- Да, так вот... Оформился я генетиком на звездолет. Все чин чинарем. Служу, наблюдаю, с людьми лажу. Особенно сблизился я с одним испанцем. Небольшого роста, стройный, ладный, молодой и такой, знаешь, мечтательно-меланхоличный. Звали его Мигель. Но, несмотря на тонкость организации, был мой амиго парнем храбрым и твердым в принципах, в чем не раз приходилось убедиться всем участникам экспедиции. А странностью его было абсолютное вегетарианство. Он не ел мяса и рыбы, не прикасался к молочным продуктам, и даже блюдо, приготовленное хоть с каплей меда, было для него табуировано. Излишне говорить, что на нем не было ни одной нитки из шерсти. Парень считал аморальной и недопустимой эксплуатацию любой живой души, тем более ее убийство. У окружающих это вызывало уважение с примесью иронии.
Как-то раз, после нескольких рюмок, пользуясь его дружеским расположением, я спросил его об истоках этой, не знаю как сказать, зоофобии, что ли? - вернее было бы написать зоофилии, но термин оккупирован совершенно другой перверсией. Он ответил просто и здраво, мол, не чувствую своего от них, от зверей, отличия, каково, мол, мне было бы узнать, что кто-то сидит сейчас за столом и нахваливает котлетки, приготовленные из грудинки моей сестры или из филейной части моей матери, а ведь у любой овцы, коровы или даже пчелы есть отцы, братья и сестры, а стало быть мы, люди, есть изощреннейшие циники и садисты. Тут бы мне покивать головой да сменить тему, так нет же! - сдуру начал я доказывать, что святоши-вегетарианцы не моральнее любого свиноеда. 'Как же так, дескать, а у растений что - нет души? Или они не живые? Или у кукурузы меньше хромосом, чем у дрозофилы? Или в цветке миндаля меньше нежности, чем в коитусе лягушек? Посмотри на колос пшеницы - разве он менее совершенен, чем яйцо курицы? Однако ты лопаешь и кукурузу, и миндаль, и хлеб, а потом спишь сном праведника'. Долго я благовестил в таком духе, прежде чем сообразил, что вегетарианство - это вера, а вера логикой непобиваема, поэтому результат если и будет, то противоположный. Молчал-молчал мой мучачо, а потом и говорит, что да, мол, есть что-то в твоих словах, я, говорит, и сам иногда чувствую нечто подобное, но что же делать? Я же, говорит, не хочу умирать, я же еще молодой. Верно, что от таких мыслей жить не хочется, но умирать-то еще меньше! Вот если б не умирать совсем, а заснуть и лежать где-нибудь в лесу под деревом и птиц слушать, так было б славно, а навсегда, говорит, жалко, но если не получается жить не-каннибалом, то, видимо, придется. Сказал он эти слова, опрокинул рюмаху, ладонью по столу хлопнул, и понял я, что так же просто и решительно хлопнет он себя из пистолета от отвращения к себе, как к поглотителю живой плоти.
Ну, думаю, заварил кашу. Спасать надо парня. Есть, говорю, выход. Будешь и спать, и жить и даже как-то и чувствовать. А от птиц так и вовсе отбоя не будет. И чтоб не был ты повинен в гибели ни единой живой души, будут твоей пищей не акриды и дикий мед, а вода и углекислота, щедро сдобренные солнечным светом, и не родит природа аскета, который бросит в тебя камень. Да-да, брат, ты все понял правильно: предложил я ему стать автотрофом. Растением то есть. Ввести в геном указание на производство хлорофилла. А что было делать? Это был единственный способ его сохранить, во всяком случае, тогда мне так казалось.
Поначалу он обрадовался, просветлел и, глядя мимо меня, мечтательно заговорил:
- То есть я положу начало новой человеческой расе, расе зеленых! Действительно странно, что люди так скудно раскрашены. Насколько богаче палитра птиц или кошек! Мы, зеленые, покажем истинный пример любви к ближнему. Мы не станем перековывать мечи на орала, а копья на серпы - никаких орудий, кроме струнных и духовых! - мы просто будем утром выходить из своих жилищ и протягивать к Солнцу длинные зеленые пальцы наших рук, ни одна из которых никогда не поднимется для удара...
- Миге-ель! - прервал я его эйфорическую экзальтацию, - Хладнокровней, Мигель! Вы, зеленые, не будете по утрам выходить к Солнцу, так же как не будете по вечерам от него уходить. Оно само к вам придет - точно в назначенный час, как делает это миллиарды лет для ваших зеленых братьев. Увы, мучачо! Я не могу сделать из тебя маленького зеленого человечка. Не спрашивай, почему.
- Как это - 'Не спрашивай'? - оторопел Мигель, - Это же самое главное! Ты же обещал меня сделать растением! Я готов на это пойти, чтобы одолеть свою животную природу, но я должен остаться собой!
- Существуют энергетические барьеры... - мне было жаль его разочаровывать, но выбора не было, и я продолжил: - Достаточно сказать, что если бы растения с ногами и головой были возможны, они бы давным-давно скакали по холмам, но их нет, потому что природа не терпит излишеств. В общем, как не крути, а оптимальное многолетнее растение - это дерево, и ничего лучшего я для тебя изобрести не в силах. Что делать? За подлинное вегетарианство надо платить.
- Это чертовщина какая-то! Бог ты или черт? - Мигель стал совсем бледен, на лбу его выступил пот, он заговорил сбивчиво, - Т-ты меня лишаешь всего, а сам... Сам говорил, что у растений есть душа!
- Да уж не меньше душа, чем у шелкопряда! - говорю, - Будь последовательным: или иди в ресторан и закажи бифштекс, или соглашайся на растительное существование. А бог я или черт, это уж сам решай - я, в отличие от тебя, не страдаю раздвоением личности.
- Какое, к дьяволу, раздвоение! - возмутился Мигель, - За избавление от раздвоения я должен заплатить полным распадом и потерей личности! Ну сотворишь ты еще одну сосну или пальму - а я-то причем? Я-то - где!? Убей меня и похорони, я прорасту травой или кустом и буду так же слушать птиц без твоих пробирок и микроскопов! Ни мне, ни соснам с пальмами не нужны твои дьявольские эксперименты!
- Амиго Мигель! - я не смог скрыть покровительственного тона, - Манихейство -наивнейшая выдумка человечества. Ну что ты все черта поминаешь, да еще к ночи! А если я сохраню тебя в этой сосне - ты начнешь славить бога? Попробуй взглянуть на эти вещи иначе. Есть данность, а есть ты. Взгляни на нее с одной стороны - увидишь ее божественной, а как обойдешь вокруг да глянешь против света - бесовской. - Выпитое виски слегка шумело в голове, и я разболтался: - Вот тебе пример из моего опыта. Человека при жизни считали великим грешником, и когда он умирал, то боялся попасть в ад, хотя и надеялся на рай, потому что без надежды люди не могут. Душа его стремительно полетела ввысь, прорываясь к раю, и вдруг услышала мерзкие визгливые голоса. Ужас души был столь велик, что она, описав в космосе дугу, вернулась в тело. Смерть того человека оказалась клинической, он прожил еще несколько лет. 'Что же ты видел по ту сторону?', - спрашивали его. 'Я ничего не видел, - отвечал он, - я слышал злые голоса ангелов'. ' Не святотатствуй! - говорили люди, - У ангелов голоса не злые! Просто ты побывал в аду'. И никому не пришла в голову здравая мысль: душа его летела в рай, и песнопения ангельские были самые сладкоголосые, но летела она так быстро, что эффект Доплера превратил бархатные тенора и баритоны ангелов в визгливые дисканты. Что ты сейчас чувствуешь, Мигель?
- Да много чего! - произнес он с грустью, - но более всего - трагическую безысходность, потому что ты меня не убедил и не утешил - если вообще хотел это сделать!
- Я тебе скажу, амиго, что ты чувствуешь. Пальцы твои чувствуют холодок только что положенного в стакан льда, язык и гортань - сладковатую крепость виски, низ живота - легкий позыв на мочеиспускание, пока подавляемый интересом к разговору, и вдобавок к этим и еще многим неосознанным ощущениям твой дух захватывают страх и решимость перед головокружительными переменами в твоей жизни. Но - он стал выказывать признаки нетерпения, - для нашей темы важно не это, а то, что все эти ощущения, мысли и чувства - от самых незаметных до тех, которые представляются тебе сейчас главными - имеют очень конкретное электрохимическое воплощение: по какому-то нейрону проскочил какой-то импульс, какой-то фермент возбудил какую-то реакцию. Но то что имеет конкретное выражение, может быть закодировано и записано, а что закодировано, можно раскодировать и - не нарушив волоска его изящнейших усиков - снова воплотить в младшего лейтенанта Мигеля Ле Рамо, двадцатидвухлетнего лингвиста, меланхолика, авантюриста, вегетарианца и прочая, и прочая, и прочая, который сегодня, верный своим идеалам, войдет в биотрансмиттер и через сутки с небольшим выйдет оттуда зеленым и пушистым сосновым саженцем. Этот саженец за двести лет превратится в могучую сосну, стоящую одиноко на скале, нависшей над морем в северной Европе, в Архангельской губернии Российской Империи.
- Б-р-р-р... - Мигеля передернуло - А почему одиноко и почему так холодно, - спросил он.
- Видишь ли, посади я тебя в лесу, ты вырастешь прямым и высоким - того и гляди спилят тебя на сруб, а то и на мачту, а там, на моем любимом утесе, ты будешь низкорослым, толстым и кривым, для строительных дел мало пригодным. А что до Севера - так там вредителей меньше, целее будешь. Но можно отказаться. Ты уверен, что это твой выбор?
- Я согласен - он говорит, - но знаешь, чего мне больше всего жаль? Что я не узнаю, что такое любовь!
- Ну, - отвечаю, - этого многие не узнают, по сто лет прожив в человечьем обличье, зато настоящая любовь буйствует именно в растительном мире! Ты видел цветущую сирень? Она же вся увешена гениталиями! Ее пьянящий аромат - разве это не вопль оргазма?! А плантации цитрусовых! Ветер кружит над ними тучи спермы - мы называем ее пыльцой, но кто из людей настолько щедр, что готов, как они, оплодотворить всю планету? Посмотри на цветок орхидеи, на его влажный вывороченный пестик, на шмеля, делающего ему куннилингус, на цветущий луг, на грозди плодов, на стучащие орехами кокосовые пальмы - вот где настоящая, свободная, не отравленная ревностью, не загнанная в перверсии, безбрежная панлюбовь! Разве ты способен испытать подобное с твоими жалкими тестикулами? Да они последнее, о чем стоит жалеть! Кроме того, я тебе верну их - вместе с твоим теперешним обличьем, с твоими рефлексиями и фобиями, но и с неведомым человеку опытом - ровно через двести лет ты захлопнешь снаружи люк биотрансмиттера и решишь, что тебе делать дальше.
- Слушай, - робко сказал Мигель. Он был явно подавлен грандиозностью сроков и перевоплощений, - А зачем это все: трансмиттеры, сосны, реинкарнации... Ведь все это достаточно записать... Ты же сам говорил... Каждое ощущение вызывает реакцию, реакция - импульс, импульс - чувство, чувство - поступок... То есть все детерминировано, все можно записать, вычислить, узнать и предвидеть... Для кого мы играем в этом спектакле?
- Записать, говоришь? - я расхохотался - действительно, если бог такой Бетховен, на хрена ему оркестр? Написал партитуру, прокрутил в тыкве - и пиши новую! Да может оно и записано! О чем, ты думаешь, древние священные книги? Библия, веды? Многие уверены, что далеко не только о том, как Авраам родил Исаака. Но разве в этом дело!? Что ты предлагаешь? Заменить мириады душ одной большой спиротекой? И кто ее будет читать? И потом: записать и испытать - разве это одно и то же? Зачем же ты пьешь? Почитай об этом у знатоков - у того англичанина, который вычислил, что настоящий шартрез, стекая по языку, пять раз меняет вкус. Ты знаешь, я пил очень хороший шартрез, но не насчитал и трех раз, однако не променяю рюмку ликера на это описание. Да и ты, я думаю, тоже. Ты идешь?
Он посмотрел на меня зло, вошел в камеру биотрансмиттера и захлопнул за собой крышку люка.
Я выполнил не все, что обещал. Сосновое дерево великолепно прижилось на песчаной почве гористого берега. За двести лет в него не ударила молния, его не срубили и не сожгли окрестные крестьяне и рыбаки - слишком оно было толстым, суковатым и кряжистым, неудобным для пилки и рубки. Но с того звездолета пришлось уйти: в исчезновении Мигеля обвинили меня, оправдания выглядели беспомощно. Когда в назначенный срок я пришел на берег Белого моря, я мог только сломать сосновую ветку, выделить в портативной лаборатории из ядра соматической клетки заложенный туда когда-то геном Мигеля и тайно, воспользовавшись усыпляющим газом, (и это меня-то люди называют всемогущим!) пересадить его в оплодотворенную яйцеклетку подмосковной помещицы. Помещица благополучно разрешилась от бремени.
Через три десятка лет я снова оказался на планете Земля и узнал, что Мигеля моего уже нет в живых. В русской своей ипостаси был он также талантлив, храбр, меланхоличен. Стал офицером, ушел на войну, проявлял беззаветную отвагу и выходил живым из опаснейших передряг, но искал смерти и погиб в глупом поединке двадцати семи лет от роду.
Я не пошел на его могилу. Приехав на берег Белого моря, я долго сидел под сосной, прислонившись к стволу и глядя на белый парус рыбацкой шхуны вдали и на птичек-нырков, которые складывали крылья и падали в воду со звуком брошенного камня. К вечеру стало холодно, я встал, и, собираясь уходить, похлопал ладонью по стволу. 'Я рад, что ты жив, Мигель!', сказал я сосне.
Вот и все. Вот почему я просил тебя, брат, прислать мне новый биотрансмиттер, оформленный под шифоньер карельской березы (я живу в маленьком домике в городе Кемь и не хочу привлекать к себе внимания). Я хотел выпустить Мигеля из заточения и завершить эксперимент так, как я обещал моему другу. Но теперь, после гибели русского офицера, я боюсь снова потерять его. Здесь, на утесе над морем, он живет в мире с собой и с природой, и я не знаю, вправе ли я этому мешать.
- До свидания, Мигель! - сказал я сосне, -Я еще вернусь к тебе!
Сосна зашумела кроной, прощаясь. В конце концов, почему бы и нет? Даром я вложил в ее гены всю мигелеву сенсорику? Оторвав иголку с одной из веток, я сунул ее в карманный декодер и нажал клавишу 'ощущения'. Прибор долго мигал дисплеем, пытаясь понять сложную кодировку. Наконец на экране высветилось: