Лухминский Николай Геннадьевич : другие произведения.

Золотая гора

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  История оленьего мешка
  3 июля 1688 с трех сторон к первому дому у каменного моста в Плимуте приближались четыре человека.
  Первый из них, юноша не более двадцати трех лет, плыл на плоскодонной лодке сверху по течению. Вода на веслах уже была солоновата от близости залива Коусэнд. Единственное, что лежало на дне лодки, - небольшой, но тяжелый мешок из оленьей кожи. Пятиунцивую золотую застежку плаща юноша заколол, повернув камеей внутрь, но чистое золото поблескивало в складках сукна под каждым фонарем. С прозрачного некрасивого лица не сходило выражение страха. Гребец едва справлялся с течением и постоянно озирался, боясь пропустить нужный дом: грести назад было бы выше его сил. Когда в окнах домов над каналом зажигался свет и в проеме показывалось чье-то лицо, молодой человек надвигал шляпу на глаза, прятал подбородок в плащ и тихонько бормотал: "Все будет нормально, все будет хорошо".
  Со стороны рыбного рынка по мостовой шли два молодца с общей длинной лестницей на плечах. Из-под вислополых черных шляп торчали только подбородки. Они весело шли в ногу, и на боку каждого висел тесачок.
  С третьей стороны, из переулков за рынком, небыстро, но целеустремленно двигался доктор Пенн. Накануне он получил от лорда Мередитта вознаграждение за рейд с Финдли на борту и вкупе с вознаграждением - возможность сойти с корвета. "Память герцога Мальборо" стояла на якорной стоянке там же, где и в день, когда Финдли еще был жив.
  Начиная с полудня Доктор Пенн побывал "У Трех золотых львов", "У Стервятника", "У маленького кита" и теперь возвращался в заведение "Под тремя окнами", где оплатил вперед комнату. Бугристая мостовая то и дело пыталась его остановить, но док сохранял целеустремленность. Наконец, он вышел к дому, который показался ему похожим на ночлежку "Под тремя окнами", отыскал дверь, встал на каменную ступень каблуками обоих сапог и взялся за дверной молоток. В первый раз ему в руку вместо ручки молотка сунулся горшочек с бутоньеркой из фиалок - второй такой же висел привязанный цепочкой к чугунному завитку с другой стороны двери. Пенн разжал пальцы, снял с них липкие синие лепестки и со второй попытки схватился точно за ручку молотка. Качнувшись взад-вперед, поднял ее и стукнул в дверь.
  Хозяин услышал стук в дверь и занервничал. Он ожидал гостей, но не с парадного входа, и глянул на улицу из-под занавески, прежде чем подойти к двери. Увиденное успокоило хозяина: всего лишь поздний гуляка, который блуждал один и, несмотря на крайнюю степень опьянения, не стучал бутылкой в окно, выкрикивая богохульства. Хозяин предположил наиболее вероятное и не ошибся: перед ним судовой врач, который посчитал ниже своего достоинства напиваться с матросней, потому теперь в одиночестве совершает свое удивительное путешествие.
  - Мессер, сожалею, все занято, - сообщил хозяин, приоткрыв входную дверь на ширину стопы.
  Пенн собрался с силами и отчетливо произнес:
  - Оплачено.
  Хозяин сделал брови домиком.
  - Мессер, я вас уверяю, вы бронировали апартамент в другом месте. Вспомните название, и я вам подскажу кратчайший путь.
  Пенн нахмурился, попытался сфокусировать взгляд на собеседнике, вдохнул и выдохнул несколько раз, прежде чем почти без помарок произнести:
  - Под тремя окнами.
  - Это рядом, вы ошиблись всего двумя перекрестками. Позвольте, - хозяин протиснулся в дверь, которую окаменевший от вина гость мешал открыть широко, и стал показывать путь рукой. - Обойдете эти дома слева, взойдете на этот мост, на той стороне реки повернете вновь налево. А там уж спросите, там близко.
  Пенн молча кивнул и освободил крыльцо.
  В это время юноша в лодке оглянулся вокруг еще раз и увидел, что, по приметам, прибыл туда, куда стремился. Прямо перед ним дышала сквозняком холодная черная арка моста, по левую руку наматывало водоросли мельничное колесо, по правую в реке отражался дом в два этажа, и к воде от его черного ход вела вставленная в нишу каменного берега лестница. Юноша встал в полный рост и тут же присел, расставив руки, потому что лодка опасно закачалась. Он успел ухватиться за плеть плюща и кое-как притянул свой челн к стене. Там нащупал под покровом пятипалых листьев кольцо и немало времени потратил, приматывая к нему конец с носа лодки. Затем нагнулся, нашарил под банкой еще один моток веревки и увязал один конец вокруг горла мешка, а второй закрепил на втором металлическом кольце, скрытом плющом. Затем юноша тщательно проверил крепость обоих узлов и только потом, присев на корточки, опустил в воду мешок - осторожно, чтобы не раздалось ни малейшего плеска. После вновь неуверенно поднялся на ноги и ухватился за лесенку к крыльцу. Поначалу дело пошло неплохо, но стоило юноше поставить одну ногу на нижнюю ступень, лодка, принайтованная только носом, стала разворачиваться перпендикулярно течению. Путешественник закричал высоким голосом и повис на лестнице. На крик из окна высунулся хозяин.
  - О, это вы! - крикнул он. - Осторожнее, прошу вас. Сейчас я открою дверь.
  Юноша успел сам забраться за самый верх лестницы, пока ему не подали руку и не помогли ступить на землю.
  - Где же ваши вещи?! - воскликнул хозяин, пока его гость отряхивал кулоты на коленях и проверял, не порвал ли чулки.
  - Все необходимое - при мне, - твердо ответил юноша.
  Тем временем у моста Пенн столкнулся с обоими молодцами в обширных шляпах и их лестницей. Ведомый собственной звездой, док попытался пройти прямо между ними. Парни ни с кем не желали ссориться, поэтому, видя джентльмена под штормовым компасом, дружно крякнули и приподняли лестницу над головами, чтобы прохожий проходил там, где ему нравится, раз у него праздник. Хоть Пенн и был небольшого роста, нижним краем лестницы молодцы все же сняли с него шляпу. Пенн прошел еще несколько шагов, прежде чем ощутил, что ветер стал бросать ему в лицо его негустые кудри, поэтому остановился, обернулся и указал рукой на того лестничных дел мастера, который шел позади. Бог знает, что хотел этим сказать. Парняга сам заметил случившееся, поставил на землю свой конец лестницы, поднял шляпу дока, отряхнул ее и подал со словами "ваша шляпочка, дядя". Пенн посмотрел на него хрустальным взглядом и спросил:
  - Под тремя окнами?
  Собеседник понял, что дела у загулявшего джентльмена совсем плохи, поэтому сам надел на него шляпу, поправил, чтобы кокарда была справа, подхватил лестницу на плечо и на прощание крикнул:
  - Несомненно, дядя.
  Пенн остался на перекрестке рассматривать что-то вдалеке, время от времени поворачиваясь на каблуках то в одну сторону, то в другую.
  Тем временем в доме у моста начали разворачиваться события, роковые для некоторых участников. Хозяин пригласил молодого человека в дом и провел его к лестнице, уходящей под землю. "А вот и мистер Лоренц!" - крикнул он и толкнул гостя в спину, чтоб тот шел вперед. Подвал в доме был устроен особым образом. Вниз вела достаточно крутая, но все же оснащенная перилами лестница, и внизу гостя не ждали полки с бочками и ящики с капустой. Пол был замощен камнем, в пустых стенах проделаны ниши для светильников. Длинное пустое пространство уходило в темноту, и в самом дальнем, практически неосвещенном углу стоял единственный предмет мебели - кресло. Сейчас его занимал хорошо одетый гость. Оттого, что в комнате не было ни другой мебели, ни окон, невозможно было понять, высок этот человек или мал ростом, но его необыкновенно горделивая осанка заставляла поверить, что он исполин. Юноша спустился из более ярко освещенных комнат первого этажа и моргал, привыкая к темноте. Лицо сидящего оставалось для него в полной тени, в круг от свечи попал только один ботфорт золотистой кожи с золотой пряжкой. Неизвестный встал и сделал шаг навстречу. Как только свет упал на его лицо, юноша попятился и опустил глаза. Вытянутую, одутловатую физиономию мужчины покрывал толстый слой пудры. Глаза-щелки между набрякшими веками смотрели остро; не представлялось возможным определить их цвет. В пудре совсем пропали и брови, и ресницы. Этот человек был и похож на свои портреты, и казался карикатурой на них. Недавно он пил или ел, после чего обмакнул губы салфеткой, и теперь в углах рта, где не было пудры, стала видна его собственная кожа, покрытая красным морским загаром, вся в мелких морщинкам и трещинках. В правой руке мужчина держал трость черного дерева.
  - Ваше величество, - без голоса сказал молодой человек и согнулся в глубоком поклоне. Он так и продолжил говорить, в позе почтения и ужаса, с разведенными в стороны руками, держа лицо параллельно полу, словно обращаясь к своей левой туфле. - Я глубоко поражен отвагой, с которой... по причине которой...
  - Я ничего не боюсь, - скрипуче ответил король Джеймс Стюарт и перебросил трость в другую руку. "Кроме своих подданных", - сказал бы с ненавистью доктор Пенн, если бы вышел в эту минуту из темноты. Однако Пенн именно в эту минуту путешествовал от стены к стене на волнах высокого и ровного опьянения, пока ноги вновь не привели его на крыльцо с фиалками.
  - Ближе к делу. Что у вас есть? - спросил Джеймс.
  - Я привез доказательства существования Золотой горы, - юноша, наконец, выпрямился. - Это золотые булыжники, то есть булыжники из золота. Камни. Обломки. Мешок золотых булыжников, которые набрали голландцы, которые...
  - Излишне, Лоренц, - проскрипел Джеймс. - Я знаю о существовании Золотой горы больше многих и знаю, что это непреложный факт. Меня интересуют другие доказательства: доказательства того, что вы подлинно знаете к ней дорогу.
  Юноша растерялся, а хозяин, который тенью стоял за порогом, не мог скрыть беспокойства. В это время Пенн, который так и кружил бестолково подле того же дома у канала, поднял голову и увидел, что с перил каменного моста в мансардное окно дома ползет лестница. Вот незапертые ставни с легким звоном распахиваются, и лестница твердо ложится на подоконник. А вот уже и двое молодцов бодро бегут по лестнице практически над головой дока: видны подошвы их башмаков. Пенн протянул руку к горшочку с фиалками, замер и сделал-таки правильный выбор: взялся за дверной молоток.
  - У нас немало доказательств, - вернул своему голосу уверенность юноша и сделал еще один полупоклон с изящным креном вправо. - Рисунки, какие возможно сделать только с натуры; грамота за подписью эфиопского епископа...
  - Если будет позволено, я думаю, вид золотых булыжников как ничто иное убедило бы в достаточности его информированности, если бы он показал их, - вставил слово хозяин.
  - Я бы взглянул на подпись епископа, - повысил голос Джеймс. - Документ у вас?
  - Чтобы доставить его, потребуется не более двух дней, - ответил юноша с красивым поклоном на левую сторону.
  В это время раздался негромкий и неровный стук во входную дверь. Хозяин обернулся и увидел кого-то на лестнице между первым и вторым этажами. Он не удивился, но начал отчаянно жестикулировать: мотал головой, запрещающе грозил пальцем, выставлял вперед ладони и наконец зашипел: "Рано!" Его отчаянной жестикуляции не видел Лоренц, стоявший к хозяину спиной; не замечал сигналов его величество Джеймс, лишенный инстинкта самосохранения в той же степени, что и совести; но главное - не разглядели запрещающих жестов и за стуком собственных подошв не расслышали слова "рано" те, к кому оно было обращено.
  Через несколько секунд в комнате без окон смешалась куча-мала. Некто в черном ворвался в дверь мимо хозяина, бросился на мистера Лоренца и воткнул ему тесачок в печень. Второй в черном налетел следом и тоже причинил рану несчастному, но промахнулся и, вместо того, чтобы перерезать ему горло, полоснул его по щеке.
  На руке Джеймса навсегда остался шрам от куска черепа капитана, которому на борту "Золотого дьявола" в паре шагов от герцога Йоркского разнесло ядром голову, и его подобные вечеринки только бодрили. Он подскочил к дверям и ударил первого нападавшего в лоб набалдашником трости. Тот охнул и сел, оставив нож в печени Лоренца. Второй увернулся от удара, но его величество Джеймс ловко вынул пистолет из-за голенища и, держа обоих разбойников на мушке, отступил к креслу, одним пинком отбросил его к стене и открыл себе путь к двери в половину человеческого роста; за ней и скрылся, хотя его никто и не думал преследовать.
  - Он еще не сказал, где золото! - в голос закричал хозяин. - Эх, вы! - и повернулся к Лоренцу с выражением неуместного сочувствия на лице. Тот держался за правый бок своими длинными пальцами и смотрел на всех троих скорее ошарашенно, нежели с ненавистью или страхом.
  - Теперь и не скажет... Я пойду посмотрю в его лодке, - сказал второй разбойник и вышел. Первый сидел на полу и сучил ногами от боли; рана на лбу обещала быструю потерю крови, несколько минут тошноты и приятное забытье перед агонией, но разбойник пытался подняться и пойти за своим товарищем, чтобы не дать ему одному найти сокровище.
  Хозяин засопел. Он хотел сам сбегать и на всякий случай лично осмотреть лодку, но боялся оставить Лоренца: вдруг тот все же решит рассказать, где его вещи. Вряд ли он бросил их под открытым небом.
  - Черт с тобой. Посмотри в лодке и зови врача, он от мельницы в третьем доме на той стороне! - крикнул хозяин.
  Тем временем Доктор Пенн пошел по мосту до середины и обратно, где, словно в первый раз, увидел проложенную от мостовых перил к открытому окну лестницу. Док легко взгромоздился на перила и посмотрел в пятнадцатифутовую бездну под ногами. Далеко внизу, в желтом прямоугольнике света от окна первого этажа, можно было различить мелкую брусчатку. "Только дурак пошел бы над этой пропастью", - громко объявил Пенн и, непринужденно балансируя шляпой, перебежал по лестнице на крышу и нырнул в окно.
  Хозяина же охватила тревога - ведь, прежде чем в дом ворвались убийцы, в парадную дверь вновь стучали, и то могло быть неспроста. Он оставил на некоторое время Лоренца, прошел в кладовку, вынул из-под корзины брюквы пистолет и пульку, зарядил с пыжом из кусочка пергаментной обертки от яблока, поднялся на первый этаж, вошел в неосвещенную комнату и из окна стал следить за оставшимся в живых сообщником. Тот как раз стоял на берегу и заглядывал сверху в лодку. Хозяин поднял пистолет, утвердил для точности локоть на подоконнике и взял затылок своего подельника на прицел. Тот же, заглянув низ и увидев пустое днище, в досаде махнул рукой и, нисколько не заботясь о наказе вызвать врача, шмыгнул в переулок и был таков. Он полагал, что пустая лодка была его неудачей, однако сам только что выиграл еще около тридцати лет жизни. Увидев, что разбойник разочарован и не собирается спускаться в лодку, хозяин медленно опустил пистолет. В ту же секунду на верхнем этаже раздался грохот. Хозяин поднял пистолет дулом вверх и прислушался, готовый ко всему. Никаких шагов он не услышал - ни громкого топота обутых ног, ни шлепанья босых. Кто бы ни оказался сейчас на втором этаже, он затаился там. Бесшумный, как тигр, в своих войлочных домашних чунях, хозяин поднялся по темной лестнице на второй этаж. Луна глядела прямо в слуховое окно в мансарде, освещая пятачок пола перед следующим пролетом лестницы, ведущим под крышу. Сейчас ступени последнего пролета были у хозяина прямо над головой, и там, на этих ступенях, что-то происходило. Трудно было сказать, что же там творится, но старый пройдоха шестым чувством, кожей на лысой макушке ощущал движение или едва различимые звуки. Держа пистолет перед собой, он пошел дальше. Достиг освещенного луной пятачка. Развернулся лицом к крыше. На верхних ступенях было черным черно, и на границе с тьмой что-то слабо шевелилось. Хозяин напряг зрение: это были луковицы. Выброшенные кем-то из корзины над притолокой, большие и маленькие, они лежали на ступенях и все еще перекатывались с бочка на бочок. Кто-то опрокинул корзину и затаился. Опрокинул и затаился. Хозяин пошел вверх, в темноту, тыча вперед дулом. На восьмой ступеньке он испытал необъяснимый приступ страха и понял, что рехнется, если не добудет огонь. Нетвердой рукой он нашарил в кармане фартука свечку, присел, чтобы зажать ее между коленей, достал огниво и выбил искру на фитиль, когда выпрямился, столкнулся нос к носу с привидением. Выхваченное огнем свечи из тьмы, на хозяина смотрело лицо худое и нездоровое, как у испанского Христа. Белесые, слегка навыкате глаза в резком желтом свете казались лишенными зрачков.
  - Напугали, мессер! - рассмеялся хозяин и скоренько спрятал пистолет в фартук. - Это же чудо, что вы здесь! Мне никто сейчас так не нужен, как вы!
  Док поприветствовал его рассеянным "А?"
  - У меня в подвале тяжело раненый ножом в бок. Прошу вас, он мне очень дорог, примените все свое искусство. Я ведь не ошибся, вы врач?
  - С корвета "Память герцога Мальборо", - внятно и чуть нараспев ответил доктор Пенн.
  Подглядывающий
  Днем 4 июля лорд Мередитт собрал свою команду в бывшей каюте лорда Финдли. От постояльца, чей прах сейчас поджаривался в металлическом саркофаге на повозке, медленно огибающей залив Коусэнд по дороге в Лондон, в апартаментах на корвете остались только настольные часы с чудовищными мордатыми путти. Они держали своими культяпками циферблат и глядели в разные стороны, выпучив глаза и надув губы, надменностью лиц уже гораздо более напоминая прежнего владельца, чем его земная оболочка в своем нынешнем состоянии. "Память герцога Мальборо" на якорной стоянке било короткой волной, от каждого толчка часы сдвигались по суконной поверхности для письма секретера на полшажка к краю.
  Лорд Мередитт сел в некогда для Финдли принесенное на борт кресло. Капитан, лейтенант и прочие расположились по обе руки от него, прислонившись к переборкам, а сержант Койн - между бимсов, чтобы иметь возможность не горбиться. Никто поводу собрания не выказывал радости, только сержант сиял улыбкой. Ближе всех к выходу стоял доктор Пенн. Он смотрел на качающиеся под потолком фонари, и их колебания не то помогали ему бороться с тошнотой, не то усугубляли ее.
  - Вчера ночью в "Совиной мельнице" произошло убийство! - объявил Мередитт с большим воодушевлением в голосе. - Вы должны знать об этом. И, поскольку я всем вам доверяю, вы будете знать об этом в мельчайших подробностях. Убитый, некто Лоренц - лицо sine nobile, и я не мог очутиться в орбите судьбы несчастного, если бы в его последнюю минуту с ним рядом не оказался...
  - Не стоит благодарности, - отозвался из дальнего угла Пенн.
  - Совершенно верно! Не стоит! Потому что я бы определенно упустил немалую выгоду, если бы с ним рядом не оказался Койн!
  Сержант зарделся и бросил быстрые взгляды на капитана и лейтенанта - заметили ль его триумф? - но те в его сторону не смотрели.
  - Я пролью свет на некоторые события того вечера, - продолжил Мередитт. - Как все вы (кроме дока) помните, вчера я отпустил команду на берег с инструкцией останавливаться всем в одной гостинице. Я был удивительно прав, делая такое уточнение. Потому что иначе Пайк не обратил бы внимания, что наступила полночь, а доктора все нет, и не уговорил бы Койна...
  - Однажды, - перебил его Пайк, - мне уже пришлось выслушивать претензии от капитана по поводу того, что Пенн напился и потерялся, я всего лишь не хотел вторично...
  - Лейтенант, - повысил голос Мередитт.
  - Прошу прощения. Всего лишь хотел объяснить свое поведение, чтобы не создалось ложного впечатления, будто я беспокоюсь о Пенне.
  - Больше никто не хочет вставить слово? - оскалился Мередитт. - Тогда продолжим. Койн начал обходить все кабаки в городе и оказался в "Совиной мельнице", где ему не открыли. Но наш сержант проявил недюжинную проницательность, заключив, что дело нечисто...
  
  Действительно, накануне вечером Койн оказался у дверей "Совиной мельницы". В доме не горело ни одно окно, и, если бы Койн заметил переброшенную через перила моста к фронтону лестницу, он бы с первой минуты заподозрил неладное. Однако он насторожился только в тот момент, когда обошел здание вокруг и увидел хозяина, спешно запирающего дверь черного хода. При виде незнакомого здоровяка владелец гостиницы попятился, обернулся и как был в домашних туфлях и в фартуке прыгнул в реку. Он так испугался за свою жизнь, что с небывалым искусством, не потревожив речную поверхность, проплыл под водой до самого моста и вынырнул под ним, полностью невидимый в черной тени. Сколько бы Койн ни наставлял пистолет на волны и не требовал страшным голосом показаться и объяснить причины своего поведения, ответом ему была тишина.
  К счастью, ключ остался в замочной скважине. Койне решил воспользоваться этим и беспрепятственно вошел в гостиницу. С порога он громко назвал себя и потребовал отвечать, есть ли кто живой. Вопрос пришлось повторить трижды, прежде чем в ответ послышалось нечленораздельное мычание откуда-то из подпола. Сержант долго ходил и спотыкался в темноте, не в силах понять планировку комнат, пока в это же самое время отряд солдат числом около двадцати двигался от крепости к тому же злополучному мосту. Солдаты бежали трусцой, а позади них шагом ехал всадник в глубоком капюшоне.
  Долго ли, коротко ли, но Койн отыскал огарок, сумел выбить искру на фитиль и раздуть его, благодаря чему нашел вход в подвал. Посветив с лестницы, он увидел одного мертвеца, развалившегося у стены, другого, который перед смертью пытался подтянуть ноги к подбородку, и разглядел руку в знакомом длинном кружевном манжете. Сержант с предосторожностями спустился ниже: в одной руке свечка, в другой - палаш, ибо мало ли, а от испуга чуть не разрубил потолочную балку, когда на пламя огарка напал сумасшедший мотылек. Оказалось, больше в подвале бояться было некого. Койна ожидали два покойника: один - умерший от размозжения головы, другой - от ножа в брюхе; единственным живым был доктор Пенн, который сидел на полу в алкогольной прострации, время от времени проводил рукой по спине зарезанного и бормотал: "Ничего, скоро пройдет".
  - Элб, я тебя ищу, - сказал сержант в манере, в какой это сказал бы Литтл-Майджес. В присутствии посторонних Койн говорил с доком менее фамильярно. - А ты тут, в кровище сидишь... Не ты ли их прикончил? Не обращай внимания, шучу. Ну-ка поднимайся и пойдем отсюда. Нет, погоди, надо взглянуть, что при них есть, - и принялся ощупывать у одного карманы, ничуть не смущаясь его разъехавшихся в стороны глаз.
  Док вяло протестовал, но, когда Койн не нашел ничего достойного внимания при первом покойнике и принялся переворачивать труп Лоренца, схватил мародера за рукав и внятно произнес "оставь его в покое".
  - Тут что-то есть! - весело отозвался Койн.
  Тесак, пройдя через одежду в подреберье убитого, пригвоздил к его голому (и очень холодному теперь) боку небольшую кожаную папку. Чтобы освободить ее, Койн выдернул орудие убийства и бросил здесь же. Золотую пряжку плаща он заметил, но не тронул, так как вещь броская. Папку отер чужой полой и принялся прощупывать. Внутри точно находились монеты, скрипела под пальцами бумага. "Это не наше", - пытался сказать ему Пенн.
  Тем временем солдаты бежали по мосту, за их спинами начинало светлеть небо.
  Койн прихватил папочку, взвалил дока на закорки и вышел на улицу. В то время как два десятка солдат вынуждены были, спустившись с моста, пробежать кривым проулком, чтобы вернуться к "Совиной мельнице", Койн юркнул под мост и поднялся на него с противоположной стороны, не замеченный никем, кроме человека с плоским неевропейским лицом, который сидел на берегу. Его рук не было видно в зарослях осоки - разделывал он только что пойманную рыбу или делал что-либо иное, никто не мог сказать. Неизвестный свидетель того, как сержант с пыхтением поднимает неожиданно тяжелого дока по ступеням на мост, сидел весь в тени прибрежной опоры и провожал Койна взглядом. На плоском лице играла бессмысленная сардоническая ухмылка; одна бровь выше другой, широкие приплюснутые губы сложены уголками вверх; бывают лица, наделенные вечной усмешкой. Неизвестный варвар склонил голову, прислушиваясь, в какую сторону протопал над его головой Койн, затем привстал, отошел на пару шагов к чистой воде, вымыл руки, поднялся и скорым шагом двинулся по направлению к гавани. Через несколько минут, когда ни его, ни Койна, ни солдат поблизости уже не было, течение вынесло из водных зарослей и повлекло по направлению к морю тело человека в фартуке.
  
  - Это, - Мередитт поднял над головой перевязанную грязной лентой папку формата in octavo, - стоит денег, которые получает Койн за службу. Изучив добытые им материалы и допросив, увы, мало на что пригодного Пенна, я в целом восстановил картину событий вчерашнего вечера. Слушайте внимательно, вам будет полезно знать, что там произошло. Убитый и оставшееся неизвестным третье лицо назначили встречу в "Совиной мельнице", чтобы заключить обоюдовыгодную сделку. Третье лицо было готово внести большие деньги за сведения, которыми владел убитый. Убитый же, еще не будучи таковым, намеревался предоставить доказательства истинности своих слов - некий ценный предмет. На эту ценность покусился держатель "Совиной мельницы". У него был сообщник, которого хитрый сукин сын прикончил, как только тот помог ему справиться с Лоренцем, после чего коварный держатель притона исчез с этим ценным предметом. Недальновидный торгаш! Черт с ним, у нас в руках есть нечто более важное. - Мередитт достал из папки вчетверо сложенный листок, развернул его и продемонстрировал всем. - Вы видите, это карта. Карта без словесных пояснений, только береговые очертания. В центре - некий треугольник. Иному человеку эти очертания не сказали бы ничего, но я, применив обширные познания в определенных областях, а также способность обобщать и расчленять, установил, что обозначено этой пирамидой. Это Золотая Гора - та самая, которую тщетно искали принц Руперт и адмирал Холмс. А ценный предмет, ставший причиной гибели Лоренца, есть не что иное, как камни с этой горы, то есть слитки чистого самородного золота.
  - Поймать бы негодяя и посмотреть на эти слитки, - заметил Литтл-Майджес. Он прекрасно понимал, к чему приведет сегодняшнее собрание: к тому, что всем придется бросить не пропитое обратно в карманы и собираться в самую гущу экваториальных штилей, к малярийному берегу Слоновой Кости. Не один Мередитт слышал о Золотой Горе в Африке. Молва помещала скалу из чистого аурума в самое сердце непроходимых болот между экватором и тропиком рака, в верховья вязкой и зловонной реки, даже устья которой еще никто не отыскивал. Зная все это, капитан желал намекнуть, что одна только карта была бы слишком малым основанием для того, чтобы пуститься в путь.
  - Мы не можем ждать, когда его поймают, - мотнул головой Мередитт. - Мы уходим из гавани сегодня. В крайнем случае - завтра. Можете отдавать распоряжения, капитан.
  Сэр Юэн встал и твердым шагом направился к выходу. Неожиданно его схватил за локоть доктор Пенн. Мередитт поднял брови.
  - Что такое? Разве ты не рассказал уже больше, чем мог?
  Доктор Пенн поморщился от слишком громкого звука голоса и постарался ответить настолько твердо, насколько сумел:
  - Никакой золотой горы нет. Я могу доказать это. Ее действительно нет.
  Мередитт наклонился к нему и почти ласково сказал:
  - Кто, по-твоему, чего-то стоит - Холмс или ты?
  
  Корвет "Память герцога Мальборо" впервые готовился к переходу длиннее одного месяца, и впервые вести подготовку было велено в столь сжатые сроки. Бочки с водой на борт закатывали по двум доскам. Через грота-рей перебросили конец. С его помощью с пристани на корвет сгружали телка. Трое Джеков на палубе уже из последних сил удерживали конец, пока сержант Койн пытался сообразить, как опустить скотину на палубу. Рев раздавался до самого Пенли-пойнт. По двум доскам для бочек с пристани на борт и обратно носился Мередитт и подгонял работающих. Пайк стоял на шканцах со складским листом и фиксировал, что погружено, а что в спешке уронили за борт.
  Доктор Пенн сидел на полубаке, на свернутом бухтой канате. Телку все-таки сломали ногу, и теперь рев стоял нестерпимый. Капитан Литтл-Майджес прошел мимо, поостерегшись ругать Койна, когда Мередитт поблизости, так что молча прошел к доку и сел рядом.
  - Похож на покойника Финдли, - сказал Пенн и кивнул на бычка.
  - Угу, - ответил кэп.
  - Такой же губошлеп.
  Некоторое время оба молчали.
  - Что не так? - спросил Пенн.
  Пытавшийся изображать спокойствие кэп взорвался.
  - Ты не замечаешь, что не так? Какого черта ты его разозлил? - Литтл-Майджес указал глазами на Мередитта, который, возвышаясь над всеми матросами, через брань рассказывал им, как правильно носить тюки. - Мало тебе того, что он на корабле. Ситуация уже хуже некуда. Так он теперь еще и в бешенстве! И как это только у тебя получается!
  - Я знаю, что мы идем в никуда. И я должен был промолчать?
  - Вот удивил. Я знаю то же самое!
  Они помолчали еще немного.
  - К тому же ты не прав, и справедливо он тебя окоротил! - прибавил кэп.
  - Разумеется, - сухо ответил док.
  Литтл-Майджес заерзал. Ему стало неуютно и уже хотелось мириться.
  - Если на свете есть золото, почему нельзя быть целиком золотой горе? - спросил он уже не столько раздраженно, сколько весело.
  - Потому что, - вывернув шею, Пенн стал смотреть на выход их бухты, в открытый горизонт. - Потому же, почему есть на свете справедливость, но нет целиком справедливого государства.
  
  Одновременно с корветом в Коусэнд Бэй к отплытию готовилась шхуна "Рид". Что бы о ней ни говорили, это был прекрасный корабль. Корпус, обитый ниже ватерлинии медным листом, защищал обшивку от морского червя. Двенадцатифунтовые пушки (по три с бортов и две на корме) имели удлиненное тело, благодаря чему били дальше. У каждой стоял ящик с приданным - книппелями. Две чугунные чурки, соединенные цепью - вот что такое книппель. Вылетая из жерла, эта сукина дочь бешено вращается вокруг собственной оси, разрывая такелаж и разбивая в занозы рангоут, когда ядро всего лишь делает в парусе одну дыру, которую можно залатать за два часа. Ядро пролетает над спиной прильнувшего к палубе солдатика, делает пролом в фальшборте и шлепается в море. Летящий по той же траектории книппель выворачивает бедняге позвоночник и оставляет на бортах шмотки легких. Книппель стоит своих денег.
  Толстый лысый капитан Никлас Файбер прогуливался по палубе, вполглаза наблюдая за погрузкой оружия и сухарей, а время от времени доставал из-за обшлага подзорную трубу и наводил ее на "Память герцога Мальборо". На два шага позади, почтительно сложив руки, за ним ходил старший помощник. В его одежде было не по чину много позолоченного галуна: слабость недавно примерившего европейское платье человека иного происхождения. На его плоском лице играла ни к кому не обращенная язвительная усмешка.
  На жаровне в капитанской каюте "Рида" лежал черный комок - дотла сгоревшая бумага, которую смяли, прежде чем поджечь. Рядом на капитанском бюро - распечатанный пакет. Если сопоставить две половинки разломленного сургуча, можно было получить печать Джеймса Стюарта.
  Как Фрэнсис Герберт упал в море
  На рассвете 5 июля корвет "Память герцога Мальборо" снялся с якоря, развернул сверху вниз прямые паруса, поднял стаксели и вышел из залива Коусэнд. В Английском канале, равно как у берегов Бретани, море кипело подобно рыбному пруду. На траверзе Ла Манша корвет прошел вперед мимо длинного каравана, направляющегося в Ост-Индию. Широкопалубные торговые суда с мачтами вдвое выше грота "Памяти", двигались как во сне. Их носы надрезали море и раскладывали его надвое по левой и правой раковине. Рядом шли корабли конвоя - узкие фрегаты с низкой кормой, чьи паруса топорщились, набитые ветром. Первым шел линкор с огромным флагом Ост-Индской компании. Какой блеск царил на этом корабле. Перед выходом в море его борта от носа до кормы украсили только что вырезанными фигурами бореев и апелиотов, и несомые ими гирлянды покрыли сусальным золотом. Офицеры и мичманы, одетые в кармин и индиго, не снимали своих камзолов, пока находились в широтах, где июльская жара была легкой. Толстые веселые матросы все до одного щеголяли в белых куртках. С полкабельтова было слышно, как на баке кто-то пилит на скрипке, и видно, как двое пляшут, сцепившись локтями. "Эхэй!" - кричал всем им капитан Литтл-Майджес и махал шляпой, а потом, повернувшись к доктору Пенну, с такой же веселой улыбкой сказал: "Они едут в ад, и каждый пятый - покойник".
  - Вот что бывает с теми, кто мелочится! - громыхнул у них за спинами лорд Мередитт. Владелец "Памяти" возник на шканцах внезапно, и его появление заставило Литтл-Майджеса перестать опираться на планширь, принять менее развязную позу и надеть шляпу. Мередитт без одобрения поглядывал на линкор и презрительно приподнимал губу, оглядывая остальные корабли каравана. - Они уйдут и вернутся такими же бедными, какими уходили, а своим трудом заработают едва ли более, чем проедят в пути. Может, по возвращении хватит еще на пару сапог. Не к тому я веду вас.
  Сказав это, сэр Юэн постоял еще, щурясь на солнце, и ушел в свою каюту.
  13 июля "Память герцога Мальборо" достигла Бискайского залива. Здесь по-прежнему воды пестрели кораблями самых разных флагов. Не раз, а два-три раза в день по горизонту или в непосредственной близости проходили и дорогие соотечественники, и французы, и португальцы. Ветер благоприятствовал, и 20 июля корвет без приключений достиг Геркулесовых столбов. Отсюда Мередитт приказал взять мористее и уйти с хоженых торговых маршрутов. В беседе с Пенном Литтл-Майджес заметил, что это разумно.
  Наступило 25 июля.
  Утро этого ясного дня, благословленного душным солнцем и пугающе слабым ветром, капитан встретил на полуюте за пристальным рассматриванием западного полукружия горизонта в подзорную трубу.
  - Милорд, а нас преследуют! - сказал он, когда Мередитт поднялся по трапу и указал на юго-запад, где в отдалении ясно различался силуэт гафельной шхуны. Сэр Юэн принял из рук Литтл-Майджеса трубу и посмотрел в указанном направлении.
  - Вздор. Двухмачтовая калоша. И с чего ты взял, что она нас преследует, если она впереди? Совсем с ума сошел. Это потому что на берег в Плимуте не ходил, а здесь наверстываешь, - и Мередитт показал большим пальцам и мизинцем высоту бутылок, которые обычно появлялись на капитанском столе.
  - Милорд, - вздохнул кэп, своим смиренным видом давая понять, что камень упал далеко от цели. - Она у нас на правой скуле с того дня, как мы вышли из Портимана. Кроме того, эта шхуна стояла с нами в заливе Коусэнд и, я думаю, отвалила оттуда одновременно с нами.
  - Именно она? - Мередитту не нравились аргументированные возражения.
  - Удлиненный бушприт, полностью обнаженный полуют с пушками, ни одного украшения по всему корпусу и смоляная полоса по вельсу. Это шхуна "Рид", где я провел четыре в задницу провалившихся года моей жизни, - быстро проговорил Литтл-Майджес. - В военное время "Рид" была авизо королевского флота, и сейчас это корабль его величества без ранга, а капитаном на ней по-прежнему Ник Файбер, чтоб он сейчас завтракал и подавился.
  - За что ты его так?
  - На "Риде" был увлекательный обычай пороть мичманов.
  Мередитт рассмеялся, махнул рукой и повернулся, чтобы уходить. Но отчего-то прежде еще раз оглянулся на капитана. Тот смотрел на нанимателя с необычной для себя серьезностью.
  - Когда мы придем на место, команда Файбера с нами разделается.
  Сэр Юэн уже приподнял верхнюю губу, чтобы ответить и сказать, какой все это вздор, но еще раз встретился глазами с Литтл-Майджесом и закрыл рот. Однако промолчать он тоже не мог и потому бросил сварливо:
  - Так оторвись от них!
  - Файбер занял позицию мористее. Если мы попытаемся уйти от него в открытое море, у него будет преимущество, не говоря о том, что "Рид" в полтора раза быстрее нас при фордаге и вдвое - при галфвинде. Если мы развернемся к берегу, через час он заметит наш маневр, а еще через пять - снова будет у нас на правой скуле. Единственный шанс - повернуть назад.
  Кэп окончил свой небольшой доклад и прикрыл глаза, зная, что последует. Он услышал, как Мередитт подошел ближе, почувствовал, как он наклонился и дважды выдохнул ему в лицо жареной курицей и табаком, - это сэр Юэн приблизился и с высоты своего роста слегка наклонился к капитану, чтобы прошипеть:
  - Нет.
  
  26 июля прошло, за ним - 27-ое. На исходе дня капитан, все время следивший за горизонтом неотрывно, увидел нечто необычное. Далеко к западу на морской поверхности в лососевом закатном свете лежало темное пятно. Напрягая зрение, можно было разглядеть, что это полотнище паруса, натянутое между реем и обломком стеньги. Литтл-Майджес завертел головой и увидел ближе к курсу корвета угол ящика и толстую доску.
  - Взгляни, - сказал он, протягивая трубу Пенну, который в последнее время тоже пристрастился вечерами грустно выпивать, глядя на шхуну, висевшую на горизонте в одном и том же месте, как галлюцинация.
  Док взял в руки трубу и, как и всякий иной раз, когда ему в руки попадал этот предмет, принялся рассматривать все подряд. Ему нравились ощущения, возникающие в голове, когда далекие предметы начинают казаться близкими.
  - Облако интересной формы, - комментировал увиденное Пенн.
  Тем временем здоровенный топляк - полунаполненный бут или что-то еще - гулко стукнулся о борт ниже ватерлинии. Кэп стал нервничать и требовать трубу назад, а док уклонялся и перебегал от борта к борту, глазея на что придется.
  - О, там человек, - заметил он, наведя трубу на черную половину океана. Литтл-Майджес кинулся к нему и перегнулся через планширь.
  - Где?! Не вижу. Ты уверен?
  - Не знаю. Я вижу голову, руки... - задумчиво говорил Пенн и крутил кольцо окулярной трубки.
  Кэп потерял терпение и выхватил инструмент, но сколько ни шарил по темной воде, ничего не мог разглядеть.
  - Вон, - доктор указал рукой на только ему видимую точку. - Ты опять не туда смотришь. Он двигается, мы проходим мимо. Теперь он уже вон там.
  - Лечь в дрейф! - заорал Литтл-Майджес что было легких. - Живо найди Пайка, пусть командует фоку в дрейф.
  Пока убирали паруса, "Память герцога Мальборо" развернуло на шесть румбов, и вечерняя заря осветила потолок капитанской и пассажирской кают. Мередитт проснулся от света в окнах и вышел на палубу узнать, в чем дело. А там уже было все: человека за бортом не видали давно, и каждому хотелось стоять впереди всех. На воду спускали шлюпку с четырьмя матросами и Пенном. Док показывал, куда править. Вот уже их кормовой фонарь стал еле виден, и Литтл-Майджес с остервенением крутил в руках бесполезную подзорную трубу. Прошло около четверти часа - фонарь шлюпки стал приближаться. Кэп выхватил трубу, так что чуть не уронил ее за борт, и прильнул к окуляру.
  В желтом круге света было видно, как Пенн склоняется над человеком, лежащим головой на корме. Тот протягивает руку, берет у дока флягу и жадно пьет. Капитан сложил трубу и выдохнул.
  - Амен. Сегодня мы все узнаем что-то интересное.
  Однако он ошибся; его улов смог рассказать свою историю только на следующую ночь. В первые часы после того, как его подняли на борт, спасенный мог только стонать и закатывать глаза. Страдания бедняги усугубляла жесткая перевязка в исполнении доктора Пенна. Кисти рук с наружной стороны и шею кораблекрушенца - там, где ее открывал ворот сорочки - солнце сожгло до мясных волдырей, и Пенн не упустил возможность в свете капающего маслом фонаря рассмотреть, как обнажаются слои дермы под пузырем с лимфой, и какие формы кристаллизации морской соли остались на отмерших кожных лаптах.
  
  Сутки после этого, с вечерней до вечерней зари, спасенный проспал беспробудно на койке, которую уступил ему капитан. Сам Литтл-Майджес ушел ночевать в узкую, как гроб, каюту дока, а Пенна отправил стеречь больного, чтобы тот не вздумал преставиться. В уединении капитанской каюты доктор Пенн провел полный медицинский осмотр бутылки оставленного гостю кларета из запаса сэра Юэна и выпил за здоровье пациента. Тот уже не казался умирающим и, кажется, комфортно устроился. Очень узкая кровать, которая становилась причиной дурного настроения тучного Литтл-Майджеса по утрам, его гостю оказалась впору, и он морщился лишь изредка, если задевал забинтованной рукой о стену. Он был строен до хрупкости, и, глядя ему в лицо, наблюдатель невольно думал о его благородном происхождении. Очевидно, в том были уверены и капитан, и судовладелец, если один пожертвовал ему свое ложе, а второй осыпал подарками, каких не видел никто из команды: и вино, и из свежего берегового запаса почти не окаменевшее миндальное печенье, и пара тонкого белья.
  На полностью безволосой, с выпуклыми ребрами груди пациента Пенн давно заметил медальон, и теперь, когда рядом не было свидетелей, недолго колебался, трогать ли его: от врача не стоит скрывать никакие части тела, в том числе драгоценные. Расстегивая крохотный золотой крючок, он ожидал увидеть нечто необычное и все равно удивился: медальон заключал в себе портрет своего же владельца. На левой створке было выгравировано "Фрэнсис Греберт", на правой с большим искусством светлой и яркой эмалью по слоновой кости выведено изображение лица. На своем портрете гость "Памяти" был так же хрупок и смотрел ласково. Док тихонько повернул голову спящего на бок, чтобы рассмотреть его в профиль. Приблизив фонарь, поднял ему веко, чтобы сличить цвет глаз, хотя больной зашевелился и мог проснуться.
  Если это не было двойным совпадением, Фрэнсис весьма походил на тех Гербертов, чья семья подарила возлюбленных гениальному де Верру и бездарному королю Иакову. Пшеничные локоны вокруг удлиненного лица при пепельно-темных усах и бороде; большие карие глаза, выражающие полное безразличие ко всему благодаря тяжелым верхним и нижним векам и идеальной внутренней симметрии относительно зрачка. Пенн закрыл медальон и подумал, что Фрэнсис мог заказать его перед плаванием, чтобы в случае, если его неузнаваемые останки выбросит на берег, нашедшие могли узнать, какой улыбкой прежде улыбался тот, чей прах они не без отвращения закопают, предварительно лишив сапог. "Какая самовлюбленность", - с осуждением и нежностью подумал Пенн.
  Фрэнсис Герберт вышел на палубу вечером следующего дня - в сорочке со скрывающими ожоги бинтами под ней, кулотах и чулках Мередитта, из каковых каждый предмет был тонкой выделки, но для нового хозяина широковат. К его пробуждению сэр Юэн велел поставить на шканцах стол под батистовой скатертью и сервировать его. Со стороны грота стоял вызванный прислуживать Джек Морда и держал канделябр со свечами. Их пламя здесь, под защитой полуюта, оставалось полностью неподвижным. Со стороны бизани встал Ларри. Он держал бутылки, которые не поместились на столе. Хозяин, несмотря на духоту, сидел одетый в свой зеленый с золотом жюстокор, полы которого мерцающей складкой заломились на стуле, и в разных ритмах постукивал по тарелке ногтями. В скудной корабельной обстановке Мередитта тяготило отсутствие поводов пускать пыль в глаза, а тут - такой случай.
  Стол на четыре персоны был наскоро переделан из подставки под глобус, изъятой у капитана. Уместились на площади чуть больше салфетки блюдо с куриным пирогом и ваза с яблоками, также четыре прибора. Предметам было тесно, но они, по крайней мере, не соперничали за право лежать на своих местах. Люди - совсем другое дело.
  Рядом с Мередиттом свое законное место занял капитан, третий стул дожидался тощего зада Фрэнсиса, а на четвертое место Литтл-Майджес простодушно позвал Пенна. Лейтенант Пайк был неприятно удивлен, увидев, что на месте, которое он законно должен был занимать по старшинству звания, сидит доктор и уже препарирует пирог. Бедняга пуританин до того с час наблюдал за приготовлениями: видя четыре прибора, он рассчитывал поесть праздничного, а пришлось довольствоваться ничем.
  Фрэнсис обещал выйти тотчас к появлению на шканцах Мередитта, но опоздал: милорду пришлось дожидаться его около четверти часа, и он постукивал ногтями о край тарелки все быстрее и громче. Однако, появившись, новый пассажир так приветливо со всеми поздоровался, что чело сэра Юэна немедленно разгладилось. Окинув взглядом своих сотрапезников, судовладелец заметил про себя, что подобного Фрэнсису недурно держать на корабле хотя бы ради того, чтобы не забывать, как выглядят люди общества. Ни испитая физиономия Пенна, ни мясистая ряха Майджеса не были созданы радовать глаз, тогда как мистер Герберт нес с собой праздник. Он будто сейчас выбежал из наполненной людьми залы вдохнуть росистого вечернего воздуха, дать отдохнуть себе от звуков трио-сонаты. В его блестящих выпуклых глазах отражались канделябры и серебряная посуда, а заскорузлые юферсы на вантах не отражались.
  - Я так рад, - произнес он и красивым движением развернул салфетку. - Я ведь успел проститься с жизнью... Но теперь я понимаю, ради чего я так страстно старался в ней удержаться.
  Литтл-Майджес внимательно взглянул на Пенна и указал глазами вперед, туда, где на горизонте упрямо висели три фонаря на носу, борту и корме шхуны "Рид". Док проследил направление его взгляда и поднял брови. "Ты думаешь, они забросили его к нам?" - "Я не исключаю".
  - Расскажите нам о себе и своем злоключении, мистер Герберт, - обратился к гостю капитан, демонстрируя, будто здесь он - милостивый диктатор. Светский тон шел ему как корове седло.
  - Не мистер, милорд Герберт, - одернул его Мередитт.
  Фрэнсис не протестовал ни против одного обращения, лишь искусно покраснел и спрятал улыбку за салфеткой.
  - Знаете, господа - чайки!... - сказал он со вздохом. - Такие милые птички, с желтыми лапками... Когда они на твоих глазах набрасываются на человека и начинают отрывать от него кусочки... Я сразу нырнул, когда это увидел, и старался выныривать за глотком воздуха редко-редко.
  Фрэнсис прикрыл глаза рукой, словно заново переживая рассказанное. Мередитт сочувственно поцокал языком: "Я рад соболезновать всякому, кто слабее меня".
  - Судя по глубине ожогов, вы пробыли в море не менее трех дней, - заметил док.
  - Четверо с половиной суток, - вздохнул Герберт, и это прозвучало искренне.
  - У вас должен был быть источник пресной воды.
  - Бочонок на пять галлонов, практически пустой. Я пил трижды в день и один раз ночью, по два-три глотка.
  - Тогда вам повезло, что еще одного спасшегося съели чайки. Иначе вы бы не дожили до нашего прибытия, - с неожиданной злостью сказал Пенн. "Убил человека из-за воды и вешает нам лапшу на уши? А парень далеко пойдет!" - читалось в ответном взгляде кэпа. Мередитт почувствовал, что разговор зашел не туда, и властным жестом приказал доку воздержаться от дальнейших реплик.
  - Думаю, милорд Герберт лучше расскажет нам все по порядку, чем мы станем то и дело прерывать его своими вопросами, - проговорил сэр Юэн свирепо.
  Фрэнсис наградил его своей застенчивой улыбкой и начал свое повествование.
  
  По его словам, он служил в качестве клерка в Ост-Индской компании, продвигался по службе благодаря знанию языков и достиг должности переводчика. Насколько можно было понять из нескольких мимоходом брошенных замечаний, семья Герберта постоянно проживала во Франции, а обстоятельства вынудили героя изучать испанский и португальский. Несколько раз за свою недолгую жизнь (ему было всего двадцать четыре, на три года меньше, чем Пенну, капитану и Мередитту) он четырежды пересекал Атлантику, дважды посещал Гвинею - золотую Аккру и порт Сент-Джеймс, откуда для карибских пристаней сгружали чернокожий товар, нестерпимо пахнущий мускатным орехом в своих переполненных трюмах. В этот раз на маленьком быстроходном тендере он и четверо счетоводов спешили из Сент-Джеймса в Нант. На полпути, у западного берега Африки, их настигла беда.
  - Утром вдалеке мы увидали мачты с британскими вымпелами. Судно шло на изрядной скорости с северо-запада: этим курсом некоторые купцы возвращаются с Ямайки прямиком в Африку, если сахар и ром не нужно завозить в метрополию. Капитан, царствие ему небесное, скорректировал курс. Корабль подошел поближе, мы увидели, что он и правда наш. Это было "Прощение" - двухпалубное грузовое судно, одно из самых больших и хорошо вооруженных. В компании его чаще называли "Перчаточница" из-за ростровой фигуры. Я не знаю того перчаточника, чья жена позировала для украшения судна, но если вы ее увидите, с другой не спутаете: она вот такая!
  Фрэнсис скорчил рожу и схватил себя за уши. Мередитт весело засмеялся. Пенн и Литтл-Майджес не засмеялись.
  - Никто не успел вовремя понять, что с "Перчаточницей" дело неладно. Сейчас я воскрешаю в памяти его ход и понимаю: она выглядела заброшенной, на ней не было видно ни единой живой души! Когда расстояние между нами сократилось, мы отсалютовали. Ответа не последовало, но капитан сказал, что это нормально, что он не такое видал. Потом он приказал лечь в дрейф. Он ведь собирался послать "Перчаточнице" шлюпку и ожидал, что на ней тоже уберут паруса... Он слишком поздно понял, что "Прощением" никто не управляет, его несет по ветру со страшной скоростью, будто все трюмы опустошены, а мы - прямо у него на курсе. Мы стали спешно ставить паруса. Все вывалили на палубу. Я стоял на носу, так и мне дали какую-то веревку и сказали: тяни, твою мать, тяни... Помню, я увидел рожу ведьмы-перчаточницы прямо над собой, потом меня подбросило как на трамплине. Я успел подумать: ну вот, послужил в Ост-Индии, все понравилось... Потом я вынырнул из воды и увидел, что сатанинский корабль идет дальше, а наш тендер висит у него на носу как забрало. Меня стало засасывать под киль, я насилу выплыл. Второй спасшийся был наш лоцман, его контузило. Он лежал на решетке люка, вместе с которой его вбросило, и сказать ничего не мог. Потом на нас напали чайки. Когда они отстали, оказалось, у лоцмана объедены лицо, шея и спина, до костей.
  - У нас есть Пайк, он помолится за вашего лоцмана, - пообещал Мередитт.
  - Это было бы очень мило с его стороны, - потупившись, отозвался Фрэнсис.
  - Капитан, оставьте в покое пирог, что вы, в самом деле, как чайка, - усмехнулся сэр Юэн. - Командуйте, мы меняем курс. Я должен увидеть, куда ушла "Перчаточница".
  Очищение огнем
  Той же ночью, когда лорд Мередитт принял решение преследовать "Перчаточницу" и корвет "Память герцога Мальборо" лег на новый курс, взяв на два румба восточнее, ветер задул свежий и благоприятный, словно алчностью сэра Юэна и гвинейскими зефирами правили одни и те же демоны. Тем внезапным маневром, проведенным в короткие темные часы, корвету почти удалось оторваться от преследовавшей его шхуны. Капитан "Рид" Никлас Файбер на рассвете увидел за горизонтом лишь вымпелы своей жертвы, рассердился и решил наказать ее: утром 27 июля он шел уже не в десяти милях от мишени, а в трех. Теперь капитан "Памяти" Литтл-Майджес имел неудовольствие наблюдать жерла трех пушек на файберовском левом борту в любое время, когда брался за подзорную трубу. Лейтенант Пайк, бросая взгляд на правый борт, тоже стал чаще вздыхать, хотя пуритан и учат с детства ожидать смерти, как лакомства. Матросы, несмотря на то, что им никто не рассказывал о бесчеловечных обычаях Файбера, ходили очень скучные.
  Казалось, в хорошем настроении оставались только Мередитт да его новый наперсник Фрэнсис Герберт (появление которого оставило глубочайшую рану в сердце сержанта Койна, оттесненного на вторые роли). Фрэнсису нравилось все, что ни покажи. Бюро с аляповатой мордой на крышке в каюте милорда - о да, я узнаю эту резьбу, такие секретеры вывозят из Батавии, они стоят целое состояние! Порют матроса, первый раз попавшегося на воровстве яблок из бочки - мудрое установление, строгое и гуманное разом; между прочим, не везде до такого додумались: или сразу вешают, или дают затрещину и отпускают; ну разве умно? Сэр Юэн был счастлив вызывать новые и новые восторженные восклицания Фрэнсиса и стал еще невыносимее, стремясь показать гостю, кто полновластный хозяин судна - не капитан. Что капитан? Такой же наемный работник, как мачтовой или кок. Лорд Мередитт - вот источник власти и славы на "Памяти герцога Мальборо".
  
  Доктор Пенн проводил последние дни августа почти безвыходно в своей узкой, как горло висельника, каюте. Мередитт поручил ему просмотреть карты западного африканского побережья и найти очертания, похожие на те, что были на клочке бумаги из вещей Лоренца.
  31 августа, как и накануне, и третьего дня, док сидел на своей жесткой тахте, по-портняцки поджав ноги, и рассматривал в лупу бумаги, разложенные на крышке рундучины. Он не был слишком усерден в поисках нужного африканского залива и не торопился разделаться с заданием быстрее, чтобы не попадаться лишний раз владельцу судна на глаза. Сэр Юэн заглянул в каюту (войти он не мог, так как все оставшееся свободное пространство пола занимали брошенные у порога ботфорты) и пригласил заглянуть Фрэнсиса.
  - Пенн, я слышал, корабельный врач Генри Моргана вел собственный дневник, - ни с того ни с сего заявил сэр Юэн. Пенн поднял голову от бумаг и ответил внимательным взглядом.
  - Я хочу, чтобы ты тоже вел дневник, куда записывал бы хронику происходящего и свои научные наблюдения, - и тут же, потеряв терпение, - Пенн, не забывай, кому ты служишь! Я просвещенный человек! Мне нужен просвещенный врач!
  С этими словами Мередитт исчез из дверного проема. Фрэнсис задержался на секунду, чтобы прошептать: "Ей-богу, я тут не при чем!", и поспешить следом. Доктор еще некоторое время сидел, глядя в стену и ожидая, что победит: желание пойти пожаловаться Майджесу или нежелание снова натягивать сапоги.
  
  Днем матросы затянули песню, состоящую из одних женских имен, протяжную, простую и выматывающую. Певцы сидели на полубаке и занимались хозяйственными делами (кто видел, сколько времени у флотских занимает починка одежды, никогда не поймет, каким образом они умудряются выглядеть такими отчаянными голодранцами). Первым рот раскрыл маленький Ларри. Он развешивал на леерах свои и чужие лохмотья и вдруг запел: "Анна, Анна, Нэнси, Нэнси, Анна, Анна, Нэн". Джек Морда перестал зашивать свой липкий ботинок и спросил:
  - Так зовут твою девушку?
  - Нет, так будут звать мою дочку, когда у меня будет дочка.
  - Дурак. Никто не хочет, чтоб была дочка.
  Через некоторое время уже сам он запел слова "Барбара-Полетта", потом другие принялись подтягивать кто во что горазд. Больше всех было Марий и Аннушек, но встречались Мод, Моника и Дженни. У песни не было ни запева, ни развязки, потому от ее нескончаемости хотелось повеситься. Капитан Литтл-Майджес, Пайк, Пенн и мистер Герберт стояли у правого борта далеко от носа, но и им было слышно лучше некуда, отчего их непринужденная болтовня быстро сошла на нет. Первым после паузы заговорил Литтл-Майджес.
  - Всех дома кто-нибудь ждет, - сказал он с наигранной сентиментальностью.
  - Меня - матушка и кот, - безыскусно ответил Герберт. Это было именно то, чего хотел капитан - разговорить Фрэнсиса, однако Пайк все испортил.
  - А у меня оба старика еще живы, - принялся рассказывать он. - Надеюсь, живы. Я их редко вижу. Они когда-то были фермерами.
  Внезапная навязчивость лейтенанта заставила Майджеса досадовать, но его тут же одолело любопытство:
  - Денег им возишь?
  - Вожу.
  - И как, хватает?
  - Вряд ли. Но как-то живут Христа ради.
  - Мои тоже.
  Пенн в это время ногтем отколупывал деревянные заусеницы с планширя, собирал их в кучки и сметал за борт.
  В трех милях южнее параллельным курсом шла шхуна "Рид". Человека, который неподвижно стоял на палубе на фоне вечно движущегося моря, можно было разглядеть невооруженным глазом.
  - Вам, Фрэнки, повезло, - сказал Литтл-Майджес, не спуская глаз со спокойного соглядатая, что наблюдал за ним с борта шхуны. - Вот придем мы в Аккру, а бог даст - пораньше причалим, и вернетесь под золотые флаги Ост-Индии.
  Герберт смутился.
  - Я понимаю, что являюсь обузой, но я не бесполезен! Если мне найдется занятие, я буду счастлив сопровождать вас до любого европейского порта.
  Кэп вскинулся.
  - Кто сказал, что мы доберемся до любого европейского порта? У нас и до следующей Пасхи дожить шансов не много. Видите этот маленький симпатичный кораблик? Мы ему понравились, он увязался за нами. Знаете, как бывает - ползет нищий где-нибудь на Ратклиффе, пьяный больной одинокий нищий, а за ним идет волкодав...
  - Я вас понимаю, - сказал Фрэнсис вкрадчиво. - Я понимаю, о чем вы. Если вы ждете от будущего неприятностей, я тем паче смогу пригодиться.
  Литтл-Майджес медленно повернулся к нему и растянул губы для первого звука фразы "И зачем тебе это нужно?..", однако промолчал, не желая задавать праздный вопрос, ответ на который вряд ли будет правдивым. Вместо этого он быстро отвернулся, оттолкнулся от доски фальшборта и кинулся к матросикам на бак с криком "да заткнетесь ли вы когда-нибудь, тошно от вас, сил нет".
  - Нервичает, - сказал Пайк.
  - Да, - сказал Пенн. Это было первое и последнее его слово с полудня до заката.
  
  На рассвете 1 сентября с салингов "Памяти" впередсмотрящий впервые разглядел берег западной Африки - пыльный, плоский и тусклый. Ее шельф и бесконечные бесформенные пляжи напоминали покрытые завшивленными рыбаками мели Роттердама, а джунгли издалека выглядели сорным кустарником.
  - Мы сейчас много южнее форта Сент-Джеймс, - объяснял Литтл-Майджес, тыча в карту, но лорд Мередитт не оборачивался. Он горящим взглядом буровил безвидный берег.
  - Пенн! Поди сюда. Ты нашел, что я просил?
  Доктор приблизился также с картой в руках.
  - Разве что наиболее вероятное. В Конго, к северу от Лоанды, в верховьях непоименованной реки. Река помечена как несудоходная.
  - Далеко отсюда?
  Пенн закашлялся от вопроса и ответил уклончиво: махнул рукой на юго-восток.
  - До хрена далеко, - добавил у него из-за плеча кэп.
  - Ничего, - не смутился Мередитт. - Начнем отсюда. "Перчаточница" ведет нас неспроста, что-то здесь есть.
  
  В тот день ветер неожиданно иссяк, и капитан велел верповаться вдоль берега далее на юг, покуда не явятся более благоприятные условия. Делалось это с большим потом: матросики клали малый якорь верп на шлюпку, отгребали вперед насколько хватало канатов и бросали его, тем временем ребята в трюме ходили по кругу, толкая вымбовки шпиля. Канат наматывался на барабан и тащил корабль вперед. Мередитт же взгромоздился на марсовую площадку и алчными глазами глядел на береговые заросли. Он велел гнать шибче, потому матросы отдыхали раз в полсуток по четыре часа. 2 августа, чтобы дать каждому хотя бы пять часов отдыха, кэп усадил на весла Койна и Пайка, а сам встал вращать шпиль. Вскоре к нему спустился док, чем поначалу вызвал капитанский гнев. "Ты больше потеешь, чем работаешь, - ворчал Литтл-Майджес. - Шел бы с Гербертом в шахматы играть. Дохлый! Разве так шпиль крутят! Это тебе не спиритус по скляночкам разливать! Ладно... Спасибо..."
  Шхуна "Рид" не отставала. Узкая и легкая, она без труда шла на буксире двух шлюпок. В каждой сидело по двенадцать молодцов. Они гребли слаженно и так бодро, что давно скрылись бы за горизонтом, если б не останавливались на отдых, и это бесило - ведь на "Памяти" работали не покладая рук беспрерывно.
  Спустя три чрезвычайно долгих для всей команды дня, 5 августа, Мередитт достиг желаемого: воочию увидел "Перчаточницу". Отлив обнажил ее корпус целиком. Красотка лежала на правом борте, уткнувшись носом в Африку. Можно было представить, как она неслась на безумных парусах и приливной волне, прободела килем мягкое песчаное дно и не остановилась, пока ее форштевень не зарылся в корни кокосовой пальмы.
  Мередитт лично спустился в трюм своего корвета, чтобы приказать тормозить. Литтл-Майджес, без рубашки и шляпы неотличимый от каторжника, отошел от вымбовки со словами "ну уж нет, теперь я привык, мне понравилось".
  
  Сэр Юэн лично возглавил поход на корабль, взяв Койна и четверых весельников. По велению капитана с ними отправился Пенн.
  Пробираться внутрь выброшенной на берег махины оказалось не так просто: никто не сбросит штормтрап, не откроет люк.
  - Этот порт пустой, - сказал Пенн, указывая на приоткрытый проем в нижнем ряду гон-дека. Когда посреди июньской Атлантики летучий голландец столкнулся с "Памятью" и чуть не продавил ей обшивку, из этого порта выпала двадцатичетырехфунтовая пушка.
  Край пустого проема навис над землей на высоте не более шести футов. Док сам-первый, подпрыгнув, уцепился за край, подтянулся и полез внутрь.
  - А ты что зевал? - тотчас накинулся на Койна Мередитт. - Теперь пойдешь замыкающим... Нет, я пойду замыкающим. Нет, карауль здесь. Какого черта, лезь уже!
  Тем временем Пенн перевалился через бортик и упал животом туда, где прежде стояла пушка. Чтобы не выпасть обратно, приходилось цепляться за выщерблины в палубе, оставленные колесами лафита. Не без труда втащив внутрь ноги в ботфортах, док встал и огляделся. В отличие от военного корабля, на "Прощении" гон-дек представлял собой не цельное пространство, а множество клетушек с переборками не до потолка, похожие на стойла в хлеву. Опасаясь вывалиться обратно в порт, Пенн выбрался в центральный отсек, отделанный солидно, до пугающего сходства с коридором в государственном учреждении, и отправился вперед, к корме.
  Оставленный корабль звучал и пах иначе, нежели доверху наполненный людьми. Он казался гулким и бесконечно просторным, а вместо человечины в нем пахло озоном. Пенн трогал створки дверей в отсеки, но там все выглядело обычным: толстые зады пушек, мешки, ящики, - и только навязчиво пахло химической грозой.
  - Нам нужна капитанская каюта! - заорал позади лорд Мередитт. Он тоже выбрался в центральный коридор и шел по нему, отталкиваясь тростью от стены, иначе ему пришлось бы с трудом балансировать на косом полу, как это делал док.
  - Уж мы ее отыщем! - кричал еще дальше позади него Койн. Он шел боком, опираясь о стену обеими руками.
  
  Литтл-Майджес отдал бы за такую капитанскую каюту, как на "Прощении", несколько передних зубов. Кровать была устроена такой ширины, что спящий мог вытянуть поперек одну руку. При входе - стойка для оружия, под бюро и в углу под окнами - бутылки и бочонки без счета.
  Из-за крена бюро раскрылось и вывалило на палубу все свои ящики и ящички внутри ящиков. Мередитт поворошил содержимое тростью и кивнул Койну, чтобы тот выудил ценное. Тайник с основным запасом денег сэр Юэн без труда обнаружил в глобусе, письма - в подушке. Пока сержант, сидя на полу, пухлыми пальцами вынимал серебряные и медные монеты из деревянных секций, Пенн поднял с пола наполовину залитую чернилами тетрадь. Неизвестный капитан записывал в ней мелким вихрастым почерком направление ветра, текущие координаты и список наказанных за пьянку. Доктор пролистал гроссбух до пустых листов. Первая не заполненная до конца страница была исцарапана и покрыта кляксами. Она выглядела так, будто некто пытался сделать запись, не обмакивая пера в чернила; терпя неудачу, неизвестный с раздражением чиркал по листу сухим кончиком. Вот он додумался воспользоваться чернильницей, но не догадался стряхнуть первую каплю и развел на странице грязь. Так школяр выводил бы свои первые закорючки, если бы некому было показать, как пользоваться письменным прибором. Пенн приблизил бумагу к глазам и разобрал в царапинах и разводах буквы. Это не был почерк капитана, совсем другой - размашистый и косой. Этот второй владелец тетради много раз подряд снова и снова бестолково пытался вывести два слога: та-на-та-на-та-на-та.
  - Дай сюда. - Мередитт выдернул журнал из рук доктора, раскрыл заново и перелистал на последнюю страницу, чтобы прочесть вслух. - "Час до рассвета. Бишоп сообщает о четырех або пяти плотах, движущихся со стороны острова". Все ясно. Буканиры.
  Он бросил тетрадь через плечо, подошел к оружейной стойке и выдернул самый длинный палаш. Оставшиеся шпаги и сабельки зазвенели.
  - Фрэнсис не наврал, "Перчаточница" шла из карибского моря. Ее трюмы полны рома и сахара. Черт подери, по закону это мой приз! - владелец "Памяти" своим новым клинком разрубил перед собой воздух. - Нужно снять ее с мели. Сколько здесь пушек! Что теперь запоет Файбер?
  - На корвете служат сорок три человека, хотя должно быть не менее пятидесяти. Для этой громадины потребуется двести голов, не меньше, - тихо и быстро проговорил Пенн.
  - Без тебя знаю, - вздохнул Мередитт и воткнул палаш острием в доску палубы.
  
  Втроем они прошли уже большую часть корабля. Крови, выбоин от пуль, любых иных следов драки не обнаружилось нигде. На камбузе вся еда сгнила. Горы червей вместо хлеба и сыра, кости и черви вместо мяса. Нетронутые боеприпасы в крюйт-камере и там же штабелем сложенное холодное оружие для матросов и морпехов красноречиво свидетельствовали, что боя не было.
  В последнюю очередь решили заглянуть в один из люков на нижней палубе. Он долженствовал вести в неизвестные помещения под ватерлинией. Едва подняли крышку, в нос ударила привычная вонь.
  - Там кто-то есть, - сказал Пенн, передавая вперед зажженный фонарь.
  - Сатана... - слабым голосом сказал Койн.
  В пределы освещенного квадрата внизу попал один матросский гамак. В нем лежал труп. Вся его кожа и вся плоть сохранились на костях и не распадались, но глаза провалились внутрь, а веки стали как щупальца актинии; губы исчезли, так что желтые резцы стали казаться вдвое длиннее.
  - Заперли команду в трюме и уморили. Не новость, - заметил Мередитт и хотел захлопнуть люк, но док протиснулся мимо него и стал спускаться.
  
  Увиденное внизу превзошло их ожидания. Более сотни гамаков, словно человеческие поля, насколько хватало света, протянулись вправо, влево и вперед. В каждом гамаке лежала мумия. Никто не разложился и не протек на пол. Доктор подносил фонарь к лицу каждого. Кто-то высох, как деревяшка, кто-то выглядел умершим недавно и еще подглядывал из-под век дряблыми глазными яблоками. Несмотря на всю неприглядность зрелища, в нем не было ничего неожиданного или нового. Жизнь врача проходит среди покойников, настоящих и будущих. Но крик застрял в горле у исследователя, когда он поднес фонарь к лицу кирпично-красного мертвеца, и тот попытался прикрыть глаза рукой со словами "слишком ярко". Лицо и шею страдальца покрывали морщинистые наросты, радужки глаз измялись, как это было с Джеком Треухом, но жизнь не оставила искалеченное тело.
  Сэр Юэн приблизился, закрывая рот и нос платком, чтобы посмотреть и сказать:
  - Господь ты наш Христос, - хотя обычно избегал напрасной божбы, - да их тут несколько.
  Пенн в панике обернулся. В соседнем гамаке дышал еще один несчастный, со страшно раздутыми шеей и губами. Несмотря на увечья, его можно было узнать по глазам и цвету волос - это был тот самый матрос, который в ночь первой встречи "Памяти" с "Прощением" бросился в пушечный порт, крича "Помогите!", но был вовлечен обратно неизвестной силой. Пенн прошептал: "Я тебя помню", - но напрасно; больной ничем не ответил на его слова.
  - Ты сможешь помочь этим людям? - спросил Мередитт.
  Док мог рассказать, что болезнь не смертельна, лекарство существует, нужно лишь найти его, оно где-то поблизости, в руках демона Мельхиора из племени Лу-Гару. Но вместо ответа док лишь покачал головой.
  - Вот бедняги. Не приведи никому так мучиться, - пробормотал сэр Юэн и прямо из-под руки Пенна вогнал лежащему лезвие палаша в грудь. Док охнул, будто рану нанесли ему самому. Больной, однако, умер не сразу, а поначалу шире раскрыл глаза и несколько раз сомкнул и разомкнул распухшие губы.
  - Ах ты. Не попал, - с сожалением сказал Мередитт, вытянул лезвие и воткнул его повторно. Лишь с четвертого удара изуродованный перестал смотреть.
  - Койн, добей остальных. И поточнее, ты культурный человек, - приказал сэр Юэн, вытер лезвие о край гамака и удалился.
  
  До вечера матросы "Памяти" собирали и грузили в шлюпки вещи с приза - бочонки рома и пороха, связки оружия, головы пахнущего грибами коричневого сахара. Последним из порта "Прощения" на песок молодецки прыгнул Мередитт с тяжелым бархатным кулем в правой руке и набитой письмами атласной подушкой в левой; протопал в высоких сапогах по мелководью и залез в лодку на корму, отчего нос сильно задрался.
  На полпути к "Памяти" он чертыхнулся, когда за его спиной корпус "Прощения" взорвался, обдав его затылок и лицо Пенна, который не мог успокоиться и оглядывался на берег то через правое плечо, то через левое. Крюйт-камера корабля взорвалась от двери, обильно политой ромом, после того, как прогорела тридцатифутовая пороховая дорожка. Ее выкладывали змейкой, иначе не получалось сделать покрываемое ею расстояние достаточно большим, и все равно длины не хватило. Мередитт желал, чтобы на берегу рвануло в тот момент, когда он, стоя на своей палубе, сказал: "Корабль оказался заражен, и я решил не брать его в качестве приза".
  Форт Испуг
  За далеко выпирающим в море песчаным мысом, за грязно-зеленой водой залива, в устье узкой заиленной реки стоял собранный из жердей, пустых бутов, отодранной обшивки, пальм, пальмовых листьев, бамбука, рваной парусины и просто всякого мусора форт Фрайт. 7 сентября 1688 года этот нелюбимый ребенок своей страны переживал славные времена: возле его стен одновременно бросили якорь ост-индский корабль пятого класса, корвет и шхуна.
  
  Свой первый выход на берег Африки владелец корвета "Память герцога Мальборо" лорд Мередитт пожелал обставить пышно. Первое - его сопровождал капитан. Бедный Литтл-Майджес, не топтавший твердую землю с весны, готовился к выходу словно к свадьбе. Он брился так тщательно, что сбрил десяток лишних лет и стал похож на толстого школяра; до изначальной черноты отчистил шляпу, колет и сапоги, на перевязь повесил реквизированную с "Перчаточницы" испанскую шпагу, чей эфес представлял кусающую собственный хвост змею, и то и дело спрашивал Пенна, выглядит ли он теперь как джентльмен, зарабатывающий в год восемьдесят фунтов. Второе - милорда сопровождал великан Койн. Одно число серебряных пуговиц на всех видимых частях его платья заставляло думать о состоятельности нанимателя. Третье - общество путешественников должен был украсить собой Френсис Герберт. Однако, выйдя на воздух ранним утром и обозрев залив, он вернулся в кровать с жалобами на приступ лихорадки. Скрепя сердце Мередитт заменил его доктором Пенном в ущерб праздничному виду свиты.
  Явление не произвело фурор во Фрайте лишь по той причине, что внимание местного старшины и общества приковали ост-индцы. К моменту прибытия в гавань корвета коммерсантам с большего корабля уже предоставили главное помещение форта. Это помещение в разное время служило ратушей, клубом, общественной пивной и источником страха местных жителей, потому что держалось милостью божьей на восьми плоских сваях, бамбуке и тростнике, а сокрушительные бури в этих местах не были редки. Не сопровождаемый любопытными обывателями, лорд Мередитт сошел на берег.
  Главное здание строители форта Фрайт возвели на стене близ устья реки, подняв на несколько футов над землей, чтобы уберечь от разливов на время сезона дождей. Южный фасад глядел на площадь, северный - на буйно-зеленую речную долину, большую часть года залитую мелкой водой. На запад, к гавани, ратуша обращала полностью лишенный окон камышовый торец.
  Всех допущенных в гавань в стены форта впускали беспрепятственно, не проверяя документы. Да и проверять было бы некому: форт казался малообитаемым даже сейчас, когда благодаря прибывшим на судах людям его население временно утроилось.
  В тишине, подбодряя себя ударами трости о землю, лорд Мередитт во главе свиты двинулся прямо к ратуше и без колебаний поднялся внутрь. Там, в полутьме единственного помещения, стояло несколько легких кресел. Шаткий стол занимали кружки, которые две женщины наполняли пивом (бог знает, из чего здесь гнали бражку, но пахло обойным клеем). Мередитт еще оглядывался и примеривался, с кем первым завязать беседу, когда Пенн и Литтл-Майджес не сговариваясь подошли к столу и взяли по порции эля; Койн последовал их примеру, не вполне уверенный, что поступает правильно.
  - Дитя мое, - обратился сэр Юэн к подавальщице лет сорока, - Где мэр? Где старшие негоцианты из Ост-индской компании? Я не могу лишать их удовольствия принять от меня свидетельство глубокого почтения.
  - Старшина не знаю где. Инспектор ушел ночевать на борт, пока не возвращался. Его помощники стоят на галерее, им здесь дух не нравится, - ответила дева и вытерла пот из декольте тряпкой, которой только что протирала кружки. Пенн и Майджес переглянулись и продолжили пить.
  Мередитт вышел на галерею. К ее перилам, висящим в воздухе на высоте пятнадцати футов, было боязно подходить. Видно, потому несколько скромно одетых мужчин средних лет беседовали, стоя у стены. Сэр Юэн, бесстрашный от природы, не только прошел мимо них у самых перил, но и встал к пропасти спиной, опираясь на единственную хрупкую горизонтальную жердь. Любезно назвавшись первым, он кивнул каждому, кто, оценив его парик и качество одежды, с поспешностью представлялся в ответ.
  - Роджер Фулль, - произнес стоявший последним в ряду коммерсант, немолодой и серо одетый. Мередитт вместо приветствия сделал движение бровями и собрался уходить, но внезапное воспоминание остановило его.
  Он вспомнил рассказ сэра Саймона о Мэри Фулль с Фостер-Лейн, которая якобы переспала с адмиралом Монком. Мередитт никогда не видел ее изображения даже величиной с гречишное зерно, но благодаря исполненным страха словам старого мерзавца очень живо представлял ее лицо с нарисованным ртом и фальшивым румянцем и птичьими глазами, лишенное всего человеческого. Он не знал, какое это может иметь практическое значение, но хотел слушать о ней еще и еще.
  - Фулль! Из Лондона! - с наигранной радостью воскликнул Мередитт.
  - Из Лондона, - повторно поклонился человек.
  - Конечно, из Лондона. Припоминаю улицу - Форк-лейн... Форджер-лейн...
  - Фостер-лейн, - сказал человек дрогнувшим голосом и поклонился вновь, но теперь не спешил выпрямлять спину. Интерес Мередитта беспокоил его. Он использовал поклон как возможность не смотреть на собеседника.
  - Конечно, Фостер-лейн. Разумеется, Фостер-лейн. Не удивляйтесь, я знаю всех, столица у меня в кулаке, - радостно заявил Мередитт. - Фулль с Фостер-лейн! Думаю, нам есть о чем поговорить. Давайте пройдемся, вокруг прекрасные виды. - Его собеседник неохотно оторвался от стены. - Значит, вы Фулль с Фостер-лейн и, должно быть, родственник Эбенезера Фулля!
  - Печально. - Старый Роджер повернулся и вынужден был слабо взять Мередитта под локоть, иначе не получилось бы идти рядом по неширокому настилу галереи. - Дедушка Эбенезер умер много лет назад, дом принадлежит сестрам с мужьями, я же давно проживаю по другому адресу.
  - Сестры! - воскликнул сэр Юэн. - Ваши чудные сестрички! Расскажите, как поживает ваша сестра Мэри, которая Мэри Фулль? Жива-здорова, старушка?
  - Я не знаю, - сквозь зубы ответил Роджер.
  - Что? Не слышу!
  Щелкнув каблуками, Мередитт остановился перед ним. Фулль почувствовал себя оскорбленным, но из страха сделал вид, что не заметил беспардонности, и оттого ощутил себя оскорбленным вдвойне.
  - Я не знаю, - повторил он.
  Сэр Юэн на минуту замолчал перехватил удобнее трость и взглянул на собеседника так, будто оба стояли в плохо освещенном переулке.
  - Если я дружески болтаю с вами, - прошипел Мередитт, - Это не значит, что ко мне можно проявлять неуважение. Если я спрашиваю о чем-либо, я делаю это не ради бессмысленного поддержания беседы. Все, что я упоминаю, имеет значение. Никакой мой вопрос без ответа оставаться не должен. Я спросил, здорова ли Мэри Фулль.
  Было заметно, что пассажир ост-индского корабля напуган, и в то же время в его взгляде читалось сочувствие, с каким смотрят на того, кто ведет себя неправильно.
  - Я не бывал на Фостер-лейн почти тридцать лет, с того дня, как там появилась Мэри. Мне жаль огорчить вас своим незнанием, но не могу же я оскорбить вас ложью, - проговорил Роджер тихо, но твердо.
  - Что значит - "появилась"? - прищурился Мередитт. - Я знаю, что в шестидесятом она была вполне половозрелой девицей. Она что, взрослой родилась у своих родителей?
  Роджер Фулль не отвечал долго. Он принадлежал к числу людей, что, живя в городе, научились ценить чувство собственного достоинства. Ему претила грубость, ему хотелось развернуться и уйти. Однако слишком мало столетий прошло с тех пор, как на его предков, безземельных крестьян устраивали веселые охотничьи выезды, и он до дрожи боялся - боялся трехфутовой крепкой палки в руках сэра Юэна. К тому же Мередитт требовал рассказать историю такого рода, которую тяжело держать в себе. При других обстоятельствах, возможно, коммерсант сам умолял бы подарить ему немного внимания, чтобы выпустить свои воспоминания. Он не выдержал двойного натиска, поддался, растворился в навязанной ему воле и - вот уже стремился заслужить благосклонность.
  - Возможно, я последний человек, кто сможет рассказать вам, как на самом деле это существо появилось в доме Эбенезера, - прошептал Фулль.
  
  Безыскусный рассказ
  Мой отец отделился от семьи, но мы оставались в сердечных отношениях с дедушкой Эбенезером и дядей Робертом, который приходился Эбенезеру племянником, любимым паче родного сына. У Роберта было двое своих дочерей, двойняшки Анна и Сузанна.
  День, о котором я расскажу, был в пятьдесят девятом; в конце августа. Утром я пришел проводить их в Энфилд за шерстью. Дядя Роберт был хорошим, честным человеком, но простофилей; зато его дочери уродились хваткими и смышлеными, как хорьки. Если дело касалось шерсти, Анна и Сузанна любому давали фору: в минуту могли разгадать, подмочен ли тюк, остригали ль овец в пятницу и какой толщины получится сукно. Роберт брал дочек на любые свои негоции, никогда не выезжая один. По нынешний день ясно помню, как подсаживал Анну и Сузанну на возок, а потом садился на лошадь. Они были тогда красотки, тяжелые и толстые. Боюсь узнать, какими они стали сейчас.
  Мы вчетвером выехали из города по йоркской дороге. Собиралась черная гроза, небо заволокло от края до края. Я свернул по своим делам в Элсинг, про себя думая, благословит ли Роберта бог доехать благополучно, ведь в полях негде спрятаться. Не помню дождя, но помню, как сверкали молнии - одна, вторая, третья.
  Я заночевал в Элсинге, домой вернулся следующим вечером. Тревога мучила меня несказанно, потому, не дожидаясь утра, в сумерках я побежал на Фостер-лейн узнать, вернулся ли дядя Роберт, здоровы ли кузины. Счастью моему не было предела, когда дверь открыл сам Роберт, как всегда добродушный и приветливый, пригласил войти и стал расспрашивать, застал ли меня дождь. Я не видел дождя, о чем честно сказал. "Чудеса! Мы промокли до нитки. Хорошо, никто не заболел - ни Анна, ни Сузанна, ни Мэри", - ответил он. Я подумал, что ослышался, однако Роберт продолжал болтать, поминая Анну, Сузанну и неизвестную мне Мэри. "Ты привез Мэри из Энфилда?" - спросил я, предположив, что девочки завели подружку среди местных фермерш и притащили ее погостить. Однако Роберт странно рассмеялся и ответил мне: "Конечно! Чего ради я ее оставлю? Вчетвером уехали - вчетвером приехали". "Ты уезжал с Анной и Сузанной", - сказал я, удивленный и напуганный. "Э, видно, в Элсинге ты вместо того, чтобы делать дело, развлекался и позабыл весь вчерашний день! Мы уехали с Мэри, Анной и Сузанной. Ты своими руками всех троих подсаживал на возок". Волосы зашевелились у меня на голове, потому что я по обычаю капли спиртного не брал в рот с Пасхи до Рождества, но даже если бы выпил, не мог забыть: у Роберта две, только две дочери, ведь мы росли в одном доме. Сколько нужно выпить, чтобы такое забыть?
  Приметив мое замешательство, дядя Роберт пуще развеселился, а когда я прямо сказал ему: "Что ты мелешь, у тебя две дочери!" - просто покатился со смеху. "Не иначе тебя на дороге громом поразило!" - приговаривал он. Открылась боковая дверь, к нам выглянула Сузанна. Я бросился к ней и зашептал, что дядя Роберт плохо себя чувствует: вообразил себе третью дочь по имени Мэри. Сузанна захохотала, схватила меня за руку и потянула в комнату со словами: "Это ты приболел, если не помнишь Мэри! Пойдем! Взглянешь на нее - мигом вспомнишь". Не понимая, отчего, я упирался что было сил. В это время по лестнице к нам спустилась старая Мод. Она работала в доме дедушки Эбенезера с моего рождения. Старуха тоже посмеивалась и кричала мне: "Со мной сегодня случилось то же самое! Боб с порога: Мэри, Мэри... Я: что за Мэри? Но я старая, выжила из ума. Не бойся, посмотри на Мэри - и все вспомнишь".
  Не передать, как мне стало страшно от ее слов. Я вырвался из ручек Сузанны, оттолкнул дядю Роберта, выбежал на улицу и бежал до отцовского дома не останавливаясь. С тех пор я не бывал на Фостер-лейн и
  не побываю.
  
  Роберт Фулль закончил свой рассказ и остановился, склонив голову. Мередитт слушал как мальчишка, затаив дыхание, но быстро одернул себя, наморщил нос и ответил покровительственным тоном:
  - Верю, что вы рассказали чистую правду. Однако поверьте и вы мне: дьявол никогда не придумает того, что придумает человек, в особенности - жадный. Я разгадаю вашу семейную тайну в пять минут. Смекните сами: один дом - два брата. Один брат родил наследника, второй - лишь девчонок. Кто получит наследство, когда умрет хозяин? По закону - брат, родивший наследника, а девчонкам - тряпки в приданое, и пусть катятся. Однако вы сами подметили, что кузины ваши уродились умницами. Они сговорились, чтобы вызвать в вас чувство страха за свой рассудок и навсегда отвадить от дома. Тем не менее, Мэри Фулль, друг мой, существует, и это очень интересная особа. Беспринципная авантюристка, холодная, расчетливая, безжалостная. Чем больше я узнаю о ней, тем больше удивляюсь, хотя поразить мое воображение трудно.
  Крайне довольный собой, Мередитт собрался уходить.
  - Вы ее видели?! - крикнул ему вслед Роджер.
  - Нет, - ответил не оборачиваясь сэр Юэн. - Но прекрасно знаю ее сына. Он мой судовой врач.
  Старый коммерсант бросился вслед бегом, отчего задрожал покрывающий крышу галереи тростник.
  - Послушайте, - зашептал Роджер. - Освященное железо. Дьявольское отродье, как бы сильно ни было, не выстоит против освященного железа.
  - Довольно, спасибо за состоявшуюся беседу, но теперь ваши слова начинают походить на бред. Я не люблю бред, - потерял терпение Мередитт. Роджер Фулль остановился, словно очнувшись.
  - Простите, забылся, - сказал он быстро. - Не обращайте внимания на мои слова.
  Сэра Юэна не нужно было просить дважды не принимать в расчет чье-либо мнение. Он обернулся и взглянул на Роджера с долей благосклонности.
  - Сын Мэри Фулль, ручаюсь - самый обычный корабельный коновал. Пьет, приворовывает. Безбожник, матерщинник, лентяй, как поголовно все судовые врачи нашей любимой родины. Нет никаких оснований тыкать в него освященным железом.
  Выражая благодарность за ответ Фулль, молча глубоко поклонился, но в уголках его глаз поселился дьявол.
  - Надеюсь, я могу еще в чем-либо удовлетворить любопытство милорда, - сказал он сладко. - Мне многое известно о здешних местах.
  
  Пиво форта Фрайт следовало употреблять, зажав нос, либо задержав дыхание. Суровые условия могут отпугнуть новичков, потому сержант Койн быстро признал поражение. Не из такого теста были сделаны доктор Пенн и капитан Литтл-Майджес. Они трижды подняли наполненные кружки и опустили опустошенные, прежде чем в полутемную ассамблею форта вновь заглянул сэр Юэн. Он подозвал капитана и долго говорил с ним в дверях. Пенн почувствовал, что говорят в числе прочего и о нем тоже, потому делал вид, будто ему все безразлично. Койн, наоборот, пробрался по стенке к самой двери, чтобы подслушивать. Чем больше говорил Мередитт, тем сильнее капитан мрачнел и бычился. Дослушав до конца, он вернулся к столу, но к кружке больше не притронулся.
  - Койн, Пенн, - позвал он громко, хотя второй из названных стоял так близко, что касался его локтем. - Отличные новости! - продолжил кэп так же громко, и бодрый тон контрастировал с мрачностью лица, заставляя думать об иронии. - Вы получили захватывающе интересное задание. Я вам завидую! Вы отправляетесь исследовать верховье реки. Узнаете много нового. Расширите кругозор. Возможно, пополните лексикон.
  Мередитт не выдержал и приблизился, хотя ранее намеревался соблюсти им же установленную субординацию и не отдавать распоряжения низшим наемным работникам иначе как через высшего.
  - Местность называется Сьерра-Леоне. "Сьерра" - горы. Горы, понимаете меня? Ни слова больше, крысы Файбера повсюду. Насчет лодки, проводника и провианта я распоряжусь. Хотя могли бы сами - не маленькие.
  
  Уже спустя час Мередитт с галереи ратуши наблюдал за тем, как в плоскодонку погружают тючок еды и мушкеты. По правую руку стоял Роджер Фулль, по левую - Литтл-Майджес. Милорд несколько секунд следил за погрузкой внимательно, затем заскучал и стал рассеянно озираться по сторонам.
  - Это еще кто? - кивнул он вниз: в тени стен ратуши сидели дикари. Не черные, но весьма смуглые, с грубыми чертами лица и выступающими вперед челюстями, они, однако, не походили на толстогубых плосконосых негров, о которых рассказывали книги. Скорее они напоминали грязных ленивых жителей южных портов, которые вываливают к приходу торгового судна клянчить деньги, потому что даже торговля водой для них слишком обременительна. Такие равно готовы с жалобной миной сетовать на голод и с ножом в руке грабить прохожих. Здешние дикари использовали первую из названных стратегий. Их старики и старухи таскались за колонистами по солнцепеку и клянчили еду. Молодые мужчины вели себя скромно: сидели в тени на своих пестрых тряпках и прикрывали головы руками.
  - Это монбутту, - ответил Фулль. - В сравнении с другими цветными они сообразительны, знают ремесла, неплохо куют. При этом - заядлые лентяи и каннибалы. От них нужно прятать детей.
  - Так какого дьявола они здесь делают? - искренне удивился Мередитт.
  - Понятия не имею. Местные рассказывают, что они всегда жили в верховьях реки, но на прошлой неделе явились целым племенем в форт и просят продать их на Ямайку. Муниципалитету нет резона отказывать, и теперь монбутту ждут ближайшего вест-индского корабля.
  Услышав это, Литтл-Майджес нервно забарабанил пальцами по парапету.
  - Милорд, вам не кажется опрометчивым посылать членов своей команды в такое место, откуда бежали даже отвергаемые богом ниггеры? - дипломатично спросил кэп. Сэр Юэн не удостоил его ответом.
  Тем временем внизу, под пальчатыми листьями пальм, доктор Пенн и сержант Койн уже расставляли свои вещи в широкой длинной плоскодонке и держались за борта, пока гребец из числа местных, вероятно, метис - широкоплечий и равномерно оливковый - ступал с плоского речного дна на плоское дно лодки.
  - Милорд, как зовут вашего красноморденького? - спросил Фулль, печально глядя на сборы.
  - Койн, - ответил Мередитт.
  - А по крещеному имени?
  - Статистически - Джон, Джордж или Уильям, - пожал плечами сэр Юэн.
  - Я буду молиться за него, - вздохнул Фулль.
  Капитан был бы рад показать, как сильно ему не нравится происходящее, но молчал. Лодка отчалила, и все трое покинули галерею.
  
  Зеленые кулисы джунглей раздвинулись перед плоскодонкой, и с каждым взмахом весел гребцов показывали новые чудеса. Обычно безучастный ко всему лунатик, доктор Пенн вертел головой по сторонам и восхищался увиденным как ребенок.
  - Смотри! - кричал он Койну, когда лодка проходила под сводом бамбуковых стволов, а по сторонам от фарватера торчали лезвия молодых побегов. - Это же гигантский ячмень! Мы рядом с его стеблями как муравьи!
  - Еще бы, ведь это - знаменитое хлебное дерево! - уверенно отвечал Койн. - Я и не такое на своем веку повидал.
  А Пенн уже бросался к другому борту, посмотреть, как на расстоянии вытянутой руки уходят мимо неприлично торчащие прямо из воды розовые чешуйчатые початки Анубиас Афцели, завернутые в темные лаковые листья. Дальше во тьме таились чьи-то корни, способные сосать влагу из воздуха, и разворачивал свои щупальца огромный папоротник.
  Мимо скользила вторая плоскодонка, куда менее тяжело нагруженная. В ней стоял только один человек, по виду - такой же метис, как гребец у Пенна и Койна. Ловко орудуя шестом, он, казалось, совсем не уставал, но временами уходил вперед, а порой останавливался, словно поджидая отстающих - как шхуна "Рид".
  Маленькие острые зубы
  "Я бедный человек, один кормлю семью, мне никто не обеспечивает страховку. Когда я пропаду здесь с вами, никто не призрит моих детей. Чем проклинать вас перед смертью, лучше я оставлю вас сейчас и буду молиться о ваших душах", - так или примерно так сказал честный проводник, прежде чем отчалить. Сержант Койн и доктор Пенн уже стояли на берегу, куда, вымазавшись до колен, перебрались через широкую полоску ила. Руки их были заняты поклажей, и они не успели схватить негодяя за куртку или предпринять что-либо иное.
  - Как будем возвращаться? - спросил Пенн, когда плоскодонки проводника уже не было видно.
  - Надо было его пристрелить, - отозвался Койн.
  
  Угрюмое место, куда Койна и Пенна везли большую часть дня, находилось вдалеке от дорог, от любого цивилизованного человеческого жилья. Только по реке и можно было добраться сюда от форта Фрайт. В кустах и в воде пели лягушки и цикады: рев стоял как в ткацком цеху. Под ногами беспрестанно чавкало. В воздухе соединились зябкая сырость, духота и неопределимые незнакомые запахи, сладость и вонь.
  Свободное от зарослей пространство занимал полутораэтажный дом на сваях. Некогда его построил для себя католический священник. Он раздавал обитающим в здешних местах каннибалам нательные крестики, табак и порох. Монбутту считали, что поп слабоволен, боится их и платит дань, а падре думал, что ведет миссионерскую деятельность. Он рассчитывал когда-нибудь, когда его черные католики достаточно укрепятся в вере, вооружить их, повести за собой и стереть с лица земли грязный англиканский форт Фрайт.
  Солнце садилось, и на поиски Золотой горы в лесу было решено отправляться на другой день, а ночь провести в брошенном доме. Поискав подле свай в грязи, Койн и Пенн нашли приставную лестницу (она не успела сгнить или пустить корни) и забрались на первый этаж. Жилище оказалось не разграблено; от прежнего хозяина осталось все необходимое, и даже сверх того. Помимо узкого короткого ложа, защищенного занавесями от нападения летающих насекомых, горшка, таза и кувшина, в единственной комнате дома стояло бюро, а в нем - стопки бумаги, связки свечей, сургучные палочки да несколько книг. Хорошо порывшись, Койн нашел тайник с тремя луидорами и коробку курительного опия.
  Рассудили, что спать в этом ненадежном убежище следует вахтами. Самую тяжелую, с середины ночи до рассвета, согласился взять на себя сержант и тут же отправился спать. День погас.
  Пенн прошелся туда-сюда по комнате, постоял у единственного окна с видом на реку, на ясные близкие звезды, вернулся к бюро, зажег свечу, посолил табак в трубке опием. Что-то зашуршало под ногами. Доктор наклонился и поднял ветку с листьями незнакомой формы. Очертания края, сплетения жил, сочленения веток и черенков завораживали. Отчего бы не зарисовать несколько образцов местной флоры. Буде представится возможность, окажется интересным сверить их род по гербарию. В бюро помимо чернил и перьев обнаружилась коробка итальянских карандашей. Пенн положил лист перед собой и принялся рисовать.
  Койн спал. Его не смущала ни узкая короткая кровать, ни чужая несвежая простыня. Во сне он видел дом, бесконечно высокий, с бесконечными рядами одинаковых окон, а сам спускался с потерявшейся в облаках крыши на бесконечных помочах и отмывал окна одно за другим, хотя они без того были чистыми. Внезапно все стекла, сколько их ни было вокруг вширь и в высоту, стали мелко вибрировать, издавая тонкий холодный звук. Койн в мире своего сна без того чувствовал себя неуютно, но теперь ему сделалось стократ хуже. Стекла ходили ходуном и дружно изливали механическое пение, одну бесконечную ноту. Сержант задрожал и открыл глаза, но зудеж не прекратился, стекла бесконечного дома по-прежнему дребезжали внутри головы. Сновидец решил, что всему виной бражка из форта Фрайт и стоит пойти поблевать, раз она оказалась такой ядовитой. Он поднял шторку своего балдахина и замер, увидев слабый свет за окном. То не было рассветом. Внизу, у реки, что-то светилось холодным голубоватым заревом, делая листья и лианы вокруг похожими на кости. Койн глянул на Пенна - тот увлеченно рисовал при свете огарка и не замечал ничего. "Нужно задраить люк", - подумал сержант и тотчас увидел, как отверстие в полу подсвечивается снизу все ярче: что-то, светясь, поднималось по приставной лестнице.
  Сержант затаил дыхание, но уж не смог вновь вздохнуть полной грудью, увидев движущееся создание, которое и было источником света - длинное, нескладное, опасное и хищное, похожее на человека и не подобное человеческому существу ничем. Оно подлинно светилось: изнутри фосфорисцировали его голубоватые кости и зубы с синими пломбами на узких слабых малярах и длинных клыках. Вокруг костей переливалась ртутная пленка, создавая иллюзию прозрачной плоти, в глазницах вращались глазные яблоки, пронизанные лиловой сетью сосудов. Монстр окинул взглядом комнату и двинулся к Пенну.
  Пытка ужасом продолжалась для сержанта не более двух секунд. Накатила страшная дурнота и удушье; свидетель появления чудовища уронил голову на комковатую подушку и провалился в небытие.
  Очнулся он от неистового пения птиц. Рогожки алькова и весь домик падре пронизывал солнечный свет.
  Сержант сел и протер глаза. Лес за окном, дощатый пол, обвешенные оружием и рыболовными сетями стены были точно такими, как накануне. Койн повернул голову и увидел бюро, незаконченный рисунок тропического лопуха, прижатый огарком в каганце, и вчерашнее мелькнуло перед ним снова: тварь из преисподней, щелкая клыками, рыскает по комнате, а доктор Пенн отрывается от своего занятия, поднимает голову и... улыбается. Эта нечеловеческая улыбка, всплывшая из дальнего угла памяти, заставила Койна в ужасе вскочить с кровати и бежать, лишь бы видение оставило его. Неулыбчивый и неразговорчивый доктор Пенн, губы которого всегда сомкнуты, растягивает их и обнажает зубы, из которых к своему возрасту хотя бы пару передних должен был потерять. Но он улыбается и показывает их все - целые, маленькие, желтые, острые зубы.
  Койн схватил мушкет, схватил палаш с перевязью, спрыгнул из люка в полу прямо на грязную землю, не побоявшись высоты в свой рост (лишь бы не прикасаться к лестнице!), и осмотрелся. Никого. Река празднично блестела тростником и влажным топляком на мелководье, шелестели друг о друга плоские глянцевитые листья пальм и других сатанинских деревьев. Куда бежать? Теперь сержант больше не думал о вчерашнем монстре: был ли это плод сонного воображения, нет ли, внутренний голос подсказывал Койну, что при солнечном свете чудовище не покажется. Бояться следовало Пенна. Сержант истекал семью потами, воображая, что док сидит серой тенью здесь, под папоротником, и смотрит своими белыми глазами.
  Обойдя опушку леса по краю, беглец убедился, что от дома пастора есть только одна тропа, и уводит она дальше от форта (если отправиться по ней, можно было спустя три часа добраться до брошенной деревни монбутту, где до сих пор стонали оставленные детьми старики, а крыши некоторых хижин провалились внутрь, спустя же два-три дня можно было выйти на берег моря к пляжу, в песке которого лежали доски разметанной взрывом "Перчаточницы"). Койн не пошел этой тропой, он знал, в каком направлении ему необходимо двигаться, и не шел на поводу у обстоятельств. Плотно сплетенные между собой вверху, внизу и посередине ветки экзотических растений не пускали идти берегом, жирный ил не разрешал топать по мелководью, но настоящий морской пехотинец здоров как бык, силен и непреклонен. Он сын своей страны, он не отступит и пройдет всюду, если его хорошенько напугать. Весь день под палящим солнцем и половину ночи под холодными звездами сержант Койн ломился вперед - рубил сучья, ветки и веревки, которые пытались сей же час сплестись перед его носом в еще более толстые узлы, и делал шаг. Рубил и шагал вперед снова. Он беззвучно плакал от жгучей обиды на лес, реку, мошкару, огромных бабочек и крошечных птичек, а равно на все прочее окружавшее его, но стискивал зубы и шел дальше. Он вымок, извалялся в грязи, изорвал платье, потерял шляпу; из дула его мушкета капала вода, потому что сержант несколько раз спотыкался на мелководье. Но веры он не утратил. Потому, когда перевалило за полночь, он, живой и теплый, стоял у обращенных к материку тростниковых ворот форта Фрайт. В свете звезд отчетливо виднелись края стен, остальное же тонуло в черноте. Койн крикнул, чтобы ему, в душу мать, открыли растакие-то ворота, взялся за створные жердины и принялся трясти их как старого должника. Ворота заколебались вместе со стеной, и многие жители, кому стена форта служила одновременно стенкой сруба, сквозь сон ощутили, сколь могуч сержанта. Койн тряс ворота и орал, но все безрезультатно. Каков же был его испуг, когда в черноте его стали обступать человекообразные тени. Сержант подумал, что тут ему и конец, в последний раз тряхнул ворота и тоненько крикнул: "Хоть богу помолиться пустите!"
  - Теперь утром, сейчас нет, - сказала ему тень. - Идем, у нас каша есть.
  
  Тени оказались бедными изгнанниками - за буйный нрав всех монбутту, включая жалобных старух, все-таки выдворили ночевать долой за ворота. Под стенами они коротали ночи, рассказывая на своем языке сказки неизвестно о чем и подогревая на углях добытые днем в форте объедки. Остаток времени до рассвета Койн провел с ними у тусклого кострища, пересматривая свое отношение к нехристианским народностям. Ему сунули в руки миску холодной каши, в миску бросили кусок мяса, и сержант жадно ел, не задаваясь вопросом о происхождении своей пищи.
  Последняя история о Лу Гару
  Доктор Пенн поднял голову от своего рисунка и улыбнулся. Не монстр стоял перед ним посреди комнаты. Вошедший походил на человека и, будь он в действительности человеком, его внешность назвали бы благородной. Осанка, развитый плечевой пояс и видимая мускулатура говорили о любви к гимнастическим упражнениям, не об изнуряющем труде. Длинные руки, ноги, пальцы, коротко обрезанные кудри, блестящие выпуклые глаза, приплюснутый нос, выступающие вперед челюсти роднили его с уроженцами Африки, острые скулы и складка над веком - с жителями Азии, полупрозрачная кожа - с людьми белого христианского мира. Однако уподоблять его человеку было ошибкой. С прошлой встречи доктор запомнил его имя - Доор - и то, с каким вниманием к его мнению относились соплеменники.
  - Доброй ночи, Лу Гару, - сказал Пенн.
  - Доброй ночи, негодяй, посоветовавший нам воспользоваться транспортом на ветряном ходу. - Доор засмеялся (это было похоже на утробное урчание) и погрозил пальцем. - Ты пытался нас убить? Никогда не приходилось перемещаться в пространстве менее удобным способом.
  Пенн поднял брови.
  - Не советовал ничего, чем бы не пользовался сам.
  - Бедняга! Худшего наказания не придумать. - Доор растянул в улыбке губы, показывая, что обвиняет не всерьез. - Отвратительные доски. Грязь, вонь как в зверинце. Как можно быть мыслящим существом и жить в таких условиях? Да, были и хорошие стороны: мы наелись до отвала, но скоро началось такое, что лучше бы голодали.
  - Что вы говорите, - подпер щеку рукой Пенн.
  - Это случилось, когда мы спали. Мы проснулись от жара. Вокруг нас все разваливалось. Открылись дыры в стенах, в потолке, и отовсюду на нас лился свет. Мы разбегались и прятались. - Лу Гару вытянул руки, растопырил пальцы, разглядывая бледную полупрозрачную кожу и фиолетовые жилки. - Посмотри, тут были ожоги, до сих пор видно.
  Доктор теребил карандаш и смотрел мимо, перед его глазами одна за другой проходили картины - все части драмы, разыгравшейся на "Перчаточнице". Ничего не подозревая, капитан велит бросить якорь в бухте острова, и по лунной дорожке к высокому, неприступному, обшитому встык борту плывут куски топляка и старых разбитых досок, как будто безобидный мусор. Но в тени корабля от плывунов отделяются полупрозрачные фигуры и лезут по якорным канатам, по выступам вверх, проникают в оставленные настежь ради душной ночи порты, и все затихает как сновидение. Ничего не подозревая, утром капитан велит сниматься с якоря. День проходит в будничных заботах, солнце садится, и, когда все заполняет чуть подслащенная светом месяца темнота, над палубой разносится первый полный удивления крик.
  - ...Вот шрам. - Доор показывал на пальцы левой руки. - Меня толкнули, я схватился за стену, но тут окно распахнулось еще шире, и мне прямыми солнечными лучами по руке! Больно - как дверью прищемить.
  Пенн смотрел в сторону, беззвучно шевеля губами. Он представлял, как утром на верхней палубе "Перчаточницы" собрался весь экипаж - все оставшиеся в живых, не искалеченные и не сошедшие с ума от страха. Старые моряки с глубокими, белыми внутри морщинами на кирпично-красных лицах почувствовали себя в шаткой безопасности. Глядя на то, как занимается погожий день, они поняли, что отличает их от необыкновенно могущественных ночных гостей. Матросы, цепляясь за выступающие доски обшивки, полезли раздраивать люки снаружи, чтобы не спускаться во внушающие ужас нижние деки. С палубных люков наверху и на гондеке отдирали решетки, чтобы солнце днем прямыми лучам осветило трюм.
  Вспоминая, Лу Гару морщил фарфоровый лоб.
  - Мы решили обезопасить себя от повторения кошмара, и на следующую ночь...
  - ...загнали людей в кормовую часть трюма и заперли там, - договорил за него Пенн.
  - Чтобы они не разбегались днем и больше ничего не ломали!
  Пенн покачал головой.
  - Я побывал там после того, как корабль прибило к берегу, я заходил в ваш трюм. Отвратительное зрелище. Разве вы забыли, что люди, даже те, которых вы не можете отличить от животных, обладают мышлением, речью, памятью, способностью создавать произведения искусства, наслаждаться ими...
  Доор прервал его.
  - Мы отошли от этой концепции. Грустно причинять боль мыслящему существу, как человеку, так и животному. Однако изучение людей, с которыми мы столкнулись, показало нам, что от животных они отличаются в худшую сторону. Поэтому мы отказались от употребления в пищу всех мясных существ кроме человека.
  Пенн уронил карандашик.
  - Люди - монструозные существа, враждебные всему живому. Я в пять минут докажу вам это. - Юноша взял книгу из стопки на бюро. Док наклонил голову и сощурился, чтобы прочитать заголовок, но ничего не получилось: обложка пошла пятнами от влаги.
  - "На острове в изобилии водятся дикие козы, - начал с выражением читать Доор, - ...козлята и кабаны, не говоря уже о прочих четвероногих животных. Есть здесь также куропатки, дикие куры, голуби и много видов больших и малых птиц. Как животные, так и птицы легко даются в руки, поскольку не имеют страха перед человеком. Таким образом, их постоянно ловят и убивают и затем солят солью, отложения которой образуются волнами моря в естественных пещерах в различных частях острова. Так их мясо хранится для моряков, которые высаживаются там". - Он захлопнул книгу. - Кто это писал? Садист? Душевнобольной? Почему его издают? - казалось, на глаза юноши вот-вот навернутся слезы. - Как можно убить, расчленить и съесть существо, которое тебе доверяет?
  Пенн не нашелся, что возразить, а его собеседник положил книгу на место, вытащил из-под пресс-папье сложенный лист бумаги - вероятно, письмо - и продолжил:
  - Еще пример. Целиком зачитывать не буду, только самое интересное. "...Был допрошен и повешен". Допрошен и повешен! Каково!
  Док неопределенно пожал плечами. Раздраженный его непонятливостью, Доор закричал:
  - Нельзя убивать того, с кем разговаривал!
  - Это для меня новость. Но - обнадеживающая, - пробормотал Пенн.
  Именно в тот момент его поразила мысль, что гость - не тот, кем показался ему изначально. Созерцая лишенную грубости и в то же время мужественную внешность собеседника и основываясь на жизненном опыте, док делал вывод, что перед ним - юноша, но теперь его глаза открылись. Существо, каким бы ни была его природа, являлось не самцом-подростком, а зрелой самкой. Лу Гару была высокой, поджарой и мускулистой женщиной с низким голосом, лишенной нормальных свойств своего пола - умения отводить глаза, уступать, сумасбродничать, плакать и посмеиваться. Пенн очень редко встречал женщин, и все встреченные в той или иной мере обладали перечисленными талантами. Кроме того, все они без изъятия, включая старую сварливую сестру лорда Мередитта, вызывали в нем вожделение. При появлении любой женщины Пенн чувствовал влечение с неизбежностью, близкой к ответу исправного заводного механизма на поворот ключа. Сейчас же он испытывал пеструю гамму чувств, от страха и отвращения до восторженного любопытства, но зову пола места не осталось.
  - Хочешь сказать, ты чего-то опасался? - Лу Гару сморщила нос. - Посмотри на себя! Последнее, что ты можешь вызвать - это аппетит. - Она помолчала и прибавила: - Нет, предпоследнее. Кроме того - после первой встречи мы обсуждали твою персону, у нас было достаточно времени, и мы пришли к одинаковым выводам: ты не просто мыслящее создание, имеющее некое сродство и с нами, и с теми бессловесными тварями, которых ты называешь людьми. Следовательно, ты неким образом связан с нашим несчастьем.
  - В чем состоит ваше несчастье? - набрался смелости док. - Вы - порождения преисподней, существа иной природы, нежели мы, люди, пашущие землю. - да, белоручка док допустил неправомерное обобщение, но здесь некому было его одернуть. - Вы явились из своей геенны, потому что земля людей для вас - как охотничьи угодья. Вы утолите голод и уберетесь восвояси, когда пожелаете.
  Лу Гару не обиделась.
  - Мы ни минуты не остались бы, если бы могли, - сказала она просто. - Я расскажу, как мы сюда попали. - И тут же перебила саму себя, впала в ярость. - В том, что здесь вместе со всеми нахожусь и я, виноват твой друг Мелльх! Неповоротливая задница! - глаза Лу Гару побелели от гнева, но тут же погасли. - Я расскажу, как мы сюда попали. Вообрази себя в любом публичном месте. Вокруг тебя общество, все безопасно и обыденно. Ты скучаешь в очереди. Тебе нужно было зайти на минутку и пойти дальше, у тебя куча планов на день, на тебе неудобная обувь, ты не думаешь о плохом, разве что ненавидишь того, кто собрал очередь. Это был Мелльх - он делал все медленно! Чудовищно медленно! Мне хотелось свернуть ему шею! Наконец, он отпустил последнего клиента передо мной, извинился и сказал, что ему нужно отойти на семь минут. Паршивец. Я ему сразу сказала: закончи со мной и уходи хоть навсегда. Хоть вешайся в своем туалете для персонала! А он, скотина, бровью не повел - закрыл окно и вышел. Ладно бы он спас этим свою шкуру - но ведь как раз перед тем, как все произошло, он вернулся! Ни себе, ни другим. Потом произошло нападение. Всех положили лицом в пол, затем подняли и вывели на улицу.
  Док понимал слово через три, но старался не выдавать своего удивления и для того деловито спросил:
  - Кто на вас напал?
  - Они не были похожи ни на что. - Взгляд Лу Гару снова стал рассеянным, она опять вспоминала и хмурилась. - Ни на что.
  - Ни на людей, ни на животных?
  - Нет, разве что на неодушевленные предметы. Можешь представить себе доспехи?
  - Могу попытаться.
  - Тогда представь себе доспехи: панцирь, железные руки и ноги, железную башку, и внутри горит огонь. Его был видно сквозь стекло шлема. Пустой шлем, освещенный изнутри. Когда меня выводили на улицу, я улучила момент и ударила того, кто меня вел, карандашом в шею. Или туда, где у него могла быть шея, между шлемом и бронежилетом. Я знала, что у меня одна попытка и, если промахнусь, он мне, наверное, на месте оторвет голову. Знаешь, что получилось? У меня в руках остался обугленный огрызок, а он даже не вздрогнул. Нас доставили сюда силой и бросили одних, хотя иногда мне кажется, что они продолжают наблюдать за нами. - Лу Гару перегнулась через стол. - Нам до смерти надоело трогать грязные туши! Мне до сих пор приходится преодолевать себя, чтобы добраться до чьей-то сонной артерии. Врагу не пожелаю всю жизнь жрать еду со вкусом немытого тела. Мы не созданы для того, чтобы кого-то убивать. Мы хотим домой. Дома у нас есть белковые коктейли и витаминные смуси. Это действительно вкуснее чьей-то немытой шеи, что бы ты себе ни воображал.
  - Хотел бы я хотеть вернуться домой, - ответил Пенн.
  - Нет, - Лу Гару подняла палец так близко от его лица, будто хотела приложить к его губам, - не стоит хотеть попасть в настолько отвратительные условия. Я думаю, это эксперимент, - тут же перешла к другой мысли она. - Над нами поставили эксперимент, это единственное разумное объяснение. Мы бесцельно мечемся по вашему тесному и неблагоустроенному миру, вряд ли кому-то это приносит материальную выгоду. Следовательно, кто-то извлекает из нашего положения пользу другого рода.
  Некоторое время Пенн хмурился, внимательно перебирал нитки по краям прорехи в манжете и, наконец, спросил:
  - Понесли большие потери?
  - Что? - слегка агрессивно переспросила Лу Гару, но затем, подумав над словом "потери", кивнула. - Большие. У всех ожоги, у меня отслоились два ногтя.
  Теперь док не сразу понял ее слова.
  - Кто-то сгорел заживо?
  - Мы все горели заживо. Я - страшнее всех! - и Доор еще раз растопырила пальцы, чтобы док мог увидеть ее ожоги получше, коли забыл.
  - Кажется, я представляю, каким путем вы можете попасть домой, - быстро проговорил Пенн и посмотрел на Лу Гару испуганно - он всегда выглядел подобным образом, когда лгал. Однако Доор его поведение не показалось подозрительным.
  - Никто из нас не сомневался, что ты нам поможешь!
  - Однако мне нужно кое-что узнать, - Пенн сцепил пальцы до белых костяшек и не мог поднять глаза. - Если вам так тягостно на солнце, где вы прячетесь днем?
  Ла Гару кивком пригласила следовать за ней. Когда она отвернулась, Пенн покосился на кровать, где должен был лежать Койн. Его сапоги по-прежнему торчали наружу: следовательно, пока док разговаривал с гостьей, питательного сержанта никто не вытащил через окно. Док надеялся, что у него хватит мужества не подавать признаков жизни, пока не рассветет.
  Спустившись на берег реки, Пенн сощурился ровного холодного мерцания - Лу Гару гуляли вокруг старого дома священника, наполняя ночь светом своей кожи. Большеголовые худые гибкие существа идеально подходили к неземному ландшафту глянцевитых листьев и огромных злаков. Как странные боги странного Олимпа, они, казалось, чувствовали себя здесь вольготно - прогуливались, беседовали, резвились в воде, качались на ветвях. У берега двое по очереди склонялись над телом смуглого полуодетого человека: каждый припадал к его шее, делал несколько глотков и уступал другому, смеясь и вытирая губы. Невинные изверги. Увидев Пенна, все потянулись к нему, и те двое оставили в покое тело на мелководье. В их общем движении, хотя оно и могло напугать, не было ничего угрожающего, они улыбались, как дети, заметившие новую яркую вещь. Они очень хотели посмотреть поближе и обещали ничего не сломать. Док старался держаться спокойно и не пятиться от них, но ему сделалось по-настоящему страшно, когда он увидел, как к нему, мягко отстраняя других, пробирается старый знакомый. Мелльх похудел и пожелтел. Его мелкие кошачьи резцы стерлись - неужели он пытался есть человеческую пищу? Бедный клерк протянул к доку высохшие руки, схватил его и прижал к себе. "Конец мне", - подумал Пенн. Однако Мельхиор положил голову ему на плечо и расплакался. Док остался стоять, уронив руки, а когда в замешательстве поднял голову к небу, внезапно увидел все вокруг совершенно другим. Четверодневный месяц светил не хуже солнца на широтах Ньюкасла, небо выглядело светлым, как днем, и глубоким, как ночью. На вершине короткой мохнатой пальмы раскачивался справа налево молодой гиббон, но док не видел его, он видел замкнутый сам в себе фонтан мерцающей крови с толстым пульсирующим ошметком посередине.
  - Наша последняя встреча, - быстро заговорил Пенн чужим голосом - его охватила волна страха и во рту пересохло, - закончилась таким образом, что на твоем месте я бы желал перегрызть мне горло.
  Мелльх на минуту отстранился, чтобы посмотреть на дока, воссоздавая искаженный бесконечными воспоминаниями образ.
  - Зачем? - спросил он. Его голос высох так же, как он сам, и был едва слышен. - Ты поступил верно. Откуда тебе было знать, что я не такой же, как они? - опасаясь, что Доор прервет его, он заговорил быстрее. - Я не должен был просить, никто из нас не достоин твоего доверия.
  Пенн заморгал и задышал - вокруг снова было темно, а на пальме сидел почти невидимый зверь, покрытый мясом, кожей и мехом. В это время Мелльх хватал его за руки и тараторил, что на корабле голод терзал его одновременно со стыдом перед всеми мыслящими существами, чью жизнь он успел пресечь, и о тысяче голосов, которые слышал отовсюду.
  - Откуда тысячи? На "Перчаточнице" было всего человек триста, - пытался возражать док.
  - Я слышал их всех - людей на двух ногах с теплой кровью, людей на четырех ногах с горячей кровью, хвостатых людей величиной с ладонь. Все умоляли нас проявить милосердие, мы же только смеялись, - говорил. заламывая руки, Мельхиор.
  Одновременно все другие Лу Гару, высокие и среднего роста, кудрявые и с гладкими головами, потянулись к доку руками, требуя его внимания: "Не слушай его, наш Мелльх - придурок. Посмотри на нас, поговори с нами!" - причем сказанные слова не вполне совпадали с движением их ртов. Доор хлопнула в ладоши, собирая всех вокруг себя.
  - Кто планирует попасть домой - подходим!
  Из зарослей посыпались опоздавшие - никто не хотел оставаться среди людей.
  - Ты вернешь нас домой?
  Мелльх снова вцепился в руку Пенна, поднес ее к своим клыкам и поцеловал.
  - Да, - ответил док, не слишком веря в собственное "да", - Я примерно представляю, что нужно сделать. Но без твоей помощи ничего не получится. - Пенн схватил Мельхиора за шиворот, пригнул его голову к своей как можно ближе и зашептал: - Помнишь, ты давал мне флакон с лекарством? - на каждый вопрос Мелльх отвечал "да" и быстро кивал, каждый кивок доктор чувствовал собственным лбом. - Я знаю, у тебя это было последнее. У других есть такие же? Мне нужен еще хотя бы один. Ты можешь достать? Прямо сейчас? Он мне очень нужен, достань, пожалуйста.
  Мельхиор еще раз прижался щекой к его щеке и выскользнул из его рук. Доктор Пенн остался один на один с толпой - их было ровно двенадцать, все собрались на поляне перед домом и все ждали. Доор тоже повернулась к доку, и он почувствовал себя обязанным говорить. Изо всех сил напрягая от природы тихий и изувеченный табаком и алкоголем голос, Пенн начал:
  - Вы знаете меня, - сказал он, и в этот момент один взгляд на слушателей вызвал в нем страх куда больший, чем все минуты паники, которые он уже пережил за ночь. Лу Гару слушали очень внимательно и смотрели очень серьезно. Их лица, гладкие, без следов возраста, происхождения, пережитых испытаний, гнева и жестокости, были безмятежны и мудры, как лица святых или морды животных. Они казались всезнающими, и доктор Пенн испугался, что они в самом деле знают его лучше, чем он мог предполагать, а испугался - оттого, что их, существ неизвестной ему природы, намеревался одурачить, без ненависти и без выгоды для себя, а из-за одного только страха. Он чуть не умер на месте от мысли, что все задуманное им заранее известно каждому в толпе, и лишь он закончит говорить - каждый сделает шаг вперед, и вместе они расправятся с ним так же молча и не меняясь в лице. Однако отступать было некуда. - Вы знаете меня, - сглотнув, продолжил Пенн. - Я живу среди людей, которых вы едите, и я мог бы жить среди вас. Моя натура - смешанной природы, сродни и вашей, и человеческой. Но не только. - Тут голос Пенна сорвался, он ступал на зыбкую почву. - Я вижу также тех, кто послал вас сюда. Они все еще здесь, с вами, хотя вы их не видите. - Пенну потребовалось перевести дух - так его выбила из колеи собственная ложь, но лица слушающих были по-прежнему безмятежно-внимательны, и он продолжил. - Вы совершенно не приспособлены к нашему миру. Вы должны были погибнуть от голода и солнца в первую неделю! Но те, кто послал вас сюда, заботятся, чтобы этого не случилось. Они вас охраняют как тюремщики. А напасть на тюремщика можно, если заставить его открыть дверь. - Пенн снова глубоко вдохнул и выдохнул. - То, что я сделаю, заставит их открыть дверь. Но наше предприятие завершится успехом, только если вы будете верить мне и не будете препятствовать.
  Доктор Пенн замолчал. Его слушатели также хранили молчание. "В крайнем случае, я могу попытаться убежать", - сказал себе док.
  - Если ты ждешь разрешения, вот оно: начинай уже! - потеряла терпение Доор.
  - Хорошо, - сказал док. - Еще несколько минут.
  Он велел показать ему место, которым Лу Гару решили пользоваться как дневным убежищем. Оказалось, падре выкопал прямо под домом ледник, надежно защищенный от солнца. Новые владельцы поляны свили там гнездо: натаскали папоротника, мха и другой зеленой каши. Из ямы исходил душный и свежий запах озона и мокрой мятой травы. Когда занималось утро, Лу Гару укладывались на дно ямы всей толпой, сплетались, сворачивались, обнимали друг друга своими длинными мерцающими руками и ногами и дневали до вечерней зари. Сейчас они собрались вокруг своего пристанища и ждали, что сделает Пенн.
  Док поднялся в дом, бросил взгляд на Койна - его сапоги по-прежнему торчали из-под полога кровати - и выкатил на середину комнаты бочонок с порохом. Четыре таких же стояли в углу.
  Тяжело было бы сказать, сколько оставалось до рассвета: часов падре не держал, а утро в низких широтах приходило внезапно, будто солнце выкидывали на небо ударом ракетки. Пенн взвалил бочонок на плечо и с ним спустился в ледник, куда пригласил спускаться и всех прочих.
  - Теперь уже скоро, - подбодрил он. Когда же собирался вылезать, его за руку взял Мелльх и сунул в ладонь холодный стеклянный пузырек. Пенн замер и опустился на мятые листья рядом с ним. - Пожалуй, есть еще немного времени. Наверное, мы больше не увидимся. - Все слушали его внимательно. - Не знаю, чем хорош ваш дом, что вы хотите туда вернуться...
  - Не хочу показаться невежливой, но нам всем есть, с чем сравнивать. И мы выбираем - домой, - ответила за всех Доор. - Я могу назвать тысячу причин, и любая будет главной.
  - У вас почти неограниченная власть на людьми. Кто отказывается от нее?
  - Ты это называешь властью? Добро бы люди различались на вкус - банановые, сливочные или хотя бы с запахом пачули. В каждом - одна и та же кислятина.
  Лу Гару заговорили все разом. Каждый спешил рассказать, почему именно он страстно хочет попасть домой. В общем галдеже Пенн понимал только отдельные слова - бассейн, заканчивается сезон, покупки, жрать-жрать, неоплаченный, они скучают, подстричь ногти, мои комнатные растения, мне больно. Мельхиор же произнес отчетливее всех: "Это так хорошо, что мне не верится". От его слов док покраснел и опустил голову.
  Когда доктор Пенн выбрался из подпола, снаружи уже наступило утро, яркий солнечный день. В домике священника Койна не оказалось. Прятаться ему было бы негде, и док справедливо предположил, что сержант спасся бегством. Оставалось забрать все полезные вещи - два заряженных пистолета (падре запас немало другого оружия, которым пришлось пренебречь) и свой чемоданчик врачебных инструментов. В углу оставалось четыре двухгаллоновые бочки пороха. Одну Пенн оставил в доме, одну привязал к лестнице и две приткнул рядом со входом в ледник. От стоящих на земле бочек к берегу реки он просыпал пороховую дорожку и сизыми от пороха пальцами стал набивать трубку.
  Док не сомневался, что исполнит задуманное, и прилег покурить не для раздумий о его моральной стороне, но для того, чтобы хорошо сформировался уголек. Минуты, что док валялся в траве, приподнявшись на локтях, в его голове не было мыслей, клонило в сон. Он смотрел стеклянными глазами в противоположный берег, потом с кряхтением сел, вынул красный уголь из трубочной чашки и положил его на порох, отряхнул руку и посмотрел сквозь нее на солнце, пытаясь представить, как от одного луча можно получить ожоги. Порох с шипением прогорал. Пенн перевел взгляд на бочки и прищурился - не погасла ли дорожка. Только потом он вспомнил, что должен быстро отыскать укрытие и не представляет себе силу взрыва восьми галлонов пороха. Повалит ли он деревья на расстоянии двадцати футов? Однако времени не оставалось, поэтому доктор просто лег лицом в траву и прижал руками шляпу к голове. Три взрыва разной силы прозвучали с интервалом в доли секунды.
  
  Док приподнялся, ощущая легкое головокружение. Вокруг валялись обгорелые доски, от домика на сваях ничего не осталось. Пенн неуверенно встал на ноги, подошел к краю дымящейся ямы и постоял рядом, пытаясь хоть что-то разглядеть сквозь синие клубы. Ни звука, ни движения. Опасно покачнувшись на краю, доктор развернулся на каблуках и побрел к мелководью, где ночью пировали Гу Гару.
  На открытой заводи никого не оказалось, но доктор слышал, что человек, их жертва, поблизости; что человек жив. По колено в воде док обошел рощицу бамбука, чтобы попасть в мелкую заводь. Там колыхалась на волнах привязанная к зеленому стволу плоскодонка. Пенн осторожно приблизился, готовый к любому неприятному зрелищу. На дне лодки лежал раненый. Раздетый как все местные чернокожие, с одной тряпицей на бедрах, кофейно-смуглый, он, однако, не был негром. По продолговатому лицу, лоснящимся волнистым волосам и крупному крючковатому носу можно было понять, что это индус. Его черты отличала асимметричность - одна бровь выше другой, из-за чего он казался вечно ухмыляющимся. Однако сейчас его лицо искажала гримаса страдания, и вместе это напоминало жестокую самоиронию. Несчастный страдал от огромной опухоли: его кожа на лбу, груди и животе была сероватой, обескровленной, а шея со следами укуса распухла и побагровела. Дыхание давалось ему с трудом. Едва завидев Пенна, больной потянул к нему руку и стал просить не бросать здесь. Он умолял помочь добраться до форта Фрайт и предлагал приличные для одетого в один рушник деньги. Доктор не собирался ему отвечать. Он залез в плоскодонку, раскрыл свой ящик с инструментами, вынул шприц, наполнил его из склянки, которую хранил за обшлагом, сделал пострадавшему инъекцию в трапециевидный мускул, после чего лег рядом на дно лодки и мгновенно уснул.
  Проснувшись, Пенн увидел над собой черные силуэты бамбука на темно-голубом с фиолетовыми разводами небе: день клонился к вечеру. Док проспал не менее шестнадцати часов и чувствовал Пенн с трудом приподнялся - спина страшно затекла и болела - и повернул голову. Индус сидел на корме и раскладывал на твердых блестящих листьях печеные яйца с надтреснутой скорлупой и зеленые плоды. Док едва узнал своего пациента. Вероятно, вовремя оказанная помощь сотворила чудо, и на индусе не осталось почти никаких следов опухоли. Видя, что доктор проснулся, больной поймал его взгляд и поприветствовал улыбкой.
  - Вы удивительный врач, я вам обязан, - сказал он.
  Пенн, подобрав ноги, сел перед банкой, на которой лежал завтрак, взял двумя пальцами плод и стал пристально рассматривать его пупырчатую кожуру. Из-за похвалы он чувствовал себя смущенным, хмурился и притворялся, что общества экзотического фрукта ему достаточно. Наконец, преодолев себя, буркнул: "Как тебя зовут?"
  - Ромулус, - ответил пациент с еще более приятной улыбкой. - Крещен в честь Ромулуса Генуэзского, так как был куплен в Каликуте в день его памяти, 6 ноября. В Рединге ждет жена, Дженни, и доченька, Дженни. Я служу на шхуне "Рид" и приписан к кораблю его величества "Ройал Соверен" как исполняющий обязанности лейтенанта на трехчетвертном жалованье. В нынешнем рейде в наши обязанности входит сбор информации о перемещениях вашего корвета. Хотя, строго говоря, он является шлюпом. И я удивлен, - понизил он голос, - что человек вашей квалификации работает на Мередитта. Он пустышка. Ничтожное состояние, менее полутора тысяч в год, ничем не подкрепленные амбиции и пустые надежды на титул барона. Вам нужно служить в королевском флоте. Если загвоздка в прошлой политической судимости, мистер Пенн, этот вопрос можно решить.
  Док жестом попросил Ромулуса помолчать. Наконец, с видимым усилием проговорил:
  - Моя квалификация совсем не так высока.
  Однако лейтенант оказался упрям и терпелив.
  - Я вижу вашу настоящую цену. Мне не раз приходилось сталкиваться с ядовитыми укусами, и я знаю: мои часы были сочтены. Вы сотворили чудо. Но я говорю не только о вашем мастерстве. Не зная, кто я, вы должны были мной пренебречь; догадываясь, кто я - должны были меня добить. Именно поэтому я говорю о чуде.
  Пенн не знал, что ответить, поэтому произнес "нет", лег обратно на дно и накрыл лицо шляпой. Лодка тронулась из заводи и пошла по течению. Ромулус сидел по-турецки на полу и изредка трогал кормовое весло, направляя ход. Доктор делал вид, что снова уснул. На рассвете из деревьев встал форт Фрайт. Когда док перестал притворяться спящим, лодка уже стояла носом в иле у самых ворот, а лейтенанта с "Рид" нигде не было.
  Разговор под виселицей
  Доктор Пенн не успел выставить вперед ладони и больно ударился локтями о земляной пол. Дверь за ним захлопнулась.
  Помещение, куда попал док, строилось как овощехранилище, поэтому окон здесь не было, а солнце проникало только сквозь неплотно уложенную соломенную кровлю. Склад появился в первый год существования форта Фрайт и никогда не заполнялся доверху. Спустя пару лет отцы колонии ощутили потребность в учреждении, которое могло бы принимать и изолировать от общества людей недостаточно добродетельных, и в сарае перестали складывать плоды хлебного дерева. Восемнадцать преступников содержались в этих стенах за последние двадцать лет. Двоим удалось бежать и быть повешенными в другом форте. Не менее пяти раз ураганный ветер и огромные приливные волны угрожали разметать изолятор временного содержания, но и с покосившимися стенами он справлялся со своей задачей. В его хрупкости было нечто отнимающее надежду.
  Некоторое время Пенн лежал так, как упал - лицом вниз, а когда заскучал и перевернулся на бок, увидел, что в сарае он не один. Уютно устроившись на старой соломе, из угла на вновь прибывшего с вежливой улыбкой смотрел Фрэнсис Герберт.
  - Удивлен? - спросил он, хотя по этикету обязанность приветствовать и начинать разговор лежит на вошедшем. - Надеюсь, да. Я бы хотел производить впечатление приличного человека.
  - Напротив, - проворчал Пенн, вынужденный встать и отряхнуть руки и одежду. - На меня ты всегда производил впечатление висельника. Именно поэтому я удивился: в нашей стране в тюрьму не всякого впустят.
  Герберт рассмеялся шутке, показывая испачканные в крови десны. Пенн сел рядом, вынул из-за обшлага свою белую керамическую трубку и увидел, что мундштук откололся от чашечки; повертел в руках обломки и выбросил. Один черт кисет и огниво остались в сундучке с инструментами, а его отобрали.
  - Когда два человека оказываются в одной камере, они неизбежно рассказывают друг другу, что их туда привело, - продолжил Герберт. - Думаю, и нам этого не избежать. - Пенн имел на этот счет другое мнение. Он больше всего сейчас хотел молчать и промолчал. - Начну на правах старожила, - улыбнулся Фрэнсис. - Ведь я сижу здесь почти сутки. Кстати, как думаешь, почему я сюда попал?
  Пенн глянул исподлобья.
  - За убийство матроса, которого якобы съели чайки?
  Герберт снова расплылся в краснозубой улыбке.
  - Нет, кто бы меня упрекнул, ведь он был француз. Удивление тебе к лицу, за это вот тебе правда: я шпионил на Францию, и судно, среди обломков которого я плавал, было французское. Да, вначале я служил в секретариате английской Ост-Индской компании и ходил на борту "Купца", корабля, который сейчас стоит в бухте рядом с твоей "Памятью герцога Мальборо". Какое красивое название! Не ради лести говорю - таково мое искреннее суждение. Шпионом я стал случайно. Мы шли на "Купце" из Карибского моря в Африку. Нам разрешили причалить для поправки такелажа на островах Зеленого мыса. Там есть остров Сантьягу с большим портом. Мы встали надолго, всем разрешили сходить на берег, но у меня не было денег, чтобы как следует отдохнуть. Я размышлял о своем жалованье, когда увидел из окна каюты французский пакетбот "Улыбка". Он пришел в гавань под флагом конкурирующей Ост-Индской компании и весь лоснился. Каждый, кто сходил с его трапа, был одет намного лучше, чем мы: даже матросня. Понимаешь, пакетбот просто источал аромат денег. Тогда у меня и появился план. Я знаю французский язык; добиться встречи с капитаном (его звали Милле) не составило труда. Я предложил пакет переписки Лондона с Луандой. Милле назвал сумму, которая показалась мне достаточной. Поэтому следующим ранним утром я с крадеными бумагами поднялся на борт "Улыбки", и мы тотчас снялись с якоря. Подняли один грот - и нас в момент сдуло так далеко, что не догнать. Пакетбот направлялся в Индию, что мне подходило: я рассчитывал исчезнуть из Европы года на два, а там, глядишь, все забудется. Первую неделю ничто не нарушало моих планов жить вечно, затем мы попали в штиль, и сразу после штиля - в циклон. Восемь дней - я в подробностях помню каждый - нас качало как Лондонский мост. Как же мне было плохо, Господи боже. Когда ветер улегся и закончился дождь, на корабле не оставалось ни одной сухой тряпки. Впрочем, плевать. Капитан Милле - героический человек, каждый день по нескольку раз выходил на палубу замерять направление ветра, и, когда ад закончился, он сказал, что нас сильно оттащило на запад. Я в навигационных делах не понимаю, но, видимо, мы двинулись обратно на восток и там столкнулись с "Купцом". Для меня все корабли одинаковы, и "Купца" я поначалу просто не узнал. А Милле был нежного сердца человек, кого обидел - всем прощал, и не придал значения. "Купец" вывесил флажки с приветствием и оповестил, что намерен салютовать. Мы подошли ближе, и тут я увидел на корме позолоченных нимф. На "Купце" у меня перед окном каюты висела золотая нога, я ее ненавидел. "Боже, это "Купец"!" - подумал я. Потом обратил внимание, что на нас выпячены пушки, все понял и кинулся к противоположному борту. Деньги, украшения - все осталось в каюте, но я не пытался за ними спуститься, и правильно сделал. Едва я прыгнул за борт, за моей спиной все разлетелось в щепки. Англичане дали залп ядрами, а следом два - картечью; кроме меня невредимым не остался никто. Одних убило наповал, других покалечило, и они медленно тонули среди обломков. Наконец, с борта добавили из мушкетов по тем, чьи головы было видно среди хлама, и ушли. Матрос, которого мне пришлось задушить...
  - Что?
  Пенн прервал Герберта впервые. В интонации, с какой был задан этот короткий вопрос, содержалось множество невысказанных слов.
  - У меня не было при себе никакого оружия, - принялся оправдываться Фрэнсис. - Рядом плавал кофель-нагель. Ударить им матроса по голове я не смог: оказывается, если замахиваешься, плавая в воде, сразу тонешь. Поэтому я подобрался сзади, пропустил кофель-нагель ему под подбородком и прижимал к себе до конца. Пожалуйста, не смотри на меня так, он был не жилец. В него попали картечью, разворотили лицо и глаза. Когда я повернул его к себе посмотреть, что получилось, у меня чуть сердце не встало.
  - Тогда ты был прав, - согласился Пенн, про себя прибавив: "Если говоришь правду". - Продолжай.
  Герберта не пришлось просить дважды. Рассказывал он с блеском в глазах и холодным орхидейным румянцем на впалых щеках - ему страшно нравилось каждое собственное слово.
  - "Перчаточница" действительно прошла мимо меня, в этом я тоже не соврал. Вот как все случилось. "Улыбка" полностью скрылась под водой, я целый день и целую ночь проболтался в обнимку с пустой бочкой. Теперь вообрази: наступает утро, и из ниоткуда передо мной вырастает корабль, огромный корабль. У меня затекла шея, я не мог поднять голову, чтобы увидеть, где заканчиваются его мачты. По ростровой фигуре (теперь я обращал внимание на детали!) это была "Перчаточница" - наше ост-индское судно. Нужно было привлечь внимание экипажа. Я схватил тряпку, начал размахивать над головой и хрипеть, потому что крик у меня к утру перестал получаться. Никакой реакции. На носу, на реях ни души. Тогда я бросил бочку и из последних сил поплыл наперерез. Издалека казалось, будто корабль едва ползет, а вблизи все стало иначе, он чуть не выскользнул у меня из рук. Я ухватился за обшивку у самого рулевого пера и попытался вскарабкаться наверх. Держи карман шире. "Перчаточницу" как будто намазали жиром - везде были скользкие водоросли, ракушки и - ни малейшей щели. Я чуть не вырвал себе все ногти, но залез лишь на высоту собственного роста, а затем сорвался и шлепнулся в воду. Когда вынырнул, корабль было не догнать. Такая история.
  - Как тебя выкурили с нашего корвета? - мрачно спросил Пенн. Его внезапно стал беспокоить тот факт, что гостеприимством "Памяти герцога Мальборо" пользовался подлинный проходимец. Позднее знание подробностей словно могло загладить вину перед кораблем.
  - Я не знаю, как Фулль меня почуял, - вздохнул Герберт. - Роджер Фулль - старая крыса, он отвечал за сохранность документации. Ей-богу, я сидел в своей каморке как мышка и не высовывался...
  - Это была капитанская каюта, - сквозь зубы проговорил Пенн.
  - Прости, капитанская каюта. Я назвал ее каморкой не потому, что она была маленькая или неудобная, напротив, мне там очень понравилось. Это ласковое слово: каморка. Я сидел, и вдруг в мою дверь начали колотить снаружи, а потом я услышал, как Фулль зовет меня по имени... Мне оставалось одно...
  - Выйти и заявить, что произошло недоразумение?
  - Я смелее, чем ты думаешь - я выпрыгнул в окно.
  Оба узника замолчали. Стало слышно, как под потолком в соломе жужжит огромное тропическое насекомое. Наконец, Фрэнсис нарушил молчание.
  - Твоя очередь.
  Доктор не мог рассказать того, чего не знал. Предыстория его пленения разворачивалась без него. Когда Койн вернулся пешком в форт Фрайт и утром ему открыли ворота, первым, кто встретил его, был Роджер Фулль. За время стоянки в форте он наслушался рассказов монбутту об ужасе, поселившемся в их лесах, он внимал рассказу чернокожей женщины со сплошной бугристой массой вместо лица: "Он поцеловал меня в глаза, и теперь вместо них - это! Нет дома, где можно спрятаться!" Рождер Фулль всего лишь хотел, чтобы Пенн больше не жил на белом свете, и потому присоветовал лорду Мередитту отправить его в верховья реки на разведку. Старый коммерсант вовсе не желал гибели Койну и теперь бросился к нему со словами: "Моя совесть была бы отягощена навсегда, если бы ты не избежал смерти". "Я видел, как подо мной разверзся ад и оттуда вылез сатана!" - закричал сержант. "А что ваш доктор Пенн?" - "Он с ним поздоровался!"
  Когда двое суток спустя доктор сам явился в форт, он был схвачен в воротах, лишен личных вещей, даже шейного платка. Его затолкали в помещение паба, ставшее на четверть часа залом предварительного слушания дела, ради чего подавальщице пришлось быстренько собрать кружки с пола и столов. Там доктор выслушал обвинение. Староста форта имел полномочия судить и вешать за воровство, кровосмешение, супружескую неверность, околдовывание и еще по 95 составам. 28 составов были выведены из его полномочий, так что пойманных и обвиненных в пиратстве, сухопутном разбое и преступлении против короны должны были направлять для осуществления правосудия в Лондон, но на деле обвиняли в воровстве или кровосмешении и вешали на месте. Староста долго совещался с Роджером Фуллем, пока Пенн стоял перед ними в веревках. Староста искал в тетрадке статутов околдовывание, потел и время от времени переспрашивал свидетеля обвинения: "Может, все-таки воровство?"
  Вспоминая сцену в суде, Пенн вначале сидел молча, затем тихонько засмеялся и ответил:
  - Я колдун.
  Герберт покосился на него, выбирая вежливую не обидную формулировку на случай, если доктор - не жертва чужого невежества, а чужого невежества и собственного сумасшествия.
  - Боже, какая бессмысленная жестокость. Можно понять, когда обвиняют состоятельных людей, но какой смысл делать это с тобой?
  Пенн снова захихикал. Пока разговор шел о злодеяниях и злоключениях Герберта, док забыл о собственных несчастьях; теперь мысль о петле вызвала короткую истерику - он смеялся почти беззвучно, это было похоже на хлопанье крыльев.
  - Смысл... - он начал говорить и в паузах между словами продолжал смеяться. - Смысла нет ни в чем. Зачем выдумывать смысл для такого незначительного событию? Подумаешь, вздернут меня. Да, пользы никакой - но и вреда тоже.
  Довольно быстро Пенн пришел в себя и замолчал. Ему стало стыдно оттого, что человек моложе его годами переносит приближение смерти гораздо более стойко. Док сидел, опустив голову, потом стал смотреть в потолок, лишь бы не встречаться взглядом с Фрэнсисом.
  - По крайней мере, нас не держат в железе, - наконец выговорил он наигранно бодро. - Это шанс.
  - Нет. - Герберт покачал головой. - Бронза и железо в колониях очень дорого стоят, дороже сахара. Поверь, я знаю прейскурант. Фокус в том, что далеко мы не убежим. Не смотри на крышу: можем разобрать ее и вылезти, но мы не доберемся даже до стены. В колониях обожают бегунов. От жаркого климата люди звереют. Я видел, как обходились с самыми проворными в Порт-Ройале. Там действуют английские законы, казнить можно только через повешение, но как задерживать при попытке к бегству, нигде не сказано. Хочешь знать подробности?
  Солома на крыше стала бледнеть и погасла - снаружи солнце как всегда в здешних местах стремительно провалилось за горизонт. Пенн и Герберт сидели рядом в темноте без сна. Доктор устал смеяться и впал в оцепенение. Фрэнсис пытался его разговорить, но - безрезультатно. Оставшись наедине с собственными мыслями, он стал легкой добычей для мук совести и принялся ожесточенно спорить с ней. Свои доводы он произносил вслух, чтобы дать возможность Пенну ответить ему и отвлечь.
  - Да, Роджер мне доверял. Но какие моральные обязательства могут быть перед человеком, который занимается коммерцией? Если человек - торговец - значит, он и вор, и убийца, и обидчик вдов. У моей семьи была роща в Кенте недалеко от побережья, единственное наше достояние. Она приглянулась Ост-Индской компании, и нас вышвырнули оттуда с грошовой компенсацией.
  Снаружи некто нетрезвый на всю округу разразился проклятиями, столь разнообразно сочетанными, что Пенн ожидал в следующую минуту видеть на пороге своей тюрьмы капитана Литтл-Майджеса. Однако неизвестный прошел мимо жердяной стены тюрьмы вдоль по улице дальше, продолжая проклинать весь белый свет.
  - Когда вешают, - снова заговорил Герберт, - бывает два вида смерти. Первый - если шея сломалась сразу. Второй - если веревка затягивается медленно, и человек долго дергает ногами. У него становится багровое лицо, глаза вылезают на щеки - фу.
  Пенн и на это ничего не ответил.
  Прошло еще полчаса, когда ничего не происходило: перестали жужжать насекомые, не ходили по улице поздние гуляки. Темнота на старом складе переливалась и мерцала. Герберта тишина так измучила, что он был похож на влюбленного, который устал ждать ответной записки и готов отстрелить себе ухо, лишь бы на него обратили внимание.
  - Ты сколько раз бывал на казнях? - спросил он с отчаянием в голосе.
  - Один раз, на отрубании головы, - нехотя ответил док.
  - Ммм, здорово! - Фрэнсис постарался быть очень, очень милым, чтобы снова не остаться в тишине. - Отрубание головы, конечно, интереснее, чем повешение. А кто это был? Монмут? Говорят, было захватывающе. Я сам не видел, у меня мама ходила смотреть.
  - Сидни, - ответил Пенн и промолчал до утра.
  Виселица
  В пятницу, 9 сентября, наступило еще одно безмятежное утро над фортом Фрайт. Несколько дней ветер ослабевал, и вот - иссяк совсем, оставив залив перед фортом наполненным мелкой рябью. Бегучий такелаж "Купца", "Рид" и "Памяти герцога Мальборо" висел неподвижно, как на Шторковских акварелях.
  В форте трое рабочих занимались рамой для сушки рыболовных сетей: укрепляли ее стойки поленьями, подвязывали угловые крепления и, уцепившись руками за верхнюю перекладину, качались на ней по одному и по двое. С высокого борта корвета капитан Литтл-Майджес легко мог заглядывать через тын, чтобы наблюдать, как трудятся колонисты, но зрелище его не радовало. Он слонялся по шканцам туда-сюда и бормотал скверные слова. Лорд Мередитт сидел на свернутом бухтой канате, уперев каблуки в комингс, и меланхолично ковырял в зубах рыбной вилкой. С тех пор, как Фрэнсис Герберт покинул корвет, сэр Юэн велел убрать сервиз и вернуть под глобус маленький стол, за которым тропическими вечерами ужинали на палубе. Корабль осиротел.
  Кэп и его наниматель старались не говорить о судьбе Герберта, но не переставали думать о ней.
  - Они не могли делать дело менее навязчиво? - хныкал Литтл-Майджес. - У них публика в акватории стоит. Они полагают, всем приятно любоваться?!
  Рабочий, удостоверившись в прочности верхней перекладины, перекинул через верх веревку с широкой петлей и стал ровнять ее длину по своему росту, стоя на бочке.
  - Сплошное нарушение процесса! - ворчал Мередитт. - Где высочайше утвержденный судья? Присяжные заседатели? Адвокаты? Секретарь судебного заседания? Где бездельник, который сидит в зале и рисует всех карандашиком? Если нет даже объявления о приговоре в газете, чем это отличается от убийства?
  Рабочий аккуратно снял с шеи петлю, слез на землю, подкатил вторую бочку и принялся прилаживать на перекладину вторую веревку. Литтл-Майджес прищурился, не понимая, что происходит, и поднял подзорную трубу.
  - Вторую-то кому? - пробормотал он, медленно отводя от глаза окуляр.
  Под грота-реем со скандальными криками пролетели две чайки и врезались одна за другой в неподвижную воду.
  - Койн вернулся, - заметил Мередитт.
  Действительно, на полоске песка между прибоем и стеной форта стоял сержант и размахивал шляпой. Литтл-Майджес еще раз навел линзу на вторую петлю, затем - на красного и потного Койна, который одиноко торчал среди берега и так остервенело махал головным убором, будто всем в гавани хотел дать ветра, потом - снова на петлю.
  - Спустить шлюпку, - упавшим голосом сказал кэп.
  
  Душа сержанта была умна, умнее его самого, потому Койн никогда не лгал и не был подхалимом. Каждое сказанное им слово рождалось в желудочках его сердца и выталкивалось с потоком чистой христианской крови. Он сообщил, что доктора Пенна обвинили в колдовстве и повесят сегодня. Он уже хотел взять кэпа за пуговицу и рассказать, что доктор оказался если не самим Нечистым, то непременно приспешником, ест и пьет вино с чудовищами, а на теле его имеются ясные колдовские знаки - но заметил неприятную перемену в выражении лица капитана. Все, что минуту назад в глазах Койна было черно, засияло белизной.
  - Все Фулль! Сумасшедший старикан. Как таких земля носит... - произнес он с неподдельной болью.
  Гнев, который уже родился в душе капитана и готов был проявиться, погас, на лбу легли поперечные морщины: Литтл-Майджес поднял брови домиком, значит, был готов слушать. Подошел и Мередитт. Койн присел на задок пушки, вздохнул, отер платком увлажнившиеся глаза и принялся рассказывать по порядку.
  - Начну с того дня, как вы, милорд, благословили нас исследовать верховья реки. Мы с Пенном сели в лодочку, и проводник привез нас на засеку. Там стоял дом - немаленький, со здешнюю городскую управу; укрепленный, ублагонадеженный и красиво обжитой. Едва мы приехали, произошла ночь; в том доме и пришлось заночевать. Счастливым случаем внутри мы нашли все необходимое: много еды, кровати, одеяла, мечи, крепкие ставни и дверь, - так что почувствовали себя в безопасности и решили спать. Как бы ни было нам спокойно, о возможной опасности мы позаботились и приняли меры: оружие поделили поровну; Пенн уложил возле себя свою часть, я возле себя - свою. Помолившись, заснули. Не знаю, сколько прошло времени, но проснулся я оттого, что... - Койн замешкался на моменте пробуждения. Он сам хорошенько не понимал, что увидел в доме на безымянной реке. Если раньше правильным ответом для него было "Я видел дьявола", теперь увиденное следовало переосмыслить. Вскоре его догадливая душа нашла ответ, - ...что нечто грызло снаружи доски, которыми мы предусмотрительно заколотили дверной проем. Едва я успел зарядить мушкет, как оно выломало преграду и очутилось внутри. Это была огромная, нечеловеческих размеров пума, черная, как сатана. Такая черная, что я видел только ее глаза и клыки. Страшных размеров клыки! Она остановилась, принюхалась, - сержант весьма похоже изобразил, как принюхивается огромная толстая кошка, - и... бросилась на дока! Я немедленно разрядил в нее ствол, но, хоть он и стреляет пулями по две унции каждая, не смог заставить ее даже повернуть голову. Признаюсь, я убежал. Никогда раньше я не видел подобного чудовища и был уверен, что Пенна не спасти. Совесть за это будет мучить меня, сколько проживу. Сутки я шел через джунгли, прорубая себе дорогу палашом. Трижды на меня нападали чудовищные пантеры, подобные первой, но я отгонял их молитвой и мушкетными выстрелами. Вечером в пути мне встретились жалкие беглецы монбутту. Они приняли меня как гостя и признались, что забросили родную деревню и ушли искать спасения у христиан, потому что им житья не стало от этих леопардов. Они называли их Асанбосам и рассказывали, будто ночами эти звери скрываются в кронах деревьев, карауля жертву. Если человек подойдет близко, хватают ее ногами (ступни у них загнуты в виде крюков) и выпивают всю кровь, или хотя бы пинт пять. Монбутту показали мне дорогу к форту и попросили замолвить словечко перед англичанами, чтобы их купили и продали благоденствовать на Ямайку. Так я достиг цивилизованных мест, но, виноват, помедлил возвращаться к вам: меня терзала совести, что не уберег дока. Меня приютил Роджер Фулль с "Купца". Ему первому я рассказал о своих злоключениях и о том, что доктор погиб в схватке с кровожадным и огромным как корова пардусом. Кто знал, чем все обернется! Когда б мне предвидеть, что поганый старикашка с "Купца" не умеет радоваться чужому спасению, чуть что кричит "происки дьявола!" и "вельзевулова печать!", я б ему сказал, что пума была ростом с кошку!
  Литтл-Майджес дослушал и продолжил мерить шагами палубу. Койн не мог понять, произвел ли его рассказ утешительное впечатление, и продолжил оправдываться: "Когда б мне знать, гадкое нутро Фулля, я б ночевал в песке под лодкой!" Когда Мередитт и Койн меньше всего ожидали Литтл-Майджес остановился и заорал неожиданно:
  - Это люди из моей команды! - Мередитт и Койн вздрогнули. - Я один решаю, когда их вешать!
  Капитан подскочил к борту, перегнулся через планширь и взревел: "Фулль! Выйди наружу, свинья!"
  Никто не отвечал Литтл-Майджесу, но он долго надсаживался и разорялся, осыпая бранью старшину форта, капитана "Купца", фрахтовщика, Фулля, его родственников и свойственников, так что досталось и Пенну, который приходился Роджеру племянником, и немножко - национальному герою Монку.
  Рабочий, который закончил ладить виселицу, услышал крик, залез по столбу на галерею магистрата и оттуда крикнул в ответ: "Уважаемый, вы бы не лаялись".
  
  Взбираясь на бочку, Пенн смотрел только на свои тощие колени в слишком широких отворотах сапогов. Коленные суставы отчетливо стучали друг о друга, так что доку было и стыдно перед людьми, и страшно упасть с бочки раньше времени. Не будь его руки связаны за спиной, он бы балансировал ими. Предметы вокруг он видел смутно и искаженно, словно в стеклянном шаре с обратной перспективой. Огромный человек, подходя к нему, уменьшился до роста карлика, вспрыгнул на полено, вытянул с неба петлю и накинул Пенну на шею. При этом, глядя куда-то за пределы видимого мира, он сказал: "Я должен тебе пол-индюшки".
  - За что? - дрожащим голосом спросил Пенн.
  - Не тебе, - отмахнулся человечек и продолжил говорить с невидимым доктору собеседником. - Ты обедал вместе со мной, не один я ел! Не может быть, чтобы я ее был должен целиком.
  - Один едок не может... - док осекся и с трудом сглотнул, словно во рту лежал шершавый булыжник, - ...не может сожрать половину индейки за один обед.
  - Он пришел не один, а с племянницами! - возмущенно ответил человечек.
  - Тогда ты прав, - кивнул док и повернул голову к Герберту. Тот стоял рядом, ветер трепал его сухие пшеничные волосы; на губах играла туманная полуулыбка, глаза смотрели сквозь ресницы, спокойная гладкость лица говорила о бесстрашии. Фрэнсису было не тоскливо, не досадно, только скучно, лень и жарко было стоять на солнце без шляпы. Его утонченный облик идеально завершала петля на шее.
  - Ты чертовски красивый, - сказал Пенн.
  Фрэнсис улыбнулся, наморщив нос.
  - Брось.
  Было заметно, что квадратный комплимент дока доставил ему удовольствие.
  Пенн посмотрел вокруг себя, ища, в чьей жизни еще можно принять участие; пытался сфокусировать взгляд на галерее магистрата, где стояли старшина форта и люди с "Купца". Они разговаривали, доктор слышал слова, но не понимал значения. За тыном возвышалась палуба "Памяти герцога Мальборо". Свернутый грот заслонял собой горизонт от севера до юга. Припав к фальшборту, на палубе стоял капитан. От доктора его отделяло не менее трех сотен футов, но Пенну казалось, будто кэп стоит здесь, ближе, чем Герберт, и видел его лицо в мельчайших подробностях, до черных волосяных тычинок в порах на свирепо стиснутых челюстях, до черных заломов в ярко-синей радужной оболочке глаз с белыми зрачками. Кэп закричал, медленно разевая черный круглый рот. Пенн не пытался вникнуть в суть слов и не заметил, как на левом борту, обращенном к форту, у каждой пушки встал матрос, от Джека Треуха до лейтенанта Пайка возле юта. Литтл-Майджес стоял возле пушки на шканцах, и Пенн гадал, почему он поднимает над головой пальник с тлеющим фитилем. Тем более док не видел, как на "Купце", чей левый борт был обращен к оставленному беззащитным правому борту корвета, один за другим открылись порты гон-дека и оттуда высунулись жерла двенадцатифунтовок. грозя корвету десятком пробоин. Пенн не замечал пушек, но видел, как Литтл-Майджес на секунду обернулся назад, побледнел, побагровел и вновь закричал неразличимые слова так громко, что за ушами под шляпой вздулись жилы. Тут произошло странное. На шхуне "Рид", которая стояла поодаль, носом к корме "Купца", почти на одной с ним линии, стали выбирать кормовой канат. Натягиваясь, он заставил корму шхуны описать дугу в девяносто градусов. Когда с легким толчком, от которого, подобно фижмам в танце, покачнулись убранные стаксели на штагах, корабль остановился, из его борта показали свои жерла десять кулеврин и нацелились "Купцу" в голую корму. На баке стоял лейтенант Ромулус. Если бы Пенн додумался взглянуть в его сторону, он бы его и не узнал - умытого, причесанного, в желтоватой сорочке и жуткой малиновой весте с золотым галуном. На смуглом лице лейтенанта лежала обычная бессмысленная ухмылка - одна бровь выше другой, толстые губы издевательски поджаты.
  - Довольно, хватит! - крикнул человек с галереи магистрата и Литтл-Майджесу платком. - Пожалуйста, не стреляйте.
  Пенна оглушили его слова. Мир в один миг обрел прежние пропорции, словно лопнул стеклянный шар в голове. Палуба "Памяти" унеслась вдаль, кэп и все другие уменьшились до размеров крошечных фигурок, различимых только цветом одежды, с боков надвинулись заполненная зеваками площадь, горизонт, небо и перекладина виселицы. Вместо отдаленного шума, рокота и гула, какие слышит ныряльщик под водой, доктор снова стал воспринимать и понимать каждый звук человеческой речи, и каждый звук отдавался болью, так что хотелось закрыть уши руками. Пенн забыл, что запястья скручены за спиной, согнулся, дернулся и чуть не упал.
  - Роджер, - человек с платком обратился к Фуллю. - Хватит фантазий. У меня нет претензий к доктору, и доктора мы отпускаем.
  - Вы совершаете ошибку, - сухо ответил Фулль.
  Пенн тяжело закашлялся, у него снова крупной дрожью затряслись колени.
  - Мы отпускаем доктора, - упрямо повторил человек с платком. Видно, безопасность корабля он ставил превыше страха божьего. - Боже, снимите с него веревку! Еще грохнется...
  Пенн глянул на Герберта. Тот почувствовал его взгляд и тоже обернулся.
  - Ничего, - сказал он с грустной улыбкой. - Бывает. Иди.
  Если был на свете Христос, он выглядел в точности как Фрэнсис Герберт - или очень похоже.
  - Я сказал - обоих! - донеслось с "Памяти".
  - Хорошо-хорошо! Договорились! - согласился человек с платком и крикнул, чтобы с Герберта тоже сняли веревку, после чего обернулся к Фуллю и прошипел: "Все вы виноваты. Изначально он хотя бы не возражал, чтобы мы повесили шпиона. А теперь что? Доигрались. Добрее нужно быть!"
  Фулль безмолвно качал головой и вздыхал. Когда он устало опускал морщинистые веки, походил не на черного фанатика, иссушенного собственной ненавистью, а на обыкновенного пожилого неудачника. Опасная мимикрия. Если человек с платком рассчитывал дожить до времени, когда он сможет благоденствовать на скопленной по заморским командировкам ренте, ему следовало отнестись внимательнее к выражению глаз своего делопроизводителя.
  
  Взойдя на палубу "Памяти", Пенн молча прошел в свою каюту. Лейтенант Пайк отпустил ему вслед шутку о безбожниках и виселицах, Джек Треух при появлении дока снял шляпу и не надевал до конца дня, Койн же встречал спасенного, стоя чуть позади колонны мачты, дабы не прятаться, но и не бросаться в глаза. Литтл-Майджес, немного желтый лицом после всего произошедшего, тяжело дышал и скалился. Мередитта на палубе не было: когда началась заварушка, он пытался остановить Литтл-Майджеса - напрасно. Теперь у себя в апартаментах в одиночестве милорд зализывал нанесенные самолюбию раны. За спиной Пенна в эстетичном и пристойном обмороке осел на ватервейс Герберт. Док не дрогнул: он шел к ясной цели; распахнул дверь каюты, откинул с рундука одежду, открыл крышку, схватил бутыль темного рома, выдрал зубами пробку и припал к горлышку. Попадая внутрь Пенна, напиток со вкусом спирта, травы и грязи превращался в холодную родниковую воду, которая смывала все лишнее. Перед глазами дока проходили и уходили навсегда лихорадочные видения и не зрительные галлюцинации последних двух суток - полное надежды, страданий и мучительно неоправданного восхищения лицо нечеловека Мельхиора; голубые пломбы в фосфоресцирующих коренных зубах Доор; слова "женушка Дженни и доченька Дженни", произнесенные толстыми фиолетовыми губами индуса Ромулуса; мягкое давление пенькового узла на затылок. Желудок доктора после тридцатишестичасового голодания ответил на четверть пинты неразбавленного рома острой болью, зато душа стала как толстое прозрачное стекло, а из глаз полились абсолютно ничего не значащие слезы. Тут в дверной проем сунул голову Литтл-Майджес.
  - Я всегда догадывался, что ты колдун! - радостно крикнул он. - У тебя есть рука повешенного, чтобы бесшумно грабить ночью? Представь, если бы Фрэнка повесили, а тебя - нет, ты бы разжился сразу двумя новыми руками!
  - Майлз, прошу, перестань, - пробормотал Пенн и сел на пол.
  - Еще у тебя должен быть платок с узлами, куда завязан ветер. Развяжи один, нам бы сейчас не повредило немного бриза. Пока тебя не было, я от скуки наобещал местным навалять из всех орудий - теперь неловко задерживаться.
  - Я ценю, - насилу выговорил Пенн: теперь его одолевала болезненная икота.
  - Еще слышал, - не унимался кэп, - бывает колдовство с чулками. Не уверен, что хочу видеть это в твоем исполнении, но...
  - Сейчас вернусь, - сдавленно произнес док, поднялся, прикрывая рот, протиснулся мимо капитана и шаткой походкой направился к борту.
  - Будешь блевать - смотри, не вызови бурю! - в восторге от собственного остроумия крикнул вслед Литтл-Майджес, и еще некоторое время на его морде блуждала неопределенно-счастливая улыбка.
  Черно-золотая Аккра
  15 сентября 1688 года корвет "Память герцога Мальборо" встретил в море на пути в Луанду. Шхуна "Рид" продолжала неотступно следовать за ним. В тот день волнение было сильнее обычного, и Джек Морда попал под плохо закрепленную пушку. Его протащило до противоположного борта и раздробило кость выше колена казенной частью о фальшборт.
  Капитан Литтл-Майджес вытащил из каюты доктора Пенна (тот уютно качался на рундуке, слушая, как от перегородки к перегородке катается пустая бутылка) и велел Ларри зачерпнуть за бортом ведро. От четырех галлонов теплой соленой воды на голову док немного отрезвился - достаточно, чтобы снова осознать себя в текущем моменте. Он сидел на палубных досках в луже морской воды с красными прожилками рядом с непрерывно кричащим человеком, такелаж над его головой выл от напряжения, и четверо здоровых мужчин с трудом пытались поставить на место пушку с жирно блестящим задком. В отличие от мира ромовых грез, здесь док был совсем один, но должен был что-то предпринимать. "Несите, наверное, жгут..." - попросил он.
   В Джеке Морде было необыкновенно много жизни и места в груди. Он кричал, орал и голосил без перерыва час. Пенн сидел пред ним до онемения в ногах и не знал, как подступиться к разделению остатков штанов и мяса - нож запутывался в нитках. Капитан стоял над ним и врем я от времени выкрикивал: "Да что же ты копаешься?!" Когда с мягкими тканями было покончено, колено отделилось само почти без усилий, но кость осталась торчать красной трубкой далеко наружу. "Отпиливать или так оставить?" - кричал Пенн, почти неслышимый за могучим ревом Джека. "Соберись и прими решение, ты врач!" - кричал ему в ответ Литтл-Майджес.
  Труднее всего далось наложение швов. Док несколько раз просил окатить его и пациента из ведра, но густой гемоглобин Джека выступал повсюду и мешал видеть, что к чему пришивается. Под ногтями, на рукавах и манжетах, на коленях и чулках, он возникал снова и снова.
  Несмотря на все препятствия, культю получилось закончить. Вскоре после того, как последний узел на бедре был завязан, наступила внезапная тишина. Пенн хлопнул себя по ушам, чтобы проверить, не оглох ли от долгого крика.
  Джек Морда был необычайным здоровяком, потому на время агонии был избавлен от мучительного периода угасания, когда мысль блуждает в неприятных сумерках, а тело пляшет само по себе. С Джеком не происходило ничего подобного; он долго кричал, будучи в полном сознании и силах, после чего в один момент прекратил свое существование. Обидно - Джек Морда не успел передать достойные зависти телесные свойства ни одному поколению существ своего вида. В Лондоне, Ярмуте и голландском Хелдере он жил с несколькими женщинами, но имел привычку бить их смертным боем, поэтому дети от Джека Морды рождались реже, чем могли, ни один не появился на свет здоровым и не дожил до года.
  - Это была прекрасная культяпка, - участливо сказал Литтл-Майджес, видя замешательство дока и полагая, будто он расстроен гибелью пациента. - Если мне потребуется отрезать ногу или еще что-нибудь, я обращусь только к тебе.
  Пенн оказался нечувствителен к похвале. Правда была в том, что во хмелю доктор терял без того некрепкие связи с внешним миром и сейчас едва ли понимал, что означает наступившая тишина.
  - Теперь больному нужен покой... - неуверенно произнес он и попробовал отжать волосы.
  - Покоя Джеки получит достаточно, - кивнул кэп.
  - Не знаю, сможет ли он теперь управляться с парусами... - продолжил Пенн, пытаясь встать.
  - Нет, никаких парусов, - Литтл-Майджес догадался, в чем дело, и подал доктору руку, чтобы тот мог подняться. - О парусах Джеки придется забыть. Как и о любой другой работе. Разве что палубу протереть. Один раз.
  Пенн легонько оттолкнулся от руки капитана и неверным шагом направился обратно к своей каюте.
  - Чуткий врач, - сказал невесть откуда взявшийся за плечом у Майджеса лейтенант Пайк.
  - У него трудный период, - сквозь зубы ответил кэп.
  - У него трудный период... - Пайк показал, как переворачивает невидимый стакан, -... с тех пор, как мы вышли из форта Фрайт. Неделя беспробудно трудного периода. Если бы я столько пил, я бы умер.
  - У него есть уважительные причины, - упрямился кэп.
  - Подумаешь, посидел полдня под замком, постоял несколько минут под петлей. Не о чем говорить. Кого в наше время не пытались повесить.
  Ирония у неспособного к улыбке лейтенанта получалась похожей на серьезные ответственные заявления. Капитан, напротив, что бы ни сказал, все походило на балагурство.
  - Меня - ни разу. Однажды хотели забить палками, но это же другое дело. Никто меня не мариновал сутки в сарае: поймали в подворотне и давай дубасить. Я даже не понял, за что. Это воспринимается гораздо легче, если хочешь знать. - пораженный новой мыслью, Литтл-Майджес обернулся к Пайку. - Тебя хотели повесить?
  - Меня хотели расстрелять, - так же бесстрастно ответил лейтенант. - Я ждал трибунала двадцать семь дней. Каждый помню.
  Выражение грустного детского удивления ненадолго осветило грубое лицо капитана - даже щетина на его втором подбородке стала выглядеть трогательно. Однако кэп быстро справился с собой.
  - Расстрелять! Тоже мне, сравнил. Повесить и расстрелять - совершенно разные вещи!
  Однако в тот день он нашел в себе силы принять единственно верное решение, и оно не было благоприятным для Пенна.
  Проснувшись назавтра глубоко за полдень, доктор свесил руку с сундука, пошарил по полу и не обнаружил ни одной бутылки. От такой новости с ним приключился приступ жесточайшей меланхолии - кратковременный, но изнурительный. Питие помогало доктору оставаться привычно равнодушным к окружающему миру, но утреннее отрезвление всегда приносило печаль, день ото дня - более черную. Переведя дыхание, Пенн нашел силы подняться, перебраться на пол и открыть сундук. Поразительно: внутри также не оказалось ни бутылки, ни полбутылки. Злость помогла Пенну сосредоточиться и очень внимательно осмотреться в своей крошечной каюте. И - вот она, разгадка: в углу появилось нечто новое - кувшинчик на четыре пинты. Док бросился к кувшину, сорвал с него крышку и только тогда понял, что за испытание ему предстоит. В кувшине была простая береговая, читай - болотная вода, подслащенная наперстком рома, чтобы сделать ее менее ядовитой. Под кувшином док нашел записку на клочке бумаги. В корявых буквах легко угадывалась рука капитана: "Прости, так нада".
  Никогда прежде Пенн не был так зол на Литтл-Майджеса. "Ну-ну, попроси у меня сегодня средство от кашля, - думал док. - Ничего-ничего. Ты не все учел". Собравшись выйти, он рванул на себя дверь каюты, и из дверной щели выпала вторая записка: "Все предупреждены и не нальют". На обороте: "Честно, все. Даже Герберт". Умом доктор понимал, что капитан прав, что старина Майлз оказывает ему огромную услугу, которую в силах оказать не всякий друг, умом док понимал и свою обязанность быть признательным, но кулаками бил в деревянную переборку, а губами, языком и горлом выкрикивал бессвязные проклятия. Затем он лег обратно на свой сундук и стал думать, как быть, когда после резкого отказа от спиртного за ним придет белая горячка.
  Первой пришла жажда. Пенн сам не мог вспомнить, как так получалось - только что он спал на своем сундуке, а сейчас уже стоит на коленях перед кувшином, пытаясь напиться. Как спадающиеся легкие заставляют висельника оттягивать руками веревку (если ему, конечно, оставили эту возможность), так страдающий мозг доктора заставлял его глотать больше и больше воды, в которой плавали редкие гроздья алкогольных молекул.
  В следующий раз Пенн открыл глаза и увидел, что над ним склонился некто ужасный. Голова кружилось, было трудно сфокусировать взгляд, и вначале док видел только желтые зубы, которые качались перед ним как нитка бус. Через некоторое время тошнотворное раскачивание прекратилось, над зубами возник широкий приплюснутый нос, по бокам от него - покрытые черными веснушками кофейные подглазные мешки, а потом и круглые глаза с нездоровыми отложениями жира на склере.
  - Асанбосам, - сказали тонкие черные губы вокруг зубов, - вот я и нашел тебя.
  Пенн закрыл лицо руками, отвернулся к стене. На некоторое время ему удалось убедить себя, что в каюте больше никого нет, но вскоре обнаружил, что снова лежит на спине со смирно вытянутыми вдоль тела руками, а над ним нависает ужасная рожа - теперь у нее появилась еще и косматая жирная грива, коричневая шея и плечи. На шею было наверчено грязное тряпье - европейское, но словно вместе с владельцем одичавшее. Так ходили прикормленные у форта Фрайт дикари.
  - Асанбосам, - повторил кошмар. - Твои братья ловили монбутту.
  Пенн понял, что придется смириться, вздохнул и стал слушать, что скажет страшная рожа.
  - Твои братья ловили монбутту, - говорил монстр. - Ловили и ели, твои братья собирали бедных монбутту, которые лежали на земле от страха как яблочки-падальцы, и ели. Ты ищешь у нас Золотую гору. Ходишь по нашим лесам, и за тобой зарастают тропинки, которые мы так долго протаптывали. Но ты не найдешь Золотую гору, потому что мы нашли ее раньше, расплавили и сделали себе ножики.
  Перед носом у дока остановилось лезвие блестящего желтого тесака длиной в фут и шириной в ладонь. Пенн отчетливо видел исчерченную оселком грань заточки. Можно было тихонько запустить руку между сундуком и переборкой - там лежал заначенный для подобных случаев пистолет, но док себе не верил. "Наверняка это Ларри пришел спросить, явлюсь ли я за порцией обеда. Вдруг он не успеет от меня увернуться? В моем приговоре будет написано: опившись тростниковым вином, впал в делирий и застрелил матросика. Позорно", - думал Пенн и постановил ничего не отвечать, чтобы не ответить невпопад, а лишь сохранять немного усталое и безразличное выражение лица.
  - Теперь я отрежу тебе голову, съем твой мозг, твой язык, твои уши и твои глаза, стану понимать речь Асанбосам, заставлять людей падать передо мной от страха, буду подбирать их и есть.
  С этими словами монбутту взял тесак второй рукой за острие, приставил к горлу дока и надавил всем весом. Пенн зажмурился. Было неприятно, но сильной боли он не почувствовал. Было похоже на то, словно ему на шею накинули нитку из пустоты. Еще несколько секунд он ощущал свое тело, а потом внезапно понял, что вся его жизнь теперь сосредоточена в голове. Монбутту взял его за волосы и вышел прочь. Пенн приоткрыл глаза и осмотрелся. Никогда прежде ему не приходилось глядеть с такой низкой точки. Все предметы округ казались высокими и вытянутыми, как в соборе. Людоед вышел из каюты, аккуратно закрыл дверь (вокруг ни души) прошел мимо грот-мачты, через всю палубу, подошел к борту и бросил голову Пенна в шлюпку, подвязанную к якорному канату.
  "Какой утомительный кошмар, - думал Пенн. - Неужели мне будет мерещиться и все остальное - как он выковыривает и съедает мозг, обгрызает уши..."
  - Док, что вы там делаете? - спросил новый голос сверху.
  Пенн попробовал открыть глаза, но его ослепило солнце, и он увидел только уходящие в белизну доски борта. Теперь как бы он ни жмурился, солнце проникало под его красные веки и, силясь отвернуться от него, доктор увидел собственную руку с растопыренными пальцами, которая пыталась заслонить свет. Это была неожиданность. Док встряхнулся и сел. Он подлинно очутился в шлюпке, на дне, на голых досках. Руки и ночи так затекли, что ими было больно двигать. Но вот они - исправно соединенные с впалым животом, узкой грудью и, через тощую шею - с головой. Корвет стоял в полосе штиля, паруса болтались. Вдалеке мерещилась полоска суши. Пенн сидел в шлюпке, рядом плескалась тихая хрустальная вода, казавшаяся не тяжелой соленой, а невесомой пресной. Доктор боролся с желанием перегнуться через борт и пить. "Я в беспамятстве выбрался из каюты, спустился в шлюпку и уснул. Следует смириться с этим", - подумал Пенн. Теперь ему стало стыдно вспоминать о том, как низко нес его голову людоед из сонного бреда: придется смириться со стыдной мыслью, что к шлюпке он шел на четвереньках.
  - Док, что вы там делаете? С вами все хорошо? - вновь крикнули сверху.
  - Терпимо, - проскрипел в ответ Пенн. В горле пересыпался песок. - Брось мне лестницу!
  Карабкаясь на борт, доктор заметил, что матрос, который пришел ему на помощь и теперь держал лестницу - не кто иной как Джек Морда. Это согревало душу врача, пока он карабкался вверх.
  - Вижу, тебе лучше, - не без усилия произнес Пенн. Каждая ступенька давалась ему нелегко, каждое слово - того тяжелее. Джек Морда улыбался и энергично кивал. - Как твоя нога?
  - Неплохо! - крикнул Джек. - Сами посмотрите.
  Рядом с ним из-за края фальшборта показалась крупная красная птичья лапа. Она запустила зеленоватые когти в планширь и сжала его. Пенн прижался лицом к борту и провисел так несколько минут. "Без паники. Не падать. Не срываться. Делирий не отпускает так быстро. Нужно лишь ничего не удивляться, ни на что не реагировать, и все завершится миром". Пенн уговорил себя подать руку Джеку, чтобы тот помог ему перебраться через фальшборт, а после отворачивался, стараясь не смотреть на его ноги. Матрос предложил ему воды, но Пенн, несмотря на страшную жажду, отказался - ему было страшно, что в угаре, путая предметы, он хлебнет нефти из фонаря, или уксуса, или ртути. Ничему не удивляться, ничего не предпринимать - и, возможно, без потерь доберешься до твердого берега.
  - Нет, брат, мне ничего не надо. Провожать в каюту меня тоже не надо. Я просто посижу здесь, в теньке.
  Доктор прислонился спиной к фальшборту (голова все равно осталась торчать на солнце) и закрыл глаза. Удаляющихся шагов он не услышал - значит, Джек Морда остался торчать перед ним.
  - Ступай, - сказал Пенн, стараясь не показывать, что ему стало не по себе от этого молчаливого присутствия. Нарочито брюзгливым голосом он повторил: - Ступай, что встал столбом.
  Послышалось цоканье когтей по доскам, последовал шумный взмах крыльями. Лицо доктора обдало прохладным ветром, и все пропало.
  Пенн проснулся потерявшийся во времени, вечером какого-то дня, с ужасно тяжелой головой, но не без аппетита. Он вышел из влажной душной каюты в пространство над палубой и не без удивления огляделся. Освещенный низкой выпуклой луной под светло-сиреневым небом, корабль был полон деталей и звуков, которых док раньше не замечал. Укорачивающая шкот "баранья ножка" цветком свисала над бухтой канатов. Юферсы в тяжелых сетях вант чернели на фоне неба как перстни на скелетированной руке, и от красоты их симметричного расположения щемило сердце. Корабль со всей его деревянно-веревочной механикой казался похожим на огромный лук с металлически упругой тетивой такелажа и рыхловатыми досками. Он лениво скользил по рассыпанной над водой луне, но в любой момент, поймав ветер, мог полететь легко и свободно.
  К покинувшему свою берлогу доктору вышел капитан.
  - Смотришься лучше, - сказал Литтл-Майджес и поднес к лицу Пенна откупоренную бутылку. - По три капли?
  Док привычно потянулся к горлышку, но остановился, почувствовав легкую тошноту от запаха спиртного с сивухой.
  - Вот это хорошо, - без иронии отозвался кэп и закупорил бутылку. - Хочешь знать, как здоровье Морды?
  - Он умер? - робко спросил Пенн. Кэп кивнул. - Давно?
  - Почти сразу.
  - Я так и думал.
  - Потому что ты неплохой врач, когда просыхаешь.
  
***
  Корвет двигался еще двадцать три дня вдоль гвинейского побережья, преодолевая штиль за штилем. В мертвых жарких водах было немало других охотников пройти вдоль Золотого берега к Берегу слоновой кости. Навстречу попадались португальцы с пестро раскрашенными фигурами святых на корпусах и голландцы с весьма современным такелажем и агрессивно зауженными обводами. Попадались разбитые остовы на отмелях во время отлива и тревожно треплющиеся клочки ткани над самой водой во время прилива на столь же опасных местах. Лорд Мередитт редко показывался на палубе. Неприятный эпизод в форте Фрайт убавил его желание общаться с капитаном и видеть кого бы то ни было, даже Герберта.
  8 ноября корвет вошел в бухту древней Аккры, где кончились времена сказок и больше не водилось добывающих золото муравьев величиной с собаку. Рейдом владел Атер-форт и сдавал за вознаграждение возможность причаливать и пополнять запасы кораблям построенного здесь же слабодружественного датского Кристианборга. Хотя, может быть, все было наоборот.
  В первый же вечер с борта "Памяти" пропал Фрэнсис Герберт. Очевидно, его привлекла датская крепость, где он мог выдать себя за пленного француза или другого инородца - кто знает, сколько языков было у него в запасе. Ни одному человеку на борту он не сказал "прощай".
  Исчезновение Герберта никого не встревожило и даже не удивило. Для очистки совести Литтл-Майджес сошел на берег представиться коменданту и спросить, не намеревается ли тот в ближайшее время в рамках своих полномочий повесить кого-либо за любого рода преступление. Комендант ответил, что ему более полугода не доставляли для справедливого суда ни воров, ни фальшивомонетчиков, ни прелюбодеев - таким образом, с самого рождества в Атер-форте ни разу не вязали петлю. Кэп ушел, проворчав: "Напрасно. Душеполезное действо". В этой колонии он не задержался даже для того, чтобы посетить питейное заведение. Ему мерещилось, что, скрывшись под шляпой поденного рабочего, из угла, из проулка, из-за горы рыбы в порту за ним следит Фрэнсис Герберт - следит, чтобы вовремя успеть убежать. Майлз глядел лишь себе под ноги и бормотал: "Да не стану я тебя ловить, вот еще... Ступай куда хочешь..."
  После, в сумерках, на шканцах корвета, глядя в унылый плоский берег Аккры, быстро сливающийся с небесной чернотой, капитан вместе с доктором раскуривал вечернюю трубку. Оба молчали и думали об одном и том же, пока доктор не произнес это вслух:
  - Скучно без Фрэнка.
  У Майлза дрогнули брови и губы, будто он разом хотел нахмуриться и заплакать.
  - Я думал, ты каменный.
  И тут же взорвался:
  - Какого черта ему не хватало?! На всем готовом! Еда! Одежда! Напитки только самые лучшие!
  - Думаю... - Пенн нежно выпустил трубку изо рта. - ...он боялся, что Мередитт переменит мнение и отдаст его властям.
  - Прозорливостью мальчишка не обижен, - вздохнул кэп, затянулся так глубоко, что на пальцах отразился красный свет уголька в трубке и прибавил: - Он, наверное, уже забыл, как нас зовут.
  Пенн кивнул.
  - Наверняка он бывал в переделках чаще, чем рассказывал нам. - Испачканным в пепле пальцем он рисовал на планшире лист папоротника. - И таких, как мы, в его жизни было видимо-невидимо.
  Леди Истина и леди Малярия
  Наступила глубокая осень 1688 года. Файбер на шхуне "Рид" продолжал преследовать "Память герцога Мальборо", не зная, что платить за его работу больше некому: тиран Иаков отправил семью во Францию и был готов бежать сам, лишь представится оказия. Высокородные заговорщики (среди которых мог быть сэр Юэн, не предпочти он погоню за Золотой горой прозаическим домашним занятиям) уже разъехались во все концы страны готовить, если бог даст, новую гражданскую войну. В октябре "Память" вошла в африканскую бухту на пятой параллели к северу от Эквиноктиалиса. Название на бухты на карте, передавая друг другу лупу, пытались прочитать всемером все члены экипажа, обученные грамоте. По всему выходило, что местность зовется Ла Песарла, но капитан Литтл-Майджес требовал, чтобы крошечные закорючки на бумаге сложили в какое-нибудь другое слово - он предвидел долгую стоянку и ни за что не хотел застрять надолго в местности с подобным названием. Шхуна "Рид" встала на траверсе бухты, запирая корвету выход в море, но на "Памяти" об этом предпочитали не задумываться.
  
  21 октября по приказанию лорда Мередитта на берег сошли восемь матросов под командованием сержанта Койна. Спустя десять дней они вернулись ни с чем, и смертельно уставшие. На борту пришлось вязать беседку и поднимать их со шлюпки по одному на веревках. Поднятые садились вдоль борта, не в силах двигаться дальше - это было удивительно, ведь каждому обещали на камбузе по половине свежей рыбины и по наперстку всклень. Лейтенант Пайк, руководивший погрузкой, послал за Пенном.
  Доктор прошагал от Койна, который даже сидя на полторы головы возвышался над остальными, мимо двух Джеков, троих Уиллов, еще одного парня, которого тоже как-то звали, а также Ларри, сжавшегося между ватервейсом и фальшбортом до удивительной компактности, и громко объявил диагноз. Пайк не остался удовлетворен его ответом.
  - "Замудохались" - это разве ответ врача? А еще образованный... - обиделся он.
  Пенн не стал его слушать и зашагал обратно, от Ларри, который занимал места не больше, чем требуется десятилетнему ребенку, к Койну, вытянувшему ноги чуть не до комингса, и намеревался вернуться к себе, но услышал неясное бормотание. Доктор остановился, наклонил голову, и разобрал, как сержант быстро произносит: три полпенни и восемь пенсов - одиннадцать с полтиной, одиннадцать с полтиной да три фартинга - шиллинг и фартинг, фартинг да полпенни - без четверти пенс. Док потрогал лоб Койна. Посмотрел на свою руку, будто на ней от прикосновения должен был проступить правильный ответ, сорвался с места и кинулся в каюту капитана. Не найдя Майлза на месте, развернулся, проскользил каблуками по лоснящимися во влаге и жаре доскам палубы, бросился к трапу на ют, где застал не только капитана, но и его нанимателя.
  - На корабле малярия, - сквозь одышку проговорил док, глядя то на кэпа, то на сэра Юэна. - Нужно срочно возвращаться в Атер-форт, иначе спустя неделю на корабле не будет ни одного здорового.
  Капитан хотел ответить, но Мередитт отстранил его, неприятно и оскорбительно ткнув тростью в грудь, наклонился с высоты своих шести с половиной футов к доктору и ответил:
  - Для чего же я тебе плачу? Ты врач - иди лечи.
  Пенн испугался и заговорил еще тише и сбивчивее.
  - Не подумайте, что я выказываю неуважение. Поймите, у меня нет хинина. Когда мы отчаливали... отчаливали из того города, из которого мы отчаливали, - в воображении Пенна нынешний рейс корвета длился уже несколько десятков лет, и город, откуда они начали путешествие, полностью изгладился из памяти и имя с собой забрал. - Вы не сказали, что мы идем в Гвинею, иначе я бы загодя купил очень много хинина.
  - Когда мы отчаливали, - сэр Юэн выпрямился и выплюнул, - из Плимута! - заложив руки за спину, Мередитт стал прогуливаться туда-сюда, оборачиваясь на доктора лишь чтобы подчеркнуть новый восклицательный знак в речи. - Тебя притащили на борт из подворотни мертвецки пьяного. И не в первый раз! Понятия не имею, как далеко мы были от берега, прежде чем ты начал соображать, где ты. Поэтому я - не хочу! - слушать твои оправдания. Иди вниз! - и лечи. Твое место там.
  - Согласен, я пьяница, за это вы можете уволить меня без жалованья, - решившись на самое страшное - отказ от денег - Пенн на время перестал бояться, и его голос стал звучать на крошечку громче. - Но вы обязаны позаботиться об экипаже! - доктор обнаглел настолько, что отвернулся от своего нанимателя и продолжил, обращаясь к Литтл-Майджесу. Он чувствовал, что здесь будет скорее услышан. - Малярия происходит от перенаполненного влагой воздуха. На берегу он гуще, но с каждым днем и у оставшихся на борту флегмы в каналах мозга будет больше, пока нас всех не свалит лихорадка. Каждого!
  - Нам нужно уйти от берега с завтрашним приливом, - сказал Мередитту кэп спокойным голосом, каким люди неопытные уговаривают напыжившуюся ядовитую змею не нападать, но уловка не сработала.
  - Нет! - зарычал сэр Юэн. - Корабль принадлежит мне, и он будет стоять там, где я ему скажу стоять!
  Литтл-Майджес понял, что это плата за форт Фрайт, и все, что он испытывал, вмещалось в слова "Как не вовремя".
  - Если хотя бы половина команды заболеет, корвет станет неуправляемым, - пытался кричать Пенн.
  - Мы людьми небогаты, мы не можем позволить себе эпидемию, - кивал кэп.
  - Он тобой вертит, - сказал капитану Мередитт. Его голос стал внезапно безучастным, как во время семейной ссоры на стадии "делай что хочешь". - Вертит, вертит, вертит. - После чего снова обернулся к доку и кэпу и рыкнул: - А будет по-моему!
  
  Н следующий день милорд отослал на берег вторую экспедицию. Ее повел лейтенант Пайк. В Англии в это время наступил октябрь - пора, когда ветер замечает любую пуговицу, которую ты забыл застегнуть, а каждый новый день поражает то бурей, то холодным солнцем, то на лужах первой коркой льда. В Гвинее тянулось одно бесконечное унылое серое лето - без алых закатов, веселых грибных дождиков, яблочек и вишенок в тенистых садах. Пыль, тучи насекомых и маразматические раскачивания огромных глянцевитых листьев на берегу. Пенн закрывал глаза и видел, как ветер гонит по луже рябь, вокруг нее застыла под первым морозом грязь, а по высоким белесым облакам бегут низкие сизые рваные тучки.
  Почти все на корабле чувствовали недомогание. Хуже было тем, кто вернулся из первой экспедиции на материк, и из них страшнее всех разболелся сержант Койн. Долгие лютые приступы лихорадки и мигреней, во время которых его выжимало как тряпку, перемежались короткими периодами ясного ума и слабости. Кроме того, он беспрестанно мерз, будто принимал муки не на экваторе.
  
  15 ноября обнаружилось, что запас сухарей поразила неизвестная ранее напасть. К привычной беде, личинкам (как известно, люди делятся на два вида: тех, кто выбирают их из галет перед едой и тех, кто - нет) прибавилась пушистая зеленая плесень. Многие отважились жевать галеты вместе с плесенью. Добром дело не кончилось - горечь во рту от такого яства не проходила до вечера, сменившись тошнотой. На следующий день зазеленела солонина, и из провианта остались в живых брюква да рыба. Пенн говорил, что остатки еды из камеры за камбузом стоит перенести куда-нибудь еще. Однако других приспособленных для хранения еды (сиречь хорошо запиравшихся) помещений на корвете не было. К тому же из матросов на ногах оставалось пять человек, и капитан отложил спсение запасов на потом. Через два дня плесенью покрылись остатки съестного.
  
  18 ноября с берега вернулся отряд лейтенанта Пайка: восемь человек из пятнадцати, и все поголовно были больны. Лейтенант выглядел умиротворенным.
  - Я запрещаю меня лечить, я готов к своему смертному часу, - сказал он Пенну, когда тот светил ему в глаза свечкой, определяя цвет слизистых.
  - Не беспокойся, - проворчал док. - Мне тебя лечить и нечем.
  
  20 ноября, шхуна "Рид" сняла блокаду с бухты и ушла в восточном направлении. "Память" могла воспользоваться случаем, но так и осталась на якоре со свернутыми парусами.
  Издалека корабль казался вымершим. Никто не поднимался на ванты, ни единый человечек не копошился на реях. Если кто и поднимался на палубу, то - лишь в тень паруса, растянутого между фальшбортами и грота-штагом. Изредка с борта закидывали сети, но в стоячей воде ловились большей частью размокшие куски провианта, выброшенного долой из-за плесени.
  Капитан не отдавал приказ немедленно уходить, и потому вечером Пенн, самый здоровый и потому - голодный на борту, решился в одиночку отправиться на берег за хоть какой-нибудь пригодной в пищу ботвой.
  Уже смеркалось, пока Пенн, превозмогая усталость и простое человеческое желание умереть, лишь бы больше не трудиться, в одиночку сидя на веслах пригнал свою тяжелую шлюпку к берегу. Недалеко от кромки моря посреди соленой запруды росло манговое дерево, огромное и спокойное. Поодаль от него стояли высокие кустарники ююба, полные красных райских яблочек На дереве манго висели плоды-призраки: поворачиваясь на крученых плодоножках, они показывали красный бок, а затем - зеленый и становились неразличимы в листьях. Прислушавшись, можно было услышать их самодовольное хихиканье. Вблизи от них исходил запах ванильного сиропа и хвои.
  Пенн с опаской попробовал плодов манго и ююба. Незнакомая снедь показалась лишенной вкуса, и Пенн не понимал, божественно или отвратительно то, что он ест. Съев достаточно, чтобы иметь представление о ядовитости незнакомых плодов, Пенн лег ночевать в лодке. Всю ночь ему то снилось, то казалось, будто вокруг ходят ужасные тени и переступают через шлюпку. Чтобы прогнать страх, док поднимал голову и смотрел на бледные теплые огни на палубе "Памяти" посреди черной воды.
  Проснувшись утром не более больным, чем засыпал накануне, Пенн удостоверился в безопасности новых растений, набрал полную лодку плодов и целую рубашку ягод и отчалил.
  
  - Какое счастье, ты продлишь нашу агонию! - приветствовал его Литтл-Майджес. Он стоял на палубе, краснощекий, но не от рома. В эту ночь малярия добралась и до него. - Официально сообщаю тебе: мы приплыли, Элб. Если ты действительно говоришь с Сатаной, и он тебя слушает, вызывай его сюда: самое время.
  - Я убил Сатану, Майлз. Он больше не придет, - ответил Пенн. - Вот тебе полотенце. Будет бросать в жар - прикладывай к голове.
  
  25 ноября выдался особенно жаркий день. Вся палуба корвета от носа до шканцев была усеяна телами, вповалку, без чинов. Когда еды и воды в обрез, работать никто не мог и не хотел. Больные, выздоравливающие и умирающие лежали кто как, а капитан Литтл-Майджес - среди них, и рассказывал смешные истории. Они были грубыми и отличались тем удивительным свойством, что, рассказывай их любой другой человек, его бы не стали слушать.
  - Как-то раз возле Гоа кильнулся флейт с куркумой!
  Взрыв смеха. Казалось бы, что веселого в кильнувшемся флейте? Но вот поди ж ты. Капитан удовлетворен произведенным эффектом и продолжает рассказ.
  - Вы представляете, какие деньжищи? Целый флейт куркумы! Мешки с меня ростом! Покачивается он кверху килем, вокруг по воде - оранжевое пятно. И тут выныривает владелец груза. Видит - кранты, назад не провернешь. Вылез на шпангоуты - сам с ног до головы желтый, по уши в своей куркуме. Снял с себя ремень, привязал к рулевому перу и удавился.
  Гомерический хохот.
  Капитан, довольный и румяный, собирался рассказать еще что-нибудь, но осекся из-за появления лорда Мередитта.
  Треснула о косяк дверь апартаментов, и сэр Юэн возник на пороге - мрачный, заросший и, как прочие жертвы малярии, страшно худой.
  - Опарыши, - сказал он, обведя воспаленным взглядом палубу. Наступила полная тишина - было слышно, как пытается перестать смеяться доктор Пенн. Сэр Юэн оттолкнулся руками от косяков дверного проема и пошел вперед, перешагивая через людей. - Вы все родились в нищете и сдохнете в ней, если не научитесь с уважением относиться к деньгам. Пара гиней для этого мира куда ценнее, чем любой из вас. А вы, чуть что начинает грозить вашим никчемным жизням, скулите и ропщете, что не нужно вам золота, подавай воздух и солнечный свет. "Бедный, да живой", говорите? Черта с два! Либо богатый и живой, либо бедный и мертвый, вот как устроен мир. Потешаетесь над торговцем куркумой, который повесился? Как бы ни так! Это он потешается над вами. Он поступил правильно, а вы гниете здесь, потому что боитесь сойти на берег и взять свое.
  Сэр Юэн сделал круг по палубе, вернулся в свою каюту и с грохотом захлопнул дверь. Трудно говорить после непревзойденного оратора", - попытался вернуть аудиторию капитан, но в тот день больше никто не смеялся. Мередитт умел убить радость.
  
  27 ноября на траверзе бухты снова появилась "Рид". К полудню со шхуны прибыла шлюпка с парламентером. Лейтенант Ромулус, более свежий, сытый, умытый и пригожий, чем владелец корвета, прошелся туда-сюда по палубе, поглядел по сторонам, будто прикидывал стоимость всего, что можно отвинтить и унести. Сэр Юэн заставил его ждать, пока определялся, побриться или пригласить в апартаменты, будучи нарочито дезабилье. Что бы он ни выбрал, говорили лейтенант и милорд наедине. Разговор длился около получаса. Док и кэп, сидя в соседней, капитанской каюте, приникли к переборкам, но различить смогли только произносимое на повышенных тонах: "Пять!" "Три!"
  По прошествии получаса Ромулус спустился на свою шлюпку, а сэр Юэн вышел к команде и объявил, что завтра же корвет отправляется домой. Через некоторое время к Литтл-Майджесу вернулся дар речи, и кэп спросил, что заставило его нанимателя так неожиданно изменить планы. "Тот факт, что мне удалось сбить цену на их услуги до четырех шиллингов человеку. Вас ждать, когда вы перестанете болеть - не дождешься!" - ответил Мередитт и хотел уйти к себе, но Пенн, стоявший у Майлза за спиной, осмелел и спросил, как милорду удалось сделать так, что капитан Файбер согласился оказать гибнущему корвету неоценимую услугу.
  Шквал гнева, оскорблений и поэтических, но несмотря на это чрезвычайно унизительных сравнений - вот что док услышал в ответ. Когда Мередитт устал орать и отдышался, он все е соблаговолил открыть, что Файбер пошел на перемирие и сделку после того, как встретил в Атер-форте авизо с последними новостями из дома. Пакетбот ушел из Плимута в июле, и в тот момент в воздухе уже пахло порохом. Король Джеймс свернул все государственные программы, шхуна "Рид" осталась предоставлена собственным заботам, и старый Ник решил возместить расходы не только простым, но и неожиданно честным способом. Оказалось, сам Файбер ни секунды не верил в существование Золотой горы и преследовал "Память" лишь до тех пор, пока за это платили. Стоило Ромулусу в приватной беседе обмолвиться о неверии своего капитана. С глаз Мередитта точно сдернули пелену. Он понял, что упустил великолепный шанс вписать свое имя в историю, пропадая вместе с кораблем на экваториальном болоте.
  - В провинциях уже раздают оружие для новой гражданской войны. Двенадцать лордов подписали приглашение голландскому Вильгельму прийти и править. Я должен был быть среди них! - говорил Мередитт и, несмотря на щетину и мешки под глазами, казался моложе, так по-детски звенела обида в голосе.
  
  Прошел декабрь, полный неспокойного моря, наступил январь с сильными, но редко попутными ветрами. Медленно выздоравливающие от малярии матросы "Памяти" постились под брызгами, которые становились все холоднее, а Рождество весело справили в Кадисе, где на берегу в таверне им без денег ради праздника наливали одну кружку браги на троих. Уже в феврале, когда тучи висели низко и ветер прошивал душу насквозь, лорд Мередитт увидел мыс Эджкомб и скрепя сердце произвел полный и честный расчет с экипажем шхуны "Рид".
  
  После трудного путешествия корвету предстояла долгая починка в доках; Мередитт горел в тот же день ехать в Лондон. Пенн насилу упросил сходить с ним к "Совиной мельнице". Вместе с ними отправились Литтл-Майджес и Пайк.
  Их одежда пришла негодность, следовало бы выправить что-то поновее - экватор не пощадил ни хлопок, ни шерсть. Стараясь плотнее запахивать куртки и не высовываться из-за широкой спины сэра Юэн, капитан и лейтенант перебежали высокий открытый мост и спустились к мельничному колесу. Доктор провел их на задний двор гостиницы, в палисадник перед каналом, нагнулся к воде и за веревку, привязанную к причальному кольцу под сухим плющом, вытащил мешок из кожи. В мешке, который почти не испортился от воды, лежали блестящие золотые самородки, от мелких до здоровущих, величиной с кулак. Их было немало. Пенн доставал, передавал их в руки остолбеневшему сэру Юэну, капитану, лейтенанту. Все трое смотрели на веселый металл как завороженные. Их лица стали одинаковыми. Тогда Пенн взял один слиток и принялся снимать с него золотую фольгу. Минута - и в руках у доктора оказался покрытый блестками серый чугун.
  - Лоренц был мошенником. Он хотел продать Джеймсу карту, которая ничего не стоила и никуда не вела. Но его сообщник поверил, что самородки настоящие, и убил его. - Пенн смотрел на Мередитта и говорил все это ему, собрав домиком над переносицей бесцветные брови. - Карта ведет в никуда. Никакой Золотой горы нет. Восемь наших человек погибли просто так.
  Пайк и Литтл-Майджес дружно посмотрели на Мередитта, ожидая, что тот ответит.
  - Что ты мне суешь эту гадость! - воскликнул сэр Юэн и бросил свои слитки на землю. - Что ты пристал ко мне с этими глупостями?! Я политик, земельный владелец и твой наниматель, а ты мне булыжники суешь. Ты знаешь, сколько стоит мое время? Какая мне разница? Подумаешь, Лоренц! Я уже забыл, как его зовут! Мне нет дела! Смирись, что есть на свете люди, мыслящие государственными масштабами, не чета тебе!
  Мередитт плюнул и ушел прочь, а доктор Пенн тихо опустился на землю, как будто пустой олений мешок отнял у него все силы.
  - Я так устал, будто полгода таскал эти камни с собой, - сказал он.
  - Ты их не выбрасывай, мы их еще продадим, - невпопад ответил кэп.
  - Если Лоренц признался тебе перед смертью в мошенничестве, - сказал Пайк. - Это можно считать настоящей исповедью. Это будет учтено на страшном суде. Гордись, ты сделал в своей отвратительной грешной жизни хоть одно доброе дело.
  И с этими словами лейтенант незаметно положил два поддельных самородка в рукав.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"