Заполночь Прокофьев поднялся из-за своего широкого, покрытого темно-зеленым сукном стола и, всколыхнув мощным потоком воздуха рассыпанные в беспорядке бумаги, быстро прошел к висящей на стене циновке с изображением пожилого человека с усами и клиновидной бородкой. Жирная тень, отбрасываемая мощной настольной лампой, вздрогнула, резко распрямилась и расплылась по картинке, поглотив краски, превратив изображение в грязно-серый четырехугольник, а глазки человека на нем, доселе стальными сверлами буравившие каждого находящегося в помещении, сразу притухли, превратившись просто в темные точки.
- Мешает мне она, работать не дает, надоела, сил нет, - Прокофьев указал на свой темный силуэт, сквозь который просвечивали желтые прожилки камыша. - Всю жизнь за мной следит, куда не пойду - ни сна, ни продыху измученной душе, уведите!
Из-за двери тут же выскочили двое дюжих молодцов, схватили тень под мышки и потащили прочь. Она не упиралась, но и шагать сама не желала: на песке в коридоре четко опечатались две бороздки - следы ее востроносых туфель.
Когда они скрылись за углом и входная дверь в святая святых, дверь у которой я провел долгие месяцы, лелея надежду хоть взглядом проникнуть в охраняемые ей пределы осталась без надзора, я понял, что пришло время действовать и отделился от стены.
Вынув из кармана своего драного малахая засаленный клочок бумаги, я тихо постучал, просунув голову в щель.
- А ты, собственно, кто будешь? - Прокофьев поднял глаза от исписанного листа. Из-за спины, переливаясь медью, плыла тревожная музыка. "Прокофьев, - подумал я, - однофамилец, на большее он не тянет".
- Я собственно из пскопских буду, - сказал я, осторожно ступая в пределы и притворяя за собой дверь, - люди маленькие, почти ничтожные, даже пишемся все с маленькой буквы, а и что с нас взять-то, места-то сами знаете какие, все топи да болота, летом ржа уродится, вот ее круглый год и едим, щи пустые варим, вкусноты вашей всю жисть не испытали, а так хочется, прыщами вот все идем от ржы той, хер горбатый ей в печонки, вот, так, собственно и прозябаем, так что, матушка ваша, чтоб жива-здорова была, не гневайтесь, подпишите, а?
Я протянул однофамильцу композитора сложенную вчетверо бумажку и оттер слезы рукавом ватника. Прокофьев брезгливо, двумя пальчиками потянул ее к себе. Мимоходом он бросил взгляд на лежащий на краю стола пинцет, видимо хотел было воспользоваться, да не решился. Ну, да то и понятно, руки помыть легче.
Морщась и мелко подрагивая пальцами, он развернул мой лист и забегал глазами по строчкам. Буковки были небольшими, с половинку булавочной головки, слова то сокращались, то вытягивались длинными гусеницами, то вовсе превращались в одну букву. Последние доставали его больше всего, я видел, как его глаза раз за разом штурмуют их, пытаясь постичь смысл, но все напрасно: смысла в них было не более, чем во всех остальных, наскоро рубленных и продуманно витиеватых. Прокофьев буксовал, отталкивался от начала строчки, соскальзывал в середину, отходил назад и снова начинал штурмовать. Раз за разом. От начала до середины, от начала до середины, от начала, до середины, середины, середины, ... вырвался... и на начало. "Я ничего не могу понять, - пробормотал он, в очередной раз пробегая взглядом серединный абзац, сплошь состоящий и крестиков и волнообразных загогулин, - Вы что, и вправду, что... и есть?"
Я кивнул, но Прокофьев не увидел моей реакции, глаза бегали. Скрипки пилили струны, ныли, сверля сердце, отдавались скрипом в черепной коробке, в крещендо переходя все мыслимые границы, переводя разум в состояние зеро.
Я еще раз кивнул и добавил в голос, закашлявшись в конце фразы:
- Все, мил человек, как написано, не знаю правда, мож, грехи мои тяжкие, и упустил чаго, так то не я, то шурин мой, я и писать-то не умею, увидел чего, решил, что мож лучше сразу сказать, мож чего и случится, коли нет, к вам хотел пойти, а тот говорит напиши все как было, а я что, я письму не обучен, стар уже, всю жисть в деревеньке пророс, вырос, возмужал, хуй у меня знаете какой? Хотите посмотреть? Нет? А зря, такого хуя вырастить большая сноровка нужна, такого хуя поискать-поискать, да не найти, кхе-кхе-кхе...
Прокофьев в очередной раз попытался перейти воздвигнутый в записке рубикон, запнулся о вершину и скатился вниз.
- Что вы там про хуй свой рассказывали, я не расслышал? - спросил он, по новой штурмуя абзац.
- Да, я, я уж лучше своими словами вам расскажу, это все шурин, он писал, наверное не расслышал чего или понял не так, мы-то пскопские, скобари, издревле скобы гнули, грамоте не обучали как следует, вот скажем слово "эликтрофикация" без ошибок написать научили, а на остальные слова - времени не хватило, всю жизнь мучаюсь, пишу одно слово, подписываюсь вот им, гляньте в конец, а остальные не могу. Это все шурин, он, бес, напутал, вы послушайте, а потом прочтете...
- Да, нет, - Прокофьев снова взял разбег, - все складно, только не ясно несколько моментов.
Скрипнув толстой кожей портупеи, рука потянулась к трубке. В это время в дверь кратко постучали.
- Я занят, - отрубил Прокофьев, снял трубку и прижал ее к уху.
Дверь приоткрылась.
- Это я, Константин Ильич.
- Хомов, мать твою, сколько раз говорил не беспокоить меня, когда я с людьми разговариваю!!!!
- Не отвечает, - сказал Прокофьев, держа трубку пяти сантиметрах от виска. Его пару минут назад строгое и непреступное лицо по-младенчески зявило рот, безвольно позволяя губам принимать детское и совершенно беззащитное выражение.
- Тык вона она как, я ведь так и говорил, чтоб ваша матушка была жива-здорова, - сказал я, указуя взглядом на дрожащий в руках листок.
- Вы что хотите сказать?
В дверь снова постучали.
- Войдите, мать вашу!!! - крикнул Прокофьев, выпрямляясь в кресле.
Дверь приоткрылась и в проеме появилась курчавая голова.
- Константин Ильич, - по-птичьи зачирикала она, - к вам женщина на прием просится, говорит, что от Евстахова, только что вставлена, прости, чтоб поскорей приняли.
- От Евстахова?! - лицо Прокофьева побагровело. - Попросите побождать, побуждать, побудить, блядь, короче, пусть подождет, мать ее, я занят!!!
Нижняя его челюсть ходила ходунов, задние коренные зубы выбивали дробь. Прокофьев подпер подбородок кулаком и начал сначала. Пробежал первый абзац, за ним второй. Уперся взглядом в третий.
- Я, Константин Ильич, чего сказать-то хотел, навроде как предупредить...
- Обождите, - Прокофьев прорубил в воздухе косую линию, на отрез отказываясь прерываться на разговоры.
- Ну, как знаете, а то... - мою фразу прервал третий, самый настойчивый стук в дверь.
- Войдите, - сказал Прокофьев, откладывая листок в сторону и вытирая мелкие бусинки порта со лба.
Дверь приоткрылась. Прокофьев перевел взгляд на нее и впервые за все время задержал неподвижным более чем на три секунды. Дверь, скрипя органом несмазанных петель, открывалась. "И-и-и-и-и-уззз", - сказала она и из проема выпала короткая, будто обкорнанная ножницами тень.
- Мама, - тихо сказал Прокофьев и, уставившись в пустоту дверного проема, провел рукой вправо. - Мама приехала, проходи, садись.
Тень наплыла вперед, заскользив по полосатым дощечкам паркета. Бесшумно проплыла над ковром, вновь вернулась на паркет и, лизнув ножки, заняла свое место в кресле подле рабочего стола.
- Мама, это я, - вдруг заговорил он, обращаясь к темной полосе на лоснящейся от жары кожаной спинке. - Я всю жизнь обижал тебя, я был недостойный сын, прямо сказать, никуда не годный сын, я не оправдал твоего доверия, мама, я вырос не тем, кем бы ты меня хотела видеть, я ничтожен и гадок, мама, мама, я совершал чудовищно гадкие поступки, мама, мне всю жизнь за него не будет прощения. мама, меня все ненавидят, мама, я изгой, я черт, мне нет места вокруг, я никогда не вырвусь из этого... - он воздел руки вверх, - узилища!!!!
В шкафу зазвенели маленькие коньячные рюмочки из богемского хрусталя. Я поднялся с места, встал с левой стороны от Прокофьева и взял пинцет в руки. Матовая сталь холодила подушечки пальцев.
- Мама, мама, я так тебя люблю, я виноват, виноват, мам, перед тобой, я предал тебя, я уехал, я оставил тебя мучатся, я не писал, не звонил, я стал подлецом, мама, они сделали меня таким, раньше я таким не был, ведь ты же помнишь, мама, я раньше был другим, совсем другим, но меня угнали, меня изнасиловали, мама, меня заставили, ты знаешь, как они могут заставлять?
- Я знаю, - нежно и спокойно ответил я, гладя ладонью редкие волосы на его затылке, - я знаю, сынок, иначе как бы ты родился.
Прокофьев прильнул лицом к моему животу и забился в истерике, мелко по-женски дрожа плечами. Я гладил его по шее и спине, а когда рыдания стали чуть тише, взялся за волосы и отодвинул от себя красное и бесформенное месиво его лица.
- Но ты ведь должен быть сильным, сынок, правда ведь, мама тебя плохому не научит. Ты должен преодолевать, ты должен идти вперед, ты должен стать человеком, понимаешь, человеком, с большой буквы Че.
Слезы текли по щекам Прокофьева, пропадая в уголках рта.
- Я тебе помогу, сынок, твоя мама тебя не оставит, твоя мама будет всегда с собой, всегда подержит, всегда ободрит. Ну, что ж ты так плачешь, бедный, ну, не надо, не надо.
Палец раздвинул металлические бедра пинцета.
- Открой ротик, милый, открой, мама не сделает тебе больно.
Прокофьев откинул голову и открыл рот. Я быстро ухватил корень языка, сжал до хруста в суставах и потянул. Прокофьев замычал и попытался вырваться.
- Не надо, все будет хорошо, успокойся.
Свободной рукой я погладил его по голове, резко потянув пинцет на себя. Внутри нее громко щелкнуло, будто оборвался сыромятный ремешок. Прокофьев издал громкий горловой крик и подался назад. Я не ослабил хватку, дернул еще раз. Прокофьев завопил и замотал головой.
- Ну, тише-тише, еще немного, вот-вот вот, - я повернул пинцет вокруг оси, наматывая язык. - Вот так, почти не больно, правда же?
Дохлой пиявкой язык выполз изо рта.
Я отер кровь с уголков рта.
- Ну, вот, а ты боялся.
Взяв со стола здоровую канцелярскую кнопку, я прикрепил язык к косяку двери. Тень сползла с кресла и медленно-медленно, через стол, стулья, полосатый ковер, поползла в его сторону. Прокофьев молчал. А что еще ему оставалось?
Безглавая тень доползла до угла и принялась взбираться вверх по косяку. Я взял со стола обгрызенный с двух сторон ластик и поставил его в створ пинцета, сам пинцет я установил в жерло блестящей подставки для карандашей, остриями вверх.
- Теперь ты видишь, какой паразит жил в тебе все это время, - спросил я Прокофьева.
Тот резко мотнул головой, уронив на свою белую рубаху каплю крови.
- Видишь? Точно? Убедился?
Прокофьев кивнул. Тень вползла вверх по косяку и пристроилась недостающей частью к языку.
Шея Прокофьева задрожала, напряглась и, не удержав вес, прогнулась вниз. Голова упала, металлические ноги пинцета вошли в глаза. Тень белым пятном отразилась в наступившей темноте, задрожала, пошла мелкими точками, манной кашей, разошлась в стороны мелкими змеевидными клубочками и пропала,