Больше всего на свете Андрей Розовский не любил живопись.
Он презирал краски, справедливо подозревая их в излишней маркости, брезгливо поджимал губы при виде карандашей и фломастеров, прямая перспектива казалась ему скучной, а обратная - вычурной. Картинные галереи навевали на него глубокую тоску, шедевры великих мастеров он оглядывал мельком и с выражением крайней скуки, а к работам прочих художников не подходил вообще. Чаще всего на подобных выставках Андрей забивался в самый дальний угол, напивался бесплатным шампанским и, надев солнцезащитные очки, обреченно засыпал. Такое его поведение очень нравилось богемным женщинам - они считали Розовского эксцентриком. Лучше этого было бы только если бы он был гомосексуалистом. Но мужчин Андрей презирал. Примерно так же, как и женщин. Или как картины.
Розовский был художником. Очень успешным художником, и безумно дорогим, к слову. Иметь у себя дома работу Розовского считалось шиком даже для звезд первой величины. Картины он писал легко и быстро, и практически никогда не задумывался над их содержанием. Его творения носили целый букет особенностей, которые выгодно выделяли его на бледном фоне местячковых талантов. Особенно сводил с ума критиков элемент небрежности, который и в самом деле имел место быть - ненавидя краски, Андрей старался как можно быстрее набросать их на заранее подготовленный карандашный набросок, невольно создавая действительно впечатляющий импрессионистический эффект.
Распорядок дня Андрея был прост и не ведал значительных изменений вот уже на протяжении пятнадцати лет. Каждое утро он вставал в 7 часов и 32 минуты и каждое утро надеялся, что вот именно сегодня в его жизни все поменяется. Что именно сегодня Андрей не пойдет после символического завтрака в мастерскую, где лежит очередной незаконченный шедевр, что именно сегодня обязательная очередная выставка или презентация отменится ко всем чертям, оставив ему, Андрею, необъятное количество времени на что-нибудь личное. Ничего личного в жизни Розовского не происходило уже очень давно, даже старые школьные друзья стали подзабывать его и уже не звонили просто поболтать о погоде, пиве или женщинах. Возможно, потому, что у каждого из них уже была своя женщина, которую им не очень-то хотелось обсуждать с Андреем. И каждый вечер Розовский сбегал с очередного энтертеймента, чтобы зайти в бар недалеко от своего дома и посидеть за дальним угловым столиком, который он облюбовал уже несколько лет назад. Этот бар был единственным местом на целом свете, которое Андрей любил. И толстый пожилой бармен был единственным человеком, на которого Андрей смотрел без неприязни. Хотя по лицу знаменитого художника этого никак нельзя было утверждать - он заходил с предельно хмурым видом, отрывисто заказывал себе бокал пива, а после него всегда обязательно второй и уходил, оставив деньги под пепельницей.
Андрей любил этот грязный провинциальный бар за то, что это было единственное место, где он мог не скрывать своего раздражения, где он мог просто сидеть за дальним столиком и злиться на что-нибудь.
После бара он шел домой и работал - до изнеможения и ряби в глазах, а наутро всегда выбрасывал плоды своего вечернего марафона, демонстрируя богеме только светлые утренние работы.
И вот на одной из выставок к Андрею подошел солидный джентльмен, вежливо представился и попросил Розовского об одной услуге, которую обещал, конечно же, щедро оплатить. Речь шла о том, чтобы нарисовать портрет жены этого господина и, если возможно, по фотографии, чтобы преподнести ей достойный подарок на день рождения. Конечно, согласился Андрей, о-кей, я нарисую вашу жену, будут ли какие-либо особенные пожелания? Господин вытащил из необъятного кошелька фотографию и протянул ее художнику. Нет, что вы, господин Розовский. Никаких особенных пожеланий не будет, я абсолютно и полностью доверяю вашему вкусу. Они ударили по рукам, джентльмен откланялся, а Андрей принялся лениво рассматривать фотографию. На ней была изображена женщина еще молодая, с простым и спокойным лицом, которое намного легче нарисовать, чем описать, довольно невзрачная и блеклая. Или это так казалось художнику - он уже давно видел вокруг себя только невзрачных, блеклых девиц, которые тщетно пытались скрыть свою никчемность блеском украшений и косметикой, но опытный глаз Андрея безошибочно видел их насквозь, чего это женщины, конечно, не знали и знать не могли. Уже много лет Розовский творил из этих мышек светских львиц, одним взмахом кисти делая то, что не могли сделать бриллианты от Картье и платья от Версаче. И сейчас у него в руках была фотография еще одной такой женщины, еще одной серости, которую он должен был преобразовать в фейерверк ослепительного великолепия. Конечно, солидный господин, нет ничего проще. Не в первый раз уже. И Андрей, улыбнувшись одними губами, встал и ушел.
В баре Розовский сидел, пил пиво и смотрел на фотографию. В этот день он выпил непривычно много пива - где-то кружек пять или даже шесть. И по пути домой, во время этой пятиминутной перебежки под мелким и противным дождем, Андрею в голову пришла одна сумасшедшая мысль, которая очень его сначала напугала. Напугала настолько, что, забежав домой, Андрей спрятал фотографию и несколько часов даже не решался к ней подступиться, все ходил нервно по комнате и полубезумная улыбка сменялась у него на лице припадками - а иначе не скажешь - глубокой задумчивости. Несколько раз звонил телефон, но Розовский не подходил к нему и даже как будто не слышал его. Наконец, решившись на что-то он подошел, вытащили фото, еще раз пристально в него вгляделся и пробормотал: "На мой вкус, говоришь. Ну что ж, я сделаю из тебя настоящую красавицу. Никто глаз не сможет отвести". И, вытащив большой лист ватмана, он яростно принялся за работу. Карандаш так и мелькал в его руке, глаза критично осматривали нарисованное, он стирал, исправлял, рисовал вновь, потом опять стирал... Летели минуты, даже часы, но Андрей даже не замечал их, впервые в жизни получая огромное, почти физическое удовольствие от работы. Со стороны его можно было принять за безумного, но на самом ли деле сошел тогда с ума художник Андрей Розовский, или же это все-таки случилось несколько позже - никто точно не знает. Всю ночь и весь день работал мастер над своей серой мышкой, после чего в изнеможении опустился в кресло. Портрет был готов.
Посмотрев на часы, Андрей вычислил, что уже самое время идти в бар, накинул неброское серое пальто и уже через пять минут занял свой столик в углу. Блаженная улыбка гуляла на его губах, и на немой вопрос официанта Розовский ответил: "Все хорошо. Теперь уже все хорошо".
Картину жене солидного господина Андрей должен был дарить собственноручно. Она сидела во главе стола, неожиданно очень красивая, настолько красивая, что Розовский проклял все фотографии и всех фотографов на Земле. Он очень волновался, понравится ли его портрет этой женщине и потому держал руки в карманах, что со стороны выглядело не очень-то вежливо, но избавляло Андрея от мыслей, куда бы их деть. В определенный момент господин подал условный сигнал и Розовский приготовился стянуть покрывало с картины. "Уважаемые господа", - сказал он. - "Работа, которую я хочу вам представить, она очень важная для меня. Поверьте, я никогда не рисовал ничего более красивого. Я очень волнуюсь. Впервые в жизни я волнуюсь, готовясь презентовать свою картину, потому что в этот раз она получилась по-настоящему прекрасной". И с этими словами Андрей дернул покрывало.
И - тишина...
Немая, давящая, глухая тишина, которая настолько плотно обступает, что ее можно даже потрогать. Эту тишину можно резать ножом и откладывать вместе со старыми фотографиями, чтобы потом показывать потомкам. Ни одна пара ладоней, заготовленная для аплодисментов, не могла выполнить этой простейшей процедуры, оцепенение воцарилось в комнате. Именинница стремительно бледнела и вот, не выдержав, она тяжело осела в кресло и закрыла глаза руками. Она не могла рассмотреть всего, что было изображено на картине, ее взгляд цеплялся за холодную колючую проволоку на первом плане, которая обернулась вокруг ее тонких запястий и ползла дальше вверх по рукам и выше, и ниже, и...
Она была близка к истерике и только невероятная слабость, сковавшая ее, не позволяла зарыдать во весь голос тем рыданием, которое переходит в безумный лающий смех.
Андрей стоял среди этой всеобщей растерянности, снедаемый ошеломленными взглядами, в которых не читалось ничего, кроме бескрайнего шока. Он чувствовал себя ведьмой на костре, гладиатором на арене, шутом и трагедийным актером одновременно.
"Уйди", - зашептала именинница. - "Уведите его и уберите его картину. Уведите его! Уведите!"
Андрея увели. Он так и не понял, хорошо это или плохо, честь это или позор. Но в одном художник Андрей Розовский был уверен на все сто - картина удалась на славу.
И потому он, улыбнувшись непонятной загадочной улыбкой, развернулся спиной к этому дому, взглянул на часы и отправился в любимый бар пить пиво и смотреть на фотографию этой женщины, которая так красива в жизни и, особенно, на его портрете...