с любопытством приглядывался к своим спутникам. Эти двое разительно отличались от той смиренной монастырской братии, среди которой ему довелось провести почти всю свою недолгую жизнь. Одинаковые, как выходцы с того света, монахи были покорны, кротки и бесцветны. Нечего вспомнить. Чахлые, тоскливые фигуры. Серые лица, серая жизнь. Ни горя, ни радости, ни желаний. Голод и вера. И исступлённое смирение, доводящее до отчаяния. Неужели всё это было? Вспоминая те времена, Епифаний понимал, что настоящим монахом он так и не стал. Смирение было противно его натуре. Может быть, потому он и решился на побег.
Следень с Астраханцем тоже далеки от смирения. Что и отличало их не только от монахов, но и от всех прочих обитателей Огнилья. Пришедшие из далёких краёв, из глубинки, они были здесь чужаками, и это вызывало ненависть и злобу чуть ли не в каждом встречном.
Ещё и тем привлекали они Епифания, что не оттолкнули, приняли, посчитали за равного. Астраханца надо благодарить. Он уломал Следня. Наплёл молчаливому угрюмцу что-то такое, что тот и не воспротивился. Астраханцу, видать, поговорить не с кем было, в собеседнике он нуждался, в слушателе. Со Следнем-то особенно не разговоришься.
Астраханцу перевалило за сорок, но выглядел он на все шестьдесят с лишком. Сутулый, нескладный, с грязным венчиком седых волос вокруг облезлого черепа, с изуродованными непосильной работой руками, он казался конченым стариком, да, по существу, таковым и являлся. Неизменная ухмылка на измождённом узком лице странным образом ещё более старила его. Плешивый шут. Беззубый. Ехидный пересмешник с наглыми глазами. Он был не жилец и понимал это. Он дышал через раз, он потерял все зубы и страдал от лихорадки, каждый приступ которой грозил оказаться последним. Но он сопротивлялся умиранию с бешенством загнанной крысы, он суетился, стремясь урвать всё даже от такой убогой жизни, и ни в какую не хотел с этой жизнью расставаться. Запад манил, и жить всё ещё стоило.
Мобилизация застала его пятнадцатилетним. Его угораздило попасть во второй, самый тяжёлый набор, когда призывали уже всех подряд. Он боролся в Северной трудармии с Зауральской трясиной, вовремя сообразил дезертировать, но попался; через полгода вновь дезертировал и на этот раз удачнее; рвался на юг, травился сточниками, выжил чудом; зарабатывал визу у китайцев на Гидрокаскаде, но докатилась эпидемия, и китайцы границу закрыли, одновременно попытавшись изолировать и рабочие лагеря; он опять бежал, грабил с казахами бункеры торгашей, служил в обозе Тухлой банды, и только благодаря этой героической странице своей биографии избежал расправы от рук националов. После бесславного разгрома банды он несколько лет жил в тайге в новораскольников, ушёл от них и ещё лет пять маялся лихорадкой в безымянном ауле на краю Солёных песков. Там и подобрал его Следень, и увёл с собой, и спас тем самым от неминуемого загнивания.
Рассказывать Астраханец умел и рассказывал с увлечением, с подробностями, с "кровью". Его часто прорывало неожиданными и злыми воспоминаниями, от которых у впечатлительного Епифания начисто пропадал аппетит. Астраханец хрипло и невесело хохотал. Судьба вволю покуражилась над ним, но он не унывал и во всём находил повод для сомнительных шуток. Сивушники с первого взгляда признавали в нём фраера сопатого, умника, и давно утопили бы, не будь рядом Следня с обрезом. Огнилье терпеть не могло насмешников. Тем более пришлых.
Лето не радовало теплом, и поэтому одежду почти не снимали. Шли и ночевали в телогрейках, в ватниках, а Епифаний ещё и в изрядно потрёпанной рясе. Но однажды Астраханец надумал сменить истлевшее исподнее, и Епифаний с жадным любопытством разглядел на его впалой груди трудармейский номер, наполовину вытравленный. На то, чтобы вытравить вторую половину, у Астраханца не хватило терпения, так как боль была воистину адской. Выводили умельцы в банде. По живому, калёным железом. В те времена ещё всерьёз боялись, что всё вернётся, что будут ловить, искать... Глупо...
Следень редко открывал рот. Был молчалив настолько, что Епифаний поначалу принял его за немого, и был немало огорошен, когда этот "немой" вдруг обматерил его за невнимательность на рискованной переправе через подсыхающий лишай.
Широкий, тяжёлый, заросший до глаз жестким курчавым волосом, он отпугивал своим видом даже наглых сивушников. Астраханец за глаза называл его лешаком и ещё почему-то драным медведем. Свернуть или остановить Следня против его воли не стоило и пытаться. Он доверял только себе, и хотя в бредовой мешанине Огнилья его самоуверенность изрядно пошатнулась, он и виду не подавал, держался ровно и несуетливо. Попусту не петлял, но и наобум не лез. Уверенно вёл через заболотины, через лишаи, "чуял" тропу. Умел задолго определять намечающиеся провалы и мёртвые пустоши, не боялся ни городских гнойников, ни свалок.
Он был сибиряк. Енисеец. Из тех, что сначала боролись с трясиной, а потом и с китайцами, но, проиграв, научились жить вопреки и тому и другому. И жили бы, пожалуй, немногим хуже, чем до Краха, если бы не голод. Китайцы кормили плохо. Трясина губила урожаи, деваться было некуда. Голод погнал Следня к морю, где по слухам можно было прокормиться. Слухи обманули. В Приморье жизнь кончилась. Совсем. Народ вымер подчистую. Море было не море - воняло и колыхалось студенистой слизью. Забор стоял на самом берегу, берег безнадёжно закисал. На горизонте синели японские патрульные корабли и торчали сваи возводимой прямо в море дамбы.
Жену Следень потерял рано, дочь ушла на запад с юнцами из "Заветной цели". И он пошёл за ней, вновь обретя смысл жизни. Он не понимал, на что решился, но был упрям и уверен в себе. Он прошёл трясину, обогнул недостроенные Уральские шлюзы, пересёк всё Огнилье и приближался к цели. К той самой, заветной. Страдая от одиночества, потянул за собой Астраханца, не противился и монаху. Он помнил детство: у них была большая семья. Была... Его грело, что и теперь рядом кто-то есть. Кто-то свой, кого не надо опасаться. Тоже что-то вроде семьи.
Судьба пока щадила его. Осторожность и основательность, то, чего недоставало Астраханцу, неизменно помогали ему избегать опасных столкновений или же выходить победителем, когда таких столкновений невозможно было избежать. Из рассказов Астраханца Епифаний уже знал, что незадолго до встречи с ним Следень, не раздумывая, взял кровь на душу. И, возможно, не впервой. Гнилые из какого-то, ещё не разбежавшегося лагеря, позарились на обрез и одежду. Отпора не ждали и лезли внаглую, рассчитывая запугать. Следень терпел до последнего, стрелял в упор. Двое кончились сразу, остальных как ветром сдуло. Глядя на угрюмое лицо енисейца, Епифаний ни минуты не сомневался, что всё именно так и было. Астраханец, конечно, любит приврать, но...
Епифаний прилип к этой парочке случайно. Увязался от тоски и одиночества. Пересеклись негаданно две дорожки - повезло. Его сначала пожалели, потом Астраханец нашёл в нём внимательного непритворного слушателя, потом у него обнаружился счастливый дар готовить сносную и разнообразную еду даже из несвежей закидухи... Потом оказалось, что с ним уже просто свыклись. И стало их трое. Так втроём и топали. Впереди - Следень. Вожак и хранитель. Астраханец и Епифаний болтались за его спиной бесполезными довесками. У Астраханца эта бесполезность не вызывала никаких отрицательных эмоций. Ему так было спокойнее. Епифаний слегка томился, полагая, что Следень вполне может однажды его бросить. Но Следень канителился с ними, тащил за собой, терпел их промахи и бросать, конечно, не собирался. Тем более что до Забора уже - рукой подать.
Здесь, на подступах к западной границе жилось сытно, если не сказать больше. Немцы и поляки на еду не скупились, продсоставы ходили по графику. Но в основном харчи сбрасывали прямо с самолётов, поскольку действующих железных дорог осталось мало. Сбрасывали на лагеря, на стада дебилов, на любые скопления людей. Как-то под вечер сбросили даже на их костёр, и пришлось спешно сниматься с места и уходить из-за моментально набежавших сивушников. Иногда сбрасывали несвежее, лежалое, остатки. Но редко. Почти всё было качества отменного. Жри - не хочу. И не хотели. Вот она - закидуха, манна небесная. Народ, напрочь забывший голодные времена, принимал всё, как должное, даже роптал нередко на однообразность изобилия. Тот факт, что вместе с продуктами Запад заваливал Огнилье всяческим хламом, дрянью и отходами, никого не волновал. Пусть заваливают, лишь бы кормили. В дерьме сидим, зато брюхо набито. Радуйся жратве, народ, с полным брюхом помирать веселее. Следень с этим изобилием свыкнуться не мог, вспоминал умершую от голода жену, ещё круче замыкался, жевал нехотя, давясь изысканными деликатесами.
А Астраханец оказался гурманом. Он тщательно выбирал консервы, фрукты, набивал свой мешок под завязку, рискуя свалиться с ним в первое же попавшееся на пути болото. Он постоянно мешал Епифанию хозяйствовать, лез с советами, указывал, что и как варить, и хвалил редко, хотя съедал всё и ещё ни разу ни от чего не отказался. Но еда не шла ему впрок. Лихорадка грызла его безжалостно.
Как выяснилось, Крест Милосердия ещё проводил кое-где рейды, и один раз им удалось увидеть уползающую за холм колонну оранжевых вездеходов. В ближайшем лагере пристукнуто слонялись чистенькие доходяги с перебинтованными руками, дебилы обновляли в болоте выстиранные и прожаренные от вшей робы, а воздух был насыщен резким запахом дезинфекции. Астраханец с тоской глядел вслед колонне: его могли бы вылечить. Но вездеходы двигались в другую сторону, и Следень ни за что не согласился бы их догонять. А отрываться от компании Астраханец не хотел. ТАМ вылечат, утешался он, только бы дойти, только бы прорваться.
Когда-то рейды проводились по всему Огнилью, на востоке и в районах Великих строек. Астраханец с искренним недоумением вспоминал, что ещё лет десять назад почитал за геройство прорваться сквозь редкое кольцо облавы и ускользнуть от насильственного лечения. И что за дурь сидела в голове! Кто научил, кто запугал, почему не лечился? Но это было когда-то. Где те годы? Армия западных добровольцев катастрофически поредела. Врачей не хватало. Боялись заразы, боялись озверевших людей. Воодушевление первых лет Всемирной помощи прошло. Результаты более чем удручали. Всеобщее отупение, повальные эпидемии, умирающая земля и давно умершая природа. Рождаемость, бывшая одно время почти на нуле и необъяснимым образом вновь возрастающая, приводила в отчаяние. Нормальных детей уже не рождалось. Стада дебилов увеличивались вопреки чудовищной смертности. В жизнь вступало новое - и последнее - поколение. Дети Краха.
Промывки, вакцины и ампутации не помогали. Ничто не помогало. С ужасающей покорностью люди загнивали и сгнивали. Сотнями, тысячами, целыми лагерями. На сопротивление сил уже ни у кого не осталось. Что-то бесповоротно надломилось в душах, да так, что и сами души выгнили. И лишь одна страсть осталась неистребимая, одно желание на всех - бухло, сивуха. Шмурдяк. Последнее божество умирающих. Последняя звезда в беспросветной ночи. Последняя надежда на то, что умрёшь не от заразы, а просто так. Дать бы каждому вволю, залить бы выболевшее нутро и в беспамятстве отойти бы, отмаяться, легко и навсегда. Всем сразу. Скопом.
Всё менялось только к худшему. У кого угодно могли опуститься руки. "Всемирная помощь" стыдливо самораспустилась. Запад окончательно отказался от надежды спасти Огнилье, и энергично занялся собственным спасением. Как уже не раз бывало в истории. И вся помощь ограничилась выборочными рейдами Креста и привычно-необременительными поставками продовольствия. Жратва падала с неба, выгребалась из бесконечных составов, валялась под ногами, вдоль железных дорог, вокруг лагерей, в самых неожиданных местах. Хватало на всех, даже оставалось. Протухало, затаптывалось, тонуло в трясине. Многие были довольны. Большинству было всё равно.
Но... Но, однако, весь этот жующий, кошмарный, дармовой рай был устроен далеко от Забора. Достаточно далеко для больных и немощных, чтобы о Заборе этом и не вспоминать. Те, за Забором, были не дураки и старались держать гнилых на безопасном расстоянии, что давно уже не составляло труда. Годы массовых исходов канули в лету. Кто мог уйти - ушёл. Прорвался ли, умер ли в дороге, сгинул ли в болотах, - бог весть. Запад поумнел. Огнилье смирилось. Редкие одиночки, - как правило, пришлые из глубинки, - ещё решались уходить от сытной кормёжки в голодную подзаборную грязь. Они уходили и не возвращались. Об их судьбе можно было только гадать. Однако почти все лагерники были убеждены, что смельчакам прорывы всегда удаются, и что все они достигают вершин блаженства в полумифических реаниматорах Кракова, Вены или Парижа. Ненависть к ним была всеобщей и безграничной.
Рассказы об удачных прорывах будоражили и вселяли уверенность, хотя слухам этим в большинстве случаев пошёл едва ли не второй десяток лет. Астраханец не находил себе места, плевался и готов был идти даже ночами. Следень соглашался: надо во что бы то ни стало успеть до морозов. Епифаний отрешённо грезил о неясном. Ноги гудели.
* * *
День начался неудачно. Начался с того, что набрели лоб в лоб на бункер. Серые проамбразуренные купола пугающе близко возникли из вязкого предрассветного тумана. Следень встал как вкопанный. Спящий на ходу Астраханец боднул его мешок. Тихо брякнула банка. Они обмерли. Сквозь редеющий туман проступали уродливые клыки противотанковых надолбов, рваные ряды колючей проволоки. Бункер молчал. По потрескавшемуся бетону сочилась вода. В чёрном прищуре амбразур чудились пустые глаза смерти. Кто-то таился там, за трёхметровыми перекрытиями, и, сдерживая дыхание, ловил в перекрестье прицела их застывшие фигуры.
От неожиданности Епифаний даже не успел вскрикнуть. Они упали без звука и отползали почти без звука, пятясь, царапая руки о бессильное железо. Ржавая колючка хватала за одежду, тянула назад, впивалась в тело. Они долго ползли, остервенело меся грязь и боясь подняться раньше времени. Казалось, что внутри только того и ждут. К счастью, минные поля вокруг бункера давно сгнили, а не то раскидало бы по канавам сапоги и консервы на радость свихнувшимся генералам.
Епифанию ещё не приходилось сталкиваться с военными, и он знал о них только по рассказам Астраханца. Может, Астраханец и преувеличивал, но Епифаний почти всему верил.
Армия развалилась бог знает сколько лет назад, но развалилась не вся. Уцелевшие скрылись в бункерах, в подземных базах и стали мстить всему миру. Потеряв почти всё, они сохранили главное: ненависть и оружие. И чем меньше оставалось оружия, тем сильнее становилась ненависть. Побеждённые не желали признавать своё поражение. "Армия существует, если жив хоть один генерал".
Они ещё стреляли, ещё убивали неосторожно оказавшихся поблизости, и даже порой - по слухам - захватывали пленных: то ли в надежде пополнить поредевший личный состав, то ли для каких-то других, совершенно кошмарных целей. Они даже ещё устраивали салюты в известные только им дни военных праздников, они ещё лелеяли веру в то, что наступит день возмездия, и Армия воспрянет и объединёнными силами ударит по врагу, и сомнёт железным кулаком, и по обломкам, с боевыми знамёнами... И до победы, как когда-то, в далёком уже, но всё ещё славном мае и в не менее славном декабре... Они ещё постреливали иногда, но на вылазки и диверсии уже не отваживались. Их осталось мало. Замурованные в своих мрачных подземельях, они героически вымирали, травясь протухшими стратегическими запасами, и с ненавистью умалишённых отвергая падающую с неба заграничную милостыню. Они вымирали... и почти все вымерли. Солдаты давно кончились, самозванные генералы сидели у пулемётов, генералы любили стрелять, и Следень увёл мужиков от греха подальше, кляня себя за непростительную оплошность. Не разглядел! Зазевался! Растяпа, так тебя и перетак да с вывертом! Следень ругался яростно, но тихо. Бурчал непотребное в бороду. Астраханец за его спиной возбуждённо почёсывался, восхищаясь виртуозным мастерством. Сам он тоже матерился умело, но до Следня ему было, как до Парижа.
Через три часа вышли к станции, и Астраханец рассудил, что испугались, пожалуй, зря. В бункере, скорее всего, никого не осталось. Вояки либо вымерли, либо перестреляли друг друга, либо, что маловероятно, разбежались. Нет, мужики, от пустого бункера драпанули, говорю вам. Генералы не потерпели бы у себя под боком такого безобразия. Непременно устроили бы какую-нибудь пакость, взрыв там какой-нито... В общем, диверсию. Взрывать они умеют, это я вам говорю. Как они торгашей щёлкали!.. Флаг вон чужой болтается, а для наших психов чужой флаг, что тряпка для быка, вспомнить бы как этот бык выглядел. Нет, зря испугались, зря. Надо было вход найти, пошарить там. Авось, и отыскали бы чего...
Станция была большая и шумная, каких Епифаний ещё не видел. Приближаться к ней не решились из-за привычного уже опасения, но и издалека она выглядела внушительно. Склады, скопление вагонов, путаница стальных путей. Поезда катились в обе стороны. На запад - гружёные камнем из карьера, навстречу - продсоставы и невероятно длинные составы с отходами. Серые коробки складов распирало от массы неиспользованных продуктов. Вызывающе яркие упаковки громоздились вдоль стен, валялись где попало. И над всем этим мрачно возвышалось полуобвалившееся здание вокзала, чудом уцелевшее ещё с ТЕХ времён, пострадавшее от обстрелов и бомбёжек, обгоревшее, но стоящее крепко, как танк. На самом его верху отчётливо просматривался охранник, изнывающий от скуки у пулемёта.
Но самым любопытным объектом на станции была фактория. Основательная, прочная и потому совершенно чужеродная на фоне всеобщего подгнивания постройка. Обнесённая высокой стеной, она стояла несколько в стороне от пакгаузов. Хозяева явно не хотели жить бок о бок с тухлыми аборигенами, боялись, естественно, заразы и подчёркивали своё особое положение. Не вокзал, а именно фактория была тем центром, вокруг которого всё вращалось. Пулемётные вышки торчали по углам, и не было видно поблизости ни одного человека.
Рядом со станцией вывернутой землёй чернел карьер. Над ним шевелилось серое облако пыли. Тарахтели экскаваторы, взрывы то и дело сотрясали землю. По каменным осыпям ползали измождённые доходяги, зарабатывающие на шмурдяк. Они едва заметно шевелились, оступались, падали и, судя по всему, работниками были неважными. Непонятно было, кто вообще работает и каким чудом составы, выползающие из карьера, оказываются загруженными до краёв. На глазах у Епифания очередной взрыв засыпал двух или трёх рабочих, не успевших отбежать или не предупреждённых о том, что надо отбегать. Никого это не взволновало, экскаватор тупо погрузил ковш в свежую осыпь.
В охране служили москали. Ошибиться было невозможно. Опять москали. Всё те же москали. Астраханец удивлённо вертел головой: они и здесь при деле. А что ты хочешь? Дерьмо не тонет.
Фактория, склады, карьерная пайка, - народ слетался на запах спиртного. Станция кишела страждущими. Толпы бурлили, грозя захлестнуть, разнести в щепки, сровнять с землей. Так, во всяком случае, представлялось хозяевам, далёким от истинного понимания здешней жизни. В действительности толпы не бурлили, а едва колыхались и способны были только на униженное ожидание подачки. Но хозяева, тем не менее, требовали порядка, и москали, как самые опытные и сплочённые, порядок обеспечивали. Привычное дело, почти любимая работа. Дубинки, наглые морды, злобные псы и неуютная репутация не вызывали желания попадаться им на глаза.
Станция никакой выгоды не сулила, и её решил просто обойти, не задерживаясь. Но задержаться ненадолго пришлось. В карьер направлялась колонна гнилых, она растянулась на всю дорогу; рычали псы, охранники маячили в хвосте. Рисковать не хотелось. Притаились за кучами щебня, и Следень тут же пожалел, что не повёл своих в обход всей этой опасной зоны. Срезать решили, пройти напрямик решили... Вот и срезали. Накроют сейчас...
Епифаний тягостно смотрел, не обращая внимания на острые камни под локтями. Он уже немало натерпелся от гнилых, но как-то не помнил зла и потому нередко впадал в ненавистное Астраханцу состояние слезливой жалости.
Унылая до отчаяния вереница усталых, оборванных и безнадёжно больных медленно брела вдоль железной дороги. Никто не разговаривал. Шаркали по гравию ноги. Взлаивали псы. Кто-то сплёвывал, кто-то шипел от боли, почти все кашляли. Настоящих больных, тех, что уже гниют на ходу, здесь всё-таки не было. На карьерные работы старались отбирать людей покрепче. Но и эти, отобранные, едва передвигали ноги. То один, то другой опускался на землю, отдыхал, уткнувшись лбом в колени, потом вставал, чтобы через десяток метров снова сесть. Колонна таким образом тянулась долго и очень медленно. И всех это устраивало, даже охранников.
Четыре москаля с собаками замыкали колонну. Трое шли сами, четвёртого, надравшегося до беспамятства, осторожно вели под руки невзрачные работяги. Охранник вяло перебирал ногами, мотал головой, всем своим немалым весом пригибая к земле тщедушных помощников. Его пёс бежал рядом, рвался с поводка и кусал всех троих за ноги. На него никто не обращал внимания.
- У нас собак не было, - сказал Епифаний. - И кошек. Всех съели.
Астраханец подёргал его за ногу. Пользуясь нечаянным отдыхом, он лежал, удобно устроившись на камнях, и уже что-то жевал, и запивал колой, и подумывал о куреве.
- Ты на этих не смотри лучше, - сказал он. - Ни к чему. Жалеть опять начнёшь... Ни к чему. Здесь же не трудармия, не полярные лагеря. Сами идут. Поманили их вонючей стограммовкой, не спиртом даже - шмурдяком, - они и раскисли. Гнильё! Посворачивали бы шеи и охране и хозяевам своим задрипанным... Думаешь, их много там, в фактории, поляков этих? Человек пять, не больше. Зато бухла настоящего!..
Он чиркнул спичкой, но Следень щелчком выбил её, поднялся, подтолкнул развязанный мешок: "Собирайся, хватит жевать". И, не дожидаясь остальных, зашагал к дороге. Разумеется, никто из них работать не хотел. В самом кошмарном сне им не могло привидеться, что они гнут спину в карьере, и поэтому, когда станция осталась позади, все трое почувствовали облегчение. Особенно Астраханец. Испытав прелести трёх великих строек, он сделался ярым ненавистником любого труда, а на станции всё напоминало о трудоднях и лагерном кайле.
И в спиртном они нуждались не настолько, чтобы ради карьерной стограммовки отказаться от своей цели. Кое-как им удавалось обходиться шмурдяком из кетчупной закидухи, который иногда удавалось выменивать у выродков на махру. В необъятном мешке Следня махра не переводилась, потому что Следень был не только крайне осторожен, но и расчётливо скуп. На курево махру не давал, курили слабые западные сигареты. Выродки, конечно, шмурдяк безжалостно разбавляли, но делать было нечего. Пили разбавленный. Астраханец хмелел легко и засыпал быстро. Следень к этому делу был угрюмо равнодушен - хлебал, как воду. Епифания господь уберёг от пагубной страсти, и за прошедший год он так и не приохотился, потому что достать всё равно негде было. В Огнилье спиртным не делились даже дебилы. Ему не нравился шмурдяк. Только под нажимом Астраханца, закрывая глаза, глотал он по вечерам мерзкую маслянисто-бурую жидкость, после которой до утра пучило живот. "Пей, - заставляли. - От заразы верное средство. Не будешь пить - сгниёшь". Он пил.
* * *
Сидя у костра, они вслушивались в недалёкие уже раскаты. Вечерело. Вязкие сумерки сгущались над головами. Сидели молча, после выпивки и обильного ужина клонило в сон. Вокруг не было ни души. Следень отыскал глухой, подгнивший распадок в стороне от лагерного тракта. Хотелось отдохнуть и выспаться. Распадок лежал почти в центре мёртвой пустоши, и жадные проплешины зыбучих полей позволяли надеяться, что до утра в это укромное место никто не сунется.
На вершине холма возвышался мрачный каркас выгоревшего здания; два ржавых трактора кренились на оползающих склонах.
После тяжёлого дня Следень сбросил мешок на землю раньше обычного. На сегодня всё. Отдыхаем. Они сели где стояли. Епифаний скоренько отдышался, пришёл в себя быстрее Астраханца, и пока тот боролся с кашлем, самовольно приготовил ужин, обойдясь без советов и указаний. Астраханец, против обыкновения, не возмутился. Лежал, смотрел на огонь остановившимся взглядом, пытался отогреть онемевшие ноги, лениво сплёвывал. Сегодняшний переход его умотал.
Всех умотал. Изглоданная земля подкидывала одно препятствие за другим. Лишаи уже не пугали. Лишаи - мелочь. Их легко обойти, если свежие, и перейти, если подсохшие. А вот трясины на месте бывших мелиорационных каналов - это серьёзно. И бескрайние поля перебродивших свалок. И ещё то неописуемое, о котором и вспоминать не хочется. Чтобы всё обойти и не вляпаться, полдня угробили. Устали как собаки, а продвинулись ли вперёд - одному богу известно. У Епифания от вспухающей, шевелящейся и ползущей грязи рябило в глазах. Сколько же дряни в этой земле?
Как всегда, не обошлось без стычки с гнилыми. Но те быстро разобрались, с кем имеют дело, верно оценили угрозу, исходящую от ощетинившегося Следня, и без лишнего шума отстали.
Костёр догорал, стемнело, пора бы и спать, но вспомнили о москалях и оживились.
- Носит же таких земля, - удивлялся Следень, подбрасывая горстями в костёр угольную крошку. - Только и слышно: москали то, москали сё... У нас, конечно, тоже всякие живут... Людоеды там, водяные... Убогие, что поделаешь...
Он надолго замолчал, по обыкновению не завершив свою мысль.
- Сволочной народ, - охотно согласился Астраханец. - Жрать шибко любят. Москву-то свою... немчуре задарма прохарчили. Вот и зверствуют. Не люди - плесень. Свободу выслуживают, а кому они там такие нужны? Там, поди, своих сволочей девать некуда. - Он подвинулся поближе к костру. - И что меня больше всего бесит, - не гниют. Хоть ты тресни, не берёт их зараза. Вроде бы ничем от нас не отличаются. То же жрут, тут же живут - и хоть бы один! Говорят, прежде, чем их из Москвы-то выперли, всем жителям будто бы прививки сделали от эпидемии. Но, по-моему, брехня. Тогда бы и других вылечили... Да-а! У нас в Тухлой банде много этих москалей околачивалось. Правда, они тогда ещё не такие борзые были. Побаивались ещё. Ну, дети там, бабы. Все же с семьями. Давить их надо было, сразу давить... Епифаний, ты видел хоть одного загнившего москаля? Что лыбишься? Не так, что ли? Не согласен?
Епифаний, размякший от шмурдяка, ленился отвечать, спорить не хотел. С Астраханцем спорить? Ха! Он улыбался в небо. Проще свежий лишай туда и обратно перейти. Заморочит лысый чёрт, насмеётся, не рад будешь, что связался. Да и что тут скажешь? Гниют, не гниют... Все сгниём, всем один конец уготован. Кому раньше, кому позже...
Мысли у Епифания путались, голова стала лёгкой-лёгкой, и так удобно оказалось лежать на мягкой земле... и неожиданно для себя он пожалел, что шмурдяка было так мало. "От заразы верное средство".
...А господь отрёкся от этой земли. Терпел, терпел и не вытерпел. Поздно спохватились, поздно опамятовались. Ничего уже не поправишь, не вернёшь. И эвакуированные монахи в чужой Финляндии не замолят грехи наши. Мы уже в преисподней. Сами нагрешили, сами себя осудили и сами же привели приговор в исполнение. Как там Астраханец о генералах рассказывал... К стенке... И дай нам бог поскорее выбраться отсюда. Не о чем спорить. Бежать надо.
- Не просыхают они, вот что, - заключил Астраханец, умащиваясь на мешке. - Потому и не гниют. Спиртягой небось заливаются, не этой дрянью. Э-хе-хе!
Набухшие тучи некстати прорвало, зашумел дождь. Со склона холма съехал оползень, едва не похоронив их под мощным пластом грязи. Мигом протрезвев, они выбрались из распадка и укрылись в ржавом вагончике с выбитыми окнами. Астраханец безжалостно вытолкал под дождь двух безответных дебилов, по-хозяйски устроился на нагретом ими тряпье, затих. Следень уснул сидя, заткнув ноздри ватином: дождевая вонь свалила бы и быка. Сон его был крепок и спокоен.
Во влажном мраке обвисшее небо волочилось по земле мокрым подолом. Дождь шипел в мутной жиже, стучал по вагончику; вокруг пузырилось и булькало. Вода громко журчала под ногами, и едкий воздух обидно щипал глаза. Епифаний ещё увидел, как вернулись промокшие дебилы, как они устроились рядом с Астраханцем, потом он уснул.
Хлестало всю ночь; к утру, когда земля уже не принимала влаги, обрывки дождя уволокло за железную дорогу. В распадке стояло мутное озеро.
Епифаний просыпался тяжело, страдал. Он лежал под окном, и его подпортило славно. Кожу на лице пекло, ухо вздулось пунцовым блином. С сожалением он сборосил лохмотья расползшейся рясы. Морщась от боли и от ухмылок Астраханца, втиснулся в пожёванный ватник, извлечённый запасливым Следнем всё из того же необъятного мешка.
Перед уходом Астраханец связал проволокой ноги спящих дебилов.
- Ну и зачем?
- А пусть подёргаются.
* * *
...Устроились в развалинах длинного кирпичного барака, в угловой комнате без потолка. Со стен уныло свисали остатки заплесневевших обоев, на полу валялся битый кирпич. Белесый туман уползал через проломы, подвалы дышали затхлой сыростью. Жители сбежали отсюда давно и навсегда. Или вымерли. Епифанию было не по себе.
За искрошившимися кирпичами оконного проёма стоял Забор. В сотне метров или чуть ближе. Последнее препятствие на пути к свободе.
Они напряжённо вглядывались в изломанные очертания. Ничего особенного и, на первый взгляд, ничего опасного. Высокая, ржавая стена. Грубо сваренная из рифлёного железа. Глухая, бесконечная. По верху - колючая проволока. Частые опоры, осыпавшийся ров, превратившийся за давностью в канаву. Ни вышек, ни ворот. Местами опоры покосились, местами темнели свежие заплаты. Забор наискось пересекал посёлок; оставшуюся стену одного из бараков не слишком старательные строители использовали в качестве секции того же забора.
Перед ними был наиболее удобный для прорыва участок из тех, что им удалось найти. Временный какой-то участок, возведённый наспех и небрежно. Сначала-то вышли совсем неудачно. На голой равнине стояла высокая стена, густо оплетённая колючей проволокой и охраняемая пулемётными вышками. И никак не удавалось разглядеть издали, есть ли кто-нибудь на тех вышках или нет. Подойти так и не решились. Пошли вдоль Забора, на безопасном расстоянии. И вот сегодня с утра повезло. Следень умел находить то, что хотел найти. Здесь всё было на руку, всё благоприятствовало замыслу. Умеренная высота, удобные подходы, развалины, позволяющие переждать и осмотреться. И главное - никакой охраны. Вообще никакой. Даже удивительно.
У Забора царило неожиданное запустение, и стояла почти полная тишина. Они этого не ожидали, хотя, конечно, и не огорчились. "Фронт" непонятным образом остался в стороне, где-то за железной дорогой. Астраханец недоумевал. Переход линии фронта представлялся ему самой опасной частью пути. Он готовился к худшему: к стрельбе, к окопам, к минным полям и газовым атакам. Заразились его страхами и остальные. Епифанию мысли о предстоящем испытании отравляли жизнь. А здесь - ни выстрелов, ни взрывов. Только Забор и безлюдные развалины. Даже дебилов, этих постоянных обитателей заброшенных посёлков, не было видно. Оно и понятно: все живое убежало от голода в сытые, заваленные закидухой края.
Астраханец с сомнением прикидывал высоту Забора.
- Как будем перебираться? Высоко - не перепрыгнешь. Лестница нужна.
- Сделаем, - успокаивающе ронял Следень. - По баракам пошарим, крышу вон разберём.
Его ничто не могло остановить. Епифаний забывал свои страхи. Всё будет хорошо.
В затопленном подвале одного из бараков нашёлся моток ещё достаточно прочного шнура. В том же подвале ступеньки были усыпаны позеленевшими гильзами, и мокли в воде противогазы. Астраханец выловил один, но тут же и бросил: резина податливо расползалась в руках. Во дворе ржавело завалившееся набок длинноствольное орудие , и лежали у стены два скелета в истлевших шинелях. Кто и с кем здесь воевал, понять было невозможно. Барачный посёлок никому теперь не был нужен, и, стало быть, умирали за него зря.
Следень несколько часов вязал грубое подобие лестницы. Епифаний помогал. Астраханец скоблил яблоки остатками зубов и вполголоса трепался о невероятных запасах, обнаруженных им некогда во взорванном торгбункере.
- ...винища! Бутылки рядами, до потолка! Упивались, поверите, с неделю! Жратву обозами вывозили, да ещё сколько осталось. Половину так и бросили. И вот, верите ли, кабы не то вино, гнить бы мне уже по пятому разу. Сюда бы сейчас бутылочку...
Следень затягивал узлы.
- Ночью надо. Кто его знает, что у них там, за Забором. Будем ждать темна.
Темна ждать не пришлось. Недоверчивый, то и дело осматривающийся Следень вдруг резко отпрянул от окна и пригнул головы обеих к полу. Епифаний послушно ткнулся лицом в разгорающийся костёр. Астраханец расплескал воду, поперхнулся:
- Сдурел?
- Тихо, так тебя! Молчите!
Из-за просевшей стены бывшего пищеблока бесшумно выскальзывали вооружённые люди. Обритые наголо, у каждого автомат, на серых лицах - страшные белки глаз. Мешковатые балахоны, заменяющие верхнюю одежду, лохматились подолами. Под балахонами угадывалось армейское обмундирование. Двое, согнувшись, несли небольшой, но, видимо, тяжёлый ящик.
Нежданные гости возникли совсем рядом, в десятке метров. Негромко хлюпала грязь; споткнувшись, кто-то чертыхнулся сквозь зубы. Высокий, тот, что шёл первым, настороженно скользнул по бараку хмурым взглядом.
- Татары, - испуганно узнал Епифаний и невольно пригнулся. У него уже был опыт общения с бритоголовыми. Очень нехороший опыт.
- Ну и что? - шёпотом спросил Астраханец. - Я, может, тоже татарин.
- Да ну! - изумился Следень, не отрываясь от чужаков. - Врёшь, поди.
- Вот те крест! Бабка татарка. По матери.
- Не похож ты, вроде, на этих-то.
- Это другие татары, - сказал Епифаний и сглотнул тошнотный комок. - И на глаза им лучше не попадаться. Они такие... - он не сумел подобрать подходящее слово. - Москалей ненавидят. И сивушников. Режут - страшное дело. Могут и нас заодно. Были случаи... - он замялся. - Наверное, с фронта ушли. Или дезертиры из бункеров.
Татар оказалось человек пятнадцать. С боекомплектом, с вещмешками, с биноклями. Они залегли неподалёку от Забора и долго лежали, чего-то выжидая. Астраханец ругался одними губами. Костёр пришлось затоптать. Желудки подвело. Уходить опасались. Татары могли услышать шум, могли оставить прикрытие где-нибудь позади. Приходилось ждать, терпеть, жевать галеты и яблоки, и дремать по очереди.
Часа через два Следень поманил их к окну: гляньте-ка. Татары завозились, завертели головами, принялись расталкивать уснувших. Потом двое вскочили, подхватили ящик и, пригибаясь, засеменили к Забору. Ящик выламывал им руки, волочился по грязи. Бежали неловко, спотыкаясь; автоматы колотили по ногам. Кривобокий старик, похожий на сломанную куклу, хромал следом. Ящик бросили у опоры, вплотную к Забору. Один татарин с готовностью сел, измученный недолгим усилием. Другой опасливо и неслышно шаркнул ладонью по железу, поправил автомат. Старик доковылял, присел на корточки, сгорбился. Потом резко отшатнулся от ящика. Сорвались с места и двое остальных.
- Рвать будут, - засуетился Астраханец. - Может, и мы следом проскочим, а? Как думаете, мужики?
Следень, не отвечая, смотрел на Забор. Что-то ему не нравилось, что-то нехорошее он подозревал, щуря свои цепкие глаза. Главное - не спешить...
Епифаний колебался. Хотелось за Забор. Хотелось верить в удачный исход. Хотелось всего хорошего, что ещё не случилось в его жизни. Пусть даже не всего, пусть хоть самую малость... Сейчас взорвут, потихонечку переберёмся, и...
Взрывники спешили назад. Старика тащили под руки. Епифаний разглядел его лицо и вздрогнул: у старика было молодое, изуродованное ожогами лицо.
Ящик лежал у опоры, татары, уткнувшись носами в землю, прикрывали головы руками. Время застыло, все перестали дышать. Астраханец нервно переступил с ноги на ногу. Епифаний почувствовал что пора, и прищурился. Ну!
Взрыв получился несильный, однако его всё равно оттолкнуло от окна. Он на секунду оглох. Грязь прыгнула вверх, бесшумно разлетелись щепки и камни. Они дробно простучали по стене барака, на голову посыпались мелкие чёрные брызги, шевельнулись за спиной хвосты обоев.
Забор перекосило, одна секция с подрубленной опорой опрокинулась сразу, другие вибрировали с томительным лязгом. За Забором открылась та же грязь, те же унылые бараки и то же чугунное беспросветное небо. Епифаний разочарованно закусил губу: "Обманули!" - но покосился на напряжённые и ничуть не удивлённые лица товарищей и сообразил, что так, вероятно, и должно быть. Всё же в душе остался какой-то нехороший осадок. Ещё сильнее захотелось убедиться, что ТАМ действительно всё по-иному, всё лучше, чище и светлее.
Татары не спешили за Забор. Откуда-то из развалин вытолкали двух дебилов, и Астраханец радостно узнал тех, что ночевали с ним в вагончике:
- Ты смотри! Корешей захомутали!
Следень насупился:
- Татары-то твои... За нами шли. По пятам. И впрямь могли прирезать.
Дебилов подталкивали стволами автоматов, показывали на Забор: бегите, мол, туда. Туда, туда, чтоб вас! Но дебилы топтались на месте, гулькали что-то по-своему, улыбались. Им и здесь было хорошо. Наконец высокий татарин злобно замахнулся и пихнул одного дебила прикладом в плечо. Угроза подействовала. Страх и боль дебилам были знакомы. Они взялись за руки и неуверенно потопали к Забору. Сначала оглядывались, потом, забыв о татарах, побежали в пролом. Они разбрызгивали грязь, тянули вперёд руки и весело кричали. Один потерял на бегу куцую шапку и не заметил этого. Они бежали, и для них это была игра, как была игрой и вся их бессмысленная, невнятная и неизменно завершающаяся трясиной жизнь.
Все напряжённо следили за ними. У Епифания под телогрейкой поползла холодная струйка. Он торопливо читал молитву, пропуская слова.
Громыхнуло железо, дебилы в последний раз крикнули и скрылись из виду. Всё. Прорвались. Вернее, просто перебежали. Раз - и уже там! Так легко. Это так легко! Боже мой.
Татары бросились к пролому. Молча, с автоматами наперевес, они бежали туда, где только что прошли дебилы. В пролом. По грязи. Не оглядываясь. Хромому никто не помогал. Теперь каждый был сам за себя.
- Ну что, Следень? Пора! Монах, ты как? - Астраханец почти лежал на разбитом подоконнике. Он был уже там, среди бегущих, даже впереди бегущих, за Забором, на воле, в сияющем мире мечты. Эх, всё не зря, ядрёный корень! Я верил в это, верил в это и дошёл! Мечты сбываются, монах! Может быть, там, наверху, в самом деле кто-то есть. И пусть отлавливают, пусть в клоповник, пусть промывки по десять раз на дню и даже по ночам. Одежду - эти вшивые обноски - к чёрту! Мешки с ненавистными закидушными консервами - к чёрту! Вонючий шмурдяк - туда же! Врача мне! Жить хочу! Дышать!..
Сумасшедшая осязаемость удачи разрывала грудь. Он завидовал дебилам. Он счастлив был бы поменяться с ними местами. Он готов был обнимать их и целовать, только бы поскорее оказаться за Забором. Чего ждём, Следень? Пора! Не опоздать бы...
Пулемёты ударили, когда татары пересекли линию Забора, когда они уже гремели подкованными ботинками по опрокинутой взрывом секции. Суетливые фигурки бегущих были очень хорошо видны кому-то там, по ту сторону. Стреляли в упор, стреляли обстоятельно, с обрекающей уверенностью палачей. Шансов не было. Никаких. И стреляли, скорее всего, свои. Нейтралы. Которым платили снисхождением за безупречную зазаборную службу, которым за эту службу позволяли жить ВНЕ. Не совсем на свободе, но всё же - ВНЕ.
Епифаний мог бы поклясться, что видел совершенно отчётливо, как назад полетели головы, руки, какие-то страшные ошмётки, как стегнул по земле кровавый веер. Всех перебежчиков в считанные мгновения смело плотным огнём.
Такого не ожидал даже недоверчивый Следень. Только что бежали люди. Вооружённые, опасные, опытные. И - нет их. Смахнули небрежно, словно шутя, словно развлекаясь. Как надоедливую мошку.
Не в силах оторваться, они оцепенело наблюдали за неожиданной развязкой. Хромой добежать не успел. Подстреленный, он упал последним. Он упал перед проломом и пытался отползти в сторону. Без крика, без стонов. Руки скользили в грязи, одежда на плече набухала красным. Автомат волочился за ним, - зачем тут автомат?
- Ё-о-о, - протянул Астраханец, сползая с подоконника. И тотчас же следующая очередь бросила их на пол. Краем глаза Епифаний заметил пульсирующий огонёк в одном из окон на той стороне. И свалился на кирпичи, сжимаясь в комок. Распоротый воздух холодил спину. Пули кусали стену, визжали коротко и зло. Епифаний не успел всерьёз испугаться. Пулемёт споткнулся, оставив в ушах ватный шум. Гулкое эхо, затухая, шарахалось по пустым баракам.
Астраханец поднял усыпанную кирпичным крошевом голову, подмигнул без выражения: ловко. Вот тебе и слабый участок. Вот тебе и надышались свободой. Повезло, что не сунулись первыми.
Епифаний побледнел. Да, дебилам не позавидуешь. Что там с ними сделали?
Следень сосал оцарапанный палец, сидел на кирпичах мрачной глыбой. Ни слова не говоря, они подхватили мешки и пошли прочь. От Забора, от пулемётов, от обманчивой близости свободы. Почти готовая лестница осталась лежать у стены узловатым клубком.
Хромой, слабея, бился в грязи.
Епифаний не оглядывался.
* * *
Контейнер упал неудачно: запутались стропы или не раскрылся парашют. От удара пластиковая оболочка лопнула, и всё содержимое вывалилось, разлетевшись ярким цветным барахлом по заскорузлой корке земли. Унылый мат стоял в воздухе. Гнилые копошились в грудах немецкой, или польской, или бог знает чьей ещё жратвы. Ползали, раскидывали, выбирали, заталкивали в провалы ртов, испражнялись тут же и тут же сыто падали. Наступали друг на друга. Хрустели упаковками, бросали под ноги надкусанные фрукты, с наслаждением давили томаты, клубнику и банки с колой. Искали спиртное. Искали истово и напрасно. У правильного Запада в ухоженной голове не умещалось, что алкоголь может быть лекарством. Что даже глоток не самого лучшего шнапса вопреки всем высокомудрым заключениям самых дипломированных врачей гарантированно спасает от заразы. Что лучше упиться вусмерть и загнуться счастливым в похмельном угаре, чем медленно и долго гнить на трезвую голову. Понять и принять такую правду Запад не мог. Поэтому даже пиво перестали сбрасывать года три назад. Все это знали, никто в это не верил, потому что в такое поверить нельзя. Но спиртного, тем не менее, не было. Недовольство привычно обманувшихся столь же привычно обратилось на пришлых.
- А ну валите отсюдова! - орал однозубый сивушник, судя по остаткам синего френча, недавний разгребала. Ещё два сивушника шныряли в толпе, подталкивали, шептали что-то, совали в морды пятернёй. У них была своя цель и выгода. Они знали, что у таких вот чужаков, вроде этих двух, всегда в мешках есть чем попользоваться. Первач, шмурдяк, махра, в крайнем случае. Одежонку тоже неплохо было бы обновить. Сапоги опять же.
Толпа сочувственно гудела, косилась с нерешительной угрозой. Толпа могла стать опасной. Бабёнки со смазанными лицами рыгали в кулак, ждали продолжения. Астраханец делал вид, что крики относятся не к нему, деловито набивал мешки. Епифаний подавал ему банки, упаковки, поглядывал на гнилых с опаской. Искал глазами запропастившегося Следня. Без обреза было неуютно. Он хорошо знал, чем обычно кончаются такие встречи. Сам однажды пострадал ни за что. Весной. Ещё совсем глупый был. Он подвернул ногу, и у него хватило ума попросить помощи. В тепло ему хотелось, к огню. Верил, что кто-нибудь поможет. Женщины помогут. Им ведь сам бог велел. Женщины его и уделали чуть ли не до смерти. Мордовали страшно, потом, упавшего, били ногами. И по голове, и по рёбрам, и в живот. И всё - молча. Внутри до сих пор болит. Отшибли что-то. За что? Почему? Ведь он не сделал никому ничего плохого. Слова грубого не сказал. А на нём сорвали злобу. Отвели душу на приблудном чужаке.
Астраханец, выслушав рассказ-жалобу Епифания, почему-то не засмеялся как обычно, хмыкнул только, что хорошо, мол, не до смерти. А то могли. Бабы, они жуть до чего злые. Вот у нас в банде...
- Эй, кому говорят, проваливайте! Дерьмо городское! Объедать нас ещё будут! Землю жрите... Фраера!
Однозубый, смелея от собственного крика, неловко бросил в их сторону банку концентрированного молока. Он уже визжал, выкатив мутные глаза, брызгался непрожёванным сыром. Под грязным щетинистым подбородком дёргался острый кадык.
- Сволота-а-а! Умники паршивые! Сгноили, всё сгноили - жизни нет! А-а-а! Топи их, топи! В болото!
И подступал, подступал мелкими шажками, стараясь не отрываться от начинающей раскачиваться толпы. Его помощники заходили с боков. У того, что был ближе к Епифанию, в руке оказалось что-то похожее на большой грубый тесак. Епифаний прижимался к Астраханцу:
- Задавят, слышь...
- Не боись, монах.
- Топи-и-и!!!
Выстрел оборвал вопли. Крак! Банка под ногами однозубого подпрыгнула, обрызгав его рыжими пятнами кетчупа. Толпа оторопело упёрлась в поднятый, слегка дымящийся ствол и замерла. Однозубый медленно закрыл рот, но руку опустить не решался. Бабёнки отворачивались, равнодушно разбредались. Продолжения не будет. Жаль.
Астраханец, весело скалясь, подобрал банку с молоком, затянул мешок. Обстоятельно затянул, подражая Следню, дразня гнилых.
Толпа вновь занялась закидухой. Сивушники незаметно исчезли. Следень сунул обрез за пояс.
- Ну как? - спросил Астраханец.
- Никак. Молчат. Никто не знает.
- А ты что?
- А что я?.. Идти надо.
- Куда идти?
- На юг.
Почему на юг, Следень объяснять не стал. Они не спрашивали. На юг, так на юг. И опять закачался впереди тяжёлый мешок енисейца, опять потянулись ровные, вылизанные лишаями поля.
На юге путь преградили окраинные топи. Следень не хотел верить, что они непроходимы. Весь его опыт жителя трясин противился тому, чтобы бесславно отступить перед глупым болотом. Должны быть броды. Будем искать. Юг большой.
Конечно, это был ещё не юг. Просто они между собой называли так всё, лежащее по эту сторону от последней попавшейся им железной дороги. Топи наступали, расплывались и тянулись чуть ли не до моря, если море ещё оставалось морем. Смердящая равнина густо парила под солнцем, и конца и края не было видно вязкому разливу скисших земель.
Забора здесь не ставили: топи сдерживала надёжнее любого забора. И штурмовать это смрадное и бескрайнее нечто, которому и названия-то подходящего не сумели придумать, решился бы только безумец или самоубийца. Или обеспамятевший от хронического недопития сивушник, буде занёсет его нелёгкая в эти края... Или Следень, который никак не мог смириться с очевидным. Он так пристально вглядывался в оползающие берега, что у Астраханца с Епифанием портилось и без того плохое настроение.
Шли краем, шли долго, но как-то всё медленнее. Обходили кишащие чёрвями и мухами горы слежавшихся отбросов, обходили развалины румынских факторий, расколотые купола бункеров и несчётные кладбища бесформенно ржавой техники. Обходили костры. У Следня осталось всего пять патронов, нарываться не хотелось. Как-то они вошли в посёлок, в котором стоял лагерь сектантов смиренцев, и заметили свою оплошность, когда отступать уже было поздно. Даже Следень занервничал. Смиряться не хотелось. Но добровольно, ни насильно. Но - обошлось. Сектантам уже было не до чужаков. Никто не обратил на них внимания, некому было обращать. Только измождённая женщина в чёрном, сидящая у завалившейся стены, смотрела на них долго и скорбно. Беззвучно открывала рот. Говорить не могла. Перед ней на земле лежал мёртвый человек, и непонятно было, где у него голова, где ноги. И вдоль дороги лежали бесформенные кучки тряпья. Некоторые ещё стонали. Тихо, почти неслышно. Смиренцы кончались. Догнивали.
Болото разъедало больные земли, пучилось, бурлило, начинало бродить. Кислый, тошнотворный запах напоминал Епифанию монастырь, детство, маслянистые волны Ладожской топи. Астраханцу приходилось туго. Он задыхался в болотной сырости, кашлял, слабел, и в конце концов его свалил жесточайший приступ. Следень угрюмо топтался рядом, а Епифаний пытался вытащить выгибающегося Астраханца из грязи. Ему это плохо удавалось. Астраханец стал вдруг удивительно тяжёлым, его колотило и скручивало, и он в результате чуть не захлебнулся. Следень, наконец, сподобился помочь, они оттащили Астраханца на сухое место и связали ему руки и ноги. Епифаний не жалел воды, лил на голову, за шиворот, в рот, благо минералки в пластиковых бутылках вокруг было разбросано много. Притихший Астраханец потом бессильно лежал у костра и плевался грязью на грудь.
- Хороша землица. Наглотался вволю - век не забуду... Епифаний, не хочешь попробовать? Ну, тогда развяжи: отпустило.
Он осторожно растирал затёкшие ноги, был бледен, как покойник. Поймал изучающий взгляд Следня, усмехнулся:
- Не бойся - дойду. Вот оклемаюсь немного к утру, и двинем.
Ещё два дня тащились вслед за упрямым енисейцем. Топи не кончались. Следень шагал без лишних остановок. Епифаний с Астраханцем шли бесцельно. Не верили. Устали.
Наконец Следень остановился.
- Здесь пойдём.
Перед ними лежало то же болото, что и вчера, и позавчера, и неделю назад. Чем это место могло привлечь Следня? Что он разглядел в этих мрачных глубинах?
Астраханец вопросительно уставился на него, ковырнул в ухе. Понимал: решаться надо. Какая разница, где? Этот медведь всё равно не успокоится до тех пор, пока не окунётся с головой. Но я-то почему должен страдать?
Епифаний с тоской вспоминал самые неприятные подробности своего бегства из монастыря. Опять в болото. Что за жизнь? Хуже смерти, ей богу.
- Здесь дорога была, - тяжело уронил Следень. - Неглубоко.
Астраханец только хмыкнул, а простодушный Епифаний не удержался от вопроса:
- Вот так прямо и пойдём? Туда пойдём? По болоту?
- А ты помолись на дорожку, - скосил глаза Астраханец. - Господь и поможет. Не даст утопнуть... Вот у нас, в Тухлой банде... тоже был один оратор. Из этих... как их?.. святороссов. Ох, и горластый был мужик! Всё о возрождении проповедовал. "Да восстанем из праха, русичи! ", "Да избавимся от скверны!", "Любовь и вера!"... Грабить первый охотник был. Грабил и проповедовал, резал и проповедовал. Вот такая любовь. Потом его свои же и скормили.
- Как скормили? - насторожился Епифаний, предчувствуя недоброе.
- Ну как... Связали, закопали в дерьмовник по пояс и держали, пока не присосало. Очень уж орал. Да-а... Так вот он говорил, что если, мол, от всего сердца помолиться, так, чтоб слеза прошибла, то всё исполнится. Всё, понимаешь. Свистел, само собой. Ну а наши-то и решили проверить. На нём самом... Ах, как он нас потом упрашивал, как упрашивал! Слёзы рекой. Не помогло. Присосало. Славно так - душа радовалась. Лет уж двенадцать прошло. В раю сейчас, верно, отдыхает проповедничек наш... Хотя, вру. Куда ему такому в рай, в аду самое место.
Астраханец щурился на солнце, расстегнув свой тулупчик. Не поймёшь, брешет или всерьёз. Епифаний смотрел на его губы, не мог отвести глаз. "Нас упрашивал, царапалось в голове. Нас".
- Грешил он много, вот и не вымолил спасения. А ты, Епифаний, невинен и чист, как ягнёнок. Проси, чего хочешь. Пойдёшь, аки по суху.
Он трусил, Астраханец, трусил и не хотел лезть в топь. Даже если неглубоко - не хотел. Он мог бы ещё часа два так зубы заговаривать, но Следень не дал. Примерившись, он уверенно шагнул вниз с берега и пошёл, пошёл прочь, почти бесшумно расплёскивая ногами бурую жижу. И они послушно плюхнулись вслед за ним, зажимая носы и чертыхаясь. Берег быстро скрылся из виду, словно его и не было, болото незаметно сомкнулось сзади с ленивым удовлетворением. Глупые жертвы сами лезли в равнодушную пасть. Весь окружающий мир вспухал теперь безжизненным болотом. До горизонта, которого не разглядишь. Во все стороны.
Следень не ошибся: ноги увязали едва выше колен. Ненадёжное дно вяло пружинило, подавалось вниз, но держало. Опасаясь ям, Следень нащупывал дорогу загодя приготовленной слегой. Его квадратная спина размеренно качалась впереди. Из надорванного рукава торчала серая вата. Епифаний ловил взглядом через плечо Астраханца этот серый клочок, наклонялся, трудно переставляя ногу. Вот так! Потом другую. Вот так! Отяжелевшие сапоги тянули вниз, и ноги двигались как-то отдельно от тела, как бы сами по себе и очень неохотно.
Следень шёл уверенно, но как он находил дорогу, не смог бы, пожалуй, объяснить и он сам. Его вело наработанное годами трясинной жизни чутьё. Упади он сейчас, оступись, исчезни, и всё. Садись и умирай. Глотай вонючий перегной и забудь, что жил. Обратного пути не найдёшь, потому как следов здесь не остаётся.
Пятно солнца подобралось к зениту, и плотная пелена испарений сузила обзор до десяти метров. Что там впереди? Скоро ли берег, если он, конечно, где-нибудь есть? Епифаний сначала поглядывал с надеждой вперёд, но вскоре борьба с топью заставила его забыть все остальное. Переход оказался тяжёлой, изнурительной работой. Чересчур тяжёлой. Двигаться приходилось рывками, раскачиваясь, проталкиваясь сквозь упрямое сопротивление трясины. Он сопрел в телогрейке, быстро устал. Несколько раз оступался, ловил руками дно, попробовал болотину и на язык. Накаркал-таки чёрт лысый. Результат его неожиданно успокоил: в Ладоге было несравнимо хуже. Астраханец часто оглядывался, показывая перепачканное лицо. Ничего не говорил. На разговоры сил не оставалось. Студенистая масса цепко хватала сапоги, тянулась липкими соплями за одеждой, вязко колыхалась, гася волны. Спёртый воздух мешал дышать, склеивал волосы, веки, забивал нос. Ветер, слабый и едва ощутимый, изредка разгонял зловоние, но минутные передышки помогали мало, и Астраханец первым начал задыхаться.
К счастью, после долгого перехода по безлюдному краю их мешки основательно похудели, в них почти ничего не осталось, и это впервые радовало. Лишний вес был бы совсем некстати.
В муторной и обессиливающей толкотне время потеряло всякий смысл. Оно уже не шло, оно топталось на месте, и так же, как это болото, вязко засасывало. Сколько они бредут? Час, три, пять? Определить было невозможно. Солнце неизменно висело в одной точке, словно приклеенное.
Епифаний уже не ориентировался, видел только спину Астраханца и грязь, грязь, грязь. Господи, думал обрывочно, господи, сколько же я её перемесил за этот год! За что мне такое? Неужто же я так грешен, что за грехи мои, господи, позволишь ты мне сгинуть в этой трясине? Да бывает ли она где, эта иная жизнь: чистая, хорошая, светлая? Ведь нет же более сил терпеть такое паскудство! Ох, прав плешивый, тысячу раз прав: дурак я, дурак. Бес попутал... М-м-м... А эти-то как? Где берут силы? Они же не первый год - всю жизнь, почитай, в грязи топчутся.
Наконец выдохся и Следень. Казалось, прошёл целый день. Епифаний с Астраханцем уже ползли, разгребая перед собой руками. Астраханец ещё держался, но силы его были на исходе. Тянула его трясина, мотался он из стороны в сторону, того и гляди сорвётся.
На удачу, возникло впереди тёмное, полузатопленное. Из последних сил добрались они до остова автобуса, брошенного на дороге, очевидно, ещё в доболотные годы, и устроили перекур. С немалым трудом вскарабкавшись наверх, обессиленно растянулись на тёплой изоржавленной крыше. Измученные, вымазанные с ног до головы. Сбросили мешки. Астраханец плевался кровью, щупал во рту чёрным пальцем. Руки у него тряслись, когда он пробовал закурить. Епифаний молча отобрал у него коробок, чиркнул спичкой, потом закурил тоже. А-а, махнул в ответ на чуть озадаченный взгляд, не велик грех после всего-то.
Следень размотал портянки, осторожно содрал прелую корку бинтов. Ноги ужасали язвами. Все жители Зауралья поголовно маялись ногами. Епифаний отвернулся. Он уже отдышался и теперь прислушивался к себе, неумело затягивясь. Где-то под сердцем набухала привычная боль. Левое плечо слегка онемело. Но это его уже не пугало. ТАМ вылечат... Не докурив, выбросил окурок стянул телогрейку. Отжал кое-как грязь и принялся ложкой давить вшей.
- Большое болото, - сказал Следень. - Как у нас.
- Это Дон или Днепр, - отозвался Астраханец. - Или, может быть, это уже море, а, Епифаний?
- Не знаю. Какая разница. Теперь всё едино. Болото, оно и есть болото.
- Да-а...
- Не, на море не похоже. Дорога же...
- Прогнило всё.
Помолчали. Лежать бы так, не двигаться. На тёплом солнышке. Вонь уже не мешала, к ней притерпелись. В Огнилье всё воняет.
Воздух колыхнулся, сплошное марево поползло, извиваясь и скручиваясь. Впереди вдруг открылась уходящая в неясную даль цепочка холмов. Очень близко. Словно кто-то на миг приподнял занавес, а за ним...
Мать моя забытая - берег!
Они попадали вниз, заторопились, расплёскивая жижу и чудом не срываясь с дороги. Скорей! Скорей! Берег!!!
- Молчи, - шипел Следень; волны тяжело ходили за его спиной. - Молчи, балаболка! Пулю захотел?
Но это был не берег. Это была колонна изъеденных коррозией и временем автомобилей. Брошенные, полузатопленные, как и тот автобус, вросшие в трясину, похожие на спины уродливых животных, они стояли впритык, друг за другом. "Уралы", "Бразы", грузовики с прицепами, рефрижераторы, автобусы и десятки, десятки шестиместных "ЗиГов". Колонна тянулась далеко вперёд, изгибаясь, сливаясь в один неровный, грязно-серый хвост. Это был не берег.
- Дураки, - всхлипнул, задыхаясь, Астраханец и сел в болото. - Сволочи. Фуфло. Прижали вас за задницу, прищучили вас...
- Вставай, - озлился Следень. Вернувшись, он потащил его за шиворот. Астраханец не упирался, мотал руками, потом кое-как встал:
- Пусти, чёрт...
Епифаний добрёл до крайнего "ЗиГа", заглянул сквозь неразбитое, грязное стекло, ничего не разглядел, протёр локтем и отпрянул, ощутив оборвавшееся сердце. Нежелательно знакомое, страшное, в истлевших одеждах приникло изнутри к стеклу. Позеленевший заплесневелый череп жутко скалился отвисшей челюстью. Под мышками чёрным зеркалом колыхалась жижа. Там, на задних сиденьях, кажется, были ещё... Епифаний вспомнил автобус, на котором отдыхали, обомлел: ведь и там, наверное... Он перекрестился и побрёл на ватных ногах вдоль колонны, туда, где уже вовсю хозяйничали его спутники. Скелет молча потешался над его испугом.
Черепа, груды костей, тряпьё. Во всех машинах. Мёртвая колонна, колонна мертвецов. Автомогильник. Последний памятник партуправленцам.
Кое-где из гнёзд торчали ржавые стволы автоматов. На грузовиках стояли спаренные пулемёты, поросшие чёрной бахромой. И оружие, как видно, не помогло.
Прицепы, багажники, кузова были забиты барахлом, посудой, мебелью. Вернее, остатками этих вещей. Всё сгнило, разложилось, заплесневело. Вздутые консервы ґ ещё те, свои, ґ сочились вонючей слизью. Ужасающий конец. Везли с собой семьи, везли всё своё добро. Спасались.
Не довезли. Не спаслись.
В автобусы Епифаний заглядывать не решался.
Следень искал оружие, патроны. Был верен себе. Они шли на запад, на волю, где стрелять не будут, и это точно, но основательный енисеец ничего не делал зря, ничего не упускал. Нейтралы. Он помнил: нейтралы и пулемёты. И без оружия будет туго... Но автоматы проржавели, патроны к обрезу не подходили. Следень разочарованно сопел. В конце концов он всё-таки нашёл почти не повреждённый коррозией АКМ. Вытащил его из кабины огромного "Браза". Опробовать не решился, полагая, что до берега уже недалеко. Запасные рожки распихал по карманам и в мешок. Там же в кабине выдернул из бесформенного чехла нож. Лезвие сверкнуло голубым.
Астраханец открывал, где мог, багажники, забирался в кузова, жадно разгребал липкую, слежавшуюся массу. Ничего полезного для себя не находил, сползал вниз, брёл к следующей машине. С останками он не церемонился, отбрасывал черепа, отодвигал кости, шарил по карманам. Тухлая банда научила его многому.
- Развяжи мешок, - сказал он подошедшему Епифанию, стоя у открытого багажника. В руках - две заляпанные бутылки. Обтёр их рукавом, взглянул на свет, вздохнул прерывисто и счастливо. - Слеза... Не разбей. У них там такой уже нет.
В какой-то машине он нашёл, вернее, просто снял с черепа бесцветный, свалявшийся парик, натянул на свою плешь. Повертел головой, с сожалением заключил: - Бабий.
- Чем их так... всех сразу?
- Газом, - Астраханец выразительно сдавил пальцами своё горло. - Газом, монах. Милое дело и никаких забот. Нас так китайцы травили на Ангаре. Мы их посёлок хотели затопить, но не успели. Всех - газом. Я убежал.
Этих двоих ничуть не взволновала страшная находка. Да и Епифаний чувствовал, что устал пугаться и переживать. Он по привычке ещё боялся мертвецов... Но сколько смертей и зачастую более страшных он уже видел! Сколько людей умерло у него на глазах! А эти погибли давно, так давно, что представить их живыми уже невозможно. Кому-то везёт, кому-то нет. Прав Астраханец. И ни к чему себя изводить. Поменьше надо об этом думать, иначе долго не протянешь. К тому же, согласись, монах, кто-кто, а эти-то своё получили по заслугам. Одно слово - партуправленцы. Успели и пожить всласть и страну погубить безвозвратно. Так что - поделом.
- Много народу прорывалось, - сказал Астраханец. - Тысячи, думаю, полторы-две. Глянь в том автобусе. Лежат друг на друге. В двери лезли, в окна. Жуть.
Епифаний перекрестился и никуда не пошёл. Насмотрелся, хватит.
Астраханец оглянулся, не сразу отыскал глаза на грязном лице Следня: