Элль Надя : другие произведения.

Второе Пришествие

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    АННОТАЦИЯ Неффалим, никому не известный гончар из города Назарета, отправляется в Иерусалим, чтобы перед Пасхой выгодно продать свои изделия на ежегодном большом базаре и, случайно, становится одним из многих свидетелей казни своего земляка Иисуса, лекаря, обвиненного в соблазне. После этой казни Неффалим с ужасом понимает, что не может умереть. Задаваясь вопросами о причине своего внезапного бессмертия, он понимает, что его бессмертие - это проклятие за то, что он ничего не сделал ради спасения Сына самого Бога. Неффалим решает, что искупить свой грех перед Богом и заслужить благословенный покой он сможет лишь тогда, когда вера в Иисуса Христа, как в сына Божьего, станет верой всех людей земли. Прожив две тысячи лет и невероятно устав от бессмертия, он все это время с нетерпением ожидал Второго Пришествия Христа на землю. Но за две тысячи лет Неффалим становится самым влиятельным человеком в мире. Так что в его власти становится самому приблизить благословенное Второе Пришествие. Неффалим приказывает ученым из своей лаборатории взять образцы крови с Туринской плащаницы и клонировать Христа, не сомневаясь, что после этого в Иисуса уж точно уверует все человечество... Проследите за историей мира, начиная с Древнего Рима до наших дней на примере жизни одного человека. Таинственные жрецы-друиды и Аполлоний из города Тианы, благословенная бессмертная Хэ Сяньгу и второй проклятый бессмертием со времен казни Иисуса - Агасфер, крестовые походы и тамплиеры, Христос и Антихрист. Кто победит в этой извечной борьбе Света и Тьмы?
  Пролог
  
  " Интервью доктора Рэндэлла, данное журналу "Экспертиза", 14 апреля 1991 года".
  
  К: Доктор Рэндэлл, ваши исследования Туринской плащаницы оказались поистине сенсационными. Они в буквальном смысле потрясли мир, и в связи с этим напрашивается весьма логичный вопрос: не считаете ли Вы, что Ваши работы в какой-то мере могут подорвать уже сложившиеся религиозные догматы и дискредитировать престиж церкви в этом вопросе?
  Р: Ни в коей мере! Мы с коллегами провели тщательнейший анализ плащаницы, и сейчас совершенно определенно можно сказать, что изображение на ней является действительно нерукотворным и, несомненно, подлинным. К тому же мы всего лишь продолжили исследования, начатые профессором сравнительной анатомии Ивом Делакруа в 1900 году. Еще в те времена он со всей очевидностью доказал, что изображение является анатомически безупречным до мельчайших подробностей. Налицо были выявлены характерные особенности суровой смерти, истязаний плетью, потоков крови, ран...
   Все это в совокупности показало, что изображение является отражением какого-то еще неизвестного науке процесса, который запечатлел на ткани негативные, анатомически правильные контуры замученного на кресте, а затем погребенного в этой льняной ткани человека. Наши исследования лишь с еще большей полнотой подтвердили исследования Делакруа.
  К: Что именно нам показывает полотно?
  Р: Мы совершенно точно можем утверждать, что человек, которого завернули в полотно, являлся взрослым, хорошо развитым физически мужчиной, без каких-либо телесных дефектов. Смерть произошла за несколько часов перед тем, как тело было положено на одну половину плащаницы и прикрыто второй ее частью. Совершенно точно можно сказать, что ткань находилась в контакте с телом не более двух-трех дней, то есть не более сорока часов.
  К: Получается, что религиозные источники не лгут о воскрешении этого "человека" на третий день?
  Р: Мы с вами сейчас не говорим о религиозных постулатах. И мы не утверждаем голословно, что умерший и завернутый в ткань человек является в действительности тем, кого мы сейчас называем Иисусом Христом. Мы лишь исследовали изображение, отпечатанное на этой ткани. Потому продолжим. Подробно осматривая область головы, мы выявили, что волосы лежат в беспорядке, имеется небольшая борода и усы. Говоря более точно, длинные волосы, сплетенные в косичку, и короткая борода, разделенная посередине. Правый глаз закрыт, левый слабо приоткрыт. Над левой бровью капля крови. Нос ориентальной, то есть восточной расы. Глаза близко стоят друг к другу. Подбородок ярко очерчен, особенно слева, так как справа на нем имеется пятно от крови или же глубокой раны.
  К: Простите, а можно ли сейчас подробнее описать лицо того, кто изображен на плащанице?
  Р: Если говорить об этнической принадлежности, то мой коллега, доктор Вэнс, считает, что данный человек принадлежит к семитскому типу, который в настоящее время может быть найден среди родовитых евреев или благородных арабов. В подтверждение этого говорят и ниспадание длинных волос к плечам, и маленькая косичка. Совершенно точно, что запечатленный на плащанице человек не был ни греком, ни римлянином, так как незавязанная косичка в волосах являлась наиболее характерной еврейской особенностью, и ее наличие было обязательным для мужчин данной национальности в античные времена.
  Само же изображение лица ассиметрично: разбитые, раздувшиеся брови, порванное правое веко, большое вздутие, находящиеся ниже правого глаза, распухший нос, ушиб на правой щеке, вздутие на левой щеке и на левой стороне подбородка. На кончике носа имеется ссадина, а правая щека имеет отчетливую припухлость по сравнению с левой, что, вероятнее всего, явилось следствием сильного удара. Этот удар, по-видимому, был нанесен палкой толщиной приблизительно в 4,5 сантиметров, человеком, стоящим с правой стороны, что и привело к повреждению щеки и носового хряща ниже кости.
  К: Из всего этого следует, что человека...
  Р: Жесточайшим образом избивали перед смертью. Но это еще не все. Спереди, в области лба, мы обнаружили кольцо проколов, переходящих в верхнюю часть головы. Всего на голове имеется по меньшей мере тридцать проколов, сделанных шипами. Кровь из этих проколов стекала на волосы и на кожу лба, скапливаясь в отдельных местах. Вид со стороны затылочной части показал, что эти проколы простираются на всю поверхность головы и что потоки крови из них стекали по направлению вниз.
  К: Предполагает ли это, что так называемый терновый венец не был сделан в форме венца?
  Р: Скорее всего, он более всего походил на шапочку, покрывавшей собой всю голову. Соответственно, от каждого удара по этой терновой шапочке, шипы вонзались все глубже, образовывая раны. Вся голова от лба до затылка покрыта ручейками запекшейся крови.
  К: Это действительно кровь?
  Р: Нами было проведено шестнадцать специальных тестов, которые подтвердили, что на плащанице находится действительно настоящая кровь. Более того, совершенно очевидно, что это человеческая кровь, принадлежащая к четвертой группе (АВ).
  К: Ведь прошло столько лет с тех пор, как кровь присохла к ткани! Не могли бы вы пояснить тем нашим читателям, которые не имеют медицинского образования, как же вы смогли установить, что кровь на ткани действительно человеческая?
  Р: (Улыбается) Охотно! Поясню. Кровь состоит из жидкой части - плазмы и взвешенных в ней элементов троякого ряда: красных кровяных телец - эритроцитов, белых кровяных телец - лейкоцитов, а также кровяных пластинок - тромбоцитов.
  Плазма крови - это коллоидный раствор множества белков, одним из которых является альбумин. А наибольшее значение среди белков крови имеет дыхательный кровяной пигмент красного цвета - гемоглобин, заключенный в безъядерные клетки - эритроциты. Если кровь засохла, то приблизительно восемьдесят пять процентов сухого остатка составляет именно гемоглобин. Гемоглобин - это сложный белок, состоящий из белкового носителя - глобина и небелковой группы - гемма, в состав которой входит металл - железо. За счет окисления этого железа гемоглобин крови обеспечивает процесс переноса кислорода. Гемоглобины разных животных и человека хотя и достаточно близки между собой, но принципиально отличаются по форме кристаллов и спектральным свойствам. Эти отличия обусловлены различиями в природе белкового носителя - глобина. После спектрального анализа и было установлено, что на плащанице находится человеческая кровь.
  К: Спасибо за пояснения. Не могли бы мы теперь вернуться непосредственно к изображению человека, отпечатанному на плащанице. Что вам еще удалось выяснить?
  Р: От плеч до ног по всему телу находятся многочисленные травматические повреждения, сделанные объектом типа кнута с тяжелыми гирьками или шариками на концах. В центре удара раны темнее, потому что там они были глубже и повреждения больше. По краям пятна светлее - там была сукровица, которая текла долго, потому что раны раздражались одеждой и медленно сохли. Этими ранами усеяна вся спина, поясница и ниже. Мы насчитали приблизительно от шестидесяти до ста двадцати ударов плетью с двумя или тремя хвостами, в конец каждого из которых был вплетен либо металлический гвоздь с большой шляпкой, либо, как я говорил ранее, гирька или шарик. Каждый ушиб с рваной раной имеет длину приблизительно 3,7 сантиметров. Расположены они с обеих сторон тела от плеч до икр ног. Всего на плащанице запечатлелось не менее девяноста восьми отпечатков следов ранений от этих ударов плетью. Ясно видно, что все удары были нанесены с большой силой по всему телу от плеч до ног, за исключением области сердца, потому что удары в этой области могут быть смертельными.
  К: Скажите, а соответствует ли тип орудия, коим были нанесены увечья тому типу орудия, который использовался в Иерусалиме в те далекие времена?
  Р: Соответствует. В те времена для бичевания использовались плети под названием "Флагрум", и они действительно делались из двух, трех или одного ремня затвердевшей кожи с металлическими гирями на концах. На плащанице видны следы пятидесяти девяти ударов бича с тремя концами, восемнадцати - с двумя концами и двадцати одного - с одним концом. Из этого мы и заключили, что палачи совершали избиение тремя типами бичей, а само расположение ударов показывает, что палачей было двое.
  К: Как вы это выяснили?
  Р: Мы разделили раны на спине на две категории. Одни, более многочисленные, отметились наискось и сверху вниз, углом слева направо, будучи наносимые слева стоящим истязателем. Другие удары наносились в обратном направлении палачом, стоящим справа и позади осужденного. На предплечье раны особенно разительны, так как они лежат горизонтально на скрещенных спереди руках. Это именно то положение, в котором маленькие и тяжелые гирьки падали на высоко поднятые над головой руки, привязанные, по римскому обыкновению, к столбу. Именно на этом основании мы и утверждаем, что осужденного избивали два палача, один из которых был более низкого роста, чем другой. Оба стояли сначала позади, потом впереди своей жертвы и орудовали плетью окружным движением с плеча. Кроме того, поверх повреждений от телесного истязания добавлена широкая отметина от тяжелой перекладины, несомой на правом плече, вероятнее всего, к месту казни. Такое же дважды раненое место имеется на нижней части левой лопатки. На обоих коленях имеются ушибы, а на левой коленной чашечке - порез от повторных падений. Эти ранения связаны между собой. Несомненно.
  К: Почему вы пришли к таким выводам?
  Р: Да потому, что тот человек, которого вели на казнь, вероятнее всего, изнемогал под тяжестью балки, спотыкался и падал на колено, и именно тогда перекладина неизбежно травмировала нижнюю часть левой лопатки.
  На левой руке нами была обнаружена рана и большой сгусток крови. Правой руки не видно, так как на ней лежала левая, но при этом оба запястья темные от обилия крови от сквозных ран.
  К: Вы же сказали, что на плащанице видна лишь левая рука?
  Р: Возможно, я неточно выразился. Я только хотел сказать, что рана от гвоздя видна лишь на левой руке, прикрывающей правую. Сам отпечаток раны квадратный. Ее размер 8 квадратных миллиметров, и он точно соответствует размерам гвоздя, который и по сей день хранится в церкви Святого Креста, который был подарен равноапостольной царицей Еленой после того, как в 326 году ею же был обретен Крест Господень.
  Кровь из ран от гвоздя стекала по рукам по направлению к локтям.
  К: Рана была видна на ладони, согласно традиционной иконописи?
  Р: Нет! Гвоздь совершенно точно был вбит не посередине ладони, как принято изображать, а выше - в центре запястья, между костей. Хирург нашего института - доктор К. - доказал при проведении опытов на только что ампутированных руках: гвоздь, вбиваемый в области прохода Destat между костями запястья, позволяет длительное время удерживать на кресте вес тела, соответствующий по анатомическим данным руке. А при пробивании ладони гвоздь разрывает ее, и тело неминуемо падает. Кроме того, при пробивании запястья гвоздь задевает серединный нерв руки, и большой палец самопроизвольно подгибается под ладонь. Именно это мы и наблюдаем на плащанице, ясно видя на скрещенных внизу руках только четыре пальца. Большой палец прижат к ладони, что является следствием повреждения центрального нерва, проходящего через запястья.
  Кровь из ран текла от запястий вниз по предплечьям приблизительно под двумя углами 55 и 65 градусов к оси руки, что позволило нам восстановить страшную картину мучений. Отдельные потоки крови из левого запястья прерываются и поворачивают по длине руки на различных расстояниях от гвоздя, потому что несчастный распятый, чтобы дышать, подтягивался то на одной, то на другой пробитой руке.
  К: Что с положением ног?
  Р: Мы предположили, что правая ступня непосредственно опиралась на столб креста, а левая нога была согнута в колене, потому что ее ступня повернута так, чтобы опираться на верхнюю часть стопы. Вверху правой, плотно прижатой к бревну стопы, был заколочен квадратный гвоздь с большой шляпкой. Второй гвоздь пронзал повернутую верхнюю ступню, прижимая ее пальцы к правой. Также совершенно отчетливо видно различие между пятнами крови еще живого казненного, например, на лбу, где отпечаталось ее витиеватое течение, и из ног уже при снятии с креста и выдергивания гвоздей. Кровь, вытекая из-за выдергивания гвоздей из ран в запястьях и ногах после смерти, была уже с выделением сукровицы.
  К: Ваш рассказ делается все страшнее...
  Р: Это еще не все. Между пятым и шестым ребрами с правой стороны на теле имеется овальный прокол приблизительно 4,4 на 1,1 сантиметра, причиненный острым предметом. Кровь из этой раны текла сначала вниз, а затем в обратном направлении в тот момент, когда тело перемещали в горизонтальное положение. Но мы считаем, что рана была нанесена уже после смерти, исходя из того, что из раны вытекло небольшое количество вязкой свертывающейся крови, и произошло разделение сгустков крови и сукровицы. Сгустки крови смешаны с потоком околосердечной воды.
  К: Насколько мне известно, свидетельство плащаницы о стороне тела, в которую римские легионеры наносили обычно удар копьем, совершенно верно. Потому что еще в комментариях Юлия Цезаря слова "открытая сторона", всегда означает правую сторону тела, как сторону, не защищенную щитом.
  Р: Да! Легионеры специально тренировались наносить смертельные удары в область сердца именно с правой стороны. В нашем случае, струя крови от ранения копьем, очень обильная, имеет идеально натуральное очертание, и она дала ясный отпечаток на плащанице. Подробно исследуя эту область, нами было установлено различие в интенсивности окраски пятна из-за присутствия двух типов жидкостей: крови и околосердечной воды. Кровь стекала вниз без разбрызгивания, как бы она текла из артерии живого человека, что говорит о том, что рана была произведена после смерти, и кровь вместе с околосердечной водой истекали из тела уже умершего. Что еще? Живот плоский, правая и левая руки скрещены в области ниже живота. В центре правой ступни имеется прокол насквозь. Отпечаток левой ступни менее ясен. В области запястья характерный квадратного сечения прокол, из которого по рукам стекали под различными углами ручейки крови. Анализ тех углов, под которыми кровь стекала из ран в области запястья, говорит нам о том, что руки должны были находиться поднятыми вверх и в стороны примерно под углом 65 градусов, относительно горизонтали.
  К: О чем это говорит?
  Р: Это говорит нам о том, что положение чрезмерно расширенной грудной клетки и положение мускулов бедра не противоречат медленной смерти через распятие, при которой жертва должна опираться на пробитые ноги и приподниматься, чтобы сделать каждый вздох. В данный момент у нас имеется две версии смерти на кресте: либо из-за судорог мышц и как следствие неспособность приподняться, чтобы вздохнуть, либо это была остановка сердца из-за резкого снижения кровяного давления.
  К: Подводя итог, мы делаем вывод, что тот, кто отпечатался на плащанице, был приговорен к смерти, после вынесения приговора подвернут жесточайшему бичеванию, и приговор был приведен в исполнение методом распятия на кресте. После смерти распятого в его тело был нанесен удар копьем, затем его сняли с креста и погребли в той самой плащанице, которая и подверглась вашему, столь подробному, изучению.
  Р: Спасибо за внимание, оказанное вашим журналом нашей работе.
  К: Спасибо вам!
  
  Неффалим небрежно отбросил журнал в сторону и потянулся за сигаретой. Закурил. Долго молчал, сосредоточенно наблюдая за причудливо изменяющимися клубами голубоватого дыма, которые таяли в застывшем от зноя воздухе, играя кольцами.
  Хэ Сяньгу робко накрыла маленькой прохладной ладошкой руку Неффалима.
  "Все было так?" - спросила она и тут же пожалела о заданном вопросе. Возможно, нарушать тишину вообще не стоило.
  Неффалим, не глядя на нее, отдернул свою руку, затем яростно затушил окурок в нефритовой пепельнице.
  - Да, - хрипло ответил он. - Вот только ощущения от казни были несколько иные.
   "Сейчас уже ничего не исправишь, - ответила Хэ, и тут же умоляюще добавила. - Ты не должен этого делать! Это... ошибка..."
  Неффалим мрачно усмехнулся. Ошибок в его жизни было предостаточно. Они не пугали его.
  - Если то, что я собираюсь сделать - ошибка, то, клянусь, эта ошибка будет последней в моей жизни...
  "Если это ошибка, у тебя не останется сил для того, чтобы жить, но и уйти из жизни ты не сможешь. Не загоняй себя в угол".
  Неффалим посмотрел на девушку, и взгляд его потеплел.
  - Я должен вернуться в Назарет, - сказал он и, предвосхищая ее вопрос, тут же добавил, как отрезал. - Один!
  
  
  
  
  
  Глава первая
  Казнь
  
  
  Неффалим вернулся в Назарет. Город, где начался его земной путь. Его влекло туда интуитивно, хотя та же извечно мудрая интуиция подсказывала избегать этого места. Мол, неужели тебе мало всего мира? Что тебе тут? И что тебе в этом месте? Маленький пыльный город. Ничего в нем нет. Ничего. Вспомни поговорку "Может ли быть хоть что-то хорошее родом из Назарета?" Ничего. Никаких ответов. Пустота. Только сильный ветер обдувал его лицо, специально расстаравшись, спутывая длинные волосы. Но Неффалиму нравился ветер. Он специально поднялся выше, на плоскогорье, оставив город далеко внизу и, прикрыв глаза, вдыхал ветер полной грудью, словно надеялся стать невесомым и оторваться от земли. Выше, выше, туда, где можно говорить с Богом и быть уверенным, что он тебя точно услышит. Туда, где нет никаких звуков, кроме величественного в своей тишине голоса гор, где его собственная душа звенит в теле особенно отчетливо. Ветер леденил кожу, соперничая с горячим полуденным солнцем, испепеляющим ее.
  Неффалим медленно открыл глаза. Ничего не меняется. В этом месте времени не существует. Назарет вне времени, вне любых изменений, которые свойственны времени, этой странной форме бытия, в которой существует и бесконечно развивается любая материя. То есть, должна развиваться любая материя. Но если эти изменения и были, то никоим образом не ощущались. Словно время и пространство заключили в Назарете странный договор. Даже воздух здесь был иным. Словно он весь сплошь был пронизан каким-то сконцентрированным временем, проникавшим в его легкие и раскрываясь в них целым каскадом воспоминаний, таких живых, таких настоящих... Вдох. Выдох. Вдох. Выдох.
  Там, на севере, великолепные горы Сафед...
  Воздух, наполняя его легкие, взрывался, воскрешая к жизни давно минувшее, врывался в мозг вместе с кровью, с кислородом, с памятью. И запах... Этот запах... Чуть морской, чуть лазурный с белыми гривами волн залива Кайфа, к которому словно в приветственном поклоне, опускались эти горы. И сердце бешено, бешено так... летит. На склонах Гермона находится далекая Кесария Филиппинская, она едва угадывается отсюда, едва-едва, словно, привстав на цыпочки, касается горизонта, этой небоземли, потому что горизонт - это единый организм неба и земли, сплетенных между собой в любовном единении древних божеств. Таких ускользающих, таких манящих... Вечных.
  Неффалим открыл глаза, и они мгновенно заслезились от ветра. Влага дрожала на ресницах, стекала размазанными ручейками по щекам вниз, падая на горячие камни. Он тоже упал на камни вместе со слезами, коснулся их коленями. И ему самому уже было не ясно, чем на самом деле вызваны эти жгучие слезы. И он был благодарен ветру за то, что тот брал вину за эти слезы на себя, что маскировал их, загоняя даже саму мысль о малодушном умении самостоятельно плакать в самый дальний уголок его высохшей до костей души.
  Воскреснуть! Как солнце, что каждый день заново возрождается к жизни, вернуться домой, в детство, в собственный рассвет. Неффалим обратил свой взгляд на восток, словно надеялся в колыбели светила узреть себя. Как марево, дрожали перед его влажными солеными глазами возвышенные равнины Пиреи, изумрудная долина Иордана. Туда, в светлый рассвет его прошлого, в ту жизнь, которая казалась восхитительно единственной. Все, до мельчайших подробностей, всю быстротечность той красоты.
  Память услужливо обнажила перед ним давно прошедшее, рассекла ткань времени, словно невидимым скальпелем. Она воскресила к жизни умерших, вновь наполнила мир голосами, говорившими на старом наречие, смешанном из сирийского и еврейского языков. Вот женщины заспешили с кувшинами к фонтану в центре города, чтобы набрать воды и заодно обсудить с соседками и подругами свои дела. Рядом с ними сновали дети, занимаясь не менее важными делами, они играли камушками и гоняли обруч, бесценное сокровище, доставшееся им от старого бочонка. Мужчины занялись своей работой. Начался новый день.
  Неффалим собирался в школу. Мать с улыбкой наблюдала за тем, как он аппетитно завтракает хлебом с овечьим сыром, запивая все это вкусное изобилие свежей водой, только что набранной из фонтана и принесенной домой в красивом новом кувшине. Этот кувшин, с нарисованной красной полоской, отец не выставлял на продажу. Они с Неффалимом тайком от матери сделали кувшин ей в подарок. Почти царский получился кувшин. Нарядный такой. Яркий. Наверняка его можно было бы продать за двадцать лепт, а, может, и того больше. Мать достойна такого подарка. Неффалим был уверен в этом. Даже если бы его отец не был гончаром и сам не сделал эту изумительную вещь, то наверняка купил бы такой матери. Хотя его семья никогда не была богатой. Впрочем, сам Неффалим никогда не осознавал этого в детстве. Он был счастлив в своем простом доме, больше напоминавшем хижину или лачугу, в которую свет проникал лишь через дверь, и которая одновременно служила и мастерской его отцу, и кухней, где мать готовила пищу, и была общей для всех спальней. А из мебели лишь большой раскрашенный сундук, пара циновок да несколько подушек, брошенных прямо на пол. Все так жили. У всех его друзей были точно такие же дома-кубики, поэтому понять, что именно скрывается за словом "богатство" он не мог, хотя и встречал его иногда в книгах. Слово какое-то бесполезное. И главное, что за ним скрывается - совершенно не понятно. Богатство представлялось Неффалиму огромными тюками яркого шелка или золотой парчи, в которую можно одеться. Неффалим не думал, что богатство может быть выражено не золотом, что оно, богатство, это, когда можно спать на кровати, а не полу, когда у всех членов семьи есть свои тарелки, когда на стене в доме может висеть какая-нибудь красивая, но бесполезная вещь. Все это казалось излишеством. И кому только это нужно? Неффалим был абсолютно счастлив в этом доме, где все родные рядом, а не сидят в разных комнатах, как это принято в богатых дворцах. Там, наверное, и поговорить-то не с кем. Глупо, смешно...
  Доев свой завтрак, Неффалим почти бегом припустил в школу. Ему пришлось бежать почти два квартала по узким каменистым улочкам родного города. От жары и бега он изрядно вспотел и снова захотел пить, но у него совсем не было на это времени, поэтому он остановился в небольшой рощице масленичных и финиковых деревьев, чтобы хоть немного перевести дух. Затем, уже более спокойным шагом, продолжил свой путь в школу. Он успел. Хаззан еще не раздавал книг, по которым он с товарищами будет учиться сегодня. Откровенно говоря, частенько бывало скучно повторять за хаззаном все написанное в книге, пока не выучишь текст наизусть. Неффалим обладал хорошей памятью, поэтому ему удавалось запомнить написанное слово в слово гораздо раньше других учеников в классе, однако правила требовали, чтобы он повторял текст хором со всеми до тех пор, пока самый последний лентяй и тугодум не выучит его. Но расслабляться было нельзя. Едва хаззан замечал, что мальчишка начинал щадить голосовые связки и не слишком рьяно повторял в такт остальным ученикам заданный текст, как его розга мгновенно придавала лентяю ретивости. Хотя старенький учитель частенько сетовал на то, что в таком маленьком городке, как Назарет, нет высшей школы. Ведь даже тут встречаются способные юноши.
  " Конечно, интереснее, когда тебя учат книжники, а не хаззаны и синагогальные чтецы...",- невольно размечтался Неффалим и тут же получил ощутимый удар розгой по спине, что заставило его с необычайным азартом вновь повторять урок. Старался говорить громче, чтобы усердие в науке казалось заметней.
  После школы Неффалим вместе с другом, соседским мальчишкой Давидом, отправился за хворостом. Это было их ежедневной обязанностью. Потом, придя домой, Неффалим с удовольствием помогал отцу. Родитель учил мальчика гончарному делу.
  Стоящему на коленях Неффалиму казалось, что если сейчас он поднесет свои руки к лицу, то все еще сможет уловить на кончиках пальцев тот щемящий, до кома в горле, родной запах свежей глины. Так пахло его детство, так пахло счастье. И еще в запахе той глины была абсолютная родительская любовь, которая казалась самым главным скрепляющим элементом той глины. И эта любовь принимала чудесные образы различных сосудов, наполняла их собой, словно бы запасала впрок, чтобы ее, этой любви, хватило Неффалиму на всю жизнь. Законсервированная вечная любовь. Ее и сейчас иногда находят археологи в глиняных черепках, расколотую, но все еще живую. Они стряхивают с нее пыль, аккуратно счищают с нее землю специальными кисточками, чтобы потом показывать в музеях. Сдувать с любви пылинки - это сложнее, чем ее убить. Сдувать с глиняных черепков пылинки - это тоже ремесло.
  И еще одно воспоминание. Самое главное. "Не забывай, не забывай...", - мурлыкал ветер над ухом, легонько обдувая душевные раны Неффалима, как родная мать обдувает ранку своего ребенка, чтобы облегчить ему боль. "Не забывай!".
  - Да и как я могу забыть тебя, Сарра... - прошептал Неффалим.
  " Не забывай!" - словно приказ.
  - Не забуду...
  В тот день ветер был иным. Он был моложе, смелее и легкомысленней. Он гнал по долинам высохшие былинки, смешивал их с дорожной пылью, словно играл с ними в догонялки, специально поддаваясь, как взрослый поддается ребенку, чтобы тот выиграл маленькое соревнование. Запряженная двумя мулами и груженая глиняным товаром повозка медленно катилась по дороге в Иерусалим. Неффалим, оставив молодую жену дома, шел рядом с повозкой, то и дело подгоняя мулов подбадривающим окриком. К Пасхе в Иерусалим всегда стекается много разного народа, так что продать свой товар он сможет без труда. Он и в прошлом году так делал, и в позапрошлом. Вообще, Неффалиму везло в торговле накануне Пасхи. И все это оттого, что он никогда не скупился в храме на приношения. Неффалим всегда перед праздником отдавал в синагогу один сребреник маккавейской чеканки. Многие платили храмовую подать греческими драхмами или римскими динариями, но Неффалим всегда платил сребрениками, иудейскими монетами. И хоть приходилось копить этот сребреник целый год, Неффалим никогда не жалел об этих деньгах. С детства испытывая определенного рода неприязнь к эллинской культуре, он недолюбливал и греческие деньги, хотя, надо признаться, с покупателями не поспоришь. Однажды, например, пару лет назад, один купец купил у него посуды на целую мину, расплатившись, правда, пятьюдесятью драхмами и двенадцатью с половиной статиров. Одной мины единой монетой у него не нашлось, но так было даже лучше. Целую повозку посуды продал в первый же день. Разве можно это приравнивать к обычной удачливости торговца? Это были полные 25 сребреников! В тот год Неффалим отдал в храм две монеты, а на оставшиеся деньги купил двух новых мулов, побелки для дома, полотна для нового платья жене, муки, масла для светильников и немного мирра.
  Об этом всем думал Неффалим, следуя по дороге к столице. Вместе с ним шли обозом и другие торговцы. Вместе идти всегда сподручнее, да и разбойники не так страшны. Правда, в этот раз Неффалим шел в город не просто торговать. Его снедало чувство любопытства. Даже до такого маленького городка, как Назарет, дошли слухи о том, что в Иерусалиме появился некий пророк, который, как утверждали, был его земляком. Впервые услышав об этом, Неффалим рассмеялся и, рассказывая вечером за ужином эту сплетню жене, не смог не вспомнить любимую поговорку назаретян: "Может ли быть хоть что-то хорошее родом из Назарета?" Как-то не укладывалось в голове, что в маленьком провинциальном городке, ничем не примечательном, где никогда не происходило никаких значительных событий, мог родиться и вырасти настоящий пророк. Если бы это было так, то об этом давно бы говорили на всех углах. В Назарете было бы не протолкнуться от всяческого люда, который приходил бы в город, чтобы посмотреть на пророка. Назарет стал бы популярным местом, и туда стекались бы религиозные паломники со всех концов земли. Если бы все это было правдой, не пришлось бы ему ежегодно ездить в Иерусалим, он вполне мог бы вести успешную торговлю и в Назарете. Сарра слушала мужа, согласно кивая головой. Она была беременна вторым ребенком, поэтому не могла ехать с ним. Первый их ребенок умер при родах, поэтому появление второго ожидалось обоими особенно трепетно. В любое другое время Неффалим с удовольствием взял бы с собой всю семью. Ничего, лет через пять, когда их будущий малыш подрастет. Если слухи о пророке - это правда, он к тому времени сможет изменить мир, и жизнь станет намного лучше.
  - Если у меня будет свободное время, я обязательно его послушаю, - говорил он Сарре. - Потом приеду и все тебе расскажу. Говорят, его легко узнать. На главной площади вокруг него собираются целые толпы.
  Сарра стояла у очага и задумчиво помешивала в котле мучную похлебку.
  - В толпу собираются не только добрые люди, - заметила она. - Будь осторожен с деньгами.
  - Обещаю, - ответил Неффалим, с болью думая о том, что им придется расстаться. Даже кратковременная разлука казалась ему ужасной.
  - Я буду тревожиться за тебя, - сказал он.
  Сарра улыбнулась ему в ответ.
  - Не тревожься. Я могу попросить сестру, чтобы она заглядывала ко мне, если тебе так будет спокойней.
  - Было бы совсем хорошо, если бы ты пожила у нее, пока меня не будет. А вдруг ты рожать начнешь!
  - Еще рано, - неуверенно ответила ему Сарра. - Я думаю, что это случится, когда ты уже будешь дома.
  - Я сегодня утром говорил с Клеопой, он сказал, что будет рад, если ты поживешь в их семье. Поможешь сестре прясть шерсть. Он недавно остриг своих овец, так что работы хватает.
  - Ну, конечно, - усмехнулась Сарра. - У Ревекки всегда найдется для меня дело!
  Неффалим вскинул глаза и в упор посмотрел на жену. Что-то неприятное шевельнулось в его душе. Но сил рассердиться на Сарру он не нашел, поэтому сдержал себя. Постарался ответить жене как можно мягче, словно хороший учитель ученику.
  - Не следует ей завидовать. Клеопа хороший и работящий человек. У него и Ревекки семеро детей, им всегда нужна помощь.
  - А нам разве нет?
  - Я могу пока и сам прокормить нас.
  Сарра махнула рукой.
  - Как хочешь. Если тебе так будет спокойнее, я поживу у них.
  - Вот и славно.
  Неффалим поцеловал жену и вышел из дома.
  Через шесть дней караван торговцев, идущий в Иерусалим, достиг столицы. Шли через Семарию, сделав остановку в Сихеме, чтобы пополнить запас провизии и воды. Это был единственный город, в который они зашли, все больше добывали воду в колодцах по пути следования каравана. И чем дальше караван уходил от Назарета, тем тоскливей становилось Неффалиму. Скудость природы, теперь окружавшей его, унылая бесконечная полоса неприветливых сухих земель. Да разве можно сравнить этот нескончаемый пустой желтый цвет, которым изобилует Семария и Иудея, с изумрудными красками его родной Галилеи? Да и сам Иерусалим казался каким-то исполинским, с огромными постройками, среди которых и дышалось-то тяжело. Совершенно не понятно, как здесь можно жить. И этот шум, вечный шум, в который сливались множества голосов, говоривших на арамейском, греческом, еврейском и даже на тех наречиях, которых Неффалим и не слышал никогда. Лошадиное ржание, вопли ишаков и ослов, кудахтанье кур. Не город, а один сплошной базар. А тот храм, которым так восторгаются все чужеземцы? Ведь даже представить трудно, что он - творение человеческих рук, настолько он большой. Огромны его террасы и колонны, а крыша выложена причудливыми чешуйками, которые так и горят на солнце, кажутся золотыми. Словом, не попадая в ритм жизни столицы, Неффалим чувствовал себя провинциалом и, что самое странное, робел, боясь каким-то образом поставить себя в глупое положение. Чванство и высокомерие были кровью этого города, пульсировали в его улицах-артериях, как смертельный вирус. А к людям из Галилеи тут и вовсе отношение было особенным. Словно галилеяне и не люди совсем. Нет, все же хорошо, что Сарра дома осталась. Как-нибудь в другой раз.
  К городу подошли со стороны ворот Ирода, но в сам город Неффалим не пошел. В прошлом году он узнал, что на Елеонской горе, в окрестностях Иерусалима, на месте, где растут два огромных кедра, стали возникать стихийные базары. И торговля там шла довольно бойкая, так как многие жители выходили из пыльного и душного города прогуляться именно туда, в единственное место, где можно было увидеть хоть какую-то зелень. В долине Кедронской, например, была прекрасная оливковая плантация, принадлежавшая одному земледельческому учреждению - Гефсимания. Рядом располагались красивые усадьбы, маленькие деревеньки и фермы, росло много пальм и смоковниц. В общем, Неффалим решил и в этот раз остановиться здесь. Гораздо приятнее было вести торговлю, наслаждаясь прохладой в тени деревьев, дышать свежим воздухом, наполненным запахом зелени, а не мучаться от раскаленной жары каменного Иерусалима, не задыхаться ядами его нечистот. В общем, столица не вызывала мгновенного желания пересечь ее границы.
  Расположившись под кедрами, где уже шла бойкая торговля, Неффалим первым делом распряг мулов, принес им из колодца воды, напоил, затем привязал их к дереву, под которым росло много свежей высокой травы. Успокоившись, таким образом, насчет своего хозяйства, Неффалим и сам перекусил хлебом и фруктами, затем раскрошил остатки хлеба голубям, которые уже давно облюбовали это гостеприимное место для своего постоянного жительства. Их было огромное количество, этих голубей. Они были настолько уверены в своей безопасности, что когда какой-нибудь человек проходил через место, где птицы оживленно клевали либо зерно, либо хлебные крошки, то не разлетались, а разбегались от этого человека в разные стороны. Но не далеко и не быстро, а так, лениво, просто покоряясь необходимости уступить дорогу этому неловкому великану.
  Торговля на базаре шла шумно, весело. Перед праздниками, длящимися целую неделю после Пасхи, товар не залеживался на прилавках ни у одного из торговцев. Люди раскупали посуду, утварь, ткани и даже украшения. Особенно хорошо раскупались маленькие ягнята, традиционное кушанье, которое готовилось на Пасху в каждом доме. Также хорошо покупались фрукты и редкие специи.
   Сосед Неффалима, пожилой человек по имени Иисус, отличавшийся живейшим умом и веселым нравом, оказался в числе прочего еще и родом из Галилеи. (Неффалим это понял, как только услышал характерный говорок.) Он торговал плетеными корзинами, которых привез с собой целую телегу, но, однако, не сидел без дела. Его корзинки расходились быстро, а Иисус тут же заменял проданные новым товаром. Он плел их прямо здесь, под кедрами, постоянно чему-то улыбаясь. Неффалим чрезвычайно обрадовался такому приятному соседству и первым завел разговор с земляком.
  - Из какого города ты прибыл, земляк?
  - Я-то? - охотно отозвался старик, щуря на солнце красивые синие глаза в обрамлении глубоких лучистых морщин. - Я из Хоразина пришел.
  - А я из Назарета.
  - Одной дорогой шли, да, небось, разными караванами.
  - Верно, - согласился Неффалим. - Я только сегодня прибыл с караваном из Магдалы.
  Иисус согласно кивнул.
  - Два года назад с этим караваном шел. В прошлом году базар пропустил.
  - А чего ж так?
  - Дома остался. Болел.
  Неффалим качал головой в такт словам старика, с удовольствием наблюдая за тем, как ловко его смуглые узловатые пальцы гнут непослушную лозу.
  - Красиво, - проговорил он, наконец. Глядя на прекрасную в своей простоте работу старика, Неффалим почувствовал мучительное желание немедленно сесть за гончарный круг и тоже, закрыв глаза, позволить своим пальцам лететь.
  Старик усмехнулся.
  - Добрые мысли людям вплетаю. Оттого и работается хорошо.
  Неффалим с удовольствием продолжил бы разговор, но в это время к нему подошли два покупателя. Один молодой, высокий с приятными и мягкими чертами лица, другой был чуть пониже, рыжеватый с цепким взглядом. Они долго разглядывали товар, брали в руки горшки, тарелки, чаши для вина. Затем тот, что повыше, поднял глаза на Неффалима.
  - Что стоит эта чаша?
  Неффалим расплылся в улыбке. Как же ему везло сегодня на земляков. В речи покупателя безошибочно угадывался северный акцент Галилеи.
  - Ты у меня первый покупатель сегодня, земляк. Считаю это добрым знаком! Отдам тебе эту чашу в подарок, чтобы привернуть удачу на свою сторону!
  - Спасибо, - искренне улыбнулся покупатель и тут же добавил с легким лукавством в голосе. - А разве считается доброй приметой у торговцев свой товар первому покупателю даром отдавать? С первым даже торговаться не принято.
  - Это ты верно говоришь! Но я ж торговец только наполовину. А на другую половину гончар. И отец мой гончаром был. А у нас, у гончаров, свои традиции.
  Покупатель искренне рассмеялся, глядя прямо в глаза Неффалиму.
  - Ну, спасибо, спасибо тебе, земляк. Удачной тебе торговли и светлых праздников!
  - И тебе удачи, земляк!
  С этим покупатели отвернулись от Неффалима и подошли к Иисусу, который все это время, не поднимая головы, плел корзину. От старости он был туговат на ухо, поэтому не слушал, о чем с покупателями говорил сосед. Однако, стоило им подойти к его повозке, и он поднял на них глаза, как тут же поспешно поднялся и засеменил им навстречу. На его лице была такая неподдельная радость, что Неффалим невольно подумал о том, что, наверное, эти двое являются, по меньшей мере, его близкими родственниками. Старик подошел к покупателям и, почтительно опустившись на колени перед высоким, поцеловал его руку. Высокий поднял старика, обнял, затем они о чем-то недолго поговорили и ушли. Старик долго смотрел им вслед. Он вернулся к своему месту лишь тогда, когда они скрылись из виду, затерявшись в деревьях, окружавших Вифанию, одну из небольших деревушек, окружавших Иерусалим.
  - Кто это был? - спросил старика Неффалим, когда тот вновь сел плести свою корзину.
  - Лекарь, - ответил ему старик. - Из Назарета он, как и ты. Вылечил меня в прошлом году.
  - А что за хворь у тебя?
  - Слеп был. От старости глаза Божий свет видеть перестали.
  - Чудо же это, земляк! Отчего же я ничего об этом не слышал! Таких чудес мало на свете. А как он тебя вылечил?
  - Руки у него особые. Как притронешься к ним, словно ангелов в голове слышишь. Тепло идет.
  Неффалим в задумчивости вернулся к своей телеге. Целый день он торговал почти без перерывов на отдых, но мыслями постоянно возвращался к тому, что сказал ему старик. Вспоминался этот удивительный человек, и думалось ему - не тот ли это знаменитый пророк, о котором столько говорили в Галилее. Жалел, что не поговорил с ним подольше. А так хотелось. Необъяснимое желание видеть этого человека, говорить с ним, коснуться его было похоже на... Он не находил слов, хоть и старался.
  Это было все равно, что смотреть с небес!
  - Я помню, - шептал Неффалим, закрывая ладонями мокрое лицо. - Я помню...
  Седой злорадствующий ветер ехидно ухмылялся и дул только сильнее. Вспомни, вспомни... Все, как есть, вспомни... Все, как было...
  Как было...
  Наконец, наступила пятница. Нисан в этом году был на редкость теплым, живым. И Неффалим с внутренним удовольствием подумал о том, что дорога домой должна при такой кроткой и ласковой погоде показаться ему настоящей прогулкой. Торговля прошла более-менее успешно. И хотя Неффалиму не удалось продать весь товар целиком, оставшийся он успешно обменял у таких же, как и он, торговцев. Очень многие торговцы к началу праздников не успели распродать свой товар, даже снизив на него в последний день цены до минимума. У своего земляка и соседа по рынку Иисуса Неффалим взял большую прочную корзину для дров взамен двух кувшинов. У других - шерсти, полотна, немного специй, нарядный шелковый пояс Сарре и, самое главное, у одного доброго плотника - красивую деревянную погремушку для ребенка. Хорошенько упаковав свое добро в повозку, пошел искать обоз, который в ближайшем времени готов выступить в сторону Назарета. Караван найти оказалось несложно. На север собирался тот же караван из Магдалы, с которым он и пришел в Иерусалим неделю назад. Правда, выступать в этот же день никто не собирался. В праздник многие хотели сделать храмовые приношения именно в Иерусалиме, потому решили ехать только через три дня. Неффалим, договорившись с погонщиком и заплатив ему за обратный путь, перевез к нему свою повозку. На стоянке и мулы, и добро целым будет. Как известно, караваны всегда хорошо охранялись. Деньги же Неффалим припрятал за одеждой. Закончив все необходимые дела, Неффалим с легким сердцем отправился искать Иисуса. Необходимо было сказать старику, что он нашел нужный караван и, возможно, помочь погрузить вещи и перегнать повозку на место стоянки. К своему огорчению, он нашел земляка в слезах. Старик Иисус так горько плакал, что у Неффалима невольно сжалось сердце.
  - Уж не обокрали ли тебя? - с тревогой спросил он.
  В ответ старик лишь покачал головой, простирая свое лицо, на котором читалось истинное страдание, к небу.
  - Так что ж?
  - Я потерял много больше, чем деньги, - наконец вымолвил старый торговец. - Я потерял его! Как Бог, сотворив такое чудо, мог позволить этим глупым людям погубить его!
  Ничего не понимающий Неффалим присел рядом с Иисусом.
  - Да о чем это ты сейчас толкуешь? Объясни, наконец!
  - Лекаря моего в соблазне обвинили, - сказав это, старик заплакал еще горше.
  Неффалим ему ничего не ответил. Как любой еврей, знавший Закон, он понимал, что это означает. В Талмуде было ясно сказано - за богохульство соблазнителя неминуемо ждала смерть через побивание камнями.
  - И сегодня я должен есть пасхального агнца? - внезапно прокричал Иисус. - Сегодня я должен радоваться и веселиться в честь праздника? У-у-у, нелюди!
  В бессильном гневе своем старик взвыл и принялся раскачиваться, сидя на земле, закрыв руками лицо.
  - Предали! Предали! Кому он мог помешать? Кто позавидовал его сердцу?
  Затем старик внезапно поднял глаза на Неффалима.
  - Неужели ты вчера ничего не слышал?
  Неффалим отрицательно покачал головой.
  - Отряд римских воинов и служителей храма вчера приходили в Гефсиманию. Они схватили его! Как опасного преступника, схватили! Они знали, что он любит гулять в этом саду. Знали! Кто-то специально донес... Как ты мог ничего не слышать?
  - Я вчера рано уснул, - неловко признался Неффалим. - Ничего не слышал.
  - Это потому, что он не касался тебя. Я его все время слышу, - признался старик.- Даже в руках будто его голос, вот здесь, на кончиках пальцев звучит так...
  Горе старика было столь неподдельным, что, казалось, у него сейчас остановится сердце. Неффалим не знал, чем он может ему помочь, поэтому он просто сидел рядом с Иисусом, глубоко задумавшись. Но тут внезапно его лицо просияло.
  - Сегодня же Пасха! - воскликнул он.
  Старик непонимающим, отсутствующим взглядом посмотрел даже не на Неффалима, а куда-то сквозь него, не осознавая причины его такого необычайного возбуждения.
  - Синедрион должен сегодня освободить преступника!
  Иисус печально покачал головой.
  - Всего лишь одного!
  - Не думаю, что их много, - оптимистически настроенный Неффалим резво поднялся на ноги. - Пойдем со мной в город.
  Но Иисус остался сидеть на месте.
  - Ты не понимаешь, - печально промолвил он. - Я слышу, я это чувствую...
  И, словно предчувствуя какую-то беду, которая должна произойти именно с Неффалимом, схватил его за край одежды.
  - Заклинаю тебя, не ходи!
  "Помешался!" - мелькнуло у Неффалима в голове. - "Точно, помешался!"
  Но вслух он ничего не сказал и, мягко отстранив старика, быстрым шагом направился к воротам Шаллекет.
  Иерусалим напоминал переполненный улей. Самый разношерстный люд переполнял столицу, казалось, что стены Иерусалима не в состоянии вместить в себя эти полчища, казалось, они были сделаны не из камня, а из какого-то гибкого материала. Некоторые из этих людей, неудовлетворенные жизнью на родине, приходили сюда в поисках счастья. Некоторых пригнало сюда извечное беспокойство, бурлящее в крови - вирус, доставшийся им от проходящих через их родные места пилигримов. Некоторые приезжали просто побездельничать в праздничные дни.
  Неффалим проталкивался сквозь это море людей. Он шел настолько быстро, насколько мог. Временами ему казалось, что толпа несет его стихийно, страшно, как разбушевавшееся море, с которым бороться порой бывает так же безнадежно. Так продолжалось около часа, который показался Неффалиму адским. После свежего весеннего воздуха он задыхался от вони. Все эти люди, вспотевшие, раскрасневшиеся, плотно прижатые друг к другу являли собой сплошной больной и агрессивный организм, обладающий даже не сознанием, а лишь плотоядными инстинктами. Солнце, которое казалось новорожденным и таким невинным за городом, здесь превратилось в безжалостное чудовище, которое жгло, выжигало из города последний кислород, лишало людей рассудка. Наконец, толпа вынесла его на улицу, ведущую к бывшему дворцу Ирода, примыкавшему к башне Антония. Стало немного легче. По крайней мере, здесь, уже не стихия несла его, а он пошел сам, продираясь сквозь возбужденное полчище людей, алчущих праздника. Неффалиму удалось почти вплотную приблизиться к претории, и здесь он остановился. Остановилась и вся толпа. Иудеи не хотели осквернять себя входом в преторию, потому как тогда не смогли бы съесть праздничного ягненка, который, конечно же, уже каждого из них поджидал дома.
  Неффалим с трудом поднял руку, чтобы вытереть пот, который струился у него по лицу. Платка он не смог бы достать даже при огромном желании, поэтому просто вытерся рукавом.
  - Прокуратор еще не выходил на бему, - внезапно заявил невысокий плотный мужчина, обращаясь к Неффалиму. - Что ему наши праздники!
  - Язычник не может уважать наши традиции!
  - Пилат боится, что наше солнце его копье расплавит, а как мужчине без копья колоть? - донеслось откуда-то сзади.
  Все, кто слышал это, громко захохотали. От усмешки не удержался даже Неффалим, хотя ему, как провинциалу, острота и показалась не то слишком смелой, не то слишком сальной. В Назарете никому бы и в голову не пришло так каламбурить над прозвищем прокуратора. А тому остряку в толпе ничего не угрожало, даже если бы и хотели арестовать, ничего бы не вышло. Пробраться к нему сквозь толпу абсолютно не представлялось возможным. В который раз он с облегчением подумал о том, как же хорошо, что жена осталась дома. Он даже оглянулся, опасаясь увидеть в толпе женщин, которые могли слышать эту непристойную шутку. Женщины были. И они слышали. Они точно так же, растянув рты в улыбках, раскрасневшиеся и растрепанные, ждали в толпе появление на беме прокуратора Иудеи.
  Наконец, он появился. Толпа, словно по приказу, вмиг замолчала, потухла, замерла, вперившись многотысячным единым оком в этого человека. Судилище Гаввафа, вымощенное каменными плитами, было расположено под открытым небом. Зная, что иудеи не пойдут в преторию, прокуратор сам вышел к толпе. В гулкой тишине каждый его шаг был отчетливо слышен, в тяжелой поступи легко угадывался опытный воин. Взойдя на возвышение, он некоторое время презрительно оглядывал толпу оценивающим цепким взглядом. Понтий Пилат не любил евреев, а евреи не любили его. И по законам взаимной ненависти, они благополучно существовали, подпитывая друг друга. Евреи не ленились писать в Рим длинные доносы с красочными живописаниями изуверств прокуратора. Они больше ненавидели в нем иностранца, язычника, нежели представителя закона. Ибо у евреев всегда был другой Закон. Свой Закон. Божий Закон. Что бы ни предпринимал прокуратор для улучшения условий жизни иудеев, везде он натыкался на противодействие со стороны Закона. Шла ли речь о строительстве школы, новой дороги или лечебницы - везде Закон сковывал ему руки. Будучи свободным человеком, чтящим гражданские права, Понтий Пилат всем сердцем возненавидел тот религиозный фанатизм и ту нетерпимость, которые делали невозможными в этой стране любые улучшения. Потому в последнее время предпочитал не вмешиваться ни в какие религиозные распри, происходящие в Иерусалиме. И меньше всего его сейчас интересовала какая-то новая религиозная школа, стихийно возникшая вокруг какого-то обвиненного в соблазне лекаря, который творил чудеса: исцелял тяжело больных возложением рук и мог воскрешать мертвых. Даже не веря во всю эту ерунду, он все же невероятно обозлился на кровожадность людей, непременно желавших предать смерти человека, который чем-то нарушал их Закон. Но более всего ему было противно то коварство, с которым синедрион вынес смертный приговор. Первосвященникам было просто необходимо утверждение Пилата на этот приговор: ввиду римской оккупации Иудеи, он без этого не имел юридической силы. Гражданские и религиозные права в Иерусалиме сплелись между собой слишком тесно. Обвинение в соблазне, являвшееся истинной причиной ареста этого лекаря, никогда не стала бы для римского прокуратора веской для утверждения смертной казни. Предусмотрительные первосвященники во главе с неким Каиафой приготовили для Понтия Пилата другой обвинительный документ, в котором говорилось, что лекарь этот - государственный преступник и бунтарь. Он, дескать, один из тех, кто подговаривает народ не платить налоги кесарю.
  - И не противно ли тебе, Каиафа, слепо плясать под дудку своего тестя? Даже передав тебе свой сан официально, Анна все еще руководит синедрионом! - качал головой Пилат, принимая из рук первосвященника пергаменты. - Хотите убить невиновного в моих глазах, но неугодного вам человека, моей властью? Я никогда не стану утверждать этого приговора!
  - На тебе, прокуратор, слишком много кровавых репрессий, которые ты чинил против нашего народа. О многих кесарь не знает, но, поверь, мы можем быстро исправить эту ошибку! Думаю, сместить тебя с должности не так сложно, как ты думаешь.
  - Ты угрожаешь мне, Каиафа? - скорее удивился, нежели разгневался Пилат. - Ты угрожаешь МНЕ?
  - Понимай, как хочешь, прокуратор. И помни, что этот лекарь не является римским гражданином. Он не стоит того, чтобы ты рисковал своим положением. Опять же, народные мятежи... Сколько у тебя в подчинении воинов, прокуратор? Так запомни: наш народ чтит Закон, а Закон - это Бог. Иудеи - законопослушный народ, и мы противники кровопролитий.
  - Ты не имеешь права говорить о том, что питаешь отвращение к крови, ибо желаешь, чтобы я пролил ее! - С этими словами прокуратор повернулся спиной к Каиафе и быстро удалился, содрогаясь от отвращения.
  Бог - это Закон!
  "Нет у вас никакого Бога", - думал прокуратор, глядя с бемы на толпу внизу, застывшую в предвкушении одного из ярчайших праздничных аттракционов - казни. "Нет и быть не может!"
  Как же он их всех ненавидел!
  - Смотри, смотри, преступников ведут! - воскликнул тот же плотный мужчина, указывая пальцем на судилище, к которому приближалась группа воинов-легионеров, в числе которых были и солдаты-римляне, служившие под непосредственным началом Пилата.
  Неффалим заволновался, постарался даже привстать на цыпочки, чтобы лучше видеть. Впрочем, вместе с ним взволновалась вся толпа. Поддавшись единому порыву, все повернули свои головы туда, куда указывал человек. На судилище вывели трех преступников со связанными за спинами руками. Выглядели они приблизительно одинаково. Все босые, в грязной и кое-где порванной одежде, со спутанными волосами.
  - Жалкое зрелище, - продолжал вслух комментировать мужчина, вновь обращаясь к Неффалиму. - А вон там первосвященники.
  - Где? - переспросил Неффалим, вытягивая шею. Затем он внезапно смутился своей заинтересованности. Он беспрестанно думал о том, что этот столичный абориген, наверняка уже много раз видевший и синедрион, и прокуратора, так безошибочно угадал в нем человека, явно нуждавшегося в пояснениях.
  - Да вон же! Видишь? А вон тот, высокий, с посохом - Каиафа.
  Неффалим с нескрываемым любопытством рассматривал первосвященников, затем, вспомнив, зачем он здесь, вновь принялся разглядывать преступников. Хоть это и было чрезвычайно сложно, но он все же узнал своего земляка, которому подарил чашу. Вне всякого сомнения, третьим слева и был тот самый лекарь, который исцелил Иисуса.
  - Ты знаешь его? - спросил словоохотливый человек, заметив пристальный взгляд Неффалима.
  - Он подходил ко мне на базаре. Я подарил ему глиняную чашу для вина.
  - Выпросил?
  - Да, нет. Я сам подарил. От чистого сердца. Он же земляк мне.
  - А ты торговец?
  - Ну.
  - Посудой, значит, торгуешь, да? - в задумчивости переспросил человек и внезапно оживился. - А что-нибудь еще осталось?
  Неффалим отрицательно покачал головой.
  - Нет. Все продал.
  - Жаль, - искренне расстроился человек. - Я б у тебя чего-нибудь купил на память об этом дне. Светильник, например. Всегда перед Пасхой себе чего-нибудь покупаю, а тут забыл.
   - Бывает, - согласился Неффалим. - А те двое - это кто?
   - Того, что с краю, я не знаю. А тот, что в центре, весьма известная личность. Иисус Варавва зовут. Наемный убийца. Говорят, за деньги мать родную не пожалел бы. А что, твоего покупателя тоже Иисусом звать?
   - Да не знаю я, как его звать.
   - А говоришь, земляки... - разочарованно протянул человек.
   - Да я это по акценту понял, - начал было объяснять Неффалим, но словоохотливый сосед вдруг приложил указательный палец к губам.
   - Тс-с! Чего-то там сейчас прокуратор говорить будет.
   Действительно, прокуратор поднял вверх руку, призывая людей к тишине. Когда людское море окончательно успокоилось, Понтий Пилат заговорил. Его голос был хрипловатым и показался Неффалиму простуженным. В абсолютной тишине, однако, его голос звучал удивительно громко. Он обращался непосредственно к обвиняемому лекарю.
   - Правда ли то, что ты называл себя царем Иудейским?
   Заключенный, которого вытолкали вперед два римских воина, стоял молча, преисполненный чувства собственного достоинства.
   - Отвечай! - повысил голос прокуратор, и заключенный вскинул на него глаза.
   - Царство мое не от мира сего, - ответил он.
   - А правда ли то, что ты ученик Иуды Гавлонита, и потому запрещаешь платить иудейскому народу подать кесарю? - сделав вид, что пропустил двусмысленность ответа мимо ушей, задал следующий вопрос прокуратор.
   - То неправда, - последовал ответ.
   - Так в чем же царство твое? - продолжал Пилат, не понимая, чем этот молодой человек мог так не угодить синедриону. Впрочем, нет. Он понимал. Он все понимал. Сила этого человека, которая, вопреки всеобщему мнению, не была высшим проявлением грубого насилия, но кротости и любви, вызывала у благородных людей чувство глубокого уважения, у людей слабых - страх. Каиафа его боялся, боялся Анна, боялись другие члены синедриона, а те, кто хоть чуть симпатизировал этому лекарю, вовсе не были допущены до слушания. Взятый под стражу человек стоял перед прокуратором, не опуская головы, смотрел прямо и открыто. Скорее всего, именно так он стоял и вчера перед синедрионом, так же честно смотрел в глаза Анне и Каиафе, как сейчас смотрел в глаза Пилату.
   - Царство мое в справедливости, в правде, - ответил обвиняемый, и его глаза заблестели.
   "За что? За что его, идеалиста и мечтателя? Преданность истине - не более, чем химера", - подумал прокуратор, а вслух сказал:
   - Я не вижу смысла говорить с тобой о правде. Не вижу так же никакой опасности в твоих речах для государства.
   Затем он обернулся к толпе и громко, так, чтобы его слышали все, произнес, мрачно покосившись на Каиафу:
   - Не вижу на нем никакой вины.
   Толпа зашумела неодобрительно, а Каиафа, взвившись с места, словно ужаленный, повернулся к народу и, подняв свой посох вверх, зычно прокричал:
   - Он говорил, что разрушит храм! Богохульник! Преступник! Лжец! Он говорил, что разрушит храм и в три дня воздвигнет новый!
   Толпа загудела громче. Коротышка, стоящий рядом с Неффалимом, тоже закричал, поднимая руки вверх в изобличительном жесте:
   - Смерти!
   - За что ты его ненавидишь? - очень удивленно спросил Неффалим, действительно недоумевая, откуда в этом человеке столько кровожадности. - Что он тебе сделал?
   - Мне лично? - переспросил мужчина, явно обескураженный. - Мне лично - ничего.
   - Так зачем же ты требуешь его смерти?
   - А что? Все так кричат, и я кричу, - ничтоже сумняшеся ответил коротышка и снова закричал, - Смерти! Смерти!
   Неффалиму и впрямь было непонятно, что за жестокая истерия овладела толпой. Даже несмотря на то, что ему не понравились слова лекаря о разрушении храма... Ведь он же говорил... Точно говорил... Первосвященник повторил его слова, и лекарь их не отрицал... Вот только зачем ему все это? Храм был очень красив. Он был гордостью Иерусалима, его драгоценной геммой. Он был величественным и прекрасным. Зачем нужно было говорить о том, что он разрушит эту красоту. Чудесное здание. В Назарете такого точно никогда не построят. Наверное, его земляк лишился рассудка. Точно. Просто старый Иисус не понял, что его лекарь - душевнобольной человек. За это нельзя казнить. Такие люди безвинны. Похоже, Пилат это понимает. Хорошо, если бы его отпустили. Наверное, у лекаря и семья есть. Родные бы о нем позаботились...
   Однако толпа становилась все агрессивнее. Темно-синяя ненависть искорками металась от одного сердца к другому, превращая людей в некое подобие уродливых чудовищ, которые с неутолимой жаждой алкали смерти. Во что бы то ни стало, смерти этого человека. Гнусной. Позорной. Рабской.
   Пилат взирал с бемы на это людское море, утратившее любые человеческие черты, с невероятным презрением. Люди смотрели на него ненавидящими глазами, понимая, шестым чувством улавливая это его презрение, и от этого становились лишь злее. Циничный судебный процесс превратился в противостояние между римской властью, которую олицетворял прокуратор, и волей иудейского народа во главе с синедрионом, который воплощал Закон.
   - Ты слышишь, прокуратор? - Каиафа подошел к Пилату и понизил голос так, чтобы только он мог слышать его. - Ты слышишь волю иудейского народа? Ты не сможешь противостоять ему, имея лишь сотню воинов-римлян. Иудейских легионеров намного больше. Если ты сейчас отпустишь его, я сделаю все... Ты меня слышишь, прокуратор? Все, для того, чтобы ты проиграл. На чьей стороне, по-твоему, выступят эти легионеры? Они пойдут против тебя, язычник. Они пойдут защищать Закон Моисея, против которого выступает этот богохульник!
   - Я не забуду ничего из того, что ты сейчас сказал, Каиафа. Поверь мне, кровь все равно прольется! Погоди! Только закончится Пасха! - сквозь зубы процедил Понтий Пилат, сверля первосвященника глазами. Каиафа в ответ лишь усмехнулся.
   Прокуратор повернулся к обвиняемому и дал знак двум солдатам подвести его к столбу для бичевания, всем сердцем надеясь этим своим приказом спасти лекаря от неминуемой смерти. Утолить жажду крови этой безумствующей, фанатично настроенной толпы. Бичевания должно быть довольно. Затем отпустить его на все четыре стороны и запретить впредь появляться в столице. Интересно, что для него есть правда, ради которой он с такой отчаянной решимостью идет на публичное унижение и, возможно, смерть. Впрочем, мелкие религиозные распри, которые то и дело вспыхивали в Иудее, мало занимали прокуратора. Главной его задачей, как любого правителя, было следить за тем, чтобы не нарушались юридические законы Римской Империи. И эти законы сейчас нарушались Каиафой дерзко, попирая все возможные устои о человеческой свободе. Он еще смел угрожать прокуратору, а в его лице и самому императору Тиберию, шантажируя кровавой расправой со стороны воинствующих иудеев. И что прокуратор мог противопоставить этому? Сотню воинов?
   Неффалим смотрел.
   Неффалим смотрел во все глаза, словно завороженный, не в силах отвести взгляд. Испытывал он при этом муки невероятного стыда, словно подсматривал тайно за каким-то непристойным занятием. И все же он не сделал даже попытки вырваться из толпы и уйти прочь. Ему было интересно. Интересно, чем все закончится. Нет, не так. Ему было интересно, КАК это происходит... Испытывая какой-то анатомический интерес к унижению этого человека, он одновременно и сочувствовал ему, и желал видеть все до мельчайших подробностей. Желал видеть, как он пойдет до конца. Жизни? Достоинства? До конца и края собственного подленького любопытства, которым как-то незаметно для себя заразился от Иерусалима Неффалим. Он каким-то шестым чувством ощущал этот предел. Предел того лекаря, стоящего на беме, слился с пределом, к которому подошла душа Неффалима, балансируя на краю собственной человечности. И все же, даже чуя ту грань, тонкую, как острейшее лезвие, он стоял, не в силах отвести глаз от судилища.
   Два воина из числа легионеров, один из которых был намного ниже ростом, нежели другой, подошли к осужденному лекарю. Они обошли его, как товар на базаре, прицениваясь, словно к куску мяса. Они сорвали с него то, что осталось от одежды, обнажив тело. Затем тот воин, что был пониже ростом, выбежал вперед, к толпе, и, подбоченясь, игриво прошелся по беме, гордо вскинув голову вверх.
   - Я - царь Иудейский, - прокричал он, и толпа, зараженная его лицедейством, громко, непристойно засмеялась.
   Воин, насладившись эффектом, который произвел на людей его выход, почти подбежал к обвиняемому и, что есть силы, наотмашь ударил его по лицу. Лекарь пошатнулся, но не упал. Он, казалось, скорее был удивлен, нежели обижен или испуган этим действием солдата. Его глаза были красноречивее любых слов, которые он мог произнести. Солдат же, состроив непередаваемую гримасу, злорадно усмехнулся. По всему было видно, что он любит свою работу и готов выполнять ее старательно, тщательно и безукоризненно. Второй солдат нарочито медленно подошел к толпе и развернул холщовый сверток, который держал в руках. Толпа одобрительно загудела. В руках у солдата оказались три бича-флагрума. Один был сделан из двух ремней затвердевшей кожи с металлическими гирьками на концах, другой - из трех, третий был всего лишь с одним ремнем. Солдат поднял руки вверх, чтобы люди смогли лучше увидеть орудия наказания. Толпа благодарно и возбужденно загудела. Воин, дабы подбодрить людей в их кровожадности, потряс бичами в воздухе, а затем, подойдя к деревянному столбу, остановился, чтобы дать толпе время проникнуться наступающим моментом. Он взял один из бичей в правую руку и наотмашь ударил им по дереву. Кожа бича со свистом разрезала воздух, и гирька на конце оказалась глубоко врезанной в столб. Солдат многозначительно поджал губы, уважительно качая головой, вновь повернулся к толпе. Народ встретил это действие одобрительными выкриками, и солдат, на утеху народу с заметным трудом выдернув гирьку из дерева, еще раз ударил по столбу. Затем еще и еще. Всякий раз толпа встречала удары громкими одобрительными выкриками. Когда люди дошли в своем упоении грядущей расправой до наивысшей точки, солдат перестал стегать деревянный столб. Он подошел к связанному обвиняемому и, схватив его под руки, поволок к столбу. Обвиняемый не сопротивлялся, но солдат шел слишком быстро, и лекарь, не поспевая за ним, оступился. Он упал на одно колено и пару шагов воин буквально протащил его по каменным плитам. Второй солдат, возмущенный этим, подскочил к обвиняемому сзади и принялся бить его ногами.
   - Поднимайся, собака! Окажите любезность, царское величество!
   Народ громко засмеялся, по достоинству оценив иронию солдата.
   Прокуратор Иудеи презрительно скривил побелевшие от гнева губы. Римские солдаты из числа его войска никогда не опустились бы до подобного скоморошничества, унижающего в первую очередь их достоинство. Римляне всегда знали, что они воины, а не лицедеи. Куда подевалась честь этих легионеров? Глядя на них, Пилат невольно дал себе слово, что никогда более не воспользуется платными услугами этого балаганного войска. Впрочем, заплатить им больше, чем платил синедрион, натравить их на Каиафу, и они, как бешеные собаки, растерзают первосвященника, превратив его в жалкий кусок окровавленного мяса. Когда эта мысль промелькнула в голове прокуратора, он плотоядно взглянул на Каиафу. Тот невольно вздрогнул, встретившись с Пилатом глазами, но не отвел их в сторону, а наоборот, смотрел не менее пристально, но без настороженности. Легкомысленность первосвященника в какой-то степени утешила прокуратора, и он мрачно усмехнулся.
   Тем временем солдаты привязали осужденного к столбу, высоко подняв ему руки. Воины встали у него за спиной, по левую и по правую стороны, вооруженные флагрумами и подбадриваемые выкриками толпы. Тот, что стоял слева, начал первым. Он хорошенько размахнулся и окружным движением с плеча нанес осужденному удар. Глаза лекаря широко распахнулись, он инстинктивно открыл рот, но, видимо, боль от удара была настолько сильна, что вызвала немую судорогу, крик не был слышен. Однако его немой крик был много красноречивей, чем любой другой крик боли, на который было способно любое живое существо на этой земле.
  Неффалим увидел этот крик в его широко раскрытых глазах, ощутил судорогу боли, которая пронзила тело миллионами молний, и которую он сбросил с плеч, предпочитая, чтобы она не успела добраться до его души. Ведь было так интересно...
   Пока первый делал новый взмах, последовал еще один удар, нанесенный стоящим справа солдатом. На спине осужденного кровоточили ужасные раны. Гирьки, сделанные из гвоздей с широкими шляпками, глубоко врезались в мягкую человеческую плоть, рвали ее, превращая тело в кровавое месиво. Тело осужденного содрогалось от боли, голова его запрокидывалась вверх.
  Удар!
  С чавкающим звуком рвались мышцы.
  Удар!
  Темная кровь густыми плотными потоками стекала по спине вниз.
  Удар!
  Глаза лекаря, наполненные болью до самого края голубого чистого неба, распахнулись, как крылья птицы, летевшей навстречу Богу.
  Удар! Удар! Удар!
  Молчание осужденного, казалось, только сильнее распаляло толпу. Неффалим и сам ловил себя на том, что ждет его крика. Ему казалось, что если он закричит, тогда боль станет меньше, она пожалеет его и отпустит.
  Лицо Каиафы хищным клювом раскрылось в вороньем карканье:
  - Сильнее! Сильнее!
  Воины-палачи старались изо всех сил. Они размахивались мощно, сильно, так, что их собственные плечевые суставы грозились оказаться вывихнутыми. Свист бичей наполнял каждую молекулу застывшего жаркого воздуха. Затем тот солдат, что был пониже ростом, обернулся к толпе и пожал плечами, словно извиняясь за то, что осужденный по-прежнему молчит. На самом деле, он устал и просто искал хоть короткой, но передышки. С него градом струился пот. А тут еще эта невыносимая жара... Тело лекаря было сплошь в крови. Ее липкий запах соленого страдания расползался по всему судилищу, ударяя в ноздри. Люди, одуревшие от жары и жестокости, вторили Каиафе:
  - Сильнее! Сильнее!
   И воин, слегка передохнув, вновь взялся за дело. Они снова били его вдвоем. По очереди, как кузнецы бьют молотами каленое железо. Клик-клак, клик-клак. Руки, спина и ноги лекаря сзади уже не имели ни одного живого места. Шляпки гвоздей, врезавшиеся в тело и вырывавшие куски плоти, издавали противный хлюпающий звук.
  Неффалим смотрел.
  Неффалим смотрел на то, как люди превращают тело, этот храм души человека, в пищу для ос и мух, слетевшихся на свое пиршество. Всякий раз, когда бич, разрезая воздух, опускался на тело осужденного, они взлетали, потревоженные, но вновь опускались на раны этого человека, как только палачи поднимали свои руки, занося орудие для следующего удара.
  Это продолжалось еще какое-то время, пока осужденный уже не смог стоять на ногах. Но он не терял сознания, просто силы оставили его, и он повис на связанных руках, цепляясь голыми пальцами ног за скользкие от его крови камни, в тщетной попытке приподняться и встать. Увидев это, Каиафа дал команду развязать лекаря, но лишь затем, чтобы его вновь привязали к столбу, не спиной, а лицом к толпе.
  - Еще! - выкрикнул первосвященник.
  - Еще! - кричали люди.
  Один из солдат взял в руки другой флагрум, так как у первого треснула рукоятка, и теперь он был бесполезен.
  - Только не бейте в область сердца, - предусмотрительно предупредил палачей Каиафа. - А то вдруг сдохнет раньше времени!
  Сказав это, первосвященник брезгливо сплюнул на землю и махнул рукой.
  Палачи расстарались на славу. Они без устали хлестали живое тело, рвали его в клочья.
  Неффалим смотрел.
  Неффалим смотрел на осужденного, в душе уже жалея, что вообще потащился в город. Ему внезапно сделалось дурно. Ему безумно захотелось воды. Жара стала абсолютно невыносимой. Запах пота вплотную прижатых к нему людей едко впитывался в каждую пору его тела, ныл и царапал под одеждой, причиняя настоящее страдание, но он не мог пошевелиться, чтобы унять этот зуд. Соленый запах крови был тошнотворен. У Неффалима закружилась голова, и он едва не рухнул на землю от жесткого спазма, сжавшего его желудок, выворачивающего наизнанку. Горькая слюна вперемешку с желудочным соком наполнила его рот, и Неффалим вынужден был проглотить ее, чем вызвал только новый спазм. Он хотел повернуться и уйти, но не смог. Толпа была похожа на крепкую стену, а он - на один из кирпичей этой стены. И эта человеческая стена была слишком крепкой, склеенная невиданным до сих пор раствором ненависти, который не мог позволить человеку-кирпичику образовать в ней брешь. Поэтому приходилось терпеть.
  Терпеть и смотреть.
  Смотреть, что будет дальше.
  Осужденный висел на связанных руках, так как ноги вновь отказались служить ему. Его голова упала на грудь, а пропитанные кровью длинные волосы почти полностью закрывали лицо. Оставался открытым лишь правый глаз с порванным веком. Его тело вздрагивало от каждого удара, но он по-прежнему молчал. Только рот его был приоткрыт, грудь тяжело вздымалась и опускалась.
  Внезапно Неффалим случайно встретился взглядом с затуманенным от боли взором лекаря. В этот момент что-то произошло. Что-то случилось с Неффалимом. Он вздрогнул. Неприятный холодок пополз по спине. Казалось, это был не взгляд, а капкан, в который он попался, как зверь. Воздух внезапно сделался плотным, густым и, несмотря на стоящую жару, ледяным. Так, по крайней мере, показалось Неффалиму. Ему чудилось, что из глаза осужденного полился какой-то голубой свет, вливаясь в его глаза тонкой струйкой какой-то неведомой ему ранее силы. По телу Неффалима прошла волна судороги, и он подумал о том, что так, наверное, люди видят и чуют смерть. А потом все закончилось. Обвиняемый, потеряв сознание, закрыл глаза.
  Солдаты опустили руки с бичами. Каиафа, победоносно улыбаясь, взглянул на бледного от ярости прокуратора. Толпа одобрительно гудела. Люди переговаривались друг с другом, делясь впечатлениями. Кое-где слышался смех. Неффалим думал, что на этом все закончится, и ждал, когда толпа, наконец, начнет расходиться и выпустит его из тех тисков, в которых он оказался зажатым. К сожалению, по собственной воле. Как же сейчас он жалел, что не послушал старого Иисуса и пошел в город! Но, судя по всему, люди и не думали расходиться, и Неффалиму волей-неволей пришлось тоже остаться.
  Тем временем осужденный пришел в себя и снова открыл глаза. Увидев это, Каиафа дал знак отвязать лекаря от столба. Один из солдат достал из ножен боевой нож, подошел к столбу и перерезал веревку. Осужденный рухнул вниз. Легионер тяжело ударил его ногой в покалеченный бок.
  - Поднимайся, собака!
  Лекарь пытался. Он тщетно пытался встать. Он пытался приподняться на руках, но у него не было сил. Он медленно поджимал к себе колено, чтобы опереться на него и встать. И у него почти получилось, но новый удар ногой заставил его снова упасть. Осужденный вновь подтянул под себя ногу, чем-то напоминая черепашку. Медленно встал на одно колено, затем на другое. Но его попытки только еще больше разозлили воинов. На помощь первому поспешил второй, и теперь они били его уже вдвоем, не давая встать, но, тем не менее, требуя, чтобы он поднялся. Глядя на это, прокуратор не выдержал.
  - Оставьте его! - выкрикнул он. - Оставьте его, наконец!
  Воины прекратили бить обвиняемого ногами и нерешительно переглянулись, искренне не понимая, чем могли вызвать неудовольствие прокуратора. Обвиняемый в соблазне лекарь, наконец, смог встать на ноги. Он предстал перед людьми, как был: обезображенный чудовищными кровоточащими ранами, которые полностью покрывали его тело, так, что издалека могло бы показаться, будто он одет в яркую пурпурную одежду. Его лицо, некогда отличавшееся той благородной красотой, что так влекла к нему людей своей кротостью и открытостью, сейчас напоминало жуткую маску. Его брови были разбиты. Они сильно распухли, и нависали над глазами, почти скрывая их. Нос был сломан, и огромный сине-красный отек уже успел распространиться на правую и левую стороны его лица. Щеки и подбородок также были разбиты. Левый глаз его был закрыт, и только правый, тот, что с порванным веком, смотрел на людей непонимающим, каким-то обиженным взглядом.
  Один из воинов-легионеров, что не участвовали в бичевании, внезапно вышел вперед, к осужденному, сжимая в руках какой-то предмет. Понтий Пилат в этот момент смотрел на толпу людей, ожидая от них, наверное, милосердия или какого иного проявления человечности. Может, он смотрел на них просто так, с тоской вспоминая Рим и римлян, которые так отличались от Иерусалима и иудеев. Так или иначе, он не заметил, как солдат подошел к лекарю. Он обернулся к осужденному только тогда, когда увидел новый всплеск волнения в толпе иудеев. Но было поздно. Солдат-легионер водрузил на голову лекарю некое подобие шапочки, сплетенной из терновых веток с острыми, как иглы, шипами. Он надел эту шапку на голову осужденного и что есть силы несколько раз ударил древком копья по ней сверху, чтобы шипы глубже врезались в кожу. От ударов лекарь упал на колени. Свежая алая кровь заструилась по его обезображенному лицу витиеватыми ручейками, густыми каплями полилась на каменные плиты Гаввафы.
  Пилат смотрел на это с омерзением, но внезапно спасительная мысль озарила его. Черты лица расслабились, прокуратор даже позволил себе улыбнуться, но тут же скрыл эту свою улыбку под непроницаемой маской суровости. Он поспешил обернуться к толпе и с нескрываемой иронией, указывая рукой на осужденного, произнес:
  - Быть может, отпустим этого царя Иудейского? - в его голосе звучала неприкрытая насмешка, которая, вне всякого сомнения, была оправдана, ибо, глядя на несчастного, окровавленного, униженного, избитого до полусмерти осужденного, было трудно не понять всю нелепость этого титула. Титула царя Иудейского, который, кстати, он себе сам не присваивал.
  Пилат пожал плечами и вознес глаза к небу, словно призывая народ одуматься. Дескать, что за угрозу для иудеев может представлять этот, с позволения сказать, царь. Он и на ногах-то еле стоит. И бичевание, столь жестокое, навеки должно отбить у него само желание вести разговоры с людьми о некой утопии, смущая их умы своим безумием. Его ироничный тон возымел действие. Люди в толпе начали недоуменно переглядываться, действительно не понимая, за что проявили ранее такую неоправданную жестокость, направленную всего лишь на безумца, сумасшедшего, который вовсе и не посягал ни на какую власть. Над сумасшедшими потешаются, а не казнят.
  Первосвященник Каиафа тут же почувствовал угрозу, звучавшую в ироничном тоне прокуратора. Он решил ковать железо, пока оно горячо, и, повернувшись лицом к прокуратору, закричал:
  - Распни его! Распни богохульника!
  И толпа, которая уже, казалось, согласилась с мнением Пилата, вторила ему:
  - Распни!
  Лицо прокуратора гневно дернулось. Его рот скривился, а руки непроизвольно сжались в кулаки, но он быстро справился с собой. Его мозг лихорадочно работал, ища выход из столь запутанной ситуации. С одной стороны, он всем сердцем желал спасти несчастного лекаря. С другой - если он будет настаивать на своем, то эти невежды, пожалуй, сочтут, что он слаб, и тогда начнется хаос. Власть, которой не боится народ, это не власть. А у него, как не преминул напомнить ему Каиафа, всего сотня воинов. С таким количеством он даже силой не сможет освободить лекаря. Легионеров-наемников много больше, и все они на стороне Каиафы. Нет, нужно постараться убедить сам народ. Воле народа первосвященнику нечего будет противопоставить. На этот раз Пилат решил схитрить. Он решил использовать в свою пользу древний обычай, который с незапамятных времен пользовался у иудеев большой популярностью. Считалось богоугодным делом в честь Пасхи отпускать одного из преступников на свободу. Сейчас их было трое. Циничный наемный убийца Иисус Варавва, какой-то мелкий вор и безумный проповедник истины Иисус из города Назарета. Пилат решил сыграть на здравомыслии людей, которое, как он надеялся, не совсем еще подавилось фанатично настроенным синедрионом во главе с Каиафой. Иисуса Варавву боялись. Он наводил ужас на жителей Иерусалима, так как от его безжалостной хладнокровной руки погибло немало людей. Воров презирали. Да и каждый из стоящих здесь людей, мог поставить себя на место тех, кого обокрал второй преступник. Иисус из Назарета никого не убивал, ничего не крал, он вообще не был преступником.
  Пилат обратился к людям.
  - Посмотрите на этого человека, - сказал он. - Что дурного он сделал вам, я понять не могу. Не вижу на нем никакой вины! Уверен, если он в чем и провинился перед вами, то это недоразумение он уже искупил ценой большой боли. Хотите, я отпущу вам Иисуса?
  Неффалим хотел закричать из толпы, что да, он хочет, чтобы прокуратор отпустил Иисуса, но он как-то постеснялся крикнуть первым, ждал, чтобы какой-нибудь другой человек из толпы начал, а он бы уже потом его поддержал. После слов Пилата тишина наступила абсолютная, растерянная. Казалось, люди даже дышать перестали, потом кто-то из толпы все же крикнул:
  - Отпусти Иисуса!
  - Да, отпусти нам Иисуса!
  - Иисуса!
  У Пилата отлегло от сердца. Имя Иисуса, произносимое толпой, казалось ему почти музыкой. Он наслаждался моментом. Но внутри все оборвалось, как только он услышал сиплый, сорванный голос Каиафы, который повторил за толпой:
  - Да, отпусти нам Иисуса! Но не этого! Другого Иисуса! Иисуса Варавву!
  Пилат похолодел. Он все еще с надеждой смотрел на толпу, надеясь на проблеск здравого смысла, или хотя бы милосердия, но тщетно. Ах, он понимал, до чего же тщетна была эта его надежда. Призрачна, как покой деревьев в его родном поместье, где его ожидает тихое счастье с любимой женой, интересные книги, умные гости и спокойная старость. Его жизнь - здесь, в месте, лишенном всякой надежды, убиваемой этими религиозными фанатиками, готовыми растерзать человека, позавидовав его душе, его любви, его таланту. Они вынудят его применить жестокую меру, чтобы затем обвинить в кровожадности и жестокости. Безмозглое стадо ослов! С каким бы удовольствием Пилат применил высшую меру ко всем им без исключения, обвинив в бездуховности и жестокосердии! Всех их! Распять по обвинению в тупости!
  Пилат, закрыв глаза, вздрагивал от рычащих выкриков:
  - Варавву! Иисуса Варавву! Варавву! Иисуса Варавву!
  - Вы! - более не в силах терпеть, прокуратор закричал толпе. - Вы! Слушайте, что я скажу вам! Я не вижу на этом человеке вины! Я не утверждаю смертного приговора вам на утеху! Я говорю вам! А в моем лице говорит Римская власть! Я не утверждаю смертный приговор, вынесенный синедрионом! Я спрашиваю вас еще раз. Один только раз! Кого вы хотите, чтобы я отпустил в честь светлого праздника Пасхи? Убийцу Варавву, который резал ваших сестер и сыновей, ваших отцов и матерей - вас всех? Он держал в страхе целый город. Вы боялись выходить на улицы. Он разбойник и убийца! И вы хотите, чтобы я отпустил его? Или я отпущу мирного философа, говорившего о любви и мире! Слушайте меня, иудеи! Кого я должен отпустить?
  Понтий Пилат стоял на беме, как олицетворение власти и силы, и все же он был бессилен.
  - Варавву! Иисуса Варавву! Отпусти нам Варавву!
  Горько усмехнувшись, встретившись с торжествующим взглядом Каиафы, прокуратор произнес:
  - Запомните, иудеи! Не я утвердил этот приговор! А вы сами! Кровь этого невинного человека на вас, на ваших детях и на детях ваших детей! А ты, первосвященник, не уважаешь и не признаешь римскую власть, если не признаешь моего решения! И я доложу об этом Тиберию! Слышишь меня, Каиафа?
  - Это прокуратор не уважает римскую власть, - зарычал Каиафа, сверля Пилата глазами. - Это ты хотел отпустить человека, говорившего, что он царь! А нам не надобно никакого другого царя, кроме кесаря!
  - И с каких же это пор ты, Каиафа, стал так уважать кесаря? Не вчера ли еще ты говорил, что римская оккупация - это насилие над вашим Законом?
  И не дав Каиафе ничего себе возразить, прокуратор покинул бему, широко чеканя шаг, удалился в преторию.
  Неффалим смотрел.
  Он стоял слишком близко, и потому мог видеть все происходившее в мельчайших деталях, впитывал их в себя, как губка впитывает в себя воду.
  На обвиняемого водрузили Т-образный крест и, погоняя его ударами хлыстов, погнали вон с Гаввафы. Он падал под тяжестью креста, и его снова били.
   Неффалиму, наконец, удалось освободиться из тисков толпы, и он смог вздохнуть полной грудью. Толпа поредела. Многие устремились за осужденным за город, к Голгофе. Неффалим тоже пошел вон из города, но не за обвиняемым, а к месту стоянки своего каравана. Находясь в подавленном расположении духа, он, прячась, как вор, добрался до своей повозки. Он отчего-то боялся встречи со стариком Иисусом, испытывая непонятную неловкость. Скорее бы домой! Увиденное сегодня оставило глубокий след в его душе. Он, как человек ранее никогда не сталкивавшийся с подобной жестокостью, никогда прежде не видевший, как пытают людей, испытывал сейчас целую лавину чувств, которых прежде в себе и не подозревал.
  Он улегся в своей повозке, укрывшись овечьей шкурой, и закрыл глаза, надеясь уснуть. Но перед глазами вновь и вновь со всеми деталями возникала картина казни несчастного лекаря. И ему приходилось смотреть на бичевание снова и снова.
  Неффалим смотрел...
  Он глазел...
  
  Глава вторая
  Вторая жизнь
  
  
  Было больно. Болело в груди, давило тяжелым грузом так, что при каждом вздохе чувствовались ребра. Болело все тело. Ноги и руки уже давно перестали слушаться Неффалима. Он знал, что умирает, но не жалел об этом. Наоборот. Он скорее ждал смерти. Старый гончар прожил свою жизнь достойно. Он вырастил четырех сыновей: Симона, Иуду, Иакова и Фому. Он вырастил двух дочерей: Марию и Сарру. Ему было чем гордиться. Все его дети были хорошими, честными людьми. Трое сыновей жили здесь же, в Назарете, и были гончарами, как и он сам. Третий же сын, Иаков, стал книжником и теперь жил в Иерусалиме. Два старших сына и обе дочери уже успели обзавестись собственными семьями и порадовать старого Неффалима внуками. Его любимая жена Сарра скончалась три года назад. Умерла она внезапно. С утра заболело сердце. Она прилегла, чтобы вздремнуть, да так и не встала. С тех самых пор Неффалим и сам сильно захворал. Без жены пусто было, темно. Он лежал, не вставая, уже неполных три года. Плакал от немощи, звал смерть, даже сетовал в душе на Бога за то, что жизнь такую длинную ему подарил, но упорно, словно по какому-то недоразумению, жил. Всю свою жизнь Неффалим считал себя глубоко верующим человеком и никому никогда не делал никакого зла, истово соблюдая Закон Моисея. Он никогда не верил ни в каких других богов, кроме единого Бога. Он никогда не молился идолам и почитал Божье имя. Он никогда не работал в субботу, посвящая этот день молитвам. Он почитал своих родителей и прародителей. Не убивал. Он даже в мыслях никогда не изменял своей Сарре, любил ее. В жизни в руки чужого добра не брал. Не лгал, всегда говорил лишь правду, какой бы горькой она ни была. И никогда никому не завидовал. Неффалим не боялся смерти и встречи с Богом, потому что знал, что сможет достойно держать ответ перед Ним за прожитую жизнь свою.
  Старик лежал на спине, отчего его дыхание делалось прерывистым и каким-то клокочущим. Его слепые от старости глаза не могли больше видеть ни мира, ни солнца, ни дорогих ему лиц. Остановившимися мертвыми глазами он мог видеть лишь темноту. Зато его физическая слепота научила Неффалима видеть душой, сердцем, полным воспоминаниями. И он видел много ярче, чем те, у кого были здоровые глаза. И зеленые деревья его юности были зеленей, и белые облака белей. И... кровь была такой алой, такой соленой. Та кровь, запах которой ударял в нос, как только он вспоминал несчастного лекаря, на казнь которого он смотрел в далеком 33-м году. Вспоминался ему и старый Иисус, чьи глаза вылечил этот лекарь. Неффалим не знал, согласился бы он сейчас на подобное исцеление. Воспоминания были ярче, чем реальность. Так стоит ли ее видеть? Настоящее воровало бы у него прошлое, то время, когда он был счастлив с любимой женой, когда его тело еще было полно сил, и жизнь была такой осязаемой, еще не превратившись в медленную струйку химерного дыма, который есть, но его никак нельзя потрогать. Так и его жизнь. Она была, теплилась в его неподвижных холодеющих членах, но на самом деле ее не было. И еще жгло одно желание, всего лишь одно, а не множество, как бывает в настоящей жизни. И это желание было - скорый конец и долгожданная встреча с Богом. Смерть. Она же - вечная жизнь в мире без болезней и горестей, где они с Саррой, вечно молодые, будут вместе, и уже ничто, даже смерть, которая является главной земной разлучницей, никогда не сможет разъединить их.
  Да, Неффалим ждал смерти.
  И в этом ожидании медленно тянулись дни, превращаясь в длинные недели, а те - в бесконечные месяцы. Так мучительно и болезненно протекала его полужизнь.
  И вот однажды днем, когда его неженатый сын Фома ушел из дому по делам, Неффалим, наконец, почувствовал, что смерть пришла. Это ощущение было неожиданным, так, словно Неффалим вовсе и не ждал терпеливо смерти все эти годы. Он заволновался, что не успел подготовиться к этому моменту как следует, но еще, самое главное - он испытал чувство страха. Он ждал смерти, звал ее, надеясь на избавление от жизненных мук, но в то же самое время, когда она пришла, Неффалим понял, что хочет жить. Смерть вползла в дом Неффалима, просочившись через открытую дверь, поднялась сквозь земляной пол, мягко, но одновременно и настойчиво прижимая старика к подушке, опустившись с неба. Она была везде, обволакивала тело старика и постепенно проникала в него мельчайшими частицами своего естества. Она лениво охлаждала кровь, заставляя ее медленней бежать по венам. Она ласково усыпляла сердце, и Неффалим знал, что ей это почти удалось, так как его натруженное и испытавшее горе утрат сердце, стало биться неторопливо, с перерывами. Дыхание старика тоже выровнялось. Сделалось плавным, чистым и глубоким. Еще Неффалиму показалось, что он услышал запах весенней зелени, где-то нежно звенели колокольчики. Или это был смех Сарры? Полевые цветы, которые она держала в руках, закружились хороводом, мелькая синим, красным, желтым, фиолетовым, зеленым. Они кружились быстрее, быстрее, слились в единый круг, в центре которого образовалось темное пятно. Это пятно напряженно, до звона в ушах, вращалось, в конце концов, превратившись в воронку, в которую начало затягивать Неффалима. Он словно приподнялся над своим телом, сделавшись прозрачным и невесомым, а затем оказался в центре воронки. Или воронка оказалась в центре Неффалима. Он уже не понимал этого. Он понимал только одно - боли больше не было. А он и воронка - это единое целое, которое раскрывается, как цветок, тянется навстречу слепящему теплому свету солнца. Или Бога? Не больно. Не больно. Спокойно и хорошо. А впереди - лишь радость. Неффалим больше не боялся.
  Боль пришла вновь. Она ударила исподтишка, коварно и лживо, заставив Неффалима закричать. Но из его крика ничего не вышло, он не слышал его, оказавшись зажатым со всех сторон чем-то горячим, мокрым и пульсирующим. Это что-то сжималось, причиняя невыносимую боль, грозилось раздавить его, выталкивая вперед. Неффалиму казалось, что его внутренности сейчас полезут наружу, настолько сильно на него давило со всех сторон. Он не мог дышать. Он судорожно пытался втянуть в себя воздух, но воздуха не было. Вместо него было что-то жаркое, липкое. Снова вернулся страх, превратившись в настоящую панику. Неффалим закричал еще раз. Он хотел вложить в этот крик все свое отчаяние, всю свою боль, выплеснуть ее наружу, в мир. За что?
  А-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!
  Слепящий свет больно резанул глаза, воздух наполнил легкие, распахнул их, и стало очень холодно. Неффалим зажмурил глаза и внезапно услышал свой крик, который слился с другим криком. Женским криком. Они кричали вдвоем. Неффалиму хотелось взглянуть на ту, что кричала вместе с ним, но, открыв на секунду глаза, вновь зажмурился. Его подхватили чьи-то руки. Затем его закутали во что-то мягкое, и он, почувствовав, что начинает согреваться и ему больше не больно, перестал кричать. Женского крика также не было слышно. Постепенно успокоившись, Неффалим начал размышлять над тем, что же с ним произошло. Если он умер, то почему может дышать? Может быть, ему только кажется, что он дышит, а на самом деле это не так? Чей женский крик он слышал? Почему было холодно? И почему руки, которые его подхватили, были такими огромными? Может, это и были руки Бога, к которому он пришел?
  Так хотелось открыть глаза и посмотреть, но Неффалиму все никак не удавалось этого сделать. Он не думал о том, что его глаза были слепыми от старости. Нет. Ведь, когда он был слеп, он видел темноту. А сейчас, когда умер, его глаза видели свет, причем такой резкий, что на него просто невозможно было смотреть без слез. Тьма и свет - это не одно и то же.
  " Я точно умер", - решил Неффалим и успокоился.
  Ему безумно захотелось спать, и он уснул, не успев даже подумать о том, что после смерти ему не должно хотеться спать. Или должно? Он не знал этого.
  Неффалим спал глубоким сном без сновидений, пока чувство ужасного голода не разбудило его. Он разлепил заспанные глаза, но тут же зажмурился. Впрочем, свет показался ему на этот раз не настолько ярким, так что он решил сделать еще одну попытку. И что с того, что глазам больно? На солнце тоже больно смотреть какое-то время, однако потом, когда перетерпишь, можно увидеть не только его слепящий свет, но и само очертание круга. Кстати, пришла на память еще одна история из святого писания. Свет Бога был настолько слепящим, что никто из иудеев не мог на него смотреть. Никто, кроме Моисея, который смог и смотреть на Творца, и говорить с Ним, и принести народу иудейскому скрижали с заповедями Господа. Раз он умер, значит, Бог - везде, поэтому-то и глазам так больно. Это казалось логичным объяснением, поэтому Неффалим вновь открыл глаза. Он не зажмуривал их, хотя было больно, и постепенно его глаза привыкли к свету, он начал различать разные предметы, окружавшие его.
  Увиденное не то, чтобы разочаровало, скорее, сбило Неффалима с толку. Он увидел, что лежит крепко закутанным в теплую овечью шкурку. Закутан он плотно, так, что не может пошевелить ни руками, ни ногами, но при этом чувствует свои конечности, а значит, он больше не разбит параличом. Неффалим понял, что свет исходит от обычного масляного светильника, стоящего на деревянном полу. Были ли стены? Да, были, но они были сделаны не из камня, а из шкур каких-то животных. И запах. От шкур исходил ничем не перебиваемый запах. Такой запах был у Клеопы, а он так всю жизнь и протрудился, разводя баранов. Запах не был противен Неффалиму, нет. Даже, скорее, наоборот. Он радовал его, напоминая о родственниках жены, об их гостеприимном доме.
  Больше, к сожалению, увидеть ничего не удалось, так как движения Неффалима были весьма и весьма ограничены. Интересно, кому понадобилось его так плотно укутывать? Если кто-то знал, что ему было холодно, могли просто укрыть его, а не лишать возможности двигаться. И опять-таки был в этом какой-никакой позитив. Проявив о Неффалиме такую заботу, этот некто наверняка не бросит его страдающим от голода или жажды. Пить, кстати, хотелось меньше, чем есть. Это было странно. Пока Неффалим болел, он почти ничего не ел, а только пил. Теперь все наоборот. Смерть все же лечит недуги, забирает их себе, потому что чувство голода было настоящим и здоровым. Желудок Неффалима требовательно заурчал, рот наполнился слюной. И он с нетерпением принялся ожидать, пока кто-нибудь придет к нему. Если он сейчас с Богом, значит, Бог знает о его чувствах и поможет. Или пришлет ангелов. Но еще больше, чем чувство голода, Неффалима мучило любопытство. Так хотелось расспросить о Рае. Хотелось узнать поскорее, где Сарра, и знает ли она, что он уже здесь. Наверняка знает, но почему тогда не идет к нему? Может, ее не пускают? Может, его душа еще слишком слаба, и его защищают до тех пор, пока она не окрепнет в новом мире? В мире людей тоже так бывает. Лекари иногда не допускают к больным их родных, чтобы те не смогли занести никакой заразы. Или наоборот. Да! Скорее, наоборот. Он пришел в Рай из грешного мира, и, чтобы не заражать своими грехами ни Сарру, ни кого-либо еще, пока полежит здесь, чтобы очиститься. И как только это сразу в голову не пришло! Он же умирал один, а значит, что священник не смог прочесть для него молитву при жизни. Как же велико милосердие Божье, если он дает каждой душе время для очищения! От этой мысли стало очень легко. Невиданная доселе благодарность и любовь к Творцу охватила Неффалима. На глаза навернулись слезы радости и умиления. Скоро! Скоро они с любимой Саррой будут вместе, чтобы не разлучаться затем во веки веков.
  Внезапно Неффалим услышал чьи-то голоса. Один голос показался ему смутно знакомым. Сарра? Нет, голос жены был нежным, поющим, а этот голос - громоподобным. К тому же, он не мог разобрать ни слова из того, что произносилось. Второй голос был абсолютно незнакомым и более низким, отчего делался резким и каким-то опасным. Потом Неффалим понял, где он мог слышать первый голос. Тот женский крик, когда он умер. Несомненно, что он слышал именно его. Ему не терпелось посмотреть на ту, что так сопереживала его боли в момент смерти.
  Глаза Неффалима уже успели привыкнуть к свету, поэтому он надеялся, что сможет разглядеть повнимательней ту загадочную женщину.
  Голоса приближались. Они буквально оглушали. Они подошли к Неффалиму и склонились над ним. Огромные человеческие головы: мужская и женская. Неффалим не на шутку испугался, так как никогда еще не встречал людей такого большого роста. Они напоминали великанов из языческих мифов. Он почувствовал, что его сердце готово от страха выпрыгнуть из груди, так сильно оно заколотилось. Было так страшно, что Неффалим буквально онемел, хотя и раскрывал рот, инстинктивно пытаясь закричать. Страх сдавил горло так, что крикнуть он не мог. Головы смотрели на него. Увидев, что он открыл рот, мужчина что-то сказал женщине, и она улыбнулась. Неффалим не мог разобрать ни слова. Более того, он готов был поклясться, что никогда прежде не слышал этого языка. Хоть и переслушал их за свою жизнь вдоволь. И в этом нет ничего удивительного. Он торговал на базарах, а значит, наслушался за всю свою жизнь разных диалектов и языков. Ни на коптский язык, ни на арамейский, ни на греческий эта речь не походила. Впрочем, однажды он краем уха слышал двух купцов из Ирана. Что-то похожее на их язык ему удалось уловить то ли в речи, то ли в интонации этих двух великанов. Было страшно, но потом Неффалим увидел, что эти двое улыбаются ему, и немного успокоился. Он решил пока ничего не говорить, а подождать и увидеть, что будет дальше. Говорить казалось бесполезным. Он не знал этого странного языка, и как же ему можно быть уверенным в том, что они поймут его. Или все же поймут? Если они Божьи посланцы, значит, должны понять. Ведь Бог, разрушая Вавилонскую башню, смешал все языки для того, чтобы люди перестали понимать друг друга, наказал их так за гордыню. Но сам-то Бог и его ангелы должны понимать всех людей.
  Тем временем, пока Неффалим размышлял, говорить ему или нет, женщина взяла его на руки и долго ласково смотрела. В ее глазах теплым светом плескалась любовь и невероятная нежность. Неффалим совсем успокоился. Он понял, что так любить могут лишь ангелы, поэтому почувствовал себя в абсолютной безопасности.
  Женщина тем временем обнажила полную грудь с темными жилками и поднесла огромный коричневый сосок ко рту Неффалима, что заставило его вновь испугаться. Этот сосок был даже больше его раскрытого рта, он доставал до носа и упирался мягким теплом в его подбородок. Он отвернул голову, не понимая, что все это должно означать. Но женщина была настойчива. Ее огромные пальцы сдавили сосок, и из него брызнула струя горячего сладкого молока. Она настойчиво запихнула свой сосок в рот Неффалиму и снова сдавила грудь. Молоко вылилось в рот Неффалиму, и он почти захлебнулся, с ужасом понимая, что, скорее всего, утонет, если не проглотит его. Молоко лилось и лилось, а Неффалиму приходилось глотать. Сосок давил на него, и ему вновь сделалось страшно. Он никогда не касался губами ничьих сосков, кроме материнских, что вскармливали его, когда он родился. Потом еще соски жены, которые он благоговейно целовал за то, что они кормили его детей. Все! Он не прелюбодей, чтобы так поступать. Сосок огромной незнакомой женщины у него во рту, а он ничего с этим не может поделать. Его спеленали, и у него не остается выбора. Он в Аду, а не в Раю. И эти великаны не ангелы, а демоны, которые насильно заставляют его совершать грех, чтобы он не мог встретиться с Богом. Искусители! Неффалима охватило отчаяние.
  " Боже, услышь меня! Боже, услышь меня и прости! Не по своей воле! Не по своей... воле..."
  Мысли в голове Неффалима затуманились. Не иначе, в него влилось не молоко, а зелье. Веки отяжелели. Вновь захотелось спать. Неффалим вначале решил бороться со сном, но на это не хватало сил. Веки закрывались сами собой. Все поплыло перед глазами, потеряло четкость очертаний. Он теперь видел лишь пятна разных цветов, не мог сфокусировать взгляд. Сон таки одолел Неффалима. Он уснул, напоследок все же отметив, что унял свой голод, и тот больше не терзает его.
  Время тянулось бесконечно. Монотонный образ жизни, который Неффалим вел, находясь с этими великанами, казался ему адским. С ужасом ел женское молоко, потом спал. Иногда его разворачивали, чтобы отмыть от нечистот. Сам бы ходил по нужде, но эти двое его непременно закутывали так плотно, что самостоятельно освободиться он не мог. Однажды он решился все же заговорить с этими великанами, но, увидев неописуемый ужас на их лицах, замолчал и больше не делал этих попыток. Особенно после того, как они привели к Неффалиму третьего великана, глубокого старца, одетого в шкуры, со странными украшениями на шее и руках. Его лицо прорезали глубокие морщины, и пахло от него гниением. Он держал в руке что-то дымящееся и окатил этим дымом Неффалима, что-то приговаривая свистящим шепотом. Неффалим чуть не задохнулся, он закашлялся, и на глаза навернулись слезы. К тому же вновь сильно испугался. Он подумал, что увидел самого Сатану в обличии дурно пахнущего старца. Чтобы впредь больше не видеть это чудовище, Неффалим твердо решил больше не говорить, а просто наблюдать. Он внимательно слушал речь двух великанов, тоскуя о вкусном хлебе, сыре и вине, пил молоко, утоляя голод, спал, когда нужно, и запоминал. Он запоминал слова, чтобы потом, когда он выучит их язык, он смог спросить - кто же они такие. Когда эти великаны что-то говорили, наклонившись к нему, чаще других звучало слово "мадий". Так Неффалим понял, что Мадий - это он. Так они его называли. Спорить не хотелось. Мадий, значит, Мадий. При одном воспоминании о страшном старике, отбивалось всякое желание говорить им, что его зовут Неффалим, а не Мадий. Потом как-нибудь. Ах, если бы они только хоть раз забыли плотно связать его овечьими шкурами и холщовыми тряпками. Если бы они хоть раз забыли! Неффалим мечтал об этом. Надеялся, что если это вдруг когда-нибудь произойдет, он сможет незаметно проскользнуть в пространство между большими шкурами-стенами и выбраться из этой западни. Но эти великаны никогда ничего не забывали. Они тщательно следили за ним и бросались к нему, заметив малейшее движение.
  Впрочем, чем дольше Неффалим наблюдал за этими великанами, тем больше находил в них сходства с обычными людьми. Они не обижали его, что-то готовили, ели, спали, жгли светильники. Разговаривали друг с другом. Единственное, что отличало их от людей - это отсутствие стыда. Они раздевались перед Неффалимом, предавались любви, несмотря на то, что он был рядом. Неффалиму даже в страшном сне не могло привидеться такое бесстыдство. Никто из людей никогда не стал бы заниматься любовью, зная, что на них смотрит третий.
  Постепенно Неффалим выучил много слов и почти понимал их речь. В основном это относилось к предметам, названия которых Неффалим выучил, но если речь шла об абстрактных понятиях, таких как любовь, блаженство, здоровье или еще чего, он по-прежнему оставался в неведении.
  И все же, несмотря на то, что эти двое были бесстыдниками, Неффалим постепенно проникся, если не симпатией, то благодарностью к ним за то, что они его как-то кормят, оберегают, заботятся.
  Рядом с ними ему ничего не угрожало, так что пришлось набраться терпения и просто ждать, что же будет дальше.
  Шло время. Неффалим стал замечать, что как будто и сам становится немного больше и полнее. Его это волновало. Что, если он станет таким же огромным, как эти двое? Видимо, зелье, которое текло у великанши из груди под видом молока, и насыщало его, давало о себе знать. Он превращался в них. Ужас овладевал Неффалимом, когда он думал о том, что и сам вскоре будет напоминать исполинское чудовище. Как это остановить? Не есть ее молока? Да она его просто утопит в нем, если он не будет глотать, а еще чего доброго, вновь призовет смердящего старика, который, может, предаст его еще более страшной смерти. Мучительно размышлял Неффалим над тем, что же предпочтительней в этом его положении: умереть или стать чудовищем. Смерть казалась более подходящим выходом. А в том, что смерть существует здесь, он уже не сомневался. Существовала боль, существовало чувство голода, существовали холод и тепло, свет и темнота. Значит, существовала и смерть. Только что она могла принести ему?
  Решив, что хуже, чем теперь, ему все равно не будет, Неффалим набрался смелости, и в следующий раз, когда из огромного соска в его рот полилось молоко, не глотал его, а просто вдохнул в себя.
  Боль в легких была ужасной. Она миллиардами острых иголок впилась в него, раня, разрывая на части. Он увидел побелевшее от ужаса лицо великанши, а потом появилась воронка. Боль прошла, Неффалим вновь почувствовал себя невесомым и уже было хотел влететь в нее, как вдруг снова начал чувствовать свое тело. Он услышал, что кашляет, а над ним нависает встревоженное заплаканное лицо той же великанши. Увидев, что он открыл глаза, она заговорила что-то на своем непонятном языке, затем подхватила на руки и с силой прижала к себе, чуть не раздавив. И целовала, целовала его. В рот Неффалима попали ее слезы, и они оказались такими же солеными, как и человеческие. Великанша любила его! В этом теперь не было ни малейших сомнений.
  Попросив мысленно у Бога прощения за попытку самоубийства, Неффалим горько заплакал. Он не делал этого со времен своей жизни, а сейчас слезы струились по его лицу. Услышав его плач, женщина вдруг зашлась истеричным смехом. Не понимая причин, вызвавших такую реакцию, да и не задумываясь над этим, Неффалим предался собственным слезам. Слезам раскаяния и невероятного отчаяния. Он дал себе слово, что выдержит это испытание. И, что ж, если так угодно Всевышнему, станет таким же, как они, но при этом постарается сохранить свою человеческую природу. Верно, что это испытание. И он пройдет его с честью. Потом пришел второй великан, и женщина, смеясь и плача, что-то говорила ему. Он слушал ее сбивчивую речь молча, но потом, когда она перестала говорить, крепко обнял ее и тоже заплакал.
  Ночью, когда великаны уснули, Неффалим шепотом прочел молитву и закрыл глаза. Он плохо спал не только из-за пережитого за день, а еще и потому, что буквально сходил с ума, вынужденный постоянно спать на спине. Так хотелось перевернуться на бок, расправить плечи, согнуть и разогнуть в коленях ноги, потянуть спину. Встать и пройтись, пробежаться. Что он увидел и узнал за то время, что после смерти провел здесь? Ничего! А по подсчетам Неффалима, со дня его смерти прошло не менее трех месяцев. Он, правда, не знал точно, сколько часов в этих потусторонних сутках, и равнялся на земное время. И по земному времени прошло три месяца. Или около того. А он все еще не знал, что скрывается за пределами этого дома, сшитого из шкур.
  И, наконец, настал тот день, когда желание Неффалима видеть мир, исполнилось.
  В то утро он проснулся оттого, что его взяли на руки и понесли куда-то. В принципе, в этом не было ничего необычного. Каждое утро начиналось для него с того, что его брали на руки и кормили зельем-молоком из огромного коричневого соска. Потом еще несколько раз за день ему приходилось проходить через это унижение, с которым Неффалим почти смирился, лишенный какой-либо другой альтернативы. Но сегодня было по-другому. Великанша довольно быстро покормила его. Она не разговаривала с ним на своем языке, не проявляла глупую нежность. А ведь раньше эта пытка для Неффалима могла длиться вечность. Если бы не хозяйственные дела, то она, наверное, его вообще бы с рук не спускала. Но сегодня она ограничилась только кормлением, а затем, замотав в новую чистую шкуру, вынесла из дома.
  Неффалим не мог поверить собственному счастью. Неужели его молитвы были услышаны, и он сейчас сможет увидеть другой мир? Каким бы он ни был, он не может быть хуже того дома из шкур, в котором он провел долгих три месяца.
  Женщина отвела рукой в сторону шкуру и вышла наружу. В глаза Неффалиму ударил ослепительный свет солнца, и он невольно зажмурился. Но когда все же открыл глаза, то увидел бескрайнюю равнину, поросшую сочной зеленой травой. Где-то далеко паслись стада баранов. Кое-где были расположены такие же, как и у него, раскладные дома из шкур, и так он понял, что великанов было много. Баранов он не мог рассмотреть подробнее, потому что те были далеко и, соответственно, не мог судить о том, какого они размера. Но предположил, что наверняка они больше тех, к которым он привык при жизни. Было бы нелогично, если бы овцы в мире этих огромных людей были размером с курицу. Ведь именно такими маленькими должны были казаться этим великанам обычные земные бараны.
  На улице стояла по-весеннему теплая погода, и Неффалиму сделалось немного жарко под шкурами. Такая погода свойственна поздней весне, когда солнце уже припекает почти как летом, но ветер остается холодным, прогреваясь медленно и неохотно, словно не желая сдавать свои зимние позиции. Неффалим, вдохнув свежего воздуха, подумал, что такая погода свойственна ийару, для сивана все же было прохладно. Таким образом, если предположить, что сейчас все же месяц ийар, нетрудно отсчитать от него три месяца назад, чтобы понять, какое время года было в потустороннем мире, когда он умер. Итак: нисан, адар, шабат... Значит, если подсчеты Неффалима верны, и он здесь больше, чем три месяца, значит попал он сюда в месяц шабат. И это было понятно. То есть, это время совпадало с его временем смерти. Старик Неффалим, хоть и не выходил из дому последние годы, но месяца и дни недели не забывал. Он умер точно в месяц шабат. Или он неправ, и времени на том, то есть для него теперь на этом свете, вообще нет и быть не может? Разве может быть в вечности время? Ему же теперь не стареть и не умирать. Двух-то смертей точно не бывает... А как же тогда он смог снова увидеть воронку, когда решил захлебнуться и утонуть? Как же он снова почувствовал невесомость? Наверное, бывает и в этом бессмертном мире своя смерть. Быть может, она немного не такая, как на земле, и все же она есть. Он ее видел, он ее чувствовал. Он знал. Это просто смерть в смерти.
  Великанша несла и несла его куда-то. То и дело им навстречу попадались другие великаны, которые приветливо здоровались, как правило, издалека, чтобы не отвлекаться от своих домашних дел. Правда, некоторые все же подходили к ним, заговаривали. Неффалим понимал, что говорят в основном о работе, а еще интересуются им. Как Мадий ест, как себя чувствует, как спит - это были основные вопросы, которые задавались великанше о нем. Неффалим хмыкнул. Почти как люди. Когда Сарра родила первенца и впервые вынесла его на прогулку, все встречные в Назарете люди, даже малознакомые, подходили к ней, и задавали такие же вопросы. Да и он сам всегда с гордостью рассказывал о своем сыне каждому, кто проявлял хоть малейший интерес к нему. Великанша вела себя так, словно была его матерью, относилась к нему, как к сыну. И это раздражало. Неффалима раздражало, что к нему относятся, как к неразумному, не способному к самостоятельности ребенку, в то время, как он сам, прожив на свете почти полных 76 лет, вырастил и воспитал шестерых детей. Он знал грамоту, он имел профессию, он был человеком, быть может, заурядным, но никак не слабоумным и вполне самостоятельным.
  Однако, глядя на встречных великанов, Неффалим не мог не признать, что их лица обладают необычной для его взгляда, какой-то гордой красотой. Женщины в основном были стройными, но не хрупкими. Их натренированные, сильные тела легко угадывались под одеждой, которая несколько отличалась от той, что привыкли носить иудеи. Поражало обилие украшений. Это и длинные, массивные медные серьги, серебряные браслеты и кольца, гребни в непокрытых волосах, как у блудниц, широкие пекторали на шеях. И все эти украшения носились напоказ, хотя эти женщины и выполняли домашнюю работу, а, следовательно, сегодня не было никакого праздника. Если здесь вообще существуют праздники. Боже, как же жалел сейчас Неффалим о том, что в нисан на Пасху не попробовал ягненка! У него совсем не было аппетита, а потом он умер, не дождавшись новой Пасхи. Что бы сейчас Неффалим не отдал за один кусочек сочного мяса! Его просто мутило от молока великанши. Да еще это чувство непомерного стыда! Он никогда не думал, что процесс поедания пищи может быть настолько мучительным. Неффалим слегка поводил языком по челюстям, и вздохнул. Что было известно наверняка и не требовало никаких доказательств, так это то, что в новом мире новые зубы у него так и не выросли. Еще с телом творилось что-то необычное. Однажды великанша буквально на секунду оставила его, меняя холщовые одеяла, в которые крепко пеленала его, и Неффалиму удалось рассмотреть себя. Он поднял руки перед собой и не поверил тому, что увидел. Его руки, некогда узловатые и сморщенные от старости, поросшие седыми волосами, и коричневые от солнца и въевшейся за всю жизнь глины, были белоснежны. Они были белые и припухлые, как у младенца. И кожа на них была нежной и лишенной любых волос. Отсутствие волос отчего-то больше всего расстроило Неффалима. Для него эти волосы были своеобразным показателем жизни. Он был беззаботен, когда их не было на его теле, как сейчас, он был счастлив, когда они были смоляными, он стал спокоен и мудр, когда они поседели. А сейчас волос не было, словно вся его жизнь, все его счастье, весь его накопленный опыт и мудрость прожитых лет просто исчезли. А еще он понял тогда, что не может самостоятельно перевернуться ни на бок, ни на живот. Получалось, что смерть хоть и забрала боль, но никак не вернула силы его немощному телу. Странно все! Странно! И спросить не у кого. И что делать дальше, Неффалим не знал. Ему оставалось только одно. Молчать и смотреть. Молчать и смотреть. Хоть роль немого наблюдателя ему уже порядком надоела, альтернативы, тем не менее, не оставалось.
  Неффалим заметил, что мужчин почти не было в деревне, если так можно было назвать деревней скопище домов-шатров, сделанных преимущественно из овечьих шкур, и установленных прямо на повозках, видимо, для удобства передвижения. Он подумал, что, скорее всего, мужчины ушли пасти стада овец, которые он видел. Ему попадались лишь старики, греющие свои старые кости на солнце, неподвижные, как бронзовые статуи. Они отдыхали от жизни, сидя на циновках близ своих домов на колесах и пристально наблюдали за женщинами и детьми. Они ничем не отличались от тех стариков, что он видел в Назарете и Иерусалиме, которые также с наступлением солнечных дней выходили на улицы, чтобы погреться после недолгой, но все же ощутимо холодной зимы. Дети тоже казались самыми обычными детьми, которые с шумом и гамом бегали по степи, снуя между повозками-шатрами, играя в какую-то веселую игру. Женщины стирали в больших медных чанах, толкли что-то в ступах, пекли хлеб, взбивали масло, то есть занимались самой обычной женской работой.
  Великанша все шла и шла. Так получилось, что под ее монотонную поступь Неффалим задремал. А может, его убаюкал голос ветра, который легонько шумел в степи, принося с собой запах травы и почему-то моря. Такой соленый, такой свежий - он опьянял. Впервые после смерти Неффалим спал, как ребенок, крепко и без сновидений. На его губах танцевала легкая улыбка. Все хорошо. Он спал, но даже во сне понимал это.
  Шло время.
   Прошел месяц ийар, за ним сиван, потом таммуз и аб, прошли этул, тишри и мархешван, прошел и кислев. Наступил тебет, а за ним, наконец, вновь пришел шабат, месяц, когда он умер и оказался в мире великанов. За этот год с Неффалимом произошли значительные изменения. Он чувствовал, что его ноги окрепли, и он может, наконец, стоять на них и даже делать самостоятельные шаги. Пока еще короткие и слишком нетвердые, но все же шаги. Настоящие, как раньше, когда он был еще жив и его звали Неффалимом, а не Мадием. Удивительно, но Неффалим стал, действительно, привыкать к имени Мадий, которым сколоты (так сами себя называли великаны) нарекли его. Он уже в совершенстве овладел их странным говором, так что иногда ему начинало казаться, что эта речь потихоньку вытесняет из его сознания родной язык. Поэтому, чтобы не забыть язык, он усиленно читал молитвы, уповая на Божью милость к нему. Сколоты, по его мнению, были безбожниками, так как он никогда не видел, чтобы они читали молитвы. Они и храмов-то не возводили, находясь в постоянном пути куда-то. Сколоты кочевали в своих домах на колесах в поисках лучших пастбищ, где гуляли их бесчисленные стада. Женщины и старики никогда не покидали шатра во время передвижения, а мужчины, наоборот, почти не спешивались на землю, предпочитая даже пищу принимать, сидя верхом на своих лошадях.
  Монотонная однообразная жизнь в шатре действовала на нервы. Неффалим стремился к познанию, а стены, пусть даже и такие ненадежные, как овечьи шкуры, ограничивали его мир, не давая возможности получить ответы на свои многочисленные вопросы. Он по-прежнему не знал, что это за великаны, которые заботятся о нем, что это за мир, в котором нет городов и деревень, а есть лишь бесконечная степь. Он не знал, почему после смерти так и не встретился с Богом, не увидел свою любимую жену Сарру. И что за чудовищная участь ждет его здесь? Что за удел приготовил для него Господь, лишив своего покровительства? Очевидно, что на все эти вопросы Неффалим не мог самостоятельно найти ответов, находясь в этом зловонном шатре. Он не мог задать эти вопросы и великанше, потому что та реагировала на него адекватно лишь в том случае, если он вел себя глупо и примитивно. Неффалим еще не забыл тот ужас, который пережил от встречи со стариком, которого великаны привели в шатер, стоило ему задать им вопрос на иудейском. Конечно, сейчас он вполне сносно мог изъясняться и на их родном наречии, но все же не спешил делать этого, ограничиваясь вопросами о пище, которая, наконец, стала для него более приемлемой. Великанша уже не кормила его своим молоком, а давала есть тщательно измельченное мясо, по вкусу напоминающем баранину, а еще он теперь пил обычное коровье молоко. Иногда, правда, приходилось ограничиваться только водой. Вода уступала по вкусовым качествам той, к которой он привык в Назарете, но все же это была настоящая вода. Она прилично утоляла жажду. И это было главным, так как в этом месте жара стояла почти пять месяцев. Все остальное время было холодно. Гораздо холоднее, чем в Назарете, так что наличие шкур в одежде было вполне оправданным. Сколоты шили из них довольно приличные плащи и жилеты, кроме того, из кожи они также изготавливали удобные колчаны для стрел, которые всегда носили с собой, как и луки. Эта постоянная готовность к бою была еще одной причиной, заставляющей Неффалима держать свой язык за зубами, и не задавать прямо интересующих его вопросов. Не то, чтобы он боялся, что его могут убить или сделать больно. Нет. Он боялся, что отправится в новый мир, не получив ответов на свои вопросы, а это естественным образом может перенести на неопределенное будущее его встречу с Саррой. Увидеть ее - было самым сокровенным желанием Неффалима. Иногда он так отчаянно нуждался в ней, что першило в горле и сердце сдавливало в грудине сильно-сильно, до слез почти, но Неффалим находил в себе мужество гнать эти слезы, отодвигать в сторону свою боль. От этого она не исчезала, нет. Просто притворялась, что ее не существует, набиралась терпения вместе со своим хозяином, училась, как и сам Неффалим, просто ждать.
  Великан, который почти все свое время проводил в седле, выглядел поистине устрашающе. Казалось, что он всегда готов к бою, хотя явных врагов этих кочевников Неффалиму пока не приходилось видеть. И тем не менее все тело великана-сколота было покрыто панцирной рукавной рубашкой, которая была в талии схвачена металлическим наборным поясом. К нему был с одной стороны прикреплен горит - специальный футляр, в котором находился большой двурогий лук, а вместе с ним кожаный колчан для длинных перистых стрел с бронзовыми и костяными наконечниками, которые оказались трехгранными. Неффалим вытащил одну стрелу из колчана, когда великан был в шатре, чем вызвал его восторг, но неудовольствие великанши заставило Неффалима сделать вид, что он интересуется оружием просто так, ради глупой забавы. Тогда-то он и увидел, что наконечник стрелы трехгранный. И хотя при жизни он никогда не держал в руках оружия, тем не менее, смог оценить по достоинству это простое орудие смерти. Всего в колчане у великана было около семидесяти таких стрел, сделанных из тростника. Еще у сколота был короткий железный меч - акинак, который свешивался с другой стороны пояса. Акинак с сердцевидной крестовиной был вложен в деревянные, обитые кожей ножны, закругленные на конце. Эти ножны великан подвешивал к поясу за специальный выступ на длинном ремне и цеплял за нижний конец ремня к ноге. Это было удобно, так как меч, прикрепленный к ноге, зря не раздражал лошадь во время верховой езды, не бил ее по боку. Тут же, у пояса, висел оселок для точения стрел, меча и кинжала. Последний хранился в кожаных ножнах на правой ноге. Им сколот пользовался при Неффалиме, разрезая мясо. Иногда играл им, удивляя сноровкой и скоростью, с которыми великан перебрасывал кинжал из руки в руку, вертел его, метал в деревянные столбики, на которые натягивались шкуры шатра. Кроме того, у великана также имелась боевая секира, небольшое копье и множество маленьких дротиков с разными наконечниками. Создавалась впечатление, что этот великан был создан исключительно для того, чтобы убивать, и не для чего другого. Он не обрабатывал землю, не строил дом, не занимался никаким другим ремеслом. Очевидно, что все его богатство составляли лишь стада овец, коровы и лошади, и чтобы прокормить их, великанам приходилось всю свою жизнь проводить в движении, выискивая в степи более сочные травы. Вероятно, пастбища все же приносили доход, так как обилие украшений из золота, который носил сам сколот и его жена, не оставляли в этом никаких сомнений. Правда, Неффалиму ни разу не довелось видеть никаких торговцев, которым можно было продавать мясо, шерсть и кожу, однако он не сомневался, что когда-нибудь он встретится с ними. Будучи и сам торговцем, Неффалим прекрасно знал, что базары - это самое главное место для всех чужестранцев. Средоточие, так сказать, всех международных новостей. А это значит, что не всю свою новую жизнь Неффалим проведет в этом шатре или верхом на лошади. Он обязательно выйдет за пределы этого ограниченного мира, он найдет ответы на все свои вопросы. Он с честью выдержит все испытания, которые выпали на его долю после смерти, он найдет Бога, несмотря ни на что.
  Подобные мысли посещали Неффалима ежедневно. А поскольку никаких особых дел, кроме тренировок в ходьбе и приемов пищи, у него не было, то он изрядно преуспел в искусстве размышлений, с иронией отмечая, что уподобился неким греческим философам, которых так не уважал при жизни за их языческую сущность. Вообще, он относился к эллинской культуре свысока. Это правда. Однако сейчас он всерьез задумался над тем, что был неправ. В аду было место язычникам-грекам, римлянам, а не иудеям, верующим в единого Бога. И что? Где, как не в аду, оказался он, Неффалим, глубоко верующий и соблюдающий Закон Моисея еврей? И пока что в этом аду он не встретил ни одного грека, как, впрочем, и иудея. Не может же быть, чтобы он, Неффалим, оказался самым грешным человеком на земле!
  Так монотонно прошел год, а за ним еще один. Месяц проходил за месяцем. И в ходе неустанных тренировок Неффалим научился не только хорошо ходить, но и достаточно быстро бегать. За те три года, что прошли с момента его смерти, Неффалим еще больше вырос, а также у него вновь появились зубы, так что теперь он мог сам разжевывать жесткое мясо, а не ждать, пока великанша сделает это за него. Великаны называли его своим сыном, но сам Неффалим не считал их своими родителями, а просто мирился с ними до поры до времени, наблюдая и обучаясь. Какое бы отвращение не испытывал Неффалим к военному искусству, он однако не отказывался от тех уроков, что преподносил ему его отец-сколот. Новый отец учил Неффалима ездить верхом, сажая его перед собой в седле. Он также осторожно обучал его обращаться с оружием. Пока только с дротиками, так как они были наиболее легкими, и Неффалим мог без труда поднимать и кидать их.
  Отец втайне очень гордился успехами сына. Его молчаливый, но очень умный мальчуган обладал совсем не детским мышлением. Он, как взрослый, сосредоточенно занимался тем делом, к которому приучал его отец, не отвлекаясь на детские забавы и игры. Он мог часами метать дротики, достигнув в этом искусстве больших успехов. Он отвлекался лишь на еду и сон. Все остальное время проводил в тренировках. Трехлетний ребенок будет великим воином, в этом не приходилось сомневаться. Должно быть, ему уготована судьба легендарного Ахилла или Дария, иначе просто и быть не может. Несмотря на то, что в далекой истории сколоты воевали с Дарием, точнее, он воевал с ними, мужество этого человека не вызывало ни малейших сомнений, и новый отец Неффалима безмерно уважал этого персидского царя. Да, он сравнивал своего Мадия с Дарием, и гордился этим. Все остальные воины из его общины также отмечали необычайные способности его сына. Его первого сына! Наследника!
  Даже не подозревая о тщеславных мыслях своего отца, Неффалим просто метал дротики от скуки, тайно мечтая сесть за обыкновенный гончарный круг, которого у сколотов просто не было. И это также вызывало вопросы. У кого они покупают утварь, если не изготавливают ее сами? Как-то раз за ужином Неффалим все же набрался смелости.
  - Отец, - обратился он к сколоту, - скажи, отец, а где-нибудь в степи есть города?
  Вопрос застал отца врасплох.
  - Города? - непонимающе переспросил он. - А почему ты интересуешься?
  Неффалим вначале смешался, но все же ответил, желая усыпить бдительность отца.
  - У тебя красивые золотые вещи. Наверняка, в городах можно купить и еще что-нибудь. Я хотел бы просто посмотреть, что еще могут делать люди.
  Сколот горделиво усмехнулся, явно польщенный комплиментом сына по поводу его золотых украшений, но все же ответил не сразу.
  - Люди могут многое, Мадий. Но тебе-то это зачем? Ты родился воином, а не ремесленником!
  - Ты не любишь людей, которые делают вещи?
  - Их удел - мир. Они заперли себя в больших домах, вдыхают не воздух, а то, чем испражняются люди. Они, как женщины, сидят взаперти. За что мне любить их?
  Отец пренебрежительно пожал плечами.
  - Их города большие? - делая вид, что не замечает презрение сколота, Неффалим упрямо гнул свою линию.
  - Большие, сынок. Такие большие, что иногда мне кажется, что люди сами не могли построить такое своими руками.
  - Им помогал Бог?
  - Бог? Он не один, Мадий. Богов существует великое множество. В одном из таких городов живут люди и нашего народа. Там живет наш царь.
  - Что за город?
  - Он называется Неаполь, но он далеко, и я там никогда не был.
  - А где был?
  - Я часто бываю в Ольвии. Там протекает могучая река Гипанис. А еще недалеко есть большое море с соленой водой - Понт Эвксинский. В Ольвии живут другие люди. Они называют себя греками, иногда эллинами. Они... Эй-эй-эй, что с тобой, сынок?
  Сколот непонимающе смотрел на сына, встревожившись тем, какая противоестественная бледность покрыла его лицо. Отец не на шутку испугался.
  - У тебя что-то болит? Скажи хоть что-нибудь! С тобой все хорошо?
  При упоминании о греках у Неффалима сжалось сердце. Он понял, что находится в каком-то особенном аду для язычников. Или в раю для язычников, судя по тому, что они не пылают в вечном огне, а спокойно существуют, едят пищу, пьют воду, путешествуют, спят. Судя по всему, он один здесь чувствует себя плохо. В отчаянии Неффалим решился задать еще один вопрос. С трудом справившись с собой, он взглянул на отца и, тяжело сглотнув, прошептал:
  - Ты когда-нибудь умирал?
  Сколот побледнел еще сильней Неффалима. Он смотрел на трехлетнего мальчика так, словно тот был не в своем уме. Да и было из-за чего переживать. Еще когда Мадий был грудным младенцем, он внезапно заговорил на неизвестном языке. Причем это вовсе не напоминало детский лепет, это была самая настоящая речь, со взрослыми интонациями, явная, хоть и незнакомая. Тогда обеспокоенный родитель пригласил в свой шатер жреца, который вдобавок слыл еще и колдуном, способным разговаривать с духами умерших предков. Колдун тогда попытался изгнать злые силы, что терзали мальчика, и, как считал сколот, ему это удалось, так как Мадий с тех пор ничего не говорил, и рос почти как самый обычный ребенок. Единственное отличие состояло в том, что Мадий никогда не плакал попусту, как это делают все остальные младенцы. И еще его взгляд... О, этот взгляд никогда не был детским, он с самого рождения был на удивление осмысленным. Что там говорить. Его мальчик отличался от всех остальных детей. И вот теперь этот странный вопрос...
  - Когда умирает воин, - с трудом справившись с собой, наконец, ответил сколот.- Когда умирает воин, его хоронят, а на месте погребения возводят большой курган. Ты мог их видеть в степи. Когда умирают люди, они больше не ходят по земле. Они не возвращаются из иного мира. Даже если с их душами говорит колдун, они живут в ином месте. Мы не можем попасть в их мир при жизни. Они не могут попасть в наш. Так устроена жизнь. Нет, я никогда не умирал, Мадий. Я - живой.
  Неффалим ничего не ответил. Он молча закончил ужин, размышляя над тем, что ему сказал сколот. Он решил во что бы то ни стало напроситься с отцом в Ольвию, когда тот направится в этот город. Неффалим был уверен, что там, пообщавшись с греками, он, быть может, расспросит их о далекой Галилее. Дело в том, что у Неффалима зародилась странная мысль, и теперь ему хотелось найти ей подтверждение. Если после смерти люди все еще делятся на национальности и расы, то, быть может, где-то здесь существуют и иудеи, и галилеяне. Вероятно, он по ошибке попал к сколотам, в то время, как Сарра давно ждет его в Назарете Љ2. Может быть, она ищет его точно так же, как он ищет ее. И тоже не понимает, что происходит. И волнуется. И плачет. И места себе не находит.
  На самом деле, мысли о возможных страданиях жены странным образом придавали Неффалиму решимости, прибавляли мужества. Думая о страданиях столь дорогого для него человека, Неффалим свои собственные беды и переживания не считал такими уж обреченными. Мысли о любимой жене заставляли Неффалима искать выход, думать, работать, существовать. Поэтому он с особенной яростью учился у сколота обращаться с оружием, принимая свою забытую и потерянную Богом судьбу с надеждой изменить ее в скором будущем. Со временем он научился виртуозно обращаться с акинаком и стрелять из лука. Он тренировался в меткости и пешим, и конным, доводя себя до полуобморочного состояния. Он только что не падал от усталости, так сильно выматывал себя во время тренировок. Он совсем не общался с великаншей, которая называла себя его матерью, будучи не в состоянии простить ей то унижение, на которое она обрекала его в первый год после смерти, насильно заставляя сосать ее грудь. Он испытывал отвращение при этих воспоминаниях, поэтому по возможности избегал любых контактов с ней, чем вызывал ее слезы. Но Неффалима эти ее слезы нимало не тревожили. Он просто не обращал на них внимания. С отцом он общался сухо и скупо, так как тот еще мог пригодиться ему в будущем. Только при помощи отца он мог попасть в Ольвию. Во всяком случае, пока он не придумал другого способа. Все, что мог сделать Неффалим в существующей ситуации, так это учиться. И единственная доступная ему наука была наука ведения боя. Даже испытывая отвращение к любому виду насилия, Неффалим понимал, что военное искусство наверняка пригодится ему в будущем. Ведь один лишь Господь знает, какой трудной может оказаться дорога в Галилею Љ2, естественно, если Неффалим удостоверится, что таковая существует в этом мире. Что Неффалим знал наверняка, так это то, что если Галилея существует, он доберется туда. Он найдет свою Сарру, если она ждет его там. Найдет, сколько бы времени ему для этого ни понадобилось. Найдет, даже если ценой этого поиска станет целая вечность.
  Спустя еще пять лет, Неффалим вполне мог составить конкуренцию любому взрослому воину-сколоту. Он уступал им разве что в физической силе, но за годы изматывающих тренировок стало ясно, что равных ему в меткости конных стрелков просто не существует. Сколоты стали называть Мадия не иначе, как сыном их верховного отца Папая, которому, как известно, подчиняется даже Арес, покровитель всех воинов. Означало ли это, что Мадий в глазах сколотов выглядел почти полубогом, Неффалим не знал. Но он точно знал, что пользуется несомненным авторитетом у этих кочевников, а это значило для него только одно: чем больше его будут уважать, тем более вероятно, что они не станут перечить, когда он решит уехать от них в Ольвию, в город эллинов.
  В ту злополучную ночь, два года спустя, Неффалиму приснился сон. Сон не был кошмаром, и все же вызывал чувство безотчетной тревоги. Ему снилось, что сколот Атей, который называл его своим отцом, внезапно начал выворачиваться наизнанку. Он подошел вплотную к Неффалиму и широко открыл рот. А из этого распахнутого рта внезапно начали вылезать сначала его ноги, потом туловище и руки, затем его собственная голова навыворот. Зрелище было отталкивающим. Все внутренние органы Атея, его мышцы и скелет оказались снаружи. Неффалим даже во сне почувствовал тошнотворный запах его внутренностей вперемешку со свежей кровью. Затем вывернутый наизнанку Атей протянул Неффалиму свои отвратительные руки, сложил их ковшиком. В мясных красных ладонях плескалась темная густая жидкость, в которой без труда угадывалась кровь.
  - Пей! - приказал сколот Неффалиму. - Пей!
  Неффалим попытался бежать, но его ноги словно застревали в чем-то, не давая двигаться достаточно быстро. Чтобы выяснить, что же ему мешает бежать, Неффалим посмотрел вниз и тут же пожалел об этом. Он увидел, что вокруг его ног вращается песочная воронка, постепенно набирая силу и увеличиваясь в диаметре. Она увеличивалась и увеличивалась, росла, медленно затягивая Неффалима в свое мелкопесчаное чрево, где каждая песчинка - чья-то жизнь.
  "Я погрязну в убийствах!", - с ужасом подумал Неффалим и проснулся.
  И сразу же после пробуждения почувствовал что-то неладное. Что-то было не так, но, что именно, Неффалим не понимал. Однако он внутренне напрягся, как зверь, предчувствовавший беду. Какое-то время он просто лежал под овчинным одеялом, прислушиваясь к ночным звукам. За перегородкой слышалось размеренное дыхание матери-сколотки и новой жены Атея, которую он привел в шатер полгода назад. Она уже была беременной, и безумно раздражала своим нравом и без того нервную первую жену. Но сейчас обе крепко спали. Неффалим осторожно откинул в сторону одеяло и тихо встал, чтобы не разбудить женщин. Он осторожно взял в левую руку кинжал, правой тихо вытащил из деревянных ножен акинак. Неффалим в тот момент не отдавал отчета в своих действиях, так как до сих пор не мог понять, что именно в ночной тишине вызывало у него такую тревогу. Он крепко сжимал рукояти обоих клинков, не замечая, как пот струится по его лицу. Он аккуратно отодвинул в сторону полотняную занавеску, что отделяла его спальное место, и взглянул на спящих женщин. Атея в шатре не было, так как обычно ночью он спал рядом с лошадьми. Он с другими сколотами по ночам по очереди объезжал стада, отгоняя и убивая волков, которые особенно близко подбирались к овцам. Неффалим прислушался к звукам на улице, и понял, наконец, причину своей тревожности. Он не слышал ни человеческих шагов, ни осторожной лошадиной поступи, ни животного фырканья. Ничего. Ночная тишина была абсолютной. Так, словно все живое вымерло.
  Неффалим тихо, как хищник, выскользнул из шатра наружу. Ночь стояла холодная и ясная. Звезды блестящими песчинками пронзали черное небо без облаков до самого горизонта бескрайней степи. Белый диск убывающей луны освещал своим мертвенным светом место ночлега. Все вокруг казалось эфемерным, каким-то ненастоящим, неживым. Черными скалами возвышались над степью немногочисленные шатры, отбрасывая в лунном свете длинные причудливые тени. Прячась в тени шатра, Неффалим, пригнувшись, бесшумно крался вдоль повозки. Он осторожно подошел к своей лошади, которую собственноручно стреножил накануне, и отпустил пастись. Сейчас она мирно спала. Неффалим тихо протянул руку и коснулся ее пальцами. Обычно чуткое к любым прикосновениям животное осталось лежать на месте. Что-то черное обвилось вокруг ее шеи, но уже через секунду Неффалим понял, что это никакая не веревка, а глубокий порез. В отчаянии Неффалим оглянулся. Было тихо. Остальные лошади, принадлежащие Атею и другим сколотам, также лежали без движения. Проверять, живы ли они, Неффалим не стал. Он бросился назад к шатру и, уже не прячась, встал так, чтобы его можно было увидеть отовсюду, громко закричал:
  - Ар-ра!
  В ту же секунду из высокой степной травы поднялись, как призраки, человеческие фигуры, вооруженные до зубов, и молча бросились к Неффалиму. Правда, в то же самое время из шатров начали выскакивать и сколоты, разбуженные воинственным криком. Краем глаза Неффалим заметил, что обе жены Атея тоже были на ногах. У его матери в руках был большой нож, у второй женщины - дротики. Они и многие другие сколоты сгруппировались рядом с Неффалимом, готовясь дать отпор своим ночным врагам.
  Битва началась.
  Непрошенные гости яростно набросились на сколотов. Неффалим рванулся им навстречу, вперед. Убийцы были уже совсем близко, занося мечи для ударов. Один молниеносный прыжок - и вот уже один из убийц лежал со вспоротым животом. Все произошло так быстро, что Неффалим не успел осознать того, что нарушил одну из самых главных заповедей, впервые совершив убийство. У него просто не было для этого времени. В этом мире, после смерти, совсем другие законы. Акинак Неффалима летал в разные стороны, с молниеносной скоростью жаля, точно ядовитая змея Справа от Неффалима раздался тошнотворный треск. Он быстро повернулся и наткнулся на сколота, который улыбался какой-то безумной улыбкой. Его короткий меч прорубил чью-то голову до самого подбородка. Неффалим невольно побледнел, когда сколот подмигнул ему и отшвырнул ногой упавший на землю труп. Правда, в ту же секунду Неффалиму пришлось отразить акинаком еще один удар, нанесенный ему. Он резво отскочил влево и второй рукой со всей силы ударил кинжалом в грудь нападающего. В это же мгновение на его спину упало еще чье-то тело. Кто-то из сколотов отрубил нападавшему воину ногу. Неффалим упал на землю под тяжестью тела и тут же почувствовал острую боль в руке. Падая, воин с яростью пронзил его руку, сжимающую акинак, кинжалом. Одноногий воин, разъяренный от боли, зарычал и попытался вытащить свое оружие из руки Неффалима, но не успел. Кто-то из сколотов добил его ударом акинака в спину. Лезвие прошло насквозь прямо перед лицом Неффалима и вонзилось в землю. Это было последнее, что видел Неффалим перед тем, как потерять сознание от боли.
  Он очнулся уже после того, как бой завершился. Сколотка, которая называла его своей матерью, погибла. Также умерла и вторая жена Атея, ждущая своего первого ребенка. В ту ночь погибло множество людей, и если бы Атей и еще несколько сколотов, объезжавших верхом стада не вернулись к шатрам, наверняка нападающие враги уничтожили бы всю общину. Но они подоспели вовремя и, таким образом, спасли жизни оставшимся сколотам.
   Неффалим не знал, кто промыл и перевязал его рану, но, как только пришел в себя, тут же встал на ноги. Несмотря на слабость, он захотел взглянуть при свете солнца на тех, кто нарушил мирную жизнь кочевников. Трупы убитых врагов стащили в общую кучу и оставили лежать на солнце. Никто не собирался ни сжигать тела, ни предавать их земле, оставляя на поживу степным птицам и зверям. С удивлением Неффалим понял, когда присмотрелся к трупам, что среди них нет ни одного мужского тела. Напавшими на лагерь оказались женщины.
  - Это сарматки, Мадий, - кто-то тихо подошел к нему сзади и положил руку ему на плечо.
  Неффалим не стал оглядываться. Он и так узнал Атея, который так же, как и он, пришел взглянуть на поверженных врагов.
  - Сарматки?
  - В этом племени воинами становятся лишь женщины. Мальчиков при рождении они либо калечат, ломая им ноги, либо сразу убивают.
  Неффалим молчал, в который раз подивившись устройству этого странного загробного мира. Интересно, в какой мир отправятся после смерти убитые сколоты и эти сарматки?
  Атей сильнее сжал плечо Неффалима. В его сердце словно порвалось что-то за эту ночь. Он потерял обеих жен и еще не рожденного ребенка. Он чуть не потерял Мадия, своего любимого сына! Как отважно он вел себя ночью, подняв тревогу! Десятилетний мальчик сражался наравне со взрослыми, защищаясь от врагов! Подумать только, если бы он опоздал еще хоть на мгновение, то потерял бы еще и своего мальчика! Не привыкший к слезам сколот отвернулся, на секунду прикрыв глаза. В уже следующее мгновение он присоединился к оставшимся в живых сколотам, которые, несмотря на свои раны и усталость, копали землю, чтобы похоронить погибших родных.
  Уже к вечеру на месте их гибели возник большой курган, а сколоты покинули это место, погнав свои стада дальше в степь.
  Рана Неффалима зажила довольно быстро. Она затянулась, не дав никаких осложнений, но сердце его было полно тоски. И без того молчаливый и замкнутый, Неффалим стал еще более нелюдимым. Атей полагал, что его сын, потрясенный смертью матери, скорбит в душе, совершенно по-мужски, не позволяя слезам, что душат его сердце, вырваться наружу. Он и не знал, насколько был далек в своих мыслях от истинной причины переживаний Неффалима.
  После набега сарматок для немногочисленной общины сколотов настали тяжелые времена. Атей потерял чуть ли не половину всего своего имущества. Погибли лошади, а также, как выяснилось уже через пару дней, была отравлена вода, которую пили овцы, так что падеж был велик. Конечно же, Атей вкладывал свои деньги в золотые украшения и другие ценные вещи, но основным его богатством были овцы. Он, как мог, выхаживал оставшихся овец, но, когда стало ясно, что опасность миновала, Атей не насчитал и четверти от ранее имеющихся голов. С трудом пережили они с Мадием наступившую холодную зиму. Атей не мог содержать работников-сколотов, которым необходимо было платить за труд, поэтому он решил отправиться в Ольвию, чтобы купить на оставшиеся сбережения несколько рабов. Поскольку Мадий был его единственной семьей, и больше некому было присмотреть за ним, он на этот раз решил взять его с собой в город. Кроме Атея, из общины сколотов в город собирались ехать еще несколько человек, так что путь в Ольвию не должен был быть опасным. Сколоты поручили следить за оставшимся имуществом своим сородичам. В тяжелые времена всем было выгодней держаться вместе, так что в город их провожали всей общиной. Мадий для них стал чуть ли не национальным героем, так что проводы оказались почти трогательными, словно сколоты уезжали навечно.
  Впрочем, уехать навечно и было основным желанием Неффалима. Он ждал поездки в Ольвию, как никто другой. Но в то же время он прекрасно понимал, что уехать навсегда у него вряд ли получится. В этом мире ему было всего десять лет, а это значит, что он, несмотря на весь свой предыдущий опыт, не будет защищен от всяческих опасностей. Никто не воспринимает детей всерьез в мире взрослых. Этот непреложный закон действовал одинаково и в его мире, и в этом. Но в любом случае, в городе он сможет узнать что-нибудь о существовании Галилеи и Назарета. И если они все же существуют здесь, то он подождет еще лет восемь, десять, чтобы потом добраться туда, чего бы ему это ни стоило. Неффалима нисколько не интересовала судьба Атея и остальных сколотов, но они были нужны ему, как гарантия того, что он сможет повзрослеть. Он прекрасно понимал, что ему досталась после смерти не самая худшая участь. Он не был калекой, он не был рабом, так что его жизнь в общине сколотов можно было назвать вполне приличной. Вне всякого сомнения, его возмущали их невежество и варварские обычаи. Чего только стоила их традиция ослеплять всех купленных рабов и рабынь, чтобы они не смогли сбежать. Слепые люди в степи становились совсем беспомощными. Но все же, несмотря на все ужасы уклада жизни сколотов, Неффалим многому у них научился. Из простого торговца и ремесленника он превратился в воина, а умение постоять за себя в этом мире, полном смерти, было чуть ли не главным искусством выживания. После набега сарматок Неффалим убедился в этом лично, и больше никогда не жалел, что тратил столько времени на тренировки.
  Путь в Ольвию был неблизким. Вначале шли вдоль реки Борисфен через древние земли Герры. В степи среди развалин древних городов, воображение Неффалима поразило обилие огромных величественных курганов. Старые могилы, которым было почти четыре сотни лет, - память о великой войне между персами и скифами. В этих местах пахло смертью, а уж Неффалим мог учуять ее, где угодно, так как имел честь познакомиться с нею лично. Атей объяснил, что скифами называют их, сколотов, все другие племена, подобно тому, как эллинов именуют греками сами сколоты. И даже рассказал легенду, отчего так происходит. Атей рассказал, что у греков был такой национальный герой по имени Геракл. Однажды он гнал быков и пришел в степи, где встретил полуженщину-полузмею. Она родила от Геракла трех сыновей. Встал вопрос о том, кто же из сыновей унаследует власть. Геракл решил устроить своим сыновьям такое испытание: каждый из них должен был натянуть тетиву на луке своего отца и подпоясаться поясом Геракла. Это дело было не из легких. Двум старшим сыновьям этого сделать не удалось. С заданием справился лишь младший сын по имени Скиф. От него и ведут свой род все скифские цари. И именно поэтому скифы так почитают свою праматерь - полуженщину-полузмею. Атей казал рукой на свой пояс, на котором была изображена женщина, у которой вместо ног вились змеи. Неффалим на это объяснение просто пожал плечами. Он не ощущал себя частью этого кочевого народа, по-прежнему чувствуя себя стопроцентным галилеянином. Если его в Ольвии будут называть скифом, а не сколотом, его это нисколько не волновало.
  Караван шел уже около трех недель. В пути сколоты ни разу не встретили никого из врагов, зато им повстречались другие сколоты, у которых они купили свежего мяса. Солонина всем уже порядком надоела, как и вода из Борисфена, поэтому все были рады возможности попить молока и пополнить запасы овечьего сыра.
   Наконец, путь был почти завершен. Сколоты вошли в землю, именовавшуюся Каллипиды, а уж там до владений Ольвии было совсем рукой подать. До греческого города оставалось два дня пути, и чем ближе сколоты подходили к нему, тем больше приходилось Неффалиму прилагать усилий для того, чтобы скрыть свое волнение от Атея и других кочевников. Впрочем, Атей, как любой заботливый и любящий отец, все же заметил волнение своего сына, но не придал ему значения. Он считал, что мальчишка просто возбужден тем, что в городе его ждет множество развлечений, которые посулил ему Атей, и теперь изводится от любопытства. На самом деле ни уличные артисты, ни сладости не вызывали интереса Неффалима. Его интересовал лишь базар, который, по словам Атея, в Ольвии был просто огромен. В Ольвию приходили торговые корабли из Азии, Мавритании и Нумидии. Там можно было встретить и суда из Сардинии, и из Фракии. По тем скупым комментариям, что давал Атей базару Ольвии, Неффалим понял, что подобного он еще в своей жизни не видел. А рабов, как и любой другой товар, можно было приобрести там же. Атей желал купить себе пятерых мужчин для работы с овцами и одну женщину, которая могла бы заниматься домашним хозяйством. Утратив обеих жен, Атей также утратил горячую пищу, а Мадию нужно хорошо питаться, чтобы вырасти еще более сильным воином. Конечно, можно было жениться и в третий раз, но сначала нужно поправить свое материальное положение. Ни одна сколотка из доброй семьи не пойдет за него, пока он, Атей, не будет крепко стоять на ногах.
  По дороге к Ольвии, Атей тешил Неффалима и другими историями из далекого прошлого. В числе прочего он рассказал, что во время господства Македонии над греками, Ольвия и несколько других городов умудрились сохранить нейтралитет, однако Александр Македонский, ("великий человек!") имел намерение покорить и их. Когда он дошел до Вавилона, его полководец Зопирион отправился с 30-тысячным войском на Ольвию. Но Ольвия устояла перед натиском благодаря скифам. На обратном пути именно скифы уничтожили войско Зопириона. Атей рассказывал, что красивые греческие города всегда притягивали скифов. Многие скифские цари и аристократы строили здесь дома, правда некоторые поплатились за это жизнью. Например, скифский царевич Анахарсис, который так увлекся греческой религией, что скифы обвинили его в предательстве и убили. Такая же судьба постигла и царя Скила. У него в Ольвии был огромный дворец, и он взял себе в жены гречанку. Царь носил эллинскую одежду и говорил на греческом языке. За это его казнили.
   Неффалим только пожимал плечами. Ему было все равно.
  К воротам Ольвии они подошли поздно вечером. На ночь ворота города закрывались, так что сколотам пришлось и эту ночь коротать под открытым небом. Правда, такое положение дел не смущало никого из кочевников, кроме Неффалима, который так и не смог привыкнуть спать без крыши над головой. Впрочем, ему ничего другого не оставалось, как завернуться в теплое одеяло из овечьей шерсти и постараться уснуть. Однако ночь была холодной, и сон не шел к Неффалиму. Он ворочался под одеялом, думая о том, что для него готовит новый день. Он был на полпути к своей цели, а это уже что-то. Завтра он, наконец, сможет узнать что-нибудь новое об этом мире. И так хотелось, чтобы эти знания оказались приятными. Ведь, кроме надежды, у Неффалима больше не было ничего. Он прочел на ночь молитву, умоляя Бога помочь ему. И только тогда, когда все слова, обращенные к Всевышнему, были сказаны, Неффалим задремал. И тут же проснулся. По крайней мере Неффалиму так показалось. На самом деле уже наступило утро, и мальчика разбудил Атей, протягивая ему воду и кусок сыра.
  - Вставай, утро уже! - без особой на то надобности пояснил сколот.
  Неффалим кивнул и принял из рук кочевника еду и питье.
  После завтрака сколоты, наконец, вошли в Ольвию.
  Город Иерусалим после провинциального Назарета казался Неффалиму просто исполинским, но Ольвия превысила все его, даже самые смелые, ожидания. Это был город-муравейник. Город городов! Здесь было грязно и почему-то везде воняло тухлой рыбой. Конечно же, Неффалим слышал, что все портовые города пахнут плохо, но чтобы так плохо! Нет, об этом даже подумать было страшно. Казалось, что базар находится не на центральной площади, агоре, а начинается прямо у ворот города. Казалось, что этим базаром был сам город.
  Атей взял Неффалима за руку, пояснив, что здесь очень просто затеряться. А поскольку он не хочет, чтобы его сын оказался в руках работорговцев, мальчика следует никогда не упускать из виду. И хотя здесь имеется много соблазнов, которые могут привлечь десятилетнего мальчишку, ему также нужно вести себя осторожно. Неффалим, конечно же, не стал спорить.
  Кроме рыбы, в городе также торговали различным зерном, уже готовой мукой, а также виноградным вином. Торговали украшениями, тканями и утварью. Торговали оружием, шерстью, животными, людьми. Словом, базар в Ольвии ничем не отличался от тех базаров, к которым привык Неффалим. Отличался он только своим размахом. Впрочем, эллины всегда вызывали у Неффалима улыбку своей склонностью делать все слишком. У них были слишком большие дома, слишком огромные корабли, слишком утопичные книги. Богов у них также было слишком много. Поэтому, что же может быть удивительного в том, что базар в греческом городе - это базар базаров?
  Атей шел не спеша, рассматривая разные товары, но рядом с одним торговцем сладостями он остановился. Точнее, остановился Неффалим, с тоской глядя на горы сушеных фиников. Ему так остро захотелось домой, в Назарет, что он с трудом сдержал слезы, внезапно навернувшиеся на глаза. Как хотелось убраться прочь от этих кочевников, из этого глупого, жестокого и холодного места в теплую Галилею! Но Атей по-своему расценил действие своего сына. И хотя у него было не очень много денег, подошел к торговцу и купил у того горсть сладких фиников, чтобы угостить ими Мадия. Ведь тот никогда в жизни не пробовал этого райского угощения, довольствуясь в жизни лишь терпким вкусом диких маслин, что иногда встречались в степи.
  Неффалим принял из рук Атея финики, и опустил глаза, смущенный искренней улыбкой сколота. Что-то вроде жалости шевельнулось в его душе по отношению к этому человеку. Он подумал, что и сам поступил бы точно так же, если бы речь шла о его детях. Неффалим понимал, что сколот считает его сыном, но не знал, как объяснить ему, что у него есть другая семья, есть свои дети, есть другой дом и другая родина, которую ему необходимо отыскать. Неффалим подумал о том, как будет тосковать сколот, когда ему придется покинуть его. Ведь как сильно тосковал сам Неффалим, когда его сын Иаков отправился в Иерусалим учиться книжной науке. Как переживали они тогда с Саррой! Но у них все же было то, чего сам Неффалим решил лишить Атея. Они с Саррой всегда знали, где их сын, он иногда писал им, иногда приезжал в гости. Да и Неффалим захаживал к нему, когда бывал в Иерусалиме. Атей же никогда не узнает, куда уедет его сын Мадий! Он обречен будет всю жизнь пребывать в неизвестности.
  Не успел Неффалим поблагодарить Атея за подарок, как тот быстро потащил его в сторону.
  - Нашел, - пояснил он, указывая рукой куда-то. - Вот они!
  Неффалим быстро перебирал ногами, чтобы поспеть за широкой поступью Атея. Сколот шел, расталкивая людей, но при этом крепко сжимал руку Неффалима, чтобы тот случайно не затерялся в толпе. В какое-то мгновение Неффалиму показалось, что он вновь очутился в той обезумевшей массе людей, что несла его в далекий месяц нисан к беме, на которой казнили несчастного лекаря Иисуса. У него закружилась голова. Появилось чувство беспомощности, как и тогда, когда он не мог противостоять толпе, подчинялся ее воле. Неффалиму стало плохо. Он затравленно оглядывался по сторонам в надежде найти хоть какое-то разумное объяснение своей панике. Но вместо того, чтобы успокоиться, не найдя причин ее, он внезапно похолодел. Ему показалось, что в толпе мелькнуло окровавленное лицо казненного Иисуса. Лекарь улыбнулся Неффалиму и вновь затерялся в толпе. Неффалим моргнул от неожиданности, затем оглянулся по сторонам, желая найти это лицо, посмотреть на него еще раз. Но тщетно. Лицо появилось, как призрак пережитого кошмара, как марево внутренних страхов Неффалима, и исчезло, оставив его в отчаянии. "Он тоже умер, как и я!", - вертелось в голове Неффалима. "Он здесь, он тоже здесь, в этом мире! Он умер, я же помню, что он умер. И я тоже умер. Мы с ним оба мертвы. Я непременно должен его найти и поговорить с ним!"
  Как только эта мысль пришла в голову Неффалиму, он захотел вырваться и убежать, но Атей держал его руку крепко. Неффалим резко дернулся в сторону.
  - Да что с тобой? - ворчливо прикрикнул Атей и, наконец, остановился. - Что с тобой? Отвечай!
  - Мне после сладкого захотелось воды, отец, - справившись с собой, ответил Неффалим.
  - А зачем вырываться? Я же тебе говорил, как это опасно! Попросил бы.
  - Ты не слышал, - буркнул Неффалим и отвернулся от Атея.
  Пока сколот доставал из заплечного мешка тыквенную флягу с водой, Неффалиму удалось перевести дух и немного унять сердцебиение. Что это было? Ему почудилось, или он, действительно, видел лицо этого лекаря? Неффалим не знал на этот вопрос точного ответа, однако он был уверен, что, даже если это был призрак, он не пришел к нему просто так. Он вообще перестал верить в случайности, выискивая порой закономерность даже в самых обыкновенных событиях. Но появление призрака не было обычным событием. Это событие Неффалим по значимости мог сравнить разве что с собственной смертью. Этот призрак был частью иной реальности. Той реальности, в которой жил сам Неффалим.
  Так, как солнце иногда ослепляет глаза своим сиянием, ослепил и без того темный мир Неффалима лик казненного лекаря. Он и был той надеждой, которую так ожидал встретить Неффалим в Ольвии. Но теперь ему этого оказалось мало. Подобно тому, как человек, мучимый жаждой, наконец, получает каплю живительной влаги, которая не утоляет лютую сухую боль, а лишь усиливает ее, возбуждая нестерпимое желание напиться досыта, так и Неффалим, увидев призрачный лик умершего лекаря здесь и сейчас, уже не мог ждать. Ему хотелось большего. Хотелось знать все до конца. И немедленно.
  Атей протянул ему флягу с водой, но Неффалим, едва взглянув на нее, внезапно крикнул в толпу:
  - Иисус! Отзовись!
  Атей от неожиданности уронил флягу на землю и сильно побледнел. Как и в далеком детстве, его сын Мадий вновь заговорил на неизвестном языке.
  - Иисус! Это я, торговец из Назарета! Твой земляк!
  - Замолчи!
  - Иисус! Где же ты? Мы с тобой оба здесь! Отзовись!
  - Да замолчи ты, наконец!
  Сколот размахнулся и ударил Неффалима по щеке. Вокруг них начали собираться люди, с удивлением глазея на то, как большой кочевник пытается усмирить истерику мальчишки, похожего на него, как две капли воды, и, наверное, являвшегося его родным сыном. Вот только непонятно то, что говорили они на разных языках! Зрелище было интереснее, чем представление уличных артистов. Торговцы и простые покупатели окружили их, но Неффалим, казалось, не замечал этого. Он стоял и, словно в каком-то сомнамбулизме, повторял снова и снова:
  - Он был здесь! Я его видел. Правда, я его видел!
  Один из торговцев вышел вперед и, внезапно обратился к Неффалиму:
  - Этот варвар обижает тебя?
  От неожиданности Неффалим перестал кричать, и молча уставился на торговца, который говорил на... ЕГО РОДНОМ ЯЗЫКЕ! Неффалим судорожно сглотнул.
  - Эй, - торговец подошел к Неффалиму и дотронулся до его плеча.
  - Не смей прикасаться к моему сыну! - яростно взревел Атей, до сих пор с недоумением и страхом наблюдавший за Неффалимом. Да как этот ничтожный торгаш смеет прикасаться к его сыну, к сыну воина! Атей выхватил акинак и, не успел торговец и глазом моргнуть, как тонкое лезвие клинка уже оказалось возле его шеи.
  - Не нужно, отец! - Неффалим с силой повис на руке сколота, пытаясь предотвратить смертоубийство. Зная, каким нравом обладает кочевник, Неффалим нисколько не сомневался в кровавом исходе этой ссоры.
  Атей лишь мельком взглянул на сына, но акинак все же немного отвел в сторону.
  Торговец сильно побледнел, он смотрел то на Неффалима, то на Атея, не смея больше произнести и звука.
  - Не нужно, - вновь повторил Неффалим.
  - Во имя Папая, что это было? - воскликнул сколот, обращаясь к сыну. - Ты что, демон? Или сын богов? Что за тарабарщину ты сейчас нес?
  Неффалим вздохнул. Как можно было объяснить Атею то, что сейчас происходило с ним? Как можно было объяснить то, чего он и сам до конца не понимал?
  Времени на размышления не было. Акинак Атея вновь начал угрожающе приближаться к горлу торговца. И Неффалим сказал первое, что пришло ему в голову.
  - Я слышу чужие языки!
  - Что?
  От неожиданности голос Атея сорвался. Чего-чего, а такого он услышать от Мадия никак не ожидал.
  - Я слышу и понимаю чужие языки! - повторил Неффалим, краснея.
  То, что он только что сказал, постепенно начало доходить до Атея и он, наконец, опустил акинак. Что-то недоверчивое мелькнуло в его глазах, но потом он торжествующе оглядел окружающих.
  - С моим сыном говорят боги! - воскликнул Атей. Воистину, теперь Папай и Арес всегда будут на стороне воинства сколотов! Теперь никто и никогда не посмеет нападать на наши общины!
  Толпа на базаре, явно ожидавшая иного исхода, потихоньку начала расходиться. Никого не интересовали сумасшедшие фанатики, помешанные на религии. Да таких детей богов в каждом городе целый легион. И Ольвия тому подтверждение! Очень скоро Атей и Неффалим снова остались одни. Рядом с ними находился лишь торговец, который пребывал в шоковом состоянии, чудом избежав смерти. Он стоял ни жив, ни мертв и растерянно моргал, пытаясь прийти в себя. Цветом своего лица торговец напоминал одну из многочисленных мраморных колон, которыми изобиловали большие постройки Ольвии.
  Атей, казалось, уже забыл о существовании торговца, он присел на корточки перед Неффалимом, так, что оказался почти одного с ним роста, и очень серьезно спросил:
  - Это правда, Мадий? Нам с твоей матерью тогда не почудилось?
  Неффалим молчал, не зная, то ему ответить, но тут он заметил, что торговец, потихоньку пришедший в себя и увидевший, что скиф сейчас занят разговором с мальчиком, решил под шумок улизнуть. Он поспешно схватил его за рукав и умоляюще произнес:
  - Пожалуйста, не уходи!
  Это заставило Атея снова вспомнить о существовании торговца.
  - Что тебе сказал мой сын? - спросил он, с трудом подбирая греческие слова.
  Торговец покачал головой, словно сомневаясь в разуме кочевника.
  - Какой же ты ему отец? - не на лучшем греческом ответил он. - Если он твой сын, то откуда знает язык моей родины? Мальчик звал Иисуса. Таким именем могли назвать человека только в Палестине. Признайся, ты украл его?
  Неффалим тяжело вздохнул. Словоохотливость его земляков во все времена портила людям других народностей нервы. Но проверять, в какую чудную форму выльется гнев Атея, ему было неинтересно. Потому он предпочел вмешаться. Слава Богу, что он тоже немного знал греческий.
  - Он действительно мой отец! - Неффалим постарался вложить в свои интонации максимум убедительности.
  Кочевник был на грани обморока. Мало того, что его сын и так говорит на не известном никому из сколотов языке, так он еще и говорит на языке эллинов. Где он мог его слышать, если ни разу за свою короткую жизнь не бывал ни в одном из греческих городов?
  - Значит, это правда? - Атей был настолько потрясен, что проигнорировал заявление торговца о том, что он украл ребенка.
  - Правда, отец. Я знаю язык этого человека и умоляю тебя разрешить мне поговорить с ним!
  Атей колебался. На него только что обрушилась такая лавина информации, что он просто не мог справиться с ней. Он нес ответственность за сына, но его сын оказался особенным мальчиком. И он не знал, гордиться ли ему им, или страшиться его. Мозг кочевника усиленно искал выход или хотя бы какое-то объяснение всему происходящему.
  - Во имя Папая, Мадий, не мучай меня! Скажи мне, что это за человек?
  - Я не знаю, - со вздохом ответил ему Неффалим. - Но знаю, что мне нужно поговорить с ним!
  - Тебе так велели боги? - Атею это объяснение казалось наиболее вероятным.
  - Да, - как можно уверенней ответил ему мальчик.
  - Кто я такой, чтобы противиться воле богов?
  Опустив голову в знак смирения и согласия, Атей вдруг с отчаянием понял, что у него больше нет семьи. Он с ужасом ждал воли богов, которые никогда не были милосердны к нему. Боги отняли у него двух жен, нерожденного ребенка, богатство, и вот теперь они готовы забрать у него и его славу, его единственного и горячо любимого сына.
  Неффалим понял, что победил. Он сказал торговцу, что отец разрешает им поговорить. Торговец, который даже не подозревал, какое значение для Неффалима имеет этот разговор, был рад поболтать из любопытства, чтобы потом рассказать о встрече с чудо-ребенком на родине. Кто знает, может это и есть тот самый пророк, о котором все только и толкуют в Палестине? Может, этот мальчик и есть Мессия? В любом случае, торговец был не против скоротать время за стаканом хорошего вина, тем более, что варвар, которого мальчик называет своим отцом, уже не казался опасным.
  Все трое направились в сторону гавани, где всегда можно было найти какую-нибудь харчевню, в которой можно было посидеть, не привлекая ничьего внимания. Торговец, Неффалим и Атей шли к морскому порту, но каждого из них терзали разнообразные чувства. Атей был преисполнен отчаяния, Неффалим был окрылен надеждой, торговца же мучило обыкновенное любопытство.
  Когда все трое расположились за столом одного портового трактира и сделали заказ, Неффалим, не зная с чего начать разговор, вежливо поинтересовался у торговца:
  - Как зовут тебя, добрый человек?
  - Говори на греческом, если знаешь язык, - приказал Неффалиму Атей, который заметно нервничал, не понимая ни слова из всего сказанного сыном на еврейском.
  - Хорошо, отец, - поспешно согласился Неффалим и повторил свой вопрос на языке эллинов.
  Торговец взял в руки глиняную чашу, наполненную красным вином, пригубил, и, поцокав языком от наслаждения, охотно ответил:
  - Давидом меня зовут.
  - Откуда ты родом?
  - Я родился в Кесарии. Это город на берегах Среднего моря, он расположен в долине Саронской, что в Палестине, - ответил торговец, своим полным ответом надеясь разговорить и мальчика.
  У Неффалима от волнения сжало горло. Сердце заклокотало где-то вверху, забилось сильно-пресильно, точно хотело разорвать грудь и взлететь, и затрепетать где-то уже в небесах.
  С трудом выдавливая из себя каждое слово, Неффалим повторил, точно песню, одно слово:
  - Палестина...
  Торговец кивнул.
  - Палестина, - точно не веря своим ушам, вновь повторил Неффалим. - Я тоже родом из Палестины...
  - Чушь! - прогремел Атей и ударил кулаком по столу. - Не слушай его, торговец Давид. Он родился в свободных землях сколотов. Здесь! Его зовут Мадий, и ему от роду десять с половиной весен!
  - Нет! - перекрикивая Атея, вскричал Неффалим. - Нет! Меня зовут Неффалим, а не Мадий! Я родился в Палестине, в городе Назарете. Это северней Кесарии. Это в Галилее!
  Атей был в отчаянии. Он уже успел немного захмелеть, и то, что говорил его сын, вызывало только одно желание: переспорить богов или умереть на месте.
  - Мадий, ну что ты говоришь... Мадий...
  - Меня зовут Неффалим. Я ремесленник из Назарета. Гончар.
  - Ты воин!
  - Я гончар. Да, я гончар и торговец. Я умер чуть больше десяти лет назад у себя дома в Назарете. Я надеялся после смерти обрести покой вместе с моей женой Саррой, которая незадолго до этого покинула меня. Но я почему-то не встретился с ней, а оказался здесь, в степи, в семье Атея!
  Торговец усмехнулся. Не каждый день услышишь такое! Мальчик, несомненно, безумен, но зато как интересно рассказывает! Так, что ему и поверить недолго.
  - Ты хочешь сказать, что уже умер?
  Неффалим кивнул в знак согласия.
  - Нет, - протестующее вскрикнул сколот. - Как ты можешь говорить, что умер! Разве ты похоронен в кургане? Нет, ты сидишь сейчас здесь, вместе с нами, и пьешь вино. Мертвые не могут быть среди живых!
  - У меня для этого есть только одно объяснение. Вы тоже умерли, но почему-то не понимаете этого!
  Торговец Давид искренне засмеялся. Такого потешного сумасшедшего он еще в своей жизни не встречал. Атей побледнел от гнева. Над его сыном потешается какой-то чужестранец! Этого он стерпеть никак не мог. И хотя он понимал, что с его сыном что-то не так, все равно не мог допустить, чтобы над его семьей издевались.
  - Хватит! Если ты не хочешь смерти этого человека, прекрати сейчас же, Мадий!
  - Отец!
  - Хватит, я сказал! Ты говоришь, что все мы мертвы, этого достаточно, чтобы отвести тебя к шаману! А я чуть было не поверил, что с тобой говорят боги! Но ты меня не проведешь! Боги не могут говорить такое! Мы с тобой живы. Умерли твоя мать и моя вторая жена, а мы с тобой - нет!
  - Отец, я хотел...
  - Тебе действительно нужно отвести сына к шаману. Или как ты там сказал, скиф?
  Торговец поднялся из-за стола.
  - В Назарете он родился и умер! Подумать только! Да, кстати, а что же все-таки это за шутка такая! Откуда ты знаешь еврейский язык?
  Неффалим чуть не плакал. Он, проглотив слезы, все же потухшим голосом пробормотал:
  - Я пытался тебе объяснить...
  - Все! Хватит, я сказал!
  Атей подхватил мальчика под руку и почти выволок из-за стола.
  - Я буду молиться богам о твоем исцелении! - пообещал сыну Атей, глядя ему прямо в глаза. - Я принесу им в жертву все, что имею, но ты снова станешь моим сыном!
  Неффалим больше не мог сдерживаться, и слезы отчаяния градом покатились по его лицу.
  Атей не знал, что ему делать. Второй раз в жизни он видел, что его сын плачет. Да он даже младенцем никогда не плакал! Кочевник растерялся, но потом взял себя в руки.
  - Пойдем, - сказал он сыну. - Пойдем, Мадий!
  Видя, что все его усилия тщетны, Неффалим в отчаянии взглянул на торговца Давида и тихо попросил его на еврейском:
  - Помоги мне добраться до Назарета, и я докажу тебе!
  Атей гневно дернул Неффалима за руку.
  - Я не понимаю! Говори на человеческом языке.
  - Помоги мне, - игнорируя Атея, повторил Неффалим.
  На какую-то долю секунды Давид заколебался. Столько искренности звучало в голосе этого мальчика! И такой северный акцент был, действительно, свойственен жителям Назарета. Такое подделать или придумать просто невозможно. К тому же он мог, наверное, неплохо заработать на этом.
  - У тебя есть деньги? - спросил он мальчика.
  - У него есть, - кивнул головой в сторону скифа Неффалим.
  - Корабль до Синопы отправляется завтра утром. Я буду ждать тебя здесь.
  - Что он сказал? - взревел Атей, у которого закончилось терпение.
  - Он попрощался, отец, - потупившись, скромно ответил Неффалим. - Он просто попрощался.
  Атей не посчитал нужным прощаться с торговцем. Подобная форма вежливости игнорировалась сколотами, и это было нормой их поведения. К тому же, лев не прощается со змеей! Была бы воля Атея, этот пресмыкающийся и ничтожный аспид, вообще бы больше не ползал по земле. Что он там говорил его сыну! Атей не мог этого знать, но выражение хитрого лица торговца говорило о том, что Мадию угрожает опасность. Атей, с первого взгляда возненавидев Давида, почувствовав то зло, что исходило от него, подумал, не проследить ли за ним, чтобы потом прирезать в каком-нибудь тихом месте, но был слишком пьян, чтобы совершить задуманное. Наградив торговца ненавидящим взглядом, он, пошатываясь, побрел в сторону города, крепко сжимая руку Мадия. Нужно было отыскать других сколотов, пока ночь не опустилась на город.
  Но отыскать других скифов Атею не удалось. Может, сказалось горе от того, что его сын болен, может, дало о себе знать вино, к которому сколот был непривычен, но он был не в силах держаться на ногах. Словно боги усыпили Атея, поняв, что он противится их воле. Впоследствии Атей именно так объяснил себе то, что с ним произошло. Он уснул где-то под лавкой, а когда очнулся, то на дворе уже была глубокая ночь. Мадия рядом с ним не было, как не было и денег. Все сбережения Атея в золоте исчезли вместе с его сыном. Улицы города были пустынны, поэтому никто не слышал, как плакал могучий скиф, гордый воин-кочевник. Атей, захлебываясь своим горем, сквозь слезы повторял лишь одно:
  - Вор! Мой сын - вор...
  Подобный позор Атей мог смыть лишь кровью, но кочевнику было известно, что он никогда не сможет поднять руки на своего сына, на маленького душевнобольного мальчика... Атей взял в руки кинжал. Почувствовав в своих руках прохладную тяжесть клинка, он постепенно успокоился. Глубоко вздохнув, сколот вознес свои глаза к небу.
  - Во имя богов...
  С этими словами кочевник с силой вонзил острый клинок себе в сердце.
  Но Неффалим никогда не узнал о смерти Атея. Он был уже на полпути к порту, где его ждал торговец Давид. Он заплатил торговцу двумя золотыми браслетами и, таким образом, купил себе место на понтийский торговый корабль, который на рассвете отправился через Понт Эвксинский к далекому городу Синопа. Торговец вначале лелеял планы обокрасть мальчика, чтобы потом продать в рабство, но Неффалим, вооруженный до зубов, являл собой зрелище настолько угрожающее, что торговец так и не насмелился осуществить задуманное. Длинный путь через гостеприимное море Давид и Неффалим коротали в разговорах. Торговец удивлялся недетской мудрости мальчика и его осведомленности в торговых делах. Неффалим подробно описывал немолодому Давиду большие предпасхальные базары в Иерусалиме, много говорил о своей семье, вспоминал Назарет. Как-то так получилось, что искушенный во лжи торговец и тот поверил искренним рассказам мальчика. Он, конечно, искал объяснение этому, но не находил, поэтому просто стал считать Неффалима самым настоящим Божественным чудом. А Неффалим, в свою очередь, стал доверять торговцу, увидев, что тот изменил свое отношение к нему.
  Гребцы работали круглые сутки, корабль шел легко. Ветер, надувавший красный парус, радостной песней отзывался в сердце Неффалима. Домой! Домой! В Назарет! С каждым восходом солнца надежда Неффалима вновь обрести родину крепла. И ему было все равно, что никто не верил ему, что никто из этих людей не понимал, что умер. Ему было все равно! Главное, что он и Сарра скоро будут вместе. Он найдет ее, когда вернется домой!
  Корабль прибыл в Синопу через три недели. В городе торговец помог отыскать Неффалиму караван, идущий через Антиохию в Дамаск. А от Дамаска до Иерусалима совсем рукой подать. Ну, а уж в Иудее Неффалиму не составит труда отыскать караван до Назарета. У Давида не было своей семьи, и торговец чувствовал, что всем сердцем начал привязываться к Неффалиму. Он всерьез начал подумывать о том, чтобы усыновить его и потом передать в его руки все свои торговые дела. О чем может мечтать богатый пожилой человек? Не остаться одному на закате своей жизни. Знать, что твое имя не забудут. Давид мечтал о том, как женит Неффалима, когда тот подрастет, как будет нянчиться с внуками. Поэтому, преисполненный этими мечтами, решил проводить Неффалима хотя бы до Антиохии. Положа руку на сердце, торговец опасался за мальчика. Несмотря на то, что он умел держать в руках оружие, он был слишком маленьким, слишком беззащитным. Давид поделился своими страхами с Неффалимом, но тот ничего не ответил торговцу, но при этом так странно улыбнулся, что мороз пробежал по коже.
  - Я провожу тебя, - сказал торговец.
  - Как хочешь, Давид. Только я все равно не останусь с тобой.
  - Знаешь, у меня есть лавка и дом в Дамаске, в верхнем городе. Ее легко отыскать, если ты передумаешь.
  - Значит, у тебя есть дела и в Антиохии, и в Дамаске? - двусмысленно хмыкнул Неффалим. - А я и не знал.
  - Ты многого не знаешь. Останься.
  - Мне нужно в Назарет!
  Упрямство Неффалима вызывало уважение, но при этом и гнев. Да разве же можно быть таким уверенным в себе! Ничего. Со временем мальчишка забудет свою безумную историю и обязательно передумает. Торговец думал, что мальчик выдумал эту фантастическую сказку только для того, чтобы сбежать от варвара. Ну, что ж, теперь он свободен, и Давид не понимал, почему Неффалим продолжает врать. Ведь ему сейчас уже ничего не угрожает! Но, так или иначе, Давид нашел им обоим караван, и через три месяца пути Неффалим, наконец, прибыл в Иудею.
  
  
  
  
   Скачать роман полностью:
  
   http://nadiaelle.com.ua/
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"