Лой Аглаида Владимировна : другие произведения.

Город и Художник

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман о творчестве


Аглаида Лой

  
  

ГОРОД И ХУДОЖНИК

(Новосибирская легенда)

роман

Памяти матери

  
  

Часть I. ВОЗВРАЩЕНИЕ В ГОРОД

  

РОДНЫЕ СТЕНЫ

  
   "ИЛ-18" заходил на посадку. Приникнув к иллюминатору, Константин с радостью узнавал проплывающие внизу площади, проспекты, даже отдельные здания, но к радости примешивалось тревожное чувство — много воды утекло, пока он учился в Питере...
   Мощное, ртутно поблескивающее тело реки разделяло город надвое. Отчетливо были видны все четыре моста, связавшие лево- и правобережье. И простор, бескрайний простор, куда ни кинь взгляд!..
   А каких-нибудь два тысячелетия назад здесь кочевали легендарные скифы... Константин невольно хмыкнул — "каких-нибудь два тысячелетия..." Но мысли его тотчас снова настроились на торжественно-романтический лад. Быть может, под гранитным плато, из которого вырастают многотонные быки построенного в прошлом веке моста, до сих пор покоятся кости скифского героя первочеловека Таргитая... Со строительства этого, самого первого, моста и начинался Новосибирск...
   Я возвращаюсь к тебе, мой Город — мысленно, говорил он.— Потому что здесь я родился и вырос. Здесь мой дом. Самолет на мгновение провалился в воздушную яму, и чувство свободного парения отдалось в нем ни с чем не сравнимым ощущением собственного могущества, какое бывает лишь в молодости: если бы весь мир вдруг стал чистым холстом — он смог бы переписать его наново!.. Но тут он запнулся, осознав чрезмерный пафос своего внутреннего монолога, и смущенно покосился на соседей, словно те могли подслушать его сокровенные мысли. Однако соседям было не до него, и он вновь погрузился в размышления.
   И уже с ностальгическим оттенком явились ему Питер и родная Академия художеств — Институт живописи, скульптуры и архитектуры имени Репина. И засвербил, завертелся в мозгу червячок сомнения: может, поторопился уехать?.. Через год обещали выделить мастерскую... Правда, плохонькую и на двоих, да в Питере, и это счастье... Стоп! Прервал он себя. Это говорит тоска по студенческим неповторимым годам. Я не вижу себя вне своего города — вот в чем суть. И потому я возвращаюсь.
   "Самолет произвел посадку в Толмачево... Температура за бортом... Просьба до полной остановки самолета..." Трап пружинисто заходил под ногами — дома! Тренированный взгляд художника мгновенно вобрал и здание аэровокзала, показавшееся устаревшим, и множество серебрившихся в лучах восходящего солнца авиалайнеров, похожих на стаю сказочных птиц. Вольный степной ветер принес горьковатый полынный дух. Константин вдохнул полной грудью, засмеялся — и шагнул в неизвестность.
  
   По трапу сбежал молодой человек лет двадцати восьми, в потрепанных джинсах и с рюкзаком. Закатанные рукава выцветшей клетчатой рубахи, небрежно заправленной в джинсы, открывали жилистые рабочие руки. Был он среднего роста, нормального телосложения и, что называется, без особых примет. Разве только стрижка "под Иванушку" да слегка курчавившаяся темная бородка... Волосы у Константина Николаевича Гребнева тоже темные, с пепельным оттенком, а глаза серые и беззастенчиво пристальные.
   В глубине улицы открылся желтый шестиэтажный домина с круглой башенкой, в которой когда-то дежурил пожарный. Шум ближайшего перекрестка разбивался о монументальную громаду здания, эхом отскакивал от его стен, долетая порой до ажурных балкончиков и полукруглых окон верхнего этажа.
   Дрогнуло сердце, потеплели глаза. Скрипнула приветственно дверь подъезда. Почти бегом поднялся на пятый этаж, словно вместо рюкзака за спиной выросли крылья.
   Звонок. Тишина. Шаги... Мама! Он обнял и закружил красивую женщину без возраста, она отстранилась — эмоциональные всплески по-прежнему не приветствовались. Увы, в этом доме ничто не меняется!..
   — А где отец? — справившись с чувствами, спросил он.
   — Принимает душ. Ах, Константин,— она старалась не улыбаться, чтобы не было лишних морщинок,— ты все тот же!
   В конце длинного коридора появился мужчина в махровом халате, с осанкой римского сенатора. В его волнистых волосах была заметна проседь. Отец и сын молча обнялись, потом отступили друг от друга.
   — Повзрослел, — наконец произнес отец.— Или это от бороды старше кажешься? А мы тебя попозже ждали.
   —Такси!— чуть пожал Константин плечами. —­ Кстати, выглядите вы с мамой потрясно — неужели я ваш сын?
   — Тренинг... Твоей матери до сих пор дают тридцать пять.
   Мать потуже затянула поясок шелкового халата и позволила себе улыбнуться.
   А ведь она действительно не меняется — с удивлением подумал он.—Даже волосы не поседели — может, незаметно потому, что светлые? И держится, пожалуй, еще прямее. Эгоцентризм — рецепт бессмертия. Жаль, отца засушила.
   — Теперь прими ванну,— она брезгливо осмотрела его одеяние,— чистое белье я приготовила.
   — Бу сделано! — он шутовски отсалютовал и промаршировал в ванную, досадуя на мать: не может без демонстрации власти. И эта механическая правильность голоса... Или ему показалось?
  
   Завтракали в благоговейном молчании. Величаво пробили массивные настенные часы, витиевато изукрашенные красноватой медью. Наконец отец не выдержал:
   — Почему ты ничего не рассказываешь? Академия художеств... Туда не каждый попадет...
   — Академия художеств ощутимо повысила его культурный уровень,— с иронией заметила мать.— Явился как нищий какой-то и с рюкзаком.
   —Мода сейчас такая,— добродушно встал на его защиту отец.—Представь, в моем институте солидные мужи тоже в джинсы влезли—удобно.
   — Каков поп — таков и приход,— отпарировала она.
   — Я в джинсах даже на даче не хожу,— обиделся "поп".
   Она пренебрежительно повела плечом.
   — Что думаешь делать, сын? — отец смотрел испытующе.
   — Разве можно было вбить в голову этого упрямца, что в наше время художник— не профессия! Девяносто процентов из них становятся со временем халтурщиками, запивают, опускаются. Я много раз предупреждала: нельзя учиться на художника. Есть ли у тебя талант? И... на кого ты сделался похож?! С этой бородой...— щеки у нее порозовели.
   Константин подчеркнуто элегантно промокнул салфеткой уголки рта:
   — Дорогая мамочка, не забывай, что мне уже не двадцать! Жребий брошен. Рубикон перейден. Ну, и так далее...
   — Рубикон... Все иронизируешь...— она презрительно поджала губы.
   — И вот что, родители, поставим-ка точки над "i"! Домой я возвратился не потому, что не смог устроиться в Центре. Мог — но не захотел. Поймите: этот город — мой! Я здесь на свет появился. Я с ним связан навсегда.— Он умолк, аккуратно отложил скрипящую от крахмала салфетку.— Вопрос исчерпан?
   — Я его узнаю! — трагически произнесла мать, обращаясь к мужу.—Это он, дед — твой отец! Через него наш сын стал бродягой. Уму непостижимо: лазить всю жизнь по каким-то курганам и откапывать полуистлевшие черепа...
   — Дед был неистовым человеком — я благодарен ему.
   — О боже...— она глубоко вздохнула.— Помню, помню: волосы всклокочены, глаза горят, квартира — не квартира, а скифский могильник... И ты уродился в него.
   — Ой ли? — вдруг подмигнул Константин.— А твой отец? Он ведь тоже по молодости золотишко мыл в тайге.
   — ?!
   — Сын...— попытался вмешаться отец.
   — Мне бабушка рассказывала. Я к ней прошлым летом заезжал в деревню. Юморная старушенция.
   — Ты... был... у матери?.. Почему она не написала?
   — Извини, она тебя вроде побаивается.
   — Ну хорошо, поговорим о другом.— Снова в голосе ее появилась механическая правильность.— Что ты собираешься делать?
   — Работать,— он вздохнул с облегчением: грозу пронесло.— Мне студию обещали.
   — С месяц назад я твоего друга повстречал,— оживился отец.— Этого... Медведева.
   — Володьку? Ха-ха! Он в прошлом году ко мне в "общагу" заходил — с Байконура в Питер по делам мотался.
   — "Общага",— поморщилась мать.— Ну что за лексикон у современной молодежи? Был бы ты нормальным человеком, тоже бы работал на Байконуре.
   Но Константин уже не слышал ее...
  
   Прозрачные двери главного институтского корпуса сошлись за спиной. Ребята сбежали по обледенелым ступеням крыльца и разом посмотрели на светившееся табло: 21.15; —9®.
   — На конечную? — спрашивает Володя.
   — Можно,—отзывается Костя. И они сворачивают налево.
   — Видел расписание экзаменов? Последний—философия. Давай досрочно?
   — Да ну ее! Что это Вера тебя так долго пытала? Ждать умаялся.
   — Ха! — выдыхает Володя.— Забыл мои перпендикулярные отношения с английским?
   По притихшему вечернему проспекту вьется поземка. Вокруг фонарей золотистые шары света. Галактическими островами блестят вдали огни реклам.
   — Интересно,— задумчиво говорит Володя,— куда нас после института занесет?
   — В конструкторском бюро штаны протирать будем.
   — Открыл Америку! Я вот на Байконуре хочу работать.
   — Заждались там тебя,— веселится Костя.
   — Коть... я давно спросить хотел... Почему ты в научное общество не пошел? У нас скоро сам Лобанов семинар вести будет.
   — А! — с досадой отмахивается Костя.
   — Ну что "а"? Лобанов — это Лобанов!
   — Слышу я, не вопи!— некоторое время он молчит, потом начинает серьезно и сосредоточенно: — Ты понимаешь, я вдруг увидел собственную ограниченность — и мне сделалось страшно. Мы стали рационалистами, почти машинами. Изостудия, в которой я занимаюсь,— это другой мир. Искусство пытается объять вселенную, а наука — расщепить и исследовать. Посмотри... сюда... на рукав... Снежинка прекрасна. Мохнатое ледяное совершенство.
   — Пиит да и только,— фыркает Володя.
   — Не желаю быть фанатиком!
   — Поехали с орехами... В науке ты или фанатик — или никто. Брюллов нашелся...
   — Машину, пользующуюся законами логики, создать можно, а вот чувствующую... Мысль кодируется электрическими импульсами,— продолжает Костя,— их можно расшифровать. А вот отчего мне хочется ни с того ни с сего завыть от тоски-печали, глядя на малюсенькую снежинку, кто объяснит?..
   Вовка издает протяжный и выразительный свист.
  -- Завыть от тоски-печали... Тяжелый случай. Бежим, наш автобус!
  
   — Константин! Он встрепенулся:
   — Да, мамочка, прости, задумался.
   — Повторяю, в три полдник, в восемь обед — сегодня воскресенье. Если у тебя возникнут срочные дела...
   — Какие срочные дела — только приехал!
   — ...если у тебя возникнут срочные дела, то к полднику можешь не являться, но обед!..
   — Идет, к обеду буду непременно,— и он склонил буйну голову.— А теперь, если высокое собрание не возражает, пойду сосну.
   — Конечно, отдыхай,— спохватился отец. Мать милостиво кивнула.
   Его комната осталась прежней. Массивный, обитый узорчатой материей диван, казалось, признал хозяина и раздулся от радости. Константин потрепал его спинку, как верного пса, и сел, утонув в упругой диванной плоти. С улыбкой оглядел родную комнату. Монотонно отбивали время старые английские часы, подаренные деду экзальтированным профессором-англичанином, а позднее перешедшие в безраздельную собственность внука. Китайские болванчики на письменном столе кивали в такт каждой проходившей под окнами машине. Они стояли на своих неизменных местах: передвинь на сантиметр, и мать сделает выговор. Ее механический мир выверен, как часы в гостиной. Словно когда-то давным-давно кто-то неведомый завел этот ее мир, и закрутились, завертелись его колесики —отец, она, Константин... Он всегда находился в состоянии войны с этим механическим миром. Вот и сегодня, пробыв дома не более часа, готов бежать на край света. Он широко зевнул — сказывались проводы и бессонная ночь в ленинградском аэропорту — стряхнул с ног расшитые тапки и растянулся на диване. Знакомый запах тисненой материи ассоциировался с детством, кружил голову...
  
   Светло и радостно в комнате. Котя глядит на яркие солнечные пятна — они стелются по полу теплым, добрым ковром. Стоит сунуть в свет руку, как сделается щекотно и смешно. Если быстро спрыгнуть с кровати на солнечное пятно и оттолкнуться ногой, то заскользишь, заскользишь куда-то в сказку.
   Из кухни приходит короткий металлический звук — бабушка нечаянно звякнула чугунной сковородкой. Дед занимается гимнастикой, и надо ждать. Мальчик садится в постели, коротко вздыхает и украдкой смотрит на солнечных зайцев—хитрые зайцы незаметно подбираются к гардеробу. Урра! Дед закончил свои упражнения! И вот уже скифский богатырь Таргитай верхом на коне мчится на сражение с ужасным грифоном. Дед-грифон страшно рычит и скалится, но богатырь побеждает и издает торжествующий вопль. Заходит бабушка, и Котя с разбегу утыкается в ее мягкий живот. Она целует его в макушку. Щекотно. Он ежится. Бабушкин добрый живот и ее желтый, пахнущий кухней, передник охраняют его мирок.
   После завтрака он тайком утаскивает на балкон дедову книгу про скифов и, сидя на огромном сундуке, разглядывает цветные картинки. Но едва до слуха долетает мелодичный звон колокольчика, как он вихрем врывается в комнату. Рыбалка! Дед собирается на рыбалку!!
   Они долго едут в красно-желтом автобусе, потом идут лесной тропкой, вьющейся среди папоротниковых зарослей. Папоротники эти напоминают резные длинные перья и скрывают мальчика почти с головой. Выше — шершавые стволы сосен и небо. Шумит лес, словно хочет объяснить, растолковать что-то маленькому человеку. Лесная непонятная жизнь пощелкивает и посвистывает в зеленых кронах голосами невидимых птиц, скользит у ног юркой ящеркой. Тропинка вдруг расступается — и открывается глазам простор огромной сибирской реки. Солнечные лучи рассеиваются мелкой волной, отражаются от воды — и река словно сияет.
   А вечером пылает костер и из сгустившейся вокруг тьмы доносятся шорохи, от которых по спине бегут мурашки. И тогда начинает казаться, что костер вовсе не костер, а гигантский глаз циклопа. И над рекой медленно подымаются светлые фигуры, сотканные из речного обманного тумана, и плывут к берегу, и оседают, запутавшись в кустах тальника.
   — Деда, скоро? — почему-то шепчет Котя.
   Дед сосредоточенно подносит ко рту расписную деревянную ложку и пробует дымящуюся уху — хороша! Она вобрала в себя дым костра, запах остывающей земли и густой лесной дух. А потом издалека, из глубокой древности, приходит голос деда, и мальчик зачарованно слушает, глядя на огонь...
   — Жил да был в древнегреческом городе Проконнесе человек по имени Аристей. И прослышал он о таинственных заморских странах. Помолился своим богам, ступил на корабль купеческий и поплыл вместе со своими друзьями через море Эгейское на северо-восток. Миновали они Геллеспонт, Пропонтиду и через Босфор попали в Понт Эвксинский — наше Черное море. Трепали утлое суденышко дикие штормы, завывали в снастях ветры буйные, грозясь в клочья изорвать паруса, но плыл отважный кораблик все вперед и вперед. Наконец доплыли они до устья Дона. Разные племена населяли тогда степные просторы, частенько нападали они и на купеческие корабли. Да, видно, не зря молился Аристей своим богам, не зря приносил им жертвы и курил благовония. Поднялись путешественники вверх по Дону до места, где сейчас Волго-Донской канал. Там переставили корабль на волокуши и перетащили в Волгу. Древние, они сообразительными были! Долго ли, коротко ли: из Волги — в Каму, из Камы — в Чусовую, и так до самого Великого Каменного пояса. Так древние греки Уральские горы называли. Они считали их краем Ойкумены, краем Земли то есть. Но наш Аристей отправился еще дальше. По реке Исети приплыл он в Тобол, из Тобола в Иртыш... Отважный был путешественник. Столько за свою жизнь повидал, что, вернувшись в Грецию, написал поэму знатную — "Аримаспея". Племя аримаспов тогда по берегам Иртыша — Исети обитало...
   Негромкий, но отчетливый голос деда — голос человека, привыкшего к чтению лекций, становился то низким, задумчивым, то сухим и "научным", то оживленным и страстным.
   — Рядом с аримаспами жили загадочные исседоны. Геродот называл аримаспов одноглазыми, а Аристей писал об исседонах, что "каждый из них имеет один глаз на прекрасном челе". Одноглазые — и прекрасное чело. Странно?
   — Странно...— эхом отзывается Котя.
   — Именно странно! — все более увлекается дед. — Ведь синеглазые и золотобородые люди — редкость для Сибири. А что если сверкающий глаз во лбу — бронзовое зеркало?! Тогда все становится на свои места, и тогда понятны слова Эсхила, который в "Прикованном Прометее" писал: "Берегись остроклювых, безгласных псов Зевса, грифов и одноглазой конной рати аримаспов". А вот наш Василий Татищев считал, что по берегам Тобола, Иртыша, Оби обитали "иперборейские скифы", особенно ценившие золото и коней необычной, золотистой, масти. У этих лошадей были изящные небольшие головы и стройные легкие ноги. Лошадь хоронили рядом с воином. А налобные маски коней и седельные покрышки изукрашивались грозными грифонами...
   В оранжевых всплесках огня видятся мальчику бородатые скифские воины, тела которых татуированы жуткими грифонами, гибкими рогатыми кошками и кругломордыми рыбами. Взблескивают бронзовые зеркала-бляхи, привязанные ко лбам, устрашая соседние воинственные племена. Вдруг огромная тень легендарного грифона заслоняет солнце, с дикими криками обнажают воины короткие бронзовые мечи... А в жарких очагах светлобородые исседоны плавят драгоценное золото и выковывают сверкающие пластины с изображениями богов и героев: человекоптицу верхом на горном баране, крылатого всадника, небесного тигра...
   Снова дедова квартира. Вечер. Котя примостился в углу дивана. От оранжевого абажура с длинными шелковыми кистями уютно. Дед сосредоточенно читает потрепанную толстенную книгу, отчеркивая нужное красным, остро отточенным карандашом. Мальчик сдержанно вздыхает: если у деда в руках карандаш, разговаривать с ним нельзя. Подходит к окну и взбирается на стул. В окнах напротив — разноцветные огоньки, а выше — мигают звезды, долго и зачарованно смотрит на них Котя, потом садится на широкий подоконник рядом с жасминовым деревцем. Гибкие стебли опираются на гладко обструганную палочку и, переплетаясь, образуют шаровидную крону. В ее темной зелени загадочно мерцают белоснежные цветы. Котин нос утыкается в цветок, и волна запаха, свежего и притягательного проходит по телу. Он начинает рассматривать цветы: бутон... еще... а вот этот распустился только сегодня — его раскрытые лепестки будто светятся... этому пошел третий день, и он сделался розоватым, а нежное тельце прочертили лиловые прожилочки... Пальцем дотронулся до цветка — и тот упал на ладонь. Еле уловимый аромат увядания исходил от него. Мальчик осторожно кладет цветок на подоконник, слезает на пол и направляется к детскому столику.
   И вот уже его карандаш бежит по бумаге: нежный розовый цветок, а рядом — сражаются исседоны с одноглазыми аримаспами, и топчут врагов вскинувшиеся на дыбы кони. А на другом рисунке пирующие исседоны пьют волшебный напиток из оправленных в золото черепов. Котя нарисовал черепа, и вдруг ему делается страшно, будто исседоны где-то рядом. Отбросив альбом, он испуганно озирается: дед читает, а бабушка пишет письмо. Мальчик берет альбом и раскрывает перед нею.
   — Да ты у меня художник! — она ласково гладит внука по голове.— Дедушке покажи...
   Дед одобрительно хлопает его по плечу.
  
   — Костя! Кон-стан-тин, — его трясут за плечо, — вставать пора! Уж восемь близится...— шутливо пропел отец.
   — Восемь? Вечера? Не может быть! — он трет лицо ладонями, отгоняя сон.— Прилег на минуту... столько припомнилось...— Сладко, до хруста в суставах потягивается и ласково проводит по тисненой обивке дивана.
  

В ЛАБИРИНТЕ ПАМЯТИ

  
   Завтрак Константин тоже проспал — время уже близилось к полудню. На спинке стула, стоявшего возле дивана, висели выстиранные и отглаженные джинсы. Он потянулся, встал и зашлепал в ванную. Из ванной отправился на кухню, печатая мокрые следы на линолеуме. Оглянулся: следы напоминали полумесяцы. Мурлыкая песенку, открыл холодильник и с удовлетворением обозрел съестные припасы — после безалаберной студенческой жизни они радовали душу и желудок. Позавтракав, вернулся к себе, влез в родные джинсы и опасливо взялся за рубашку — кажется, она была даже подкрахмалена. Однако излишне пристойный вид его раздражал: расстегнул верхние пуговицы и закатал рукава. Настроение резко подскочило, и, сунув в карман джинсов ключи, он легкомысленно запрыгал по лестнице вниз.
   Ух и жарища стояла на улице! Он шел не спеша, с любопытством всматривался в лица прохожих, окидывал внимательным взглядом знакомые до малейшей трещинки здания, вспоминал хитрые проходные дворы. Это был его Город, безалаберный, невоспитанный, молодой, но — его. Знакомыми улицами вышел на Красный проспект, тянувшийся через весь район. Лет двадцать назад над Городом пронесся ураган, который повыворачивал с корнем росшие здесь старые тополя, на смену им насадили березки, темно-хвойные ели, изящные рябинки. Опасались, что не приживутся лесные жители в городских условиях, но те прижились.
   Константин шел к Театральной площади. Ему казалось, что он слышит неумолчный гул — подспудный ритм жизни города. Огромное, застроенное каменными зданиями пространство создавало ощущение собственной малости. Волна воспоминаний: оперный театр, Моцарт — первое прикосновение к вечности...
   Он заставил себя возвратиться в настоящее и поспешно вышел из прохладного полумрака театрального подъезда. Постоял, давая глазам привыкнуть к яркому свету, сбежал по ступеням в сквер, свернул на проспект и через четверть часа был на набережной.
   Песчаный пляж возле коммунального моста был усыпан загорающими. Он вдохнул речной ветерок и весело устремился к воде, но вдруг остановился. Здесь! Он подсознательно понимал, что рано или поздно придет сюда, что встречи с прошлым не избежать. Да... этюдник стоял тут... И скамейка, на которой он сидел, вот она. Поразительное в тот день было небо!..
  
   Прозвенел последний в семестре звонок.
   — Конец! Свобода! — загалдели все.
   — Поздравляю вас с началом экзаменационной сессии и желаю сдавать без хвостов, — в голосе преподавателя сквозило добродушие.
   — Будем стараться! Только вы не очень сыпьте! — послышалось в ответ.
   — Очень не буду,— усмехнулся он и покинул аудиторию.
   И тотчас вскочил староста Гена:
   — Групповое собрание! Всем остаться!
   — Опять? На той неделе было! Сколько можно?
   — Заниматься надо как следует — и собраний не будет,— огрызнулся Гена, подходя к преподавательскому столу.
   — Кончай базар! — мощный голос комсорга перекрыл шум.— Генке в деканате вчера выговор влепили — наша группа вторая с конца по успеваемости!
   Сделалось тихо, и староста заговорил:
   — В общем так, ребята... В нашей группе была самая низкая успеваемость в течение семестра. Следующая неделя— зачетная. Критическое положение сложилось у двоих. За прошлую контрольную неделю у Гребнева — восемь десятых балла, у Лифшица—ноль девяносто три. Ниже некуда. Деканат их к зачетам допускать не хотел, но я и профорг поручились. Все. Пусть объяснят, в чем дело? Давай, Гребнев! Константин поднялся и уставился в пол.
   — Чего в молчанку играть? Говори! Может, что дома не так?
   — Че говорить-то!—громко выкрикнул Петька Лебедев, сидевший за последним столом.—Оне-с смысл жизни постигают!
   — Заткнулся бы ты, Лебедь, сам на ладан дышишь!—прервал его Володя Медведев.
   — Я... Мне трудно объяснить так сразу...— сбивчиво заговорил Константин.—Дома все в порядке... Я постараюсь наверстать... Больше не повторится!
   Следующее утро выдалось блеклым. Серое облачное месиво висело низко над городом. Стараясь не шуметь, Константин оделся, сунул в холщовый мешочек несколько бутербродов, забрал приготовленный с вечера этюдник и осторожно притворил за собой входную дверь — свобода!
   У реки не было ни души. Он сел на отполированный водой и солнцем добела ствол дерева и долго сидел, отдавшись движению облаков и бегу волн, пытаясь проникнуться, пропитаться настроением природы. Но против воли в голову лезли назойливые мысли: будешь инженером... всегда профессия... кусок хлеба... вдруг у тебя нет таланта... загубишь свою жизнь... шу-шу-шу...
   К черту! Резко вскочил, опрокинув прислоненный к стволу этюдник. Надо работать!
   ...Двумерный картон, на котором писался этюд, обретал глубину третьего измерения, оживал множеством цветовых оттенков. Негромко и басовито певший над водохранилищем ветер виделся Константину зеленоватым, а в облаках преобладала жемчужно-серая гамма. Все!.. Он потряс кистью руки, отгоняя усталость, потом пошел вдоль берега. Вернулся и бросил на этюд свежий взгляд—не то!! Поднялась жгучая досада. Пространство... нет пространства... Снова сел на ствол и стал глядеть в небо. Да, именно так!.. Попробуем...
   Затекла рука. Он посмотрел на горизонт — на этюд, снова на горизонт и удовлетворенно перевел дух. Напряжение спадало, уступая место чувству облегчения и внутреннего равновесия.
   Собравшись, зашагал было уже домой, и вдруг — снова остановило небо. Предвечернее солнце расцветило его, словно гениальный колорист. Вновь расставил треногу этюдника возле одинокой скамьи и принялся готовить палитру, примериваясь к будущему фейерверку заката.
   Работалось отчаянно и быстро. Хотелось уловить, запечатлеть, передать бесконечное множество оттенков, вписать в свой этюд то живое и трепетное, что зовется воздушной средой. Несколько мазков кисти — он закончит этюд!
   — А облако у вас кричит...— вызывающе произнес за спиной женский голос.
   Он зло обернулся и — замер.
   Была ли она красива?.. В первый момент он не смог бы ответить на этот вопрос. Среднего роста, изящная. Совершенные формы тела подчеркивал зеленый комбинезон. Высокая, ослепительной белизны шея. Длинные, слегка вьющиеся пряди медных волос, которые словно оттягивали назад голову. Она стояла раскованно и покойно, абсолютно уверенная в себе. Внутренняя скрытая энергия, казалось, окружала ее невидимым полем.
  -- Вы что-то хотели сказать? — спросила она, великодушно давая время свыкнуться со своею красотой.
   — Да, — хрипло выдавил он, — нет...
   В ее глазах вспыхнули насмешливые искры.
   — Вы — кто? — зачарованно бухнул он.
   — Я?.. Диана...— она улыбнулась тонкими губами.— А вы — будущий живописец?
   — Нет,— он облизнул пересохшие губы,— я учусь в электротехническом.
   — У вас есть еще работы с собой?
   Он поспешно вытащил этюды. Она рассматривала их внимательно и со знанием дела.
   — Вы и портреты пишете? Если бы я попросила вас написать мой портрет?
   — Да... Напишу...
   — Ну что же... вот мой телефон...— она достала из сумочки записную книжку, вырвала листок и небрежно набросала цифры. Протянула,—позвоните, как сможете! — и снова улыбнулась ускользающей, неопределенной, завораживающей улыбкой.
   Он следил за ней взглядом: она удалялась стремительно и непринужденно, а за спиной языками пламени бились рыжие пряди волос.
   В понедельник он с головой окунулся в дела. Списывал у кого-то пропущенные лабораторные работы, сдавал накопившиеся зачеты. До постели добирался в третьем часу ночи, а в семь уже снова заливисто трезвонил будильник. Дни мелькали кадрами кинохроники. Наконец из дверей института вышел образцово-показательный студент Гребнев, в руке у него свято сияла синяя потрепанная зачетка, в которой медленно высыхала последняя, самая заветная, подпись.
   Все. Конец. Сдал — думал он.—А зачем?.. В наше время диплом много значит. Время-время-время! Преступно терять время! И вдруг — перед глазами зазмеились тяжелые медные пряди. Диана! Я же свободен! Совершенно свободен! Он кинулся к телефону. Длинные безучастные гудки. Наверное, на работе... Он попытался представить ее лицо — и не смог. Что-то неуловимое, русалочье было во всем ее облике.
   Дома Константин подошел к зеркалу и долго рассматривал свое отражение с округлым, юношески мягким подбородком и детски пухлыми губами. Ему хотелось видеть себя мужественным и волевым, а тут... Он вздохнул. И румянец этот идиотский! Огорченно отошел от зеркала и взялся за карандаш. Легкими линиями попытался набросать лицо Дианы. Отвел на расстояние вытянутой руки — не то!
   Вечером осторожно снял трубку и, почти не дыша, набрал номер.
   — Алло,— вкрадчиво произнесла она в самое его ухо,—слушаю...
   — Здравствуйте, меня зовут Константин Гребнев, — торопливо проговорил он заготовленную фразу,— мы с вами на набережной в воскресенье разговаривали, помните?
   — Да... Помню... Нам нужно встретиться. Приходите ко мне завтра часика в четыре. Придете?
   — Конечно!
   Раздался короткий грудной смешок:
   — Адрес запишите!.. Фрунзе пятьдесят пять, квартира двадцать семь. Записали? До завтра, Константин Гребнев!..
  
   — Молодой человек! Молодой человек! — он понял наконец, что обращаются к нему.— Вы же сгорите, у вас спина совсем красная,—сочувственно говорила ему слоноподобная дама в кокетливой соломенной шляпке с розовой лентой.
   — Спина? Спасибо... спина...— он почувствовал, что плечи действительно припекло, и направился к воде.
   Долго плавал, а потом как был мокрый влез в джинсы. Хватит! Приказал себе. Навспоминался.
   И снова он шел по своему Городу, и вел его тот же инстинкт, что заставляет лететь к своему дому увезенного за тридевять земель почтового голубя. В уютном внутреннем дворике, который четверть века назад представлялся целым миром, Константин присел на вросшую в землю скамью. Окна бывшей дедовой квартиры на втором этаже. Много лет назад один малыш пытался покорить там солнечные пятна. А вот в этой песочнице играли с Володькой...
   — Это моя формочка!—раздался сердитый детский голосок.
   Константин встряхнул головой, отбрасывая воспоминания, и обнаружил, что сидит на краю песочницы и фигурной формочкой лепит пирожные, а рядом стоит девочка на крепеньких ножках и ревниво наблюдает за его действиями.
   — Здравствуй,—сказал он,—так это твоя формочка?
   Она кивнула, глядя на него исподлобья.
   — А я когда-то жил вон там,—он указал на окна дедовой квартиры.
   Девчушка недоверчиво рассмеялась:
   — А вот и врешь! Там жил дедушка-колдун. Давно-давно, еще до революции. Он ходил по ночам в степь, разрывал могилы и ел мертвецов.
   Ну и ну! Изумился он. Вот это так народный фольклор!.. Занимайся после этого наукой... Пожиратель трупов!..
   Вошел в подъезд, раскрытая пасть которого в детстве напоминала ему таинственный вход в пещеру с сокровищами, и остановился под нахлынувшей лавиной знакомых запахов. Зачем ты пришел сюда? Может быть, потому, что истинно счастлив ты был только здесь — когда прекрасный, вечный и добрый мир был соткан из солнечных пятен, а время текло так медленно, что его словно бы не было вовсе?
   Потом он ел мороженое на площади Калинина, пил квас на улице Пушкина. Взглянул на часы и поразился: восемь! Погиб!
   Предательски заскрипела входная дверь, когда он попытался бесшумно приоткрыть ее.
   — Константин Николаевич явиться изволили? — громко поинтересовался отец.
   Влип все-таки! Он с деланной независимостью заглянул в гостиную:
   — Родителям — нижайший поклон...
   Стол был накрыт на три персоны. Девственной белизной сияла его тарелка.
   — Мам, я больше не буду...
   — Нужно уважать не только себя, — сухо заметила мать, придвигая тарелку.
   Он начал было оправдываться, но махнул рукой и ушел к себе.
  

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО

   — По распределению... ммда...— "главный" перебрал все бумаги на своем обширном столе, но нужной не обнаружил.— Странно... минуту...—принялся выдвигать ящики стола, потом выпрямился, нахмурился и, словно что-то вспомнив, подошел к двери кабинета и распахнул ее: — Марь Петровна! Вы где? Здесь молодой человек из Ленинграда пожаловал, приказ на него заготовлен?.. Вот и я помню, что был. — Он вернулся к столу и обратился к Константину: — За вами закрепляется бывшая мастерская Степанченко. Бывшая... мм-да... Он от нас в Харьков подался. Мастерская хорошая, просторная, правда, немного запущенная. Но Вы у нас молодой, энергичный — ремонт сами произведете. Прежний-то хозяин характер склочный имел, вместо работы все больше тяжбами занимался. И что человеку неймется? — он вздохнул. — Квартира была трехкомнатная почти в центре. Мне в отдаленном районе дали— и ничего, живу, хотя поближе не мешало бы. И мастерская у него была в самом центре. Живи да радуйся... Нет. Все не по нему, все не так. Все казалось, что его светлую личность вниманием и славой обошли.
   Константин слушал вполуха, жлобские замашки прежнего владельца мастерской его не волновали. Он рассматривал "главного": небольшого роста, животик, голубые, чуть навыкате, глаза, высокий лоб с залысинами, возраст — за пятьдесят. Этот человек выступал сейчас в образе апостола Петра, вручающего ему ключи от рая — собственной мастерской.
   — Сначала Степанченко задумал одного нашего заслуженного художника опорочить. Сколотил коалицию — ринулся в бой. Мы вначале, конечно, не очень-то, но потом собрались и соответствующий отпор организовали: не заслужил потому как достойный наш товарищ такого с ним обращения. После вызвали Степанченко на ковер и вразумить постарались. На время подействовало. А потом — опять за свое. Ну что за человек? — и он развел руками, удивляясь всей непостижимости людской натуры и черной неблагодарности Степанченко. — Ммда... Вы, стало быть, с академией за плечами? Солидно... К нам какой судьбой? А, понятно!.. Город у нас что надо! Промышленный, развивающийся. Культурный слой в состоянии непреходящего бурления находится. Я хочу сказать, формируется. Из Европы — в Сибирь... Это я понимаю! Это по-нашему. Даже патриотично. Ныне в почете больше наука. Науку — в производство. Туда науку, сюда науку. Я не против, конечно. Вот только на живопись, на искусство вообще зачастую как на нечто второстепенное смотрят...— он грустно покивал головой, дернул себя за мочку уха и продолжал: — Если бы не ваша академия... Мастерскую, ее ведь заслужить требуется... Но опять же и монументалист с академией нам нужен.
   — Я не склочный, — сказал Константин, — и коалиций сколачивать не буду.
   — Ммда... Я не к тому...— и перевел разговор в практическое русло. — Работа есть работа. Хотя ее постоянный творческий накал гарантировать нельзя. Сами подыскивайте что-нибудь, договаривайтесь. С орудиями производства тоже не всегда... Предупреждаю, импорт — кисти там колонковые, краски — распределяем как можем, по справедливости. Чтобы никаких обид!..
   Улица Советская тянулась через весь район параллельно Красному проспекту. По ней можно было изучать генеалогию молодого города. Строился он от реки. Поэтому приречная часть улицы несла на себе отпечаток начала века, средняя — тридцатых годов, а самая дальняя от реки бурно строилась, приобретая современный архитектурный облик.
   Вожделенное здание мастерской оказалось обычной, сложенной из светлого кирпича пятиэтажкой. Фасадом оно вытянулось вдоль Советской, а торцом выходило на церковь, шестиглавый Вознесенский собор, деревянный, выкрашенный веселой голубенькой краской с позолоченными маковками. Неподалеку от собора задиристо возвышалось современное сооружение, этакая фуражка с высокой тульей, выполненная в стекле и бетоне и увеличенная в сотни раз, — цирк. Подобное соседство представлялось Константину весьма символическим и не без иронии.
   С трепетом душевным он обошел дом: высокие, многостворчатые окна верхнего этажа говорили, что мастерские находятся именно там. Медленно, проникнутый сознанием значительности настоящей минуты, поднялся. На площадку выходила только одна дверь. Постоял, дождался, пока уляжется волнение, и позвонил. За дверью кто-то завозился, потом уронили что-то тяжелое— но дверь не отпирали. Он позвонил снова, нетерпеливо и настойчиво. Дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щель выглянул человек.
   — Здравствуйте,— вежливо заговорил Константин и располагающе улыбнулся,—мне нужна мастерская Степанченко. Я ее новый хозяин.
   — Пройдите,— негромко ответил человек, отступая в темный коридорчик и нашаривая выключатель.
   Вспыхнула лампочка под потолком, и Константин с любопытством оглядел незнакомца. На вид ему было лет под сорок. Высокий, худой, в перепачканной красками блузе. Гладкие, темные с проседью волосы свисали до плеч и на лбу перехвачены грязной тесемкой. Зеленоватые, немного раскосые глаза смотрели на непрошеного гостя напряженно и как-то испуганно.
   — Тут три мастерских, — пояснил он сухо, — две двери справа — моя и Петра, его сейчас нет. По коридору прямо — кухонка и туалет. Мастерская Степанченко — слева. — Он говорил, казалось, через силу.
   — Ну, значит, соседи! Давайте знакомиться— Константин Николаевич Гребнев. На днях вернулся домой из Ленинграда.—И сразу ощутил неловкость, потому что художник, занервничав, спрятал руки за спину.
   — Грязные, простите, руки...— забормотал он. — Иван Васильевич Лапин я, с вашего позволения. Работаю сейчас, извините,— он отступил назад и бочком, бочком ретировался к себе.
   Константин открыл свою видавшую виды дверь и невольно присвистнул. Не слишком походило это бывшее обиталище Степанченко на творческую лабораторию художника-живописца. Грязно-серые стены и потолок, на полу — груды мусора... И все же это была хорошо освещенная просторная мастерская. Собственная мастерская!
   Он распахнул окно, впуская ветер, вмиг разогнавший застоявшуюся духоту. Присел на подоконник и внимательно огляделся: ремонт требовался основательный. Что ж — не белоручка! Справа от двери оборудую себе закуток, поставлю столик, притащу надувной матрас. Книжная полка не помешает. Стены фреской распишу — не пустовать же такому пространству!..
   Еще он подумал о том, что из Ленинграда прибудет скоро багаж, отправленный им по железной дороге, и что холсты, краски и все самое необходимое на первое время у него имеется. Дальше — видно будет...
   Позволив себе немного помечтать, он набросал в уме целую программу действий и, не откладывая, энергично приступил к ее осуществлению. Нашел во дворе метлу, потом постучал к соседу и попросил ведро с тряпкой, которые тот почему-то обнаружил на своей книжной полке. И — за дело!..
   Наконец окинул довольным взглядом повеселевшее помещение, вернул взбудораженному Ивану Лапину орудия труда, попрощался с ним и пошел домой.
   За ужином он сообщил о своем временном переселении в мастерскую, на период ее ремонта, и в результате последовавшей за этим легкой бури получил к "новоселью" любимый диван, часть дедовых реликвий и ведро для мытья полов. Ближе к ночи, свернув надувной матрас и одеяло, отправился туда, мурлыкая песенку.
   В пустой мастерской надул матрас, погасил свет и, не раздеваясь, лег.
   ...Желтоватый электрический свет мягко освещает театральное фойе. Котя с отцом солидно прохаживается в ожидании мамы по ледяно-гладкому полу. И наконец она появляется — в шелковом, шуршащем облаке бордового платья, с ниткой сверкающих бус, пахнущая чуть приторными "вечерними" духами.
   Для Коти это совершенное, особенное, ни на что не похожее место—театр!.. Человек растворяется в его пространстве, делается незаметным и маленьким, но зато оживают портреты артистов, таинственно и завораживающе звучат имена — Дон Жуан, Кармен, Риголетто.
   С величавой торжественностью угасает хрустальная люстра — блистающий сказочный дворец. Скульптуры греческих богов и богинь отступают во мрак своих ниш. Шепчет и покашливает темнота. Потом — музыка...
   А дома мальчику мешает уснуть неопределенное беспокойство. Он переворачивается с боку на бок, вздыхает, плотно зажмуривает глаза — сон не идет. Тогда он включает настольную лампу и пытается читать. Бесполезно. В воображении звучит, бесконечно повторяясь, одна мелодия; та, та-та-та-та, та-та, та-та...
   Отложив книгу, он мечется по комнате, но вдруг застывает перед окном... По зеркальной поверхности озера плывет белоснежный лебедь с гордо изогнутой шеей.
   Та, та-та-та-та, та-та, та-та...
   Он трясет головой, босиком шлепает в кухню и, припав губами к струе, пьет из-под крана холодную воду.
   — Ты еще не спишь? — удивленно спрашивает, заглянув в кухню, мать. — И снова некипяченая вода! Быстро в постель!
   — Счас...— бурчит он, утирая губы ладонью, и шлепает обратно.
   Волшебный лебедь в серебряной короне влетает в окно.
   Мальчик бросается к столу, лихорадочно шарит в поисках карандаша и тотчас успокаивается, ощутив в пальцах деревянное граненое тельце. Сейчас... шепчет он, сейчас... И открывает альбом. Бегут, бегут линии по бумаге, сплетаются, расплетаются — и в какой-то неуловимый миг оборачиваются вдруг легким силуэтом парящей в танце Одетты.
  
   Хорошее было времечко... с грустью думал Константин, лежа на пружинящем надувном матрасе. Все сильнее наваливалась на него дремота, и уже стены мастерской виделись ему в яркой причудливой росписи. Потом от одной из них отделился золотой грифон с телом льва, расселся в продавленном кресле и... До сознания Константина вдруг дошел посторонний звук. Кто-то отпирал входную дверь, потом протопал в кухню, басом чертыхнулся. Петр — подумал он и попытался снова задремать, но тяжелые шаги приблизились к его двери и замерли. Раздался уверенный стук.
   Перед ним стоял высокий широкогрудый парень лет тридцати, с сильными, хорошей формы руками.
   — Я — Петр Федоров, — сообщил он густым голосом. — Ну а ты, значится, Константин Николаевич Гребнев?..—окинул беглым взглядом прибранную мастерскую. — Уже потрудился? Дело. Идем, фирменным чаем угощу! — и двинулся в кухню, уверенный, что новичок последует за ним.
   Убранство кухни составляли обшарпанная электроплита, таких же достоинств холодильник, колченогий стол с пятнами сигаретных ожогов и несколько табуретов. На столе сиротливо стояли два немытых стакана и алюминиевый чайник с вмятиной на боку.
   Петр по-хозяйски вымыл стаканы и сел на покачнувшийся под ним табурет:
   — Ты к нам по распределению? — спросил он, разливая по стаканам почти черный чай.— И откуда тебя принесло?
   Константина покоробило его нарочитое тыканье, но он хотел быть вежливым. Во всяком случае, пока...
   — Так-так... Я вот в Красноярске учился,—задумчиво сказал Петр, не обращая внимания на недружелюбный тон его ответов. Потом вдруг посмотрел Константину в глаза и спросил жестко:
   — Ну а мастерскую как заработал, может, расскажешь? Люди вон годами ждут!..
   — Смени пластинку, приятель! — прервал Константин. — Из вежливости информирую: блата у меня нет, мохнатой лапы — тоже, зятем никому не довожусь!
   — Интересно девки пляшут по четыре сразу в ряд...— Петр нахально разглядывал его своими красивыми, с поволокой глазами.— И зятем никому не приходишься?
   — Вот что — хватит! Не люблю судейского сословия, — с угрозой заговорил Константин.— Что тут у вас творится — не знаю. Да и знать, по правде говоря, пока не желаю. Разберусь, со временем, — он сделал большой глоток, обжегся и зло поставил стакан, расплескав чай.
   — Чего раскипятился? — более дружелюбно спросил Петр. — Обидно: явился из Ленинграда какой-то гастролер, ему мастерскую сразу выделяют... Тут на нее многие зубы точили — так что врагами ты уже обзавелся! — Он неожиданно хмыкнул: — А за прием извини! Тут до тебя такая сволочь обитала...— он даже зажмурился.— Вот я и подумал, грешным делом, что и ты из серии ловчил. Справочки о тебе кой-какие навел. Да ты не морщься — се ля ви. По всем параметрам сошлось, что ты мужик нормальный, и о мастерской ни сном ни духом. Повезло просто. — Он долил себе чаю.— Дело а том, что некто Сидорцев, который на эту самую мастерскую претендовал, личный враг нынешнего "главного". А тут ты под руку подвернулся со своим распределением. Главный и сделал ход конем: принялся громогласно ратовать за приток молодых дарований из Европы. И добился-таки своего — утер нос Сидорцеву!
   — Что, Сидорцев этот, хороший человек? — глухо спросил Константин. Разговор был ему неприятен.
   — Какой наив!—умилился Петр. — Скажи мне, друже, что сие значит—"хороший человек", и я скажу, кто ты! Об этом товарище не беспокойся: громче всех орет об истинном соцреализме, под сурдинку ляпает халтуру и мечтает о прижизненном памятнике. — Не вставая, он развернулся на своем табурете, залез в холодильник и принялся сооружать толстенные бутерброды.— Плохо, что Иван сейчас сбежал... Ты на него не обижайся, он — человек! — голос его потеплел...
   Стало быть, ход конем — рассеянно думал Константин, попивая чай.—Ход конем...
   — Не бери в голову!—проницательно заметил Петр. — Перемелется — мука будет. На вот бутерброд...— сам он ел с удовольствием. — Целый день в бегах...— пояснил с набитым ртом. — Сейчас дожую — и милости прошу к нашему шалашу! Покажу свои работы.
   Мастерская Федорова вид имела обжитой и рабочий. У окна — мольберт с начатой картиной. В углу продавленная раскладушка, покрытая клетчатым пледом. По стенам с продуманным щегольством развешены полотна, написанные сочно и броско. Преобладали женская натура и пейзаж. Дальняя стена мастерской была занавешена тяжелыми портьерами.
   — Там я старые работы держу, — пояснил хозяин, проследив за взглядом Константина, и, не удержавшись, поинтересовался:
   — Ну как?
   Константин впился взглядом в холсты. Он то подходил к ним вплотную, оценивая качество грунтовки и фактуру, то отходил, хмурясь, словно взвешивая что-то на внутренних весах. Мазок у Петра был густой, плотный, обильный, кисть шла свободно и раскованно.
   — Когда критиковать начнешь? — кашлянул смущенно Федоров.—Валяй! Я по умной критике соскучился...
   — Критиковать? — Константин усмехнулся в бородку. — Я не искусствовед, а художник. Поэтому постараюсь рассказать, как я тебя увидел. Идет?.. Пляшешь ты от импрессионистов. Они дают простор твоей душе. А душа у тебя — ох какая широкая!.. Твой идеал — свет, воздух, простор, чистые тона. И еще мне показалось, что импрессионисты для тебя уже пройденный этап, в некоторых работах проклевывается собственная твоя манера. Вон те две женские головки вылеплены верно и крепенько, и масло здесь работает как надо. Ну а эта обнаженная натура — блеск. Тебе удалось передать живой трепет женского тела, фактуру нежной кожи.
   — Захвалишь, — перебил Петр.— В лице его проступила застенчивая, тщательно скрываемая мягкость.— Как ты главное сразу ухватил...— с некоторым удивлением проговорил он. — Понимаешь, женское тело для меня — это... синоним прекрасного. И, если чувствую, что вещь получается, мне кажется, будто я сам Микеланджело! А порой что-то разладится внутри и...
   — ...впору стреляться! — весело докончил Константин.
   — Точно, — Петр хлопнул его по плечу. — Пожалуй, мы сдружимся, парень!
   А еще через час они вновь сидели в кухне за бутылкой вина и праздновали знакомство.
   — Стоишь перед холстом, — исповедывался Петр, — чистым и незапятнанным, — и рука не поднимается. Потому что в самом твоем нутре таится страх, что ничего не выйдет. И даже будто слышишь, как он над тобой ехидствует... Чертова закавыка состоит в том, что ты вроде бы представляешь, как надо делать, а начинаешь работать — и не выходит!
   — Ха-ха! Слушай, хочешь, я тебе секрет открою? Ты когда-нибудь писал акварелью красную черепицу на южном солнце?.. Потрясный цветовой эффект, просто потрясный! Вот я и пытался его передать. И то и се намешивал — никак! Думал, что рехнусь, но нашел... нашел...— Константин понизил голос: — Надо красной охрой лессировать по красноватому цвету. Полная иллюзия солнечного света на красных крышах!
   — Хм, смотри ты... Мотаю на ус... Да здравствует солнечный свет!
   — За солнечный свет! — с чувством поддержал его тост Константин.
  

ИВАН

   Присев на складной стул, Константин отдыхал, упершись ладонями в колени и расслабив спину. В течение двух недель мастерская заметно преобразилась. Тщательно зашпаклеваны змеившиеся по стенам трещины, заделаны щели в местах стыков панелей. По левую руку от двери стояли разнообразные ведра, ведерки, банки, баночки, доверху заполненные известью, песком и цветными колерами.
   В дверь осторожно постучали. Он не слышал, погрузившись в свои фантазии. Дверь стала медленно приоткрываться, и в образовавшийся зазор просунулась голова Ивана Лапина. Некоторое время голова молча наблюдала, потом деликатно кашлянула. От неожиданности Константин подскочил на стуле.
   — Извиняюсь. Не помешаю?
   — Нет. Да проходи же!
   — У меня настроение такое... особенное...— сказал, пристраиваясь на табурете, Иван.— В этом настроении мне все удается, — он смущенно улыбнулся. — Я сегодня проснулся в шестом часу и пошел на этюды. Иду, и город будто впервые вижу... А все потому, что легкий и золотистый утренний свет — неповторим.— Некоторое время он молчал, припоминая свои ощущения, потом продолжил свой рассказ:— Я выбрал место у памятника Чайковскому и начал работать. — Иван умолк в задумчивости, но вот встрепенулся вновь: — Мне кажется, я смог запечатлеть всю палитру этого утра! — Он смотрел ясными детскими глазами.— Ну а потом появились прохожие, и я сбежал. Не люблю, когда глазеют.
   — Ты что-нибудь ел сегодня? — поинтересовался Константин.
   — Ел?.. Наверное... Неважно! Потом я пошел на набережную. Солнце уже поднялось, но от реки тянуло прохладой. Я брел по-над самой водой, вдруг смотрю — обрывчик. И тон почвы совершенно особенный, глубокий и насыщенный коричневый. За край обрывчика цеплялась маленькая ива с искореженным стволом. Ее корни, словно множество незрячих рук, шарили в воздухе в тщетной надежде ухватиться за что-нибудь и продлить свое существование. И в беззащитных этих корешках, во всем изломанном жизнью деревце таился такой вопль отчаяния, что я...
   — Остановился и начал писать.
   — Да, — словно очнулся Иван.
   — Мы все одним миром мазаны,— вздохнул Константин.— Идем перекусим, у меня в холодильнике колбаса есть и сыр.
   — Колбаса? — птичье пискнул Иван, соскакивая с табурета. — Нельзя колбасу! Нельзя! Они ведь живые!! - В глазах его метался ужас.
   Ох ты господи, — охнул про себя Константин.— Неужто вегетарианец?..
   — Вегетарианец, — будто телепат, ответил Иван на его мысли. — Да, вегетарианец... Неужели ты никогда не сознавал, что мы их убиваем? Что мы — убийцы? Все мы!! — он замер на мгновение. — Я — растение. Ты не понимаешь!..— в отчаянье воскликнул он, заглянув Константину в лицо.— Я сказал не так. Я не растение. Я их чувствую, животных, растения... Когда я с них пишу, то словно в них переливаюсь, — он сжался в комок и громко зашептал: — На мясокомбинате они так кричат! Я однажды слышал... Они понимают, что умрут,— лицо его свела мучительная гримаса.—Мы все убийцы,— отчетливо произнес он.— Они знают, что их убьют током... Мы убийцы!! — Он сжал голову руками и застыл. Воцарилось тягостное молчание.
   Наконец Иван шевельнулся и заговорил снова:
   — Никто этого не понимает. Никто! Самая страшная пытка — пытка совестью. Чтобы выжить, мы убиваем другие существа. Это не по-людски. Надо что-то придумать...— он испуганно заметался по комнате и стих.
   Константин тоже молчал, потрясенный не столько словами, сколько глубиной переживаний Ивана.
   — Я умереть тогда хотел...— чуть слышно продолжал Иван,— ну, когда это понял... А знаешь, почему я остался жив? Однажды прочел в журнале заметку: в Африке был обнаружен мальчик, которого вскормила антилопа. Он жил в стаде антилоп — и сам ощущал себя антилопой.
   — И что?
   — Да ведь антилопы никого не убивают!—торжествующе выкрикнул Иван.—А это значит, что природой люди не запрограммированы на убийство! Они вынуждены убивать, чтобы выжить. Но со временем они что-нибудь придумают — нельзя человеку существовать через убийство! В этом корень всех преступлений человека против человека. Но люди этого не знают... Я страшусь неведенья людского: в неведенье вершатся преступления!..— Он смолк, с вызовом глядя на Константина. Потом вдруг снова сник, съежился и торопливо начал извиняться.
   — Ладно, — осторожно сказал Константин, — чего там. Ну, не ешь мяса — и не надо. Но ведь сыр-то можно?
   —Можно, — обрадовался Иван, засматривая ему в глаза — Ты на меня не сердишься? Вот всегда я так, пристану к человеку... Знаю, что никому никакого дела до всего этого нет, только настроение людям порчу. Прости меня, а?
   — Да будет!—сочувственно сказал Константин.— С чего ты взял, что я сержусь? Идем!
   Едва они начали есть, как на лестничной площадке раздались шаги и входная дверь с шумом распахнулась.
   — Петр идет, — заволновался Иван, — сердитый!
   — Ха! — забасил Петр. — Расселись тут, субчики, блаженствуют — а я носись по жаре! Уфф...— он водрузил на стол канистру с пивом и утер со лба пот. — Вот ведь сволочь пузатая! — возмущался он. — Раздулся, понимаешь, на пене, джинсы за три сотни покупает!..
   — Ну как работенка, движется? — обратился он к Константину (Иван тем временем тихо ушел к себе).
   — Помаленьку.
   — Никак в толк не возьму, с чего ты увлекся фреской? Если бы потом заплатили — понятно. А за так... Ее никто и не увидит.
   — Я же, Петя, монументалист. Мне пространство подавай, плоскость! А что мне пока предложили? Халтуру. Лучше я пару стендов для завода оформлю — хоть совесть будет чиста... Знаешь, какой завод? Заводище!.. Город в городе. Там такие можно мозаики на стенах отгрохать...
   — Фантастика,—Петр облизнул губы и добавил: — Ненаучная.
   — Вот потому собственную мастерскую и расписываю... Для души
   — Понятно, хотя и непонятно...— с сомнением покачал головой Петр.—Из материальцу чего не нужно? Как-никак на строителей батрачу.
   — Есть пока, — рассмеялся Константин. — Мне на тебя молиться надо!
   — Это уж точно, — расцвел Петр, — я для друга ничего не пожалею. — Но вдруг сделался серьезным и, испытующе заглянув Константину в глаза, спросил: — Чего это Ванька сбежал? Может, что промеж вами случилось?
   — Так, о вегетарианстве потолковали.
   — Опять.. Ты с ним поаккуратней — очень уж он чувствительный. Мастерскую только в позапрошлом году получил. А все потому, что безобидный, требовать не умеет, клянчить не приспособлен. Другой, Степанченко тот же, бульдожью хватку имеет. А этот...—Петр шумно вздохнул. — Мыкался, мыкался без мастерской, ну и угодил в больницу с нервным истощением. Тогда кое-кто из наших за него порадел—выделили наконец проклятые квадраты. Художник он своеобычный!..
   — Я примерно так и понял...
   — Ни черта ты не понял!—ни с того ни с сего осерчал Петр. — Много вас таких, понятливых!
   Лицо Константина окаменело, на скулах проступили желваки:
   — Вот что, Петя, — наконец негромко заговорил он, чеканя каждое слово, — ты запомни раз и навсегда, что я — не Ваня. И впредь будь поосторожней на поворотах!
   — Чего ты взбеленился?—сразу стушевался тот, не ожидавший такого отпора.— Я ж по-дружески.
   — На меня кричать и по-дружески не стоит, — ровно продолжал Константин, не отводя холодных глаз.
   — Ффу...— выдавил из себя Петр, утирая со лба испарину, — жарко что-то... Они надолго замолчали.
   — Хорошо все-таки, что я именно к вам попал, — первым пошел на мировую Константин.— Ни представляться, ни строить из себя никого не надо. У нас, знаешь, полная демократия в академии была, но и актеры встречались. Из тех, что в аристократы духа норовят. С теми сложнее. — Он умолк и некоторое время с мечтательным выражением смотрел в никуда. — Мы ведь каждое лето по Руси колесили. Сколотим небольшую группку — и айда в поля да леса. Соловецкие острова, Кижи, Суздаль, Владимир... То монастырь какой древний отыщем с полуосыпавшимися фресками, то заброшенную деревеньку. И пишем, пишем с утра до ночи!.. — глаза его зажглись мягким светом.—А последние два года я в реставрационных работах участвовал, Фрески восстанавливали — пятнадцатый век.
   Петр смотрел на него с любопытством, потом громогласно заявил:
   — А у нас Красноярские столбы! Видел когда-нибудь? Красотища...— было видно, что он тоже припоминает студенческие годы, озорные и бесшабашные. Но вдруг хитро сощурился:—Может, эскизы к своей фреске покажешь? Или тайна пока?
   — Отчего же тайна?.. Сам хотел на огонек зазвать.
   Правая сторона мастерской ходила в "чистых", а левую оккупировали строительно-малярные принадлежности. На "чистой", жилой, половине лежал надувной матрас со скомканным одеялом и стоял престарелый квадратный столик на высоких ножках, на котором еле умещалась большая чертежная доска с приколотым листом ватмана. Листы на матрасе, листы на полу.
   Константин с нарочитой небрежностью кивнул на них. Петр тщательно вытер руки о видавшие виды брюки и стал обстоятельно изучать эскизы. Его подвижное лицо, на котором вначале было написано смешанное с любопытством недоверие, сделалось серьезным и сосредоточенным, на лбу пролегла вертикальная складка, Отложив последний лист, он грузно опустился на табурет и уставился куда-то за окно.
   — Ну, — нетерпеливо заерзал на своем складном стуле Константин, прерывая долгое молчание.
   — Что "ну"? Ну что — "ну"?!
   — Скажи что-нибудь. По существу.
   — А сам не знаешь? — медленно накалялся Петр.— По существу ему, видете ли, скажи! Чего мне перед тобой распинаться? Банальности с умным видом вещать? Что ты услышать от меня хотел? Да, ново, оригинально, талантливо! Этого ждали, маэстро?
   — Все? — миролюбиво поинтересовался Константин.— А теперь, сделай милость, объясни, какая вожжа тебе под хвост попала?
   — Ладно простачком прикидываться! — почти орал Петр. Он забегал по мастерской, размахивая руками и громко разговаривая сам с собой:—Подготовить картоны, перенести... главное с цветом не просчитаться... — он набежал на Константина всей своей массой, облапил и приподнял вместе со стулом.—Да поднимись же ты, оболтус! Дай мне твою гениальную лапу! Вот тебе моя дружеская рука...— он торжественно потряс его руку. — А что кричу — не обращай внимания. Завидую. И помни, что бы там ни случилось, у тебя есть преданный друг — я! — и он гулко ударил себя в грудь.
  

КОНЕЦ СЕНТЯБРЯ

  
   Оконные стекла заволокла серая тоскливая завеса. Конец сентября выдался дождливым и холодным, и жизнь казалась такой же однообразной и унылой, как этот непрерывный мерзопакостный дождь. Вечерело. Не зажигая света, Константин сидел в кресле, положив ноги на складной стул. Приподнятое рабочее состояние сменилось вялостью и апатией. "Нет, так нельзя!" — наконец произнес он вслух и, схватив себя за волосы, принялся тащить из кресла, как Мюнхгаузен вытаскивал себя из болота.
   Потянулся, включил свет. Яркими, радостными красками брызнули со стен фрески. Склонив голову набок, он придирчиво вглядывался в них, и плечи сами собой распрямлялись, в глазах появилась жизнь. Он принялся насвистывать что-то, потом подошел к двери Петра и постучал.
   — Войдите! — раздался сердитый голос. В мастерской горел полный свет. Всклокоченный Петр стоял перед мольбертом с засученными рукавами и яростно грыз ус. Дело, вероятно, не клеилось.
   — Чего надо? — не слишком вежливо поинтересовался он.
   — Седьмой час, — вздохнул Константин и сел на стул.— Во сколько они придут?
   — К восьми.
   — Настроение паршивое Тоска...
   — У всех тоска,— отозвался Петр, прицеливаясь в картину кистью, словно пикой. — А, черт!—воскликнул он в сердцах и отбросил кисть.— Не идет сегодня — и баста! Погода действует, что ли?..
   — Весьма возможно. Слушай, а кто они, Леонид и Аглая?
   — Люди.
   Константин поднялся.
   — Сиди, — Петр отложил палитру.— Что тебе про них сказать? — он сел на стул и закурил. — Леониду тридцать два, закончил в Москве Суриковский. Какого ляда его к нам занесло — не знаю. Родом он то ли из Твери, то ли из Рязани. Спит и видит, чтобы удрать отсюда. Смоется, будь уверен! Сейчас он здесь отирается, потому что ему это по каким-то соображениям выгодно. Хотя бы потому, что в члены нашего Союза его здесь приняли скорее, чем в центре. Это первое...— он загнул указательный палец. — Во-вторых, мастерскую сравнительно быстро получил и, в-третьих, работы неполный край... Человек он неприятный, но—художник. Много пишет, экспериментирует в форме и цвете.
   — Почему ты пригласил именно его?
  -- Хм... Увидишь. Среди наших молодых он лидер.
  -- Аглая тоже художница?
   — Не-ет, — голос Петра смягчился, — но своя. Недавно девятнадцать исполнилось. Стихи пишет. Поэтесса...— он улыбнулся светлой, доброй улыбкой. — Она тебе понравится, свеженькая, легкая — прямо эльф. Однажды я ее из-под машины выхватил — задумалась!..
   — Она... твоя...
   — Не было, не было, не было! Отношения исключительно дружеские. Она... Как бы тебе объяснить? Не от мира сего. Мне вроде младшей сестренки.
   — Чем гостей потчевать будем? — Константин поднялся.— Пойду в магазин схожу.
  
   Робко звякнул дверной звонок. Женская рука, отметил Константин сквозь дрему. Он слышал, как протопал по коридору Петр, как засмеялся, довольно и весел. Снова шаги Петра и его рокочущий голос, а в ответ нежный голосок, который удаляется, удаляется... И в воображении Константина начинает возникать хрупкое создание, похожее на бесплотный дух. "И стихи пишет..." Он снова задремал.
   Вдруг показалось, что в мастерской кто-то есть. Он лениво повернулся на диване, зевнул и открыл глаза. Посредине комнаты стояла худенькая высокая девушка. Темная юбка, черный свитер. Взгляд — исподлобья, любопытный и напряженный.
   — Откуда ты, прелестное дитя? — поинтересовался он, садясь.
   Она тряхнула головой, и облако светлых кудряшек упало на лоб. Еще несколько секунд серьезно наблюдала за ним:
   — Я за вами пришла. Петр зовет...— и вдруг тихонько рассмеялась серебристым легким смехом. — Все я придумала! Никуда вас Петр не зовет. Я к вам из любопытства заглянула. — Ее нежное личико порозовело от смущения, однако она не уходила.
   — Значит, из любопытства...— он задумчиво ее разглядывал. Тот образ, который родился в его фантазии, на удивление совпадал с этой девушкой во плоти и крови. — Вы мне только что приснились,—сказал он.
   — Вы шутите...— подумав, с важностью сообщила она.— Петр тоже иногда надо мной подтрунивает. Но я не обижаюсь — он хороший.
   — Да, хороший...
   — Пока вы спали, я разглядывала фрески. Петр разрешил, сказал, что вы не рассердитесь, если я посмотрю. Они такие чудесные! — Она помолчала немного.— В них чувствуется мощь. Кажется, что скиф сейчас оживет, а лошадь сделает скачок... И этот золотой грифон... В нем такая злобная уверенная сила, что... Брр! — она поежилась. Ну его! Пока вы спали...
   — Я не спал.
   — Ну, дремали! Я вас долго рассматривала.— Она на миг оробела, но, увидев, что он никак не отреагировал, добавила:
   — Петр мне уже давно сказал, что у них новый сосед, что зовут его Константин и что у него борода. Я вас представляла себе почему-то огромным, молчаливым, суровым, как... как медведь. И непременно, чтобы черная бородища лопатой...— она снова рассмеялась.— А вы совсем не такой!
   — Это вас разочаровало? — он невольно усмехнулся: — Ну, бороду можно перекрасить...
   Он присмотрелся к ее белому гипсовому кулону: уменьшенный слепок с греческой трагической маски. Черный свитер, этот кулон и худенькие руки вступали в диссонанс с ее беззаботным смехом.
   — Смешинка в рот попала? — ему вдруг захотелось, чтобы она прекратила смеяться.
   Она обессиленно кивнула:
   — Всегда я так... Ой, не могу...— Ее подвижное лицо застыло на мгновение и обрело поразительное сходство с греческой масочкой, белевшей на груди. — Хотите, я вам стихотворение прочитаю? — лицо ее оживилось, похорошело, словно освещенное изнутри. И, не дождавшись его ответа, она нараспев заговорила...
   — Вот ты где, прекрасная Сафо — вошедший Петр сграбастал ее своими лапищами и закружил по мастерской. - Ты почему сбежала? Или у него интересней?
   Она пыталась вырваться, барабанила кулачками по его могучей спине и выкрикивала:
   — Отпусти. Петя! Ну отпусти же!..
   — А выкуп? — рычал он,— Какой будет выкуп?..— он осторожно поставил ее на пол, продолжая удерживать за руку. — Сейчас ты пойдешь в кухню и займешься приготовлением пищи, ибо мужчины голодны. Потрудись-ка на ниве домашнего хозяйства — не всё премии за лирику получать...— Он развернул ее за плечи и легонько подтолкнул к двери.—Шагом марш!
   Она послушно направилась к выходу, но в дверях обернулась и высунула язык. Петр кинулся за ней с напускной яростью.
   — Как тебе этот ребенок? — Он широко улыбался. — Первую книжечку выпустила — и премию обкома комсомола присудили.
   — В ней что-то есть...— сказал Константин.— A на портрет позировать согласится?
   — Она позирует, но только одетая.
   Робко вошел Иван. Выглядел он успокоившимся и смущенным. Устроился в кресле, вжался в него, стараясь сделаться совсем незаметным.
   Леонид оказался высоким красивым блондином с голубыми глазами, выпуклыми, холодноватыми и умными. Одет он был с тем особым щегольством, которое, как ни странно, зачастую вызывает антипатию: этакий мужчина с обложки модного журнала.
   — Вот вы какой, Гребнев, — уверенно произнес он высоким, почти женским голосом.— Очень рад, очень! О вас уже говорят. Как это вам удалось наделать столько шума за столь короткий срок? — Он с улыбкой озирался по сторонам: —Это та самая замечательная фреска? Петр твердит о ней и день и ночь! —И впился взглядом в стену.
   Константин настороженно наблюдал за ним — Леонид произвел на него неприятное впечатление.
   — Что ж,— сказал наконец гость, — вполне...— он старался скрыть свою заинтересованность под маской равнодушия. — Вы в мастерской Кокорева занимались?.. Не слишком явно, но в манере что-то проступает. Эхо. Работа получилась неплохая. Только с цветом вы кое-где просчитались,—он подошел к стене вплотную,— здесь и вот здесь.
   И Константин не мог не согласиться с ним — да, просчитался, недоучел, насколько побледнеет тон при высыхании...
   — И эти две фигуры, скифа и лошади — не найдено.
   И снова пришлось согласиться: да, не найдено — и в нем возросло уважение к Леониду-художнику.
   — Вы, я вижу, тоже в анатомке пропадали? — Леонид отвернулся от фресок и смотрел на него своими бесстрастными глазами.— Занимательное место, не правда ли? Щекочет нервы. И этот резкий запах формалина, смешивающийся с запахом тления.
   — Вы рисовали трупы? — У бесшумно появившейся Аглаи было застывшее, напряженное лицо...
   Леонид бросил на нее снисходительный взгляд:
   — Это естественно, малышка! Переплетение мышц, хрящи — все нужно знать. Иначе ты никогда не сможешь изобразить движение человеческого тела или мимику человеческого лица.
   — Смерть... распад...—Как страшно...— ее голос звучал безжизненно.
   — Не страшно, а занимательно, — Леонид вкрадчиво приблизился к ней, глаза его вспыхнули недобрым огнем: — Разве неинтересно узнать, как приходят в движение эти прелестные ручки? — Он взял ее руки в спои, заглянул в глаза. — Или каким образом поворачивается эта созданная для поцелуев шейка? — На его тонких губах зазмеилась усмешка. Но, почувствовав, что переборщил, он быстро сказал: — Тысяча извинений, дорогая! Забыл, что передо мною женская аудитория.— И старясь скрасить неловкую ситуацию, поцеловал ей руку. — Надо иметь чувство юмора!
   Константин понимал, что Леонид ждет от него снисходительного смешка, и громко произнес:
   — Я чувствителен к юмору, даже к черному.— Он сделал паузу. Леонид смотрел на него, слегка приподняв брови.— Но только к юмору!
   Это было предупреждение. Леонид уловил его и отвернулся с деланным безразличием.
   — Мужики! — раздался из кухни рев Петра. — Что, я нанялся хозяйничать? Помогайте!
   Перетащили в мастерскую кухонный стол, стулья, придвинули кресла. Сервировка изыском не отличалась, но была рассчитана на четырех голодных мужчин. Скоро разговор сделался общим.
   — Зачем вы приехали в этот город?—говорил Леонид, сверля Константина пронзительным взглядом. — Думали, раз академия — сразу в дамки?
   — Ностальгия,—спокойно пояснил тот.
   — Если хочешь знать, он сибиряк! — вмешался Петр.
   — Ностальгия — это объяснение...—задумчиво протянул Леонид, не обратив внимания на выпад Петра.— Заговори вы сейчас расхожими лозунгами об освоении Сибири — не поверил бы! — он откинулся на спинку стула и, выдержав эффектную паузу, добавил:—Не поверил бы, потому что лозунги — удел толпы. А вы талантливы!
   — Каков? — Петр покрутил головой не то в знак одобрения, не то осуждая.
   — Толпа состоит из людей, — Константина раздражал этот покровительственный тон.
   Леонид аккуратно наколол на вилку пельмень и элегантно отправил его в рот:—Толпа действительно состоит из людей. Но человек... Что есть, по-вашему, человек? Молчите...— он с сарказмом усмехнулся.— Гомо сапиенс сибирский — типичный представитель непоседливого племени сапиенсов, все усилия которого направлены на выживаемость в наших отнюдь не райских климато-социальных условиях. Любое общество, увы, несовершенно, как справедливо указывал когда-то Энгельс. Скажу больше: у этого среднестатистического существа интеллект веселого табурета, а его умственные потуги устремлены к тому, чтобы по блату достать дешевого мяса, вне очереди получить квартиру и переспать с женой соседа, потому что своя неряха и осточертела. Пятно его совести весьма расплывчато и приспособлено к потребностям пищеварительного тракта.
   — Ну ты даешь...— Петр дернул шеей, словно пытаясь освободиться от несуществующего галстука.
   — Эти низшие существа нуждаются в постоянной опеке интеллектуально одаренной элиты.
   — Бред! Издевательство! — выкрикнул вдруг Иван, прислушивавшийся к его словам с болезненным выражением лица.— Зачем? Почему вы его слушаете? Люди милосердны и человечны. Они сострадают своему ближнему и пытаются помочь.
   — Ванечка, — со спокойной насмешкой возразил Леонид. — Где она, человечность?.. Ты живешь в романтических грезах. Сегодня каждый за себя. Если хочешь пробиться наверх, надо спрятать подальше это прекрасное понятие.
   — Фашист! — вдруг выкрикнул Иван.—Я понял — он фашист! Не могу сидеть с ним рядом — смердит! — Он бросился к двери, по дороге налетел на складной стул и. едва не упав, выскочил вон.
   — Он что,— удивился Леонид,— шуток не понимает?
   — Шутка шутке рознь,— заметил Константин.
   — Ну, знаете ли...—Леонид собрался с мыслями.— Надо трезво смотреть на людей. Если грязь для свиньи блаженство, то зачем, выбиваясь из сил, тянуть ее из этой благодатной грязи? Пусть себе хрюкает. А я должен воспользоваться преимуществом собственного интеллекта и заставить более глупого индивида плясать под свою дудку. От жизни надо брать все.
   — Верно, — согласился Константин, и в голосе его промелькнула настораживающая нотка.—А ежели не даст — так взять силой!—И он ударил кулаком по столу.
   Петр в недоумении уставился на него.
   — Да. Почему бы не воздать мне должное за мой талант?—вежливо спросил Леонид. — Не каждый его имеет.
   — Чем?—ехидно поинтересовался Константин.— Колбасой, соседкой и квартирой?
   — А хотя бы!—с вызовом ответил Леонид, и глаза его оживились, заиграли. — Я с вами откровенен. Почему? Потому что вы такой же, как я! Только чувства свои скрываете, а я имею смелость в них признаться. Мое жизненное кредо: слава, власть и деньги.
   — Ты-то свое возьмешь, — процедил Петр сквозь зубы. Он не предвидел такого поворота в застольной беседе.
   — И возьму!—глаза Леонида сузились, рука его сжалась в кулак так, что побелели косточки. Но он тотчас овладел собой и обратился к Константину: — Можно вам задать сакраментальный вопросик: — На что вы живете?
   Константин мысленно взвесил меру откровенности и решил не таиться:
   —Кое-что из фонда перепадает... И пристроился дворником в нашем дворике. Пардон за плохой каламбур.
   — Не задевает: из академии —да в дворники?
   — Если вдуматься... не очень. Хотя, наверное, должно задевать.
   — Попались... Я ведь вам ловушку расставил — а вы и попались! — обрадовался Леонид.— Знаете, почему это вас не задевает? Да потому что в глубине души вы точно так же, как и я, людишек презираете. И ни во что их мнение не ставите!
   — Хм...—Константин задумался, глядя в стол. Потом вдруг вскинул голову и горячо запротестовал: — Нет! Не то. У нас с вами принципиально различные жизненные установки. Вы рассматриваете себя и свой талант как нечто из ряда вон выходящее. А я считаю себя мастеровым. Да-да, не улыбайтесь! В чем разница между работой каменщика и моей? Разве что каменщиков больше, чем художников. Но ведь хороших, исключительных каменщиков так же мало, как и талантливых художников... Для меня моя работа — способ существования. Я не могу не работать, как не могу не дышать. А для вас работа — один из способов обретения власти...
   — Мужики,— перебил их спор Петр,—надоели вы со своими разговорами. Аглая вон заскучала.
   Девушка смутилась и, взглянув на Леонида, тихо проговорила:
   — Ты не прав. Ты рассуждал так, как будто перед тобой вечность. Все, о чем ты говоришь,— разве это не суета суёт? Слава, деньги —они не сделают тебя ни вечно молодым, ни довольным жизнью.— Она помолчала: — Единственное, ради чего стоит жить, — любовь.— И растерянно оглядела всех.
   — Э-э, нет,—Петр поднялся со стула,—чур не плакать! — провел своей огромной ладонью по ее пушистым волосам.
   — И не собираюсь...— она вывернулась из-под его руки, отошла к окну и, глядя в темноту, задумчиво заговорила:
  
   Слепая ночь—и месяц-поводырь.
   Плащ на двоих истерт до звездных дыр.
   Идут от дома к дому и окну:
   "За ради господа пустите отдохнуть..."
   Но тесен дом — и мы в нем крепко спим
   И видим счастья светлые круги,
   А тени удаляющихся спин
   Во сне до невесомости легки...
   (Здесь и далее - стихи Веры Кучеренко)
  
   Она помолчала, потом, повернувшись, тихо сказала:
   — Вы думаете, если мне девятнадцать, так я ничего не понимаю? Иногда мне кажется, что я живу сто лет и все-все знаю наперед!.. Отчего это? И почему меня никто не любит?..— На ресницах ее заблестели слезы.
   — Неправда! Я люблю! — выкрикнул неожиданно появившийся в дверном проеме Иван так громко, что все вздрогнули.
   Она подошла к нему, нежно и серьезно провела ладошкой по его щеке:
   — Знаю, Ванечка... Только ты меня любишь любовью вселенской. Ты и букашку какую-нибудь так же любишь.
   Константин не удержался и фыркнул. Она бросила на него быстрый взгляд и обратилась к Петру:
   — Спой что-нибудь душевное...
   — И-ээх! — Тот ударил себя по колену.— И то верно. Пойду за гитарой схожу.
   У Петра оказался сочный приятный баритон. Гитара в его руках смотрелась игрушечной. Он ласково перебирал ее струны, извлекая негромкие рыдающие звуки. "Не искушай меня без нужды..." — пел он, полностью отдавшись старому романсу. Подперев рукой подбородок, Аглая смотрела на него не отрываясь и подпевала высоким чистым голоском.
   Разошлись за полночь. Леонид поймал такси и уехал, Иван отправился провожать Аглаю, им было по пути.
   Константин принялся наводить порядок. А когда наконец вернулся из кухни в мастерскую, то увидел, что Петр успел похозяйничать: вдоль стен были расставлены прибывшие из Ленинграда картины. Он сидел в кресле и, придерживая на коленях одно из полотен, внимательно рассматривал. Константин подкрался сзади и заглянул через голову: Диана! Он негромко выругался.
   — Вот это баба...— в восхищении произнес Петр, не отрывая глаз от портрета.— Прямо дьяволица! Неужели действительно так хороша?
   — Лучше. Угораздило тебе ее найти...
   — Познакомь,— неуверенно попросил Петр.
   — Уехала. Давно и далеко.— Помедлил и добавил с горечью: — А что дьяволица — верно!
   — Темнишь...
   — Нет. Слушай, Леонид на самом деле такой или выпендривался?
   — Отчасти выпендривался. Но мыслишки в нем подобные бродят, ох, бродят!..— Он снял с колен портрет и прислонил к креслу.— Комплексует мужик. Не вышел, понимаешь ли, происхождением. Мать его всю жизнь уборщицей вкалывала, отца отродясь не водилось... Сволочь он!.. Мать из сил выбивалась, тянула лямку—а он ее теперь знать не желает... Чего ты ко мне с этой тварью привязался? — Он выкарабкался из кресла и направился к выходу.
   Константин некоторое время стоял не двигаясь, потом сделал шаг к креслу, взял портрет...
   — Адрес запишите!.. Фрунзе пятьдесят пять, квартира двадцать семь. Записали? До завтра, Константин Гребнев!—снова слышался ему голос Дианы.
  
   Чтобы хоть как-то справиться с волнением, он взбегает на седьмой этаж и замирает перед обитой черной искусственной кожей дверью. Наконец заставляет себя позвонить.
   — Входите,— негромко приглашает Диана. Он ступает в прихожую и смущенно останавливается у порога.
   — Вот вам обувь из самой Бухары...—она протягивает ярко расшитые туфли без задников и с загнутыми вверх носками.—Идемте в комнату...
   Его охватывает чувство нереальности происходящего. Прислонив к стене этюдник, двигается следом за нею. В комнате — приятная мебель пастельных тонов. Диана присаживается в мягкое низкое кресло и кивает ему:
   — Располагайтесь! — Ее изящные руки покоятся на подлокотниках. Большие глаза, полуприкрытые тяжелыми веками, глядят на него не мигая. Одеяние из тончайшего сиреневого шелка напоминает японское кимоно, медные волосы уложены короной.
   — Сегодня погода хорошая...— он смущенно кашляет,—только пыльно...
   — Да, пыльно...— меланхолично подтверждает она.
   — Сколько вам лет?
   — Двадцать два,— он прибавляет год.
   — И как давно вы пишете?
   — С детства...—И, загородившись, объясняет:— Рисовать мне нравилось всегда! Просто я не придавал этому значения. Не относился серьезно.
   — Понимаю...— она смотрит на него, но, кажется, думает о чем-то своем, далеком.— А ведь вы... талантливы. И пускай я в живописи дилетант, однако моя собственная работа соприкасается с искусством. У вас довольно редкое чувство цвета и композиции... Вы напишете мой портрет? Я прошу вас!
   Ее просьба звучит как приказ. Но он и не думает сопротивляться. Кивает — конечно!
   — Среди художников у меня много приятелей,— продолжает она,—с одними познакомилась на выставках, с другими прямо на улице — подходят, приглашают позировать,— на ее тонких губах появляется улыбка.— Даже упрашивают!.. Могу свести вас с кем-нибудь. Не хотите? Подумайте. Там, на набережной, меня остановили ваши этюды. Вы и не заметили, что я наблюдала за вами какое-то время. И только когда вы дописали этюд, я позволила себе заговорить...
   — Я не дописал.
   — Неважно... А что если угостить вас чаем? Настоящим, по всем правилам чайной церемонии?
   Звонит телефон. Повременив, она берет трубку:
   — Алло...—голос вкрадчивый, обволакивающий. Константин, стараясь не прислушиваться к разговору, рассматривает репродукции на стенах. Уильям Блейк, Одилон Редон, Тёрнер... Ему очень хочется быть джентльменом, но ревнивое любопытство заставляет ловить ее фразы, реконструировать реплики невидимого собеседника.
   — Это серьезно?.. Мужчине никогда не стоит признаваться в собственном безволии... Каждый уверен, что он загадка, и считает себя непонятым... Зачем так грубо? — она явно огорчилась.— Поменьше комплексов! Вы не мужчина, вы — тряпка. Я не могу любить тряпку...— короткий грудной смешок.—А вместе были, пока вы меня интересовали... Ну вот, бросил трубку! — говорит, обернувшись к Константину.— Разве можно чувствовать себя виноватою в том, что не любишь?
   Телефон звонит снова. Она недовольно снимает трубку.
   — Да, я не сразу узнала... Этой статьи под рукой у меня нет... безусловно, стоит обсудить... примерно так... минутку, запишу... так... так, до свидания.
   — Звонил шеф,— поясняет оживленно.— Интересовался, насколько продвинулась моя работа. Я ведь заканчиваю кандидатскую. Впрочем, забудем о делах и займемся чаем!..
   ...Он возвращается домой. Плотная чернильная тьма окутывает город. Майская ночь благоухает черемухой. Ему вспоминается нежная рука Дианы с тонким запястьем.
   Она такая разная—думает он.—Яркая и горделивая тогда, на набережной. Утонченно-изящная, словно сошедшая с японской средневековой гравюры, сегодня. И альбом репродукций!.. Да за такой альбом я бы... Каспар Давид Фридрих... Все репродукции, которые я когда-либо видел... "Прогулка в вечерних сумерках", "Вид Исполиновых гор", "Монах на берегу моря", "Видение церкви", "Ангелы в облаках"... Как там было сказано?.. "...художник — это хрупкий и робкий передатчик смыслов; с одной стороны, он удостоен видеть глубинные судьбы природы и истории, а с другой,— совсем не удивительно, если он исполнит свое предназначение весьма несовершенно и неполно..." И завтра я снова увижу ее!.. Завтра...
   Весь следующий день превращается в пытку. Время ползет, ехидно удлиняя секунды в минуты, а минуты растягивая в часы. И когда наконец бьет шесть, Константин чувствует, как внутри у него что-то обрывается. Лихорадочно принимается собираться. Примеривает рубашку — не то. Вторую — не то. Выходной костюм? Рукава коротковаты. Натягивает свитер с джинсами и — к зеркалу: что за чучело! И этот прыщик на лбу...
   По улице—почти бегом. Его всклокоченный вид и написанная на лице отчаянная решимость привлекают внимание прохожих, но он ничего не замечаем
   Ее дом, ее двор, подъезд. Взгляд на часы — 18.40. Рано! Гостеприимно расходятся автоматические двери — но нет, нельзя позволить себе неточность. Лифт ждет. Красная кнопка как глаз любопытного животного. Двери сходятся. Целых двадцать минут!.. Уже восемнадцать. Еще минута, две, пять... Идет во двор, к забору новостройки, вдоль забора, пролазит в какую-то дыру. Перед ним большой котлован. Обходит его по периметру и вылазит через дыру обратно. Прошло восемь минут. Еле передвигая ноги, тащится к столику—еще три. На тополе распускаются первые листочки. От них терпко и остро пахнет смолой. Глядит на тополь: листочки нежные, с желтинкой, тонкие вены-прожилочки. Почему тополь называется тополем?.. Думает над этим вопросом серьезно и долго, старательно отгоняя прочие мысли. Ответа не находит и смотрит на часы. Одна минута восьмого. Лифт, дверь, звонок и — тишина. Полное безмолвие за дверью. Невозможно!.. Отчаянно глядя на черный бездушный дерматин, звонит снова.
   — Уехала с утра,—сухо сообщает соседка. Медленно поворачивается и бежит вниз по лестнице. Опускается на скамейку у подъезда.
   Четверть восьмого, половина восьмого, восемь, девять, десять... Наверное, помирилась с тем, вчерашним! Ревность клещом впилась в сердце. А я? Он истово искал оправданий. Тому, что ждал. Тому, что не мог уйти. Тому, что любил.
   — Господи, ты еще здесь!
   Пришла! Он чуть не заплакал от счастья.
   — Зайдем, раз дождался, мой рыцарь!..
   Усилием воли Константин заставил себя отбросить воспоминания, убрал портрет в дальний конец мастерской, заставив его другими картинами.
   Да, думал он, расхаживая от окна до двери и обратно, она была необычной женщиной. Даже профессия — психолог... Какие глаза... Не глаза — очи. Зеленые, яркие, с поволокой. И жизнь свою она разыгрывала, как захватывающий роман с авантюрным сюжетом. Была ли она счастлива? Любила ли когда-нибудь?.. Возможно, чувства ее были сродни чарам Цирцеи, превращавшей мужчин в животных. Меня долго преследовала ее тень. После Дианы у меня не было любимой — только подружки, он усмехнулся и произнес вслух: "Психолог высшей квалификации..."
  

ЖИЗНЬ И РАБОТА

  
   Сквозь пелену утреннего сна он слышал шум льющейся в кухне воды и громкие стенания Петра, проклинавшего головную боль. Константин сладко потянулся, спрыгнул со своего исторического, перевезенного сюда дивана и бодренько начал бег на месте. Утро было голубым и ярким, как фон на его фресках. Хотелось взять этюдник, податься подальше от города, найти поэтичную лужайку со светлым ручейком и... засунув этюдник куда-нибудь в кусты, поваляться в душистой жухнущей траве, бездумно любуясь облаками. Он вздохнул и, отодвинув приятную мечту в укромный уголок сознания, принялся делать энергичные наклоны вперед, стараясь коснуться поверхности пола всей ладонью.
   — Долго ты еще дрыхнуть будешь?..— ворвался к нему Петр, не вынеся индивидуальных страданий, и осекся. — Гимнастикой занимаешься? С ума сошел!
   И сказано это было с таким искренним недоумением. что Константин рассмеялся и пропел:
   — В здравом теле здравый, дух, хладна вода — ух, ух, ух!..—А потом спросил насчет мастерских, куда им предстояло ехать.
   — Да пропади они пропадом, мастерские эти!— И Петр, обхватив свою гудевшую голову, прибавил пару идиом.
  
   Мастерские художников-монументалистов находились у черта на куличках. В отличие от сравнительно небольших мастерских художников, занимавшихся станковой живописью, они были рассчитаны на работу с монументальными произведениями искусства: живописными и мозаичными панно, крупными скульптурными работами, витражами. К зданию примыкал склад, который, собственно, и нужен был друзьям.
   Длинное каменное строение напоминало заводской цех или животноводческий комплекс. Через застекленный, с потеками застарелой грязи потолок проникал дневной свет, теряя здесь свою яркость и сворачиваясь в сероватые пыльные конусы.
   Поочередно чихая от этой обильной пыли, они наткнулись на мрачного бородача, бравшего гипс и глину для скульптурных работ. Там же находился завскладом.
   — Наше вам почтение, Афанасий Григорьевич! — заискивающе пробасил Петр, протягивая ему руку.
   — Петя пожаловал!— чему-то обрадовался кладовщик.—Сто лет—сто зим!.. А второй кто будет? Не припомню...— Он с прищуром разглядывал Константина из-под седых кустистых бровей. Был он совершенно лысый, плотный, крепко стоящий на земле.
   — Эт, Григорьич, мой друг из Питера. После академии. Ему работенку на заводе подкинули — два стенда оформить. Нам бы орудия производства...
   — Оно, конечно,—сразу погрустнел завскладом.— Отпущу вот только товарища.—и поищем.
   Бородач между тем взвалил на спину один из бумажных мешков с гипсом и потащил к стоявшей во дворе машине.
   — Как ты его находишь? — спросил Петр.— У нас его прозвали "Синяя борода". Словечком ни с кем не перемолвится. Буркнет среднее между "здрасьте" и "пшелкчерту" и идет себе мимо, если на твое появление вообще хоть как-нибудь отреагирует. Но скульптор — что надо!
   Тот вернулся, забрал очередной мешок и молча понес.
   — Чего человек надрывается? — громогласно осудил кладовщик.— Вон ведь тачка для этого припасена! Возьми, загрузи, отвези до машины, как все люди делают. Нет, навыворот надо! Тьфу...— А когда скульптор наконец удалился с последним мешком, повернулся к ним с хитренькой усмешкой:
   — Давайте грабьте!
   — Да нам, Григорьич, много ведь не надо,—ласково начал Петр,—нам бы для стендиков... ну, гуашки, кистей, флейцы, поролончику. А еще лучше—готовых планшетов...
   — Планшеты им готовые подавай!—грозно приподняв кустистую бровь, заговорил тот.— Накось, выкуси! Реек дам, материалу — сами делайте. Ну и кисти-краски, само собой, — и он царственно поскреб пышную бровь.
   Петр помог другу загрузить и разгрузить машину, а когда покинули заводскую территорию, исчез.
   Оставшись один, Константин посмотрел в небо — от его насыщенной голубизны захватывало дух. Почти по-летнему пригревало солнце. Надо бы начать отрабатывать полученный на заводе аванс прямо сегодня, но—настрой не тот. Вернулся в мастерскую, взял этюдник и отправился на автовокзал: в лес, на натуру!
   Лес был по-осеннему тих — птицы уже тронулись к югу, лишь изредка порыв ветра пробегал по вершинам деревьев, и тогда слышался негромкий успокаивающий гул. Просека незаметно превратилась в тропку, которая закончилась небольшой поляной. Посредине росла березка. Какое-то безотчетное чувство заставило его остановиться. Деревце было похоже на девушку. В потоках яркого света нежным золотом вспыхивали листья, молочно лучилась шелковистая, как девичья кожа, береста.
   Он торопливо установил этюдник. В воображении ожила Аглая, зазвучали ее слова: "Я никому не нужна..." И вот уже на картоне появилось фантастическое деревце-девушка. Гибкий белый ствол изогнулся от сильного ветра. В немой мольбе изломаны руки-ветви. Взметнулись в осеннем вихре желтые пряди волос-листьев. Грустное полупрозрачное девичье лицо проступило среди ветвей...
   Возвратился в мастерскую затемно. В кухне горел свет. Ругнувшись—хотелось побыть одному, прошел к себе и, не раздеваясь, повалился на диван. В кухне раздался характерный стук пустой посуды. Судя по всему, там Петр, и настроение у него преотвратное. Это обстоятельство почему-то улучшило настроение Константина, он поднялся с дивана и направился к приятелю.
   Тот сидел, облокотившись о стол, и мрачным взором испепелял крохотную консервную баночку с изображением минтая на этикетке и завораживающей надписью "икра". Не посмотрев на вошедшего, он трагически вопросил:
   — Кто я, по-твоему, есть? Ну, кто?!
   Константин молчал.
   — А перед тобой редкая сволочь,— с глубоким омерзением к собственной персоне продолжал Петр,— редкостная даже!
   Вступление впечатляло, и заинтригованный Константин присел на табурет.
   — Почему я здесь?—с пафосом воскликнул Петр и символически поковырял в баночке. — Да потому, что прячусь! Самым подлым образом скрываюсь, ускользаю из собственного дома, под дверью которого дежурит жаждущая венца дама.
   — Однако...
   — Но самое отвратительное во всей этой истории,—продолжал Петр,—что я, кажется, действительно обещал на ней жениться...—Он снова погрузился в молчание, потом сказал с горечью:—Точно не помню — месяц назад дело было. А теперь я раздумал, потому что она дура!
   — Позволь,—возразил Константин,— а раньше ты куда смотрел?
   — Куда-куда,—заворчал тот,— а никуда! Я с нее обнаженную натуру писал. Писал, писал... а потом она сказала, что я на ней жениться обязан, потому как во всех видах видел.
   — И обязан!— хмыкнул Константин.
   — Я что — псих? На всех натурщицах жениться прикажешь? Ладно, хоть в мастерскую дорожку ей не показал — теперь отсижусь.— Он с шумом перевел дух.— И че я такой пропащий? Как вцепится баба какая — так мертвой хваткой. А я — страдающая сторона...— Он ненадолго пригорюнился, потом заговорил снова: — Слушай, я же тебе не рассказывал, как мастерскую приобрел?
   Константин отрицательно качнул головой.
   — Хо-хо! Тут целая история!—развеселился Петр, мигом позабыв о роковой натурщице.— Однажды повстречал я на улице бабочку на отрыв: идет — танцует! Я за ней... Она в трамвай, и я в трамвай. Она в автобус, и я в автобус. Она в какой-то дом зашла, я у подъезда два часа караулил, но дождался — хорошо, летом дело происходило. Выпорхнула она, это, из подъезда и глазками в меня, эдак невзначай будто стрель! И опять себе пошла, дескать, никакого дела мне до тебя нет. К вечеру мы познакомились, а через неделю поженились.
   — Ты женат?!—изумился Константин.
   — Был,—невесело усмехнулся Петр.—Ты дальше-то, дальше послушай... Эта самая девица, моя жена, оказалась дочкой нашего тогдашнего "главного". Вникай...—Он значительно поднял палец.—Любил, я ее .Шибко, однако и потерпел порядком: очень уж была избалована и сумасбродна. Как женился, через пару месяцев мне эту мастерскую и выделили — тесть постарался. Только не до мастерской мне тогда было. Как щенок ходил шальной... А мужики наши решили, что я все заранее рассчитал, с дальним прицелом женился, намекать, начали, хихикать за спиной, поздравлять. Я же—такой счастливый от любви ходил, что даже в морду никому не звезданул.— Он шмыгнул носом и продолжал:—Длилась такая петрушка месяцев восемь, а потом потянуло меня работать. Наташка поначалу ничего против не имела. А на меня прямо горячка напала: день и ночь сижу в мастерской, ну, как каторжный! Одних портретов штук десять с нее написал. Нравилось-то ей, вроде, нравилось — да только потом и разонравилось. А. уж когда я всерьез работать принялся, ночами в мастерской пропадать стал — она взбесилась. Сколько я ей ни талдычил, что я — личность творческая, художник, не могу быть к ее юбке пристегнут — ничего слушать не желает! Отец ее всю жизнь у матери под каблуком проходил, вот она и привыкла считать, что по-хорошему так быть и должно. Годика через два поутихла. Я-то, дурак, в душе не нарадуюсь: поняла, осознала! Она и действительно "поняла"—завела хахаля. Я их на улице под ручку встретил ну и заехал фраеру. Ох и визжала моя Наташка, как скаженная: "Осточертел ты мне со своими картинами!" Ух и. орала! — с тихим восхищением повторил Петр.— А теперь эта вот навязалась. Нет, ни за что!..
  

ИНТЕРПРЕТАЦИЯ ПЕТРА

  
   "Красный уголок" электромеханического цеха размерами напоминал танцзал. Пышная жизнерадостная дама, в ведении которой находилась эта территория, мгновенно забросала оформителя, то бишь Константина, ворохом таблиц, графиков, лозунгов. В течение часа она информировала его об историческом прошлом завода, начиная с довоенных лет и заканчивая днем сегодняшним, после чего приступила к пересказу биографий наиболее .известных людей, включая их глубоко интимную жизнь.
   Эта трескотня вначале забавляла его, потом стала раздражать, и он собрался уже было прервать ее, как вдруг в "красный уголок" заглянул парень. Увидев его, собеседница поскучнела и. куда-то испарилась.
   — Глафира Прохоровна!—громко окликнул он и с усмешкой покачал головой.— Сергей Белов,— представился он и протянул руку.—Как выбрали меня секретарем комсомольской организации завода, так она от меня прямо как черт от ладана бегает. Все боится, что поручение дам.
   Лицо парня с русым вихром, глубоко посаженными голубыми глазами и вмятиной на подбородке излучало доброжелательность.
   — Если понадобится что,—деловито заговорил он, — так вы сразу ко мне обращайтесь. А то потом обюрокрачусь, так не достучитесь! — И вдруг как-то несолидно спросил:—А вы настоящий художник?
   — Что, не похож?
   — Не знаю. Я с художниками не встречался. А на художника где учился? — дружески перешел он на "ты".
  -- В Ленинграде... Институт живописи, скульптуры и архитектуры имени Репина, — с удовольствием произнес Константин полное наименование бывшей Академии художеств.
  -- Солидно. В нашем городе чем думаешь заняться?
   — Творить, — с легкой иронией отозвался Константин. — Уже начал.— Он кивнул на будущий планшет и ловко, с одного удара, загнал гвоздь по самую шляпку. — Раньше, когда помоложе был, жизнь художника мне в романтическом флере являлась, — он вздохнул. — Правда, фанфар и по молодости не ждал, по крайней мере сразу, но честолюбие было. Потом в академию приняли, тут романтический флер и пропал. Ведь что есть настоящий художник?.. Труд, труд... плюс крупицы таланта.
   Сергей покосился на него насмешливым глазом. Константин перехватил этот взгляд и продолжал:
   — Я не рисуюсь. Все и сложнее — и проще. Я, когда в богемную среду попал, здорово обалдел вначале, но потом ничего, пообтерся. Там ведь каждый себя гением мнит, не меньше. А раз гений, значит, и вести себя должен каким-нибудь необычным образом. Для нормального инженера с дисциплинирующим математическим началом, каким я туда попал, это было порядочное испытание.
   — Да, наверное... — задумчиво согласился Сергей.
   — И смех и грех! Вместо некоторых людей сплошные амбиции ходили — Он вогнал очередной гвоздь. — На двух-то первых курсах каждый несмышленыш да Винчи критикует. К четвертому происходит отрезвление. Это немало, понять, что было сделано в искусстве до тебя. И вот когда человек сознает вдруг, что никакой он не гений — а дай бог хоть крупицу таланта на прожитие... тогда и разыгрываются трагедии. Настоящие. Человеческие.
   — И ты?..
   — Нет... Впрочем, вру! Иногда я себя тоже Микеланджело или Пикассо казался... Потом смотрел на свои работы отстраненно и видел: чего-то недостает. А в искусстве это "что-то" определяет все!
   — Не понимаю я Пикассо.
   — По этому поводу Илья Эренбург интересный диалог приводит,— невольно усмехнулся Константин, — между Пикассо и нашим известным писателем. За точность не ручаюсь, за смысл — вполне.
   Писатель: Я некоторых ваших вещей не понимаю. Почему вы иногда выбираете форму, непонятную людям?
   Пикассо: Скажите, вас учили в школе читать?
   Писатель: Разумеется.
   Пикассо: А как вас учили?
   Писатель, смеясь: Бе-е-ба...
   Пикассо: Как и меня — "ба"... Ну, хорошо, а живопись вас учили понимать?
   Писатель рассмеялся и заговорил о другом.
   Сергей Белов покраснел.
   — Я когда в город возвращался, — не обратив внимания на его смущение, говорил Константин, — большие перспективы себе представлял. Уж и не знаю теперь, почему! Может, потому, что город родной. А приехал... — он замолк и яростно вбил несколько гвоздей. — Поле деятельности для настоящего монументалиста — огромное. А вот базы никакой. Видишь, чем занимаюсь!..
   — Больно ты зол на наш город! — слово "наш" Сергей выделил.
   — Я?.. Зол?.. — возмутился Константин. — Да я просто святой, что не иду с топором на приступ того дерьма, которое порой подается под соусом искусства! Моей дипломной работой было панно "Русь", его один ленинградский Дворец культуры приобрел. Я знаю, что говорю! Ведь художники, в основном, по хоздоговорам работают. То есть обязаны заказчику потрафить. Заказчик же в подавляющем большинстве уверен, что лучшая картина — это когда "как на фотографии". Что с такого возьмешь? Его изобразительному искусству не обучали. Да и сами-то художники про импрессионистов только в шестидесятые годы "вспомнили"!.. А все потому, что какой-нибудь чинуша из Академии художеств трясся за свой пост и думал, как бы чего не вышло... Но ведь прогресс — всегда борьба нового со старым, бурление, столкновение теорий и самолюбий. Это такая ломка!.. — Ты противоречишь сам себе. Если новое с трудом пробивается в сознание самих живописцев — чего же требовать от простых смертных?.. И время было трудное... " -
  -- Именно было. А сейчас другое время. И потому люди хотят не просто дом, а красивый дом, не просто платье, а импортное платье, потому что оно сшито лучше нашего.
  -- Это очевидно.
  -- Если бы... Наш город — настоящий гигант. Центр промышленности и науки. А искусства?.. Больше внимания архитекторам, живописцам, дизайнерам, монументалистам!.. Нам надо доверять. Мы здесь живем и хотим украсить наш город уютными скверами, современной скульптурой, смело решенными зданиями. Где они?
  -- Отчасти ты прав, — сказал Сергей.— Но разве до этого было? Война... Восстановительный период... Дай время, разберемся! И оставь молоток в покое — я вовсе не тот чинуша, который не даст тебе украшать твой потрясающий город!
   . Тут только Константин заметил, что в пылу разговора размахивал молотком перед носом Сергея, и стал смущенно извиняться.
  -- Ладно, квиты! В мастерскую пригласил бы... Никогда не бывал. — Идея! Адрес запиши. Я там практически живу.
  -- Вечером в мастерской Константин постарался как можно скорее позабыть о своих стендах. Заперся, сел в кресло и закрыл глаза, стараясь представить будущую, картину. Девушка-березка... Символ всего светлого, чистого, родного. Фон должен быть густым, синим. Свет будет падать сверху золотистым дождем... В воображении зазвучал печальный голос Аглаи:
  
   Кленов клич —
   Листьев плач
   По асфальтовым лицам,
   Две руки мои—птицы,
   Дай тепла
   К небу взвиться!
  
   Он подошел к стене, возле которой стоял непросохший еще этюд, и стал критически его разглядывать. Этюд казался нарочитой и унылой мазней. Бездарь, жестко сказал он себе. Тупица и бездарь! Надо вкалывать на производстве, а не есть чужой хлеб. Им овладело глухое отчаяние. Невозможно! Думал он. Я вижу скрытые свойства вещей и хочу передать людям это свое видение. И — не могу. Он мерил мастерскую шагами, искренне переживая. несовершенство своего творения.
   В коридоре шумно разгуливал Петр, жаждавший общения. Потом шаги стихли — обиделся и ушел к себе. Тогда Константин вышел в кухню приготовить кофе. Сидя на табурете и поджидая, когда закипит вода, он не мог отвести глаз от яркого блика на металлическом боку джезвы. В дверях появился Петр с красной и свирепой физиономией и встопорщенными усами.
   — Сидишь?— мрачно осудил он.— Был вот сегодня в нашей конторе...
   Константин спокойно выключил электроплиту и поставил кофе отстояться.
   Петра возмутило столь явное неуважение к его персоне, и он заорал не сдерживаясь:
  -- Договор мне какой-нибудь надо, понимаешь? Денег нет!
  -- Возьми у меня.
  -- А иди ты! — басом взревел тот.—Уплыл мой договорчик! Фьюить — и нету! Обещали мне — дали Ивкину. А Ивкин этот — туп, как валенок! — Он плюхнулся на затрещавший под ним табурет и вопросил: — Знаешь ли ты, куда тебя занесло? Нет?! Так я тебе расскажу! Я открою твои глаза! — и он треснул кулаком по столу так, что тот жалобно застонал.
   Прислонившись к стене спиной, Константин с любопытством наблюдал приятеля: ему нравилось смотреть, как Петр актерствует.
   — Ну, открывай... — и приготовился слушать историю достославного сообщества живописцев и ваятелей в злобной интерпретации обойденного заказом Петра.
   — Я здесь десятый год. Десятый!.. Прибыл сюда преисполненным самых радужных надежд. Приняли меня здесь никак. Что делать? Купил я на окраине халупу. Купил — слишком громко звучит, мне ее почти задарма отдали за ветхостью. Я ее перестроил. Начал работать. В те годы во главе художников самые "кондовые" стояли. Тут тебе налицо толстовская идея народности, да еще и в самом вульгарном смысле: раз искусство от земли и от сохи, значит, и писать художник должен так, чтобы самому малограмотному было понятно.
   Я затаился. Сидел себе и работал. Или халтуру какую рисовать подряжался — жить-то надо. Вот тут и подоспела пора "новой волны". Заговорили про эксперимент, про форму, импрессионистов "открыли". Даже о Кандинском и Малевиче, помнится, спорили. Одним словом, модернисты сомкнулись с абстракционистами и скинули тех, что "от земли". Да... скинули "кондовых", значится... Я тогда обрадовался по глупости. Чем занялись "новые"? Конечно же, перераспределением заказов. Потом началась свара из-за мастерских. Даже высокие слова об истинном искусстве на время в покое оставили. Ну, а когда все поделили, выяснилось, что ничего за плечами и нового-то нет, кроме воплей о собственной индивидуальности и непризнанности. Должен сказать, в то правление мне кое-что перепало: у "новых" я числился угнетаемым "кондовыми". Но в эти делишки не совался...
   — Тебя послушать, так в городе и честных художников нет! — перебил его Константин.
   — Почему? — искренне удивился Петр и подергал ус.—Трошин есть, Путеец тоже, Марков... Немало. Только они в драчки не лезут, им такого самоутверждения не надо — у них способности, поэтому и себе положение другим путем завоевывают. На глазах больше шушера мельтешит... — Он сконфузился и начал оправдываться: — Я тоже сволочь порядочная. Видите ли, заказ, на который зуб точил, передали другому! И правильно передали: у него дети, семья: — Почувствовав себя виноватым, он внезапно обрушился на Константина: — А идите вы все!.. — и ушел к себе, хлопнув кухонной дверью.
   А Константин проводил его ироническим взглядом и налил себе кофе.
  

Часть II. ГОРОД И ХУДОЖНИК

  

СУМАСШЕДШИЙ ДЕНЬ

  
   Константин пробудился среди ночи и лежал, напряженно слушая тишину. Потолок избороздили световые полосы, в них крылась какая-то тайна. Когда поздний декабрьский рассвет разбавил черноту синевой, заставил себя подняться, нехотя сунул ноги в разношенные валенки и, натянув телогрейку, вышел во двор.
   Тридцатиградусный мороз опушил деревья хрупким игольчатым инеем. Над колодцами теплотрассы плясали густые столбы пара. Холод начинал пробираться в телогрейку, и Константин энергично заработал лопатой. Скоро ему стало жарко, и он прислонил лопату к стене.
   Прошло уже полгода с тех пор, как он вернулся на родину, однако единственным его общественно значимым деянием были выполненные для завода стенды. Припомнив первые минуты возвращения, свой дерзкий вызов городу, готовность переписать весь мир, Константин невесело усмехнулся.
   В мастерской, повернув выключатель, начал разглядывать фрески. Сегодня он написал бы их иначе. Пожалуй, усилил бы искажение в анатомических пропорциях фигур: ярость, боль, страдание или счастье, — сконцентрированные сгустки эмоций меняют абрис фигур и художник это улавливает... А может быть, и хорошо, что нет заказов? Может, судьба говорит: "Остановись. Подумай." Иногда стоит приподняться над повседневностью, выйти на какое-то время из привычного русла...
   Серое утро скорее напоминало ранние сумерки. Он подошел к мольберту: освещенности недоставало. Размеры будущей картины — метр на полтора — делали ее похожей на распахнутую в другой мир дверь. За этой дверью бушевали осенние яркие краски и виделась сказочная поляна, на которой росла березка с девичьим лицом и горестно изломанными ветками-руками.
   Когда почему-либо не работалось, всегда возникало острое, тревожное чувство напрасно уходящего Времени. Вот и теперь, размашисто шагая из угла в угол, Константин старательно отгонял навязчивые мысли о собственной бесталанности и пытался думать о Петре, не появлявшемся уже несколько дней, об Иване, безвылазно сидевшем в своей мастерской, о древних фресках, в реставрации которых он участвовал позапрошлым летом...
   Монастырь был разрушен прошедшими веками, фреска практически вся осыпалась вместе со штукатуркой. И они, студенты во главе с преподавателем, собирали кусочки этой штукатурки, чтобы сложить фреску заново. Работа была кропотливой и неблагодарной, но зато какое удовлетворение испытываешь, глядя на оживающие лики, написанные еще во времена Рублева!..
   Однако бегство в воспоминания не улучшило настроения, неприятные мысли не отпускали, как назойливо удящие комары. Нет, так нельзя!
   В мастерской Ивана поскрипывали половицы, вероятно, ему тоже не работалось.
   — Не пишется,—встретил он Константина.—Я могу работать, если на душе безоблачно, как в летнем небе, если я приближен к мировой гармонии, растворен в Природе и ощущаю себя ее частью.
   — Понимаю...
   — Не обидишься, что я не покажу картину, над которой работаю? Однажды у меня украли сюжет — с тех пор я никому ничего не показываю, дал зарок.
   — Сюжет украли?.. Это как же? И кто?
   — Его все знают...— немного смутился Иван: — Подойди...— И шепотом назвал итальянца из эпохи Возрождения.
   Константин рассмеялся было шутке, но, взглянув в лицо Ивана, осекся. Осторожно сказал:
   — Он же давно умер...
   Иван радостно встрепенулся:
   — Так это он нарочно! Притворился. Это значения не имеет, потому что он все время приходит.
   — Как—приходит?—Константин старался держаться спокойно.— Кто?
   — Старик!—выдохнул Иван и нервно огляделся.— Ближе к вечеру. Устроится вон там в уголочке и подглядывает за моей работой или покашливать начнет, подсмеиваться. Какая тут работа!
   — Но ты же взрослый человек, Ваня. Объясни ему, отправь, скажи, что при людях писать не можешь, извинись.
   — В том-то и беда, что не при людях! — в тоскливом отчаянье воскликнул Иван.— Будь он живым—а то...— И он беспомощно развел руками.
   — Подожди,— растерялся Константин,— не хочешь же ты сказать...
   — Ну да, неживой он...—вдруг быстро-быстро заговорил Иван:—Ты не подумай, я не сумасшедший! Я тебе все по порядку сейчас... Помнишь, когда из Лувра привезли в Москву ту картину? Я стоял в очереди с шести утра и в Пушкинский все-таки попал. Давка возле нее была страшная, так картины смотреть нельзя! С картиной надобно наедине остаться. Ругнулся я в сердцах и на картину, и на художника — и ушел. А ночью он мне во сне явился. Высмеял меня и выругал по-русски. И настолько реальным был сон, что я утром чувствовал себя довольно-таки погано. Примерно через год я отыскал интересную модель и написал с нее портрет в классическом стиле. Получилось здорово. На радостях заперся в мастерской, сел напротив портрета, свечи зажег... Да вдруг через стол-то глянул — и обмер. Сидит там мой Старик. Серебряная борода до пояса, серебряные волосы волнами по плечам и глаз с меня не сводит. "Что же это ты, Ваня,—говорит,—у меня сдираешь? Жалок ученик, не превзошедший своего учителя. Кто срисовывает бессмысленно, подобен глупому зеркалу, что отражает предметы, не обладая знанием их. Мысль твоя должна превосходить произведение твое, ибо тогда только существует бесконечная дорога к совершенствованию..." Проговорил все это — и пропал. С тех пор посещает. Не часто. — Иван обреченно вздохнул: — Вчера опять приходил.
   — Говорили? — осторожно спросил Константин.
   Иван пожал плечами:
   — Он ничего, если в настроении. А вчера вот не в духе был: сидел в своем углу и молчал. Так и сгинул молча.
   — Ваня,—Константин боялся испугать его неосторожным словом,—ты не бери в голову... Это потом пройдет, со временем...
   — Я тоже так думаю,—покорно согласился тот.
   — Может, к врачу обратиться? — спросил Константин, приободренный его ответом.
   — Ну, обращусь... Ну, полечат... Изгонят из меня моего Старика. А дальше что? Я совсем один останусь.— Иван замолчал, словно что-то обдумывая, и неожиданно спросил, проницательно заглянув в глаза приятелю: — Что — тебе никто не являлся?
   И Константин почувствовал, что настал его черед краснеть.
   А Иван продолжал с грустной усмешкой:
   — Дело ведь не в том, что и кому является. Главное — здесь,—он стукнул себя в лоб.— Да, здесь,— внимательно посмотрел на Константина, не смеется ли? И только потом продолжал: — Ты должен понять — ты художник. Я вижу гениальную картину. Вижу отчетливо, до мельчайших деталей.— Он повел руками по воздуху, словно что-то лаская.—Но стоит мне начать писать, как она начинает отдаляться, отдаляться... И я уже не способен ничего воспроизвести. Тогда я останавливаюсь и жду. День, другой... Она появляется снова. Я бросаюсь к мольберту — и все повторяется! Это наконец мучительно...— с отчаянием прошептал Иван. Глаза его закрылись, он тихонько покачивался.
   Константин стоял, боясь вздохнуть. Иван вдруг шевельнулся и открыл глаза.
   — Константин?—с недоумением спросил он. Судя по всему, он начисто забыл весь разговор.—Хорошо, что заглянул. Сколько времени? Я же опаздываю! — И он суетливо заметался.— На дежурство опаздываю.
   Стукнула входная дверь.
   — Что же делать?..—Константин вернулся в мастерскую и стал расхаживать взад и вперед, припоминая слова Ивана, интонации, выражение его лица.— Может, вызвать "скорую" и отправить "куда следует"? Что это даст? Будет ли он счастливее, став "как все"? Или исчезает как личность, утратив индивидуальность? Ситуация!..
   За этими мыслями и застал его Петр.
   — Видишь ли, Константин, я многого тебе не рассказывал...—начал он, узнав о происшедшем.—Хотел, чтобы ты сам разобрался. Сейчас, когда ты познакомился с Ваней поближе, я попытаюсь кое-что пояснить... Думаешь, куда он побежал?
   — На какое-то дежурство...
   — Точно. А теперь вникай: человек работает в больнице — нянем. Не ради денег, естественно. Художник такой квалификации всегда может заработать. Иван работает ради идеи. Нравственное служение людям... Слышал что-нибудь подобное?..— Он прошел в кухню и налил себе чаю.—Дело было так... Ваню увезли с аппендицитом. Очутился он в больнице. Больница как больница, самая обычная. Однако на него подействовала очень странно. "У меня, — говорил он потом, — вдруг глаза на людей открылись. Раньше-то я и смотрел, да не видел. Люди страдали, болели, умирали — а я не видел..." Он там людей ну без масок, что ли, увидел, когда они не о жизни, а о смерти думают, и это его потрясло. Больница эта его жизнь и перевернула. Писал ли он картину, с женой ли гулял (он тогда был женат) — никуда от него та палата не отходила. Ему и во сне снилось, что лежит в своей палате и стоны больных слышит. Прошел год. И тут стала жена за ним несообразности замечать. По ночам исчезать начал, говорил, что работает. Выяснилось, что ни в какой мастерской он не ночует, а ходит на дежурства ночным санитаром. Жена в слезы. Убеждала его бросить это дело и вырабатывать деньги как все, даже руководству ходила жаловаться. Толку — ноль. Иван стоял намертво. Ну, жена помучилась-помучилась да и сбежала. Вещички ценные прихватить не забыла. А он и рад, что его в покое оставили. Он ведь, действительно, не от мира сего, Ваня-то.
   Как повернуться все может...— вслух размышлял Константин.—Я-то и не понял ничего про дежурство, фигура Старика все собой заслонила.
   — И Старик еще этот... Я иногда тоже подумываю, а не вызвать ли "психиатричку".
   — Повременим... Обойдется, может быть... Слушай, а ты где болтаешься?
   Состроив глубокомысленную и хитрую рожу, Петр лихо подмигнул:
   — Агент ноль ноль семь в стане врага! — Он вытянулся по стойке смирно и откозырял: — Собирал агентурные данные!
   — ?..
   — Многовато всего...— Петр с деланной грустью покачал головой.— К примеру, тебя люто невзлюбил наш общий знакомый. Теперь он сколачивает против тебя коалицию.
   — Какой такой "общий знакомый"? Какая еще, к черту, коалиция?
   — Узнаешь... Леонид... Спокойно. Без эмоций. Ты хочешь сказать, какого дьявола я его тогда приволок? Видишь ли, он признанный лидер среди молодых живописцев. Если бы вы с ним поладили — все было бы о'кей. Ну а теперь приличных заказов в ближайшее время тебе не видать. Не дай бог себя проявишь!.. Леонид соперника в тебе почуял. Он ведь здесь король был: умен и талантлив!
   — Ты не слишком накручиваешь? Мне кажется, что он до интриг не опустился.
   — Я его знаю лучше, чем ты. Просто он считает фреску устаревшей техникой, поэтому палки в колеса тебе и не ставит. Пока...
   — Новое — хорошо забытое старое, — буркнул Константин.— От этой истины уже делается оскомина, но я под ней подпишусь. Все истины, впрочем, банальны — на то они и истины.
   — Да-да... О, еще вспомнил. Выставка будет. Зональная. Ты что на выставком подашь?
   — Есть у меня одна штучка... Не в традиционном ключе...
   — Не в традиционном — это плохо, — Петр удрученно поцокал языком. — Ну да где наша не пропадала! Месяц впереди. А если в комиссию войдут Трошин и Марков — норма. Они мужики честные и талантливую вещь, даже трижды не в их ключе, разглядят.
   — Поживем — увидим... Дописать еще надо.
   — Ой,— схватился за голову Петр,— ой-ей-ей! Забыл, совсем забыл! — и ринулся из мастерской.
   День какой-то сумасшедший сегодня... подумал Константин.—Вообще, какой сегодня день? Кажется, воскресенье... Надо бы пойти домой, мать совсем осерчала... Хоть поем нормально...
   Размеренно и неутомимо стучали в гостиной часы. Отец читал в кресле газету. Блеснув стеклами очков, воскликнул громко и обрадованно:
   — Блудный сын явился! Ну как там наши дела? Все творишь?
   — Творим помаленьку...— Константин потирал красные с мороза руки: кожаные перчатки были не по сибирскому климату.
   Из спальни вышла мать с вязанием в руках:
   — Ты думаешь, он нас с тобой навестить пришел? Он поесть пришел.— Она села в кресло и стала нервно нанизывать петли.
   Константину сделалось скучно: сколько можно об одном и том же?.. Мать отчасти права. Но что поделаешь, если духовного контакта с родителями у него не было с детства! Попытки матери переделать его по своему образу и подобию окончились неудачей.
   — Ты должен выслушать, что о тебе думают опытные люди. Про умных я не говорю, авторитетов для тебя не существует.
   — Мам, — протянул он,— да знаю я, что ты думаешь обо мне...
   — Очень интересно! — воскликнул отец.— Я вот тут в газете прочел про тайфун над Филиппинами. Скорость ветра, подумать только, до двухсот км в час!.. Без крова две тысячи человек осталось...
   — При чем тут Филиппины? Неужели тебя нисколько не волнует будущее твоего собственного сына?
   Отец с достоинством отложил газету, снял и положил в футляр очки.
   — Волнует, дорогая, безусловно. Однако я пока не вижу причин для беспокойства. Мальчик получил мастерскую и начал работать.
   — Над чем он начал работать? — спросила мать. — Над стендами и плакатами? Для этого академию не стоило кончать — любой школьник сделает!
   Константин достал шариковую ручку и начал рисовать на полях газеты: он органически не выносил пустующих плоскостей.
   — Ты преувеличиваешь, — привычно возразил отец в этом на годы затянувшемся споре, — со временем все образуется...
   — О господи, — нервозно шептала мать, — за что ты нас всех наказываешь? У всех дети как дети!.. Медведев диссертацию защитил, ученый. А от этого вечно скипидаром несет или еще какой-нибудь дрянью.

АГЛАЯ

  
   Дверной звонок неуверенно звякнул. Константин заколебался: открыть?.. Звонок прозвенел вторично, и он пошел отпирать.
   За дверью стояла Аглая. На ней было длинное черное пальто. Пушистая, натянутая на самые глаза шапка и воротник заиндевели, но, пока она поднималась по лестнице, успели оттаять, и пар от застывшего дыхания поблескивал на длинных волосках меха бусинками капель. Девушка глядела чуть исподлобья взглядом несправедливо обиженного ребенка.
   — Кто к нам пришел! — заговорил Константин тем нарочитым тоном, каким обычно говорят с детьми старшие и какой он взял с их первой встречи.
   — Ой, — воскликнула гостья, увидев в неосвещенной мастерской горящий камин. Подбежала к нему и присела на корточки.
   — Камин... настоящий... откуда?
   — Реализую остатки инженерного мышления,— усмехнулся он. — Тут печки раньше сложены были — дымоход сохранился. Плюс немного авторской фантазии.
   — Ты его сам сложил?! —поразилась Аглая.
   Он улыбнулся: ее неприкрытое изумление льстило.
   — Понимаешь,— мягко и задумчиво начал он, тоже подходя к камину,—огонь... свет вообще... Огонь притягивает человека так же, как мотылька. Будучи совсем еще ребенком, я испытывал странное влечение к свету. К солнечному свету. Он был для меня загадкой: я его видел — значит, он существовал, но я не мог его потрогать, у него не было плотности. В этом была непостижимость настоящей тайны. — Он помолчал. Детские воспоминания проявлялись, как на фотопленке. — Поток света проникал с улицы через стекло и упирался в пол. В нем вспыхивали золотистые пылинки, а рука становилась розоватой и полупрозрачной. Это было так замечательно, что однажды я решил поймать свет.
   Он не отрываясь глядел на огонь. Собственный голос, размеренный и монотонный, доносился как бы издалека. Он ощущал полную душевную гармонию. Будто и не было двух мучительных недель, изматывающей душу и мозг бессонницы, лихорадочных, порой до отчаяния, поисков. Какое счастье, что он тогда поехал на натуру и набрел на чудесную поляну с березкой! Он назвал это полотно "Сибирская дриада, или Языческий мотив". Потому что хотел возвысить до живописного символа единство человека и природы, берущее начало в славянской мифологии,
   Предельная обостренность чувств сменилась после работы апатией: мозг требовал отдыха. Однако это не мешало Константину думать, что симпатичная девушка со светлыми кудряшками, стоявшая подле камина, пожалуй, в него влюблена. Не раз уже он ловил на себе ее восторженный и робкий взгляд, который она тотчас стыдливо отводила в сторону.
   Ему была не неприятна эта тихая влюбленность. Его привлекало и слегка забавляло ее чувство. Но ответить на него, полюбить... Он слишком ценил свою свободу. И потом, она выглядела несовременной, казалась хрупкой не только физически, но и духовно, попросту наивной в интимных вещах, чтобы можно было повести себя с нею так же спокойно и бесцеремонно, как с другими, знающими что к чему. Отношения с нею потребовали бы от него душевных сил и времени — он слишком расчетливо тратил и то и другое, чтобы поддаться новому порыву.
   А, может быть, в нем просто еще жила Диана?..
   Они долго молчали. Но вот она заговорила, доверчиво отозвавшись на его откровенность:
   — А моя стихия — ночь. Ночью становишься другим... Когда всходит луна, мной овладевает необъяснимое беспокойство. И тогда я иду на улицу, и брожу, брожу. В это время просыпаются стихи. Они ощущаются в душе, как гладкие твердые ядрышки. Не надо обращать на них внимания — потом стихотворение всплывет само, целиком. Иногда заменяешь отдельные слова, реже — строки, но найденный ритм остается...— Она замерла, словно прислушиваясь к чему-то в себе.
   Стихи проснулись... с грустной нежностью подумал Константин и удивился своему чувству.
   Потрескивал в камине уголь, бежали по стенам неверные блики, оживляя фрески.
   — Хорошо быть мужчиной...— задумчиво произнесла Аглая.— Мужчине легче, ведь он — мужчина! А я... сижу весь день в своей библиотеке, вокруг течет какая-то другая жизнь, а я слышу только ее отголоски сквозь стены — и боюсь ее. Вас в мастерских трое! Целых трое. Как я вам завидую! Скажи, — она быстро обернулась к нему и заглянула в лицо снизу вверх, — тебе Петр ничего не рассказывал, ну... как мы с ним познакомились?
   — Нет, — помедлив, ответил он, стараясь не оборвать ниточку наметившейся откровенности.
   — Еще совсем маленькой я осталась без родителей, на руках у бабушки. Через несколько лет умерла бабушка, и меня взяла к себе тетя Оля. Добрая и очень больная женщина. А два года назад и она умерла... Я стала сама не своя. Дома мне казалось, что вот сейчас откроется входная дверь и войдет тетя. Это было так страшно, что я убегала на улицу и шла, куда глаза глядят, ничего вокруг не замечая. Однажды едва не угодила под машину — меня выхватил Петр. Наорал, конечно. Ты ведь знаешь, как он может орать! Но одну не оставил. Расспросил и потащил к себе. Поставил мне раскладушку, отгородил ее ширмой, а сам поместился в кладовке. Как он туда влез, не представляю!
   Константин почувствовал, что она улыбается.
   — Я жила у него почти два месяца, пока в себя не пришла. Варила ему обеды, а он с меня этюды писал. Только редко: я не в его вкусе. — И добавила: — Хороший он, Петр.
   — Человек,— эхом отозвался Константин.
   — Вот именно! — внезапно раздавшийся зычный голос Петра заставил их вздрогнуть от неожиданности. — Сидят, понимаешь, разнежились, не слышат ни черта!
   Он скинул полушубок на пол и грозно приблизился к ним:
   — Трепещите, несчастные! В ваши декадентские грезы врывается безжалостный представитель внешнего миpa — то есть я!
   Его воинственный вид рассмешил Константина и Аглаю. А Петр небрежно развалился в кресле и вальяжным тоном продолжал: — Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!.. А я, между прочим, клевый заказ раздобыл. Вы даже представить не в состоянии, какой я хороший и умный...
   — Ты можешь не тянуть кота за хвост? — прервал его Константин. — Нашел заказ — расскажи.
   — Нашел! — вознегодовал тот.— Скажешь тоже — нашел... Раздобыл! В наше время заказы по улицам не валяются.
  -- Не томи, мил друг Петруша... — почти пропела Аглая.
  -- Ну если публика настаивает...— еще поломался тот. — Дело было так. Стояла морозная декабрьская ночь. Я надел полушубок и вышел в эту самую ночь...
   — Ой-ой-ой, — поморщилась Аглая, — не надо поэзии, Петя, у нее на тебя аллергия.
   — Упрек принимаю, перехожу на суровую прозу жизни. В общем, дождался я утра и подался в нашу родимую контору разузнать на предмет заработков. Все те же стенды — у меня от них оскомина! Подкатился к Марь Петровне: ей все про всех известно. Рассказал пару баечек, рассмешил и растрогал маленько. И она мне поведала, что поступили заказы на оформление новогоднего праздника. И тогда я начал думать...
   — Начал — что? — ехидно спросил Константин.
   — Думать. И не перебивай, мысли пyтaютcя! Стал я, значит, думать и припомнился мне старый горский кодекс: враг моего друга — мой враг, друг моего врага — мой враг, враг моего врага — мой друг, друг моего друга — мой друг. И принялся я шевелить извилинами и искать, кто же друг, кто же враг... Главный наш ко мне не особливо расположен. Но... — он поднял палец, — один из его недоброжелателей сейчас временно его замещает и имеет в числе своих друзей некоего товарища Ситника. А Ситник — это мужик ничего. Набрал я в мешок сущности и закатился в его мастерскую. Он мне как родному обрадовался, потому что уже две недели на манер проклятого над заказом трудится. Да еще с женой рассорился, которая не желает верить, что в мастерской он ночует с картиной, а не с любовницей. В общем, посидели мы с ним хорошо...
   — Неделю пропадал, — с усмешкой подтвердил Константин.
   — После той краткой беседы с Ситником, — невозмутимо продолжал Петр, — я был ангельски чист и светел, работал над своей картиночкой к "зоне". И вдруг вчера вечером — записка от главного. Иду в контору и получаю...
   — Заказ! — выдохнула Аглая.
   — А ты думала...— загордился Петр.
   — И когда же ты собираешься его выполнять? — деловито спросил Константин. — Разве ты картину к зональной выставке закончил?
   — Н-ну, нет еще! — с досадой отмахнулся Петр. — А ты закончил?
   — Я-то дописал сегодня, только что... — Вот ты заказ и сделаешь! А потом разберемся, все-таки друзья.
   — Я?! Нет, каков нахал? — в голосе Константина слышались почти восторженные нотки. — Я, может, почитать хочу, в кино сходить, в филармонию...
   — Да ладно тебе... — забубнил уныло Петр, — я же хотел как лучше. Ну пойду откажусь. Но ты подумай: молодежный клуб — есть где развернуться!
   — Черта с два — отказаться! — сказал Константин. — Беру! Но чтобы впредь без моего ведома...
  -- Ни за что! — заорал воспрянувший духом Петр.— Работу посмотреть можно?
  -- Константин помялся:
   — Не сегодня. Она еще слишком близко. Сросся, понимаешь, надо отойти немного.
   — Валяй, отходи, — Петр мечтательно продолжал: — А я сейчас — домой... на настоящих простынях высплюсь...
   — А кто меня проводит? — спросила Аглая и с робким ожиданием глянула на Константина.
   — Детка, о чем речь? — встрял Петр. — Я к вашим услугам.
   — Кстати, — мстительно поинтересовался Константин, — куда твоя роковая женщина подевалась?
   — Тьфу-тьфу-тьфу! — суеверно поплевал тот. — Бросила. Две недели как бросила. Новый друг у нее объявился. Положительный во всех отношениях. Мне отставки вышла. — Он был явно задет за живое и принялся легкомысленно насвистывать.
  
   ДИАНА
  
   Проводив друзей, Константин подбросил в камин угля, пододвинул ближе кресло, сел и вытянул ноги. Глядя, как черные, глянцевато поблескивающие кусочки поотепенно раскаляются и начинают тлеть, чувствовал, что владевшая им весь день вялость возвращается снова. Мысли неуправляемо перескакивали с одного на другое: милое лицо Аглаи, хорохорившийся Петр, законченная наконец картина. Огненные змейки в камине обрели силу и заплясали вовсю, уютно загудело в дымоходе. Языки пламени напоминали рыжие волосы — "как у Дианы". Снова Диана!.. Почему он не может освободиться от нее? Прошло столько лет, а память до сих пор хранит каждое ее слово, жест, выражение лица, какую-то особенную женскую силу, вкрадчивую и затягивающую...
   В течение двух недель после первой встречи у Дианы она ни словом не обмолвилась о портрете. Более того, стоило завести об этом разговор, как она ловко переводила его в другое русло. Виделись же они почти ежедневно. Она предлагала ему чай или кофе, а затем расспрашивала обо всем на свете... кроме живописи.
   Его чувство, его отношение к Диане было сложным, двойственным. Он отдавал себе отчет в том, что полюбить его она не может и встречи и беседы их преследуют непонятную ему цель. Однако это не мешало боготворить ее. Она воспринимала его любовь как должное. Порой ему даже казалось, что она cтecняется своей красоты и хотела бы умалить ее воздействие. Общение с ним занимало ее. Иногда ему представлялось, что стоит сделать одно крохотное усилие — и она его полюбит. Разница в возрасте была для него несущественна: первая любовь вне критериев разума.
   Наконец, словно что-то для себя решив, она позволила ему работать над своим портретом.
   Еще с вечера он заложил в этюдник нужные краски и приготовил загрунтованный зеленоватым грунтом заветный холст. В постель забрался рано и долго грезил — воображая Диану рядом с собой и... Впрочем, дальше его воображение не шло.
   Утром набрал ее номер.
   — Помню... знаю... около трех... — голос был заспанным: она была "сова".
   После завтрака взялся за карандаш. Внутренним оком художника он явственно видел ее гибкое тело, прелестное лицо с загадочными зеленоватыми глазами — но ухватить образ, передать его духовную суть не мог. Что-то главное в ее характере ускользало от его понимания, и карандашный набросок не удавался. Пробило два.
   Он шел к Диане — он спешил к Диане — он летел к Диане. А где-то в подсознании вертелось: какой дать фон? Зеленоватый? Серебристый?.. Пусть зеленый. А оттенок? Молоденькой веселой травки с примесью голубизны: хром-кобальт светло-зеленый с добавкой церелиума... Фон должен звучать плотнее. А если зеленый хром? Несколько тяжеловато! Взять изумрудку?.. Пожалуй: в ней раскроется нужная игра зелени. Изумрудная зелень... Эффектно проявится красноватая медь волос...
   Она открыла сразу, словно ждала у двери. Войдя, он отвернулся и сделал вид, будто ищет место, где прислонить этюдник, но в память впечатались и легчайшая газовая блуза, и широкая юбка из переливающейся ткани цвета морской волны, — предчувствуя, он угадал свой зеленый цвет.
   — Какой вы сегодня строгий! Будто старше лет на десять.
   — Настроился работать, — без улыбки отвечал он. — Я посмотрю освещение? Так, окна выходят на запад... сносно, вполне сносно... Вы будете полулежать на тахте. — Он подошел и показал, как именно ей лечь. — Возьмите несколько подушек.
   Она исполнила его приказ поспешно и несерьезно, играя в послушную модель. Но он уже не обращал на это внимания, отрешившись от всего...
   Диана лежала неподвижно, словно дремала с открытыми глазами. Освещение изменилось. Он посмотрел в окно. Солнце уже село. Узкие веретенообразные облака повисли над горизонтом, и показалось, что это они излучают зловещий пурпуровый свет. На миг Константин ощутил себя длинным пурпуровым облаком и завис в сизоватом пружинящем воздухе.
   — Я здесь, — раздался требовательный голос его модели. — И неожиданно заботливо: — А ты устал...
   — Немного, — доверчиво согласился он, вытирая растворителем руки. Подмалевок, кажется, удался.
   Она спрыгнула с тахты неуловимым кошачьим движением и подошла к нему.
   — Да... это трудно пока назвать картиной. Почему ты прекратил работу? Я плохо позировала?
   — Что вы! Хорошо. Просто изменилась освещенность. Каждая картина — это цветовая симфония. Нужно сбалансировать на палитре цвета: они должны жить.
  -- Знаю... да... Ты пишешь только с натуры?
  -- Он вдохнул запах ее близкого тела; в памяти всплыло детство: подоконник и невесомый цветок увядающего жасмина на ладони—ее запах.
   — Мы о чем-то говорили... я забыл... — Ему сделалось стыдно: как старик какой-то!
   — Натура — это так важно для тебя?
   Ему показалось, что глаза ее фосфоресцируют.
   — Важно. Но я часто работаю по памяти. Это позволяет обобщить образ, освободить его от второстепенных деталей, добраться до сущности...
   Она внимательно слушала, и он, благодарный, горячо выдохнул:
   — Я сильно изменился в последнее время! Мне стало казаться, что я заперт в тесную клетку затверженных с детства условностей. И однажды вдруг понял: не то!.. Посвящаю свою жизнь технике, металлу, а сам... Для меня какой-нибудь плохонький этюд ценнее курсовой работы. Надо решать... Пора решать!..
   — Tы прав, — она отошла и вновь прилегла на тахту, — порой наступает момент, когда надо что-то решать. — Помолчала и ласково позвала: — Иди ко мне. Ведь ты меня любишь...
   ...Они встречались не раз. Портрет писался трудно. Быть может, потому, что любовь мешала ему видеть?
   — Ди, ты меня любишь? Если ты бросишь меня — я умру.
  -- Что?
  -- Она не слушала?!
   — Я так счастлив, что боюсь своего счастья.
   — Счастье... такая эфемерная материя... — она взъерошила ему волосы. — Постоянно счастливы одни кретины. А человек — презанятная штучка! Вот, сказала банальность... — но продолжила свою мысль. — Деликатно скроенный человек редко бывает счастлив: слишком тонкая кожа... Хочешь, расскажу тебе сказку? Древнюю-древнюю... — она вздохнула. — Жил-был Бог... И однажды ему сделалось скучно. Взял он тогда — и сотворил человека. Мужчину в единственном числе. Но мужчине тоже стало скучно, и тогда из его ребра Бог сотворил женщину... — и она пересказала библейскую притчу о древе познания, о запретном плоде и змее-искусителе... — И изгнал их господь из рая.
   Она негромко рассмеялась. Потом заговорила снова:
   — Но все было иначе!.. Бог экспериментировал. Ему хотелось создать способные к познанию существа. И он проводил опыт за опытом, серию опытов за серией — и неудачно! Блаженные людишки прекрасно приживались в райских кущах и вытравить их оттуда не было никакой возможности. Но однажды... Представь себе чудесный райский денек. Фонтанчики какие-нибудь журчащие, птички порхающие — все как положено. И вот, привычно перекрестившись на самого себя (обычный ритуал перед концом эксперимента), Бог глубоко вздохнул, обернулся змеем и, громко кряхтя, заполз на древо познания. Ева крутилась неподалеку. Ее уже давно занимал вопрос: почему это древо столь запретно? А теперь, когда она решилась сорвать плод, сморщенный и весьма непривлекательный на вид, появился этот толстый змей и совершенно некстати повис на ветке вниз головой. Наконец она раздраженно тряхнула кудряшками и подошла к древу. Размякший на солнышке змей долго отговаривал ее, убеждал, что плоды невкусные и горькие, талдычил, что бессмертье и вечная молодость лучше познания! Ева послушала его, послушала — потом протянула ручку, сорвала плод и надкусила. И сморщилась. Плод был действительно горьким! А змей от радости, что опыт наконец удался, обвалился на землю вместе с веткой, на которой возлежал, и заработал радикулит. Свершилось!.. Блаженство променяли на знание.
   — Забавно... — задумчиво произнес Константин.— Зачем ты это мне рассказала?
   — Поймешь когда-нибудь... — уклончиво ответила она.
  
  
   Да, потом он понял. Очень хорошо понял... Константин принялся расхаживать по мастерской. Не стоит копаться в прошлом!.. Было и быльем поросло... Он подошел к окну и прислонился лбом к холодному стеклу.
  

ВОСПАРИЛИ...

  
   Предновогодний день в ДК можно было выразить одним-единственным словом — сумятица. Дом культуры, вполне обычный, что называется средней руки, специализировался на двух диалектически связанных вещах: организации отдыха молодежи и ее воспитании. Равновесие между ними давалось клубной администрации с трудом.
   Константин шел вдоль коридора, отыскивая кабинет директора. Есть! За дверью говорили на повышенных тонах. Постучал—не ответили. Заглянул: у светлого полированного стола толклось несколько человек, доказывающих что-то друг другу с такой яростью, словно дело происходило на рыцарском средневековом турнире и могло стоить его участникам жизни. Константин вошел и осторожно притворил дверь.
   Пятеро молодых людей наседали на пожилого мужчину с выправкой бывшего старшины, пытаясь внедрить в его сознание свою интерпретацию праздника.
   — Семен Евсеич, — нажимал на главный аргумент стоявший спиной к двери парень, — сами сделаем, сами потом уберем все. И противопожарную безопасность обеспечим!
   Голос показался Константину знакомым.
   — Это только так, разговорчики, а как до дела... — с железобетонной непробиваемостью возражал директор.
  -- Под мою ответственность! — резко сказал парень.
  -- И Константин узнал в нем Сергея Белова.
   — О, вот и художник! — обрадовался ему Белов.— Знакомьтесь, ребята... Хорошо, что именно тебя прислали. — Он говорил так, словно они расстались вчера.— Суть дела такова: обком комсомола взял под свой контроль проведение и организацию новогодних балов в клубах и дворцах культуры. Праздник надо сделать веселым и истинно новогодним. Вот только Семен Евсеич на нас обижается, — с оттенком легкой грусти продолжал Сергей. — Здесь перед тобой весь актив клуба и я, представитель обкома комсомола. Сейчас мы будем читать сценарий праздника. Твоя задача его прослушать и нарисовать нам декорации к спектаклю и разное друroe оформление. Товарищи, рассаживайтесь — временя в обрез. — Константин приготовил карандаш, и когда читающий перевернул последнюю страницу сценария, на столе уже лежали готовые эскизы.
   — Здорово! Раз — и сделано! — с удивлением и любопытством разглядывали эскизы ребята, уважительно посматривая на художника. —Нормально. В точку! Надо же...
   — Тогда — вперед? — воодушевился Белов. — Каждый выполняет порученный объем работ. Константна идет со мной, чтобы осмотреть помещение и прикинуть — где и что рисовать.
   День прошел суматошно и быстро. Он рисовал декорации, набрасывал мелом контуры будущих фигур на стенах, объяснял своим добровольным помощникам, где каким цветом раскрашивать. О еде вспомнил только тогда, когда к нему подлетел Сергей и схватил за рукав.
  -- Айда, — сказал он, извлекая Константина из густого леса с домиком на курьих ножках, — в буфете кофе есть и пирожки.
  -- Купили полный кулек горячих пирожков, сели за столик.
   — Домой ты что-то не торопишься! — с набитым ртом проговорил Сергей.
   — Ты тоже, — пробурчал Константин, стараясь не отставать по пирожковой части. — Дома я мало живу. Больше в мастерской. Картину закончил к зональной выставке, — и он наладился было на последний пирожок.
   — Пополам-пополам! — перебил его поползновения Сергей.
   Константин рассмеялся и нарочито тщательно поделил пирожок.
   — Помнишь, я тогда адрес мастерской у тебя спрашивал? — сказал Сергей, вынимая из кармана платок и вытирая руки. Потерял. Столько дел навалилось! Из заводских секретарей в обком выдвинули. Новые люди, масса бумажек. А сегодня вечером ты свободен?
   — Очень даже свободен, — подтвердил Константин. — Поработали мы, что называется, на славу. Полдела сегодня сделали. Ну, дня два еще понадобится — к празднику успеем.
  
  
   Вздыбился златошерстный конь под скифским всадником. Грозный грифон ринулся из заоблачных высот на воина-скифа, а тот уже изготовился к бою: выхватил короткий бронзовый меч и напряженно глядит вверх, во всей его исполненной жизни фигуре предчувствие смертельной схватки. Мажорная красочная гамма передавала настроение приподнятости и боевого азарта.
   Белов долго и обстоятельно рассматривал фрески, казавшиеся здесь, в мастерской, удивительно живыми. Наконец повернулся к молчаливо наблюдавшему автору:
   — По-моему, здорово!
   — Эх, мне бы пространства побольше! Я бы расписал весь город: стены зданий, площади, улицы...
   — За чем дело стало?
   — А никому не нужно! — махнул Константин рукой.
   — Слушай, — задумчиво начал Белов, усевшись в кресло, — есть одна мыслишка. Пока я ничего не обещаю, но...
   Без стука вошел Иван в перепачканной красками блузе. Не замечая гостя, сидевшего спиной к нему, обратился к Константину таинственным шепотом:
   — Приходил... сегодня... Сказал, что моя картина гениальна. Главное сейчас: заставить цвета ужиться на полотне. Сам знаешь, как это трудно.
   — Знаю, Иван. Ты успокойся...
   — Я совершенно спокоен! — с раздражением отозвался Иван. — Все дело в том, что, когда я пытаюсь передать на полотне воображаемый образ, он куда-то ускользает, я перестаю его мысленно видеть. Остаются какие-то грязные пятна... Не могу. Устал. Моментами начинает казаться, что мой мозг сам расщепляется на красочный спектр!.. — Он потер руками лицо и сказал: — Придет Петр, пусть не ломится, не открою. Надо работать, работать...
   Он вышел, так и не увидев Сергея.
   —- Он что, болен? — помедлив, осторожно спросил Белов.
   — Работает над большой картиной.
  -- На мой непросвещенный взгляд, бедняга съехал с рельсов, —сочувственно сказал Белов.
  -- Э-э-э, нет! Тут дело тонкое. Творческое вдохновение, озарение всегда граничит с тем, что в обыденной жизни называют "ненормальным".
   — Ты судишь о своем друге пристрастно, — мягко и серьезно возразил Сергей.
   — Возможно. Но пойми и ты, — горячо заговорил Константин,— наш интеллект настолько многоярусен и сложен, что напоминает айсберг, надводная часть которого — сознание, а подводная — бессознательное. Чем талантливее художник, тем глубже проникает он в собственное бессознательное, извлекая память поколений. Но за это может наступить расплата. Если бессознательное вырвется из-под контроля сознания — оно способно уничтожить личность художника, привести его к безумию.
   — Иван перешел грань нормальности.
   — Нет, он на грани! — воскликнул Константин. — Заставить его лечиться теперь означает уничтожить в нем потенциально большого живописца! — Он почувствовал, что сам себя убеждает из последних сил.
   — В таком случае, — мрачно пошутил Сергей, — я не хотел бы родиться художником.
   Входная дверь с шумом распахнулась, и по коридору затопал Петр.
   — Давно пришел? — загудел он, сбрасывая полушубок: — Ванька сегодня опять не в себе. Он вошел в мастерскую и увидел Сергея:
   — Здравствуйте, я — Петр Федоров. — Крепко сжал ему руку и повернулся к приятелю: — Замерз, понимаешь, как цуцик. Две недели не отхожу от мольберта, и вроде бы что-то там проклевываться начинает... эндакое... — он пошевелил в воздухе толстыми пальцами, в которых кисть всегда казалась не толще спички. — Я за продуктами гонял. Портвейн вот прихватил. Знакомые, значит, десятку дали, у Ивана-то нет. Я обещал рассчитаться на днях — ты же за оформление клуба получишь...
   Несколько мгновений Константин молчал, потом заговорил веско и торжественно:
   — Сергей, обрати внимание на этого человеческого трутня, который уже пообещал мои деньги неизвестно кому.
  -- Да ладно тебе! — смутился Петр. — Я сейчас такой ужинище закачу! — И он быстро ретировался на кухню.
  -- Стараниями Петра ужин и впрямь удался на славу, тем более что всем троим (Иван к ним не вышел) пришелся весьма кстати.
   — Вот ты сказал, что в обкоме комсомола работаешь, — начал приставать к Сергею Петр, — а почему нам, молодым художникам, от вас никакого внимания нет? На производстве ты бываешь, планом интересуешься, а мы тебе — "до фени".
   — Я, Петр Батькович, — заговорил внимательно изучавший его Белов, —работ твоих пока не видел, но априори сочту их замечательными. Ты прав: мы обязаны помогать молодым.
   Петр, однако, не угомонился и продолжал басить:
   — Наверху рассядетесь, и до искусства вам как до луны делается. А искусство — это же... это... — Он махнул рукой и вдруг начал декламировать:
   О, как держать мне надо душу, чтоб
   она твоей не задевала? Как
   ее мне вырвать из твоей орбиты?
   Как повести ее по той из троп,
   в углах глухих, петляющих, где скрыты
   другие вещи, где не дрогнет мрак,
   твоих глубин волною не омытый?
   Но все, что к нам притронется слегка,
   нас единит, — вот так удар смычка
   сплетает голоса двух струн в один.
   Какому инструменту мы даны?
   Какой скрипач в нас видит две струны?
   О песнь глубин!
  
   Это Рильке, — он помолчал. — Вы думаете, Петр груб? Петр толстокож? Петр ничего не видит и не понимает... Знаете, почему у черепахи панцирь? Потому что у нее слишком нежная кожа...
   Он поочередно посмотрел на каждого и улыбнулся тонкой скептической улыбкой, не свойственной тому Петру, которого почти ежедневно наблюдал Константин и которого, как оказалось, совсем не знал.
   — Я тут недавно одну книженцию прочел, — прервал Петр затянувшуюся паузу и заговорил в своей обычной легкомысленно-грубоватой манере, — про эпоху Возрождения. Не мешало бы нам у них поучиться! Представляете? Ремесленные цехи заказывали лучшим мастерам скульптуры и картины. Если художнику удавалась вещь — любоваться шел весь города. И его чествовали, как... как... лучшего спортсмена! Во была культура! А сейчас... Написал некто Иванов хорошую картину — кто ее смотреть-то будет? Я, Константин да шесть десятков профессионалов. Цивилизация!..
   — Напишешь стоящую картину — и на тебя пойдут смотреть, — возразил Сергей. — А кричать о себе всяк горазд.
   — И напишу! — взъерепенился Петр. — Вон Константин отличные фрески сработал — кто о них знает?!
   — Утихни, Петя, — негромко произнес Константин. — Италия, Средиземноморье... Это своего рода феномен. Оставим в покое пятнадцатый век и перенесемся в наш век и в наш город. Что мы имеем? Одно уникальное здание на полтора миллиона жителей. Кой черт говорить о культуре, когда оперный — единственное сооружение, радующее глаз!
   — Ну ты загнул!.. — возразил Белов, и зрачки его сузились. — А здание железнодорожного вокзала? А стоквартирный дом? А комплекс стадиона "Сибирь"?
   — Ну, три-четыре здания на весь город... — не сдавался Константин.
   — Надо же понимать, — сухо ответил Сергей. — Недостаток средств не позволяет...
   — Какой к дьяволу недостаток средств? Да ты только кинь клич — горожане свои деньги внесут. Ведь речь о нашем городе идет! Неужели ты никогда не задумывался над тем, какими убогими и неприглядными покажутся потомкам стандартные параллелепипеды, в которых мы обитаем? Пусть каждое поколение оставит в наследство свое уникальное здание. Вот мы — возьмем и подарим городу Дворец искусств!..
   — Дворец искусств? — загорелся Петр. — Ну, ты даешь!
   — Представь себе современное, совершенно оригинальное сооружение, линии которого полны динамики и силы и в облике которого присутствует нечто космическое — изначальное стремление к полету. В аналитической геометрии есть уравнения, описывающие объемы своеобразной конфигурации. В архитектуре сейчас используются оболочки двоякой кривизны, которые привнесли в нее геометрию живого...
   Петр и Сергей смотрели на него во все глаза.
   — Мы распишем это здание фреской, — мечтал вслух Константин.—Организуем залы истории живописи, скульптуры и архитектуры. Сибири необходим центр искусств, наподобие Пушкинского музея в столице. Дворец будет возвышаться на плато Искусств, к нему подведут линию метрополитена...
   — Да! — поддержал Петр. — Новосибирску нужен Дворец искусств! Мы построим его, и Город станет центром сибирского искусства, и у нас создадут Институт живописи... — он с чувством ухнул по столу кулаком, Молчавший Сергей вдруг сердито заговорил:
   — Ну, знаете, друзья! Большие Васюки придумать каждый может. В деле сначала покажите себя. В де-ле.
   — И покажем! — завелся Петр. — Только ты его нам дай, дело-то, — и целеустремленно направился в свою мастерскую.
   — И мне пора... засиделся... — поднялся из-за стола Белов.
   — Проводить до остановки?
   — Я что -— красна девица? Не заблужусь. А за хлеб-соль спасибо! — Он дружески похлопал Константина по плечу: — Интересные вы мужики!..
  

ЛИРИЧЕСКАЯ ГЛАВА

  
   — За сараями пряталась крохотная лужайка. В детстве она представлялась мне огромной поляной. На этой поляне росло старое дерево с потемневшим стволом, словно его когда-то опалила молния. На высоте примерно в два моих тогдашних роста было дупло. В нем жила таинственная голубоватая птица с синим хохолком. Я знал, что она умеет говорить по-человечьи! А поэтому частенько украдкой наблюдал за птицей, и ждал, что вот сегодня-то она непременно заговорит... — Константин с улыбкой посмотрел на позировавшую ему Аглаю. — Мне кажется до сих пор, что она со много говорила.. .— Он отступил от мольберта.
   — Может быть, она и в самом деле говорила? — широко открыв глаза, спросила та.
   — Очень даже возможно... — Он пристально изучал свою модель.
   Вторая работа из задуманного им цикла картин, кажется, была завершена — портрет в академическом стиле. С темной глубокой поверхности холста выплывал навстречу зрителю нежный и правильный овал лица. Трогательный пробор в волосах, скрещенные на коленях беспомощные руки с длинными хрупкими пальцами, черный свитер с выпуклой гипсовой масочкой-кулоном.
   Нормально... мысленно подытожил он и отложил палитру.
   — Ур-ра! — она спрыгнула со стула и стала разминаться.— Ой, устала! Ой, как надоело! Правда, я хорошо позировала? Почти не двигалась...— болтала без умолку, словно стараясь наверстать разом все часы молчания.
   — Наверное, устала, — согласился он.— Хм... воображаю... Я бы так не смог.
   — Ты-то еще ничего! Ты молчишь. А вот Петр...— Она жестикулировала, подбирая нужное слово, но так и не нашла. — С ним лучше не связываться. Когда он начинает работать, то становится злым и мрачным, как театральный злодей. Он уже не говорит — а рычит, не просто просит, а приказывает. И я его тогда побаиваюсь; чуть я пошевелюсь, он так глянет, что кажется, будто сейчас задушит или, по меньшей мере, палитрой запустит.— Она хихикнула: — Но зато когда у него получается — грудь, как у петуха, колесом. И романсы во все горло распевает. Прямо чуть барабанные перепонки не лопаются!
   — Бедная девочка...
   — Нисколько! — задорно отозвалась она.— Мне нравится позировать художникам: они такие разные.
   — Что верно, то верно.— Константин смочил тряпку растворителем и стал вытирать руки.— Портрет в академическом стиле я, можно сказать, до ума довел. И хочу написать следующую вещь... Ты не согласилась бы позировать обнаженной? Всего один или два сеанса!
   Она продолжала говорить, никак не отреагировав на его слова:
   — Вот Иван, например, почему-то людей совсем не пишет. Это странно, правда? А знаешь, однажды с меня лепили скульптурный портрет! Я получилась похожей на гадкого утенка, с длинной шеей и во-о какими глазищами.— Она показала, какими именно, и засмеялась. Потом вдруг сказала:— Ты часто пишешь по памяти. Почему?
   — Не знаю. Дело, наверное, в том... Видишь ли, эскизы, наброски — это ухваченные мною однажды кусочки образов. Потом я как бы забываю о них. Занимаюсь чем-нибудь другим. А в подсознании идет работа; и вдруг возникает образ будущей картины — мозаика из тех накопленных кусочков... А зачем это тебе?
   — Я много наблюдала художников в работе, — важно сказала она,— и мне в голову пришел простой вопрос: а как же я сама пишу стихи?
   — И как же?
   — А, не знаю...— И она с таким неподдельным изумлением развела руками, что он опять невольно улыбнулся.
   Девушка осторожно приблизилась к мольберту и с какой-то опаской стала разглядывать свой портрет.
   — Вот, значит, я какая... красивая... Теперь она,— Аглая кивнула на портрет,— будет существовать века после меня. Как это несправедливо! — Она забралась с ногами в кресло, обхватала руками колени и замерла, опечаленная и несчастная.
   — Послушай,— сказал он, чтобы развеять ее грусть,— с кем это ты так мило болтала на улице?
   — Когда? — непонимающе спросила она.
   — А вчера! Здоровый такой, с запорожскими усами.
   — Так это же Вовчик... Тот, что меня ваял. Ты что, ревнуешь?
   — Почему бы и нет? — шутливо заговорил он.— Учти, многие великие живописцы преклонялись перед своими моделями — воплощением их типа красоты.
   — Я думала, ты серьезно,— она глубоко вздохнула.— Я буду тебе позировать, как ты хочешь, потому что... потому что... я люблю тебя! — и спрятала лицо в ладонях.
   Он медленно приблизился к ней и стал тихонько гладить по голове, как ребенка. Она встрепенулась, отвела его руку и сказала, не поднимая глаз:
   — Но это ничего не значит. С каждым может случиться. Я пошла!
   Он стоял и смотрел, как она, полуотвернувшись, обматывает вокруг шеи шарф, надевает пальто.
   — Нет! — он взял ее за плечи и повернул к себе.— Отпустить? Никогда. Знаешь, меня вдруг осенило, что сегодня тринадцатое января. Ведь я Новый год не встречал! Проспал, понимаешь, самым глупейшим образом. Я же на клуб работал, и закончил все ко времени! Тридцать первого вернулся в мастерскую, отмылся от трудов праведных и прилег вздремнуть. Утром Петр рассказывал, что пытался меня разбудить, а я махал руками и лягался. Он изобразил меня на карикатуре, прилепил листок мне на грудь и ушел праздновать. Так и вышло, что я спал целый год.
   Аглая засмеялась.
   — Судьба за нас! Отпразднуем Новый год сегодня. Диспозиция такова: немедленно идем по магазинам и закупаем съестное. Далее существуют три варианта. Первый: отправим ко мне — и посмотрим, как вытянутся лица у моих родителей. Второй: кафе или ресторан, я богатый, деньги получил за оформление клуба. Вариант третий и последний: мы идем к тебе. За вами слово, мадмуазель, выбирайте!
   — Выбрала... Догадайся!..— Она вскочила с кресла и по-детски захлопала в ладоши.
   Однокомнатная квартирка Аглаи, оставшаяся ей после смерти тети, находилась в одном из первых в городе малогабаритных домов и была рассчитана на некоего малогабаритного человека. Мини-комнатка, такая же крохотная кухня.
   — Ты посиди пока, журналы полистай, а я займусь праздничным ужином,— решила она.— Я бы тебя в подсобники взяла, да сам видишь — в кухне двоим не уместиться!
   Он огляделся: старый продавленный диван уже давно надо было перетянуть или выбросить, напротив стоял светло-желтый пенал книжного шкафа образца пятидесятых годов, швейная машинка в углу на столике и телевизор. На стенах висели натюрморты и портреты хозяйки, исполненные в разной манере и, судя по всему, разными художниками. Он принялся разглядывать портреты глазом профессионала.
   — Что ты там делаешь? — крикнула Аглая из кухни.
   — Рассматриваю шедевры неизвестных живописцев, для которых ты позировала! Не очень...
   — Я уже давно заметила, что художники признают только себя!
   — Ты излишне наблюдательна для женщины! Имей в виду, мужчины не выносят умниц.— Он подошел к старинному трюмо.— Слушай, откуда эта роскошная вещь? Оно ведь черт знает сколько денег стоит — красное дерево!
   —Да,— подтвердила она, входя в комнату;—из самого настоящего красного дерева.— Привычным движением разгладила перед зеркалом голубой передничек, поправила волосы: — История этого трюмо скрыта во мраке веков. Не улыбайся, пожалуйста!
   — Я и не улыбаюсь.— Он потрогал красноватое полированное дерево: при близком рассмотрении оно действительно выглядело старым, даже старинным.
   — Дед моей тети был человеком... весьма своеобразным.— Она помолчала, потом махнула рукой и сказала:— Да что говорить, разбойник он был, самый настоящий. Это трюмо с зеркалом венецианского стекла он вывез из какого-то разграбленного имения. Потом начался двадцатый век. Родителей тети в Сибирь занесло. И каким-то, прямо невероятным, образом они с собой это трюмо перетащили.
   — Постой-постой...— прервал Константин,— но ведь родители тети и родители твоей матери — это одни и те же родители!
   Она звонко рассмеялась:
   — Конечно, одни.
   — Так-так... значит, прадед — разбойник... А я-то думаю, чтo в тебе такое есть?.. Разбойный прадед, стало быть...
   — Ну, подумаешь, сто лет назад все было,— искоса посмотрела на него и ушла в кухню, чтобы избежать шуток.
   Новый год встречали при свечах.
   — Вот сейчас я поняла, какой ты ужасный человек,— говорила Аглая, не сводя с Константина тревожного и радостного взгляда.
   — Это почему? — подсмеивался он.
   — Проспать целый год может только ужасный человек!
   Он откупорил шампанское. Глуховато звякнули бокалы. Он смотрел на нее с грустью. Девочка моя, мысленно обращался он к ней, у меня такое хорошее и нежное чувство к тебе, какого я, кажется, не испытывал ни к одной женщине... Ты стремишься к счастью — в двадцать лет счастье равновелико любви. Но ты не будешь счастлива со мной, хотя я постараюсь сделать все возможное...
   Пили шампанское, ели и болтали всякие глупости, которые случайно приходили в голову, и слушали, слушали то, что происходило в их душах. Она — с замирающим сердцем. Он — настороженно.
   — Я очень тебя люблю,— наконец решилась Аглая.— Я полюбила тебя сразу, когда увидела. Вначале увидела фрески, потом тебя — и влюбилась.
   — Сначала фрески, потом я... Неплохо... неплохо...— Он все еще пытался шутить.
   Она беспомощно поглядела на него:
  -- Но я говорю правду!
  -- Я тебе верю,— ласково и серьезно произнес он.
  

ВЫСТАВКОМ

  
   "Чистилище" заседало. В узких темноватых коридорах и фойе толпился разношерстный художнический люд. Группы и группки возбужденно обсуждали итоги выставочной комиссии, позабыв на короткое время межличностные распри. Почти искренне ругали (чтоб не сглазить!) каждого смертного, за которым смыкались тяжелые резные двери.
   Немного смущаясь от присутствия столь большого числа незнакомых коллег, Константин нашел, наконец, свободный уголок возле стеллажей с экспериментальными образцами керамики и поставил свои картины. Огляделся и увидел неподалеку приветственно махавшего ему Леонида, вокруг которого сгрудилось несколько молодых художников. Без особого желания подошел к ним.
   —Добрый день,— произнес Леонид своим высоким голосом.— Что-нибудь принес или за Петра болеешь?
   — Зачем за Петра? Он не спортсмен. Со своим хозяйством,— ответил Константин, внутренне усмехнувшись: Леонид наверняка заметил, как он таскался по фойе с полотнами, отыскивая место, куда бы их пристроить.
   — Видишь, в красном свитере? — небрежно указал Леонид на стоявшего у двери усатого парня.— Будешь за ним. Это все молодые — начинающие,— кивнул на свою свиту.— Все уже прошли, он последний. Взяли минимум: две работы моих, одну Славика, одну Мишину, условно.
   — Не густо.
   — А ты чего ждал? Сейчас до сорока все в мальчиках ходят — средняя продолжительность жизни удлинилась. Кстати, надо тебя представить! Прошу любить и жаловать — Константин Николаевич Гребнев. Монументалист. Приверженец фресковой живописи и "академик".
   Константин шутливо раскланялся.
   — Вы, говорят, Репинку закончили? — тотчас задал вопрос темноглазый парень с девичье-нежным лицом и каштановыми, до плеч, волосами.— И как же вас в Сибирь угораздило?
   — Родом отсюда!— отрезал Константин и почувствовал, что от волнения перед комиссией и раздражения на Леонида вышло это у него грубовато. Хотел сказать что-нибудь еще, схохмить, чтобы сгладить впечатление, но тут распахнулись двери, откуда, отдуваясь, вывалился парень в красном свитере. Со всех сторон посыпались вопросы: ну как? ну что? взяли?.. Парень сморщился, как от зубной боли, и, не ответив, направился к выходу
   — Ваш черед, маэстро,— с ехидцей сказал Леонид, и Константин устремился к своим полотнам, тотчас забыв про все на свете, включая Леонида. Пока шел к заветной двери, в нем пробудилось то особенное состояние азарта, какое, наверное, хорошо знакомо цирковым артистам и спортсменам: кажется, что способен выполнить любой сложнейший трюк и одержать победу на соревнованиях. Он тоже хотел выиграть.
   За большим столом, покрытым традиционным зеленым сукном, сидели трое усталых людей.
   — Чем порадуете? — спросил моложавый, подтянутый и совершенно седой человек с серыми цепкими глазами.
   — Марь Петровна! — крикнул другой, полный, лет шестидесяти.— Протокол ведете?
   — Вы, Павел Андреич, вечно гаркаете, как боцман пароходный, и пугаете меня,— недовольно отозвалась та от своего стола.— Чем, по-вашему, я здесь занимаюсь? — Константин узнал секретаршу из художественного фонда.
   — Посмотрим...— снова заговорил сероглазый.— До вас уже с десяток молодых прошло. Впечатление отнюдь не вдохновляющее. Порыв есть, мысль у многих проскальзывает, а вот техника хромает.
   — Весьма хромает!— темпераментно вмешался в разговор третий, преклонного возраста, с бородкой клинышком, почему-то напомнивший Константину киношного эсера.— Элементарнейшего профессионализма недостает, как вы, Григорий Михайлович, совершенно справедливо отметили. А вы, прошу прощения, по какому отделению проходили?
   — Монументалист.
   —- Занятно-с...— "эсер" пожевал губами и некоторое время изучающе глядел на него.— Заказов на монументальные работы пока, естественно, не получали?
   Константин вместо ответа красноречиво пожал плечами.
   — Надо бы подумать... надо бы подумать...— и повернулся к Григорию Михайловичу:— Что же вы, товарищ дорогой? Красивые слова произносим, а как до дела доходит — в кусты? Кто молодежь, кроме нас, поддержит?
   — Подумаем,— сказал уклончиво сероглазый, — давайте смотреть работы.
   — Это уже по приезде написано было или раньше? — спросил Павел Андреич.
   — По приезде.
   — Быстро работаете, быстро...— произнес он не то с осуждением, не то с одобрением.
   Полотна явно заинтересовали членов комиссии. Они пристально вглядывались в них, то подходя вплотную, то отступая на несколько шагов. А насупившийся Павел Андреич даже потрогал на ощупь фактуру.
   — Прошу высказываться,— попросил Григорий Михайлович.
   — По-моему, этот портрет в академическом стиле хорош,— внушительно произнес Павел Андреич,— стоит его взять.
   — Внимания портрет, безусловно, заслуживает,— протянул преклонного возраста с бородкой,— но лично мне и по замыслу, и по исполнению больше импонирует другая работа.
   — "Языческий мотив"?— уточнил Григорий Михайлович.
   — Да-с.
   Павел Андреич поморщился:
   — В "Мотиве" налицо технические просчеты.
   — Или же собственный живописный язык,— вмешался молчавший до сих пор Григорий Михайлович,— это ведь как подойти.
   — Э-э-э, дружок, просчеты!..— развеселился "эсер".—У кого их нет? А способности живописца и его возможности очень даже заметны,— и, обернувшись, твердо сказал секретарю:— Пишите, Марья Петровна: "На зональную выставку взяты две работы Константина Гребнева — "Портрет в академическом стиле" и "Языческий мотив", который, право слово, интересен! Вы как, Павел Андреич, возражать не станете?
   — Две так две,— недовольно согласился тот и обиженно добавил:— с вами, Семен Аркадьевич, не поспоришь!
   Семен Аркадьевич усмехнулся и вопросительно посмотрел на Григория Михайловича. Тот утвердительно кивнул. Тогда он подошел к Константину и сказал:
   — Вы за отвергнутые работы на нас не сетуйте. Они по-своему оригинальны и хорошо исполнены. Но не к месту. Девиз выставки "Сибирь — мой край родной", а у вас здесь натура в боттичеллевском духе. Интересная работа, привлекательная, да не пойдет! Или вот это странное мерцающее облако с прекрасными женскими глазами... "Душа Аглаи",—прочел он вслух.— Вы что, верующий? Нет? Я тоже. Хороша в ней живопись, самоцветна. Да-с... Но...— И он развел руками:— А вот последнее полотно — "Иня. Пленэр". Весьма занятно, весьма, не больше,—и он покровительственно похлопал Константина по плечу...
   — Ну как?— Леонид старался скрыть за внешней бесстрастностью жгучую заинтересованность.
   — Две взяли,— он нервно пригладил волосы.
   — Две работы, две работы...— почтительно зашелестело вокруг.
   — Скажите, это вы свою мастерскую фреской расписали?— спросил темноглазый с каштановыми локонами.— Можно взглянуть?
   — Заходите в любое время, буду рад.
   — Фреска...— Леонид с легким презрением передернул плечами,— кому в наш быстротечный век нужна вечная фреска? Колхозные рынки расписывать? Или кафе?
   —Есть еще кто-нибудь?— выглянула из дверей Марья Петровна.— Федоров куда подевался?
  -- Здесь я, здесь!— раздался зычный голос Петра, несущегося сквозь фойе на всех парах. Сбросив на руки Константину полушубок и выкрикнув общий привет и "Вы, ребята, в кафе? Нас не ждите. Мы с Константином отчалим", он изо всех сил принялся дергать дверь на себя. Константин взял его за плечо и легко распахнул створки от себя. Петр благодарно кивнул.
  -- Прохаживаясь под дверью в ожидании друга, Константин пытался объяснить себе его взбудораженность и какой-то сероватый цвет лица. Не может быть, чтобы на этого здоровенного мужика до такой степени подействовал страх перед выставкомом... Углубившись в размышления, не заметил, как постепенно рассосались куда-то все художники, как открылась дверь "чистилища" и появился Петр. И только когда тот бесцеремонно выхватил из его рук полушубок, очнулся:
   — Что-то взяли?
   — Куда они денутся?— Петр натягивал полушубок и никак не мог попасть в рукава.— Долго ругали, правда. "Не по теме выставки",—передразнил он.— "Обнаженная на берегу Обского моря"—не название"... Ерунда! — он махнул рукой.— Как твои дела?
   — Две работы. "Языческий мотив" и "Портрет в академическом стиле".
   — Нормально.
   — Что с тобой? — он не сводил глаз с Петра.
   — Иван. Идем, по дороге расскажу.
   Они вышли на улицу и погрузились в яркий февральский день с радостным, почти весенним солнцем в густо-синем небе. Некоторое время шагали молча.
   — Да рассказывай же!— не выдержал встревоженный Константин.
   — Сегодня с утра пораньше зашел я к Ивану в мастерскую спросить, готова ли у него картина к "зоне". Так-то я уже знал, что он ее дописал, но меня он сам беспокоил. Гляжу: глаза блуждают, волосы растрепаны — явно перетрудился мужик. Спрашиваю: "Ты сегодня ел?" Пойти-то в столовую он со мною согласился, да только из мастерской выгнал, чтобы я его картины проклятущей не видел, пока он ее не завернет. В фондовской столовке из рук ее опять же не выпускает. Посадил его вместе с шедевром за свободный столик и пошел на раздачу. И надо же было на беду случиться там Полонскому! Человек он неплохой, достаточно честный. Внешность у него "графа напрокат" — ухоженная эспаньолка, дорогой замшевый пиджак, велюровые брюки, ну и манеры соответствующие. И вот этот чертов Полонский подходит в мое отсутствие к Ивану и вполне доброжелательно спрашивает, что тот несет на выставком. Черт знает, что в нем на Ивана так подействовало, но только он вдруг задергался весь, побелел, как вскочит на ноги, как заорет на всю столовку: "Вор! Вор! Это он мою картину украл!" Полонский белый стоит, как мел, а Иван трясется весь — зрелище, я тебе доложу! Ну, я Ивана схватил — он обмяк и заплакал тоненько, как ребенок. А потом впал в полную прострацию и ни на что больше не реагировал. Ну, вызвали "скорую"...
   — Дела... Картина-то его где?
   Петр молча развернул холст.
   — Эт-то что еще такое?— ошарашенно спросил Константин.— Это та самая гениальная штуковина и есть?
   — Та самая, та самая! — подтвердил Петр.
   На холсте был хаос из линий и красочных пятен.
   — Значит, больному воображению Ивана это представлялось великой картиной?! А мы-то с тобой, два идиота, ему потакали.
   — Пропади оно все пропадом!— Петр свернул холст.— И что теперь делать?
   — Свое дело мы, похоже, уже сделали,— произнес Константин.— Идем в мастерскую, подумаем.
   Они промаялись весь день, не в силах заняться чем-либо дельным. К вечеру пришла Аглая, пересказали ей случившееся. Она была потрясена и молча сидела в кресле, растерянно взглядывая то на Константина, то на Петра.
   — Вот что, друзья, хватит,— твердо сказал наконец Константин.— В жизни и не такое бывает. Подлечат нашего Ивана и отпустят. И нечего в мастерской торчать: как-никак праздник у нас — работы взяли на выставку. Посему — приглашаю к себе!
   — Оно, конечно,— раздумчиво подтвердил Петр, несколько воспрянув духом,— Ванька оклемается!— Настроение у него повышалось на глазах.—Решено, идем в гости. 0-девайсь! — скомандовал он таким зычным голосом, что звякнули оконные стекла, а сидевшая в глубокой задумчивости Аглая болезненно поморщилась.
   Домой подгадали к ужину — то бишь, обеду, по семейному этикету Гребневых. Константин представил друзей родителям, спросил, не нуждается ли мать в помощи с его стороны, потому что именно сегодня у него имеется непреодолимое желание заниматься домашним хозяйством. Она с сомнением взглянула на него и отказалась.
   Обедали в столовой. Смущенная Аглая сидела, выпрямившись, и не сводила глаз со своей тарелки, но постепенно адаптировалась и стала с любопытством поглядывать по сторонам, и особенно на мать, которая поразила ее своей осанкой и моложавостью. Несколько одичавший в своей мастерской Петр отвык от приличного стола и поэтому прилагал все усилия, чтобы держать себя достойно.
   — В каком живописном жанре вы работаете?— любезно обратился к нему отец, чтобы как-то разрядить обстановку всеобщего молчания.
   — Я? Ну, это, как его...— Тот обрисовал в воздухе конфигурацию гитары,— я натуру люблю писать.
   — Обнаженную,— невинно добавил Константин.
   — Ню? — удивленно переспросил отец.
   — Ну да, в основном, обнаженную,— уже начал осваиваться Петр.
   — А вы где работаете, деточка? — обратилась к Аглае мать.
   — В библиотеке,— почти шепотом ответила та и вспыхнула,— но еще подрабатываю в мастерских. Позирую.
   — Позируете?!
   — Да. Мне нравится. Это интересно.
   — Не сомневаюсь,— холодно перебила мать.— И что, как это ваш приятель выразился, обнаженную натуру тоже?
   — Нет,— принялась объяснять она с наивной обстоятельностью.— За обнаженную натуру, конечно, дороже платят в час, но я одетой позирую. С меня только Константин недавно написал вещь в духе Возрождения — а вообще-то никогда.
   Константин с трудом сдерживал смех. Уж кто-кто, а он-то великолепно представлял, как воспримет откровенность Аглаи его ханжески строгая маман.
   Возникла неловкая пауза. Лицо матери застыло наподобие маски, и во весь оставшийся вечер она больше не промолвила ни слова. Константину даже показалось, что он физически ощущает идущие от нее волны холода. Как ни пытался отец поддерживать застольную беседу, одному ему это оказалось не под силу, и вскоре разговор иссяк.
   Обед миновали с горем пополам. Поблагодарив старших, молодежь ушла в комнату Константина. Петр закурил, глубоко затянулся, с удовольствием выпустил струйку дыма и с чувством заявил, что теперь он хорошо понимает, отчего Константин не спешит домой.
   — И я,— кивнула Аглая.
   — Мать у меня ничего,— возразил Константин,— только немного ханжа. Но речь не обо мне. Давайте думать насчет Ивана.
  

ЗАЗЕРКАЛЬЕ

  
   Февральский сумрак густел за окном. Опершись рукою о подоконник, Константин наблюдал, как морозная бесснежная ночь исподтишка захватывает город. В кухне звякнули: Аглая занималась домашним хозяйством. Деньги подходили к концу, и надо было снова браться за стенды, но овладевшая им после лихорадочной работы к "зоне" расслабленность не проходила. Раздражала любая мелочь, собственная персона, весь белый свет. Восьмидесяти рэ, что он зарабатывал дворничеством, вполне хватало на жизнь. Иметь деньги ради денег он не стремился. Мог, конечно, при желании ляпать халтуру и жить припеваючи, однако подобные заработки презирал и считал живописца недостойными. Но вот — Аглая... На ее довольно хрупком здоровье может отразиться такой его подвижнический образ жизни...
   Так размышлял Константин, немного жалея себя в душе, но и отчасти любуясь собственной преданностью искусству.
   В однокомнатной квартирке Аглаи было уютно и тихо. Хозяйка колдовала на кухне, и в ноздри назойливо лез запах очередного пакетного супчика. Будь его воля, он сделал бы так, как написано на пакете, — и нечего огород городить! Однако, вполне положившись на кулинарные способности женщины, он ждал, когда же, наконец, его позовут, и смиренно молчал.
   Суп ели безо всякого аппетита. Молчание угнетало, и они изредка перебрасывались короткими фразами.
   — Мне остаться? — спросил он. Хотелось уйти в мастерскую и побыть одному.
   — Если можно...— робко попросила она.
   — Отчего же нельзя?— он пожал плечами. Настроение совсем упало. Отложив ложку, он прислонился затылком к стене и прикрыл глаза, стараясь сдержать подступившее раздражение. Он чувствовал, как плохо сейчас Аглае, как нуждается она в его помощи для обретения внутреннего спокойствия: болезнь Ивана окончательно вывела ее из равновесия. Он пытался заставить себя быть чутким. Он действительно жалел Аглаю, но вся его натура, его внутреннее, скрытое от посторонних глаз "я" тяготилось ее присутствием. Ему, как воздух, была нужна та доля одиночества и постоянного дискомфорта, которая заставляла чего-то желать, к чему-то стремиться. Это чувство, утоляемое только работой, сейчас не находило выхода и выражалось всплесками раздражения и злости, которые он с трудом подавлял, но которые Аглая все же улавливала и глубоко переживала.
   — Спасибо,— он тяжело поднялся из-за стола и вернулся в комнату. Включил свет, присел на диван и начал листать подвернувшийся под руку журнал.
   Она вошла следом и бесшумно пристроилась рядом. Ему передалось ее молчаливое напряжение.
   — Я бы не просила тебя остаться,— робко заговорила Аглая,— но... стыдно признаться... Я боюсь! Вчера мне приснился сон. Нет, не страшный, не из тех кошмаров, от которых просыпаешься в холодном поту. Просто... просто он мне уже снился — когда умерла тетя. Перед тем, как ей умереть,— она остановилась, потом заговорила снова: — Бесконечная серая равнина. Серым кажется все: мягкая пыль под ногами, в которую проваливаешься по щиколотку; небо, на котором нет солнца; растворенный в воздухе свет. А впереди — далекая радуга. Разноцветная, красивая, летняя радуга. Она словно притягивает тебя и постепенно приближается по мере того, как ты идешь к ней. Ты подходишь совсем близко и видишь, что это как бы ворота из света. Ты делаешь шаг под радугу — и все исчезает. Только свет, свет кругом... — она смолкла потерянно. Сделала глотательное движение и с трудом договорила: — Тогда под радугу ушла моя тетя. Я бросилась за ней, но меня что-то остановило и заставило отступить назад. А вчера... вчера мне приснилось, будто под радугу ухожу я. И это означает,— она всхлипнула, — это означает, что я скоро умру.
   Константин предпринял неуклюжую попытку отвлечь ее от мрачных мыслей и заговорил с оттенков шутливой иронии:
   — Ну-у, если мы всерьез станем думать о смерти, то довольно скоро составим нашему Ване дружную компанию. Помнится, однажды я задумался о наличии у человека так называемой души, о возможности потусторонней жизни и т. п. И что же? В два счета свихнулся, впал в глухую депрессию и — бросил заниматься всякими философскими изысканиями. Природа ведь делает упор на выживание вида в целом. Отдельные, из-дишне усложнившиеся особи ее не интересуют и устраняются путем естественного отбора. Ну, такие, к примеру, как ты да я!..
   Он пытался развеселить ее, но расстроил еще больше. Аглая отвернулась и что-то зашептала. Он прислушался — это были стихи, её стихи...
   Жила-была
   На краю села
   Старуха Омела —
   Голова бела —
   От глаз —
   От зла —
   На порог садила —
   Воск лила —
   Приговаривала —
  
   Что-то, что-то
   Шептала шепотом —
   Шорох шел...
   Чернила мои — воды рек,
   Напишу на листке имярек,
   Все, которые помню в уме, —
   Порази их младенческий смех!
  
   Ветер-ветряной,
   Дождь-дождевой,
   Красное солнце,
   Гляньте в оконце —
   Тоску задуйте,
   Жар залейте,
   Слезы осушите,
   Свечку потушите —
   ш-ш-ш...
  
   — Аглая,— негромко позвал он.
   Молчание.
   Он почти выкрикнул:
   — Аглая!
   Она взглянула на него кротко и осмысленно:
   — Наверное, ты жалеешь, что связался со мной? — Она снова отвернулась.— Знаешь, для меня это старое трюмо почти живое... Странная особенность у зеркал: в них живут наши отражения. И все мои поэтические образы оттуда. Если обидеть стихотворение, оно уйдет в Зазеркалье и никогда больше не вернется.
   — Разве можно стихотворение "обидеть"?— с ласковой насмешкой спросил Константин.
   — Я вчера у Ивана была...— напряженным звенящим голосом сказала она.— Мы разговаривали...
   — Аглая, обожди, как — разговаривали? Его же не выпускают!
   — Ну, не выпускают,— нехотя ответила она.— Сказала врачу, что я его невеста, и нам ненадолго разрешили свидание... Знаешь, там так мрачно! Старые здания из красного кирпича, на окнах решетки. И высоченная каменная стена. А потом появился Иван. Больничный халат на нем, как на вешалке, болтается. Халат серый, мышиный, и такие же штаны. Волосы ему обстригли, и он теперь такой жалкий и несчастный — я чуть не заплакала. И еще — замедленные какие-то движения и пустые, какие-то мертвые, глаза. Он оживился только однажды: когда я сказала ему, что на "зону" взяли те портреты, которые ты с меня писал. Потом мы долго молчали, и когда я спросила его, что ему принести, он ответил, что у него все есть, но вдруг спохватился и сказал: мыло с пастой. И повторил несколько раз, как заведенный: мыло-мыло-мыло...
   — Почему ты не сказала мне, что была там?
   — Не знаю... Не помню. Что-то помешало, наверное.— Она обхватила себя руками крест-накрест и стала ходить по комнате.— Ничто мне не помешало! — Она остановилась.— Просто, когда я там побывала и поговорила с Иваном, на меня напал страх. Казалось, что это я сошла с ума, а не он, и что меня сейчас запрут за решетку и за каменную стену. Я потом полдороги бежала. И — сразу к тебе в мастерскую.
   — Это действительно страшно — потерять себя,— с расстановкой произнёс он.— Я бы предпочел физическую смерть.
   — До завтра я успокоюсь, а сегодня останься у меня, хорошо? — глаза ее умоляли.
   — Да, конечно.
   — Как я завидую тебе! — в голосе ее звучало отчаяние.— Твоей внутренней силе! Тебе не нужно ничего, кроме искусства, потому что искусство — это твоя опора в жизни. Странно, что иллюзия делает человека таким сильным... Есть два типа людей: те, которые идут в одиночку, потому что они могут опереться на самих себя, и те, которым нужна опора вне себя. К первому принадлежишь ты, ко второму — я. Чтобы существовать, я должна чувствовать чье-то плечо, знать, что кому-то нужна. Ну почему, почему меня никто не любит?!
   — Девочка моя,— сказал он с нежностью,— но я люблю тебя. И Петр, и Иван.
   — Искусство вы любите больше,— грустно улыбнулась она.
   — Но это другое! Искусство для меня не любовь, а способ существования. Лиши меня воздуха — и я задохнусь, отбери у меня возможность работать — я умру.
   — Женщину можно любить так же! — упрямо возразила она.
   — Наверное,— ответил он.— Я — не могу.
   — Но почему? — в отчаянии воскликнула она.
   — Ну, если откровенно...— Он встал и подошел к окну: — Ни одна женщина не способна соперничать с творчеством, потому что только в творчестве мой дух обретает свободу и силу. Я, словно Господь Бог, сам создаю образы и вдыхаю в них жизнь. Такое занятие не может наскучить. А любовь преходяща...
   Он вдруг явственно услышал короткий смешок Дианы и обернулся. Съежившись на диване, Аглая плакала.
  

"СКИФЫ"

  
   Дверь захлопнулась — Аглая ушла на работу. Константин повернулся на спину и открыл глаза. Уже неделю он не дворничал: не было снега. Впереди вырисовывался никчемный и бесконечный день. Заставил себя подняться и поставить джезву на электроплиту. Потом выпил безвкусный кофе и пошел в мастерскую. Петра не было. Константин слонялся из угла в угол и снова подумывал о том, чтобы поставить кофе, как вдруг позвонили. Он обрадовался, что кто-то нарушил его одиночество.
   — Здравствуйте!— за дверью стоял незнакомый молодой человек.— Извините за беспокойство, нельзя ли видеть Константина Николаевича Гребнева? — Он заметно волновался.— Это вы? — обрадовался паренек.— Я к вам от Сергея Белова. Он вас рекомендовал как художника стоящего.
   — Ну, спасибо! — развеселился Константин.— Да ты зайди...— и, отодвинувшись, пропустил посланника внутрь.
   — Нам действительно нужен настоящий художник, потому что попадись халтурщик какой-нибудь — и вся идея насмарку! А Белов вас знает.
   — Опять праздник оформлять?
   — Вот это да! — воскликнул гость, оказавшись в мастерской. Он долго разглядывал фрески, на время позабыв о цели своего визита. — Нормально,— подытожил он. И решительно добавил: — Вы нам подходите!
   — Кому это "вам"? — не без иронии спросил Константин.
   — Ой, вы же ничего не знаете! — экспансивно вскричал паренек и продолжал, перейдя на солидный, "взрослый" тон.— Меня зовут Юрий Матвеевич Пономарёв. Через два года я кончаю наш архитектурный. Мы...
  -- Так мы почти коллеги, Юрий Матвеевич! И что же вы затеяли?
   — Кафе, — пояснил тот. — Но чтобы молодежное и суперсовременное. И не одно, а несколько, по всему городу. Это вам Сергей сам расскажет. А я должен вас привести. Одевайтесь, пожалуйста.
   — Но кафе — это дизайнеры, — сказал Константин.
   — Меня послали за вами, — упрямо возразил парень.— Послушайте, неужели вы не любите свой город? Неужели вам совершенно безразлично то, каким он будет? Да с вами и хоздоговор заключат, вы не беспокойтесь!
   — Хоздоговор-хоздоговор, — повторил Константин задумчиво.— Значит, говорите, кафе? Что ж, начнем с кафе!
  
   В небольшой кабинет секретаря обкома комсомола умудрилось набиться человек пятнадцать. Сергей Белов сидел на столе и слушал длинного худого парня, отчаянно жестикулировавшего перед его носом. Парень требовал — Сергей с сомнением покачивал головой. Увидев входившего Константина, секретарь спрыгнул со стола и обрадованно протянул ему руку:
   — Наконец-то! У нас возникла занятная идейка, — сразу перешел он к делу.— Хотя, нужно отметить, что возникла она не у нас и уже сравнительно давно. Мы только пытаемся пересадить ее на нашу сибирскую почву.
   — И пересадим! — с вызовом сказал кто-то.
   — Что греха таить,— продолжал Сергей,— скучновато живем. Вечером молодежи податься некуда. Разве что в ресторан или кафе... И вот мы решили создать в городе сеть экспериментальных молодежных кафе-клубов. В них будут проводиться тематические вечера, дискотеки и тому подобное. В штатном расписании предусматривается должность распорядителя, ну, если хочешь, диск-жокея. Помнишь известную французскую поговорку: "Лучшая случайность та, которая хорошо подготовлена"? Мне бы хотелось перефразировать ее следующим образом: "Лучший отдых тот, который хорошо организован!"
   Все молчаливо согласились. Кто-то хмыкнул.
   — В меню — кофе, ситро, пирожное-мороженое. Основная задача такого клуба — создание психологической атмосферы доверия и душевного комфорта. Мы часто и с удовольствием говорим о воспитании, в сущности, пуская все на самотек. Этому надо положить конец. Здесь важно не скатиться к формализму: молодежь к этому особенно чутка! Кафе организуются по интересам. Недалеко от автопарка, предположим,— "Право руля", для молодоженов что-то вроде — "Воркующие голубки", для дружинников — "Доктор Ватсон и лейтенант Петров". Чтобы с юмором было и весело. Суть, думаю, ясна. Помещение для первого такого кафе-клу-ба уже выделено. В здании два зала. Тот, что побольше,— круглый, его предполагается отвести для танцующих и оформить в экспериментальном ключе. Другой — поменьше — под старину. Название кафе пока не придумано.
  -- "Скифы",— твердо сказал Константин.— Работать буду в технике фрески.
  -- Как, товарищи архитекторы, на фресковую живопись согласны? — спросил Белов у присутствующих.
  -- Сложно,— прогудел квадратный парень с окладистой рыжей бородой,— вот если бы на эскизы взглянуть...
   — Надо осмотреть помещение,— деловито сказал Константин.— Но несколько сюжетов могу набросать прямо сейчас. Эскизы интерьера у вас есть?
   — Наличествуют,— рыжебородый указал на листы ватмана, сдвинутые к краю стола.
   — Только ты, того, критикуй поосторожней,— громким шепотом предупредил Сергей,— это ведь студенческое КБ в полном составе. Как бы чего не вышло...
   Все развеселились, а Константин с улыбкой продолжал перебирать листы.
   — В целом, неплохо,— наконец сказал он, отрываясь от проекта.—Насколько я могу судить, малый зал решен в спокойной и несколько тяжеловесной манере: массивные столы и лавки, полуобработанное дерево. На стенах светильники в виде факелов, отчего в зале создается уютный красноватый полусвет. Форма зала прямоугольная, потолок высокий.
   — Так,— подтвердил рыжебородый, бывший у архитекторов за главного.
   — Зал "под старину" можно расписать на скифские мотивы,— с увлечением заговорил Константин,— несколько образов у меня есть. С круглым залом сложнее... Что, если написать фигуры, несущиеся в стремительном, наподобие фарандолы, танце, и расположить их по кругу? Чистый лист найдется?
   С профессиональной завистью следили будущие архитекторы за стремительными и точными движениями художника. Вот он отложил карандаш, бросил на рисунки последний взгляд и передал их ребятам, которые с жадным любопытством стали их рассматривать.
   — Ну как, подходит вам мой художник? — с вызовом спросил Белов, довольный явным успехом Константина.
   Архитекторы одобрительно зашумели.
   — Давайте-ка мы с вами, уважаемый Константин Николаевич, оформим хоздоговор,— деловито потер руки после ухода студентов Сергей и подмигнул: — Денег-то как всегда нет?
   — Вот это деловой разговор! — обрадовался тот.— Но предупреждаю: работать буду не один, иначе не управиться до второго пришествия. Эскизы и картоны за мной, но когда перейдем к непосредственному оформлению кафе — беру в помощники Петра и студентов твоих. Отдам часть своих денег.
   — Не порти моих парней — они общественники!
   — Общественники общественниками, а студенты — народ небогатый. Или подзабыл?
   — Какое там! — усмехнулся Сергей.— Не беспокойся, архитектурное оформление мы им зачтем.
  
   Здание будущего молодежного клуба несло на себе печать архитектурного облика старого города. Константин разглядывал его так пристально, будто видел впервые. Необычное чувство испытывал он — сродни тому, какое, наверное, питает мать к неродившемуся еще ребенку. Наконец он поднялся по ступеням и вошел внутрь.
   Реконструкция разворачивалась полным ходом. Рушили ненужные перегородки и возводили новые, шпаклевали, белили и красили. Было много бестолковщины, однако в целом дело шло на лад. Художник отыскал малый зал и прикинул, где какие фигуры можно расположить. Скифы отлично вписывались в интерьер.
   Если малый зал виделся ему более-менее отчетливо, то большой, с танцевальной площадкой, подвесным балконом для оркестра и зеркалом в половину закругленной стены, — довольно туманно. Он остановился посредине и задумался, перебирая воображаемые варианты оформления. Вдруг рядом обрушилась внушительных размеров доска, а следом полетели отборные идиомы. Виртуоз непереводимых выражений предстал перед ним через минуту и оказался невысоким крепышом в штормовке. Жестикулируя, он доходчиво объяснил Константину, что думает про тех идиотов, которые наподобие пней торчат под самыми лесами и не слышат того, что кричат им добрые люди. В конце концов к обоюдному удовольствию выяснилось, что Константин не торчит, а соображает, потому что вскоре ему тоже предстоит здесь работать. Это обстоятельство привело коммуникабельного крепыша в настоящий восторг и, огрев пятерней нового знакомца по спине, он потащил его показывать помещение. Расстались Константин и мастер Миша Зайцев закадычными друзьями.
   Снова оказавшись на улице, художник постоял, щурясь от яркого предвесеннего солнца, и медленно направился к центру. Никогда не унывающая синица в черном галстуке и с зеленовато-желтым брюшком яростно высвистывала весеннюю песенку. Пахло весной. Пожалуй, ты прав... размышлял Константин, глядя на маленького певца. Прав, потому что через каких-нибудь полтора-два месяца придет настоящая весна. Пой, приятель, пой! И он заговорщически подмигнул синице.
   Распахнув полушубок и сдвинув на затылок ушанку, он размашисто шагал по улицам, ему было хорошо. Хорошо оттого, что это был его родной Город, что он чувствовал в себе азарт художника и те рвущиеся наружу силы, которые всегда просыпались в нем в предощущении работы. Город позвал его — и он радостно откликнулся на этот зов.
   По дороге Константин заходил во все магазины и покупал Аглае цветы, конфеты и те дорогие безделушки, которые так нравятся женщинам. Из парфюмерного магазина он вышел с флакончиком французских духов. Решил позвонить Аглае, а потом идти в мастерскую и устроить роскошный ужин. Насвистывая песнь синицы, он не спеша шагал по Красному проспекту, наметанным глазом художника выхватывая из толпы интересные лица, жесты, позы — все, чти могло пригодиться в работе.
   После семи подъехала Аглая. Он помог ей раздеться. Она выглядела взволнованной.
   — Ты позвонил мне в библиотеку... Что случилось?
   Он состроил мрачную физиономию и ответил:
   — Случилось. Непредвиденное и ужасное,— и театральным жестом обхватил руками голову.— Ты не поверишь, но я не мог не позвонить тебе! У меня есть договор!
   — Договор,— выдохнула она.— Настоящий?
   — Самый-пресамый! — он подхватил ее на руки и закружил по мастерской.— А потому у нас пир на весь мир. С трех часов я занимаюсь стряпней и сейчас мы накроем потрясающий стол с цветами, фруктами и... и не знаю с чем! — он опустил ее на пол.
   — Господи,— прошептала она, глядя на Константина,— я так счастлива, что мне страшно...
   Константин вздрогнул — эти слова он когда-то говорил Диане.
   — Глупости! — мысленно отмахнулся он и принялся накрывать на стол. И конечно же, в замочной скважине заскрежетал ключ и появился Петр!
   — Дичь, апельсины, жаркое...— остолбенел он,— и все без меня. Невозможно!..
   Присоединяйся, раб желудка,— пригласил Константин.
   — Ерунда,— отмахнулся Петр,— я вовсе не раб желудка. Это имидж.
   — Что-что?— хором переспросили Константин и Аглая.
   — Имидж,— повторил довольный эффектом Федоров и погладил усы.—Я натура нежная, артистическая, и, чтобы скрыть свое истинное "я", надеваю маску Фальстафа. Очень удобно. Многие считают меня глуповатым обжорой — а я, между прочим, ем не больше других. Сегодня еще маковой росинки во рту не было...
   Мятущиеся блики в камине пробуждали к жизни скифских всадников и фантастических чудовищ. Аглая свернулась калачиком в кресле и неотрывно следила за Константином, который расхаживал по мастерской, с жаром представляя в лицах весь прошедший день, начиная с появления Юрия Матвеевича и кончая фресками. Фрески привели его к мифологии скифов, и тут он оседлал любимого конька...
   — Высшим божеством скифского пантеона была богиня Табити —персонификация огня. Рангом ниже — Папай и Апи. Папай — воплощение неба, "верхнего мира". Апи — дочь водяного потока, богиня земли и воды, то есть "нижнего мира". Она считалась порождающим началом. Нижняя часть тела у нее змеиная, вместо рук тоже змеи.
   — Красотка! — прищелкнул языком Петр.
   — Тебе не интересно?
   — Рассказывай, пожалуйста,— попросила Аглая.
   — Вначале Апи и Папай существовали в брачном слиянии, и поэтому мир состоял из неразделенных неба и воды. Потом у них рождается первочеловек Таргитай, который воплощает мир людей и "средний мир". Это вам ничего не напоминает?..
   — Легенды Древней Греции,— отозвался Петр.
   — Легенды...— передразнил его Константин.— По современным представлениям Земля была плазменным шаром, потом остыла, и небо и земля разделились!
   — И правда, похоже, — удивилась Аглая...— Ерунда! — возмутился Петр.— Ты хочешь доказать, что симпатичный скиф, мастеривший чашу из черепа своего врага, и я — одно и то же?! — Я не утверждаю, что со временем ты смастеришь из моего черепа чашу, Петя! — словно бы даже печально продолжал Константин.— Мне хотелось, чтобы вы наглядно увидели, из какой невероятной древности тянутся наши космогонические представления.
   — Нда-а...— задумчиво протянул Петр,— помешался ты на скифах этих...
  -- Скоро сам начнешь их рисовать! — мстительно ответил Константин.
  -- Скифов?! Я?.. Никогда.

РАБОТА И ИНТРИГИ

  
   Константин отложил последний эскиз из тех, что делал для кафе, и принялся расхаживать по мастерской. Все предыдущие дни он с яростным увлечением работал по десять-двенадцать часов, так что к вечеру отнималась спина и немела правая рука. Он взял несколько листов, разложил на полу и начал критически осматривать. Они определенно нравились ему — пока что...
   В дверь позвонили, и созерцательное настроение мгновенно испарилось. Он подосадовал на пришедшего, но вдруг неистово захотелось увидеть настоящего живого человека: за время непрерывной работы возник дефицит общения.
   На него робко смотрела Аглая.
   — Здравствуй,— тихо произнесла она,— я пришла узнать, как ты тут.
   Он радостно заулыбался и, не дав ей раздеться, потащил к себе.
   — Ты только посмотри, чего я натворил... Вот, последний эскиз!..
   Она продолжала стоять неподвижно, с некоторым страхом глядя в его возбужденное лицо.
   — Целый месяц не разгибался. Представляешь?
   — Представляю... — она скользнула по эскизам отрешенным взглядом.— Очень хорошо. Очень.— Эти большие листы вызывали у нее холодную неприязнь, потому что отнимали Константина.
   — Это для того молодежного клуба, помнишь, я рассказывал? —обрадованно говорил он.— Такое ощущение, словно гора с плеч! .— Да, помню,— помедлив, ответила она.— С тех пор мы с тобой не встречались...
   — Но ты же заходила сюда, в мастерскую,— слегка растерялся он.— Я работал. Ты же видишь — вот они! Неужели эскизы тебе не нравятся? Вообрази их на плоскости стены...
   — Константин...— голос ее дрогнул.
  -- Красочная гамма будет сочная, яркая. В свете факелов-светильников фигуры оживут. Они будут потрясающе смотреться в бликах цветомузыки!
  -- — Она; смотрела с грустным: упреком.
   — Ты за меня не рада? Ведь эти фрески — мой первый выход в широкий мир.
   — Рада...— потерянно отозвалась она.— Очень рада...— И через силу улыбнулась.— Ты извини, я пойду, нездоровится что-то.
   Уже в коридоре ее перехватил Петр, который с заспанным видом высунулся из своей мастерской.
   . — Привет,— бросил он и широко зевнул,— ты это куда стопы направляешь? Сто лет не видались.
   Она постояла, потом нерешительно сняла пальто.
   — Ну как,— спросил он, входя к Константину,— уже? — и принялся жадно разглядывать эскизы, параллельно болтая с Аглаей.— Представь, до сего дня ваш покорный слуга, то есть я, не имел понятия о том, что творит у себя наш местный гений.— Он придирчиво изучал листы.— Мне не оставалось ничего другого, как пестовать его наподобие заботливой мамаши, потому как сами оне-с забывали покушать. Весь месяц бегал по магазинам... А вот это — хорошо! — Он отступил на несколько шагов.—Да... так вот... Что бы ты без меня делал, злыдень? — вопросил он молчавшего друга и сам же ответил: — Ноги бы протянул! Да отойди ты от меня! — гаркнул он на "злыдня", который ходил за ним, как привязанный.— Все восприятие портишь!
   Тот молча повиновался. Петр просмотрел эскизы по второму разу, а некоторые даже и по третьему, нахмурился и посерьезнел:
   — Что тут говорить? Нормально. Талантливо сработано и с размахом. Что еще я — нуль без палочки — могу сказать?
   — А-а-а,— протянул Константин,— комплексуем?
   — Завидно, чего там,— сознался Петр немного сконфуженно.— Только, знаешь, чего я побаиваюсь? У тебя в медальоне на потолке задуманы две обнаженные фигуры. В нашем городе это как-то не принято.
   — Не принято!— возмутился Константин.— Ты же Художник! Как у тебя язык повернулся? Это даже не натура. Это символ. Фреска называется "Зарождение любви". Юноша и девушка протягивают навстречу друг другу руки — и у них в ладонях вспыхивает молния.
   — Нечего на меня кричать,— сказал Петр.— И объяснять прописные истины тоже не надо. Поймут ли другие?
   — Другие! Другие! Вечно эти неизвестные и бестолковые "другие"! Не поймут — объясним! Завтра позвоню Сергею, пусть идет смотреть эскизы.
   — Замок щелкнул? — прислушался Петр.— Наверное, Аглая ушла. Она какая-то не такая сегодня. И не простилась. Вы что, поссорились?
   — Hет, вроде. Обычный женский каприз.
   Весь следующий день друзья потратили на беготню но городу и добывание необходимых мелочей. За картоном ездили к прижимистому завскладом Афанасию, который на их робкую просьбу состроил каменное лицо и заявил, что картона отродясь не имел. Вот здесь-то и проявились вновь недюжинные дипломатические таланты Петра, который в течение часа ласково и настойчиво заговаривал Афанасию зубы, так что в конце концов тот плюнул и выдал им первоклассный картон.
   Переводить эскизы было решено прямо на месте, в кафе, отделка которого была на днях закончена. Константин в общих чертах обрисовал замысел и показал, где, по его мнению, надо разместить фигуры. Петр мысленно примеривался и в основном соглашался. В середине круглого зала они остановились надолго, разглядывая потолок и прикидывая, во сколько раз увеличить эскиз медальона. На том расстались.
   Поколебавшись, куда идти — домой или в мастерскую, Константин выбрал последнее. Разделся, включил свет и устроился в кресле, забросив ноги на табурет. За день он порядком набегался и устал, поэтому мысли его текли довольно бессвязно. Некстати припомнилось вдруг, что Аглая не попрощалась. Он поморщился и усилием воли постарался избавиться от неприятных воспоминаний. Завтра он встанет пораньше и весь световой день проработает над картонами. В воображении представлял их так отчетливо, словно они уже были написаны.
   Позвонили. Он бросился открывать — хорошо бы Аглая! Но это была не она. Темноглазый паренек в приталенном светлом тулупчике стоял на пороге. Паренек стянул с головы серую кроличью шапку, и на барашковый воротник упала каштановая волна волос.
   — Здравствуйте,— вежливо произнес он.— Вы меня узнаете? Семин Володя...
   — А, — сказал Константин,— проходите.— Он узнал каштановолосого, который после выставкома напрашивался к нему на фрески.
   Тот аккуратно стащил тулупчик и повесил на вешалку, потом спросил:
   — Вы извините, может быть, я некстати?
   — Кстати,— пробурчал Константин без особой радости,— кстати...
   Фрески произвели на парня сильное впечатление. Польщенный Константин ушел в кухню и поставил воду под кофе. Посидел, глядя в окно. Вернулся. Парень все еще смотрел на фрески. -
   —- Могу я вас попросить,—робко произнес он,— об одном одолжении. Чтобы вы взяли меня к себе. Я учился в Костромском училище. Перед древнерусской живописью просто преклоняюсь... Вы не думайте, это я на вид такой, а вообще я все умею делать. Возьмите!
   — Ну хорошо, — Константин слегка смутился.— Мне нужны квалифицированные помощники. Завтра мы начнем работать над картонами. Приходите.
   Подойдя поутру к дверям кафе, Константин увидел прыгающего поочередно то на правой, то на левой ноге замерзшего Володю, которого сторож отказался впустить, потому как "документа нету". Поскандалив с четверть часа, они наконец прорвались в помещение, а бывший явно не в настроении сторож отправился звонить "по начальству" с жалобой на самовольных "захватчиков".
   Пока Володя оттаивал, Константин обошел оба зала, оценивая освещение и настраивая себя на рабочий лад. Появился Петр, вечно и всюду опаздывающий. Косо глянув в сторону нового коллеги, он оттащил Константина подальше и зашипел ему в самое ухо:
   — Откуда он взялся?
   А когда тот вкратце передал историю появления парня в мастерской, возмущению Петра не было предела. Он даже покраснел и угрожающим шепотом закончил:
   — Где твои мозги — в отпуске? Это же шпион Леонида!
   — Не накаляй ситуацию,— ответил Константин, вспомнив про богатые актерские возможности приятеля. — Даже если он от Леонида, пусть поработает на нас. И потом, столь дьявольские козни — не слишком ли это драматично?
   — Зря смеешься! Леонид — самовлюбленный и завистливый человек. И будет всячески мешать твоим начинаниям, потому что разглядел талант. Ты и вообразить не можешь, на что способны он и ему подобные!
   — А что, если пригласить и его к нам? Будем работать вместе.
   Петр в немом изумлении уставился на него:
   — Кого? Леонида?! Делать фрески по твоим эскизам? Ну ты даешь!
   — Ладно, пора за дело! Воображение у тебя богатое, я знаю.
   Вечером, по дороге домой, Петр и сам уже сомневался в том, что Володя — агент Леонида: больно уж искренне восхищался тот эскизами, а все указания Константина исполнял с тщательностью, которая граничила с благоговением. Петр сознался себе, что перемудрил, но вслух не сказал ничего.
   Дни сменялись днями в точном соответствии с астрономическим календарем, но для Константина существовали только утра. Наспех перекусив, он стремительно шагал в свое кафе и с головой окунался в работу. Далее следовал провал на несколько часов в его земном существовании, из которого его извлекал Петр, чтобы тащить в ближайшую столовую.
   Почти ежевечерне заглядывал Белов. Он устало здоровался и молча расхаживал по залам, глядя на сделанное за день. Перебрасывались малозначащими фразами, и невозможно было решить, нравится ему работа или же не очень.
   Прошло две недели. Константин проснулся в мастерской и долго в полудреме нежился на своем старом диване. В полусне он пытался припомнить, какое такое сверхважное событие ожидает его сегодня — и не мог. Мысль дразнила его, но не давалась в руки. И вдруг разом выкристаллизовалась: комиссия!.. Сегодня комиссия смотрит их картоны. Остатки сна мгновенно улетучились, и он долго сидел, нахмурившись, глядя в пространство.
   Впервые за эти сумасшедшие дни некуда было спешить. Он неторопливо приготовил завтрак, неторопливо поел, стараясь заглушить нарастающее беспокойство. Потом начал приводить себя в порядок, желая придать своей бородке вид если не щегольской, то по крайней мере ухоженный...
  
   Членов комиссии оказалось двое. Их сопровождал Сергей Белов, по кислой физиономии которого было видно, что вся эта затея с комиссией отнюдь не его выдумка.
   — Тот, что повыше,— зашептал Петр,— спец по культуре. А второй — из нашей конторы. Предупреждал я, что Леонид напакостит — пожалуйста! Про спеца не и курсе, а наш — мужик дубовый.
   Поглядим, — ответил Константин. Он уже почувствовал, что представитель от художников погоды не делает, слишком уж часто он засматривал в лицо работника из управления культуры.
   Представитель ходил по залам, с любопытством осматривался, расспрашивал Белова о его планах, а потом с неподдельным интересом разглядывал разложенные на полу картоны. Он склонял голову то к одному плечу, то к другому, изредка что-то записывал в пухлый коричневый блокнот. В общем, вел себя спокойно и непонятно. Наконец подошли к художникам, и работник из управления сказал:
   — Вижу, вижу, товарищи, недовольство на ваших лицах: всегда неприятно, когда мешают работать. Однако к нам поступила коллективная жалоба, подписанная членами вашей организации. В ней значится, что некоторые профессионально неподготовленные личности занимаются халтурой, растлевая вкус жителей города и способствуя снижению культурного уровня.
   — Вот, значится, как...— забасил Петр, — профессионально неподготовленные... — Видно было, что он с трудом сдерживается.—А этот товарищ, между прочим,— он ткнул в Константина пальцем,—Академию художеств закончил. Это как же расценивать? А вы знаете, что...
   — Знаю, — прервал его представитель. — Много больше, чем вы предполагаете. Я могу продолжать?
   Стушевавшийся Петр молча кивнул.
   — Мы осмотрели вашу работу самым внимательным образом и пришли к выводу, что выполнена она на должном эстетическом уровне. Тема росписей выбрана довольно своеобразная. Мы не против оригинальных работ — но вот этот медальон... Где он будет расположен? На потолке? Это все-таки молодежный клуб, а не музей... Какой же воспитательный эффект будут оказывать на молодежь эти фигуры?
   — Отрицательный! — тут же обрадованно влез второй член комиссии.—Морально неустойчивая часть молодежи может не так истолковать замысел... — Он собирался было сказать что-то еще, но его перебил выведенный из терпения Константин:
   — Эта фреска будет производить—напротив — воспитательный эффект!
   — Вы тоже так считаете? — повернулся представитель к Сергею Белову.
   — Да. И свою точку зрения я вам изложил ранее,— мрачно ответил тот.
   — Ну что ж, к мнению обкома комсомола надо прислушиваться. Кто автор работ?
   — Мы,— ответил Константин.
   — Как, все трое? — удивился тот.
   — Да нет,— выступил вперед Петр,— автор один — Константин Гребнев. А мы двое — помощники.
   — Что ж,— сказал товарищ из управления и неожиданно улыбнулся,— поздравляю. У вас интересные работы и отличные заступники.— Он пожал Константину руку и посмотрел в сторону Белова.—Дерзайте!
   А через час они уже сидели в мастерской Константина и горячо обсуждали случившееся.
   — Ведь говорил я тебе,— наседал на него Петр,— что Леонид не оставит нас в покое! Хорошо, хоть мужик попался нормальный, а то плакать бы нашим фресочкам горючими слезами. Серега тоже молодец — горой на защиту встал.
   — Ты объясни мне, при чем тут Леонид? — отбивался Константин.— Какие у тебя доказательства, что письмо это — его рук дело?
   — Ты глаза-то разуй! — возмутился его непонятливостью Петр.— Он вдруг повернулся к Володе и напустился на него: — А ты что молчишь, ангелочек? Знаешь что-то небось?
   — Это он! — выпалил тот и залился румянцем.
   — А ну выкладывай!
   — Будет! — твердо произнес Константин.
   — Что — будет? — не понял Петр.
   — О Леониде и вообще обо всей этой грязной истории. Завтра начнем перекалывать картоны.
   — Н-да... картоны...— Петр сразу поостыл.— Ох, братцы вы мои, и надоели же мне эти чертовы картоны!..
  
   Однако прежде чем вплотную приступить к настенной живописи, пришлось на несколько дней заделаться столярами. Они сколотили два помоста для работы и одно довольно сложное сооружение из двух высоких лестниц с площадкой наверху, которое должно было служить для росписи медальона. К работе подключились и студенты-архитекторы, которые выполняли роль подмастерьев и приходили в кафе после трех.
   С техникой фресковой живописи основательно знаком был только Константин. Перед началом работ он прочел краткую вступительную лекцию, иллюстрируя ее подручными средствами.
   — Понятно,— подытожил Петр,— ты решил кафе на века расписать!
   Послушались смешки, а он, состроив печальное лицо, продолжал:
   — Но можешь не сомневаться, что через три года его обязательно перестроят, а фреску нашу забелят обычной сермяжной известью.
   — Дело здесь не в столетиях,— возразил Константин, а в удивительной современности фрески. И это кафе для меня — своеобразный испытательный полигон. Ты, например, не заметил даже, что левкас мы с тобой готовили двумя способами, нашим и западноевропейским. Кроме того, будут использоваться три типа красок: отечественные, зарубежные и мои собственные, которые я лично изготовил по старинным рецептам. Вопрос исчерпан?
   —Уел-таки! —восхитился Петр.
   — Пожалуй, начнем...— негромко сказал Константин, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя. И уверенно повторил: — Начнем! Тот помост подтащили сюда — сверху слева пойдем вниз и вправо. Мне помогают Юрий и Валера, остальные пока смотрят и учатся.
   — Постой! — бас Петра внезапно перекрыл все звуки.
  -- В чем дело?
  -- Надо посидеть.
   — Сидят перед дорогой.
   — У нас дорога,— упрямо возразил тот.
  
   Проснулся Константин от возмущенных воплей Петра, который темпераментно носился по его мастерской и размахивал газетой.
  -- Случилось что-нибудь?!— вежливо осведомился лежащий: по утрам он бывал удивительно кроток.
  -- Случилось?! — взревел Петр.— Да, случилось! Именно — случилось. Ты вчерашнюю "Вечерку" читал?
   — Нет,— сказал, зевнув, Константин и терпеливо объяснил: — Ибо есмь в отдыхе от трудов праведных и обретаюсь в состоянии общего созерцания бытия.
   — Во где у меня шуточки твои! — не унимался раздосадованный чем-то Петр.— Почитай возьми, как нас местная пресса жалует! — И сунул ему в руку злосчастную газету.
   Поняв, что так просто от приятеля не отделаться, Константин со вздохом сел и, позевывая, пробежал статью. Потом отложил газету и, пожав плечами, сказал:
   — Этого следовало ожидать...
   — Ожидать?! —взвыл Петр.—Они нас тут с землей сровняли — ожидать!.. Не проснулся ты еще, что ли? Сейчас я... вот.. — Он лихорадочно водил пальцем по строчкам, отыскивая наиболее резкие места,— нашел! "Уход в нелепую для наших дней фантастическую древность". Что еще за "фантастическая древность"?.. "Отрыв от реальной действительности... современничанье... недостаток профессионализма..." У тебя-то! — он почти зарычал.
   — Петя,— прервал бурные эмоции друга Константин, и в голосе его проскользнули какие-то настораживающие интонации,— позволь мне задать тебе один вопрос? Скажи, пожалуйста,— Константин явно растягивал удовольствие,— почему ты в середине лета бегаешь в зимних кальсонах? Цветных.
   — Кальсонах? — уставился на него Петр.— Каких кальсонах? Я ведь джинсы надевал...— Он обалдело уставился на свои ноги.
   Наслаждаясь произведенным эффектом, Константин печально продолжал:
   — Вот видишь, Петя, на тебе можно наглядно продемонстрировать, как влияет на умственные и разные там другие способности молодого художника неправильный, я бы даже сказал беспорядочный, образ жизни.
   Пока, пофыркивая, жарилась неизменная яичница, Константин рассеянно глядел в окно. Улица, погруженная в сизое утреннее марево, медленно наливалась тридцатиградусной июньской жарой. Петр, особенно страдавший от жары, вернулся с полным бидоном холодного кваса.
   — Я ему сделаю, будь спокоен,— говорил он, утирая усы,— попомнит он меня!
   — Кто? — отрешенным голосом поинтересовался Константин.
   — Ты сегодня недоделанный какой-то!
   — Что? — переспросил Константин.
   — Где витаешь, спрашиваю?
   — Я же тебе объяснял! Предаюсь созерцанию и осмыслению бытия. Постигаю суть вещей. В переводе на обычный язык это звучит примерно так: "Отвяжись от меня, балда! Я чертовски устал, колдуя над фресками. Оставь меня в покое!"
   —.Вот теперь понятно,— заявил Петр, — а то — "предаюсь созерцанию бытия"! У меня, между прочим, тоже приступы тоски бывают. Да... Два-три раза в год. Смотришь тогда вокруг, и таким все бесцветным представляется и лишенным смысла, хоть садись и начинай выть на луну. Потом проходит. Жить — значит получать удовольствие от процесса своего существования. Я не в узком смысле! Созерцать — это ведь тоже ощущать полноту жизни.— Он, жмурясь от удовольствия, выхлебал очередную кружку кваса и с сожалением поставил ее на стол: — Ну, я пошел! Ох, и сделаю же я ему!
   Константин индифферентно пожал плечами.
   — И не отговаривай меня! — подначивал себя Петр.— Так надо.
   Константин тоже налил себе кваса и сел на подоконник. Жаркое будет лето... С неделю уже стоит пекло пеклом... Надо бы съездить на пляж, вода уже прогрелась... Heужели ошибка? Неужели не поняли? Нагло вплетались другие, неприятные мысли. А может, я просто бездарь?.. И тоскливо сжималось сердце. И опять: прогрелась водичка, наверное... Аглаю возьму... Соскучилась девчонка по солнышку...
   Заверещал звонок. Он поставил на подоконник кружку и пошел открывать. Позвонили снова, настойчиво и нетерпеливо.
   — Я просто, по-свойски, без предупреждения,— заговорил с порога улыбающийся Леонид.— Шел мимо, дай, думаю, загляну, узнаю, как тут наша знаменитость поживает.
   Что, красавчик... промелькнуло у Константина в уме... пришел взглянуть, как я выгляжу после разноса, который учинил мне какой-то твой знакомый осел? А фиг тебе!.. И он сердечно улыбнулся Леониду и даже предложил кваску из холодильника. У того заметно вытянулось лицо. Решил, что статейку я еще не прочел... понял Константин.
   — Вчера вечером я был в "Скифах",— небрежно сказал Леонид,— видел вашу работу. В целом, неплохо. Пожалуй, мне следует взять обратно свои слова о несовременности фрески.
   Константин полыценно наклонил голову.
   — Однако,— продолжал незваный гость,— некоторые художники считают вашу работу неудачной. Вы статью, в вечерней газете читали?
   — Ну, как же,— сказал Константин,— прочел!.. Бойкое перо. Весьма. Местами даже остроумно. Мне понравилось... в общем.
   . — Понравилось? — Леонид подумал, что ослышался.— Как — понравилось? — С недоверием переспросил он и добавил: —А-а... вы шутите...
   — Нисколько! — ответил Константин, словно досадуя на его непонятливость.— Если не возражаете, я в двух словах изложу вам одну теорийку, которую исповедую. Теория скандалов.
   — Любопытно,— холодно произнес Леонид.
   — Дело в том,— начал Константин и вдруг спохватился,— что это мы с вами в коридоре-то стоим? Пройдемте! Лучше в кухню, там сейчас прохладнее...
   Константин взял с подоконника свою кружку и начал рассуждать:
  -- Да... так на чем это мы остановились? Теория скандалов... Хотите пример?
   Тот молча кивнул.
   —Читаю я, скажем, в газете, что со следующей недели на экранах города пойдет расчудесный фильм об идеальном председателе колхоза. Так я на этот фильм не пойду, потому, простите, что идеальных людей лично не встречал и не очень в их существование верю. Я не утверждаю, заметьте, что их нет вовсе, просто мне не попадались как-то.
   Он передохнул и сделал пару глотков.
  -- Если же, с другой стороны, я читаю в прессе разнос какого-то фильма или книги, то я непременно пойду на этот фильм и постараюсь достать эту книгу. Почему?.. Да потому, что не вызывающее ни положительных, ни отрицательных, эмоций искусство — стерильно, как мул. Истинное же всегда несет заряд взрывчатки. Именно потому оно и жизнеспособно.
  -- Своеобразная точка зрения,— озадаченный Леонид улыбался, а его глаза напряженно следили за Константином.— А я-то думал вас утешить... настроение поднять, так сказать!
   Вижу, как ты меня утешить хотел... со злорадством подумал Константин, а вслух смиренно произнес:
   — Если уж начистоту, то я не придаю никакого значения тем мелочным уколам, которые сыплются сейчас на мою беззащитную голову... Каждый истинный художник всегда немного страдалец за человечество и от человечества.
   — Ну-ну... если вы относитесь к этому подобным образом...— пробормотал раздосадованный Леонид.
   — Да,— продолжал резвиться Константин,— я знаю, что избрал для себя путь долгий и усыпанный терниями, но пройду его до конца! — И посмотрел на "утешителя" младенчески чистыми глазами.
   "Вот теперь я совершенно уверен, что статья — твоя работа!" — сказал себе Константин, проводив гостя. Снова звонок. "Да что за день такой! — воскликнул он в сердцах.— Ни сна ни отдыха измученной душе!"
   На сей раз в коридор ввалилась целая делегация во главе с Сергеем Беловым. Последовало несколько минут полной неразберихи и галдежа: все пытались объяснить ему цель прихода. Из отдельных выкриков художник наконец понял, что причиной столь шумного визита явилась все та же роковая статья.
   Наконец воцарилась тишина, кто глазел на фрески, кто с любопытством осматривался по сторонам, впервые очутившись в мастерской профессионального художника. И Белов растолковал ему, что студенческое КБ в полном составе не разделяет мнение автора статьи о низком художественном уровне росписи "Скифов". Поэтому они написали в газету коллективное опровержение, которое и собираются сейчас отвезти.
   Константин смущенно выслушал и с благодарностью пожал всем по очереди руки.
  

ТОТ САМЫЙ ДЕНЬ

  
   Кто-то дотронулся до плеча — и он от неожиданности подскочил в кресле. Рядом стояла Аглая и улыбалась своей светлой и немного грустной улыбкой.
   — Было незаперто, — объяснила она.— Я вчера прочитала статью в "Вечерке"...
   — О господи!..— простонал он. — Опять статья... С ума вы все решили меня свести, что ли? — Он вскочил и убежал в кухню.
   Она не сразу пошла за ним: раздумывала, как себя вести. Но потом решилась и робко заглянула. Он сидел за столом, обхватив голову руками, и вид у него был достаточно несчастный. Она погладила его по голове.
   — Извини, девочка, сорвался...— Он уже овладел собой и жалел о случившемся. — Я устал. Очень. И, как назло, все лезут ко мне с этой глупейшей статейкой, автор которой ни черта не смыслит в живописи. А вы ходите за мной толпою и утешаете, словно я малое дитя.
   —Да, — шепнула она, — я понимаю. Я все понимаю...— И с горечью добавила: — И еще я вижу, что ты не любишь меня...
   —Аглая, — напряженным голосом попросил он, — не сейчас.
   — Да, конечно...— Она помолчала, потом заговорила с наигранной веселостью: — А я рукопись сдала в издательство... Хочешь, что-нибудь оттуда почитаю?
   Он покривился, как от зубной боли, и повторил:
  -- Не сейчас...
   — Не сейчас...— с отчаянием произнесла она.— Но когда? У тебя же нет для меня времени! Я тебя не интересую!.. Я не нужна тебе. Тебе никто не нужен. И поэтому я ухожу. Прощай! — По щекам ее бежали слезы.
   Он рванулся было вслед — и застыл. Ненавистный голос Дианы напомнил: "Ты никогда не сможешь полюбить! У тебя будут женщины, но не любовь... Ты вечно будешь гнаться за недосягаемым идеалом, а он — вечно от тебя ускользать..."
  
   Дверь была прикрыта неплотно. В недоумении он взялся за дверную ручку и нажал — дверь поддалась и стала бесшумно открываться. Интересно, забыла запереть или оставила незапертой нарочно?.. В нем заговорил мальчишеский азарт. Вот сейчас он по-охотничьи тихо войдет в квартиру и напугает ее! На цыпочках прокрался в прихожую и со всеми предосторожностями затворил дверь. Скрипнули петли — он замер. Нет, не услышала... выглянул из-за дверного косяка: Диана сидела в кресле к нему спиной и говорила в телефонную трубку. Наверное, аппарат на коленях... Сейчас подойду и обниму! Едва сдерживая рвущуюся изнутри радость, он шагнул в комнату.
  -- Становление личности... Да нет! Это я подошла к нему на набережной, когда он писал этюд... Ну послушай!.. Он же совсем мальчишка... Хорошо — завтра увидимся! — Она положила трубку. Тяжелые медные пряди перевесились через спинку кресла и чуть покачивались.
   — Это... правда? — его голос был бесцветным и далеким, совсем не его голос.
   Она резко повернулась и встретилась с ним глазами, в которых замерцал фосфоресцирующий зеленый огонек:
   — Неужели ты вообразил, что я тебя люблю?
   ...Опомнился он на берегу реки. Сидел на огромном, принесенном, наверное, еще ледником валуне. Вечер быстро сменился черной осенней ночью. На острове зловеще мигал красный глаз одинокого костерка. Константину казалось, что он сросся с гранитным валуном — таким древним, вечным и окаменелым он себя ощущал. Плескалась у ног равнодушная вода. Из-за острова появилась тяжело груженная баржа, которую упорно толкал против течения небольшой мощный буксир.
   Потом он брел по городу. Плутал в лабиринте улиц, залитых мертвым, безжизненно серебрившимся в искусственном освещении асфальтом. Глубокая ночная тишина и холод обступали его со всех сторон. Время остановилось. Константину казалось, что он бредет уже многие тысячи лет по этому безлюдному, мертвому, заброшенному городу.
   Он проболел два месяца. Нервное истощение... пневмония... Под вечер затянувшаяся болезнь давала знать о себе легким ознобом...
   — Ненавижу!..— пробормотал Константин. И начал повторять как заклинание: — Я люблю Аглаю. Я люблю только Аглаю... Люблю, люблю!
   До глубокого вечера бродил он по раскаленным асфальтовым рекам тротуаров. На набережную вышел, когда часы на речном вокзале показывали десять. Потом долго сидел на скамейке, неотрывно глядя на поблескивающую поверхность воды, а мимо него замедленно, как под гипнозом, двигались обнявшиеся парочки.
   Большой белоснежный теплоход с прощальным гудком отчалил от пристани — в низовья Оби. Этот протяжный гудок вывел Константина из задумчивости. Солнце прямо на глазах плавно опускалось за горизонт. Вот оранжевый диск исчез полностью — и небо на западе словно взорвалось фейерверком разноцветных облаков, переливаясь сотнями красочных оттенков — от ярких, пламенеющих, до нежных, перламутровых. Но вот уже и ночь на исходе, короткая бархатная июньская ночь. Как прекрасны эти короткие светлые, сибирские ночи, пробуждающие в душе тихую прозрачную грусть!
   Константин наблюдал рождение утра, и на миг ему представилось, будто природа приоткрыла перед ним завесу своей сокровенной тайны, которую он не смог постичь и которую упустил, казалось, навсегда.
   Становилось свежо. Он поднялся со скамьи и принялся растирать занемевшую от неподвижного сидения спину. На душе было покойно, как в детстве.
   Он шел к Аглае — он спешил к Аглае — он летел к Аглае...
   Их ссора представлялась ему нелепой и происшедшей тысячу лет назад. Ее подъезд. Перепрыгивая ступени, он взбежал наверх и остановился, слегка запыхавшись.
   В полумраке возле двери кто-то стоял. Милиционер. Нажимал кнопку звонка.
   — Вы сюда? — обернулся он к Константину. Немолодой уже человек с набрякшими после ночного дежурства веками.
   — Да,— беспечно ответил он и вдруг ощутил приступ тревоги.
   — Аглая Иннокентьевна Смирницкая здесь прописана? — милиционер не спускал с него внимательных усталых глаз.
   — Да...— И после паузы заставил себя спросить: — Что-нибудь случилось?..
   — Родственники у нее есть?
  -- Кажется, нет... точно — нет! Что случилось? — предчувствие беды сжало сердце.
   — А вы?
   — Знакомый...
   —Знакомый, значит...— Он вздохнул.— Проедете со мной, молодой человек. Дело такое нехорошее — ваша знакомая погибла.
   Невозможно... невероятно... ошибка!..— бешено пронеслось в мозгу.
   — Переходила улицу в неположенном месте, при обгоне ее сбила машина...
   Они ехали куда-то в желтом милицейском "газике", и в голове испорченной пластинкой неотвязно крутилась одна мысль: погибла-погибла-погибла...
   Подъехали к старому каменному строению с обитой железом дверью. Встретила их пожилая служительница в клеенчатом переднике поверх белого халата.
   — Где та девушка, которую привезли ночью? — деловито осведомился милиционер.
   — Беленькая? — уточнила та.— Идите за мной, — неуклюже повернулась и стала спускаться в подвал.
   Они шли вдоль бесконечных столов, на которых лежали трупы. В ноздри бил запах тления, смешанный с резким запахом формалина.
   — Вот она,— негромко сказала служительница и покачала головой,— совсем молоденькая...
   Милиционер, почему-то державший Константина за локоть, подвел его к оцинкованному столу. На столе лежало ее обнаженное, вытянувшееся тело. Оно словно молило о пощаде своей незащищенностью от посторонних глаз.
   — Ей холодно,— произнес он едва слышно и, вытянув руку, коснулся волос.
   Волосы были живые — и это его потрясло. Склонившись к ее лицу, он всматривался в заострившиеся уже черты, жадно пытаясь найти какой-нибудь признак жизни. Тело казалось распятым на холодном металле какой-то безжалостной слепой силой.
   Он выпрямился. В сознание против воли настойчиво проникал голос служительницы, что-то объяснявшей милиционеру.
   — Тот, что привез-то ее, говорил, будто перед смертью она все одно твердила: радуга, радуга... А что за радуга такая?
   — Радуга...— произнес Константин,— именно радуга...— Он перевел на милиционера помертвевшие глаза и сказал: — Это я ее убил!
   Его отвезли в отделение и дотошно выспрашивали насчет взаимоотношений с Аглаей и значения слова "радуга". Он отвечал подробно и обстоятельно, лихорадочно вспоминая все новые и новые детали. Его внимательно выслушали и препроводили в мастерскую, адрес которой он назвал, где сдали с рук на руки Петру Федорову.
  
   Петр осторожно заглянул к Константину, который со дня смерти Аглаи впал в состояние прострации и теперь, сгорбившись, сидел в кресле с неподвижным, как у слепого, лицом. На цыпочках вернулся в прихожую, нарочито затопал по коридору, изображая собственный приход, и с шумом распахнул дверь в мастерскую друга. Константин никак не отреагировал. Тогда Петр, не говоря ни слова, затащил кухонный стол, разложил по тарелкам блины и поставил поминальную кутью.
   — Садись! — грубовато приказал он.— Девятый день сегодня — надо помянуть!
   По-стариковски выбравшись из кресла, Константин пересел за стол и молча взял свой стакан.
   — Пусть земля ей будет пухом,— серьезно произнес Петр.
   — Пусть будет пухом...— пересилив себя, отозвался Константин.
   Ну, слава Богу, первый раз заговорил... мысленно перекрестился Петр. И придвинул ему блины:
   — Ешь, положено!
   И Константин послушно взял желтый остывший блин и равнодушно начал жевать.
   Ффу... Петр перевел дух. Теперь не помрет — а то все молчал и есть отказывался!..
   — Кутью тоже попробуй,— сказал он вслух,— нельзя нарушать поминальный ритуал. Чтобы, значит, на том свете легче ей было.
   — Да... и кутью...— с трудом разлепив губы, произнес Константин.
   — Я тут сказать тебе хотел,— неловко начал Петр,— я не мастак говорить... я ведь тоже ее любил, нашу девочку...— Он смолк, подыскивая нужное слово.— Но нельзя же так! Очень тяжело, понимаю. Страшно тяжело — но надо жить. Она любила тебя и хотела, чтобы ты был счастлив...
   — Да, надо жить. А как? — спросил он с жутковатой ухмылкой.— Как?! Она пыталась найти со мной контакт. Пыталась объяснить, что тоже личность. Ведь у нее были стихи, свой собственный, сокровенный мир... а я... я прошел мимо!.. Ты только послушай...
   Еще сильней, чем дождь до кожи теплой,
   Еще сильней, чем ветер до костей —
   Печальны ты и я среди гостей,
   В чужом дому через чужие стекла глядим...
   И по ту сторону окна
   Ты одинок и я одна...
  
   Его глаза впились в лицо Петра:
  -- Это я ее убил.
  -- Случайность, — стараясь говорить спокойным, ровным голосом, наконец произнес Петр.— Нелепая трагическая случайность.
  -- Я слушал только себя. Самовлюблённая скотина! Копался исключительно в своих переживаниях. Если бы все вернуть!..
  

ПРОЩАЙ...

  
   Бесцветный июльский день клонился к вечеру, начинал моросить очередной дождь. Откинувшись в кресле, Константин, казалось, дремал с открытыми глазами. На коленях у него лежал большой альбом репродукций с древнерусских фресок.
   —Наше вам! — гаркнул у него над ухом неслышно подкравшийся Петр,— все разглядываешь?
   Константин очнулся и просветленно улыбнулся.
  -- Будешь .продолжать в том же духе, кончишь, как Иван. На кого ты похож? Ты уже на пустынника смахиваешь. Ффу...— он поморщился,— благодатью несет!
   Константин кротко смотрел на него.
   — Июль-месяц идет! Вникни —июль... А ты расселся в этом. чертовом, кресле и сидишь сиднем, с бессмысленной улыбочкой глядя в никуда. Ведь ты помешался на Рублеве! По-ме-шал-ся... Вылитый он сделался!
   — Кто—он?
  -- Рублев! Кто же? — возмущенно вскликнул Пётр, которого выводило из себя долготерпение друга.
   — Где же ты его видел?
   — А в Троице-Сергиевой лавре... Спас.
   — Хм... возможно... Как это тебе в голову пришло?
   — Ты считаешь, что в мою голову вообще ничего прийти не может? — обиделся Петр.
   — Да нет же! Просто я как раз об этом сейчас думал. Ведь художник зачастую изображает в своих произведениях тот тип человека, к которому принадлежит он сам. Бессознательно. И если так — то насколько же поразительным человеком был Рублев даже внешне!..
   Он помолчал, а потом взглянул на Петра.
   — Ты хорошо помнишь эту икону? Глаза существа, глядящего с нее на зрителя,— это не человеческие глаза. Они тебя пронизывают. В них кроется бесконечная печаль и безграничная мудрость. Я не могу смотреть в эти глаза: испытываю суеверный ужас — словно в зеркале видишь отражение собственной души. Живописцу удалось передать архетип "старого мудрого человека" — и не сойти с ума.
   — Ему-то, может быть, и удалось,— вздохнул Петр,— а вот ты уже "того" на своем Рублеве...— И вдруг спохватился: — Я же пришел с потрясающим известием! А ты меня своими разговорчиками с панталыку сбил!
   Но Константина уже понесло:
   — Знаешь, что поражает в его работах? Духовный свет. Проходит шесть веков, и я, сегодняшний, этот свет воспринимаю. И преклоняюсь перед духовностью художника, потому что выше этой духовности нет ничего!
   — Ну, согласен, согласен...
   — Я пытаюсь разгадать одну загадку... Ведь теологи уже много веков спорят о том, какую ипостась божества представляет каждый ангел в "Троице" Рублева. Помнишь библейскую легенду?.. К патриарху Аврааму и его жене Сарре явились три чужестранца. Авраам заколол тельца и потчевал их под развесистым дубом в долине Мамбра лепешками, сливками; молоком и мясом тельца. И казалось ему, что эти трое — един бог в трех лицах. А они предрекли престарелым супругам рождение сына...
   — Сарре под девяносто было — я "Забавную библию" читал,— продемонстрировал эрудицию Петр.
   — Зачем же относиться к мифу, легенде как к реальности? Но меня волнует тайна "Троицы"... И я решил попытаться объяснить ее с точки зрения не теолога, а живописца. Смотри...— Константин передал альбом в руки заинтересованному приятелю, а сам откинулся в кресле и прикрыл глаза.— Композиция иконы круговая, потому что круг для Рублева — совершенство, воплощение абсолюта. Куда направляет наше внимание подспудное композиционное движение?
   — Бьюсь об заклад — к ангелу слева!
   — А почему? — в голосе Константина слышалось сдерживаемое возбуждение.— Да потому, что это Бог-сын! Он уже приготовился к закланию и внутренне отстранился от двух других ипостасей. Скорбный ангел в центре — Бог-отец. Он прозревает мученичество сына, но признает за ним право выбора. Крылья сына и отца нежно соприкасаются. Ну и третий ангел — Святой Дух...
   — Хм... Вроде бы сходится. Но теологи-то считают иначе...
   — Я говорю как художник. И потом, символика подтверждает мою догадку. Дуб, "древо вечной жизни",— за спиной Бога-отца. Дом — образ "дома божьего", вселенской церкви. И, наконец, гора за спиной третьего ангела — возвышение духа. А красочная гамма и это мягкое ровное сияние, которое...
   — Не могу больше! — взвыл Петр.— Я пришел к тебе с приветом!.. Тьфу, черт... совсем с тобой рехнешься! Я только что узнал, что обе твои работы с республиканской выставки прошли на союзную!.. — Он схватил его за плечи и встряхнул.
   — Это очень интересно, я понимаю.
   — Интересно?! Да на твоем месте любой на седьмом небе был бы и деньжонок на банкет наскреб.
   — Спасибо тебе, Петя,— устало заговорил Константин, не глядя на него,— я благодарен тебе за все. Честное слово. За твое отношение ко мне... за заботу... Но ты все время пытаешься встряхнуть меня и вытянуть на свет божий. Пойми, я не хочу. В моем пятнадцатом мне лучше, чем в двадцатом,
   — Вот оно, значит, как...— медленно начал Петр.— Ему там хорошо... А мы как же? И кто за тебя должен расхлебывать ту кашу, которую ты заварил своими "Скифами"?
   — Какую кашу?
   — Идем! — решительно воскликнул Петр и, увидев, что тот все еще колеблется, схватил его за руку своей железной лапой и потащил к двери.
   Дождь кончился, и в просвет между тучами хлынул с неба золотистый предвечерний свет. Курились беловатым дымком влажные тротуары. Светлый и умытый, словно новорожденный, город улыбался ему. И впервые за все прошедшее после смерти Аглаи время Константин ощутил, что сомкнувшийся вокруг него мрак тает и рассеивается под натиском этого золотистого света жизни.
   Приблизившись к "Скифам", он увидел живую ленту очереди к удивленно взглянул на товарища. Тот ничего не сказал, и они пристроились в хвост.
   — Пускают человек по десять-пятнадцать,— сообщил впередистоящий. И словоохотливо добавил: — Вы не первый раз?
   — Первый. Много слышали,— сказал Петр.
   — Минут сорок простоим. Я третий раз иду. Ругательную статейку в газете прочел — и сюда. Правда, не я один умником оказался, но против сегодняшней очередь много меньше была.
   — Усек? — спросил Петр.— Нет у тебя морального права отсиживаться в своем пятнадцатом! Ты городу нужен, людям...
   — "Слова... слова..." — печально процитировал Константин. — И скажи, неужели та искра таланта, которой я обладаю, лишает меня всех человеческих прав?
   — Каких прав? Ты о чем?
  -- Очень человеческое право —на страдание.
  -- Великомученик нашелся! — Петр выдернул его из очереди.— Идем в "Артиста" — твой банкет за мой счет!
   Они сошли по исшарканным ступеням и очутились в полумраке уютного зала "Артистического кафе". Петр узрел в дальнем углу свободный столик и потащил туда друга, на ходу приветствуя завсегдатаев. Константин машинально следовал за ним.
   Делая заказ официанту, Петр с удовольствием изображал из себя Рокфеллера. Он задумчиво глядел в меню и с презрением цедил названия блюд, звучавшие для них небесной музыкой.
   —Ты, братец,— говорил Петр официанту,— что-нибудь такое-эдакое,— он прищелкнул пальцами. Тот заговорщически кивнул и исчез: понял, что у Федорова завелись деньжата.
  -- Эх, везет же тебе, дураку,— с чувством, высказывался между тем Петр.—В первый раз взяли две работы на "зону" — и на союзную пролетел... Это ж уметь надо!..
   Зал наполнялся людьми. Однообразный гул голосов повис в воздухе. Вдруг лицо Петра напряглось, и тотчас Константин услышал высокий голос Леонида.
   — Молодежь, приветствую! — Он был неподражаем в своем голубом полотняном костюме с небрежно повязанным золотистым шейным платком, оттенявшим загорелую кожу.
  -- Желаешь присоединиться? — не очень вежливо поинтересовался Петр. Этого показалось ему недостаточно, и он грубовато спросил: — Чего оглядываешься, свиту растерял?
   — Свита при мне,— усмехнулся тот, уклоняясь от вызова.— Сегодня у меня праздник. Почти такой же, как у Константина. Не сдвинуть ли нам столики?
  -- А, валяй! — со злой решимостью согласился Петр.
   Леонид помахал кому-то рукой. Через мгновение к ним подлетели заросшие буйной растительностью бравые ребята, которые перетащили и придвинули стол. Уважительно поздоровавшись с Константином и Петром, они шустренько расселись, глядя на Леонида. Тот взял бутылку шампанского и распечатал ее с эффектным хлопком. Разлил пенящееся вино в протянутые со всех сторон фужеры:
   — Сегодня — мой день. На всесоюзную выставку принята моя работа. Поэтому мы и собрались здесь. Мне приятно видеть всех вас. И особенно Константина. В этот раз ему повезло больше, чем мне, — у него взяли две работы.
   Потом обратился к Константину:
   — Я ожидал вас встретить. Именно здесь и именно сегодня. Предчувствие, если хотите.
   — Случайность,— неохотно отозвался Константин.— Меня затащил Петр.
   — Но вы тут, и я могу поздравить вас лично с вашим успехом,— Леонид улыбнулся своей многозначительной улыбочкой,— я поздравляю...
   — Тронут,— с подчеркнутой вежливостью ответил Константин.
   — Не стоит благодарности,— продолжал Леонид, которого явно забавляло нежелание Константина разговаривать с ним.— Ваша работа... как же?.. "Языческий мотив" произвела на меня благоприятное впечатление. В ней присутствует едва уловимая нотка грусти и незащищенности. Это хорошо. И я жалею, что пока не написал ничего подобного.
  -- Высшая похвала?
   — В каком-то смысле.
   — Спасибо!
   — Не ершитесь, Гребнев! — В голосе прозвучало раздражение.— Странный вы человек... И не подозреваете, наверное, что я иногда размышлял о вас?
   Константин внутренне усмехнулся — он это очень подозревал.
   — Видите ли, какое дело,— снова заговорил Леонид.— Меня угнетает, если я чего-то недопонимаю. Мотивы вашего поведения для меня непостижимы...— он выжидательно смолк. Но и Константин молчал.— Вы могли бы сказать, что ваши поступки никого не касаются. Бесспорно. Но здесь дело принципа. А потому ответьте мне на один вопрос: зачем вы пишете? Откровенно... если сможете...
   Он начал есть, время от времени выжидательно поглядывая на Константина. Свита Леонида громко переговаривалась и не обращала на их диалог ни малейшего внимания.
   — Посмотрите туда,— Леонид кивнул в сторону сорокалетнего лысеющего человека в супермодной куртке на молниях.— Его у нас все зовут Толенька. Он пишет много и, как говорится, плодотворно. Для чего? А чтобы заработать на свою курточку, на последней марки машину и иметь смазливую любовницу. Неплохая курточка, не правда ли? — Он сделал паузу, а потом беззастенчиво заглянул Константину в глаза:— А вот у вас нет ни замшевой курточки, ни детей, ни даже тещи... Так ради чего вы надрываетесь, расписывая второсортное кафе первосортными фресками?.. Нет, я, конечно, не отметаю творческий там порыв или позывы на вдохновение, но... зачем вам, с такой квалификацией, растрачивать себя по пустякам? Живете вы как аскет, вселенская слава вас вроде бы тоже не прельщает,— он перегнулся к нему через стол и, не спуская с его лица холодных пристальных глаз, повторил: — Кажется, не прельщает...— снова с иронической усмешкой откинулся на своем стуле.— Так какого же черта вы увязли в этой художнической каше? — Он обвел красноречивым взглядом расшумевшееся окружение.— Ну чего вы добиваетесь?
   — Вы серьезно? — спросил Константин, заподозрив его в скоморошестве.
   — Своей позиции я не скрываю. Мой девиз — слава, деньги, поклонение. Честно говоря, живопись для меня не цель, но средство. Однако это ремесло занимает меня в достаточной мере, иначе я бы просто не стал им заниматься. Да ведь и сами вы, наверное, знаете, как увлекательно бывает порой угадывать и открывать в человеке, которого вы портретируете, такие глубины и страсти, о каких он до определенного момента своей жизни и не подозревает! Но найди я поприще, где смог бы добиться большего,— не колеблясь брошу живопись, как немодную одежду!
   Возникла пауза.
   — Вы сами ответили на свой вопрос,— сказал Константин,
   — Не понял.
   — Вы сказали, что при наличии других условий могли бы заняться чем-либо еще. Так вот, я бы не мог.
   — Вы попросту уклонились от ответа,— произнес Леонид, явно задетый неудачей.— А не кажется ли вам, — в тоне его слышался вызов,— что вы становитесь по отношению ко мне и ко всем остальным в позу непризнанного гения? Байроновский плащ заношен до дыр!
   — На ваше усмотрение...
   — Мне сугубо безразлична ваша судьба,— снова заговорил Леонид,— но зачем вы вернулись в этот город? Настоящие произведения появляются там, где в них ecть нужда. Здесь они не нужны никому!— Он закурил и задумчиво уставился в стол.— Иногда я размышляю об искусстве прошлого. Греция, Рим... Расцвет искусств, художественные традиции, передававшиеся из поколения в поколение... Мой вывод вульгарно прост! В те времена художники имели неплохой доход. Дворцы, монастыри, храмы чертовски выгодно было расписывать: платили золотом. Скульптурное или живописное произведение становилось событием. Живописца ожидал триумф. А теперь представьте себе какой-нибудь завод, во дворе которого стоят хорошие скульптурные работы, бьет красиво оформленный фонтан, а фасады зданий украшают неплохие барельефы...— Он рассмеялся мелким саркастическим смешком.— Можете представить? Я—нет.
   — Отчего же,— как мог спокойно возразил Константин,— надеюсь увидеть!
   — Не остроумно,— Леонид был доволен, что оппонент начинает горячиться.
   — А насчет эпохи Возрождения... Художников ведь держали за лакеев и не часто сажали за господский стол. Великий Микеланджело только в конце жизни смог заработать на дом, а уж он-то всегда трудился как проклятый. Однако я готов согласиться, что нужны традиции. Взлет настоящего гения готовят поколения безвестных ремесленников, трудяг от искусства, к коим я причисляю и себя. И оставим этот беспредметный разговор!
   Леонид молча вертел в длинных нервных пальцах коробку импортных сигарет:
   — У меня такое ощущение, что я вызываю у вас почти идиосинкразию.
   —- Что, собственно, вас удивляет? — недобро отозвался Константин.— За что прикажете вас любить? Конечно, вы ничего не говорите прямо...
   Не глядя в его сторону, Леонид барабанил по столу пальцами и негромко говорил, словно сам с собой:
   — Вы талантливы... Вы чертовски талантливы... Что-то я не о том!.. В сущности, это все,— он обвел взглядом застолье,— вовсе не потому, что моя работа прошла на выставку. Завтра утром я улетаю в Москву, мне наконец-то выделили мастерскую. Делать карьеру можно только в Центре. Единственный человек, с которым я хотел попрощаться,— это вы. Но самое для меня удивительное, что в вас, человеке неординарном, живет какая-то совершенно архаическая привязанность к месту рождения. Истинный талант космополитичен...
   — Вы и не можете этого понять... Этот город — мой! Для меня он единственный в мире. И потому я буду всеми силами стремиться сделать его удобным, красивым, неповторимым. Вам этого действительно не понять...—в голосе Константина послышалась неприкрытая насмешка.
   — А я не желаю этого понимать,— высокомерно заявил Леонид.— Это вы рядитесь в тогу альтруиста. Вы и вам подобные принижаете истинный талант, который изначально противостоит толпе.
   Константин чувствовал, что способен взорваться, но всячески сдерживал себя:
  -- Знаете, Леонид, мне сейчас подумалось, что подростком вы были, наверное, большим идеалистом. А потом... Столкновение с реальностью, ранимая душа. Вы обиделись на весь мир и гордо стали в позу мизантропа. Мне жаль вас...
   Леонид побледнел, на висках вздулись вены, болевая точка oказалась чрезвычайно чувствительной.
   — Да, я был идеалистом! — с холодной ненавистью заговорил он. — Только поумнел — а вы так и застыли в пионерском возрасте!
   Константин поднялся, взял за плечо Петра:
   — Уходим, заплати!
   "Талантлив, но не колорист..." Услышал он брошенные пронзительным голосом Леонида слова и вздрогнул, как от удара,
   На улице свернул в какой-то пустой дворик и дал, наконец, выход копившейся весь вечер ярости.
   — Какого дьявола ты приволок меня в этот рассадник идиотов? —наступал он на Петра.— Ты знал, что он придет! Нарочно все подстроил!
   — Разумеется. И рад, старик, что тебя, наконец, прорвало!
  

"ДУХ ГОРОДА"

  
   Константин миновал несколько проходных дворов и вышел на Красный проспект. Зажегся фонарь, второй, третий—и цепочка огней побежала вдаль. Искусственное освещение уплотнило ночной мрак. Дневной, упрощенный облик зданий изменился, словно на ночь они сбросили маски,— их динамичные архитектурные формы развернулись в каком-то новом, непривычном измерении.
   Сверкающий поток машин обтекал аллею с обеих сторон, и Константину вдруг представилось, что это не машины движутся, а сам проспект внезапно стронулся с места и, набирая скорость, устремился в неизвестность.
   Вышел на Театральную площадь и остановился, глядя, как движется, мерцает, шумит заполненное автомобилями пространство. Он смотрел на этот водоворот жизни, и его "я" росло, расширялось до размеров площади, Города. Он ощущал в себе Новосибирск, как единый живой, организм, угадывал глубинный гул городских артерий, ставших вдруг его собственными артериями; видел, как бьется, ровно и ритмично, обнаженное сердце Города — Театральная площадь, как наполняют ее жизненным трепетом, питают своими соками кровеносные сосуды улиц. Каждой клеткой своего тела он воспринимал бурлящую энергию стремительно развивающегося городского организма.
   Ты прав... мысленно обращался он к Городу. Я рожден не созерцателем. Когда-то высшей мудростью я считал отстраненный взгляд на мир и пытался "возвыситься" до него. Единство добра и зла наполняет картины Рублева и Нестерова сиянием вечной мудрости. И пусть я знаю, что добра без зла не существует, я буду всем своим творчеством стремиться к утверждению добра. Я ощущаю в себе безграничные силы, которые перелил в меня ты, Новосибирск. Они переполняют меня и требуют своего приложения. Возможно, когда-нибудь и мне, как Ивану, придется расплачиваться за драгоценную способность к прозрению, которой природа наделяет художника. Обостренное восприятие сыграло с ним жестокую шутку. Остро чувствующий должен страдать. Но путь в будущее прокладывают именно те, кто страдает. Страдает и борется за утверждение добра.
   Спокойно спал его Новосибирск, а Константин все бродил по улицам, влюбленно вглядываясь в очертания знакомых и незнакомых зданий. Короткая июльская ночь мерцала россыпями звезд, и в теплом воздухе словно застыл низкий бархатистый звук, которым отозвался в его душе насыщенный и глубокий синий цвет неба в момент перехода вечера в ночь. Цвет, поразивший художника своим благородством. Бессознательное ощущение напряженной внутренней работы не покидало его; оно, это ощущение, бывшее сродни предчувствию, лихорадило и гнало безостановочно вперед и вперед. Идея философского полотна, которая подспудно уже давно таилась в нем, постепенно облекалась в плоть и кровь.
   В глубокой задумчивости он пересекал пустынную улицу, как вдруг увидел и замср, страшась упустить драгоценный образ, Большое, вытянутoe no вертикали полото возникло перед его мысленным взором. Роскошный синий цвет фона был именно того оттенка, которым он восхитился и который запомнил. Растянутые по вертикали силуэты зданий рождали вкупе с оригинальной формы крышами и разнообразными, гармонично чередующимися карнизами единый, пронизывающий картину ритм. А встречный ритм — ритм светящихся окон — вносил тревожную ноту диссонанса. Над зданиями, как бы рождаясь из них и одновременно их оберегая, плыла полупрозрачная фигура — Дух Города..
   Художник закрыл глаза, рассматривая свою картину и стараясь удержать в памяти малейшие ее детали.
   Небо на востоке посветлело, давая знать о приближении утра. С запада его затягивали облака. Константин чувствовал огромную усталость и одновременно — глубокое удовлетворение. Теперь он знал, что обязательно напишет это полотно. Профессиональная память художника сможет потом в подробностях воспроизвести родившуюся только что картину.
  

НАЧАЛО

  
   Вьюжный декабрьский вечер, казалось, тянулся уже не один год. Тоскливо завывал ветер в каминной трубе. Щемящее чувство одиночества преследовало Константина с утра. Некоторое время он кружил по мастерской, но чувство вселенского одиночества сделалось наконец невыносимым и привело его к мастерской Ивана. Постучал. Ответ прозвучал неразборчиво — и он заглянул внутрь. Иван стоял возле мольберта и смотрел на свеженаписанный холст.
   — Проходи,— художник оторвался от картины и перевел взгляд на Константина. Взгляд был отрешенным.— Этот вечер длится целую вечность... Сколько времени?
   — Половина восьмого. В такую погодку плохо оставаться наедине с собственной персоной — тоска заедает. — Константин подошел к окну и стал разглядывать ледяные растения на стеклах.
   — Не то!..— сказал Иван, снова вглядываясь в свою работу.— Души нет.
   — Третью неделю бездельничаю,— Константин словно беседовал вслух с самим собой.— Не могу писать, из рук все валится. Об Аглае думаю...
   — Судьба у нее такая,— вздохнул Иван.— Кому что на роду написано...— Он снова вздохнул и наконец оторвался от мольберта.— Я до больницы тоже впечатлительный был. Теперь все по-другому. Теперь я понял, что жизнь устроена так, как устроена. И принимать ее надо целиком. Когда хорошо — хорошо, когда плохо — тоже хорошо, потому что неизвестно, как все потом обернется, может, и к лучшему.
   — Она перед смертью свой сон рассказывала. Недавно я небольшую картину написал — "За радугой". Написал, и такая на меня черная меланхолия напала.
   — Там, в больнице, хорошо... спокойно... Наверное, от лекарств, но все равно хорошо. Там времени будто вовсе не существует, можно думать сколько угодно.
   — Почему я так катастрофически несчастлив?! — напряженным голосом говорил Константин.— Диана... потом Аглая...
   — Я тоже раздражительным был,— сочувственно вставил Иван,— пока смысла жизни не знал.
   — Что ты имеешь в виду? — насторожился Константин.
   — Все мы — роботы. Младенец, появившийся на свет, сразу получает по наследству колонии микробов, чтобы в свою очередь передать детям. Вот и получается, что мы просто самоорганизующиеся емкости для жизнедеятельности миллионов микроорганизмов. То, что мы излишне усложнились и стали обладателями души,— издержка эволюции. И потом, микробам это никак не мешает, потому что мы продолжаем функционировать и продляем их микробий род в бесконечность...— он умолк и обеспокоенно вгляделся в Константина.— Я в больнице до этого дошел.
   — Никогда об этом не думал,— ошарашенно произнес Константин,— в таком контексте, во всяком случае...
   — Одно плохо,— нахмурился Иван,— врачи вынимали у меня душу, чтобы ее вылечить,— а она вырвалась у них и улетела. Теперь я совсем без души...
   — Как — улетела? Куда?
   — В том-то и дело! — болезненно поморщился Иван.— Она спряталась — теперь я ищу ее. Она могла скрыться в каком-нибудь дереве или старом доме... А могла временно вселиться в кошку, воробья...— он замолк с унылым видом. Потом заговорил снова: — Чтобы отыскать ее, мне придется писать деревья, дома, кошек — все, что могло стать ее пристанищем. И как только я напишу то, в чем она обитает, — она возвратится ко мне.
   — Это — уже?..— Константин кивнул на этюд с дерева, сломленного бурей.
   — Да,— застенчиво улыбнулся Иван.
   Константин прошел в кухню и, чтобы как-нибудь отвлечься от мрачных мыслей, взялся готовить ужин. Облокотившись о кухонный стол, неторопливо размышлял о собственной жизни, которая волею судьбы переплелась с жизнями Ивана и Петра. Мысли текли свободно и ненавязчиво, словно подстраиваясь под бульканье варившейся картошки. Изредка он открывал кастрюлю и наугад тыкал вилкой, проверяя готовность.
   На лестничной площадке послышались шаги Петра, и скоро его красная усатая физиономия замаячила в дверном проеме.
   —Холодище! — сказала физиономия и с шумом потянула носом.— А где Иван?
   — У себя. Мыслит.
  -- Устал я сегодня — весь день на ногах... Да-а... поберечь надо Ваньку!
   — Ты никогда не задумывался об эфемерности нашего бытия? — начал философствовать Константин. — Задумывался — не то слово! Лет в двадцать меня потрясло это чувство. И с тех пор я страдаю комплексом уходящего времени. Словно на земле я гость, или лучше сказать — узник, приговоренный к неизвестному сроку. И за этот отпущенный мне срок я обязан успеть что-то сделать. И я спешу, тороплюсь — смертельно боюсь не успеть...
   — Хм... Нечто подобное я и предполагал...— негромко отозвался Петр, деликатно давая приятелю высказаться.
   — Понимаешь, Петя, когда я работаю, у меня возникает ощущение, что образы, которые я отображаю, существуют помимо меня. И я для них — как бы инструмент, материализатор. Ведь стоит мне разделаться с очередным эскизом, и на меня набрасывается целая стая новых образов, которые требуют жизни, воплощения в красках. Один из них бывает проворнее остальных и вселяется в меня первым — и я снова погиб. Потому что он завладевает моей душой и начинает грызть изнутри, требуя своего облечения в плоть и кровь — линии и краски. И я тогда вынужден работать как каторжный, чтобы от него освободиться. Потом он отпочковывается от меня в виде картины — и все начинается сначала.
   — Мы и есть вечные каторжники...— отозвался Петр, грустно и понимающе усмехнувшись.
   — И это мучительное ощущение несовершенства своих работ!.. Мысленный образ всегда ярче, свежее, оригинальнее завершенной картины... Откуда в нас, людях, такое неодолимое стремление к Красоте? Что есть Красота? Скоро я сломаю голову над этими вопросами. А сколько гибнет нашего брата художника, не выдерживая погони за призраком! Но место ушедших занимают другие...
   — Искусство — дорожка, на которой многие ломают себе шеи, задумчиво подтвердил Петр.— И главный его секрет и том, что когда читаешь талантливую книгу или погружаешься в созерцание талантливой картины,— происходит растворение твоего "я", расширение его границ, слияние с "я" художника. И тогда ты начинаешь смотреть на мир его глазами и воспринимать окружающее его чувствами. Это как близость с женщиной: в какой-то миг утрачиваешь ощущение своей личности и становишься продолжением, частью другого человека...
   — Мне думается, что Прекрасное — это наше лучшее "я",— продолжал Константин.— Человек стремится к нему всю жизнь. А задача художника — помочь своему времени выработать идеал. Или это под силу только гениям?.. Я преклоняюсь перед Рублевым-художником, но не приемлю его жизненную позицию — смирение...— он погрузился в свои мысли.
   — Гении...— медленно произнес Петр с какой-то странной иронической интонацией.
   — Что это с тобой?— подозрительно спросил у него Константин.—Кажется, я не сказал ничего забавного.
  -- Ты — нет,— поспешно согласился тот,— это я над собой. Понимаешь, недавно я размышлял на тему о гениальности вообще и моей собственной в частности...
   — Вопрос стоит даже так? — не удержался от ехидной реплики Константин.
   — Гениальность представляется мне в очень большой мере смелостью говорить в лицо человечеству правду о нем самом. Гений имеет мужество высказать свои мысли вслух.
   — Что же здесь смешного?
  -- Видишь ли, смешно то, что стопроцентный дурак поступает так же! Говорит, что думает...
   Константин расхохотался.
   — Вот,— с некоторым даже смущением сказал Петр, переждав его смех,— тебе тоже весело! А я здесь чего-то не пойму...
   Константин расставил тарелки, нарезал хлеб.
   — На оформление столовой заказ получил,— изрек утоливший первый голод Петр и потянулся за добавкой. — Картошка — любимое блюдо... Тут парнишка на днях из Москвы вернулся...— он эффектно умолк, не закончив фразы.
   — И что? — насторожился Константин.
   — Говорят, на выставке-то московской "Дух Города" фурор произвел. Одни кричат — талант! Другие — фантазии беспочвенные, бред!
   — Инда фурор? — покачал головой Константин.
  -- Представь! — Петра обидело недоверие приятеля.— Выставка работ молодых художников Российской Федерации...— чуть не по слогам произнес он, словно взвешивая каждое слово на невидимых весах.— А что? Звучит! — Он отхлебнул чай из своей любимой керамической кружки и крякнул от удовольствия.— Вот только никак не пойму — везучий ты сильно или сильно талантливый? А может, и то и другое?.. Н-да-а... помнишь, сколько мы тогда из-за выставкома натерпелись?— Он поставил кружку на стол, подумал немного и налил еще.
   Константин помнил...
  
   ...Предполагалось, что выставка молодых живописцев, скульпторов и графиков Сибири откроется в первых числах ноября.
   Константин работал как одержимый. Спокойная уверенность в собственных силах переполняла его. Он хотел передать на холсте величественный образ Города, который явился ему в ту июльскую ночь. Картина упорно сопротивлялась. Утром он зачастую с холодной решимостью соскабливал написанное накануне, чтобы затем яростно броситься на очередной приступ.
   Полотно оживало. Несмотря на сравнительно небольшие размеры — полтора метра на два, — оно вызывало ощущение монументальности. Зритель словно наблюдает Город с возвышенности. Это не был Новосибирск, хорошо знакомый каждому, — но спрессованный, концентрированный образ его. Различной высоты здания, вытянутые но вертикали, производили впечатление каменного леса; очень плотно, как бы срастаясь между собой, стояли они, порой словно наплывая друг на друга. На первый взгляд нагромождение их было хаотическим, однако вскоре глаз постигал царившую здесь безупречную гармонию. Словно побуждаемые внутренними силами, здания, казалось, выпирали из картинной плоскости. И эти выпирающие крыши, карнизы и стены создавали глубинный упругий ритм. В картине был схвачен момент перехода позднего вечера в ночь, когда густая, настоянная синь неба приобретает совершенно особенный цвет; и оно, это густо-синее небо, как бы обнимает столпившиеся внизу дома, проливая на красноватые и терракотовые крыши всевозможные оттенки синевы. В окнах зданий зажигается электрический свет. Освещенные окна создают ритмический рисунок, который привносит в картину чувство напряженности и ожидания. Беловатая дымка, сгущаясь над зданиями, вырастает в призрачную фигуру, которая плывет над Городом, оберегая его сон и покой.
   А потом был выставком и...
   —...и это нарочитое искажение перспективы! Напряжение, доходящее до истерики! — горел благородным негодованием главный художник.—А название? Одно название чего стоит—"Дух Города"! Вы бы еще Святого Духа вспомнили!.. Даже представить подобную работу на выставке молодых невозможно. Нашему искусству чуждо любое отклонение от реальности, это... это... Вы оглядитесь вокруг! А вы? Где вы витаете? — лицо у него покраснело от раздражения. — Изобразили какую-то символическую фигуру, никоим образом не вытекающую из нашей действительности... Что вы хотели сказать своей работой?.. Почему вы молчите, товарищи? — обратился он к остальным.
   — Всецело согласен и поддерживаю, — засуетился безликий маленький человек в безликого цвета костюме. — Нельзя допустить, чтобы содержание полотен молодых живописцев находилось на столь низком уровне!
   — Эта фигура олицетворяет собой Город!—не выдержав, попытался вмешаться Константин. — Его развитие и формирование как единого организма...
   — Не спорьте, молодой человек! — одернул его следующий оратор.—Старшие товарищи делают вам справедливые замечания. А вы вместо благодарности проявляете упрямство и непонимание. К тому же, эти новомодные штучки с вынесением перспективы на картинную плоскость и деформацией форм — не ваша выдумка. Налицо явный кубизм начала века, давным-давно отживший свое. Эти выпирающие, как растущие грибы, объемы зданий еще в двадцатых годах...
   — Я не утверждал, что это мое изобретение! Деформация же форм вытекает из сущности образа.
   — Хватит дискуссий! — почти выкрикнул главный.— Фиксируйте, Марья Петровна! Работа Гребнева на выставку не берется потому, что ее идейно-художественное содержание не достигло должного уровня...
   И возмущенный выставком в полном составе покинул мастерскую Константина, погрузился в микроавтобус и отбыл оценивать работу следующего монументалиста.
   Константин стоял и смотрел на свою картину. Его переполняли ярость и отчаяние. Ошарашен он не был, потому что знал состав выставочной комиссии заранее. Но работа, его работа... Вот же она, перед глазами!..
   "Неужели я сужу о себе настолько субъективно?..— думал Константин.—Не-ет... Это — настоящее. Рано или поздно "Дух Города" увидят люди. Поздно..."
   — Эти ослы запрограммированы на привычное... Я этого так не оставлю! Да это будет лучшая работа на всей выставке! Я сейчас, я скоро... Не вздумай уйти куда-нибудь! — пробасил Петр и умчался куда-то.
   Подавленный Иван лепетал что-то, ласково и невразумительно.
   — ...Э-э-э, молодой человек...— услышал Константин чей-то знакомый голос. Перед ним стояли Петр и похожий на киношного эсера Семен Аркадьевич, что год назад присутствовал на том, первом, выставкоме.
   — Стоит ли так расстраиваться?..— ободрял маститый художник.—Жизнь такая путаная и долгая штука, что одному аллаху известно, сколько еще шишек вам понаставят. Надо уметь держаться и... привыкать быть битым!—Повернувшись к Петру, он спросил:—Это и есть та "замечательная картина",— он явно скопировал интонацию Петра,— ради которой вы меня вытащили с конференции?..— Он постоял перед отвергнутым творением, вздохнул и положил руку на плечо Константину:—Эта работа будет на выставке, молодой человек. Ручаюсь.— И с грустью добавил: — Всю жизнь мне хотелось написать что-нибудь подобное. Не привелось. Таланта не хватило. Или смелости?.. Не знаю,— он покачал головой.
   Картину действительно взяли...
  
   — Да...—неопределенно сказал сидевший за кухонных столом Константин,—много чего было...
   — У-у-х! Поспать бы часиков этак двенадцать,— Петр зевнул во весь рот и сладко потянулся.—Пойду...
   В дверь позвонили.
   — Вот тебе, бабушка, и Юрьев день — удивился он.— Это кого же принесло в такую погодку? Да и времени уже десять!
   Однако любопытство пересилило лень, и он поспешил к двери. Послышались удивленные возгласы и приветствия, кто-то кого-то хлопал по плечу. Константин нетерпеливо ждал
   — Сто лет—сто зим!—приветствовал его Сергей Белов.— Совсем окоченел, пока до вас добрался: троллейбусы замерзли, автобусы вымерли — так я все пешочком, пешочком... Думал, нос отморозил — вроде цел. Он потер покрасневший нос. — Ну, что надумали, товарищи художники?
   — А что мы должны надумать? — отозвался Константин.
   — Вот я шел себе, шел, да и дай, думаю, загляну на огонек!
   — Бабушке своей расскажи, — посоветовал Петр.— Ты так просто не ходишь по гостям!
   — Раскусили! — весело усмехнулся Сергей.— Сдаюсь. Ну-ка, Петр, плесни чайку, больно чай у вас хорош. За день по горячему соскучишься: все в бегах и в бегах...— Он задумался: —Давайте вернемся на год назад,— заговорил он серьезно.— Помните, когда я впервые к вам попал, был разговор о живописи, о культурных традициях... Промелькнула одна идейка и засела в мозгу наподобие гвоздя. Житья давать не стала. Наваждение! И начал я помаленьку к ней примериваться...
   — Да что за идейка? Не тяни!—не выдержал Петр.
   — Замечательная!.. — серьезно ответил Белов. — Теперь я уверен, что вы были правы: каждое поколение обязано оставить след на земле — иначе зачем все?.. К окончательному решению меня подтолкнул твой, Константин, "Дух Города". Я начал кое-что подсчитывать и прикидывать, привлек, кой-кого из знакомых экономистов. Потом посоветовался с кем положено — не без этого. Вывод такой: если мобилизовать комсомольцев и молодежь города — сможем построить методом народной стройки.
   — Что построить? — настороженно спросил Константин. — Не хочешь ли ты сказать...
   — Дворец искусств,—подтвердил Белов.
   Друзья глядели на него во все глаза.
   — Это несерьезно, — прервал затянувшееся молчание Константин.— Дворец искусств — методом народной стройки?!
   — Спасовали, граждане художники,— констатировал Сергей с усмешкой. — Да знаете ли вы, что стоит кинуть клич — и каждый горожанин отработает в фонд этой новостройки энное количество часов? У нас при обкоме комсомола уже создан штаб и принято решение объявить конкурс на лучший архитектурный проект городского Дворца искусств. Участие в конкурсе подтвердили Москва, Ленинград, Рига, Ереван, Кострома, Томск... Срок конкурса — полгода. Основные критерии —оригинальность и красота!
   — Ух ты-ы! — ошеломленно протянул Петр.
   — Похоже, это всерьез, — потер переносицу Константин. — Когда собираемся — и где?
   — Люблю деловой подход! — поднялся Белов.— Завтра в десять у меня в кабинете.
  

ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

  
   "Местное время двадцать часов пятнадцать минут. В эфире еженедельная передача "Наш город". Добрый вечер, дорогие телезрители! Сегодня мы познакомим вас с делами народной стройки.
   Торжественная закладка фундамента Дворца искусств состоится через две недели. Мы планируем вести прямой репортаж с места события, а затем регулярно сообщать о ходе строительства. В Фонд строительства продолжают поступать средства от организаций и трудящихся города и области. Особая заслуга принадлежит комсомольцам и молодежи, которые провели несколько общегородских субботников.
   Наши корреспонденты взяли несколько интервью у рабочих, инженеров и архитекторов, принимающих участие в разработке и внедрении в жизнь проекта Дворца...
   ...В одной из прошлых передач мы рассказывали о конкурсе на эскизы к фрескам для будущего Дворца. Было представлено сорок три работы, из которых наиболее оригинальными являются эскизы Сергея Рябова из Ленинграда, Олега Ковалева из Костромы и нашего земляка Константина Гребнева. И тем приятнее для нас то, что жюри признало работу Константина Гребнева наиболее интересной по замыслу и исполнению..."
   Константин выключил телевизор. В комнате воцарилось молчание.
   — Тебя можно поздравить...— неуверенно проговорила мать.— Но почему ты об этом молчал?
   — Мне всегда казалось, что ты не веришь в меня. Хотя, в сущности, моих работ не знала...
   — Да, но...— попыталась было возразить она, но сын позволил себе перебить ее:
   — Мы очень разные люди, мама. И ты всегда подсознательно хотела, чтобы я сделался твоей копией. Но я устроен по-другому — и хотел остаться самим собой. Прости, если изъясняюсь путано...
   — Боже мой,— растроганно сказал отец, — мой сын будет расписывать Дворец искусств!
   — Да...— мать сосредоточенно размышляла о чем-то.— Это безусловно большое событие.— И повернулась к мужу: — Не пригласить ли нам твоих коллег? А ты, Константин, можешь привести с собой своего знакомого... как его фамилия? Федорова. Он ведь тоже будет работать над фресками?
   — Константин, тебя к телефону,— позвал отец.
   — Узнаешь, бродяга? — спросил знакомый, с хрипотцой, голос.
   — Володька? Откуда?..
   — Из гостиницы. И жажду видеть твою грешную физиономию.
  
   Встретились в мастерской. Крепко обнялись и некоторое время молча стояли так. Наконец Константин отступил на шаг и окинул своим цепким взглядом Владимира Медведева. Тот был на полголовы выше, сухощавый, с крупными чертами лица и умным взглядом желтых ястребиных глаз. Подытожил:
   — Солиднее становишься.
   — Положение обязывает...— усмехнулся Владимир, снимая куртку.
   — Добро пожаловать, Медведь, в мою берлогу!
   — Неплохая берложка... комфортабельная... И фрески, на мой относительно просвещенный взгляд,— тоже...
   — Ты надолго в наши края?
   — Четверо суток.
   Константин придвинул к журнальному столику кресло.
   — Располагайся... Жаль, Петра с Иваном нет где-то, а то бы познакомил! Пойду чай поставлю. Больше нет ничего — не ждал гостей.
   — Так что тут у вас происходит? — с любопытством поинтересовался Владимир, когда Константин устроился в кресле.— Вернулся я сегодня из Академгородка в гостиницу, включил наугад телевизор — и вдруг передача "Наш город", в которой упоминается и твоя драгоценная фамилия. Давай рассказывай...
   — Если коротко — сначала участвовал в создании проекта Дворца искусств, а потом в конкурсе на роспись его интерьеров.
   — А подробнее можно? — Медведев откупорил квадратную бутылочку и плеснул на дно стаканов черный бальзам. — Попробуй. Говорят, тут около сотни трав лечебных. Букет совершенно особенный.
   — Можно и подробнее. Обком ВЛКСМ сначала объявил конкурс на проект Дворца искусств. Срок конкурса — шесть месяцев. Я входил в рабочую группу молодых архитекторов нашего города — монументалист как-никак. Условное название нашего проекта было "Трехмерная фантазия". В современном здании красота форм вытекает из сущности конструкции. У нас форма — почти эпюра усилий. Да что я! Сейчас эскиз Дворца покажу...
   Константин подошел к стеллажам, порылся в ворохе ватмановских листов и, вытащив один, вернулся к столику.
   — Видишь, покрытие здания состоит из оболочек двоякой кривизны. По краям их как бы "вырастают" ребра, размеры которых увеличиваются с ростом нагрузки книзу, что придает оболочкам необходимую жесткость. Утолщения бортов оболочки выполняют двоякую функцию: образуют переход к нижней части здания и одновременно обрамляют его динамическую форму. Дневной свет будет поступать внутрь через зазоры между оболочками.
   — А знаешь, по-настоящему здорово...— серьезно сказал Владимир.— Где-то я читал, что выразительность классицизма достигалась за счет пластики декоративных форм, в то время как здания классики — это своего рода абстрактная скульптура на архитектурную тему.
   — Узнаю аналитический ум. Выстрел — и в яблочко! В современной архитектуре заложена высшая геометрия — геометрия живой природы. Наше здание — живое. Нам бы никогда не удалось определить необычную форму опоры методами технического черчения. Архитекторы создали проволочный каркас и потом, как ваятели древности, эту опору вылепили.
   — Геометрия живой природы... экологические принципы в архитектуре... создание нового психологического микроклимата городов... "Аркосанти" — город-дом в пустыне, который строится по проекту Паоло Солери.
   — У тебя что — побочная профессия градостроителя появилась?
   — Да ведь Татьяна у меня архитектор! Я ее журналы для самообразования и почитываю.
   — Какая Татьяна?
   — Жена.
   — Женился? Когда?
   — Почти год. Ждем пополнение.
   — Вот это да!.. Ты почему же не сообщил? Друг называется!
   — На мою телеграмму ты не отозвался.
   — Не получал.
   — Бывает. Ты о своих делах рассказывай — потом к моим перейдем. Это что — залы?
   — Два больших зала будут расписаны фреской. По мере надобности они будут переоборудоваться в конференц- или же кинозалы. Вплоть до показа эстрадных программ. А в этих, напоминающих витки раковины, отсеках предполагается разместить выставочные залы — Сибирский музей истории искусств. А во внешней отделке здания будет использовано новое покрытие, разработанное в Академгородке. Оно изменяет цвет и рисунок в зависимости от угла падения солнечных лучей. Крылья бабочек — пример такого рода в природе.
   — Хмм... Интересно... А как проходил конкурс?
   — Обычно. На сцене сидело жюри. Мы в зале. Было представлено восемнадцать проектов. Естественно, под условными названиями. Из них оригинальны по замыслу были только четыре. Но "Цветок Сибири" отклонили, потому что здание напоминало один из проектов Нимейера. "Серебряный октаэдр" — здание, словно вырастающее из земли, было похоже на гигантский кристалл, но ему недоставало изящности и легкости линий. "Волшебный замок" — вполне современное и достаточно интересно решенное сооружение, но, по большому счету, "Трехмерной фантазии" все же уступало. Такие, брат, дела...—сказал Константин и вдруг спохватился: — Чайник-то, наверное, улетел!
   Вернулся с кухни с чайником:
   — На два стакана осталось... Ну, теперь твоя очередь! — разлил чай и откинулся в кресле.
   — Работаем, запускаем, летаем...— усмехнулся Медведев.
   — И вся исповедь?
   — О наших делах не принято распространяться.
   — А в личной жизни как?
   — Приезжай—увидишь. Нормально. А ты—один?
   — Заметно? Помолчали.
   — Однажды мы с тобой возвращались из института поздно вечером, и ты говорил тогда о красоте и совершенстве снежинки, помнишь? — спросил Медведев.— Ты был прав — талантливый человек всегда разносторонен. Потом я не раз убеждался в этом. А тогда — неужели я был настолько примитивен, что отрицал искусство?
   — Юности свойствен максимализм. К тому же, не совсем отрицал...
  

ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ

   Константин Николаевич в глубоком волнении глядел через иллюминатор на медленно, словно в гигантском калейдоскопе, вращавшиеся улицы родного Города. "Наш аэробус произвел посадку..."
   Он сошел по чуть качавшемуся трапу в золотое сентябрьское утро и остановился: в памяти нестерпимо ярко возник день двадцатилетней давности, когда он вот так же сошел, нет — сбежал по трапу самолета, возвратившись сюда после окончания института, и в груди его пела ликующая молодость, кровь бурлила, а душа жаждала перевернуть весь мир. Константин Николаевич невольно усмехнулся и мысленно приветствовал парня в выцветшей клетчатой рубахе.
   — Жду-пожду,— хлопая его по плечу, гудел встретившей в аэровокзале Петр, бас которого с годами стал еще гуще, а торс мощнее,—прибыл наконец-то! У меня в десять заседание, в два прием по личным вопросам. Но встретить друга — дело чести.
   Они разместились на заднем сиденье белого "Мерседеса". С любопытством глянув в зеркальце на Константина Николаевича, молодой русоголовый шофер спросил:
   — Куда везти, Петр Арефьевич?
   Петр назвал адрес Константина и повернулся к другу:
   — Серый ты какой-то, аж землистый.
   — Устал, свободного времени почти не было. Музеи, встречи... По-шведски я ни бум-бум, ладно, хоть английский знаю. А цвет лица,— он невесело усмехнулся,— климат не подошел. Сырость. Вот язва и обострилась — на таблетках сидел.
   — Да, сырость для сибиряка — самое гиблое дело. Взять меня, холод — ничего, а ноги промочил — и обязательно температура... Ждал я тебя... Тут у нас в конторе...— понизив голос, начал Петр и нахмурился, — как бы это помягче выразиться... разногласия!
   — Три месяца не был — и уже проблемы?
   — Зря иронизируешь, эта твоя вечная ирония до добра не доведет. Черт знает, что творится...
   — Петя, не сгущай краски. Все наши коалиции и группировки, в сущности, отражают бесконечную войну между фантазией и реальностью, новым и старым. И длится эта война со времен оных. Ты, кстати, в главных-то давно? Лет пять, помнится?
   — Семь, — мрачно отозвался Петр Арефьевич.
   — Целых семь... Кресло понравилось?.. Забурел ты, братец, живот отпустил. На лыжи-то встаешь или все дела?
   — Это у меня конституция такая,— смутился Петр и попытался втянуть заметно выпиравший из брюк живот.— Тебе хорошо,— он ткнул приятеля в бок пальцем,— ни грамма лишнего. Зато язвенник.
   — От нервов.
   — На нервы тебе грех жаловаться! Сколько ни грызли тебя друзья-искусствоведы, сколько ни обрушивались — тебе как об стенку горох.
   — Стенка стенкой, а язва язвой... Слушай, не тряхнуть ли нам стариной? Хочу написать панно на тему современности. "Сотворение Сибири"... Давай, подключайся! — глаза Константина Николаевича сверкали юношеским блеском, лицо оживилось, сильными пальцами он сжал плечо Петра.— Ты только вообрази себе наш громадный город — олицетворение грандиозного и стремительного разбега в будущее!.. — он откинулся на сиденье и мысленно уже видел эти будущие панно, фрески, мозаики.
   — А что! — Петр Арефьевич вдруг превратился в прежнего Петра.— Беремся! Дворец-то наш стоит. Стоит, Костя! Недавно был я там. Надо, знаешь, иногда взять себя за шиворот и хорошенько встряхнуть, много чего лишнего за годы жизни налипает. Мы с тобой, Костя, молодцы. Это я тебе говорю, Петр Федоров! — он знакомым жестом ударил себя в грудь.—Молодые мы были да удалые. Я сегодня немногое бы исправил из написанного тогда. Первый зал — "Человек земной"... Верно ты тогда нашу северную палитру ухватил, неяркую, хрустально-прозрачную, золотистую. Поверхность фресок словно излучает ровное и мягкое сияние. Хорошо...—Он несильно сжал его руку.—Ну а второй зал— "Человек космический"...—Он покачал головой.—До сих пор не понимаю, как тебе удалось... Нет, твои последние работы по-своему дьявольски интересны — но та была первой.—Он помолчал.— Когда я захожу в этот зал — на моих глазах рождается Вселенная. Хаос пространства-времени. Плазменные миллионоградусные шары будущих протогалактик мчатся сквозь бездны космоса. Языки пламени, багровые, красные... Будто я заглядываю в самое сердце мироздания.
   — А в левом нижнем углу фрески—голубая планета в серебряном ореоле атмосферы.
   — В ореоле атмосферы...— эхом отозвался Петр...— так о чем мы говорили?
   — О нервах, язве и шведской сырости.
   — Деляг у нас в конторе развелось через край.
   — Были, есть и будут, — кратко отозвался Константин Николаевич.— И сам ты не лучше!
   Федоров обиженно засопел и замолчал, но долго не выдержал:
   — Тебе хорошо, тебя в академики изберут. А мне, может, только членкорство за Дворец и выгорит.
   — За Дворец ты уже премию получил.
   — Молодежь напирает, — не слушая его, продолжал тот.— Им, видите ли, Институт живописи и скульптуры подавай — никак не меньше. А в чем ходят... Черт знает что понадевано!
   — Быстро ты молодость подзабыл...—вздохнул Константин.— Иван как? Когда я уезжал, у него ремиссия была.
   — Нормально. Они с Машей-то — расписались! Хорошая баба. Носится с нашим Ванькой, как дурень с писаной торбой. Аж завидно! Бульончики варит всякие, в рот заглядывает, когда он говорит. По-моему, он наконец счастлив. Мы ему тут персональную выставку сообразили. Отзывы положительные.
   Помолчали. Поток автомобилей становился все интенсивнее — приближался город.
   — А как у тебя? — спросил без особого интереса, из вежливости, Константин.
   — Нормально,— пожал плечами Петр. — Ты же знаешь, сын через полгода приходит со службы, дочь в десятом...
   Но Константин уже не слушал его. Воспоминание об Аглае заныло в сердце привычной занозой.
   — Зря не женишься...—коснулись слуха слова Петра, — наслышаны небось, как дамочки наши за тобой увиваются. Талантливый, одинокий, желчный.
   — Оставь!—нахмурился Константин.
   — Ужинаешь у меня,—переключился на другую тему Петр.—Будут только, только свои. Дружеская беседа на шведские мотивы.
   — Не сегодня. Устал.
   — Согласен: Завтра. Не подведи — кое-кого на тебя приглашу.
   "Мерседес" завернул в знакомый двор. Из окон глазели любопытные старушки. Лохматая собачонка сердито тявкнула с клумбы и затрусила прочь по своим собачьим делам. Константин достал из багажника чемодан, обменялся с Петром рукопожатием и, не оборачиваясь, зашагал к подъезду. Когда за спиной послышался шум отъезжающей машины, он вдруг по-настоящему ощутил себя дома и обрадовался, как мальчишка. Вверх по лестнице бежал, перескакивая ступени.
   После долгой отлучки квартира выглядела отчужденно. Щелкнул и заработал холодильник в кухне. Константин прошел туда и потянул дверцу на себя — спасибо родителям, заложили провиант. Зазвонил телефон, и звонок словно завис в воздухе.
   — Да, мама. Вот только порог перешагнул.
   — На твой адрес поступило много поздравительных телеграмм. Я ответила на все. Отчет о выставке читали в газете. Все хорошо, не правда ли? Я рада за тебя. Вечером ждем.
   Положил трубку и прошел в спальню. На журнальном столике — ворох телеграмм — бегло просмотрел. Принял душ и, накинув махровый халат, соорудил себе бутерброд из ржаного хлеба с ветчиной. Почему-то за три прошедших месяца ему часто представлялось, как он вернется домой, заварит ароматный чай и, густо посолив ломоть ржаного хлеба, станет есть. А за окном будут золотиться березки, желтеть тополя и гореть багрянцем рябины. Он хмыкнул, вспомнив, что специально написал матери насчет ржаного хлеба. И вот сидит за столом в своем доме, смотрит на тонкие ветви рябинок, согнувшиеся в дугу под тяжестью алых гроздьев, и хочется плакать от счастья...
  
   Хрустальная ясность осени всегда действовала на Константина завораживающе. День был в разгаре, сентябрьский, сине-золотой. Солнце сияло, но в его теплых лучах прятался холодок, вестник приближавшейся зимы. Он шел по улице и думал о том, что осеннему пространству присуща особая четкость линий и горизонта, словно к этому времени природа уже все расставила по своим местам и теперь, отступив на шаг, склонила голову и пристально рассматривает содеянное ею за весну и лето. Осенняя отстраненность природы всегда навевала на него пронзительную грусть и одновременно привносила в мысли беспощадную трезвость и мудрое спокойствие.
   На этих улицах, бульварах, проспектах прошли его детство и юность. В их лабиринте навсегда затерялись дорогие и ненавистные призраки прошлого... Чувство одиночества, усугубляемое толпой, вдруг сделалось непереносимым.
   — Неправда!—раздался могучий голос внутри него. - Ты не один!
   И он согласился:
   — Да, неправда... Ты вырос и окреп, мой город! Превратился в молодого гиганта! Проспекты — артерии твои. Метро — позвоночник твой. Душа твоя — твои люди. Но цена?! Вокруг меня—лишь бесплотные образы моей фантазии. Творчество стоило мне счастья...
   — Высшее счастье художника—видеть мечту воплощенной в реальность...
   Он спустился в метро, и поезд мчал его по темному тоннелю. Сверкающими островами проносились отделанные мрамором станции. "Дворец искусств", — объявил вежливый автомат. Разошлись вагонные двери, толпа шумно высыпала на платформу и повлекла его за собой.
   Вид Дворца, приподнятого над городом на гранитной ладони плато Искусств, вызвал в его душе прилив детской радости. Константин Николаевич остановился и долго смотрел на прекрасное здание, удивляясь тому, что когда-то сам участвовал в сотворении этого чуда. Двадцатый век, стремительный, противоречивый, динамичный, словно сконцентрировался в облике Дворца. Здание выглядело громадным и — невесомым. Оно как бы застыло на миг в неодолимом порыве — взлететь! В потоке солнечных лучей его покрытие постоянно меняло оттенок. Вот по сфере зала цветомузыки, помещавшейся над Южным входом, пошли сине-сиреневые волны, и, вторя им, заработал Голубой фонтан, исполняя "Сонату дня".
   В пасмурную погоду Дворец становился сероватым и полупрозрачным, словно гигантский кристалл. А особенно красив он бывал в полнолуние, облитый звенящим серебром лунного света. Молодежь всего города устремлялась сюда, чтобы до утра бродить по саду среди подсвеченных фонтанов, под негромкие звуки музыки. Сколько раз, будучи молодым, он сам встречал здесь рассвет!..
   Он не пошел к эскалаторам, а поднялся по лестнице из розоватого мрамора к Западному входу и присел на скамью. Сидевшие на ней юноша и девушка, лет шестнадцати — не больше, оживленно разговаривали и не обратили на него внимания. Константин Николаевич прислушался.
   — Вон та высокая башенка, слева, называется башней Константина и Петра. Они когда-то придумали этот Дворец, Они были неразлучными друзьями,— рассказывала девушка.
   Ее приятель недоверчиво усмехнулся.
   — И не улыбайся, — сказала она, — не буду дальше рассказывать!
   — Нет-нет, продолжай...
   — У художника была возлюбленная. Поэтому эта изящная арка, которая соединяет башню со сферой, называется аркой Аглаи. Она погибла совсем молодой, и художник на всю жизнь остался один. Это было давно-предавно. Лет сто назад!
   — Уж и сто...
   — Когда художник расписывал залы Дворца фресками, он страдал о своей возлюбленной и, в память о любви, добавлял в алую краску свою кровь: тогда краска становится вечной и ослепительной, как пламя.
   — Ох и горазда же ты выдумывать! — с нежностью сказал паренек.
   — И ничего я не выдумываю,— обиделась рассказчица, поднимаясь.
   У Константина сжались сердце: ее походка напомнила ему походку Аглаи. Проводив взглядом юную пару, он тоже поднялся и направился к смотровой площадке на краю плато.
  
   Привольно и широко раскинулся по берегам реки Город. Твердо и неколебимо стоят его здания, врастая в гранит корнями фундаментов. Легкая дымка затеняет его чело — Город дышит. Глубоко. Покойно, Мощно.

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"