Петр Григорьевич еще раз посмотрел на собеседника. Но нет, похоже от истерики и следа не осталось, только взгляд какой-то… стеклянный, что ли, сделался. И голос… таким его, помнится, расследователь из полиции спрашивал, только этот вопросы совсем иные задает:
– Петр, еще раз прошу, все, что в этот день было. Что сам видел, что знаешь – все в подробностях.
Петр удивился, однако подобрался и изо всех сил стараясь держать себя в руках, ответил:
– Ладно, дело прошлое… всяко уж этим делом мне не заниматься, скажу. Мы-то мыло на спирте стали варить, чтоб прозрачное оно получалось. Куб, конечно, поставили, чтобы спирт обратно собирать – но все равно что-то уходило. А рабочие сообразили, и потихоньку отпивали: поди проверь, сколько спирту испарилось-то! Как мыло варить – так все пьяные… Ну а пьяные-то разве заметят, если кто придет?
– Постой-постой… что, все пьяные? Ведь, если я помню, там и бабы работали, и дети…
– Так своровать-то все горазды. Да какие дети – лбы здоровенные… Все пьяные ходили – значит все и воровали. Иначе с чего бы?
– Ну, много с чего опьянеть можно. Сам же говорил, что испарялось…
– Я что, самогон никогда не гнал? А тут с пуда аж до четверти "испарялось". Нет, точно воровали да пили. Хотя никто и не признавал того. Вот отец и решил их за руку поймать…
– Сыновей караулить в ночь поставил, как в "Коньке-горбунке"?
– Не знаю такую контору, а отец иначе придумал. Как мыло это выпариваться начало, всех из цеха выгнал и запер его. Дело-то понятное: если никого нет, то никто и не скрадет, не выпьет. А утром сразу и узнаем, сколько своровывали… Только вот, видать, опоздали с дознанием… Я-то не дома был, на станции поезд ночной встречал – из Москвы запах для мыла прислали…
– А сколько мыла варили?
– Всего?
– Нет, в тот день.
– Тогда только прозрачное и варили. А под него у нас один котел, с крышкой плотной. Пудов, думаю, шесть мыла-то в него входило…
– Понятно… теперь все понятно…
Собеседник замер, и лицо его снова изменилось. Петр хотел его спросить, что же стало понятно после его рассказа, но не рискнул. А тот – снова взял в руки стакан, понюхал, и неожиданно для себя самого поставил его обратно на стол – и негромкий стук, похоже, выдернул собеседника из глубин каких-то размышлений:
– Вот что, Петр, собирайся. Со мной поедешь – дел будет много…
Книжные ярмарки не только в Америке случаются. В России крупнейшая проходила в рамках ярмарки уже Нижегородской – и Лера ее не пропустила. Книготорговцев в Росси не переизбыток, но все же немало, а вот книг для детей – явный дефицит, поэтому первый пятитысячный тираж "Волшебника" разошелся еще до моего возвращения. Что меня не очень удивило – в особенности после того, как Лера получила разрешение на печать книжку в Саратовском цензурном комитете вообще за два дня. Ну а получив там же разрешение на "дополнительный тираж", она сразу выпустила еще десять тысяч (при разрешении на двадцать пять). Она бы и двадцать пять напечатала, но денег не хватило…
Хорошие люди эти русские книгоиздатели! Вместо того, чтобы подобно Альтемусу рыдать о "все еще непроданных тиражах", она встретила меня буквально на вокзале и, потупясь, сообщила, что гонорара я не получу потому что все деньги ушли на печать второго издания… Правда, мне Альтемус еще в жилетку не рыдал, это я в его конторе местного писателя встретил. А старик Генри мне книжечку данного индивидуума презентовал – чтобы я, значит, понимал, за что у него гонорары задерживают. Хорошо, когда издатель держит руку на пульсе и знает, что на самом деле творится в его конторе – но мне, к счастью, идея написания романа в жанре "розовые сопли в кружевах" даже в голову не пришла. А пришла, и не в голову, а на царицынский почтамт, телеграмма с извещением о переводе на мой счет в банке двух тысяч семисот пятидесяти долларов: на Чикагской ярмарке первый тираж разошелся полностью. Так что коварная мысль о геноциде отечественного книгоиздателя потеряла актуальность. Тем более если речь шла об издателе, умеющем "думать позитивно".
Альтемус тоже умел "думать позитивно", и практически семнадцать процентов (даже двадцать, если считать дилерскую скидку) он мне дал вовсе не от щедроты души. С любой другой продукции издательства моя "доля" составляла всего лишь полтора, выдранных с боем и кровью, процента – а этот старик все же половину доходов имел с выпуска альбомов для фотографий и "для записей". И он сообразил, что "девочковый" альбомчик по четвертаку, дающий пятьдесят процентов прибыли, будет продаваться куда как обильнее, чем книжка. А "детский ресторан", продающий зеленую газировку, если его расположить на бойком месте, окупит вложения максимум за месяц (правда с ресторанов моими было уже пять процентов). К тому же идея в этих же ресторанчиках поставить прилавок, продающий тетрадки, блокнотики, само собой книжки и всяческую копеечную бижутерию с "изумрудами" из бутылочного стекла вообще оказалась золотым дном: самым покупаемым товаром оказалась картонная "шляпа мигунов" с бубенчиками, приносящая, при цене в четвертак, двадцать три цента прибыли, и десятицентовый плакат с картинкой с обложки, приносящий девять центов…
Но Лера очень хорошо чувствовала нынешний "российский менталитет", и идею "детского ресторана" отвергла на корню. Но очень положительно отнеслась к идее внедрения полноцветной печати – правда, в отдаленном будущем: узнав про стоимость оборудования, она лишь тяжело вздохнула. Ну да ладно, деньги – дело наживное, а я ей тем временем отдал рукопись третьей книжки, той, которая про подземных королей. Третья от запомненного мною оригинала несколько все же отличалась: победа рабочего класса могла создать непреодолимые препятствия для цензуры, да и наизусть я ее не помнил: у племяшки дома были только две книжки, третью же она у кого-то иногда брала почитать. В результате на мой взгляд книжка получилась довольно паршивая, но если ее рассматривать лишь как средство для поддержания штанов – сойдет.
"Подземных королей" я написал (точнее, записал) во время обратного плаванья из Америки – и больше (пока, по крайней мере) заниматься "писательским ремеслом" не собирался. Август на дворе, тут не до писанины! Надо деньги зарабатывать…
Конечно, в менталитете читателей Лера разбиралась куда как лучше моего. А вот в менталитете всякого там русского дворянства лучше уже разбирался я. Дворянское собрание единодушно проголосовало за принятие "знаменитого писателя" в свои ряды – и Мельников (в очередной раз) провел через Земельную комиссию продажу участка, на котором будут ставиться мои заводы. В рассрочку, и по цене всего лишь восемь рублей за десятину. Четыре тысячи – деньги пока для меня немаленькие, но пять сотен "первоначального взноса" осилить удалось.
А еще удалось – всего за двести рублей – обзавестись патентом купца первой гильдии, и уж вовсе бесплатно "познакомиться" с Ильей Архангельским с супругой. Стоило лишь "намекнуть" старушке Абалаковой, что мне хотелось бы больше узнать в "жизни света", желательно от наиболее титулованных дам города, как через пару дней от Архангельских пришло приглашение на обед. Правда, сначала все же пришлось пообедать у князя Чавчавадзе, затем у доктора Остен-Сакена, но и до Архангельских очередь дошла. И, в общем-то, хорошо, что удалось сначала "потренироваться" на малознакомых людях – все же "держать рожу кирпичом" и делать вид, что людей впервые видишь, трудновато – даже если практически с ними не общался последние двадцать лет…
Понятно, что на "обед" я был приглашен в качестве "специального блюда" и за столом сидело, кроме хозяев и меня, еще человек десять, но с Ильей удалось найти "общий интерес". После того,
как меня в очередной раз "просветили" по поводу того, чем занимается "элита" в свободное время, я, зацепившись за чье-то высказывание, обратился к явно скучающему хозяину дома:
– Илья Ильич, я тут слышал, что вы катер мастерите. А какой мотор для него используете?
– Мотор? То есть я не мастерю, думал только, что хорошо бы построить. Но вы правы, прежде чем сам катер делать, нужно машину выбрать. Но, похоже, придется самому машину делать – подходящей никак не найду. То есть в России есть одна, довольно приличная, на Сормовском заводе делают – но у нее котел используется горизонтальный. Она для привода станков выделывается, и из-за этого на катере ее разместить вместе с котлом нет никакой возможности. Я даже с Павлом Никитичем советовался, владельцем котельного завода, возможно ли котел переделать – ее ведь только с котлом и продают… но все равно слишком много места займет, да и пускать ее неудобно. А вы в машинах разбираетесь?
– Немного. То есть я их сам делаю, и недавно придумал интересную машинку. Если вам интересно, был бы раз обсудить с вами конструкцию – думаю, как раз для катера она тоже может подойти. У вас найдется листок бумаги?
"Прямоточная машина Архангельского" Илью покорила. Конечно, у него возникли некоторые сомнения по поводу мощности, но его удалось легко "уговорить" построить прототип для испытаний… Мне же любая копеечка лишней не будет, а пончиковый автомат – дело денежное. Сам-то я моторный завод разве что к зиме построю.
Потому что первым делом началось строительство жилого "особняка". Ничего выдающегося – одноэтажный кирпичный дом. Кирпич, при цене в четырнадцать рублей за тысячу, на дом всего в семь сотен встанет, цемент – в четыреста рублей. Еще рублей в шестьсот обойдутся все прочие материалы, да рабочим рубликов триста заплатить придется – вполне подъемно. Но главное – быстро: если деньги есть, то их нужно тратить. Не транжирить, а тратить с пользой – а от этого дома пользы я ожидал много. Впрочем, пользы я вообще много от чего ожидал – и мой визит в Ерзовку состоялся именно в рамках выполнения "программы по получению пользы".
Уборка урожая уже закончилась, и народ в слободе подбивал итоги очередного сельскохозяйственного года. Многих они радовали, но все же далеко не всех. Например, Димка сумел собрать с двух распаханных им десятин восемьдесят пудов пшеницы и радовался. А Евдокия получила за свою работу на Зюзина двадцать пудов зерна, и радость из нее не лилась. Кузька… Кузька тоже как мог готовился к зиме. Правда, урожай он пока не собрал – всего урожая у него было несколько тыкв с тщательно поливаемого огорода, а они еще росли. По моим прикидкам – штук шестьдесят-семьдесят, а пока основным продуктом у них были кабачки, которые тоже росли изобильно – но ни он сам, ни мальчишки его особо сытыми не выглядели.
Поэтому и Евдокия, и Кузька от предложенной работы не отказались – как и аванса в четвертной билет. Димке – как "спасителю" – я отдал пятьдесят рублей. Хотел и лошадь нормальную подарить, но Царицу уже казаки продали, а Диана, которую мне повезло снова купить, и самому пригодится – все равно пахать она не приучена. Но вот дом ему я все же купил, а второй из срубов, все еще стоящих на Ерзовской лесопилке, мне поставили во вновьприобретенном "поместье".
Мой же новый дом был выстроен всего за три недели, правда в смету уложиться не получилось. Отопление дороговато встало, так что пришлось больше трех тысяч на него потратить. Зато в нем сразу же появилось электричество – генератор с паровой машиной был приобретен в Сормово, причем – вместе с "механиком". Мастер цеха сосватал мне парнишку, лет четырнадцати, который как раз в генераторном цехе и работал – да и жил там. Круглый сирота, сын одного из бывших рабочих цеха – но в машине он более или менее разбирался.
Из Нижнего я привез и Векшиных – вот только без Петра. Он куда-то "пропал" за несколько дней до моего приезда, и искать его никто и не собирался. То есть Машка-то пыталась…
Попытался и я – опять четвертной ушел, но уже через день урядник пришел ко мне в гостиницу и поинтересовался:
– Господин Волков, а вы этого Петра Векшина в личность знаете?
Знал его "в личность", и эту личность засвидетельствовал. Судя по всему, просто сорвался бедолага с Откоса, а зачем его туда понесло – это уже никто никогда не узнает. Машка и Степан лишь порадовались тому, что похоронили их отца все же на нормальном кладбище, и крест водрузили. Все же за почти сорок лет в этой эпохе я так и не привык к тому, насколько легко люди воспринимали смерть…
Второй тираж "Волшебника" тоже расходился неплохо, и Лера кое-какую денежку мне принесла. Ну а с денежкой жить стало гораздо веселее, и – "по совету Димки" (о котором он и не подозревал) – Дарью Федоровну Старостину наняли на почетную должность "домоправительницы и очагохранительницы". После чего, оставив ее осваиваться с керосинками на кухне и вытирать носы мелким Векшиным, я отправился в самое важное для меня путешествие.
И в десять утра во вторник, первого сентября, я тупо смотрел на местами уже поросшую бурьяном груду бревен на месте дома Григория Игнатьевича.
– Эй, парень – я подозвал стоящего на другой стороне улицы мальчишку. Судя по тому, что он шел за мной еще с соседней улицы, дел у него было немного. – Где я хозяев найти могу?
– Так Петр-то Григорьевич в трактире поди, они завсегда там…
– Покажешь? – с протянул мальчишке три копейки.
– Отчего не показать, покажу…
Петр сидел в том самом трактире, в котором я в свое время заказывал "свадебный обед", и, несмотря на ранее время, был уже изрядно выпивши.
– Петр Григорьевич, мне необходимо срочно встретиться с вашей сестрой…
– А ты кто?
– Знакомый…
– Ну пошли тогда, знакомый – он напялил вытащенный из кармана картуз и, не оглядываясь, быстро вышел. И только когда мы прошли мимо церкви, до меня стало что-то доходить…
– Вот – произнес Петр, показывая на ряд могил, – и сестра тут, и родители мои, и братец, все тут… Эй, господин хороший, что ты?!
Когда я вез Мышку из Москвы, мне было невыносимо грустно – но я сидел рядом с ней и думал о том, как я расправлюсь с теми, кто сделал это. Когда ушел дед, печаль моя была очень велика – но я все же думал и о том, как сохранить о нем светлую память. А теперь… все же до последней секунды я надеялся, что это какая-то ошибка, что наверное Камилла просто на этом кладбище сидит у могилы родителей… Но надпись на кресте все надежды перечеркнула – и я просто упал. Потерял сознание наверное.
Наверное нет более неприглядного зрелища, чем валяющийся на земле и плачущий шестидесятилетний мужчина. Впрочем, и двадцатилетний, валяющийся на траве и рыдающий до истерики выглядит не лучше – но я ничего с собой поделать не мог. Когда Петр привел меня в чувство, я просто расплакался как малый ребенок и, понимая, что ничего уже изменить нельзя, остановиться не мог. Что было потом – практически не помню. То есть помню, но как-то странно, фрагментами. Вот мы с Петром снова сидим в трактире, он пытается влить в меня стакан водки. Потом я читаю "Воронежский телеграф" от какого-то марта: "Полиция сообщает, что мыло "Камилла", вопреки распространившимся слухам, взрываться не способно, а случившееся на фабрике купца Синицына имеет наивероятнейшей причиной химические опыты, коими увлекалась дочь упомянутого купца госпожа К."
Собственно, после прочтения заметки в газете я и пришел в себя. И, мельком заметив все еще полный стакан, совершенно спокойным голосом поинтересовался у Петра:
– А ты сам рассказать-то можешь, что случилось?
Тот подумал, взял стакан в руки, повертел его несколько мгновений и, поставив обратно на стол, ответил совершенно трезвым голосом:
– Опорковых рук это дело. Доказать не могу, но точно знаю. Сестра как раз выдумала, как мыло варить совсем прозрачное – и у нас-то продажи сразу поднялись чуть не втрое, а Опорковы разве что четверть против прежнего продавать стали. Вот, сволочи, и решили так дела поправить…
– А что полиция говорит?
– Ничего не говорит, на сестру все валят. Нет, говорят, следов взрывчатых веществ. А Опорков-то химии учился в Париже, наверняка, гад, придумал новую взрывчатку.
– Но сколько же ее надо-то? Ведь не только фабрику, но и дом весь развалило – разве столько можно было незаметно принести?
Рассказывал Петр недолго, но причина взрыва, унесшего Камиллу, стала ясна почти с самого начала рассказа – и я лишь уточнил некоторые детали. И все стало понятно: напустили полное помещение паров спирта, потом кто-нибудь сунулся туда с керосиновой лампой… впрочем, какая теперь разница?
– А взрыв тот и на станции слышно было – продолжал Петр. – И видно тоже – я сразу домой побег, а уж никого нету. Зря я тогда на станцию ушел, уж лучше и меня бы забрало…
– Это ты напрасно…
– Напрасно? По суду деньги все отобрали соседям на починку, фабрику восстанавливать запретили! У меня теперь ни семьи, ни денег – оставили-то мне копейку невеликую, на починку бы может и хватило – так ведь нельзя было. А теперь можно, но деньги, почитай, кончились… пропил я их. А как не пропить-то? Со мной, кроме трактирщика, ты один и разговариваешь нынче… Кому я нужен? И зачем мне теперь жить?
Эх, Камилла, Камилла… знать бы заранее про объемный боеприпас… а я тогда еще даже ручку удержать не мог. Но почему, почему в этот раз еще когда я шевельнуться не мог, такие изменения в истории произошли? Хотя, наверное, как раз сейчас и не произошли – просто в "прошлые разы" я раньше начинал активно менять реальность… Но все равно Петр, пожалуй, прав. Зачем дальше жить? Я уже историю повыправлял. Сначала крестьян сделал "счастливыми", потом вот рабочих "облагодетельствовал". Хотя, по большому счету, пара миллионов человек стали жить реально лучше. И если уж совсем положа руку на сердце, миллионов десять просто стали жить…
Вот только большинство людей в России стали жить куда как хуже, чем могли бы. Интересно, а почему те же русские мужики в какой-то Восточной Республике жили себе припеваючи, да и на Йессо – где вообще ничего не было – народ тоже не бедствовал? Почему, блин, американские рабочие с радостью сваливали из "процветающей" Америки в мои рабочие городки, а на том же Путиловском заводе по-человечески из двадцати почти тысяч человек могли жить от силы четверть?
Я вдруг вспомнил Арсеньева – с которым последний раз пересекался аж лет тридцать назад, перед его переводом в Одессу. Мы как раз обсуждали, причем исключительно в шутливом ключе, Арсеньевскую площадь и улицу Волкова в Перми. И он тогда произнес фразу, которую вспомнил я лишь сейчас, потеряв все, что любил:
– Вот теперь, Александр Владимирович, и помереть на не страшно. Потому что теперь мы будем жить и после этого, ибо человек жив, пока его помнят. А нас с вами тут помнить будут очень долго…
Да, человек жив, пока его помнят…
– Петр, я очень любил твою сестру… и сейчас люблю.
– Ты говорил уже…
– И снова повторю. Так что, выходит, ты у меня теперь почти что родственник, и я тебя уж точно помирать не оставлю. Тут тебе делать нечего, ты прав. Так что давай собирайся, и поедем ко мне. А у меня тебе будет чем заняться…
Человек жив, пока о нем помнят. Ну что же, я знаю, как сделать чтобы Камиллу помнили очень долго. Теперь мне без Камиллы будет очень тяжело, но у меня остались Машка – и вообще все Векшины, Дарья… дед без меня тоже долго не проживет. И еще очень много людей без меня жить будут плохо. А со мной – и с Камиллой, которая будет жить в моей памяти – они будут жить лучше. И в значительной степени – благодаря Камилле, ради которой я все и сделаю. Ради памяти о которой я сделаю всё.
Трактирщик понял меня с полуслова – и когда мы через три часа пришли на вокзал, нас уже ждал посыльный с коробом, в котором кроме обычной "дорожной" еды были упакованы и две бутылки с рассолом. Впрочем, рассол не понадобился – бани Петру Григорьевичу хватило, чтобы выбить остатки похмелья. Так что на вокзал мы господин Синицын явился уже совсем другим человеком: все выстирано, выглажено… правда исподнее пришлось купить новое: прежнее у него совсем истлело. Но современный банный сервис за деньги и не на такое способен.
В поезде Петр Григорьевич почти сразу уснул, а я все сидел и думал. Думал, думал… Где-то далеко за полночь мой спутник проснулся, подскочил, озираясь, потом вспомнил где он и с кем он:
– Саша… извините, Александр Владимирович, а что делать-то нужно будет?
– Саша, мы теперь считай братья, так что зови меня Саша. А делать нужно будет очень много разного, просто не в два ночи об этом рассказывать. Давай все же поспим…
– Не смогу я спать – печально сообщил мой несостоявшийся родственник.
– И я не смогу, но надо. Поэтому мы сейчас с тобой кое-то съедим и уснем – я протянул ему захваченную на всякий случай таблетку мелаксена. – А завтра проснемся и займемся делами…
Ночью мне приснилась Камилла. Такая, какой она была… такой, какой она бы была сейчас. Я ей рассказывал, чем мы будем заниматься с ее братом, что и в какой последовательности я буду изобретать. Камилла слушала все это с привычной чуть ехидной улыбкой – а когда я вроде закончил рассказ, вдруг спросила:
– А тебе зачем?