Лучина Диана : другие произведения.

Insouciance, nonchalance

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Буря в стакане. Шторм в душе. Эрика на распутье: Эрика одержима воспоминаниями; она хочет отправиться в кругосветное плавание, да только никто ее не берет.

  Поезд прибыл утром. Он ворвался на вокзал, как стрела, оглушил всех пронзительным свистом и заполонил даже небо паром. По перрону спешили люди. Стук каблуков напоминал частый звон просыпанного гороха. Из-за паровозного дыма небо покрылось серым, затянулось, помрачнело, и в копоти и толпе трудно было разглядеть с холма, где располагался вокзал, нежно гладящее низину море.
  
  Здесь чувствовалась высота. От этого холма новостройки Лилейной гавани водопадом ниспадали по склону до приютившегося внизу старого города с коломбажными* строениями, вечным запахом рыбы и громкими криками торговцев. Внизу иностранные корабли на лилианском рейде смирно стояли на якорях в marée-basse**. Было свежо, несмотря на дым. Кто-то громко плакал от радости встречи, стучали колеса отходящего поезда, чайки заливались криками и на лету ловили кусочки сухого печенья, брошенные им путешественниками. Как во всех портовых городах, даже далеко от порта ветер имел свой собственный, солоноватый вкус, и был для стянутой столичными смогами грудной клетки так сладок, как бывает только апрельский ветерок с запахом сирени.
  
  Со столичного скорого продолжали сходить пассажиры, и среди них была невысокая девушка с русыми папильоточными кудрями, гладко уложенными по голове. Она несла небольшой саквояж и тревожно, осторожно оглядывалась по сторонам. Остановившись у стены нового здания вокзала, девушка присела на свой саквояж, плотно составив вместе колени, и ловила на себе взгляды прохожих, то заинтересованные, то удивленные. Кто-то даже предложил ей помощь: она просто промолчала. Ее никто не ждал, и она долго так сидела, пристально и бесстыдно рассматривая проплывающие мимо лица. Она была спокойна, но так, как море перед грозой. Некий молодой человек застыл на месте, ее увидев, и был поражен ее юной красотой; наверное, он был физиономист, убежденный, что в чертах лица можно прочитать много о натуре. Но оставим этого влюбленного беднягу - его ждет свое собственное приключение; девушка тем временем надменно закурила трубку и наслаждалась укоризной в глазах благочестивых дам.
  
  Наконец ей надоело сидеть без дела, и она направилась к стоянке, где наняла автомобиль. По дороге она пыталась выпытать у шофера название какой-нибудь недорогой, но хорошей гостиницы; шофер растерянно бормотал что-то в ответ и таращил глаза на открытую шею приезжей: в его сознании не укладывалось, как что-то в Лилейной гавани может быть одновременно хорошим и недорогим.
  
  ***
  
  На нее смотрели очень многие. Который год Эрика убеждалась, что красота - это проклятие.
  
  От гостиницы она дошла пешком до второй линии набережной, той улицы, что уже начинала вскарабкиваться на холм и имела из многих окон приятный вид на море. Здесь были в основном доходные дома, многие - еще не до конца восстановленные после войны, с выбитыми витражными стеклами в парадных, с отломанными декоративными элементами или осыпавшейся краской. На месте же тех строений, от которых остались лишь обломки стен, ныне возвели красивые двухэтажные здания - или частные, или съемные. В одном из таких домов со старинными кружевными занавесками на окнах, окутанном садом из белой сирени, жил человек, которого Эрика хотела бы видеть.
  
  Цветочный запах кружил голову. "Дурацкие занавески", - нервно подумала Эрика, каблуком отщелкивая по крыльцу биение сердца. Ей все это было так важно.
  
  Открыла ей экономка: статная старуха в платье с передником.
  
  - Я хочу поговорить с аурэлем Джулианом Ферхартом, - скороговоркой выдала Эрика и исподлобья-исступленно взглянула на экономку, гадая, сумеет ли та понять, какая буря творится в кудрявой женской головке, в юном сердце. Настоящий шторм южного моря!..
  
  - Аурэль Ферхарт сегодня не принимает посетителей, - отозвалась экономка.
  
  - Я не посетитель. Я друг. Меня зовут Эрика Бранд, вы можете доложить. Эрика Кэтлин Бранд.
  
  Наверное, что-то было в голосе Эрики, такое нежное и взволнованно-волнующее, что экономка - черствый сухарь - этому поддалась. Эрику провели на второй этаж: по мягкому ковру на прямой лестнице, по тихому коридору с большими окнами, на подоконниках которых поднимались из вазонов стройные стрелы гиацинтов. Экономка постучалась в тяжелую дверь кабинета, заглянула, негромко представила гостью. Все это время Эрика смотрела в окно и - трудно было не признать, хотя будь ее воля, она ни за что бы не признавала - глаз не могла оторвать. До самого горизонта плескалось высокое, ласковое, но предштормовое, холодное до глубин и до них же прозрачное, точащее камни будто зубы marée-haute***. Перед ним был город; но что город -разве сравнится с ним красотой? Над морем было полное небо облаков.
  
  Экономка тронула Эрику за руку и разрешила пройти.
  
  - Попрошу вас по-дружески: постарайтесь не задерживаться долго, - сказала она напоследок. - Аурэль Ферхарт слаб здоровьем. Ему лучше оставаться в покое.
  
  Что подсказало ей, что Эрика суть само беспокойство?..
  
  Эрика вошла. Она не первый раз видела этот кабинет, но во время предыдущего ее визита он еще не приобрел того изумительного, деревянного и книжного запаха, присущего библиотекам. Вся мебель была выполнена из мореного дуба. Книжные полки тянулись от пола до потолка, сплошь уставленные книгами разных времен и стран. Эту коллекцию Джулиан начал собирать лет двадцать назад, по возвращению из первой кругосветки, быстро и трепетно, будто опаздывал передать ее по наследству. Пустые места на книжных полках были заставлены изящными моделями парусных кораблей, и среди них был один с паровой трубой и серыми парусами, небольшой, искусно выполненный и очень знакомый Эрике. Тот корабль давно волновал ее воображение.
  
  - Рад тебя видеть, Эри, - весело сказал хозяин. Он сидел за столом вполоборота и разжигал трубку: это у него Эрика переняла привычку. С последней их встречи он сбрил бороду, но, не изменяя себе, не стриг длинных волос, совершенно седых, и плел косу, какие носили в столице несуществующей ныне страны в позабытом веке - то есть, во времена его молодости. Эрика отметила: у Джулиана прибавилось морщин. Они, впрочем, не уродовали его, а придавали какую-то особую, мудрую, мягкую красу; да и вообще, на взгляд Эрики, Джулиан за последние годы сделался внешне каким-то мирным и мягким, точь-в-точь добрый кабинетный ученый.
  
  - А я-то как рада! - она всплеснула руками и, не сдержавшись, бросилась обнимать Джулиана и целовать в обе щеки. - Чем ты здесь занят, в Лилейной-то гавани? Почему не вернешься в Мирению? Или в Лизандирин?
  
  - Что мне там делать? - отмахнулся Джулиан. - Мирения сейчас переживает не лучшие годы, а в Лизандирине скучно. Да и вообще, я люблю море, - он указал на окно, из которого открывался вид не хуже, чем из коридора. Морская идиллия в штиль; морская трагедия в шторм.
  
  - Ты опубликовал свою книгу? - Эрика присела на мягкий кожаный диван и с любопытством оглядывала полки, наполнившиеся за время ее отсутствия.
  
  - Да, - Джулиан развернулся к ней, - и можешь себе представить, как они ее озаглавили? "Записки капитана дальнего плавания Джулиана Ферхарта"! Они настаивали. Это звучит как название приключенческого романа; а ведь это достаточно серьезный географический труд.
  
  - Тебе нелегко, - Эрика засмеялась. Она знала, что Джулиан видит: ее глаза горят. Она бы вечно говорила о кругосветных плаваньях, о дальних странах, о байках старых матросов; она б и сама отправилась.
  
  - Именно! - подмигнул ей Джулиан. - Посмотри-ка, а ты все такая же юная и прекрасная. Посмотри на себя в зеркало!.. - и Эрика могла поймать свое зыбкое отражение, когда поворачивалась к застекленному книжному шкафу. - Просто посмотри!
  
  Она досадливо махнула рукой, даже не думая обратить внимание на собственную красоту - которой Джулиан, по его собственному признанию, постоянно любовался.
  
  - Не так важно!.. Джулиан, а ты возьмешь меня с собой в следующее путешествие?
  
  Тот изумленно присвистнул и сразу же извинился. Эрика молчала: напряженно, долго. Когда она хмурилась, уже не казалась такой красивой. Она невнятно произнесла:
  
  - Я закончила медицинский факультет с отличием. Ты же меня уже поздравил той открыткой, ты знаешь. Я буду очень полезная. Я хочу. Я так давно не плавала...
  
  - Я помню, что ты со мной плавала, - задумчиво произнес Джулиан. Он не перебивал Эрику: ее речь затихла сама по себе на середине фразы, увяла, смолкла. Эрика выжидала, и ей не нравились интонации Джулианова голоса. - Это было еще в те времена, когда ходили под парусом. И ты была лучшим медиком, что можно только было желать. Я бы взял тебя... но я не отправляюсь в кругосветку.
  
  - Больше нет?
  
  - Пока нет.
  
  Это "пока", в общем-то, рисковало превратиться в "больше", о чем Эрика знала до мельчайшей косточки Джулиана, начинавшей ныть в грозу. Она знала об этом до каждого его позвонка, до чуть не отмороженных некогда пальцев ног, до уже не таких крепких рук - до каждого, в целом, слова той экономки. Джулиан был слишком горд, чтобы признать слабость; и слишком поэтичен, чтобы навеки отказаться от моря; поэтому он сказал только:
  
  - Это лето мне придется провести в Лилейной гавани. Врач сказал, мне лучше отдохнуть дома. Я бы мог поставить кого-то другого во главе экспедиции, но... кого?
  
  - Не доверяешь? - поинтересовалась Эрика и даже улыбнулась, стараясь скрыть то, что ревущей волной билось от сердца в грудную клетку. Ее нещадно штормило. Как в хрупком, тонком девичьем силе может быть столько переживания, цунами такого отчаяния? Волна придет - и волна отхлынет, обнажив то, что нанес ураган; так вот, под волной в душе у Эрики оказались камни и битое стекло, и вот по этому битому стеклу пришлось бежать бы, чтобы прыгнуть в воду.
  
  Прыгнуть бы, да не утонуть.
  
  Тонуть бы, да не захлебнуться.
  
  Бежать бы - да все-таки ныне выпрыгнуть; Эрика признавалась себе, что она малодушно сбежала. И все-таки, раз она сидела на этом милом диванчике, как русалка на своей скале посреди всех морей, она спросила:
  
  - А может, Линно Тейль? А тот лилианец, биолог, ну, усатый... Револан?
  
  Джулиан поморщился:
  
  - Для того, чтобы возглавить экспедицию, им обоим не хватает рвения и вдохновения. Понимаешь, чего-то такого, что называют "огнем в груди": чтобы душу хотелось положить за свою цель, вот чего не хватает...
  
  - А если Фейрвинд?
  
  - А этому - банального здравомыслия.
  
  Эрика коротко, тихо вздохнула, так, что это не было похоже и на вздох - прервавшийся порыв что-то сказать, что вряд ли был в тягость. Она уткнулась взглядом в коленки. Джулиан пообещал ей:
  
  - Если я отправлюсь в экспедицию, обязательно возьму тебя с собой.
  
  - А если нет? - спросила Эрика куда-то в просоленный воздух. Взгляд ее снова упал на окно. - Какие глупые занавески. Какой тупик. А если нет, то я выйду замуж!..
  
  - Замуж? - Джулиан совсем не был удивлен, и это Эрику даже слегка разозлило. Она повторила тоскливо и зло:
  
  - Мне сделали предложение. Этот человек, он... я не знаю, что делать.
  
  В этих жалких словах Эрика высказала дилемму, которая мучила ее червячком, вгрызшимся в дерево изнутри; да, Эрвин Гуэлин, знал бы ты, "как я люблю тебя, как тебя милую-целую" - зарделся б смущением, был бы собой доволен? да не сдох бы ты от икоты - сто раз в день тебя вспоминать! Рано или поздно "я подумаю об этом завтра" начнет давать сбой, ведь даже отъявленный дуралей поймет, что "завтра" никогда не настанет. Эрика не первый раз в жизни оказывалась на перепутье, но никогда зудящий сомневающийся сверчок не пел ей песню такую долгую и настырную о возможной ошибке - о том, что грядущий выбор черту отчеркнет, а за ней черное ли, белое - не понять. Эрика готова была сбежать от Эрвина в кругосветку - потому что кругосветка принесла бы ей только счастье.
  
  Что ждать от Эрвина - она не представляла.
  
  - Ты любишь его? - проникновенно спросил Джулиан. Джулиан, конечно, старше, ему и знать, что к чему; да только Эрика не девочка - она любовь уже испытывала. И она не могла понять - похоже ли или не то же.
  
  - Да кто бы знал!.. Страшно мне, Джулиан! Страшно!
  
  - А сердце что говорит?
  
  Эрика метнула в сторону Джулиана совершенно обозленный взгляд:
  
  - Сердце бьется как бешеное и говорит мне спросить рассудок. Сердце хочет в море.
  
  - Главное - чтобы плавать, а не топиться. Если сердце молчит, - произнес Джулиан с расстановкой акцентов на каких-то ненужных словах, - то откажись идти замуж за этого человека. И не бойся прошляпить свое счастье: ведь именно незамужнюю девицу, а не аурию при семье и детях я обязательно возьму с собой в кругосветку.
  
  Эрика промолчала. Она склонила голову на спинку дивана и смотрела из-под прикрытых век, как за окном искрится начало лета - беззаботное, славное время. Она заставила себя поверить: что б ни делалось - да все к лучшему. Она считала божественные знаки на пестрое обивке дивана: четное число черточек - к добру, нечетное - к переменам. Лился морской свет из приоткрытого окна. Облака плыли: грузные, важные, как драконы, и далеко под ними вертелся город, пестрая карусель. Эрика понимала, почему Джулиан любит Лилейную гавань.
  
  - Здесь все так изменилось, - сказала она почти сквозь дрему.
  
  - Да, - Джулиан сделался необычайно серьезен. - Видела? Новый вокзал, широкие вновь проложенные улицы, здание грузового порта. Аэродром. Еще храм - видишь, на горизонте?..
  
  И все казалось ей, она слышит даже далекий звон колоколов. В Лилейной гавани колокола бьют особенно. В их мерном звоне мерещится гул набегающей и отступающей волны. Волна приходит. Волна отхлынет!.. И все вернется на круги своя, но некая мелочь бесстыдно переменится и будет хищно скалиться из-под отброшенных камней: вот я явилась! для того, чтоб намекнуть вам: время не идет назад. Только вперед. Оно движется медленно и неукротимо, как грузовой состав. От войны до затишья и до войны. Но это будут разные войны. Потому что...
  
  - ...лет через двадцать здесь будет очень, очень красиво, - с любовью говорил Джулиан. - А через пятьдесят?.. - и в его голосе слышалось Эрике меланхоличное "когда нас не станет...".
  
  Она встряхнула себя. Да, все меняется.
  
  - Джулиан, вот вопрос о том, что было с нами и что стало, - осторожно позвала Эрика. - Ты сумел излечиться от фантомофрении?
  
  Джулиан повернулся к ней со странным, нечитаемым выражением лица:
  
  - Да, сумел. Тебя все еще беспокоит?..
  
  - Как сумел?
  
  - Отправился в кругосветку.
  
  ***
  
  Исчезни отсюда в пропасть, Эрвин Гуэлин.
  
  Исчезни, чтоб не писать тебе дрянных строчек на открытках; море открыток Эрика привезет с собой с берега самого синего моря, и тебе достанется две. А она-то, Эрика, думала, что ничего тебе не останется. Она бы сбежала на край света белого - да только случай затыкает за пояс сшерстившейся варежкой, игрушкой на его злой воле. Эрика пишет на листочке не письмо, а список доводов разбитого разума: за и против.
  
   Никто не любит тебя так, как Эрвин Гуэлин. Ты слабо улыбаешься ему и трепещешь от его взгляда. Тебе хочется его целовать, пока он с тобой говорит. Он очень красив, а его прикосновения - как электрические разряды. Он талантливый художник, он изумительно весел и говорлив. Он берет тебя за руку - и ты смущаешься, как маленькая. Сердце выкидывает артистический кульбит.
  
   Никто не знает тебя хуже, чем Эрвин Гуэлин.
  
   Ты знаешь о нем лишь то, что видишь, и не больше.
  
   Он требует от тебя ответа прямо сейчас.
  
   Да как он может от тебя что-то требовать?!
  
  Глядя в будущее холодным, искрометно логичным взглядом: заметь, он ошибается в своей возлюбленной, видя на ее месте, наверное, какого-то другого, нафантазированного человека. Но что с него взять? все любят воображать красивых девушек ангелами во плоти. Оценивая будущее с точки зрения естественного рассудка: да кто он такой, Эрвин Гуэлин?..
  
  Сердце молчит. Оно робко заявляет о своей кажущейся влюбленности, но готово уступить дорогу. Эрика отворачивается от письменного стола на какой-то случайный звук - и поспешно опускает взгляд, чтобы не видеть последствия бешенства ее собственного воображения. Человек, который сидит на ее кровати, легкомысленно усмехается и цокает языком, будто замечает бессмыслицу в каждой попытке Эрики уместить на бумаге свистопляску мыслей. Ему смешно - и он крайне раздосадован. Даже закрывая глаза, даже уткнувшись носом в самую бумагу, Эрика видит его лицо и рыжину волос. Он кажется таким неудержимо реальным. Протяни руку - и коснись. Ощутишь мягкость кожи, привычное тепло.
  
  И это тоже будет игра воображения.
  
  Фантомофрения - вирус. Другие говорят, всего лишь настоящее, клиническое сумасшествие.
  
  Знал бы ты об этом, Эрвин Гуэлин!..
  
  Подсчитал бы ты литры слез, пролитых этими "прекраснейшими яблочными глазами", да подвел бы черту под смертями, что глаза эти видели. Знал бы, что эти изящные нежные руки по локоть копались в крови и в человеческих внутренностях. Понял бы ты бессонность ночей, загрязненность легких дымом, сбитые до мозолей ноги; перемножил бы ты число прожитых лет на то, что в каждый год пришлось пережить; и ты не видел войны - Эрика ее на ощупь трогала; ты не бывал дальше западных морских курортов - Эрика на нечищеной палубе парохода полмира пересекла; и однажды тебе, Эрвин, просто станет не о чем с ней говорить.
  
  И тогда тебе - как ныне Эрике - станет страшно.
  
  ***
  
  - Перед вами открывается восхитительный вид на знаменитую набережную Лилейной гавани, где в 1839 году...
  
  Эрика открыла зонтик от солнца и, любуясь на быстрые лодки под пестрыми парусами, на цветные флаги и бумажные фонарики, на экскурсовода в "традиционной лилианской" шляпе, какие на самом деле не носили уже в Средневековье, решила насладиться мандариновым мороженым в кафе на углу. Но стоило ей повернуть голову, она взглядом встретилась с тем человеком, которого некогда любила больше жизни и которого теперь предпочла бы никогда не видеть.
  
  Потому что видеть его - это еще раз рвать себя на части какими-то несбыточными надеждами.
  
  - Послушай, Натаниэль, - начала Эрика, решив в кои-то веки говорить так искренне, как ей хотелось, - ты ж мертвый. Можешь оставить меня в покое? Если это твоя попытка передать весточку с того света, учти: ты на меня таращишься, а лучше мне от этого не становится, только хуже. Мне постоянно хуже.
  
  Натаниэль ответил не сразу; он вначале поудобнее уселся на скамейке, закинув ногу на ногу, и в таком знакомом жесте чуть запрокинул голову, щурясь на солнце:
  
  - Значит, ты не рада меня видеть?
  
  Я была бы рада видеть тебя живым, хотела сказать Эрика. Она присела рядом. Едва она открывала рот, прохожие косились на нее, как на умалишенную: еще бы, для них она говорила сама с собой, да еще и называла себя мужским именем. Эрика, впрочем, была умалишенной. Фантомофрения - не больше, чем расстройство рассудка.
  
  По признанию Джулиана, лечится кругосветками.
  
  Призрак казался таким реальным, что на мгновение можно было убедиться: да он и вправду жив, все остальное - сон, от литров слез до пяти пуль в грудную клетку. Сон можно забыть. Просто сидеть вот так вдвоем на прихотливо кованной скамейке на берегу моря, говорить о несущественных вещах вроде экскурсоводов и шляп, пойти вместе на пляж и кушать вволю мандариновое мороженое - в общем, делать все то, чего они еще никогда не делали.
  
  - Я слышал, ты закончила медицинский, - Натаниэль косо улыбнулся и протянул ей руку, которую Эрика не взяла. - Могу тебя поздравить! Правда, около полусотни солдат, которых ты с того света вытащила за годы войны, хохотали бы в голос, узнав, на что ты потратила несколько лет жизни.
  
  Эрика ничего не сказала: ее нервировали шутки о "том свете" в исполнении мертвеца.
  
  - А еще я слышал, ты выходишь замуж, - продолжал Натаниэль, нимало не смущаясь абстрактным молчанием в ответ. Это была его привычка: во что бы то ни стало гнуть свое, даже если Эрика его не поддерживала - особенно если Эрика его не поддерживала. Назло и поперек. Сегодня он был в потрясающе положительном расположении духа. - Он лучше меня?
  
  - Никто не может быть лучше тебя, - пробубнила Эрика, не сдержавшись. Она едва открывала рот и даже положила на колени вытащенный из сумки бульварный романчик, чтобы занять взгляд чем угодно, кроме рыжих волос Натаниэля.
  
  - А-а. Значишь, ищешь мне замену?
  
  - Тебя нельзя заменить, - отозвалась Эрика, - равно как и любого другого человека. Все люди разные. В этом их особенность.
  
  - Ты снова разводишь философию на пустом месте, - откликнулся Натаниэль. Эрика совершенно не выдерживала его общества. Говорить с порождениями собственного рассудка!.. да Эрвин сам свихнулся бы, узнав об этом! Эрика не сомневалась: на их свадьбе она в толпе непременно увидит хотя бы рыжую макушку Натаниэля. И больше до самого вечера не способна будет выдавить из себя ни слова, включая "да" как ответ священнику.
  
  Прошлое держало ее слишком цепко, чтобы она могла хладнокровно размышлять о будущем.
  
  - Я люблю его, наверное, - вздохнула Эрика, и на этот раз она не сдерживала вздоха. - По меньшей мере, налицо все признаки любви. Но он обо мне ничего не знает. Он даже не представляет, сколько мне на самом деле лет, и держит меня за юную необстрелянную студентку!.. Я пленница прошлого. Все люди становятся таковыми, увидев то, что навеки наполнило предел их впечатлений. Я видела, как живых людей бомбы разрывали на кусочки, а он стесняется при мне говорить о том, что в музее выставлена восковая модель кишок человека.
  
  - Ты можешь ему рассказать, - как ни в чем не бывало произнес Натаниэль. Он издевался, без всякого сомнения; он провоцировал, вызывал, как на дуэль, на откровенный разговор; и прекрасно это понимая, Эрика все же раздражалась - и шипела ему, благо что не кричала:
  
  - ...но я не могу! Никто не умеет этого рассказать. Он попросту не поймет. И я его разочарую. Я, может быть, люблю его в настоящем, но знаю, что все это надоест скорее рано, чем поздно. Скука смертная!.. Да как от своего прошлого оторваться?!
  
  Такой вопрос задавала Эрика своему прошлому, принявшему перед ней облик конкретного человека. Подойди к ней в этот момент какой-нибудь капитан, предложи он ей место бортового медика хоть на самой захолустной шлюпке, позови кто ее по морю в Альмандин или Тааффеит, Эрика согласилась бы не раздумывая. Она бы оставила все: вещи - в гостинице, на набережной - призраков, бросила бы ради того, чтоб что-нибудь бросить: ведь только так пропадает фантомофрения. Только вот ни один капитан к ней не подошел бы. Никто не зовет в дальние плаванья хрупких девушек с папильоточными кудрями: потому что капитаны, как и все люди, обманываются внешностью.
  
  Можно кинуться прочь от прошлого - но оно тебя не покинет.
  
  - И все-таки, - Натаниэль пожал плечами, - выходи замуж за этого паренька. И не бойся погубить с ним свою жизнь. Ведь уж что-то, а сбегать на край света ты умеешь отлично. В том числе и от мужей... ты сбегаешь от меня! - он протянул руку и легонько, по-братски щелкнул Эрику по носу. От этого дружеского жеста она вскрикнула так, что могло заложить уши, оглушительно и визгливо; и на ее крик обернулись десятки прохожих, остановился автомобиль, лошадь дернулась в ее сторону; а Эрика была близка к обмороку - прикосновение было теплым и знакомым.
  
  Она бы поверила в реальность видения, но иллюзия - такая чуткая, точная, тактильная - исчезла в ту же секунду. Эрика осталась одна на набережной в круге недоумевающей толпы - придумывать объяснения, ругать себя и пестовать, как давнюю рану, свою одержимость призраками.
  
  ***
  
  - Вы Эрика Бранд? - спросил портье, когда Эрика собиралась взять ключ от комнаты. - По телефону спрашивали, останавливались ли вы в этой гостинице. Я ответил утвердительно, и говоривший оставил номер, на который просит вас позвонить.
  
  Эрика растерянно сжимала в руке бумажку с написанными цифрами. Ей становилось не по себе - будто не номер телефона она прочла, а дату своей смерти. Она заставила себя трезво смотреть на вещи и спросила:
  
  - Он не представился?.. Нет? Отлично, где у вас аппарат?
  
  Ни на минуту она не усомнилась, что ей звонил мужчина. В игре в прятки выиграл Эрвин Гуэлин; Эрика не пряталась, но она же и не давала форы. Она могла б не звонить - но то было бы подло. Пальцы не слушались, пока она набирала номер, и будто сами собой больно цеплялись за циферблат. Успокаивающий, пружинный звук повернутого круга ей казался каким-то стуком шагов за родной дверью. Гудки приказали ждать: они были тягучие, как смола, длинные, и Эрика, втайне надеясь, что Эрвина где-то носит, косилась на двери гостиницы - будто ожидала, что он, Эрвин, вот так запросто войдет, найдет ее здесь.
  
  По меньшей мере, тогда не придется звонить. Никто не входил, никто не брал трубку, и Эрика не менее придирчиво и пристально взялась разглядывать открытки, которые на память пришпиливали кнопками к стене постояльцы. Здесь были современные марины ущелий Лилии и акварели песчаных берегов Тааффеита, усыпанных островерхими пагодами; открытки времен войны - устремленные ввысь нарисованные соборы, возведенные из лучей прожекторов, и один знакомый точеный профиль красивого молодого человека на фоне "летающей этажерки", узнаваемый больше, чем профиль свергнутого короля на старых монетах; и были открытки старые, довоенные - с пейзажами Мирении, Рокс-Корона, Сильвина, еще не знавших небесных бомб. Казалось, эта гостиница стояла здесь вечно, пережила войну, оставаясь все тем же уютным и добрым уголком тепла, и будет стоять до самых последних лет Лилейной гавани - а они, видать, наступят нескоро.
  
  Трубку все же взяли.
  
  - Эрика?.. - конечно, Эрвин. Смеется, как всегда. - Я снова выиграл. В прятки вы играете из рук вон плохо. Может, в догонялки?..
  
  - Как вы меня нашли? - в сердцах произнесла Эрика, хотя изначально не думала прятаться.
  
  - Свои источники. Послушайте, это не очень-то вежливо: сбежать в Лилейную гавань вместо того, чтобы прийти на назначенную встречу.
  
  - Где вы сейчас? - коротко спросила Эрика, сделав вид, что не услышала сарказма. Бежать было некуда, да и незачем. - Еще в Сильвине? Или уже где-то южнее?..
  
  - "Горячо-холодно"? Холодно! Но не буду занимать телефонный аппарат, который принадлежит не мне. Я на соседней улице от вас, в гостинице "Звезда Энегрис", и я хочу пригласить вас на ужин в ресторан "Город" на набережной к восьми вечера.
  
  Сопротивление было бесполезно. Эрика промямлила жалкое "хорошо". Ей хотелось высказать очень, очень многое, высказать тотчас же, но только не Эрвину - потому что говорить желала именно о нем, а еще о том, что с террасы ресторана на набережной легко спрыгнуть в воду; о том также, что на свете существует нечто, ни Эрвину не снившееся, ни кому-то мудрей его. Но никто вокруг не посчитал бы нужным ее выслушать. Даже призрак не появлялся. Поэтому Эрика взглянула на открытку с Генрихом Риккехельдом и его самолетом, покачала головой и негромко произнесла вслух:
  
  - Как такое могло случиться, не знаешь?.. Отчего так сложно принимать простые решения: да или нет?
  
  ***
  
  Эрвин занял столик у приоткрытого окна. Ветер задувал внутрь голубые занавески и гонял стада облаков над морем: и море, и небо были черным-черны, и оттого создавалось впечатление, что освещенная электричеством набережная - мост, угрожающе нависший над чернильной бездной. Снаружи - соленый воздух, пропасть моря, бескрайность дали, а внутри - цветные свечи, шикарные люстры над головой и пестрые акварельные картинки в меню.
  
  - Добрый вечер, - Эрика присела напротив, держа спину идеально ровно, как выпускница пансиона благородных девиц. Последний такой пансион как раз разбомбили во время войны. Эрика хорошо знала его учениц, до кожи на ощупь, до тел на вес: она выносила тех девочек из огня. Постаравшись принять легкомысленный, беззаботный вид, предаваясь условиям старой игры, потому что никогда не хватило бы духу их нарушить, Эрика ласково улыбнулась. За эту улыбку она сама себя готова была ударить по щеке. На ней было муаровое черное платье, зрительно вытягивавшее ее фигуру и изумительно гармонировавшее с ожерельем золотистых тааффийских жемчужин. Это была недавняя покупка на старые накопления: в честь завершения учебы, в честь принятия новой жизни.
  
  Новой жизни пока что не началось. Все было старое. Эрика Кэтлин Бранд готова была бы сменить имя, чтобы рвануться с головой в это "новое", да только при каждом возвращении к этой навязчивой идее ныла болезненная память об отце и матери.
  
  - Обворожительны, как всегда, - кивнул Эрвин. Он был чем-то серьезно обеспокоен, нахмурен, но не зол. Его волосы, уложенные назад и слегка напомаженные брильянтином, блестели золотом. Он был красив - да, именно как всегда; и эта встреча была подобна дежавю. - Предложу вам куриные крылышки в апельсиновом соусе: это невероятно вкусно.
  
  - Я не буду ничего, - произнесла Эрика слишком резко для такой очаровательной встречи (и для очаровательной женщины) и, поколебавшись, все же милостиво добавила: - Кроме мороженого и горячего шоколада.
  
  Этот шоколад был куда вкуснее того, каким молоденькая певичка обносила солдат в госпитале Лизандирина, угощая заодно и медсестер. Эрика помнила, как белело ее лицо без кровиночки, какое выражение было в усталых, больших и темных глазах, почему-то подернутых слезами. Бедная эта певичка, она же знала, на что шла, для кого пела: для людей, которых погнали на войну без толку, без смысла, без начала и конца. На нее постоянно нападала меланхолия. Эрика часто проводила с ней время и давала ей молоко для простуженного горла.
  
  Что с ней стало?.. Горластый хрипловатый граммофон глубоким грудным контральто пел ее песни. Официанты сновали между рядами, не успевая менять пластинки. Эрвин сказал:
  
  - Немного позже здесь будет живая музыка. Джаз. Вы любите?
  
  - Предпочитаю вальс, - отозвалась Эрика, не подумав ни о чем. Вальсы она танцевала. Давно. С Натаниэлем, задолго до войны, в столице, по нежно-медному мрамору с медовыми прожилками, какой добывают в карьерах Мираклиты. Добывали, пока шахты не взлетели на воздух; и в тот же год - весь мрамор столицы.
  
  - У меня есть к вам разговор, - негромко проговорил Эрвин и положил ладонь на запястье Эрики. Эрика вздрогнула: как всегда от его прикосновений. Вошло в привычку. - Откровенный.
  
  - Прошу вас, - Эрика сделала еще один глоток шоколада - для храбрости. Она и без разговоров знала обо всем. Она читала Эрвина Гуэлина, как открытую книгу, и могла по губам его продолжать каждую мысль. Граммофон начал петь на незнакомом языке - но очевидно было, что о любви. Мелодия аккордеона была незнакомой, но запоминающейся, из тех, что много позднее будут ассоциироваться с конкретными моментами жизни. Пахло фруктами, пряностями, морской солью. Эрика снова залюбовалась Эрвином - его красивым, точно скульптурным профилем, очертаниями прямого носа, высокого лба, глубоко посаженными и оттого еще более выразительными глазами. Но когда Эрвин заговорил, Эрика желала
  
  никогда бы больше его не слушать.
  
  - Послушайте, - Эрвин крепко стиснул ее руку и заглядывал в глаза, как в бездну колодца - да, так в колодцах ищут отражения звезд. - Вы меня любите: я хорошо разбираюсь в чувствах, я это вижу не первый день. Но вы от меня убегаете. Да, вы просто замечательно играете в догонялки: я ловлю вас, только когда вы останавливаетесь. Теперь Лилейная гавань. Что было в первый раз?
  
  - Лизанльвин, - упавшим голосом ответила Эрика.
  
  - А что будет в следующий?
  
  Она ничего не сказала. Ветер пел. Надутые им пузыри голубых занавесок напоминали облака в сумеречный час. Тени становились длинными, неестественными в приглушенном желтом освещении зала, и самой угловатой и пугающей из них была та, что принадлежала Эрвину Гуэлину.
  
  - Я много думал об этом, - признавался он. Чуть смущенный, чуть растерянный, с забавной, слегка извиняющейся улыбкой; Эрика обожала его таким. Особенно когда он начинал отчетливо нервничать. - Да, послушайте, я думал. И мне кажется, все дело в том, что вы мне не верите... не доверяете.
  
  - Я всегда верю вам, - чужим голосом произнесла Эрика.
  
  - Вы считаете меня легкомысленным и несерьезным. Фатом, подлецом, быть может. Вы по пальцам считаете женщин, которые были со мной. Вы смеетесь надо мной и говорите, что мои признания в любви временны.
  
  Эрика промолчала. Эрвин был догадливей, чем она считала; но даже он не мог увидеть истинной причины ее эскапад.
  
  - Поэтому вы меня не ставите ни в грош, равно как и мою привязанность к вам. Думаете, все преходяще.
  
  А что тогда вечно?.. Эрика обернулась через плечо, но постаралась сделать это незаметно. Она не увидела никого: ни призраков, ни видений прошлого, ни каких-то старых знакомых. Она была наедине с Эрвином Гуэлином, с милым, замечательным, ласковым Эрвином, с Эрвином, который забавы ради отыскал ее на этом конце континента. Пора было прекращать нянчить в себе фантомофрению. Граммофон трескуче помолчал и запел голосом Джанеты Фель, тягучим, как мед:
  
  - Нет, ни о чем я не жалею, ни о чем...
  
  - Я могу вам доказать, - произнес Эрвин, и что-то было в его лице и голосе, что Эрику напугало. - Хотите, я докажу, что люблю вас больше, чем любую другую женщину на этой земле?.. - он рывком поднялся и выпрямился во весь рост. Его отличный костюм слегка помялся, но Эрвина это не волновало: он был художник не только по призванию и занятию, но и по складу души, и когда он оказывался во власти сиюминутных страстей, ничто иное не могло пробиться сквозь эту огненную завесу. - Я могу доказать. Хотите, прямо завтра же в полдень мы устроим помолвку в этом новом лилианском храме?..
  
  Сердце Эрики упало в пятки.
  
  - И вы будете моей невестой, как того требует вера, - запальчиво сказал Эрвин Гуэлин. - И тогда вы сможете знать, что я вас никогда, никогда не предам.
  
  Эрика опустила взгляд. Время пришло. Она могла сказать только "да" или "нет", и вспоминая обеспокоенное лицо Джулиана, надменный и нахальный тон Натаниэля, вспоминая все то, чем - воспоминанием - тешила себя, когда ей было плохо и страшно, она вдохнула прерывисто и глубоко, будто ныряла в холодное, поглотившее в свое грудное нутро пляж и набережную marée-haute, она почувствовала, что слегка охрипла, и вдруг ощутила на себе груз прожитых лет в форме свинцовых килограммов.
  
  Она так много хотела сказать, но ее ответ должен был быть короче двух слов. Сердце молчало: мол, решай на этот раз не мной.
  
  Но Эрика смотрела на Эрвина, такого дорогого вдруг, такого испуганного эфемерной возможностью отрицательного ответа, такого красивого даже в этом испуге, родного, все же - на теперешний момент - любимого; и она сказала: "Да, пойдем".
  
  Они еще не были помолвлены рукой священника, но в этот момент были ближе друг другу, чем нареченные с детства женихом и невестой.
  
  ***
  
  В комнате было темно и тихо. Перед тем, как включить свет, Эрика рухнула в кресло. Ей казалось, ее только что топили с бетонным грузом на ногах. Она долго сидела с открытыми глазами, таращась в стену и в темноте видя, как алые атласные разводы на обоях начинают двигаться. Море нахлынет - море отступит... Прибой вырастал в шторм. Хотелось крикнуть: эй, за что мне такая буря?.. Хотелось крикнуть: эй, там, на маяке, дайте свет нашим кораблям! Кто бы знал, что на сердце! Все было неспокойно, зыбко, как эти ночные силуэты, которые днем были всего лишь декоративными узорами.
  
  Эрвин упрекал Эрику, что она не доверяет ему, -
  
  так Эрика не доверяла самой себе!
  
  Она задышала глубоко и четко. Ей померещились на талии ее и на ладони навеки застывшие отпечатки теплых рук Эрвина Гуэлина. Она не знала, что делать ей и что самой себе сказать. Она была как затонувший остов корабля: покоится на дне, недвижим, но и в нем есть беспокойное, хаотичное движение волн и рыб, плывущих через дыры в носу и корме. Эрвин!.. возвращайся к ней, найди ее именно теперь - когда твое общество, болтливое и назойливое порой, ей так нужно! Чужая болтовня заливается в уши соком-медом да и утихомиривает собственную бурю.
  
  Эрика сделала выбор. Это оказалось даже легко. В нужную минуту было так просто сказать одно слово: оно само сцепилось с языка, так естественно, что ничего не могло случиться больше.
  
  Эрика думала, все закончилось - скоро наступит штиль. Но шторм продолжал бушевать; это был, видно, из тех штормов, что не улягутся, пока не попробуют крови смытых в море тел. После пиковой точки стало ничуть не проще: прежде Эрика раздумывала, как поступить, теперь гадала, верно ли поступила.
  
  Из этого круга вырваться было трудно. Оставалось только рвать - не создавать, а рвать. Рвать саму себя, свою мучительную натуру, склонную к размышлениям.
  
  Почему-то раньше это было так просто - раньше, когда Эрика была еще девчонкой. Она так легко, незатейливо переступала через себя и всегда делала правильно, ни о чем не жалея. Видно, с годами в ней пропал какой-то талант.
  
  Солнце зашло несколько часов назад, но спать не хотелось. Эрика включила неяркий свет и удивилась: не было еще полуночи; но удивление прошло, когда она вспомнила, что на юге закаты ранние и короткие. Где-то за окном было великое, великолепное море, но в черноте ничего было не видать. Эрика вспомнила еще один способ борьбы с неестественным здравомыслием: воспринимать жизнь как череду беззаботностей; но она для того была то ли слишком мнительна, то ли слишком серьезна, то ли слаба духом.
  
  Некоторое время она сидела в кресле с книгой, но хоть глаза и цеплялись за строчки, разум не улавливал сути, что было сущим мучением. Сосредоточиться удавалось только на собственной буре: так медиум видит сокровенное, глядя внутрь себя. Поэтому когда в дверь осторожно, тихо постучали, Эрика открыла сразу же.
  
  - Прошу прощения, аурия Бранд, - негромко, почтительно на некий старомодный манер произнес лысеющий, староватый гостиничный служащий, спина которого с трудом разгибалась после многих лет поклонов. - В окне вашей комнате я заметил свет и решил, что вы не спите, потому и счел возможным вас побеспокоить.
  
  - Как видите, вы не ошиблись, - сухо ответила Эрика. - Я еще даже не сменила вечернего платья.
  
  - Понимаю, понимаю, - забеспокоился служащий. - Аурия, в этот поздний час к вам посетитель. Я не желал его пропускать, но он настаивал на встрече.
  
  - Я не принимаю сегодня больше никаких посетителей, - Эрика сказала это так быстро, что снова смутила услужливого старика, и ей сделалось немного неудобно. Тот поклонился и распрощался:
  
  - Как вам будет угодно, аурия.
  
  Когда за ним закрылась дверь, Эрика позволила себе открыто разозлиться. В своем прекрасном вечернем платье она бросилась на кровать и вцепилась в подушку, приговаривая себе под нос о том, что еще мог задумать Эрвин Гуэлин. Он мог бы отсрочить приход ее постоянной бури ласковой своей болтовней - но не спасти; и Эрика не хотела его видеть. Лучше б его не было, Эрвина!.. лучше бы было никогда его не встречать!
  
  Чтобы никто не предпринимал попытку выдернуть Эрику из ее надуманного фантомофренического мирка. Скорее бы все произошло бесповоротно. Но где эта бесповоротность?.. быть может, на завтрашней помолвке. В крайнем случае, можно будет заглянуть к жрице на исповедь.
  
  Снова постучали: еще медленнее, будто пришедший боялся какого-то справедливого гнева, готового обрушиться на его голову. Эрике сделалось жаль старика; и она открыла, зажав в кулаке монетку на чаевые.
  
  - Дичайше извиняюсь, аурия, - сконфуженно пробормотал служащий. Он поднимал извиняющийся взгляд на Эрику и снова опускал, будто бы стеснялся, будучи старым и некрасивым, смотреть в глаза юной красавице. - Аурэль крайне настаивает на встрече. Он был просто в бешенстве, когда я сообщил ему о вашем отказе, и хотя я несколько раз сослался на ваши слова, он мне не поверил. Он говорит, ему срочно нужно вас встретить, ведь завтра утром он покидает Лилейную гавань...
  
  Эти слова резанули Эрику. Как - покидает?.. В одном Эрвин ошибался: Эрика никогда не заподозрила бы его в любовной афере. Она спохватилась, одернула себя: становишься помешанной на Эрвине.
  
  - Этот мужчина не назвал своего имени? - спросила она. - Как он выглядит?
  
  - Молодой, высокий шатен, - покорно отозвался служащий, - на левом глазу повязка...
  
  - Генрих!..
  
  Вскрик вырвался у Эрики помимо воли. Что-то, наверное, изменилось в выражении ее лица, и это "что-то" изумило старика, повидавшего многое на своем веку. Сердце забилось еще громче, чем в наихудшие моменты бури, охватившей Эрику. Она проговорила скороговоркой, сжимая руку старика и пряча в его ладони монету:
  
  - Простите... простите... приведите его сюда, это мой лучший на свете друг! Простите, я хотела бы заказать вина. Да, бутылку вина. И два бокала.
  
  - "Слеза Энегрис" подойдет? - вежливо осведомился служащий. Его снова ничего не могло удивить. - Из виноградников Иссинатля. Белое, сладкое.
  
  - Любое... да, да, подойдет.
  
  Руки у Эрики едва не тряслись, пока она разливала принесенное официантом вино по бокалам; из-за этого она налила Генриху едва ли половину бокала, а себе - почти до самого верха. Она поменяла бокалы местами и опустилась в кресло, постаравшись принять расслабленную позу, но чувствуя, как сердце колотится в горле. Вот кого нелегкая принесла! Какими судьбами в Лилии? Почему именно сейчас? Эрика задавала эти вопросы себе, будто не ведала, что задать их может прямо Генриху.
  
  Генрих Риккехельд не умел появляться на пороге. Он умел только врываться в комнату ураганом, меняя царящую в ней атмосферу на свой лад. Если бы ему пришлось разбудить Эрику, чтобы сказать свое приветствие, он бы нимало не устыдился. Едва увидев его, Эрика поднялась с места:
  
  - Добрый вечер!.. Добрая ночь?
  
  - Вот так и пропадают друзья, - Генрих хитро подмигнул ей единственным глазом и плюхнулся в освободившееся кресло. Он был из баронского рода - о чем немногие на самом деле помнили - но обладал манерами солдата.
  
  - Честное слово, я не знала, что это ты, названый братец, - смеясь, проговорила Эрика и подхватила его руку, исчерканную крупными, бугристыми шрамами; уселась рядом на подлокотник кресла и вглядывалась в лицо Генриха - ей все казалось, какие-то черты в нем изменились, сделались более жесткими и волевыми. Ее связывало с Генрихом Риккехельдом настолько многое, что они могли бы и не здороваться; она знала его гордецом, хитрецом, вольнодумцем, она звала его Королем-лягушонком, в то время как остальные - Железным Генрихом; и это могло быть поводом для собственной гордости - ведь остальные знали его всего лишь пионером авиации, героем войны.
  
  Никто не сумел бы понять, что объединило двух таких разных людей: не представляла и Эрика. Она помнила только то, что вытаскивала Генриха с той пресловутой грани смерти, когда от него отказался знаменитый лизандиринский врач. Все остальное превратилось в круговерть воспоминаний, которые по отдельности значили мало, но вместе являли с собой что-то вроде расцвеченной кинопленки о зарождении крепкой дружбы. Эрика знала Генриха слишком хорошо, чтобы когда-либо быть в него влюбленной; Генрих, в свою очередь, был влюблен во всех на свете женщин, и еще один возможный предмет страсти для него мало что значил.
  
  - Видел там на первом этаже открытку с твоей фотокарточкой?..
  
  - Видел. Это меня уже не удивит. Включи побольше света. Вон ту лампу, - без умолку трещал Генрих. - Так. Теперь смотри на меня... Ты совсем не меняешься! Такая же красивая.
  
  - Прекрати, - Эрика хохотала - надрывно, как в истерии. Она была как сжатая пружина, на взводе, как спусковой крючок. Тронешь - и дрогнет. Что-то случилось с ней. Она могла запросто любоваться, как отсветы лампы тонут в блестящих жестких шрамах на лице и шее Генриха, отсвечиваются от обручального кольца на его руке. - Лучше о себе расскажи. Нет, подожди!.. Я закончила медицинский. Давай отпразднуем. Ты какое вино предпочитаешь?
  
  - Вкусное, - отозвался Генрих. - Я ни на минуту не сомневался, что ты будешь лучшей на своем курсе, - и он давно уже смотрел на нее странным, но добрым взглядом, от которого огонек воспоминаний разгорался во всепожирающий костер. Эрика давно на костре этом бесконечно сгорала. - Не сомневался, да. А теперь ты куда пойдешь? Ты ведь уже можешь работать врачом, да? Снова в госпиталь Лизандирина?
  
  Эрика не ответила. Генрих перестал улыбаться, почувствовав ее неловкость и не сумев разобрать причину. Он крепко схватил ладонь Эрики и повторил уже не так уверенно:
  
  - Ну, куда?..
  
  В этот момент Эрика поняла, что решение уже принято. Точка невозврата, на которую она так надеялась, была пройдена. И если прежде она спрашивала (скорее риторически, чем нуждаясь в настоящем совете), ответить ли ей "да" или "нет" Эрвину Гуэлину, теперь за ней оставалось только право твердо сообщить:
  
  - Я выхожу замуж.
  
  Сказав это быстро, она торопливо отвернулась, не понимая, почему ощущает себя не в своей тарелке, и ждала реакцию Генриха, неосознанно подсчитывая секунды нервными движениями пальцев. Ей вдруг сделалось очень важно, что скажет именно этот человек. С Джулианом ей не хотелось говорить о грядущей свадьбе, Натаниэль все знал и так - будучи порождением ее всеведущего рассудка.
  
  Рука Генриха сжалась на ее ладони:
  
  - Знаешь, это здорово. Я за тебя рад. Кто твой жених?
  
  - Эрвин Гуэлин, художник, - с облегчением выговорила Эрика и сумела не только посмотреть на Генриха, но и слегка улыбнуться ему. Как же с ним было хорошо! Эрика обняла бы его и расцеловала, если б у нее оставались силы. Буря унялась и улеглась, как сердитый накормленный кот.
  
  - Не знаю такого художника.
  
  - Я тебя обязательно с ним познакомлю, - пообещала Эрика. Ей сделалось невероятно легко дышать. - Если бы ты не отбывал завтра, я бы могла тебя пригласить на нашу помолвку, - она перебирала его загрубевшие пальцы и наслаждалась этим единением рук: будто бы через кожу и плоть в нее вливалась бьющая ключом энергия Генриха. - Куда ты так быстро уезжаешь?..
  
  - Улетаю, - поправил ее Генрих с едва заметной гордостью. - Рано утром. Перелет через континент с юга на север, из Лилейной гавани в Эльсинор. Это будет рекорд, Эрика.
  
  Эрика не сразу нашла, что сказать. Она взглянула озадаченно, обеспокоенно:
  
  - Не далее как две недели назад ты мне жаловался на здоровье. Опять за старое?
  
  - Здоровье... - протянул Генрих с неприкрытой издевкой над самим собой. - О да, кости ломит. Хоть ложиться в гроб да помирать. Женка будет оплакивать, ты тоже придешь. Вот что, Эри, - он дернулся и переменил позу так, что оказался очень близко к Эрике - нос к носу, - у меня, конечно, давно нелады с теми поломанными костями, но на ногах еще пока держусь. А значит, буду летать. Что же мне еще делать? Это важно, - и даже тон его голоса изменился - Эрика знала эти приступы назойливой задумчивой романтики, но кто смел в эти моменты перечить Генриху Риккехельду, мог смело прощаться с его дружеским расположением. Ведь речь шла о том, что было Генриху дорого: Генрих сам расставлял себе приоритеты.
  
  Порой перевернутые с точки зрения обывателя.
  
  Потому он и прославился.
  
  - А зрение?.. - Эрика знала, что переубеждать было бесполезно. Может, благодаря этому чуткому пониманию и терпению она и оставалась самым давним, самым верным другом Генриха; и из-за фантастического умения привыкать к чужим замашкам и причудам они, наверное, сошлись вместе. - Я бы никогда не пускала тебя летать.
  
  - Ты говоришь совсем как тот генерал, что накрысился на меня из-за этого, - Генрих указал пальцем на повязку на глазу и прищелкнул языком, изображая звук выстрела из пистолета. - Война закончилась давно, а я все летаю и все еще жив. А вот ты становишься брюзгой, кажется. Может, этот Ирвин Гуэлян на тебя так повлиял?..
  
  - Генрих!
  
  - Не удивлюсь, если лет через десять увижу тебя располневшей благочестивой матроной при детях и лысеющем, как тот старик, муже, из художников на старости лет вернувшемся в адвокаты.
  
  - Генрих, хватит!..
  
  - Ты же назовешь сына в честь меня? - тот бесстыдно перебил Эрику. - А дочку - в честь той старухи медсестры из Лизандирина, что била меня тряпкой при попытке встать с кровати?..
  
  Эрика не могла больше сопротивляться. Она рассмеялась - будто сквозь слезы; и, хватая руки Генриха, обещала ему и сына в честь него назвать, и никогда, никогда не стать "благочестивой матроной" из худших риккехельдовских кошмаров - не потерять себя, отважную и отчаянную, вечно юную, вечно путешественницу, еще никогда не плававшую в кругосветку; не потерять свое прошлое и беспокойное, неопределенное настоящее ради какого-то абстрактного "счастливого" будущего без сомнений, без вопросов.
  
  Ведь как же можно жить без сомнений?..
  
  - Пей вино, - Эрика пододвигала Генриху бокал, - или нет, не пей, лучше ложись спать, тебе же лететь на рассвете. Хочешь, я буду тебя провожать? С аэродрома? Ведь твоя жена далеко. Она, наверное, ничего не знает. Ты ведь так не любишь, когда она волнуется и надрывает сердце...
  
  - Я не буду спать, - хохотал Генрих, - я никогда не сплю больше, чем четыре часа в сутки.
  
  - Чем ты только жив?
  
  - Внутренней энергией. Знаешь, поэты называют это "пламенным сердцем". А на самом деле это всего лишь мечты и стремления, перемноженные на желание их во что бы то ни стало достичь, прежде чем закопаться в землю... Но что мы все обо мне да обо мне? Давай, включи мне тот граммофон и расскажи про своего Эльвина Гаолана...
  
  Знал бы ты, Генрих, какая буря поднимается от сердца до горла. Буря в стакане!.. Не видно ли ее в том, как горят глаза, какими рваными становятся жесты? Эрика чувствовала себя сомнабулой - двигалась как во сне, но лишь бы этот прекрасный сон никогда не кончался; она поставила пластинку с джазом и носилась по комнате под руку с Генрихом в подобии танца, говоря больше, чем за весь последний месяц, говоря без остановки. Генрих - болтливый, неугомонный Генрих! - внимательно слушал.
  
  Эрика не знала, был ли различим в ее потоке речи какой-либо определенный смысл. Она сбивалась, то кричала, то пела, то почти плакала, и все попытки разобрать "за" и "против", как та, неудачная, на бумажке, неизменно заканчивались провалом. Она наливала еще вина, но почти не пила, а Генрих никогда не пьянел. Его прикосновения - постоянные, потому что он не боялся смутить, - становились невероятно нужными.
  
  - Он ничего не знает обо мне, - рассказывала Эрика свою страшнейшую исповедь на четвертом танце и на десятом ворчании друга граммофона. - Он даже не знает, сколько мне лет.
  
  - А сколько ты ему сказала?..
  
  - Как настоящий благородный мужчина, он не спрашивал.
  
  И Эрика, смеясь над собой до слез, уткнувшись Генриху в грудь, признавалась в собственном бессилии.
  
  Договорив последнюю фразу этого шторма, который не давал ей покоя, Эрика опустилась на кровать и объявила, что ей стало легче; больше ничего не уточняла. Окно было закрыто, несмотря на летнее тепло, но ей казалось, дышала она самим морем, если не небом.
  
  Генрих не расспрашивал. Он все понимал. Эрика почти засыпала, улыбаясь самой себе, а он напевал ей и выключенному граммофону, от веселых тонов переходя к меланхолично-задумчивым:
  
  - А в краю родимом девушка живет... и имя ей - Эрика...
  
  ***
  
  Эрика вошла в храм.
  
  Пучки тонких колонн, мраморно-розовых с белыми прожилками, поднимали храмовый свод на высоту обители богов; и под этим новым сводом было пусто и тихо. Гулкие шаги разносились далеко, как колокольный звон. Запах благовоний кружил голову. В центре круглого зала шестирукая бронзовая богиня держала три чаши, наполненные дождевой водой, и витражи бросали ей под ноги квадраты цвета. Ее спокойное, сосредоточенное лицо, казалось, выражало размышление над некой вселенской идеей. Эрика долго вглядывалась в статую, запрокинув голову, и много мыслей роилось в ней - столько, что на них не хватило бы человеческих слов. Буря бурлила. Потому Эрика проронила только:
  
  - О, Энегрис, дай мне терпения... и какой-нибудь силы - силы воли? - и направилась вглубь храма.
  
  У стены, у маленькой дверцы в исповедальню, на стульях с гнутыми ножками расположились священник в черном костюме с отложным накрахмаленным воротником и две молоденькие, тоненькие жрицы, похожие как сестры, чьи худые талии еще более подчеркивали широкие тканые пояса на белых платьях. Все трое обсуждали вполголоса какую-то новость и замолчали, увидев прихожанку. Эрика приветствовала всех коротким светским книксеном и с ходу спросила:
  
  - Еще не полдень?..
  
  - Скоро будет, - ответил священник, с интересом взглянув на Эрику. - Ты услышишь колокола. Могу ли я тебе помочь, сестра?
  
  - Нет, - шепнула Эрика одними губами, покачала головой и мягко улыбнулась. - Сегодня будет моя помолвка. В полдень. Я жду здесь... жениха. Он придет со свидетелями.
  
  - Тебе страшно?
  
  Этот человек был, наверное, из тех, что с первого взгляда умеют разбираться в человеческих чувствах. Говорят, эту силу дает преданным жрецам своим Энегрис; Эрика, впрочем, верила в другое: чтобы слушать исповеди, надо обладать немалым талантом утешать - говорить именно то, что станет по сердцу не ножом, а маслом.
  
  - Страшнее, чем перед будущей свадьбой, - с полной уверенностью произнесла Эрика. Она мягко опустилась на один из свободных стульев и запрокинула голову, рассматривая изнутри круглый собор и его витиеватые колонны, нежно-розовые, будто созданные из лепестков. Галереи, вознесенные на высоту в несколько этажей, опоясывали этот круг, и на них можно было увидеть спичечные и фарфоровые фигурки жриц. Сквозь витражи, изображавшие в сочных красках жизнь богов и современные узоры из стилизованных гроздей винограда, горстями лился свет. Солнечный диск падал сквозь круглую прогалину в крыше, откуда во время дождя в руки богине лилась вода. Дух трав и ладана заволакивал сознание Эрики, она мало что видела из-под опущенных век, кроме пляски мрамора и цвета витражей. Она склонила голову набок. Сквозь ее тело будто текла река, на равнине - спокойная, хоть некогда и бушевала она в горах. Перед глазами поплыло - и это тоже было медленным вальсом.
  
  - Сестра!
  
  Голос пробился сквозь ватную завесу вокруг ее разморенной головы.
  
  - Сестра, очнись!.. Посмотрите, что с ней случилось!
  
  Эрика с трудом соображала, что ее, такую податливую, слабую и безвольную, ведут куда-то под руки. Одна из жриц замахала перед ней листом бумаги вместо веера, что еще сильнее рассеяло аромат. "Да! - одернула себя Эрика, не решаясь завладеть контролем над своим телом. - Что-то случилось со мной?.. Это все душные благовония. Но я бы устояла, если бы не пила вчера вина. Я должна быть целой... я должна быть твердой, крепко стоять на ногах".
  
  Ее подняли по винтовой лестнице почти на руках и открыли перед ней дверь в крохотную опрятную комнатку, где стояла одна кровать у деревянного столика. С этой кроватки подскочила нервная жрица средних лет, пояс которой был расшит цветами и травами вроде тех удивительных, что видела Эрика в переливах атласных разводов на обоях. До того жрица настраивала радиоприемник, негромко рассказывавший о вестях со строительства Миренийской плотины.
  
  Эрика ощутила под рукой и щекой льняную шершавость чистой простыни. Скрипнула рама отворенного окна, подул свежий ветер, тот самый, с побережья, и наполнил легкие до предела. Мужской голос попросил жрицу приглушить громкость радио. Одна из девушек оживленней замахала листом бумаги над Эрикой. Та, приходя в себя, попросила, сделав неопределенный жест рукой:
  
  - Нет, оставьте.
  
  Над ней склонилось озабоченное широкое лицо жрицы. Эрика говорила о размахивании бумагой, но ее поняли неверно и подкрутили громкость радио на большую. Голова-то шумела, но горело в груди. Эрика заставила себя разлепить глаза и уставиться в узкий прямоугольник окна. Затылком она чувствовала теплоту нагретой простыни. Ей стало душно в торжественном платье из шуршащего шелка.
  
  Старшая жрица, оставшаяся с Эрикой наедине, присела рядом:
  
  - У тебя недомогание, сестра. Быть может, привести врача? Неподалеку живет доктор...
  
  - Не надо, - лениво, медленно сказала Эрика. Ветер доносил до нее море и голоса. - Мне лучше. Это всего лишь аллергия.
  
  - Тебе найти воды?..
  
  - Не стоит, - ответила Эрика, думая о море. Ей вдруг захотелось пройти босыми ногами по его прибрежной полосе, испытать холодную воду на прозрачность и цвет. Чтобы больше ничего не случилось. Она решилась пойти на набережную с Эрвином Гуэлином, ее женихом.
  
  - Энегрис защитит тебя, - проговорила жрица, коснувшись лба Эрики подушечкой большого пальца. От ее солнечного жеста Эрика на несколько секунд закрыла глаза. Радио поскрипело замолчавшей волной и, продолжая сводку новостей, строго сообщило:
  
  - Сегодня, около десяти часов утра, близ Лоренана потерпел крушение знаменитый самолет, известный как "Радуга". Спроектированный Жаном Виримэлем и обладающий особыми, напоминающими слегка выгнутую дугу, очертаниями фюзеляжа, он не раз и не два был заявлен как способный поставить рекорды дальности перелетов. Доказав свое предназначение в беспосадочном перелете Альмандин-Лилейная гавань под управлением прославленного пилота Генриха Риккехельда, на этот раз творение Виримэля не оправдало ожиданий. Из-за неисправности двигателя "Радуга" загорелась в воздухе. Тем не менее, аурэль Виримэль склонен видеть причиной катастрофы ошибку пилота и отказывается признавать наличие технической неисправности...
  
  - Страсти богов, - пробормотала жрица, заметив внимание Эрики; а Эрика - та резко поднялась и сидела ни жива ни мертва, гипнотизируя радиоприемник обезумевшим взглядом. В другое время она бы послушала до конца, но сейчас, как мантру, повторяла бездушному механизму, все более злясь на него, невинный: да с пилотом-то что?.. мертв? ты про пилота скажи! Она больше ничего не слышала, кроме того, на что была настроена: так радио тонко настраивается на частоту. Дремотная нега пополам с лишением сознания исчезла. Эрика давно не мыслила так прочно и четко: без бури и волн. Она даже не думала о том, как именно мыслит - не понимала; и ей казалось естественным в сердцах, почти шипя, прошептать:
  
  - Да что ты тянешь?..
  
  Жрица странно, испуганно на нее покосилась. Эрика о том и не знала.
  
  - Оба члена экипажа, и пилот, и механик, в настоящее время транспортированы в больницу Лоренана, бывший военный госпиталь, - с услужливой готовностью откликнулось радио. - Жизни Петера Марегрина ничего не угрожает, в то время как отважный летчик находится в тяжелом состоянии, и вся Лилия с тревогой следит за сообщениями от врачей, адресуя молитвы...
  
  - Да поможет Энегрис этому храбрецу, - коротко сказала жрица, и ее тихий голос на мгновение стал для Эрики громче всех радиоволн.
  
  - Напоминаем, что Генрих Риккехельд - тот самый человек, который... - радио продолжало гнуть свою заунывную линию.
  
  - Не надо мне ничего напоминать, - ледяным голосом произнесла Эрика. Она сидела прямо, ровно, сложив руки на коленях, и она же подскочила, будто где-то в ней была заложена пружина. Больше никаких морей. Волна нахлынет - отступит волна... волна отступила, обнажив острые ракушки, битое стекло и обломки. Эрика мечтала что-то делать. Эрика была бессильна.
  
  Впрочем, в тот раз, во время войны, в Лизандирине, она все-таки выиграла у смерти.
  
  Неплотно прикрытая дверь распахнулась. Юная жрица кротко рассказала:
  
  - Аурия... сестра, там ваш жених и с ним свидетели. Я передала, что вас отвели в наши кельи, и аурэль рвется к вам, но его нельзя пустить в женскую обитель...
  
  Эрика коротко кивнула. Она все думала о другом. Она обманывалась; ведь приходящее во время катастрофы чувство, что ты и именно ты можешь все изменить, кого-то спасти, обычно ошибочно; но давние лизандиринские события, переплетенные с мутными воспоминаниями прошедшей, последней ночи, ей дали слабину. Ей не мерещилось, будто бы она гениальный врач, способный спасти смертельно раненых; но казалось ей, в спасении ведущую роль играет то, кто спасает.
  
  Она не задумывалась, что спасение родным прикосновением - сюжет средневековых легенд и не больше. Ведь у размышлительной меланхолии есть свойство пропадать, когда времени на нее катастрофически нет.
  
  Быть может, где-то в ней глубоко было заложено неумение сидеть сложа руки, когда далеко от нее случалось страшное; даже если она вряд ли смогла бы помочь.
  
  Эрика уже была в Лоренане - однажды проездом. Она подняла прозрачный взгляд на вошедшую, даже не раздумывая о смысле ее слов; и она ныряла в неудержимый поток, который нес ее стрелой во вряд ли правильном направлении. Не удостоив жриц больше ни взглядом, Эрика слетела вниз по лестнице.
  
  Ей стало просто необходимым оказаться рядом.
  
  В Лоренан.
  
  Сейчас же, и как можно скорей.
  
  Короткая пробежка снова заставила Эрику задыхаться. В горло ударил душный воздух, смешанный с изящным духом благовоний. Здесь были все: и Эрвин, и приглашенный свидетелем Джулиан Ферхарт, и старый знакомый арфист из столичного бомонда, и еще свидетельница - длинноногая Эрвинова сестра. Священник готовился к ритуалу и, покачивая рукой в такт словам, пел молитву над священной водой. Эрика остановилась перед ними запыхавшаяся и встрепанная, верно считая, что на нее страшно было смотреть.
  
  - Я не могу, - выпалила она, глядя на Эрвина исподлобья - и больше ни на кого. - Не сейчас. Прости. Я... хочу, но... там умирает мой друг, мой названый брат, Генрих Риккехельд, и я не могу быть здесь, пока я нужна ему там!.. - и произнеся эту путаную речь, с какой разве что мертвецы прощаются с живыми, Эрика развернулась на каблуках и бросилась бежать - туда, где из открытых дверей храма лился чистый соленый воздух. За ее спиной колокола звучно зазвенели полдень.
  
  Эрвин окликнул ее дважды и попытался догнать. Удержать за руку. Что делали остальные, Эрика не знала. Она крикнула напоследок еще какое-то объяснение и сбежала по ступенькам на площади. Ей не мешали ни каблуки, ни платье, будто несли ее вперед - скорее тащили - некие крылья. Она чутьем поняла, что Эрвин - дурашка - так ни в чем и не разобрался; и она отдавала себе отчет, что сбежала со своей помолвки уже в момент подготовки священной воды; что это было жестоко по отношению к Эрвину, особенно после вчерашнего разговора; и что сбежала - ради чего? как она могла помочь? ее ведь могли б и не подпустить к прославленному ныне герою.
  
  Но она не чувствовала больше одышки при беге, когда ее каблуки стучали по мостовой, а прохожие изумленно оборачивались ей вслед. В ней поселилась детская, наивная вера в контроль над ситуацией.
  
  А вера - это тоже сила, способная на великие дела.
  
  До Лоренана было два часа пути поездом, но поезд означал ожидание; проще было бы нанять повозку, а лучше - автомобиль. Это было бы и дороже, но Эрике было все равно. То, что Генрих провел почти всю ту ночь - не последнюю ли свою? - с ней, выслушивая ее торжественные, болтливые жалобы, будто бы наделило ее привилегией на его спасение; и - "во что бы то ни стало, я иду!" - "я иду - к тебе".
  
  Эрика надеялась, что повстречает где-то на улице ленивого, бездельничающего в ранний час шофера у своего автомобиля: всякий не отказался бы получить кругленькую сумму за поездку в Лоренан. Но таковых не находилось, и Эрика, вспомнив, что нанимала автомобиль на вокзале, сначала бросилась туда со всех ног пешком, затем села на удобно подвернувшийся трамвай. Она не чувствовала усталости в ногах. Она не видела вокруг себя красоты города, как будто бы не дышала солью и морем. Что-то обновилось в ней, возродилось, и не нужно было других имен, кроме Эрики Кэтлин Бранд, чтобы осознать себя иным человеком: хладнокровным, льдисто-спокойным (если можно было назвать спокойствием то состояние одержимости идеей-фикс, на которое Эрика себя обрекла), самоотверженным.
  
  Не той Эрикой, что истязала себя мучительным сомнением.
  
  Но все же - Эрикой: верной, доброй, сострадающей и не боящейся ничего.
  
  Кто-то обратился к ней с дурацким вопросом вроде времени или названия остановки; некто другой сделал комплимент ее восхитительному платью, "оттеняющему цвет глаз"; Эрика и сама знала, что красива, но знала и то, что красота - проклятие.
  
  Ведь чем цветущей она, тем страшнее ее лишиться.
  
  Эрика выскочила из вагона на площади с видом на вокзал. Грохотали и звенели трамваи, голоса смешивались в единое полотно, стучали конские копыта - город жил и пел. Остаток пути Эрика преодолела бегом, подобрав подол платья и бормоча себе под нос все возможные клятвы - "не сдаться, не потерять, не предать саму свою суть", - под бой башенных часов над вокзалом: была половина первого, и прошедшие полчаса ей казались навеки потерянной вечностью. Перед вокзалом были припаркованы разнообразные автомобили - так много, что Эрика уверилась: среди них обязательно должны быть такси. У стены вокзала, опершись рукой о золотистые плиты облицовки, курил человек в затертой, но неплохой одежде и круглых очках-авиаторах. Эрика спросила, шофер ли он; тот ответил утвердительно и согласился везти до Лоренана. Его автомобиль стоял в отдалении, и шофер, вняв просьбе спешить, заторопился к нему так быстро, что Эрика за ним не успевала. Ее туфли и чулки покрылись пылью - а она о том совсем не думала. Думать она могла только о будущем - о встрече, о спасении.
  
  Цокот копыт шарахнулся навстречу ей. Эрика отшатнулась. Дорогу ей преградил конный жандарм, вооруженный пистолетом и плетью. Эрика хотела обойти взмыленного коня, но жандарм приказал стоять.
  
  - Я дико извиняюсь, аурия, но вас необходимо доставить к храму Энегрис, - сказал он без всяких эмоций. Эрика застыла перед конской мордой. Бежать ей было некуда. Она не ждала такого от Эрвина.
  
  - Вы, вероятно, ошиблись, - ровным голосом сказала она и хотела броситься прочь, но знала, что от всадника ей не скрыться, а плетку жандарм может запросто пустить в ход даже против красивой женщины. Эрика подняла взгляд. Тупое лицо жандарма ничего не выражало. На голубом мундире блестела звездочка знака за отличие. Служака, городской солдафон. И он наверняка ошибся - в том, как следовало относиться к найденной.
  
  - Меня просили найти женщину с этой карточки и согласно устному описанию - во что бы то ни стало, - спокойно ответил жандарм, мельком показав Эрике ее недавнюю фотокарточку, сделанную Эрвином Гуэлином. С него бы сталось - он, как и все художники, был запальчив. Никто не тащил Эрику под венец насильно, но Эрвин, недогадливый, наивный Эрвин Гуэлин, хотел бы знать, что заставило ее сбежать.
  
  И знать - во что бы то ни стало; таким сама Эрика его знала.
  
  А жандарм, конечно, не боялся переусердствовать.
  
  Она отступила на шаг назад - к самой стене вокзала, привлекательно золотистой. Эрике казалось, все прохожие смотрели только на нее, а некоторые еще и показывали пальцами, смеясь над неудачливой преступницей, то ли воровкой, то ли простой пройдохой. Время шло. Драгоценное, дорогое время!
  
  В этот момент разогнавшийся автомобиль подкатил с площади и, пробежав с десяток метров, остановился недалеко от Эрики и ее молчаливого противника. Дверь распахнулась, и наружу выбрался бледный, взволнованный Эрвин, не похожий сам на себя. Первым делом он крикнул жандарму:
  
  - Не смейте трогать ее!
  
  И затем обратился к Эрике. Ее отделяло от него несколько шагов, и эти шаги были большей преградой, чем два часа пути до Лоренана, чем три дня пути через море. Он выглядел... не разозленным, не разочарованным, не обеспокоенным даже - потерянным. Как человек, заблудившийся вдруг в знакомом месте. Или как ребенок, оставленный родителями в людном зале. Все так легко читалось по его лицу. Эрвин смотрел только на Эрику - выжидающе, не задавая никакого вопроса, трепетно надеясь на объяснение. Его рот оставался немного приоткрытым, будто на нем застряла несказанная фраза.
  
  Такой родной, красивый. Смущенный куда как больше, чем сама Эрика. Если бы он не нашел ее в Лилейной гавани, последовал бы за ней хоть на край света, чтобы только спросить: а почему?.. В этом они с Эрикой были так схожи. Эрика ощутила к нему добрую, участливую жалость, как к человеку, который ныне переживает то же горе, что причиняло боль когда-то в юности, а теперь кажется не больше чем надуманной идеей.
  
  В таких обстановках обычно случаются прощания. Эрвин замер в нерешительности, будто стоял перед священной реликвией, к которой подойти и прикоснуться благоговейно страшно. Эрике казалось, они стояли так друг напротив друга, будто навсегда расставаясь, много минут, хотя прошло едва ли несколько секунд; и она нервно отстукивала секунды эти по мостовой каблуком. Но Эрвин все же пересилил себя - заговорил отрывисто, рвано:
  
  - Эрика. Ты - отказываешься? То есть, разрываешь помолвку? Скажи мне сейчас. Ты могла бы просто сказать. Не стоило сбегать из церкви под предлогом каких-то выдуманных друзей.
  
  Он так ничего и не понял; он не умел ловить оттенки слов. А может быть, он (точь-в-точь как Эрика) был мнителен и невольно воспринимал мир сконцентрированным на нем: если что-то происходило, значит, так или иначе это было с ним самим связано.
  
  Эрика так хотела ему все объяснить. На этот раз у нее не срывалось дыхание. Она могла бы рассказать, как ей больно, как страшно; доказать, что Генрих Риккехельд - ничуть не выдуманный, а еще более настоящий, пожалуй, чем она сама, потому что живет в настоящем - не в прошлом; убедить, быть может, что к Генриху не стоит ревновать - ведь он ее названый брат. Но это было бы слишком трудно, ведь Эрика так хорошо знала Эрвина Гуэлина. На каждый ответ она получала бы новый вопрос. Ей пришлось бы оправдываться: прямо здесь, на площади, между автомобилей и шоферов-зевак, под скучающим жандармским взглядом доказывать свою невиновность - "только бы Эрвин меня не оставил!".
  
  Оправдываться да объясняться. Лить-переливать из пустого да в порожнее. Ведь нельзя переубедить того, кто заранее уверен; нельзя объяснить тому, кто так усерден в стремлении зубами дорваться до истины, что не видит ее лежащей перед носом.
  
  Только без толку тратить время.
  
  Да Эрвин и не спрашивал объяснений. Он хотел слышать "нет" или "да" - так же, как вчера. Рефрен. Реприз. Только на этот раз с доказательством. Точка невозврата была достигнута не так и не тогда, как о том думала Эрика. Она считала такие мертвенно дорогие секунды по ударам сердца.
  
  Она могла бы вернуться - но это означало для нее предать Генриха и себя саму.
  
  Она могла бы просить прощения.
  
  Но она подалась вперед, зная, что горячая краска уже растекается по щекам, и громко, отчаянно, страстно выдала, все еще не думая ни о чем - ее вела невидимая спасительная нить:
  
  - Да, я разрываю помолвку.
  
  Это было так легко! И с души вдруг свалился камень. Эрика вдруг отчетливо осознала, что ей делать и куда идти, и спрашивала себя: почему раньше не дала газу по этой педали, почему терялась, почему не увидела лучшего варианта за какой-то мишурой? Точка невозврата была теперь пройдена, и она оказалась тем бутылочным горлышком, после которого сделалось легче. Эрика услышала клаксон автомобиля и резко повернулась на звук: за рулем был тот человек, с которым она договорилась о пути в Лоренан. Подбежав к автомобилю, она раскрыла дверь, запрыгнула внутрь и срывающимся голосом, как после тяжелого словесного поединка, приказала:
  
  - Едем!..
  
  Автомобиль быстро набрал скорость, оставив за собой золотистый вокзал и его стальные поезда, железные дороги, пар и дым, склон покрытого коломбажем холма с видом на блистающие бегущие волны marée-basse. Эрика уже знала, что ни о чем не будет жалеть.
  ______________________________________
  * Коломбаж, или фахверк - стиль традиционной европейской архитектуры: дома возводятся из перекрещенных деревянных балок, пространство между которыми заполняется глиной.
  ** Море во время отлива. *** Море во время прилива.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"