Закат был прекрасен. Перенасыщенный угольными частицами воздух преломлял солнечные лучи неестественным и волшебным образом. Казалось, что горизонт полыхает сплошным багровым огнем. Красное, желтое, немного оранжевого... Вряд ли палитра человеческих красок смогла бы воспроизвести все богатство оттенков небесного огня. А фотография - тем более. Такое можно увидеть лишь собственными глазами.
Но Гильермо думал о том, что так должно быть выглядит адский огонь, воплощение безысходности и отчаяния. Totus malum universi, так сказал Капитан Торрес. Все зло мира... Эти мысли граничили с ересью, однако теперь доминиканец был почти уверен, что ад на земле существует. И находится в Китае, в провинции Хэбэй, которую прозвали "Угольным подвалом".
- Сколько еще? - спросил Хольг.
- Полчаса, но лучше обождать до утра, - отозвалась из-под капота Родригес. - Фильтры забиты. Мотор подклинивает, ехать ночью не с руки. А завтра с утра махнули бы напрямую к Дашуру. Осталось километров двести, даже если ехать осторожно, часа на четыре пути.
Хольг немного подумал и кивнул:
- Хорошо, ночуем здесь. С рассветом выезжаем.
Родригес выбралась из мотора старого грузовичка (кстати, того самого, на котором их везли к Торресу), осторожно стерла асбестовой печаткой масляный мазок со щеки и неожиданно подмигнула командиру. Фюрер попытался улыбнуться в ответ, получилось плохо. Гримаса настороженного недоверия как будто приросла к лицу, стиснула и закоченела. С третьей попытки Хольгу, наконец, удалось изобразить нечто более-менее доброжелательное, но видимо не совсем. Девушка пожала плечами и вернулась к мотору.
- Слишком сильно греется... Найди воды, - бросила она через плечо аскари Банге. - И песка. Отфильтруем и зальем в бачок.
- Можно мне в деревеньку? - робко потянул ее за рукав китаец. - Ту, что мы оставили за кормой... Там точно вода есть. И мне нужна ... - радист окончательно смутился. - Для... ну, в общем. Присыпка и тампоны, вот.
- Зад ему лечить надо, - хохотнул из полуоткрытого кузова пулеметчик Хохол. Он перебирал оружие, которым разодолжил путников Капитан. Оно было вполне рабочим и вполне ухоженным на вид, однако человек войны верит только тому, что перебрал лично, своими руками. Все новое вооружение требовалось проверить, смазать, а патроны к пулемету дали россыпью, не в набивку, отдельно от нескольких лент. Так что теперь самый опытный в оружейном деле член ганзы перебирал стреляющее богатство за всех. И набивал патронами жесткие ленты из грубой материи и пластмассовых ложементов.
Чжу мелко-мелко закивал и мелкими же шажками попятился, не отрывая взгляд от девушки, как будто опасался, что та передумает.
Хольг машинально провел рукой по твердой выпуклости на боку, под курткой. Там ждал своего часа верный Смит-Вессон, и фюрер почти поверил в то, что пистолет на этот раз не пригодится. Как и все остальное, чем запаслась ганза - русский пулемет под пистолетный патрон - понятно кому, турецкий пистолет-пулемет для Банги, старый добрый BAR для самого фюрера. А Родригес против ожидания выбрала не привычную германскую FG-04, но американский "Тип 180", пистолет-пулемет с прозрачным диском над стволом - оружие карателей, штрехбрейкеров и наемных убийц.
Фюрер посмотрел в сторону Гильермо. Монах стоял на отшибе, заложив руки за спину, прямой, словно штык, но с опущенной головой. Замер он так минут десять назад, и с той поры не шевельнул даже пальцем, как изваяние. Легкий ветерок дергал поры старой полурасстегнутой куртки без половины пуговиц, и это единственное, что выдавало живую природу темной фигуры на красном фоне долгого заката.
- Выбрось платок.
Гильермо вздрогнул, оглянулся на фюрера. Тот выглядел уставшим и каким-то непривычно спокойным. Из глаз вождя ганзы ушел лихорадочный и нездоровый блеск, а склеры воспалились.
- Что? - не понял доминиканец.
- Выбрось платок, - Хольг показал на тряпку, что высовывалась из кармана Боскэ. Совсем недавно тряпица была желтовато-белой, теперь же сменила цвет на серо-черный и пачкала все, чего касалась.
- От него теперь прока нет.
- Да, конечно... - Гильермо вытащил двумя пальцами грязную тряпку и немного подержал на весу, содрогаясь от мысли, что вся эта черная дрянь могла бы оказаться у него в легких. Отбросил и быстро вытер испачканные пальцы об и без того запыленную, грязно- серую полу куртки.
- Мы стоим? - спросил монах, просто чтобы сказать что-нибудь.
- Да. Пыль. Мотор перегрелся, надо прочистить, охладить и долить воды. Ночью не поедем.
Хольг помолчал.
- Если все будет хорошо, завтра твоя эпопея закончится.
- Я понимаю, - кивнул Гильермо. - Конечно наш уговор в силе, я помню.
- Хорошо, - фюрер ограничился одним коротким словом.
Они стояли бок о бок на низком пригорке и смотрели на пламенеющий закат. Позади гремела железом Родригес, лязгало оружие в руках Кота - пулеметчик протирал маслом каждую втулку и тихонько напевал себе под нос родную песню. Никто не понимал ни слова, но звучало все равно красиво.
Як умру, то поховайте
Мене на могилi
Серед степу широкого
На Вкраїнi милiй,
Щоб лани широкополi,
I Днiпро, i кручi
Було видно, було чути,
Як реве ревучий.
Гильермо посмотрел на широкую полосу дороги, что протянулась по левую руку от путешественников. Вдохнул воздух, даже сейчас насыщенный запахом гари, несмотря на то, что "Подвал" оказался за спиной.
- Что это было? - неожиданно спросил он, не ожидая в общем ответа. Однако фюрер понял и неожиданно отозвался:
- Электричество.
- Я не понимаю...
- Это называется "угольный кластер" или как-то так. Здесь удобно пересекаются трассы по которым везут уголь, и линии электропередач. Наши ... - Хольг запнулся на мгновение. - Русские электрокартели выкупили землю, договорились о концессиях, и в партнерстве с немцами построили целый "куст" электростанций на угле. Энергия идет на весь Китай, в Корею, Дальний Восток и кажется даже в Японию.
- Электричество, - тихо повторил Гильермо. - А те, кто им пользуются, знают о том, как оно добывается?..
Доминиканец вспомнил страшный переезд через "Подвал". Чем-то все это было похоже на британский или парижский смог, только не было в этой картине ни грана романтики. Только ужас и тьма.
Пыль, черно-серая пыль везде. Она вилась целыми смерчами, в виде невесомого праха и хлопьев покрупнее. Покрывала любую поверхность, больно колола глаза. Люди, которых Боскэ видел через плечо Хольга в грязных автомобильных стеклах, тоже были серыми. Почти все они являлись азиатами, как вскользь объяснил радист - беглецы из северных провинций.
Там где не может работать белый человек, следует нанять негра. Там, где не справляется черный - нанимай китайца. Отказывается даже китаец, значит, скорее всего это неженка с юга и следует поискать северян, которые готовы умереть на любой работе за дневную пайку из плошки сухого риса и одной редиски.
Маленькие полуголые люди - все как один с ватными повязками на лицах и очками-консервами - толпились на улицах, словно изувеченные страшным проклятием карлики. Они разгружали составы с углем, словно муравьи разбегались с тачками, груженными собственной черной смертью. Толкали вагонетки и телеги - живность в "Подвале" не выживала или обходилась слишком дорого, здесь могли работать только люди.
Мертвых просто отбрасывали в сторону, на поживу "мусорным командам". Обессилевших - тоже. "Подвал" никогда не спал - прав был Торрес - угольный район ежечасно, ежеминутно пылал адскими котлами, гремел железом и колесами вагонеток во всех трех измерениях - часть узкоколеек проходила эстакадами, на железобетонных опорах. Среди индустриальных построек и лачужек, лепившихся, словно беспорядочные муравьиные холмы, возвышались одинаковые безликие коробки административных зданий. В них не было окон, только солидные коробки воздушных фильтров - высококвалифицированный делопроизводительный персонал стоил существенно дороже, и дышал лучшим воздухом.
Не все люди, что встречались на пути, были мелкие и полуголые. Хватало и других. Одинаковые, в глухих прорезиненные плащах, с выступавшими из-под капюшонов ребристыми мордами противогазов. Те, кто мог себе это позволить - старшие смен, надсмотрщики, техники. Судя по росту и сложению среди них было немало таких же азиатов, старательно, со всем осознанием выжимавших из соотечественников последние капли сил, а то самой жизни.
Гильермо хватило ненадолго, от силы на четверть часа. После он забился в дальнем углу грузовика, плотно зажмурившись, закрыв голову и заткнув уши. Однако непрекращающийся железный рокот угольного района проникал в самую душу - через стекла в дверцах, борта грузовика, через колеса и сам горячий воздух, разбавленный черной пылью до состояния густого китайского чая. Левиафан раскинулся на десятки километров, механически перемалывая шестернями уголь и людей, страшной индустриальной алхимией отжимая и дистиллируя человеческие жизни, превращая их в чистую энергию, длинные ряды чисел банковских счетов.
И над всем этим ужасом светило бесконечно красивое красное солнце, оттенки которого не могли бы схватить ни кисть, ни фотопленка.
- Кто-то знает. Кто-то нет, - философски подумал вслух фюрер. - Всем плевать. Здешние работники живут года три, иногда четыре. Кому есть дело до грязных оборванцев?
- Это невозможно, - прошептал Гильермо. - Это ... просто невозможно. Это богопротивно. Человек не может так обходиться с человеком.
- А ты решил, что это самое плохое, что бывает на свете? - безрадостно усмехнулся фюрер. - Нет, правда, так решил?
Гильермо сглотнул и снова обхватил голову. Ему казалось, что мозг раскалился и вот-вот разорвет слабый череп. Слишком много увиденного, слишком много обыденного, мирского ужаса... слишком много всего!
- Я видел все зло мира, - прошептал Гильермо. - Теперь я его видел.
- Да ничего ты не видел, поп.
Голос фюрера был спокоен и холоден. Без льда показного неприятия, просто спокойствие и легкая не злая ирония.
- Получил пару раз по морде, увидел изнанку электрического бизнеса и познал жизнь, да, как же. Ты не видел вымирающие от голода деревни. Детей, отравленных суррогатами и гнильем. Рынки, где родители продают подростков даже не за деньги, а за еду и сигареты. Бельгийские и французские плантации. Кислотные и пластмассовые заводы в Индии, где работают, пока язвы не прогрызут плоть до костей. Ты не видел, как кригскнехты подавляют восстания на шахтах в колониях, а затем развешивают пленных на крестах.
- Я видел целые вереницы таких крестов. И скелеты на них. Запрещено убирать, в назидание.
- Это ... здесь?
- Нет, это в Африке.
Гильермо сжал кулаки, быстро развернулся к Хольгу.
- Как ты можешь?! - бросил монах прямо в лицо фюреру. - Как ты можешь говорить об этом всем так, будто ...
Доминиканец запнулся, но выразить всю глубину чувств смог только цитатой:
- Ты ни холоден, ни горяч, если бы ты был холоден, или горяч!
- Иоанн Богослов, - хмыкнул фюрер. - Я читал его в школе, на уроках закона божьего. Да, поп, я теперь не холодный и не горячий...
- Что тебя сломало? - Гильермо говорил так, словно горло ему стиснула невидимая рука. - Почему ты стал ... таким?
Хольг молчал долго. Сначала Боскэ думал, что фюрер его снова изобьет и почти ждал этого. Что угодно, лишь бы сбросить морок безысходности. Но фюрер, казалось, даже не смотрел в сторону доминиканца. И заговорил в тот момент, когда Боскэ уже решил, что ничего не будет.
- У меня были две сестры, поп. И много долгов. Чтобы их погасить, я заключил контракт... с теми... в общем, с людьми, которых лучше обходить стороной. Я расплатился с одними долгами, но оказался должен снова. Контракт был составлен по новой, "лионской" системе и допускал перенос обязательств должника на его родственников. Но получилось так, что я ... пропал. На несколько месяцев. Когда деньги перестали поступать на счет, взыскание было предъявлено, а затем исполнено.
Гильермо перекрестился.
- О, нет, - развеял его жуткие фантазии Хольг. - Ничего ужасного, мы же не в дикарском обществе. Белые стоят выше разных ниггеров, их не рекомендуется заковывать в цепи и продавать в бордели совсем уж явно. Довольно простая работа домашней прислугой на Дальнем Востоке. Картельное производство, золотые и платиновые россыпи. А потом...
Фюрер еще немного помолчал.
- А потом случился бунт. Работники требовали повысить жалование на пару рублей. Вместо подавления администрация устроила полное уничтожение. Наемники залили все ипритом и взорвали даже собачьи будки. Несогласование вышло... прислугу должны были вывезти, но опоздали, а криги начали операцию раньше запланированного. Накрыло всех. Когда я вернулся ... к людям и цивилизации, то остался один.
Гильермо посмотрел в лицо фюреру. Он ожидал увидеть хоть что-то, хотя бы тень слез. Однако лицо Олега не выражало ничего, глаза его были сухи и безразличны, как стеклянные шарики, что вставляют чучелам. Только усталость.
- Потом пошел слух... Что концерн Престейнов был в доле с местными, но через суд потерял свою часть производства. Престейн должен был отдать все активы по разработке россыпей.
- Провокация, - сначала выдохнул Боскэ, а затем уже подумал над сказанным.
- Именно. Против Престейна выступили великие князья, они хотели получать доходы с россыпей единолично. Но американец решил показать, что кидать его обходится дороже, чем договариваться. И он просто обесценил передаваемые активы. Штрейки устроили волнения, а наемники под предлогом подавления восстания ... стерли все в отравленную пыль. Работники пошли по графе сопутствующего ущерба. Они вообще никому не были нужны, требовалось уничтожить лишь дорогое оборудование и дороги. Так говорили...
Хольг скрестил руки на груди, посмотрел на закат. Багровое пламя сжалось в узкую полосу, перечеркнуло небо чуть выше темного горизонта.
- Вот такая она, настоящая жизнь, ваше святейшество, - саркастически сообщил фюрер. - В ней нет смысла быть ни холодным, ни горячим. Это все равно всем безразлично. Даже богу.
- Ты... вы неправы, - сказал доминиканец, прижимая обе руки к груди, там, где под грязной пропотевшей одеждой висел на простой бечевке деревянный крест.
- Я прав. Богу нет до нас дела. Если он и есть, то где же его всемогущая рука? - Олег испытующе посмотрел прямо в глаза Боскэ, и под его взглядом Гильермо склонил голову.
- В чем заключался божий промысел, когда умерли мои девчонки?
Доминиканец сглотнул. У него имелся ответ на этот вопрос. Несчастный контрабандист был не первым и не последним человеком, который вопрошал - если Бог существует, откуда в мире столько зла? Но... Одно дело, читать Книгу, в которой давным-давно написано все, чтобы провести человека по дороге мирских страданий к блаженству единения с Богом. И совсем другое - рассказывать о Божьем Промысле тому, кого жизнь бездумно и равнодушно переехала, как дворнягу колесом.
- У меня нет ответа, - вымолвил Гильермо. - Нет ответа, который вы приняли бы ... Олег.
Фюрер чуть изменился в лице, затем вспомнил, что его имя называл Торрес. Надо же, у попа хорошая память.
- У меня есть только вера, - печально качнул головой доминиканец. - И я думаю, вы не захотите разделить ее со мной.
- Нет. Не захочу. Я верю в то, что завтра мы должны прибыть в Дашур. И если враги нас найдут, остановит их не вера, а наше оружие. Если повезет. А если не повезет... Всем плевать. Таков настоящий мир.
- Возможно... - голос Гильермо прошелестел, словно лист на ветру, так тихо, что Хольг сначала не расслышал и собрался было вернуться к грузовику.
- Возможно, - повторил доминиканец, и голос его окреп.
Хольг подождал развития речи, но монах лишь молча опустился на колени, молитвенно сложив пальцы с обломанными ногтями.
За спиной скрипели мелкие камни под ногами уходящего фюрера. Гильермо плотно зажмурился, крепче стиснул замерзшие руки. Крест на груди казался теплым.
- Всемогущий Боже, услышь наши молитвы, возносимые с верой в Воскресшего Твоего Сына, и укрепи нашу надежду на то, что вместе с усопшими рабами Твоим и все мы удостоимся воскресения. Через Господа нашего Иисуса Христа, Твоего Сына, который с Тобою живёт и царствует в единстве Святого Духа, Бог во веки веков. Упокой с миром сестер Олега. Аминь.
Гильермо открыл глаза и посмотрел на темное небо, где зажигались первые звезды. Их было мало - все еще мешал дым "Подвала" - робкий серебряный свет едва мерцал в небесной тьме. И доминиканцу представилось, что так, должно быть, видят земной мир ангелы. Искры надежды во тьме безнадежной жестокости.
- Господь Всемогущий, я верю в Тебя и твой промысел. Ты превращаешь негодяя в праведника, что ведет меня долиной смертной тени. Ты отводишь взгляд себялюбивых и тиранов из злых людей. Господи, ужель это урок, что я должен усвоить? Это стезя правды, с которой я не должен свернуть? Дай мне знак, прошу!
Небо молчало. И Гильермо понял, что ответ ему придется найти в собственной душе и вере.
* * *
Никто не узнал этой подробности, но кардинал-вице-канцлер Морхауз и кригскнехт Ицхак Риман получили известия о ганзе в один час, за несколько минут до полуночи. И отреагировали почти одинаково, с кажущимся ледяным спокойствием. Морхауз поднял телефонную трубку, вызывая фра Винченцо, который окончательно переселился в секретариат кардинала. Риман постучал по флажку внутренней сигнализации станции, призывая порученца. Оба - кардинал и убийца - отчетливо понимали, что жребий брошен.
Спустя четверть часа из Неаполя взлетел гидросамолет Seversky "Super Clipper", с ударной группой палатинцев полковника Витторио Джани.
Путь Римана оказался сложнее. Кригскнехт вылетел на самом быстром самолете, который смог зафрахтовать, с двумя дозаправками. Ицхак отправился налегке, только с личным оружием и полевой сумкой, полной наличных денег - расплачиваться на месте с наемниками, которых собрал из больничного павильона Фрэнк Беркли.
В предрассветный час, когда оба самолета уже давно были в воздухе, ганза и Гильермо завели грузовик, еще не зная, что время их бегства закончилось, и последние песчинки осыпаются, отмеряя судьбу каждого.
Как совершенно точно предвидел Антуан Торрес, день обещал стать ярким и очень эффектным.