Все просто. Написал стих - умер. Если не умер, плохой стих.
Написал плохой стих и умер со стыда. Если не умер, плохой поэт.
Набрал полмиллиона знаков, убил всех. Перечитал. Если не жалко тех, кого убил, плохой роман.
Стало жалко тех, кого убил - поговори с этим парнем. Он рассказывает, как убивал - за деньги и чтобы выжить. Ему горько и обидно, а от тебя, убивающего себя же на бумаге, парня тошнит. Он говорит, что если б ты не был писателем (что объясняет и извиняет общую твою ебанутость), то базар с тобой был бы другим. И зря ты ему сказал, что не писатель, что давай-ка, друг, попробуем без предрассудков шапочного знакомства выяснить, кто ебанутый, а кто нет. Вдруг бы парень согласился? Ты же знаешь, сколько раз его откупали, а других - закапывали. А так, смех в лицо, художника может обидеть каждый. Когда его личное пространство разрастется до размеров средней европейской державы, он позовет тебя убить часть этого пространства живописью.
Лайф стайл оказывается стиллайфом. Румяный бочок груши сочится трупным ядом. Мертворожденный брат Икабода Крейна по-прежнему считает ношение головы немодным. И как тут ему не позавидовать? Лёвушка, милый, как не убить себя, воспользовавшись несравненным правом? Правом выбирать себе смерть из обширнейшего, как каталог икеи, списка возможных.
Ну и что, что не боец? Под ружье встал, так под пушкой прогнешься. Мясом горелым, курами-гниль, что на слюну пробивают, когда голоден и зол, да доволен собой беспричинно, весел без вина, сапожник без портков, пойманный с членом майора Ковалева, зажатым в булочке с кунжутом, на девяносто процентов состоящим из масла растительного, кулачками подталкивая клапаны, чтобы не задохнуться газом, распределить его по километрам жизненного пути, метить попутчиков особыми галочками, а потом вспоминать, каковы каштаны в мюнхенском октябре, будто придуманные специально в противовес городу, горячие и приторно сладкие, против жира колбас и ароматной горечи хмеля, против дубовых столов и музыкантов-тирольцев, против фрески, изображающей редьку с вьющейся лентой и цепочкой буковок по ободку, против пивного путча и баварского автомобильного завода, на чьем детище могла бы ездить твоя смерть, не ограничься ты тогда горделиво-трусливым предложением не считать тебя писателем; вспомнив об этом, не забывай и о том, что хлеб - это вода и мука, а мясо родится из ничего, из любви одной да прихоти, мясо от мяса, плоть от плоти, плоть обречена на муки, злаки-многотерпцы перемолотые, вода-всезнайка, каждого насквозь прошла, все видела, ни о чем не расскажет, пеплом не станет, прахом к праху не ссыплется, колоколом не прозвонит, слова доброго не прожурчит; вот и подумай, вода, мука, мясо, а ты без вина весел, как всякая вода в него обращается, стоит лишь ладанку поднести да ладошку с монеткой, - чудеса для бедных кончились, Йорик исхудал, жир к жиру, пыль к пыли, плыви к течению, оно вынесет, не только тебя, но и все, чего тебе не вынести, вместе с уроками истории, которая ничему не учит; вот и реши для себя, враг ты себе или убийца, дуэлянт или урка с дубиной, в переулке темном подкарауливающий, акушер или скоблик с ложечкой заточенной, кашицу кровавую из-под себя вычерпывающий, искушен ли твой разум достаточно, чтобы покончить с собой силами одного лишь разума; поднимется ли рука, поднимется ли в руке, сможет ли рука поднять, кто поднимет твою руку, подхватит ее, как знамя, выпавшее из рук простреленного солдата, снимет посмертный слепок, восковую перчатку, и если нет таких, то уж лучше и не мечись, суй строку за строкой в лыко, и потом, если строка окажется хороша, ты узнаешь, тебе скажут, сосватают за курносую да пустоглазую и горсточку подкинут.