Логинов Владимир Иванович : другие произведения.

Гиперборейцы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Кто против Бога и Великого Новгорода?

   ГИПЕРБОРЕЙЦЫ.
   Часть 1
   Кто против Бога и Великого Новгорода?
  
   Глава 1 Рурки
  
   Урс Рурк с любопытством разглядывал странную местность, куда привел его не менее странный дед по имени Хельги Рурк. Это был большой бугор, на котором росло несколько елей, а на самой вершине торчал из земли огромный камень. Вокруг валялось несколько полусгнивших деревьев, обросших грибами. С двух сторон холм окружал дремучий лес, а с северной стороны к лесу подступало топкое болото. С западной стороны через редкий подлесок и торчавшие камни, больше похожие на зубы дьявола, просвечивало большое озеро. Оттуда доносились стонущие крики озерных чаек и слабый плеск волн. Со стороны дед вовсе не выглядел старым человеком. Скорей это был здоровый, двухметрового роста, крепкий мужчина с седеющей бородой и длинной гривой давно нестриженых волос на голове. Пронзительный взгляд синих, глубоко посаженных глаз, и орлиный нос выдавали в нем человека, привыкшего повелевать. Этому человеку исполнилось 116 лет, и был он предводителем рода Рурков, конунгом. Тоже высокому, но еще довольно тонкому юноше, стукнуло этой весной всего-то 16 лет.
   Хотя Урс не в первый раз выходил с дедом в дальний поход, в этот раз конунг отправлял его одного и надолго. Путь Урса лежал в большой город на юге, и город этот назывался, Господин Великий Новгород. Как и большинство юношей такого возраста, его тянула из родных мест непреодолимая сила, толкала куда-то внутренняя энергия, зародившаяся в нем с некоторых пор. Эта энергия мучила, давила, звала, даже рвала на нем крепкую кожаную одежду из лосины, а мудрый дед только усмехался себе в усы и приговаривал, что, мол, еще не время двигаться куда-либо надолго, в чужие края. Напротив, суровый дед приказывал брать на плечи обрубок бревна и бегать каждое утро вокруг небольшого озера, окружность которого составляла не менее трех верст, а потом еще скакать в тяжелой кольчуге через колья, отжиматься от земли и приседать по нескольку сотен раз.
   После этого Урс занимался еще конной вольтижировкой, вооруженный двуручным мечом или саблей, несколько штук которых дед привез откуда-то издалека, с юга, выменяв их у арабов на соболей. Рурки добывали пушного зверья во множестве. Они служили им деньгами для закупки в основном муки, и какой-никакой одежды, да еще украшений для своих жен, книг, ну и, конечно, оружия.
   Обед, как обычно, состоял из куска кабанятины с овсяной лепешкой. Запивать эту еду водой не полагалось. Кто завел такой порядок, никто не знал. Известно было только, что так поступали в роду с древности. После обеда дед разрешал немного отдохнуть, а потом начинались занятия умственные. Урс, заодно с младшими братьями, усаживался на поляне, и дед обучал внуков и внучатых племянников грамоте. Изучали родной готский язык, греческий, латинский, арабский и тюркский, а, напоследок, еще и славянский. Дед приносил пергаментные свитки и древние книги; каждый доставал из-за пазухи, заготовленные загодя куски бересты, и бронзовые писала. Учились писать, произносить слова и звуки чужих языков. Ослушаться деда, никто не смел, потому что он, Хельги Рурк, был конунгом, вождем рода, наставником. Повидал он на своем долгом веку много чего. Да и побывал он, чуть ли не во всех городах мира. Он и впрямь иногда куда-то исчезал на много дней, а то и месяцев, и тогда занятия проводил второй дед, Микки Рурк, младший брат конунга. Но у того практиковалась несколько иная методика подготовки детей рода к жизни в суровом мире: на физическую нагрузку он не обращал внимания, снисходительно давая возможность Урсу, как старшему из братьев, изнурять младших родственников. Но зато грамоте, а в особенности познанию особых свойств, растущих вокруг трав, отдавал предпочтение. Дед Микки требовал от разновозрастных "студентов" подробного изучения каждой травинки, какова её сущность, и как она может помочь человеку в той или иной бытовой ситуации. К тому же дед Микки требовал, чтобы на занятиях присутствовали и девчонки. К ним он был особенно придирчив, утверждая, что именно они, сестры и матери, обязаны уметь выходить, вылечить своих детей, братьев, мужей и отцов от неминуемых ран и болезней, да и позаботиться о своем здоровье. Вообще-то в роду Рурков, можно сказать, и не болели-то никогда. Народ был закаленный, а вот раны случались, и нередко. Иногда и дед Микки уходил из деревни надолго за травами и кореньями, прихватив с собой какую-нибудь внучку. От своего старшего, двухметрового гиганта брата, который был рожден от норвежки, Микки отличался небольшим ростом и добрым веселым нравом, может быть потому, что родила его славянка.
   - Мы живем по канону, - говорил внукам Микки, - по которому жили еще наши предки, и основа канона - это древние руны и традиции рода Рурков. Мы не склоняли головы перед другими народами, не платили дани и не платим по сию пору, хотя белозерские и ростовские князья, которые вытеснили наш род в эти суровые края, и желали бы получать её. Спасибо новгородцам, которым ничего от нас не надо окромя обычной торговой пошлины. Ну да её все платят, кто едет в Новгород с товаром. А товара у нас много всякого: и пушнина, и шкуры медвежьи, волчьи, оленьи, это и мед, и рыба, а главное - соль и деготь.
   Целый день, через лесные буреломы и топкие болота пробирались к большому озеру, где находился родовой камень Рурков, дед Хельги и правнук его, Урс. Накануне старый конунг собрал два кожаных походных мешка, которые и нагрузил на юношу. Один мешок показался Урсу довольно увесистым, а второй был на удивление легким, почти невесомым. Парень догадался, что в одном оружие и походный скарб, а в другом, скорей всего, мягкое золото: выделанные шкурки соболей, норок и бобров. Дед сообщил Урсу, что перед дальней дорогой надо обязательно навестить родовой камень, а то не будет удачи.
   К исходу дня они пришли туда, куда надо. И место это было удивительное, прямо из сказок бабушки Умы, которая и сама-то больше походила на ведьму Лоухи из-за седых косм, крючковатого носа, глубоко посаженных глаз и торчащего желтого зуба, да и горб у неё имелся приличный. Внешность чаще всего бывает обманчива. Бабка Ума была добрейшим человеком, много знала всяких сказок и историй, принимала роды и умела лечить всякие болезни. Она была матерью старого охотника Ларса, который, говорят, в молодости служил наемником у самого Владимира Мономаха. Сколько было лет самой бабке, никто не знал, а сама она не подсчитывала.
   Удивительным для Урса было то, что бугор с несколькими елями венчал многотонный камень, обросший кое-где лишайником. Полупрозрачная, зеленоватая глубина камня завораживала своей необычностью. Огромный камень состоял сплошь из оливина, породы перидотитов глубинного извержения, очень стойкий минерал. Урс, конечно, об этом не знал, но дикое, на первый взгляд, место это ему понравилось. Дед, привалившись к камню спиной и вытянув ноги, шептал какие-то заклинания, а Урс начал собирать валежник для костра. Собрав приличную кучу сучьев, он отложил большую их часть в сторону, достал из внутреннего кармана своего кожана пучок сухого мха, высек кресалом искру. Вскоре небольшой костерок задымил перед дедом. Урс набрал в медный котелок воды из родничка, что выбивался среди камней неподалеку и поднес его вождю. Когда дед отпил несколько глотков, юноша подвесил посудину над костерком и кинул туда пучок брусничника, что рос вокруг. Дед Хельги не смотрел на хлопоты внука и вообще ни на что не реагировал. Он знал, что парень делает все правильно, а потому, прижавшись к священному камню, просто сидел, прикрыв глаза тяжелыми веками.
   - Дед! - окликнул Урс. - Земля ведь ещё холодная! Давай подложу под тебя вот хотя бы этот мешок с рухлядью.
   Хельги, не открывая глаз, ответил:
   - Садись рядом и прижмись спиной к камню.
   Тут только Урс заметил, что дед сидит на своей медвежьей шкуре, служившей ему плащом днем и одеялом в холодные ночи. Он присел рядом и через какое-то мгновение почувствовал, что из недр камня идут толчками теплые волны.
   - Да он живой! - воскликнул юноша. Почему, дед?
   Конунг медленно сказал:
   - Это очень древний камень. Его сюда притащили льды. Оттуда, - дед махнул рукой на север. - Он стал для наших предков тотемом ещё в незапамятные времена. Мы чтим его.
   Солнце зашло. С болота на бугор наползал туман. Под елями сгустилась темнота. В сумраке громоздились когда-то поваленные бурей стволы старых деревьев, покрытые наростами грибов. Грибы волнистыми оборками торчали и на пнях, и на корнях, цвели всевозможными оттенками красного, зеленого и желтого, издавали гнилостный запах и в темноте отливали едва заметным фосфорическим светом. Бугор был еще и обиталищем сов. Пучеглазые любопытные птицы в сумерках восседали на ветвях елей близ костра и, склонив набок ушастые головы, рассматривали людей яркими желтыми глазами. Ночью их крики надрывно разносились в гуще ветвей, перекликаясь с ревущими на болоте лосями.
   Урс налил в походную кружку чай, настоянный на брусничнике, и подал деду. Конунг отхлебнул горячего настоя, поставил кружку на землю и принялся наставлять правнука:
   - Через две недели наступят белые ночи. Комары уже появились. Ишь, какие злобные, крови жаждут! Ты должен к этому времени быть уже в Новом Городе. Найдешь там своего дядю, Ларса Рурка, внука старого Ларса, он служит наемником в дружине посадника новгородского, князя Мстислава, сына князя киевского Изяслава. Дядя устроит тебя в дружину. Жить будешь в его семье. У него же живет твоя сродственница Веда, тебе она будет женой. Она рождена от славянки, а ты от готки, так что радимичи вы дальние. Это ничего, что она старше тебя на два лета. Тебе такую и надо, да и род наш останется в чистоте и целости. Юноша осмелился возразить деду:
   - А если она придется мне не по нраву?
   Конунг снисходительно улыбнулся, и световые блики от костра весело заплясали на его впавших щеках.
   - Дурень ты, Урс! Увидишь её - умом тронешься! Уж поверь мне, старику.
   - А если я ей не понравлюсь? - не сдавался парень.
   - У Рурков не принято интересоваться желанием девушки, - сухо заметил конунг.- Ноги что-то приболели, - переменил он щекотливую
  тему разговора.
   Урс засуетился. Достал из мешка глиняную баклажку со снадобьем, снял с дедовых ног кожаные чувяки и, налив в ладонь лечебной жидкости, начал медленными, вращательными движениями растирать и массировать голеностопные суставы своего вождя и наставника. Это универсальное снадобье парень научился делать еще с детства. Весной, как только сходил снег, и оттаивали муравейники, а его обитатели начинали шевелиться, Урс втыкал в муравейные хатки по баклажке с узким горлом. На дно этих посудок капался мед. Проснувшиеся насекомые, с жадностью лезли в эти баклажки полакомиться. Мед являлся приманкой. Через сутки Урс собирал эти сосудики с набившимися туда муравьями, наливал туда медовухи, которую готовил дед Микки и, заткнув сосуды чаговыми пробками, выдерживал две недели. Потом, процедив настой, сливал в большую посудину, тоже с пробкой, накапливая, таким образом, лекарство на долгую зиму. Такая аптека была просто незаменимой при любых простудах и заболеваниях суставов. Этот, очень действенный метод врачевания, был известен всем в роду Рурков. Дед Микки держал около сотни колод с пчелами, а любопытных медведей сородичи забивали и готовили из них окорока и солонину на зиму. Шкуры, само собой, ценились особо. Хорошо выделанные, они продавались или выменивались чаще всего на муку у новгородских купцов, да и сами Рурки больше походили на медведей в этой лесной экзотической одежде.
   Урс встал, чтобы подбросить сучьев в костерок. Разминаясь, он с удивлением обратил внимание на то, что фигура деда окружена слабым, синим сиянием, и свет угасающего костра не мог прогнать его. А тут еще из-за черной щетины елей вдруг поднялся зеленый световой столб, рядом возник голубой и желтый. Через мгновение эти гигантские столбы перечеркнула белесая, казавшаяся очень легкой, занавеска северного сияния. Звезды в небе несколько пригасли. Завораживающее зрелище, которое поражает даже неоднократно видевшего его. Урс подбросил дров в костер и уселся на прежнее место.
   - Дед! - обратился он к молчавшему вождю. - А чего это сияние-то всплыло? Ведь весна уже. Ночи совсем короткие стали. Хельги
  шевельнулся и скрипуче заговорил:
   - Так бывает! Иногда! Даже греческий бог Апполон прилетал в наш северный, озерный край на лебедях. Оттуда, с юга, с Олимпа-горы.
   - Зачем? Здесь холодно.
   - Видно хотел полюбоваться северными красотами, вот этим сиянием. А может, прилетал навестить своих сродников, наших прародителей. Греки, когда-то давно, прозвали нас гиперборейцами, а славяне варягами, что означает верные, но наемные воины, разбойники, хотя сами-то они северные народы. Для греков, что мы, что славяне, что чудь заволоцкая или скифы - все едино гиперборейцы.
   Если бы беседу деда с внуком услышал бы кто-либо из южан, он бы ничего не понял, потому как разговаривали они на готском языке с редкими вкраплениями угро-финских и славянских слов.
   - Откуда мы появились, дед? - спросил Урс.
   - У - у - у! - завыл по-волчьи вождь. Это было так давно, что уж и не помнит-то никто. Даже грамотные древние греки, великие землепроходцы и ученые, все перепутали в своих хрониках. Только в наших старинных рунах еще сохранились кое-какие сведения о великих праотцах-богах, которые создали людей на Земле в стародавние времена.
   Урс насторожился. Вождь впервые заговорил о происхождении народов.
   - Знай, Урс! Ты приходишься мне старшим правнуком по прямой линии. Это твой отец, Свейберг, плоть от плоти моей, храбрый и быстрый как волк, загоняющий добычу, был моим внуком до того как погиб вместе со своими братьями и сродниками от рук злобных и завидущих ростовских князей и их многочисленной дружины. Я бы не допустил их гибели, но был в то время далеко, в Киеве, а брат Микки - в Новом городе. Часть наших людей добывала соль, другие же ловили красную рыбу в Белом море. Воинов в деревне оставалось мало, а ростовские и белозерские князья напали внезапно. Свейберг оказал отчаянное сопротивление и выиграл время, за которое старая Ума успела увести в дебри всех детей и женщин. Но внук и другие воины пали, защищая родные очаги, которые были преданы врагами нашими огню. Родичам, которые вернулись с рыбой и солью, осталось только посыпать свои головы пеплом, да обустраиваться заново. Хорошо, что был спрятан большой запас пушнины в лесу, он нас выручил. Голод нам не грозил. Сам понимаешь - в лесу полно зверья, а в озерах рыбы. А мать твоя, славная Рина, и еще пять женщин на следующий год пошли в лес за черникой, да на болота за клюквой и морошкой. Ну и сгинули. Лучшие следопыты рода Рурков три дня и три ночи искали их, но тщетно. Видно забрали их, если не лешие, то наши праотцы для каких-то своих нужд. Пусть будет им там хорошо. Так тоже бывает.
   - А что же белозерские-то и ростовские князья на нас злобствуют?
   - Да тут видишь внучек давняя тому история. Много веков с тех пор минуло. Было это во время великого переселения готов на юг. Шли они через земли славян, а есть что-то надо, ну и грабили по пути всех, кого не попадя. Одна часть готов завернула на земли йирков, предков нынешних ростовских славян. Те, нет, чтобы пропустить, навязали сражение. Ну, готы пробились через них, а в отместку убили их вождя
  Божа и пять десятков старейшин. Наш род Рурков еще раньше не пошел вместе со всеми, остался у Бела озера, а все благодаря этому камню, который посоветовал остаться в этих краях. Но потомки йирков грехи других родов переложили на нас, хотя наши предки, ни сном, ни духом, даже и не знали об их беде. Однако расплачиваться за чужие грехи пришлось нашему роду. Вот и враждуем с тех пор, а замиряться ростовцы не желают. Мы уж предлагали им отступного мехами, солью, рудой серебряной, но те требуют кабалы и дани от нас постоянной. А ты знаешь, что мы отродясь ни у кого в кабале не живали, и дани никому не платили.
   Дед Хельги замолчал, посмотрел вверх, где сквозь редкие лапы елей торжественно светился Млечный путь, и снова заговорил своим ровным, без каких-либо интонаций, скрипучим голосом, указывая при этом сухим пальцем на центральное звездное пятно, перехлестнутое какой-то черной полосой. Урс тоже посмотрел на сияющую звездную дорогу, перегородившую глубочайший бархат ночного неба; все было как обычно.
   - Если бы не эта черная материя, - говорил между тем дед, - то на Земле не было бы ночей. Свет этого звездного центра рассеял бы ночную мглу, и жизнь здесь была бы совсем не такой. Так вот оттуда и прилетели наши Боги-прародители, которых древние греки прозвали атлантами. И опустились они на севере Колы, к западу от которой живут теперь рыбоеды-мурманы, их еще зовут викингами, они наши сродники. Так вот этим атлантам понадобились разумные помощники, а их не было в то время на Земле. И ведь атланты сделали себе помощников. Бегали в то время какие-то: не то люди, не то звери, немые, друг друга понять не могли, да и соорудить-то ничего не умели. Эти зверолюди более всего походили на пришельцев со звезд Млечного Пути обличьем, только меньше их в два раза. Вот атланты и вдохнули в часть из них сознание, и дали им речь, чтобы они могли общаться между собой.
   - Когда же это чудное дело произошло, дед?
   - Давно! Очень давно, внук! Лето приходило в эти края пять десятков тысяч раз. Тогда здесь было тепло и вместо лесов, озер и скал кругом простиралась равнина с густой, сочной травой, на которой паслись мохнатые огромные звери с дом величиной, с загнутыми длинными клыками, с носами до земли, которыми они загребали и срывали эту траву. А ещё здесь водились большие звери с головой, словно сундук, и на конце морды такого зверя торчал рог длиной вот с эту жердь. Много было всяких диковинных зверей. Бегали гигантские кошки с клыками в локоть, от рева которых приседали полосатые лошади и бежали, куда глаза глядят.
   - А что же эти обезьянолюди?
   - Мыслю, что атланты пожалели о том, что дали им разум. Эти первые люди мигом встали на задние конечности, быстро научились говорить, вооружились дубинами и копьями с каменными лезвиями, да и принялись уничтожать все зверье подряд, не убоявшись ни носорожьих зверей, ни этих больших кошек с огромными клыками. От обильной, мясной пищи народилось этих первых людей во множестве.
   - А что же атланты, дед?
   - А что? У них были свои дела! Они строили какие-то гигантские сооружения, одним взглядом могли передвинуть скалу, на любое место. А потом они занялись какими-то опытами с антиматерией. Так сказано в наших древних рунах.
   - Погоди дед! А что же это такое антиматерия?
   - Ну, как я понимаю своим скудным умишком, так вот в этой палке есть сила, а в другой палке, которая и есть антиматерия, заключена сила обратная. Когда эти две палки соединить, произойдет взрыв чудовищной силы. Я видел такое чудо в молодости, когда был в италийской земле. Есть там такая земля, Сицилия. И там я видел большую гору, из которой вылетали камни и пепел до самого неба, тряслась земля и текли огненные
  реки. Ох, велика энергия земная! Вот я и мыслю, что видно хотели атланты обратно улететь, потому нужна им была великая сила. Они и улетели, потому что был взрыв такой силы, что Земля сдвинулась и тряслась много дней. В небо поднялось столько дыма и пепла, что солнца не было видно, и наступила долгая зима. Звери и люди, кто остался жив, побежали на юг, но и там было холодно. Прошло много времени, и солнце опять стало греть землю. Льды, что образовались от долгой зимы, стали таять и отступать на север. За ними потянулись звери и люди. Но климат изменился с тех пор. Уже того тепла не было, что раньше. Ночи стали длинными, а зимы холодными и снежными. Стали расти вот такие деревья, как эти. Кругом были разбросаны большие камни и разлились озера, протянулись ручьи и реки от растаявших льдов. Первыми пришли на то место, где атланты строили свои гигантские сооружения, наши предки. И увидели они на том месте только безбрежное море. Так говорят наши древние руны, внучек.... Много людей осталось на юге, но только наши праотцы вернулись в эти края и полюбили голые скалы, привыкли есть рыбу. А потом в этой дикой местности появилось новое зверьё: северные олени, лоси, медведи, волки и кабаны. Прилетело множество всякой птицы. Жизнь наладилась. Людей все прибавлялось, а зверья убывало. Это здесь, на севере. На юге же, люди занялись земледелием, выращивали разные злаки: овес, ячмень, рожь, просо, да много чего. Другие народы приручили и разводили скот, и этим кормились. Образовались государства. Народы стали воевать меж собой за земли, обращая побежденных в своих рабов. Они строили им города, прокладывали каналы для орошения полей, дороги, дворцы для вождей и знати. У этих южных народов появились армии, дело которых заключалось в умении воевать. Воин стал у людей в почете. Из среды воинов выдвинулись великие полководцы и государи, которых обуяла жажда власти над другими людьми и жадность к богатству. Самым сильным государством стала Римская империя. И вот девять веков назад северными и восточными народами овладела жажда передвижений, переселения в другие земли, поиск земель обетованных. Мыслю, что эти стремления народов не обошлись без воли богов.
   Урс изумился:
   - А как это возможно? Овладеть умами множества людей, заставить их куда-то двигаться, через леса и горы, переправляться через бурные реки и обширные пространства, бросить родные края со всем нажитым и терпеть всякие лишения в долгом пути?
   Хельги помолчал, сам натянул чувяки на свои крепкие ноги и, посмотрев куда-то в серый уже, предрассветный сумрак леса, заговорил вновь:
   - Видно нажитого у них не было, терять им было нечего и трудный путь, лишения не пугали их, внук. Через восемь веков от нашего времени такое странное явление ученые люди назовут мудреным словом - пассионарный взрыв.
   Урс изумился еще больше.
   - Как же, дед, ты можешь знать, что произойдет, и что скажут люди там, в далеком будущем?
   Конунг, все также глядя куда-то вдаль на посветлевшее небо и розовеющую полоску на нем, на черную щетину елей пониже, твердо сказал:
   - Я не был бы волхвом, если бы не обладал даром предвидения. Это наши боги дают мне великое знание сути мироздания, вещают мне о судьбах народов. Улетая с Земли, атланты окружили её информационно-энергетическим полем, как говорят греческие мудрецы, в котором содержится всё необъятное знание, наработанное их могучей цивилизацией. Я черпаю это знание оттуда.
   Вождь опять многозначительно поднял палец вверх, указывая на небо.
   - Знание о будущих поступках и судьбе отдельного человека я беру из его подсознания.
   - А что это за пассионарность такая? - озадачился Урс.
   - Это когда предводителями племен, вождями родов и кланов, лучшими воинами, знатными и уважаемыми в народе людьми овладевает великая жажда действий. Они начинают раскачивать людей, общественное сознание, влиять на большие массы, толкать людей в неизвестное, загадочное будущее. Говорю же тебе, что такое явление - воля богов!
  Выражаясь этим ученым словом, я есть пассионарий. И ты тоже. Твоя звезда начала стремительное и неуклонное восхождение. Вот этот удивительный камень - это то, что осталось от циклопических сооружений атлантов. Вот я подзарядился от него на целый год, а то и больше. И ноги мои теперь не болят. Они легки и могут прошагать за день полсотни верст. И ты получил от этого чудесного камня особую энергию. Вот встань и крикни во всю мощь своей груди, как будто гонишь зверя, а я послушаю. Хельги заткнул уши указательными пальцами.
   Урс разбирало любопытство. Он послушно встал, набрал полную грудь пряного лесного воздуха и дико закричал. И... не услышал своего голоса, зато с лап елей грохнулись наземь, как кули с крупой, штук пять сов, а остальные шарахнулись в предутреннюю глубину леса, громко хлопая крыльями и ломая мелкие ветки на своем паническом пути.
   - Что это, дед? Я потерял голос? - испугался Урс, хотя вопрос свой слышал вполне отчетливо.
   - Ну, зачем! Ты же говоришь! Просто в особых случаях, когда ты зверя погонишь, или понесешься на противника с боевым кличем, твой голос перейдет в ультразвук. Этим ты повергнешь своих врагов во время атаки, в одночасье сведешь их с ума, лишишь сознания на какое-то время. Это будет твоим секретным оружием, особым боевым приемом, но пользоваться им нужно только в исключительных случаях. Наш верховный бог Один всегда подскажет тебе, когда этот момент настал. Тебе не будет равных в бою, и люди назовут тебя великим воином, и князья будут заискивать перед тобой, искать твоей дружбы, обласкивать тебя, задаривать. А зазнайство тебе, высокомерие не грозит. Препятствие к этому - великое знание, зародившееся в тебе. Ты будешь, подавлен чудовищной глупостью людей любых рангов, связанных ремнями своих мелких и низких страстишек, а понимание невозможности переделать их, дать им более широкое мировоззрение, высокие цели, чистые помыслы, будет постоянно угнетать тебя. Но ты будешь сдержан дисциплиной своего воспитания, внедренного мной в твое сознание.
   Урс, подбросив в затухающий костер несколько веток, обросших лишайником, и отмахнувшись от назойливых комаров, снова сел возле деда. Его волновала неизвестность будущей самостоятельной жизни, а с другой стороны хотелось поскорее окунуться в эту жизнь, попробовать себя, силу своего духа. В душе юноши росла уверенность, что он справится со всеми испытаниями. Спиной Урс чувствовал почти горячие волны, идущие из глубины камня, наполняющие его неведомой доселе силой. Дед молчал, опустив тяжелые веки и занавесившись густыми бровями. Внезапно Урсу пришла в голову странная догадка:
   - Дед! А ведь ты на чужих людей своими очами никогда не глянешь!
   - Так нельзя мне на них глядеть, - заговорил вождь. - Если я прямо взгляну на него, то человек умом тронется, а это ни к чему. У тебя тоже такая способность имеется на плохого человека. Только ты не об этом думал в глубине души. Ты не переживай шибко-то. Все птенцы рано или поздно покидают родное гнездо. Пора и тебе вставать на крыло. Ты окреп телом и духом. Я обучил тебя всем приемам владения любым оружием. Только не вздумай переделывать людей по своему подобию. Надорвешься. Это подвластно только богам. Мы с тобой лишь слабая тень их. Помни, что сказал древнегреческий философ Платон: "Не можешь изменить обстоятельства, изменись сам". Но я его поправлю: Платон этот совет направлял слабому человеку, а нам с тобой изменяться ни к чему. Природу человека ты изменить не сможешь, а вот сильно влиять на людей вокруг себя тебе по силам, потому что ты, как и Платон, пассионарий. Помни, что у пассионариев повышенная тяга к действию. Они постоянно стремятся к изменению окружающего их мира и способны на это. Как это им удается, и что из этого выходит, я тебе расскажу. Противоречия тебя будут мучить, в этом твоя трагедия. Таков удел всех сильных личностей, отмеченных богами. Я расскажу тебе о судьбах великих вождей готов, наших предков и сродников: Алариха и Германариха, а позже и короля Теодориха, который не только писать, а и читать-то не умел, зато управлял всей Европой и влиял на умы людей всего мира. Историю надо знать хорошо, тогда и жить легче, да и ошибок меньше сотворишь.
   Великое переселение народов первыми затеяли наши прародители, готы, в начале 3-го века от рождества Христова, как говорят христиане, то есть девять веков назад от нашего времени. Они были хорошими корабелами и отличными воинами. Часть их пересекла Варяжское море и высадилась на южном берегу, в устье Вислы, а другая часть, через земли угро-финнов прошла берегом. Конечно вместе с женами, детьми и скотом. В своем неудержимом порыве на юг они, как весенний поток, разгромили и смели на своем пути часть древнегерманского племени русов, кстати, тоже наших, но дальних сродников. Дальше были земли славян и литовцев, которые успели уже поселиться в этих местах. Тут ведь как получилось. Славянские племена, еще за сто лет до великого похода готов, пришли с запада и захватили земли скифских племен андрофагов, йирков, будинов и фиссагетов. За сто лет постепенно слились с ними, и образовали племена кривичей, полочан, радимичей и вятичей. Южные племена славян, из-за Карпатских гор, вытеснили скифские племена сколотов, невров, гелонов, агафирсов и алазонов и тоже частично слились с ними. В результате этого слияния получились новые славянские народы: волыняне, дулебы, древляне, дреговичи, поляне, северяне, а немного южнее - тиверцы, уличи и торки. Скифы
  многому научили славян, и, в первую очередь, новым приемам обработки земли, выращиванию хлеба. Ну, само собой, хлеб приносит богатство, сытую жизнь и зависть соседних народов.
   Готы огнем и мечом проторили себе путь на юг через славянские земли, ограбив и умертвив множество народа, чем и нажили себе извечных врагов. Но совершили они этот грех не от хорошей жизни, не с жиру или баловства, какого. Пассионарный взрыв произошел по многим причинам: важнейшая - это голод. Хоть и много было рыбы в Варяжском море, сеяли готы и рожь, и овес на скудных землях своих, да наступила бескормица из-за внезапных холодов. Море покрылось льдом, злаки не вызрели, зверь ушел, потому что леса вырубили на корабли и топливо. Голод грозил уничтожить всех готов - вот и двинулась большая часть их на юг. Остались только те готы, которые жили в фиордах на северо-западе. Там, к побережью Скандинавии, подступало теплое течение, огибавшее Европу, и море было свободно ото льдов. Рыбы хватало всем. В тех местах и по сию пору живут норвежские викинги. Славяне называют их мурманами. Так вот, когда готы пошли к югу, наш, многочисленный тогда род Рурков, шел с севера из земель Колы по уговору на Совете вождей. И вот, когда шли через эти непролазные болота и дремучие леса, то увидели, что зверья много, рыба толпами ходит в синих озерах. Вождь наших предков, славный Гейдерих, присел отдохнуть возле этого камня. Он, камень, и подсказал ему, что нечего тащиться дальше, усеивая позади свой путь костями своих сородичей, что от добра добра не ищут. Вот и остались мы тут. Но, как я тебе уже говорил, славяне, из-за смертных грехов других готов, по сию пору точат на нас зуб свой, хотя род наш, вреда какого-либо, или ущерба, никому не нанес, потому, как места эти были пустыми от людей.
   Основная масса готов с боями ушла на юг, пробившись через славян, захватила тамошние приморские степи и Крым, вытеснив оттуда скифов - кочевников. На пространстве этом, одна половина готов образовала могучее государство, а другая половина переправилась через Истр (Дунай), да и пошла грабить греческие города. Зря, конечно, они это затеяли, ну да что уж. Римский император Деций - страшный гонитель христиан, очень талантливый полководец и смелый человек - двинул против готов четыре легиона великолепных воинов. И ведь представь себе, Урс, что лучшая в мире римская пехота, хорошо обученная, вооруженная короткими мечами, гладиями, более удобными в бою, чем длинные, столкнулась с одетыми в медвежьи шкуры готами, которые были вооружены длинными копьями. Казалось бы, готам заранее было уготовано поражение, но, к удивлению немногих оставшихся в живых, римская армия была полностью разгромлена. Готы, умело маневрируя,
  завели непобедимую доселе римскую армию в болото, где римляне увязли по щиколотки. Легионы лишились маневренности; готы кололи римлян копьями, не давая тем возможности вступить в бой по всем правилам военного искусства. Погиб и сам прославленный император Деций. Это случилось в 251 году от рождества Христова.
   Готы стали хозяевами этих мест. Они расселились по нижнему течению Истра ( Дуная ); греки прозвали их вестготами, а тех, что облюбовали себе земли между реками Танаис ( Дон ) и Тирасом (Днестр) - остготами. Ну, эти еще прихватили заодно и степную часть Таврики (Крым). Успокоиться бы нашим древним сродникам, выращивать пшеницу, скот. Богатеть, торговать с греками, славянами. Так не-е-т! Возглавил государство остготов тогда сильный вождь Германарих. То, что он пассионарий - это может и хорошо, но надо бы еще и умную голову на плечах иметь. Да где уж там. Вместо того чтобы замириться со славянами на севере, скифами-кочевниками на востоке и юге, он вознамерился стать владыкой мира, равным императорам великого Рима. Вот и затеял расширять свое государство во все стороны за счет земель соседей. Навязал изнурительную войну и славянам, и скифам, и аланам на Кавказе. Сам понимаешь, кто же потерпит грабительские походы. В конце-концов Германариха прикончили свои же вассалы, не выдержав жестокости короля, (приказал разодрать жену одного из вождей пополам). Неограниченная власть - она как норовистый, необъезженный конь, ею надо умело пользоваться. А это не каждому по плечу. Зато власть слаще любого богатства, на что и ловятся властолюбивые придурки вроде Германариха. Погубил ведь и государство, и народ остготов. Славяне и скифы призвали на помощь гуннов, но лучше бы они этого не делали, так как навели этим страшную беду на всю Европу. Гунны, через Таматарху и Боспор, Крым и Перекоп, вышли остготам в тыл и наши сродники, не выдержав удара беспощадной конницы степняков, побежали с женами и детьми через Истр к вестготам и римлянам. Римляне, конечно, приняли их на службу, предложили защищать границы империи, пообещали платить жалование. Только, как обычно водится, обманули: денег, продовольствия не дали. Мало того, императорские чиновники стали обирать готов, требовать с них взятки, отнимать жен, детей и имущество. Понятно, что готы восстали и, предводительтсвуемые сильным вождем Аларихом, в страшной битве под Адрианополем наголову разгромили огромную римскую армию во главе с императором Валентом, которого и убили. А после этого разграбили почти все приморские города Греции: Фивы, Коринф, Патры. После, пройдя берегом вдоль Адриатического моря, вышли к богатому городу империи Аквилее (Венеция), разграбили и его, и далее на Равенну. Впереди был Рим. Рабы открыли Алариху ворота Вечного города. Там уж готы
  потешились на славу: вместе с рабами шесть суток грабили и разоряли город. Задерживаться не стали, ушли в Галлию (Франция) и Испанию, да там и рассеялись, разбрелись по Европе.
   Не успел Рим оправиться от готского вторжения, как следом пожаловал Аттила с гуннами. Как известно готы были врагами гуннов, а потому часть их, которая еще не успела разбежаться, объединилась с германскими племенами саксов и остатками римских легионов. Эти войска и навязали Аттиле сражение. Да только тот был сам себе на уме и в затяжные бои ввязываться не стал, торопился вывезти на восток награбленное. Это сколько же в римских городах было богатств, коли даже после опустошительного набега готов, телеги гуннов с имуществом запрудили все дороги в восточном направлении? А тут Аттила внезапно заболел и умер (453 г.). Скорей всего его отравили. Но после него осталось 70 детей и молодая вдова, даже не потерявшая невинность. Начался разброд в ордах гуннов. Большинство поддержало вождя Эллака. Но против него восстали, покоренные ранее, остготы и сродники гепиды. В жесточайшей битве на реке Недаве Эллак был разбит и погиб. Готы вознамерились, было гнать и дальше остатки гуннских орд, да гуннам помог странный случай: один из гуннов сразил гота, спрыгнул с коня, перерезал сраженному горло и напился крови. А потом задрал свою голову к небу и... завыл. Испуганные готы решили, что это оборотень и остановились. Они и раньше-то считали, что гунны дети ведьм. Хотя гунны и спаслись от полного истребления, благодаря этому странному случаю - это им не помогло. На Итиле (Волга) остатки их разгромили сарагуры, и совсем уж огрызки орд ушли на Алтай.
   Остготы же и гепиды остались на службе у Византии, а потом смешались с болгарами. После уже, готский король Теодорих, окончательно сломил Рим и провозгласил себя императором. Вместо того, чтобы создать сильное готское государство на новых землях, этот очередной придурок польстился на призрачную власть императора Великого Рима, который как государство уже не существовал ни фактически, ни юридически. Вот так, Урс, и закончился великий поход готов в поисках лучшей жизни. Только по всей Европе остались лежать кости наших несчастных предков.
   Я ведь почему тебе все это рассказываю, внук? Пассионарный взрыв обошелся нашему народу, готам, величайшей трагедией: почти полным исчезновением с лица Земли. Нас, уже и не совсем чистых готов, осталась совсем мало - это мурманы, свеи, да ещё мы, род Рурков. Но что мы? Так себе, горсточка, осколок, оставшийся от древнего, великого некогда, народа, который первыми создали атланты, наши могучие боги. Ты сам чувствуешь как эти пассионарные вожди, предводители племен, короли готов, обладая чудовищной, организационной силой, практически погубили свой народ, потому что не имели самого главного - ума, гибкого и прозорливого.
   Конунг достал откуда-то плоский желтый камень, потер его в пальцах и вложил в руку юноши со словами:
   - Это будет твой оберег, носи его всегда при себе. Он с берегов Варяжского моря, там живут литовцы, тоже осколок нашего народа. Камень оттуда. Запомни, оберег этот имеет огромную магическую силу. Потерять его невозможно, а тот, кто украдет, тут же и подохнет. И запомни, где бы ты ни был, вдруг одолеет тебя тоска, муки душевные, приходи сюда один, к этому родовому камню, просиди здесь ночь, хоть зимой, хоть летом, получишь благость, залечишь раны и окрепнешь духовно.
   Урс положил странный камень во внутренний карман своей кожаной куртки и спросил своего наставника:
   - Не может быть, дед, чтобы от такого могущественного народа, как готы, ничего не осталось?
   Хельги помял свою короткую седеющую бороду, задумался на краткое время, и ответил не совсем прямо:
   - Вот русы, нам они родня, поступили более разумно: они просто слились со славянами, и стал один язык, одна культура, одна цель в жизни - выжить в этом бушующем человеческом океане. И не просто выжить, а ещё и погасить жажду желающих захватить эту широчайшую славяно-русскую равнину. Они сообща создали огромное государство и замкнулись в нем, хотя последние сто лет сыновья и внуки Ярослава Мудрого забыли заветы своего родителя: стали грызться между собой, за передел уделов, забыв, что вместе - они сила, которая внушает ужас соседним народам. Или возьми угро-финнов: они никуда не рвались, не завоевывали чужих земель, не рвали на части сами себя, а просто любили друг друга, соблюдали каноны и традиции своих предков, потому и сохранились как народ. Вот и готы сохранились бы, не потащи их черти в неизвестность. Ну да ладно, что теперь об этом стенать.
   Урс понимал, что дед не зря рассказывает ему об истории народа готов, чувствовал себя от слов вождя как-то неловко, как будто он виноват в гибели древнейшей нации. Понимал, что дед желает, его, прямого наследника, как-то напутствовать, выпуская в жестокий, чрезвычайно многообразный и противоречивый мир. В глубине его души рос какой-то ком, который начал свою неумолимую работу: пропитывал всё его существо, наполнял энергией все клетки от кончиков пальцев на ногах до корней волос на голове. Дед отдает его, Урса, большому миру, страшному и неудобному, загадочному и манящему, но он обязан на это решиться, и не боится, потому что он конунг, предводитель рода Рурков, хотя судьба любимого внука не безразлична ему, волхву. - Дедушка! - как-то по-славянски, и несколько искаженным голосом, заговорил Урс. - Егда же мир станет совершенным, и што значит параллельность миров? Яко жить и не раздвоиться, не тронуться умом?
   Старый вождь долго молчал, глядя куда-то вдаль, на розовую полосу занимающегося утра, на седые ленты тумана, которые, как змеи, медленно ползли со стороны болота, обвивая черные, повлажневшие стволы елей, прихватывая их нижние лапы ленивыми, пресытившимися языками.
   - Умом ты не тронешься, внучек, - заговорил, наконец, дед по-готски своим скрипучим голосом, в котором, однако, сквозили взволнованные нотки, - потому что в тебе присутствует сила всех поколений нашего народа, но сомнения будут посещать твое сердце и душу. Это ничего. Это нормально. А мир? Он никогда не будет совершенным, пока существует на Земле человечество. Нет предела совершенству сознания через опыт жизни. Количество накопленных знаний переходит в качество отношений. И так до бесконечности. Ты же видишь! Природа и та, постоянно меняясь, питая сама себя и нас, людей, совершенствуется во времени, век от веку. Нет этому конца и никогда не будет. А мир людей совершенствуется через знания, но также и через кровь, жертвы и горе. Люди, спотыкаясь и падая из-за собственной глупости и жадности, умнеют через потомков своих, медленно приближаясь к цивилизации атлантов, наших богов. В мире людей постоянно идет борьба белых и черных помыслов. И эта борьба тоже бесконечна, потому что параллельный мир людей твердо убежден, что именно он первичен, а наш мир вторичен. Но есть и другие миры. Видишь траву и лес, - это один мир, растительный? С ним люди нашего мира не умеют общаться, а люди другого мира умеют. Видишь воду в родниках, ручьях, реках, озерах? С водой надо уметь разговаривать, как она говорит с тобой, журча, переливаясь и всплескивая волной, тогда вы поймете, друг друга, и будет тебе благостно на душе. И это уже другой мир, водный. А ведь есть еще и мир насекомых, мир зверей и птиц, которых тоже надо понимать и находить с ними общий язык. Люди другого мира понимают и умеют общаться с параллельными мирами природы, а также с мирами Вселенной. Эти люди живут среди нас. Мы называем их чудаками, подвижниками, знахарями, ведьмами, поэтами и философами, святыми и волхвами. Их мало, но именно они выступают в роли закваски в большом человеческом тесте. Они не всегда проявляют себя и их, бывает, трудно распознать.
   Вождь надолго умолк, потом медленно встал и надел на себя медвежью шкуру. Урс, глядя снизу на своего двухметрового прадеда, не увидел в нем дряхлого старика, но узрел величавого, мощного мужчину, облеченного мудростью и какой-то неукротимой энергией духа. Подчиняясь этой силе, юноша тоже встал, понимая, что наступил торжественный и волнующий час расставания. Сердце гулко застучало у него в груди. Дед положил свою правую тяжелую руку на плечо Урса, из которой незримо перетекала в его тело волнующая и какая-то ободряющая энергия. Конунг заговорил сначала обыденно, но дальше тембр голоса стал меняться и зазвучал более торжественно, проникая в самую глубину души, в подсознание:
   - Сейчас ты напоишь нашего друга, - вождь слегка повел носом на затухающий костер, угли которого уже подернулись серым пеплом, - потом спустишься к озеру, там две долбленки. Возьмешь одну и поплывешь вдоль берега до реки Свирь. Прямо через озеро не ходи, потому что ты еще не умеешь разговаривать с водой и ветром, а их надо уважать. По Свири ты дойдешь до озера Ладо, а дальше будет город Ладога. На берегу будет изба Митрофановны - вот лодку ей и отдашь. У неё переночуешь и постолуешься, подаришь ей одного соболя на шапку, старуха будет рада. Потом с рыбными или иными купцами дойдешь по Волхову до Нова-города и найдешь там своего дядьку Ларса Рурка, старшего дружинника князя Мстислава. У него и будешь жить первое время; там же познакомишься с Ведой, девушкой нашего рода. На ней и велю тебе жениться. Боевого коня купишь вместе с дядькой Ларсом на скотьем рынке, а недостающее оружие возьмешь в оружейной слободе. Одного тебя обдурят хитрые новгородцы. Помни, воров и обманщиков у славян в наши времена предостаточно. Раньше люди честней и проще были. Не забывай, что хоть бабка твоя и славянка и в крови твоей четверть крови руса - ты гот. Для славян ты варяг - наемный воин, и посадник, князь Мстислав, обязательно пожелает видеть тебя в своей дружине. А теперь попои костер, обними и поцелуй наш родовой камень и помни: если ты или брат твой получите ранения, всяко в жизни бывает, приди и привези друга, или брата своего - камень этот вас вылечит и физически, и духовно. Только больше двух человек камень не принимает. Не знаю почему - это и для меня загадка.
   Урс залил костер остатками брусничного чая, обнял и поцеловал камень, заметив попутно, что в ответ кто-то его мягко и нежно приласкал. Когда он закончил все эти священнодействия и вновь подошел к деду, тот с какой-то трепетной лаской опять положил свою руку на его плечо.
   - Знай Урс! Ты взросшее на нашей земле дерево. Ствол - твое тело, которое я закалил и обучил обращению с оружием; твой ум - это крона, обогащенная знаниями, а корни дерева в этих камнях, которые питают ствол и крону, и никогда не позволят упасть такому могучему растению на радость врагам нашего рода. Слушай Урс последнее слово прародителя твоего отца.
   По мере того как старый вождь говорил, лицо юноши становилось все мрачнее, и, наконец, рука его легла на рукоять боевого ножа, скрамасакса, длиной в локоть, засунутого за кожаный ремень, которым была стянута его куртка.
   - Слушай, возлюбленное дитя моего любимого внука, который пал от нечестивых рук белозерских и ростовских князей! Никогда больше не увижу я твоего лица, не услышу шороха твоих легких шагов... Постой минутку и выслушай мой последний завет. Помни об участи нашего племени готов и свято чти обычаи рода Рурков. Теперь нас осталось только горсточка, нас силой оружия, воинским многолюдьем выгнали из белозерских земель, где некогда предки ростовских князей рубили дрова и носили воду для наших прародителей. Но в дремучих лесах, в сердце наших озер, ты, Урс, сын Свейберга, храни незапятнанной свободу, которую я завещаю тебе в наследство. Не променяй её ни на пышную одежду, которую предложат тебе алчные до чужого добра князья, ни на каменные палаты, ни на уставленный яствами стол, ни на пуховую постель... На горных вершинах и в глубине долин, среди синих озер, в довольстве и нищете, в дни жаркого лета и суровой зимы - будь свободен, сын Рурков, как твои прадеды! Не имей господина над собой, не признавай закона, не принимай платы и сам не держи наемников; не строй хижины, не ограждай пастбища, не засевай пашни; пусть северный олень и медведь будет твоим стадом, а если и этого не станет, отбирай добро у князей белозерских, которые дорожат своим богатством более, нежели честью и свободой. Благо нам, что это так, ибо тем больше простору для нашего мщения. Всегда помни о тех, кто делал добро нашему роду, и плати им за услугу собственной кровью, если в том будет нужда. Кто бы ни пришел к тебе из рода князя Мстислава Храброго, хотя бы с отрубленной головой сына Великих киевских князей, укрой его, пусть бы даже вся многочисленная дружина князя-отца гналась за ним, ибо в минувшие годы мы нашли мирный приют и защиту у князей тмутараканских. Это потому, что они бескорыстные рыцари и дух Великого Владимира Святого живет в их сердцах. И свободолюбивым новгородцам пусть не будет у тебя отказу, ибо племя их, ильменских славян, перемешавшись с нашими сродниками, древнегерманским племенем русов, всегда благоволило к роду Рурков. Но сыны белозерские, ростовские и ярославские: мое проклятье падет на твою голову, если ты пощадишь хоть одного из них, когда наступит их час! А этот час близок, ибо поднимут они меч друг на друга и, побежденные, будут искать спасения в лесах и среди озер нашего туманного края, - и сыны его поразят их. А теперь ступай... Отряхни прах с ног своих на пороге жилища, где собираются люди, все равно - для мира или для войны. Прощай возлюбленный сын мой! И да настигнет тебя смерть, как твоих пращуров, кости которых лежат по всей Европе, прежде чем недуг, увечье или старость сломят силу твоего духа!... Ступай.... Ступай.... Живи свободным.... Помогай князю Мстиславу! Плати добром за добро.... Мсти врагам своего славного рода Рурков.
   Юноша, с выступившими слезами на глазах, что с ним никогда не бывало, поцеловал в лоб своего великого деда и вождя; но приученный с детства подавлять всякое внешнее проявление душевных волнений, он ушел, не проронив ни слова, и вскоре уже был далеко...
  
  
   Глава 2
  
   Господин Великий Новгород
  
  
   Старый вождь, глядя на озерную гладь поверх редкого подлеска, долго стоял, потом медленно сошел с холма и, пройдя меж валунов, оказался на берегу. Там он увидел вторую долбленку, привязанную к толстой ветке тальника. Внук его давно уже скрылся за горизонтом. Хельги отвязал лодку и поплыл, но не вслед за Урсом, который двигался вдоль берега, огибая мысы с черными елями, строго на юг, а взял направление на юго-запад, прямиком через озеро. К вечеру он уже входил в устье реки Свирь, где и заночевал у знакомого рыбака, в то время как Урсу пришлось коротать ночь на берегу озера, далеко позади.
   С утра Хельги отправился по реке до озера Ладо и к исходу второго дня был уже в городе Ладога, опередив тем самым своего внука на целые сутки. Он знал, что Урс не пропадет, но хотел, по возможности, быть поблизости, да к тому же у него были свои неотложные дела в Новгороде, и не только в нем.
   Урс же, добравшись через день до Ладоги, переночевал у бабки Митрофановны, а утром она отправила его со знакомыми рыбаками по Волхову в Великий город. Вообще-то юноша уже бывал лет пять назад в Новгороде с дедом Микки и дорогу знал, да и сам город. И вот опять, по прибытии, город, как и тогда, поразил его огромным скопищем разношерстного и разноязычного народа, несмолкаемым гвалтом и шумом. Рыбаки, причалив к мосткам, выносили рыбу в плетеных из ивы коробах на берег, где её разбирали жены литейщиков, оружейников, гончаров и плотников, да и других. Не всем же заниматься рыбной ловлей, проще купить. А рыба, переложенная молодой крапивой и осокой, скользкая и снулая, была на любой вкус: тут тебе и сом, и щука на пироги, карась и окунь на уху, и даже лосось и угорь, заходившие по Неве в озеро Ладо из Варяжского моря.
   Урс, захватив свои мешки и пробравшись через толпу женщин на мостках, вышел на берег. Торговые ряды начинались уже от берега и миновать их, чтобы попасть в город, было невозможно.
   Эти ряды тянулись вдоль Волхова и забирались вверх к городским слободам, а там виднелся кремль, купола и высокие стены Софии из белого камня. По рядам толкался народ, кто по делу, а кто из праздного любопытства. Купить здесь можно было все: от иголок с нитками, до резных сундуков, от серебряной посуды до шелковых рубах с портами различных расцветок. Такой товар обычно привозили иноземные купцы, как с запада из Ганзы, так и с юга из Милета, Константинополя и Фессалоник, да и с востока тоже, из Булгара и Хорезма. Эти купцы продавали отличную обувь и ковры. В рядах можно было купить любое вино, фрукты в меду и, главное, полюбившиеся новгородцам специи.
   Урс купил красных петушков из свекольного сахара с медом на палочках. Он знал, что у дядьки Ларса есть сыновья. Покупатели и любопытные приглядывались и щупали диковинный товар иноземцев, прислушивались к непривычной речи, интересовались ценой, торговались. Купцы, те, которые были в Новгороде уже не в первый раз, расхваливали свой товар на ломаном славянском языке. К Урсу тоже пристроился какой-то парень с хитрыми глазками, в худых сапогах, но в добротной, льняной рубахе, явно с чужого плеча. На талии парня болталась простая веревка. Он нагло ощупал мешки и, весело ухмыляясь, спросил:
   - Похоже, рухлядь продаешь, гостюшко? Меха нынче в большой цене!
   Урс, сообразив, что это обычный базарный проходимец, который просто приглядывается, где что плохо лежит, в упор глянул в бегающие глазки парня. У того сразу же зрачки вместе с радужкой ушли куда-то в переносицу и под лоб, неприятно обнажив голубоватые белки глаз. Парень конвульсивно дернулся, как будто ноги его кто пришил к земле, деревянно повернулся и, шарнирно приплясывая, пошел прочь, напевая дурацкую припевку:
   - Я не лапоть, не сапог, а я красный мужичок.
   Не пить бы мне сроду, горького меду...
   Стоявшая неподалеку девчонка, лет двенадцати, в синем сарафане и голубой косынке, из под которой выглядывали черные пряди волос, с изумлением открыла рот, и расширенными черными глазами разглядывала чудаковатого парня. Тот же, поравнявшись с ней, неожиданно ляпнул:
   - Верно, малайка!
   Он пошел дальше, приплясывая, а девчонка, опомнившись, крикнула ему вдогонку:
   - Сам ты, малайка!
   Урс хохотнул и обратился к девчонке по-славянски:
   - Слушай, сестрица! Не ведаешь ли иде тута подворье варяга Ларса, дружинника князева? Я племяш его.
   Девчонка вновь опешила, но бодро ответила:
   - Да откудова же мне ведать! Вон бабушка скорей скажет!
   - А иде она?
   - Да вон в белом платке, рыбу выбирает.
   - Ну, давай спросим у неё!
   Девчонка, топнув ногой в желтом сапожке, звонко крикнула, перекрыв своим голосом гомон базарной толпы:
   - Бабушка, Умила! Тута тебя спрашивают!
   Дородная женщина в потертом кожухе подняла камышовую кошелку с рыбой и, глянув в сторону внучки, увидела высокого парня с двумя мешками за спиной.
   - Кто, миленькая моя, меня спрашивает?
   - Да вот энтот! Дружинника Ларса подворье искать вздумал, - девчонка показала рукой на Урса.
   Женщина подошла, и Урс вежливо поклонился ей.
   - Я ищу! - заговорил он. - Я не местный, но лет пять назад бывал в Новограде, да вот запамятовал маленько, иде оно, дядькино подворье.
   Женщина добродушно посмотрела на парня.
   - Я, милок, ведаю, иде подворье варяга Ларса. Пошли, покажу. Мы недалече от него живем. Справный он хозяин, хоша и язычник.
   Все трое неспешно пошли через базар. Неподалеку стригаль, сидя на пеньке и звонко щелкая большими ножницами, которыми в лучшем случае стригут баранов, зычным голосом зазывал клиентов:
   - Эй, подходи, подходи! Кому патлы укоротить, бороду подравнять? Вмиг женихом излажу! Ни от единой девки отказу не будет! Пасха ведь на носу, православные! Давай подходи!
   Возле стригаля нерешительно остановился лохматый мужик с мешком.
   - Давай лешак болотный садись! Всего полденьги возьму за работу.
   Расчет был прост. Никто же монету или куну пополам рубить не станет.
   - Да у меня денег нетути, - заприбеднялся мужик, - а вот пару белок тебе подарю, жене на оторочки.
   - Ну, ин ладно! - вскочил стригаль. - Черт с тобой! Прости Господи мою душу! Шастают тута без денег! Эдак и на обед себе не заработаешь. Показывай белок!
   Мужик уселся на пенек и запустил руку в свой мешок. Через мгновение перед носом оторопевшего стригаля оказались две превосходные шкурки, голубенькие, зимние, которые стоили больше, чем его, может быть и не совсем простая, работа.
   - Ну, брате, удружил! - обрадовался цирюльник. - Да я из тебя сей же час князя сотворю. Только вот весна уже, они линять должны, белки-то.
   - Тако я же зимой еще их ловлю!
   - Энто яко же ты их ловишь, коли, они почивают еще в дуплах? - сказал стригаль, принимаясь за работу.
   - Петли перед дуплом ставлю, да и стукаю по дереву колотушкой.
   - А ежли б тебя тако-то колотушкой, да в петлю! Неужто не жалко! Божья ведь тварь! Ну да ин ладно! Мне-то што! Каждый промышляет на энтом свете по-своему, - философски резюмировал стригаль, щелкая ножницами.
   Девчонка дернула Урса за подол его кожаной безрукавки, понукая шагать дальше. Вокруг продолжал шуметь базар. Слышалась арабская, тюркская и греческая речь; иногда до слуха Урса доносились и знакомые ему немецкие слова. Сразу за рынком расположилась слобода тележников, а дальше, видно было, как строители, перепачканные известью и каменной пылью, возводят стену кремля, заменяя бревна на
  камень. К стройке подъезжали подводы, нагруженные разнокалиберным плитняком.
   - А откуда камень-то возят, бабушка Умила? - обратился к женщине Урс. - Болота ведь, лес кругом?
   - Тако издалёка, милок, - заговорила она. - Тута вишь, яко дело. Вече постановило, дабы значит кажинный гость, окромя товару вез в город хоша бы одну телегу камня, а понеже на торг не велено пускать. Вот и везут булыжники-то энти. А иде берут, Бог их ведает.
   - Ага, ясно! А почему Новый город, а иде ж тогда старый?
   - Тако старый город вон за Волховом, через мост! Он, энтот старый город, ране Славянском прозывался. Его еще князь Буривой основал, егда привел наших предков в энти места. Тому уж семь сотен лет минуло, а може и того боле. Ох, дотошный ты вьюнош! Сам-от тоже из варягов видно, не чисто по-русски глаголешь.
   - Тако я же Ларсу племяшом довожусь! Вот приехал послужить Великому Новограду.
   Женщина еще раз внимательно оглядела парня. Заметила и мягкий, красного бархата обруч, охватывающий лоб и длинные пряди волос, слегка улыбнулась.
   - Не простой видно ты парень! Похоже княжеского роду. Но справный! Жидковат, правда, длинен ростом. Ну да ништо, мясо нарастет, были бы мослы. Пошли, давай, а то мне пироги печь пора, тесто перестоится, да и мужики мои скоро на обед заявятся. А може ты спервоначалу ко мне? Ушицей накормлю, пирогами рыбными, потом уж пойдешь к своему дядьке?
   - Не-е-е! Я уж лучше сразу к Ларсу! Пять годов не видались.
   Беседуя, они вышли на просторную улицу, по краям которой, прижимаясь к заборам, были проложены широкие мостки в полбревна толщиной. По ним, не спеша, шли, разношерстно одетые, новгородцы. По самой же улице, меся весеннюю грязь, громыхали подводы с грузом и без него, рысью проносились всадники.
   Бабка опять остановилась, привалила кошелку с рыбой к ноге, протянула вдаль руку со словами:
   - Вот иди по энтой стороне и яко увидишь ворота с солнышками на полотнах - энто и будет подворье твоего сродника. А мы с внучкой пришли. Вот мой двор! Заходи! Вместе с Ведой...
   Урс поклонился и пошел дальше, дивясь тому, что бабка знает Веду и последние слова произнесла с некоторым значением в голосе. А где жил дядька Ларс он помнил, просто хотел познакомиться с кем-либо. Размышляя об этом, Урс дошел до ворот с солнышками. Прежде чем стучаться, он оглядел двухсаженный забор из бревен, установленных вертикально и заостренных вверху. Вроде раньше его не было. За забором виднелся здоровенный домище в два этажа. И забор, и дом вместе с крышей были покрыты каким-то составом на основе глины, который не могли смыть осадки. Урс понял, что это надежное средство от поджогов. Узкие окна в доме напоминали горизонтальные бойницы в одно бревно, в которых сверкнули синие и желтые стекла, явно византийского происхождения. Эти стекла, мощные постройки с глухим забором и редкий басистый лай собак во дворе - все говорило о богатстве и военной профессии хозяина. Урс заволновался, не представляя, как его встретят хозяева и, особенно, нареченная невеста. Преодолев волнение, он рукоятью ножа громко постучал в калитку, которая была незаметно встроена в огромное воротное полотно, окованное полосами железа. Скоро послышались легкие быстрые шаги. Урса кто-то разглядывал в воротной волчок. Калитку открыл мальчик, голый до пояса, несмотря на весенний холод. На вид ему едва ли стукнуло восемь лет.
   - Ты Урс, что ли? - спросил он по-готски. - Из леса? Проходи, собаки не тронут! Отца еще нет, но он об тебе говорил. Мамка пироги печет, а Веда к девкам уперлась, там кого-то лечить понадобилось. Свен (старший брат) коней увел купать, а меня так с собой не взя-а-ал, - с обидой протянул малец, - как будто я не умею...
   Высокое крыльцо с перилами и резными балясинами вело в большие бревенчатые сени, настолько большие, что в них смело можно было уложить спать не менее двух десятков человек. Дверцы по бокам сеней вели в клети, а дверь прямо пропустила Урса в огромную кухню, где чудовищных размеров печь занимала добрую треть помещения. Вдоль стен кухни протянулись широченные лавки, на которых иногда спали
  многочисленные гости, частенько бывавшие в этом вместительном доме. Возле печи хлопотала красивая, стройная женщина, лет тридцати. Урс знал, что ей уже около сорока, но на старуху она вовсе не походила, такова уж была особенность рода Рурков. Мало того, за подол материного сарафана уцепился годовалый карапуз. Это была жена Ларса Ия. Увидев входящего племянника, тетка быстро вытерла руки о передник, всплеснула ими и, быстро поклонившись, обняла Урса. Отстранившись и оглядев парня своими лучистыми, веселыми глазами, она бойко заговорила
  по-готски:
   - Ой, вырос-то как! Усы уже растут! Ну, совсем жених! Как там наши-то, живы, здоровы? Да что это я заговорила тебя совсем! Давай полью тебе на руки воды горяченькой. Пирогов напекла. Садись, поешь с дороги. У христиан пост еще не закончился, ну а мы для них язычники, хотя грехов-то у них побольше, чем у нас. Двоедушные они, сами себя обманывают.
   Тараторя так, тетка быстро двигалась, все у неё мелькало в руках, карапуз так и таскался за ней, как привязанный, едва не падая. Она сняла с Урса мешки, полила ему на руки воды и усадила за громоздкий кухонный стол. Ловко орудуя деревянной лопатой, она достала из печи несколько здоровенных подовых пирогов и положила их на чистую холстину, расстеленную на лавке. По кухне разнесся вкусный запах сдобного хлеба. Карапуз, крепко держась за подол, продолжал молчать и только таращил на Урса круглые птичьи глаза.
   Урс вынул свой нож и разрезал пирог на части. Начинка пирога состояла из массы белых продолговатых зерен с кольцами лука, восточными пряностями и кусочками мяса.
   - Где это вы сарацинское пшено-то достаете? - заговорил он, вонзая зубы в ломоть пирога. Прожевав, продолжил. - Это ж такая редкость, тем боле у нас, на севере, да и стоит очень дорого. Мне ещё тогда, пять лет назад, когда я тут у вас, в Новограде, был, один араб на базаре рассказывал, что растет это пшено в воде, на болоте. Выращивать его очень трудно. Люди по несколько раз пересаживают его по колено в воде, в грязи, потом сушат, жнут, обмолачивают, провеивают, зерно шлифуют. Золото дешевле, чем это пшено.
   Тетка беззаботно махнула рукой и рассмеялась.
   - Не поверишь, племяш! Ларс торговцу этим пшеном две кадушки тележной мази привез, тот так обрадовался, что сразу же вручил мужику моему мешок этого пшена. Мы его в пироги и пускаем.
   У Урса от удивления отвисла челюсть. Наконец он нашелся:
   - Ну и люди! Не зря видно христиане-то говорят: неисповедимы пути Господни. Да сюда, в этаку-то даль, даже привезти это пшено и то великий подвиг. Колеса у телег, копыта у лошадей все сотрешь, пока доедешь. Ведь это пшено растет далеко на юге, в местах, где когда-то побывал великий завоеватель мира Александр Македонский.
   Карапуз продолжал во все глаза разглядывать дядьку, засунув палец в рот. Урс вспомнил про подарок и достал из кармана, завернутого в лист молодого лопуха, петушка на палочке. Развернув лист, он протянул петушка карапузу со словами:
   - Ей, ей, этот малец не забудет меня до конца дней своих! Ну что, продолжатель рода Рурков, - обратился он к ребенку, - на каком языке-то
  хоть глаголать учишься? На вот пососи! Небось, все еще от материной титьки оторваться не можешь?
   Ребенок, быстро вынув палец изо рта, ухватился за липкого петуха. Урс же принялся опять за пирог. Тетка Ия уселась на лавку и, посадив на колени голого отпрыска, всецело занятого петухом, удивленно спросила:
   - И откуда ты, Урс, все знаешь? Про сарацинское пшено, про Сашку Македонского?
   Парень дожевал кусок и, с укоризной, ответил:
   - Эх, тетка Ия! Думаешь, если мы в лесной глухомани живем, так уж и совсем мхом обросли. А знаешь ли ты, что у нас на Онеге военный драккар стоит? Наши люди каждое лето через реку Свирь, озеро Ладо, Неву, выходят на этом драккаре в Варяжское море и идут в Ганзу, в столицу их, город Любек. Там они продают пушнину, мед, серебряную руду, а покупают сукно, хлопчатую ткань, книги. Но самое главное - это общение с людьми. От них мы узнаем, что творится в мире, что было когда-то, и, что будет.... Ну, конечно, книги читаем, хоть и написаны они на латинском языке, и стоят дорого...
   Ия всплеснула руками, забыв про ребенка, а тот, чтобы удержаться, ухватился свободной рукой за связку бус из красного стекла на материной шее. Урс это заметил.
   - Однако у наследника очень даже хорошая реакция. Воин будет. Другой бы точно шмякнулся на пол и разорался б на весь дом.
   - Грамотный ты у нас, Урс! - воскликнула тетка.- Точно редкий жених! Небось, все языки знаешь?
   -Все, не все, но кое-какие знаю: арабский, греческий, латинский тож, ну а русский тем более, не считая родного готского. Угорский знаю.
   - Вот повезло-то Веде!
   - Да я-то, может, ей не по нраву придусь, - забеспокоился Урс.
   Ия притворно засмеялась, заявив после:
   - Да кто нас баб спрашивает! Поженят вас - вот и все дела!
   Да ты что, тетка, в своем уме! Как же без любви-то? - растерялся Урс.
   - А здесь важно, чтобы парень любил! - резюмировала тетка. - Ничего Урс, слюбитесь, помяни мое слово. Правда, - Ия замялась, а Урс опять насторожился, - Веда, в последнее время, в христианскую веру ударилась. В Софийский собор стала похаживать, к вере предков наших охладела. Боюсь я за неё, не вышло б чего худого. Знаешь ведь, что творится сейчас во всей Скандинавии. Братья наши передрались из-за веры.
   Урс согласно кивнул, отметив про себя, что вот они, подводные камни, уже попадаться стали, на его жизненном пути. То ли еще будет впереди.
   - Да, тетка Ия, среди норманнов раздор. Некоторые вводят христианство в народ викингов огнем и мечом. Данию в свое время собрал воедино король Горм, а он ведь потомок знаменитого викинга Зигурта Змеиного Глаза. Но тогда еще крепка была наша древняя вера. Зато сын короля Горма - Гаральд Синий Зуб принял крещение, а внук - Свен Вилобородый - воевал против отца-христианина за старых богов. Да только что толку, если уж сын Свена - Кнуд Великий - разгромил соседей - норвежцев и свеев, и окончательно ввел христианство. Только вот окончательно ли? Тогда всем казалось, что да! Правда, он создал могучее северное государство, да только надолго ли? Вскорости Норвегию отвоевал король Гаральд Прекрасноволосый, которого подвигла на это принцесса Гида, объявив, что выйдет замуж только за властителя всей Норвегии.
   - Знаю, Урс, - Ия вытерла краем подола подбородок сыну, который проявил недовольство, - Гаральд тогда дал клятву не стричь волосы, пока не победит всех соперников, за что и получил свое прозвище. После его побед Норвегия и стала единым государством.
   - И все равно, тетка Ия, христианство плохо приживалось среди наших братьев. Сначала его насаждал король Олаф I, а потом Олаф II. И, между прочим, обоим приходилось после очередных поражений укрываться на Руси. Олафу I - у своего друга, Владимира Святого, а Олафу II - у Ярослава Мудрого. Олафа II тоже, как и Владимира, назвали Святым. Но ведь он жестоко, мечом и кровью, закончил крещение своей родины. В конце концов, оба короля погибли в междоусобных войнах, один раньше, другой позже. Теперь на Руси князья дерутся, только не за веру, а за уделы, за верховную власть в Киеве, за передел территорий. Идет война дядьев с племянниками. Вместо того, чтобы строить могучее, славянское государство, как это делали Владимир Святой, Ярослав Мудрый и Владимир Мономах, наследники их перегрызлись.
   Урс помолчал некоторое время, вспоминая события, и продолжил:
   - Готы и родственные свеи вытеснили финнов на север и восток, основали в самых удобных местах поселения викингов, да и начали враждовать между собой. Хоть король Эрик Святой и окрестил народ викингов, пытаясь объединить всех, да что толку-то. Распри и войны продолжаются и по сию пору. Вот и на Руси творится это же. Я-то хочу поднабраться боевого опыта, но воевать буду за интересы нашего древнего рода Рурков, а славяне пусть грызутся, пока не поумнеют.
   Урс, вдруг, без всякого перехода, задал обычный, бытовой вопрос:
   - Как наследника-то назвали?
   Ия посмотрела на ребенка, упорно сосавшего хвост сладкого петуха.
   - Да как? Гаральдом вот и назвали.
   Дверь в кухню открылась, и в нее пролез огромный, рыжий мужик в кольчуге с капюшоном, но без брони. В левой руке он держал шлем, островерхий, типа шишак, с серебряным украшением, что говорило о высоком воинском положении хозяина. С широкого, с бронзовыми
  заклепками, пояса свисал короткий, пехотный меч. Это пришел хозяин дома, Ларс Рурк.
   - Мир нашему дому! - воскликнул хозяин. - Племяш, дай-ка обниму тебя!
   Он обнял вставшего Урса, Ия передала ребенка мужу, который тут же вцепился свободной рукой за рыжую с проседью бороду отца, а второй продолжал мусолить полурастаявшего петуха.
   - Подержи-ка наследника, Урс, я стяну с себя эту железную шкуру, да умоюсь. Пропотел на потехе воинской. Завтра представлю тебя князю Мстиславу. Он у нас парень боевой, задиристый. Никому покою не дает: ни нам, ни соседям новгородским, князьям удельным. И что интересно, ничего ему от соседей не нужно: ни земли лишней, ни богатства какого ни то - просто землю нашу в обиду не дает. Да черт с ним, молодой, глупый. Погоди, потеряет голову ни за что, ни про что. Князь владимирский, Андрей Боголюбский, и так уж недовольство проявляет, мол, посадник у вас своевольный, задиристый.
   Из-за широкой спины Ларса вынырнула фигурка давешнего мальчика, который открывал Урсу калитку. Он забрал младшего брата, который и не думал капризничать, занятый обсосанным петухом. Ия полила из деревянного ковша теплой воды на голую спину мужа, склонившегося над объемистой бадьей в углу, и накинула на него, расшитое голубыми васильками, льняное полотенце. Потом взяла ухват с длинной, в сажень, ручкой и вытащила из печи большой глиняный горшок, который и водрузила на стол. Запахло квашеной капустой, свеклой и отварным мясом. Куски мяса Ия вынула на серебряное блюдо, чтобы остывали. На столе появились деревянные и роговые ложки.
   - Чегой-то старшой мой, Свен, задерживается, да и Веды нет. Порядка не знают? - ворчал хозяин, усаживаясь за стол.
   - Ни Свен, ни Веда раньше вечера не заявятся, - ответила Ия. - Ты же сам велел Свену коней отмыть, а это скоро не делается. Веда пошла, лечить подружкину мать. Это тоже долгое дело.
   В кухню вошел средний сын Ларса и сообщил:
   - Гаральд заснул! - и тут же добавил: - в парилку-то пойдете? Свен с утра еще её затопил и воды натаскал колодезной, а я принес туда жбан кваса с брусникой и белье исподнее на двоих.
   - Хозяйственные, однако, у тебя парни, дядька Ларс! - заметил Урс.
   Хозяин отложил в сторону обглоданную кость, поглядел на племянника, потом на сына.
   - Они дело знают. Молодец, сынок! Пойдем, конечно.
   В бане, которая располагалась в огороде среди зацветающих яблонь, за коровником, Ларс с Урсом, напарились березовыми вениками с сушеной крапивой. Разгоряченные, они сидели в предбаннике, и пили квас. Урс разглядывал шрамы на теле дядьки.
   - Что, нравится? - добродушно обронил Ларс. - Погоди, и у тебя будут.
   - Досталось тебе! - с уважением произнес Урс. - Видно, что в жарких схватках побывал. А скажи, дядя Ларс, трудно убить человека? Душу ведь свою надсажаешь, сердце-то не каменное.
   Ларс глотнул еще кваса и, посуровев, заговорил:
   - Я тебе просто скажу. Когда идешь в сечу, поначалу как-то не по себе: дрожь пробирает. Когда же сблизишься и увидишь зверские морды, в них же нет ничего человеческого. Они искажены, в них одна ненависть и звериная злоба, как будто ты нечистая сила, которую надо во что бы то ни стало смести. Поэтому биться становится легко. Ну а владеть оружием надо мастерски - это уж кто кого. Профессия воина - это тяжелая, мясницкая работа и выполнять её надо хладнокровно. Если допустить в сердце хоть каплю жалости - считай, что тебя уже нет в живых, ты покойник. Запомни это накрепко, Урс. Какое оружие ты привез с собой?
   - Кольчугу готскую с капюшоном и длинными рукавами, шлем без личины и арбалет разобранный, с десятком стрел.
   - Так, ну арбалет тебе не понадобится - это оружие оборонительное, годится для засад и обороны крепостей, теремов. Личину тебе сделают наши оружейники. Знай, что наступательное оружие - это меч конный, меч пехотный, щит, копье штурмовое, сабля. Еще хорошо иметь в
  конном строю шестопер, клевец для пробивания шлемов, палицу.
   Ларс отхлебнул еще кваса, и продолжил наставлять племянника:
   - Завтра князь будет испытывать твое умение отбивать мечом копейные удары, ну и, вообще, работу с мечом. Не осрамись, посмотрим, чему тебя обучил наш конунг и дядья. Это обязательное первое испытание для любого юноши, поступающего на службу в новгородскую дружину. Князь Мстислав у нас горячий, любит военные походы. Его хлебом не корми, дай подраться с соседями. Неуклюжие да неумехи ему без надобности. Для тебя важно показать себя, да чтоб в дружине прижился. Завтра, после смотра, пойдем выбирать тебе коня на скотьем рынке, да амуницию, да седло доброе, хотя и у князя все это можно подобрать. Тут важно амуницию под себя подогнать, чтоб было, как влитое, как будто ты родился со всем этим. А теперь пойдем в дом, выпьем по маленькой меду, чтоб спалось хорошо. Тебе надо выспаться, завтра у тебя будет тяжкий день.
   Урс про Веду так и постеснялся спросить. На фоне предстоящих испытаний, проблема отношений с девушкой показалась ему мелкой, второстепенной, а у дядьки даже и мыслей об этом не возникло. Зато тетка Ия озаботилась: зная ум и упрямый характер Веды, её увлечение христианским учением, она не представляла, как можно совместить разные верования, исполнение воли конунга Хельги и колебания Урса, неопытного в отношениях с девушками.
   Ларс поместил племянника в боковую светлицу об одном узком оконце, забранном цветными ганзейскими стеклышками. В углу стояли деревянные нары, застеленные медвежьей шкурой с подушкой в изголовье из хлопковой ткани, набитой гусиным пухом. Укрыться Урс мог, если б стало холодно телу, такой же медвежьей шкурой, которая лежала в ногах. Напаренному в бане Урсу, да еще после баклажки медовухи, было и так жарко. Со двора доносился гогот гусей, мычание коров, редкий, но требовательный лай псов. Урсу спать не хотелось, потому как обстановка в доме, который должен был стать ему родным на долгие, может быть, годы, совершенно не походила на его лесное житье. Он открыл раму оконца, закрепленную на полосках кожи. В светлицу ворвался свежий, вечерний ветерок с Ильменя. Оконце выходило на двор, где столпилось огромное стадо гусей о чем-то громко и горячо судачившее. Тетка Ия хлопотливо сновала по обширному двору туда-сюда, торопясь закончить до темноты неотложные хозяйственные дела: надо успеть подоить двух коров, накормить пяток гусынь, сидящих в гнездах на яйцах, засыпать в кормушки овса коням и напоить их. Да свиньи, да овцы, да полить грядки в огороде с луком, чесноком, базиликом, укропом, морковью, да Господи... Хозяйственные люди, новгородцы. Это ведь в каждом дворе такая суета в городе со стотысячным населением. Ничего, справлялись. Еще девки с парнями, уже при луне, успевали на посиделки и хороводы. Умели, и спеть, и сплясать, и сыграть на рогах, дудках и жалейках. Хорошо, что тетке помогали сыновья, и уже замелькала гибкая фигура Веды. Урса хозяйственные заботы тетки нисколько не волновали. Не дело воина иметь в голове всякую ерунду. Вот барана освежевать - это, пожалуйста. Вон дядька Ларс уже храпит вовсю за стенкой, в соседней светлице.
   Солнце уже закатилось, но было еще светло и люди торопились управиться до темноты. С улицы доносился грохот проезжающих мимо телег, раздавалось хлопанье калиток и визг ворот. Освещаться в домах, было не принято, ну разве что у богатых, да у монахов в храмах. Еще городские стражники скакали в полутьме с дымными факелами. Зато в кремле света было много, на литейном и кузнечном дворах...
   Урс захлопнул оконце, отметив про себя, что из арбалета можно спокойно обстреливать больше половины двора, часть высоченного забора вместе с воротами и оставаться самому совершенно неуязвимым. Увалившись на нары, и, прикрыв ноги медвежьей шкурой, Урс попытался было, заснуть, но откуда-то изнутри проползли ему в голову воспоминания. Тогда, еще пять лет назад, когда он с дедом Микки побывал в этом доме, Веда, еще тоненькая девчонка с русой косичкой, обмотанной вокруг головы, поддразнивала его, пацана, обзывая неумехой, когда он запрягал лошадь, да что-то перепутал в упряжи. Урс злился на неё, гнал прочь, а
  руки не слушались. Веда смеялась, сверкая серыми глазищами, кокетничала по-детски, по-девчоночьи, а дядька Ларс, стоя на высоком крыльце, только похохатывал. Урс, когда Веда убежала, с обидой кричал дядьке: "Чего смеёшься! Весело тебе, когда баба надо мной изгаляется!" Дядька тогда подошел к нему, погладил по голове, да и сказал: "Не бери в голову, дурь все это! Жена она твоя будущая". Урс тогда, вытирая слезы, крикнул гневно: "Не надо мне этой бабы противной! Я воином буду, как ты!" Дядька тогда посерьезнел, и слова его врезались в память: "Эх ты, младень! Род Рурков сокращается год от году. Многие деды и дядьки твои полегли костьми, отбиваясь от врагов, защищая жадность славянских князей и интересы чужих государей. Нам род свой возрождать надо. Потом поймешь. А воином ты будешь!"
   Утро, первым делом, высветлило синий квадратик на противоположной от оконца бревенчатой стене. Урс открыл глаза и смотрел на этот квадратик, который становился голубым, лиловым, розовым... В дверь просунулась лохматая головка Келла, среднего из сыновей Ларса.
   - Эй, Урс! - сказал он. - Отец зовет утречать! Вам собираться пора. Коней я уже накормил, напоил и оседлал. Поспеши, брат.
   Урс вскочил, влез в кожаные штаны, натянул на себя мягкую, красновато-серую рубаху под кольчугу. Надел и кольчугу, подпоясавшись широким, в пясть, ремнем, на который нацепил боевой нож, обулся в мягкие, до середины икр, сапожки. Пригладив длинные, до плеч, волосы, Урс надел на голову обруч из красного бархата с серебряным знаком. Спустившись в гостевой зал, Урс увидел, что вся семья Ларса в сборе и сидит за огромным столом в ожидании гостя. Урс поклонился, на что вся семья встала, включая хозяина, и поклонилась в ответ. Вот тут-то он и увидел Веду. Только на мгновение он задержал взгляд на Веде, но то был уже взгляд мужчины, который увидел и оценил в девушке все. В Веде, одетой просто, боги заложили при рождении всю силу своего могущества: в её облике было чего-то чуть больше, а где надо чуть меньше, чем в обычной девушке, и все это создавало сильное впечатление исключительной гармонии природы.
   Урс загорелся радостью, но приученный с детства сдерживать свои эмоции, внешне, даже намеком, не выказал каких-либо ощущений от встречи с нареченной невестой. Но и Веда, обладая сильной натурой, тоже проявила холодность, даже не взглянув на Урса, хотя краем глаза сразу оценила его стать воина и претендента на высокое звание конунга их рода. Завтрак, состоящий из овсяной каши с коровьим маслом и вчерашних пирогов, прошел в полном молчании, после которого Ларс с Урсом выехали на княжье подворье.
   Княжеский терем выглядел каким-то неказистым и неухоженным, хотя и был довольно объемистым. Может быть потому, что во всем его облике проступал отпечаток хозяина-временщика.
  Строптивые новгородцы меняли посадников, чуть ли не каждый год. Двор, не смотря на то, что с одной стороны располагались конюшни, кузня и казарма для младших дружинников, был довольно обширным и легко мог вместить до пятисот всадников. Подмести его почему-то тоже никто не удосужился. Когда Ларс с Урсом въехали на двор, они увидели две шеренги дружинников в пешем строю. Отдав коней конюху, они тоже встали в общую шеренгу. Все ожидали выхода князя. Возле теремного крыльца стояла простая табуретка, накрытая куском войлока. Вскоре из терема вышел веселый, кудрявый парень. Несмотря на холодное весеннее утро, он был одет в простую льняную рубаху до колен. Подпояска состояла из узкого кожаного ремешка с серебряным набором, с которого свисал восточный кинжал в богатом чехле. Рубаха, по подолу и вороту была расшита замысловатым растительным орнаментом в синюю нитку. Из - под неё выглядывали зеленые шелковые штаны, заправленные в красные сапоги со слегка загнутыми к верху носками. Дружинники бодро прокричали здравицу, парень уселся на табуретку и в полной тишине спросил:
   - Ларс! Ты обещал привести в дружину нового молодца? Кажись, я его вижу! Эй, Петра! А ну, спытай энтого парня!
   Из рядов вышел плотно сбитый дружинник. Шлема на нем не было - только кольчуга с коротким рукавом. В руках он держал копье без наконечника и маленький, круглый щит. Урсу подали тренировочный меч с тупыми лезвиями и приклепанным шариком на конце, щита же не дали. Противник выглядел старше и посолиднее Урса. Он насмешливо посмотрел на тонкого, но жилистого варяга и пошел по кругу. Из рядов послышались ободряющие выкрики. Урс слегка пригнулся, прикинул в руке меч на вес, приноравливаясь, перебросил его из руки в руку и, вдруг, оружие превратилось в блистающий круг, который мгновенно надвинулся на противника. Урс остановился и спокойным голосом сказал:
   - Эй, Петра! Ты уже убит!
   Здоровяк мрачно отбросил сломанный щит и обломки копья. Князь же весело воскликнул:
   - Не понял! Даже скука! Ларс, ты кого ко мне привел? Эй, Афанасий, Скоп! А ну спытайте новобранца вдвоем на мечах, без щитов!
   Из рядов вышли два матерых воина. Им тоже подали тренировочные мечи, хотя и такими можно было покалечить противника. Воины зашли с двух сторон и кинулись в атаку. Очень быстро замелькали и засверкали мечи, звон стали разнесся на весь двор. И... произошло неожиданное, на глазах у изумленных дружинников два меча с визгом отлетели в стороны, а оба заматерелых воина сшиблись лбами. Урс стоял, опершись на свой меч, в шаге от них. От веселости князя не осталось и следа.
   - И энто матерые волки из моей личной дружины? Курам на смех! Воин, иже не может удержать меча в руке, уже не боец. Жрете мой хлеб, пьете мой мед! Да я вас в конюшню! Навоз сгребать!
   Один из дружинников виновато заговорил:
   - Дозволь, княже, слово молвить?
   - Отвечай!
   - Энтот парень из варягов, и владеет яким-то хитрым приемом! Мы даже не успели ничего понять.
   - Ишь ты! Выкрутился! Ладно, будете упражняться до вечера, без обеда. Морды наели, а силы в руках нет! Всем заниматься потехе воинской, до упаду! Через два дни дружине выступать противу князей туровских, а у меня стадо коров. Туровские - вояки добрые, позору мне хотите? Эй, Ларс! Подведи сюда своего парня!
   Ларс с Урсом подошли, поклонились в полкорпуса.
   - Яко кличут тебя, молодец?
   - Я Урс Рурк, княже!
   - Ишь ты, гордый якой! Ну, ин ладно, обучать тебя, нету надобности. Похоже на то, што нам самим у тебя поучиться не грех.
   Князь с одобрением посмотрел на статного юношу.
   - Вот што Ларс! Отдай ему свою сотню, а самого тебя назначаю с сего дня воеводой, взамен Гордея.
   Ларс оторопел и коряво стал возражать:
   - Да яко же так, княже! Высока честь! Не по заслугам!
   - Да чего уж там! Ты же знаешь, яко Гордей ногами и спиной занедужел. Лечит тута его яка-то девка окопником и калиной. Да, похоже, дело энто затяжное. Ну, што мне в обозе его возить? Хорош воевода на телеге.
   - Но есть и подостойнее меня, княже.
   - Замолкни, варяг! Мне лучше знать! Да, есть и подостойнее тебя, да токмо варяг по-русски означает верный, а на своих я положиться не могу. Все яки-то темны стали. Сам ведаешь, времена таки теперя наступили. У меня в личной дружине все изгои, да и сам я недавно токмо посадником содеялся. Толку-то оттого, што все мы княжье происхожденье имеем. Вон князь Юрий (Георгий по крещению) кое-как утвердился на киевском столе, тянулся к нему всю жизнь, понеже Долгоруким и прозвали. Да вот надолго ли? Сшибут ведь, а он поболе иных из Мономашичей прав на престол киевский имеет. Андрей, сын его, иже сидит во Владимире граде, должон унаследовать отцовский стол киевский. Ну да черт с ними со всеми. Ты одно уразумей варяг: не награда энто быть воеводой дружины новгородской, и не допустить, убитому бысть первому, но выказать доблесть воинску в сече страшной и показать ум хитростный, изворотливый. К тому призываю тебя, друг мой боевой. Все, слово мое непреклонно! Ты вот лучше мне скажи: разумеешь ли мовь угорскую?
   - Разумею, княже, а племянник мой, - Ларс кивнул на Урса, - паче того.
   Князь внимательно посмотрел на стоящего рядом парня.
   - Тут, внимай, дело тако, - заговорил он. - Приперся ко мне под утро один финн, лопочет черт-те што про белозерских князей. Я тако ничего и не внял из его слов. Покудова оставил его отсыпаться, уж шибко изнуренным выглядел. Да оно и понятно, издалека шел, торопился. Пошли-ка, други мои, в светлицу, да поспрошаем гостя энтого подотошнее. А ну, да аки подосланный! Видать не простая птица. Никому доверять нельзя.
   Урс, уловив ухом про белозерских князей, насторожился и сразу подобрался, предчувствуя что-то важное для себя лично.
   - Эй, Скоп! - крикнул князь. - Дружинник поспешно подбежал. - Всем заниматься! До седьмого поту! Проследи!
   - Будет сполнено, княже! - Скоп согнулся в поклоне.
   Князь пошел в терем, за ним двинулись Ларс с Урсом, а Скоп повернувшись к молчаливым шеренгам дружинников, прорычал:
   - Ну, што! Все вняли, сучье вымя? А ну разбились по парам! Кому места на дворе не хватает, пошли на скотий выгон! Биться по-честному! Штоб со спины текло! Надеть бронь! Да не покалечьтесь, сукины дети!
   Дружинникам поединщиков выбирать не пришлось, тут же разбились по парам. Надевая на себя доспехи, один из дружинников проворчал:
   - Ишь ты! Распоряжается, а сам от юнца позор принял.
   Скоп резко развернулся:
   - Тако! А ты, Митяй, со мной биться будешь! Я те покажу позор! Ты, видать, меня худо изведал! Ништо, спробуешь!
   В светлице княжьего терема хозяин усадил обоих Рурков за стол, на котором кроме отварной рыбы и нарезанного крупными кусками сыра с ржаными лепешками, больше ничего не было.
   - Закусите ребята! Хоша он и пост, да монахов наших послушать, тако и подохнуть недолго. Пусть уж оне, милостивцы, грехи-то наши и замаливают, дармоеды. Эй, Иван! А ну тащи сюда энтого угра
   Здоровенный гридень привел в светлицу, крепкого на вид, человека, неопределенного возраста. Был он лохмат, одет в меховую безрукавку, кожаные штаны и мягкие, без каблуков сапоги. Князь сразу же, известным на весь мир жестом, предложил гостю место за столом, что всегда располагает к доверию, а часто и к определенной откровенности. Князь был дипломатом в известной мере.
   - Тако, - князь обратился к Урсу, - спроси угра, чего ему от нас, новгородцев, надобно, кто он и зачем сюды приперся?
   Урс заговорил с гостем по-угорски, а финн обрадовался, что с ним говорят на родном для него языке с уважением и доверием.
  - Княже, - начал переводить Урс с некоторым волнением в голосе, - я узнал от него страшные вести! Он говорит, што белозерские князья, вкупе с ростовскими, затеяли поход в земли угорские, иже, яко ты знаешь, подчинены Великому Новгороду и платят ежегодную виру дорогими мехами. Он шел сюда неделю, очень скоро. Принимай решение, княже, медлить нельзя.
   Князь твердо положил кулак на стол со словами:
   - Ну, ведь я эдак и знал, што когда-нибудь то случится! Спроси его, сколь у них, энтих христопродавцев, войска, аще он ведает, и яко долго они смогут грабительствовать в их землях.
   Урс заговорил с финном. Тот, взмахнув рукой, горячо залопотал.
   - Он говорит, княже, што их охотники насчитали двадцать пять сотен пеших воинов, две сотни конников и до двухсот телег. Обратно они смогут вернуться токмо через полторы, две луны, почитай через месяц, раньше никак неможно, дорога одна, да и то местами заболочена, гатить часто надо.
   Князь повеселел, довольно потер ладони.
   - Вот и пущай гатят, - заговорил он. - Две с половиной тысячи воинов против моей одной. Добро! Я им, волкам, покажу, яко грабить и воровать новгородские земли, забижать наших данников! Ни один не выйдет из тех гиблых краев! Ни один! Не будь я внук Великого Мономаха! - князя нисколько не смутил более чем двойной перевес сил у противника.
   Урс, с загоревшимся сердцем, встал и глухим голосом произнес:
   - И я клянусь, княже! Белозерские и ростовские князья, сколько бы их там не было, падут от моей руки! Пусть Один и Тор будут свидетелями!
   Князь посмотрел на Ларса - тот утвердительно кивнул головой заметив:
   - Энти воры давние враги рода Рурков, княже!
   - Добро, варяги! На вас уже можно положиться! А вот скажите мне, - озаботился он, - можно ли верить энтому угру? Дабы обогатить свой род всегда найдутся герои? Такожде, всякому доверять - в трубу вылетишь, а я не хочу тыкать перстами в пустоту. Уйдешь в одну сторону, а с другой стороны притаился ворог, иже только и ждет, егда я покину город. Ты знаешь, Ларс, што в энтих делах я ни с кем из боярской думы совет держать не могу. Воински заботы ни кого не касаемы, инако поражение неминуемо. Всегда найдутся предатели, пообещай им, яку ни то мзду, али помани златом. Спроси-ка Урс энтого угра, чем он может поклясться, понеже за обман я предам все роды их мечу, а заодно ответят главой своей и люди меря, и чудь заволоцкая, и народ коми. Я не оставлю никого живого в тех дремучих краях, даже ведьм ихних и змеев-Горынычей. Такова будет тяжкая месть моя. Спроси его, варяг! Спроси!
   Урс перевел финну жестокие слова князя. Тот, вскочив с места, торжественно что-то произнес.
   - Княже, - поспешно перевел Урс, - он клянется страшной клятвой - матерью-землей и покровителем их рода, Тором, што сказал правду.
   - Добро! Теперя я верю! Энти люди не способны двоедушничать!
  Эй, Иван! - гридень за спиной финна напрягся. - Принеси-ка лист! Сейчас все и наметим. Выступать завтрева же! Пущай все думают, што идем на туровских князей, все одно уж тайна сия токмо для ворон.
   Гридень принес свежий кусок бересты. Князь ножом обозначил на бересте озеро Ильмень и город. От озера он провел извилистую нитку реки, которая вела на восток, заворачивая к югу.
   - Вот гляди, ребята! - князь указал на нитку. - Энто река Мста. По ней мы идем на восход, потом река заворачивает на юг, а нам путя дале, до реки Мологи. Дорога здесь добра, проторена, до Мологи доберемся за день, аще поторопимся. Но потом нам надо резко повернуть на север, до Бела озера, тама сплошь болота, а я тех мест не ведаю. Финн энтот все тропки тама прошастал, но хорошо б, дабы еще яко-нибудь из нас энти тропки ведал. Спрошать бы кого, да нельзя, инако походу нашему хана.
   - Я знаю, мой князь! - вмешался Ларс. - До Белозерья я знаю, а дальше мой племяш не хуже энтого угра, севернее озера, все болота облазил. Он бывал в тех краях с дедом нашим, Микки. Небось, не забыл.
   - Ладно, варяги! Будь, по-вашему! Знаю, яко вы любите воров тех, и уже в энтом залог нашей победы! Выступаем с утра. Иван, ступай, протруби общий сбор. Теперя уж ниякой вор никуды не поспеет!
   Во дворе тревожно завыла труба, отовсюду сбегались дружинники. Князь вышел с викингами на крыльцо и громко объявил:
   - Вот ваш новый воевода! - он кивнул на Ларса, - а вот энтот младень, - князь положил руку на плечо Урса, - возьмет его сотню под свое начало! На сборы даю два часа! Выступать немедля! Петра, своди Урса в оружейную, пусть подберет себе любое оружье, яко приглянется. Похоже, он любым владеет, ну и пущай ему будет удача. Коня и амуницию ему подбери, яка по нраву придется. Урс не удивился тому, что князь перенес выступление дружины с завтрашнего утра на этот день, отоспаться, пообедать и в поле можно, зато болтовни лишней по городу не будет.
   Во дворе началась предпоходная, обычная в подобных случаях, суета: выкатывали телеги, смазывали оси, грузили продовольствие, запасное оружие, мотки ремней и веревок. Князь распоряжался зычным голосом:
   - Эй, Гаврила! Выдай на каждого пшена и по пять хлебов, по головке сыра, по куску сала, да не забудь дать по мешку овса на коня! Ключник поклонился, внимая приказу. Он знал, что делать. Дружинники выносили из теремной подклети горшки с медом для смазывания ран, тюк белой хлопчатой ткани для бинтов, три бочонка с перебродившим медом для успокоения или веселия души.
   - Гаврила, не забудь кадку с тележной мазью! Она нам, чую, ох яко понадобится в дороге.
   - Княже, - с осторожностью заметил стоявший рядом Ларс, - у вас, у христиан, ныне строгий пост, и особенно энта, страстная неделя. Гоже
  ли выступать в военный поход в столь неподходящее для христиан время? Нам-то, варягам, какими бы вы нас не считали, наплевать на ваши посты и дрязги. Мы-то готовы, а яко другие?
   Князь, по-видимому, ожидал подобного вопроса, ответил, не задумываясь:
   - Строгий пост - он для всех пост, а белозерские князья уже нарушили его. Нам што, прикажешь ждать? Чего ждать? Христос близок нам, людям. Он сам претерпел большие муки - вот и нам испытывать их до скончания веку, а монахи пущай замаливают грехи людские. Ваши боги, варяг, велики и недоступны, а наш рядом, в нашем сердце, и мы кричим, идя в бой: "С нами Бог!". Наш Бог, варяг, велит нам защищать свою Родину и други своея не щадя живота своего. Уразумел?
   - А яко же заповедь христова: "Не убий!".
   - Во время мира, но не во время войны!
   Пока во дворе шли сборы, Петр с Урсом пошли в оружейную, которая располагалась в подвале княжьего терема. Подвальные комнаты освещались факелами, и в них было довольно дымно, несмотря на сквознячок, гулявший через узкие оконца под потолком. Урс увидел на стенах тускло посверкивавшее древнее оружие: скифские луки и бронзовые мечи, мечи-акинаки и секиры из сырого, незакаленного еще железа. На рукоятях блеснуло золото. Тут же висели кожаные доломаны и юбки с разрезами по бокам сзади и спереди обшитые бронзовыми пластинами. Это было легендарное оружие сарматов и гуннов. Дальше Урс с любопытством рассматривал роскошные римские шлемы и панцири, набранные из стальных пластин. Рядом висели гладии - короткие пехотные мечи римских легионеров. Какими путями попали эти военные предметы в столь далекий северный город одним богам известно. Еще дальше располагалось оружие готов, предков Урса. Кольчуги с длинными рукавами и капюшоном, так такая уже была на нем. Вообще-то оружие готов было обычным: те же щиты, мечи и секиры. Разве что скрамасаксы - большие боевые ножи с клинками длиной в локоть. Так такой нож уже был у Урса. Петр тянул его дальше, торопился: надо было еще выбрать коня и подобрать амуницию. Урс задержал взгляд на хорезмийской кольчуге из плоских колец - байдане. Рядом висела комбинированная кольчато-пластинчатая броня: юшманы, колонтари, бехтерцы. На длинной лавке стояли шеломы разных видов и размеров. Здесь были и норманнские, и германские, и арабские, и сирийские, с бармицами и без, с железными личинами, и со стрелками, украшенные золотыми насечками. Урс выбрал себе шлем с личиной, оплечья, поручни и поножи, латные рукавицы.
   - Зачем тебе личина-то? - удивился Петр.
   - А затем, - вразумлял Урс, - дабы противник видел в бою не зверскую рожу, а холодную неотвратимость рока. Пошли, где мечи!
   В другой комнате все стены были увешаны орудиями убийства, кругом
  сплошь мечи и сабли, кинжалы Кавказа, искусно разукрашенные, хазарские изогнутые мечи, бороздчатые зульфикары, персидские из черного булата, длинные мечи-кончары. Урс выбрал меч с далекого Востока. Петр восхищенно заметил:
   - Ну, Урс! Такой меч токмо у нашего князя! Он же цельного косяка лошадей стоит. Да бери! Все одно вся энта зброя принадлежит Великому Новгороду. Для доброго воина Вече ничего не жалеет. У князя-то нашего ничего своего нету, разве што конь!
   - А чего энто тако? - изумился Урс.
   - А он рыцарь! Ему для себя ничего ненадобно. Оружье любит, коней. Справедливости в жизни взыскует, да толку-то. Кто её спытал?
   Урс хмыкнул и переменил тему:
   - Почему тебя Петрой кличут? Библейское имя Петр, тако и должно быть. Был у Христа такой ученик, в Риме мученическую смерть принял.
   Дружинник беспечно махнул рукой и весело произнес:
   - А бес его знает! С детства еще, Петра да Петра, я уж и приобык к прозванью этакому. Ну, да ладно, копье-то возьмешь?
   А на кой оно мне? Копье для обороны хорошо годится, а я всегда наступаю. Для наступательного боя меч - самое то.
   Петра загорелся:
   - Слухай, Урс! Покажешь мне свой прием с мечом? Здорово у тебя получается! Уж на што князь Мстислав добрый вояка, всякие уловки ведает, а и то диву дался!
   - Покажу Петра! Только ведь тренировки тута надобны ежедневные.
   - Ништо! Я упорный! Пошли на конюшню, я те подберу коня, не в обиде будешь.
   На дворе князь с Ларсом, уже в полном боевом облачении, проводили смотр загруженного в телеги, необходимого в походе, снаряжения.
   - Княже, - заговорил, вдруг, Ларс, - надо бы взять луки и арбалеты. В дружине три сотни добрых стрелков.
   - Молодец, воевода! - князь одобрительно хлопнул Ларса по плечу. - Чего энто я сразу-то не подумал. Распорядись! Нам они верно, пригодятся!
   Княжеский двор в кремле гудел как растревоженный улей, а новгородцы вокруг уже поняли, что посадник их, князь Мстислав, куда-то уже спешно засобирался и гадали: куда это.
   - Вот ведь неугомонный! Куда черти-то его понесли, да еще в страстну-то неделю! - орали одни. - А не ударить ли в набат?! - вопили другие.
   Зато те, кто немножко поумнее, подальновиднее, вразумляли:
   - Да не орите вы, полоумные! Не срамитесь! Нешто князь Мстислав зря будет дружину полошить? Мы не должны ведать, в чем воинский промысел его! Воров-то среди нас ведь немало, враз продадут интерес
  наш новгородский якому-нибудь проходимцу! Али не ведаете заслуг князя нашего? Он ведь для себя-то ничегошеньки не имеет, все нам, Новограду Великому, способствует, интерес наш блюдет. Противу-то сказать ничего не могёте! Лаете тута, яко псы, иже блохи до коросты заели!
   - Да уж тебя-то, Борис Зерно, нияки коросты не заедят, лихоманка тебя забери! - огрызнулся стоявший рядом мужик, одетый в длинный, до пят, кожаный доломан, войлочный клобук на его голове съехал на бок, волосы торчали сосульками.
   - Ты-то хоша бы помолчал, Акинфий! - отпарировал Зерно. - Не я ли тебе во прошлом годе, в липень месяц, корову подарил, коли твоя сдохла от нерадивого уходу, а?
   - Твоя правда, Зерно! - мужик снял клобук и поклонился. - Премного тебе благодарен, боярин, да ить, не я ли тебе все лето сено-то косил, аль вру? Чего ты мне рот-от затыкаешь! Сам пойми, дружина из городу выходит, а черт-те куды, и зачем?
   - Тьфу, на тебя, Акинфий! Иди грехи свои хоша смой! Я и сам не знаю, куды их черти понесли! Господи! Прости его душу заблудшую! Говорю же, неможно нам всего-то ведать, инако удачи воинской, уж поверь, князю не видать. Егда все знают, то и ворог знает. Не вздумайте в набат ударить, ум свой, граждане, призовите! Прошу вас!
   Толпа галдела, будто большая стая ворон, которая собралась на свое, очередное весеннее сборище для дележа мест под гнезда. Вот уже среди возбужденных горожан, как крысы на помойке, начали сновать торговцы всяким съестным товаром и различной мелкой ерундой, которую и продать-то в иное время проблематично. Возле боярина Бориса Зерно, вдруг, вынырнул, как черт из табакерки, какой-то торговец с хитрыми глазками и чуть ли не силком навязал тому жареного гуся всего-то за полденьги. Боярин, забыв в ажиотаже о великом посте и страстной неделе, машинально сунул наглому торговцу, даже не заметив, вместо медной полушки серебряную монетку, на которую можно было купить корову и, взяв гуся под мышку, заторопился домой. В большой кухне, усевшись за стол и уставившись в пустоту серыми глазами, он и уплел всего гуся, даже и не заметив, что для одного это все-таки уж слишком. Прислужница, плотно сбитая, ядреная девка, стояла в шаге от стола и, разинув рот от удивления, во все глаза глядела на хозяина, который забыл про великий пост и механически пережевывал скоромное, уставившись глазами-оловяшками куда-то вдаль, в одну точку за окном. В глазах хозяина не было ни мыслей, ни желаний - одна дурь, как будто сознание покинуло думного боярина. Зерно, покончив с гусем, все так же загипнотизировано вытер жирные пальцы о поданный девкой рушник и улегся тут же на кухне на широкую лавку, застланную ярким хорезмийским ковром, автоматически махнув рукой, отпуская прислужницу восвояси. Боярин, было, заснул, но очень скоро проснулся от неимоверной рези в животе.
  Зерно осторожно помял живот, но резь только усилилась.
   - Проклятый торгаш! - напугано забормотал боярин. - Всучил все-таки мне свое дерьмо, а я-то, козлище, соблазнился, взял грех на душу. И деньги-то были плевые! Поделом мне, скоту поганому! Что делать-то? О, Господи! Вот оно егда прозренье-то приходит. Ведь энто диавол меня искушал, а я не устоял! То-то у энтого козла торгового глазки-то горели неугасимым огнем! Господи! О-о-о...
   Со двора, вернее с крыльца боярского дома, неслась песня прислужницы:
   - Ой, выгоняла я скотинку, дай на широку луговинку.
   А там мой милый пастушок, дай заиграл во свой рожок...
   - Арина! Арина, мать твою! - заблеял как баран боярин. Голос у него сорвался и сделался сиплым, как у той собаки, которая, кидаясь на забор, устала уже лаять.
   Зерно похолодел от страха. "Неужто до Светлого Христова Воскресения не доживу?" - промелькнула мысль.
   - Господи, спаси и сохрани люди своея! - запричитал боярин. - Ежли выкарабкаюсь, ей-ей самую большую свечу поставлю на Пасху пред ликом Господним... и пред ликами святых угодников...
   Прислужница не то услышала, не то шестым чувством угадала, что хозяин в ней нуждается и, прервав свою песню, поторопилась в кухню, где и застала бледного от немочи боярина, который, лежа на лавке и держась обеими руками за живот, сипел:
   - Арина, Христом-богом заклинаю: беги к бабе Умиле, покличь сюды, скажи ей, Борис Зерно Богу душу отдавать собрался. Ой, моченьки моей нету! Беги, милая скореича, поспешай...
   Арина и в самом деле очень скоро привела бабку Умилу, но боярину показалось, что прошла целая вечность. Он мысленно то спускал всех собак, заодно с чертями, на голову нерасторопной девки, то, корчась от боли, униженно просил у Бога прощения за тот грех с гусем и свою жадность. Явившись, дородная старуха деловито захлопотала, приговаривая:
   - И што энто ты содеял-то над собой, милок? Арина мне сказывала быть-та ты цельного гуся сожрал, яко тот пес, понеже оного три дни не кормили, и не подавился. И енто в страстну-то неделю? Бог-от, он все зрит с небес. Давайте мне овсяной мучки горстку, да маленьку баклажку, да большой горшок, да свечку, да маслица якова ни то.
   Прислужница носилась по обширной боярской кухне как угорелая, гремела посудой на полках, доставая все, что перечислила знахарка.
   - Заголяй пузо-то, болярин! - командовала старуха. Возле нее толклась та же девчонка, которую видел на базаре Урс. - Приспусти портки!
   Зерно подтянул к горлу длинную рубаху и краем глаза заметил девчонку, которая с любопытством разглядывала толстое брюхо больного.
   - Ты, Умила, в своем уме? - плаксиво затянул он. - Приперла бы уж с собой всех уличных девок не то. Пущай все мою наготу зрят.
   - Лежи, лежи, болярин. Помалкивай, силов набирайся!
   Умила горячей водой развела в серебряном кубке овсяную муку со щепоткой соли. Получился жидкий кисель.
   - Накось, выпей спервоначалу!
   - Когда Зерно выпил, бабка ловко растерла ему живот коровьим маслом, потом, взяв лучину, полезла в устье печи и в загнетке зажгла её от раскаленных углей. Засветив огарок свечи, она поставила её в маленькую баклажку, которую расположила в зоне пупка больного. Сверху знахарка водрузила большой горшок.
   - Все, болезный! Лежи теперя смирненько. Сичас полегше будет.
   И правда, пока Умила пила с внучкой дорогой боярский чай с медом, боль у боярина утихла, а потом и совсем куда-то уползла, будто змея под колоду.
   - А пузо-то не загорит у меня от свечки? - забеспокоился Зерно и сам удивился ровному тембру своего голоса.
   - Та она уже погасла давно, милок.
   Бабка с усилием отодрала горшок, просунув пальцы под его края. Живот боярина больше чем на треть втянулся в горшок, примяв там и свечку. С чмоканием посудина оторвалась от живота, напугав при этом кота, который, сидя рядом, умывал лапкой свою усатую морду весьма схожую с мордой своего хозяина. Бабкина девчонка с интересом таращила глаза на столь диковинного и редкого зверька. Зерно счастливо вздохнул.
   - Ну, Умила! Я тебе теперя по гроб жизни должон!
   - Все тако-то говорят, болярин, - проворчала знахарка.
   - Я те не все, - ответил Зерно, щупая живот. - Эй, Арина! Тама у нас гусыня на яицах сидит, отнесешь благодетельнице в дом вместе с гнездом. Внучку-то, Умила, обучаешь штоли знахарскому искусу?
   - Обучаю, батюшко. Ладно, я пошла, не обжирайся боле. Храни тя Христос, болярин.
   Когда знахарка с внучкой и Ариной ушли, боярина обуяли скаредные мысли. Он налил было себе чаю из серебряного, арабской работы, кумгана, но побоялся пить, хотя очень хотелось. В раздражении, Зерно отпихнул от себя китайскую пиалу, расплескав при этом кипяток и обварив пальцы. Чертыхаясь, обтер покрасневшую руку подолом рубахи и заговорил, уставившись в угол, сам с собой:
   - Это ж надоть, якой убыток! За одного гуся уплатил, а он в животе не прижился, чуть было Богу душу не отдал. Здоровенную гусыню подарил, почитай вместе с выводком - энто ж цельное стадо. Тако ить не долго и по миру начать шастать, милостыню выпрашивать. Вот ить нечистая сила, везде нас подлавливает! Господи прости!
   - С кем энто ты балаболишь, Зерно? - раздался, вдруг, густой бас.
   Боярин чуть не подпрыгнул от неожиданности и, повернув голову, увидел входящего гиганта в медвежьей шкуре.
   - Задери тя короста, конунг! Напужал до икоты! Яко тя собаки-то мои не заели? Молчали пошто?
   - На меня гавкать не положено, боярин! Я токмо поглядел на них - они тут же заткнулись. Аль забыл, што я волхв?
   А у подаренной боярином гусыни из двадцати яиц выпарился всего один гусенок, да и тот оказался хроменьким. Остальные девятнадцать оказались болтунами, пришлось выбросить. Гусыня медленно прохаживалась по бабкиному подворью, сипло гоготала и, виновато поглядывая на Умилу своим синим глазом, что-то горячо лопотала в свое оправдание. За гусыней, прихрамывая, таскался гусенок, больше похожий на беспризорника....
   - Не от чистого сердца дал, толстомордый, - вздыхала Умила, согласно кивая гусыне. Да Бог ему судья....
  
  
   Г л а в а Ш
  
   Белозерский поход
  
   Пятые сутки новгородская дружина князя Мстислава в тысячу конников с обозом из двадцати телег продиралась через девственный лес, в направлении на северо-восток, что за рекой Мологой. Пасху отметили утром, между двух болот, на взгорочке, поросшем сосновым лесом, где священник, отец Коронатий, отслужил молебен во славу воскресения Христа. Разожгли костры, впервые за все время похода сварили кашу с солониной, обсушились, спокойно поели сами и накормили без спешки лошадей. Князь распорядился выдать каждому дружиннику по чарке медовухи. Варяги и другие язычники, которых в дружине было немало, на литургические песнопения и действия отца Коронатия внимания не обращали, но от чарки хмельного не отказались.
   Отдохнув часок, двинулись дальше, хотя священник и ворчал, мол, в Светлое Христово Воскресение надо предаваться веселию, славить Спасителя, а не таскаться по лесам, не утруждать себя и скотину, иже есмь тварь божья и бессловесна. Труднее всего приходилось обозу. Конник мог обогнуть препятствие - повозки же петляли по лесу, по закрайкам, выбирая путь, и тормозили движение. Обойтись же без гужевого транспорта совершенно невозможно. Куда денешь фураж, продовольствие для людей, котлы, запасные ремни и одежду, кадки с тележной мазью и медом, наконец. Шли до самой темноты. Ночь, накрывшая отряд, как назло, оказалась безлунной и глухой, только протяжный крик сов, да всхрапывание коней иногда нарушали тишину. Костры князь разжигать запретил и, уставшие за день люди, повалились спать на мягкий мох, подложив под головы седла или добрый пучок папоротника. Туманное, сырое утро наступало медленно, когда князь поднял людей. Дружинники, приученные к дисциплине, перекусывали
  на ходу, кормили лошадей, благо, что овса захватили с собой предостаточно. Рядом оказалась небольшая речка, из которой люди и кони напились вволю. Урс, заседлав своего коня, подъехал к князю с сообщением:
   - Энта речка, княже, впадает в Бело озеро. До него мы можем ехать верст пять вдоль берега. Как раз на западный берег озера и выйдем. На южном берегу озера город князя Романа. В нем не боле двух тысяч народу. На северном берегу будет Липин бор. Нам туда и надо, дабы незаметно оседлать единственную дорогу в страну угров. Мы должны пробраться через энтот самый Липин бор. Он и считается границей между землями Новгородской республики и владениями князя Романа. Дорога в той стороне токмо одна, по иже могут, худо-бедно, идти торговые караваны. Нам нужно лишь выбрать место для засады возле энтой дороги. Я все сказал!
   - Добро! Идем вдоль речки к озеру, а тамо видно будет.
   Примерно через два часа езды по ухабам и корням деревьев сверкнула гладь озера, и отряд, не подходя к берегу, двинулся вдоль него к северу. К обеду новгородцы добрались до Липиного бора. Это был такой же лес, через который пробирался отряд, только более плотный, с преобладанием вековых сосен неимоверной высоты. Из-за тесноты, старые деревья, подгнив и засохнув, не падали, а так и стояли скелетами. Продраться через такой лес было просто немыслимо, разве что пешему, да и то только по лосиной тропе. Отряд пошел вдоль бора на восток, прикрываясь молодым подлеском. В версте, к югу, плескалось озеро, и кричали чайки. Урс с князем ехали в голове отряда, зорко поглядывая по сторонам. Они-то первыми и увидели ниже подлеска распаханное поле и жилые строения на берегу. На поле какой-то крестьянин, с мальчиком лет десяти, занимался севом. Князь поднял руку и отряд остановился. Подъехал воевода Ларс. Князь положил на ближайшую повозку свой меч и круглый щит с шеломом, натянул на себя черную монашескую сутану с капюшоном. То же велел сделать и Урсу, остальным приказал ждать.
   - Пошли, варяг, поспрошаем энтого смерда кой о чем!
   Когда они приблизились, мужик лет тридцати и мальчик оставили свое мирное занятие.
   - Христос воскресе! - поздоровался князь, военную выправку которого не могла скрыть и сутана.
   - Воистину воскресе! - хмуро ответил мужик. - Чего бродите тута, в наших Палестинах, отцы святые.
   В его ответной фразе прозвучала скрытая ирония. Князь это заметил.
   - Да вот дорогу на север, к уграм, ищем, сын мой. Покажь!
   - А чего у них, у язычников, делать православным монахам?
   - Та-ак! Дурачком прикидываешься, смерд? - голос князя построжел. - Аль не ведаешь, зачем монахи к язычникам ходют?
   - Ведаю, отче! Дабы, значит, нести нехристям слово Божие!
   - А коли ведаешь, тако отвечай, где дорога?
   - Тако вон она, в полверсте отсюдова!
   - Кто твой хозяин? - помягчел князь. - Аль ты сам по себе? Как кличут-то тебя, мил человек?
   Крестьянин снял с плеча берестяное лукошко с посевным зерном, поставил на пашню, поправил ремешок на голове, скреплявший волосы, одернул льняную рубаху, выпрямил грудь и четко произнес:
   - Аз князь Олег! Рюрикович есмь! Великий князь Владимир Мономах прадедом мне приходится. Отец мой, Георгий, доводится двоюродным братом князю Юрию, прозванному Долгоруким.
   - Ага! Значит ты и отец твой изгои! Чего ж не пошли на службу, в дружину князя белозерского, Романа? Все ведь тако-то делают, кому удела не светит!
   - Отец мой не похотел и мне не велел. Лучше в земле ковыряться, рыбу ловить, чем прислуживать белозерским выскочкам. Угодья энти, - Олег повел вокруг рукой, - отданы нам в вечное пользование по указу великого князя Андрея Боголюбского.
   - Вечен токмо Бог, князь Олег! Мы же все временщики на земле энтой. Не боишься, яко сгонют тебя с семейством твоим отсель, и защиты ты, и справедливости ни у кого не найдешь, даже и у князя Андрея, да и он не вечен? - Помолчав, спросил: - Яко ты догадался, што не монах я?
   - А чего тута гадать? Выправка у тебя не монашья, князь. Прости, не ведаю твоего имени. Да и у гридня твоего тож.
   - То не гридень, князь Олег, а принц готский, Урс Рурк, внук конунга Хельги Рурка. Ведаешь ли?
   - Яко не ведать? Давно еще, племя Рурков обитало в здешних краях, пока князья ростовские не вытеснили их на север. Назови же свое имя!
   - Ну, коли уж ты, не дружно расположен к князьям белозерским, знай,
  што я Мстислав, по прозвищу Хоробрый, и я Мономашич. Братья мы с тобой, князь Олег, хоша и дальние, а все одно, одного корню.
   Князья поклонились друг другу в пояс, правыми руками прикоснувшись к земле. Мальчишка, отпрыск князя Олега, поклонился тоже, только Урс, не шелохнувшись, сурово смотрел вдаль, на гладь озера, поминая предков, которые когда-то жили здесь. В полуденной дымке не просматривался ни южный, ни западный берега.
   - Аще, князь Мстислав, - заговорил вновь Олег, - встречи ищешь с князем Романом, тако не проходил он еще обратно, из земли угорской? Недели три уж минуло с того дня, яко с большой ратью пошел князь Роман на север, в земли новгородские. Сотни две телег с ним было. Цельный час мимо шли ратники, може меньше, може больше, не иначе яко грабить угров отправились.
  
  
   - Пошто тако решил?
   - Нешто с пустыми телегами в гости ездют? Да оружно, да в многолюдстве?
   - Ты прав, брат! Тако сотворяют токмо воры!
   - Мыслю, што накажешь ты их, князь Мстислав!
   - Верно, мыслишь, брат Олег! Токмо по канону ратному я и тебя, вместе с семейством твоим, должон мечу предать, потому яко уйду вослед князю Роману, а ты на конь, да и айда в Ростов-город за подмогой для белозерцев, а? Тако часто и бывает!
   Наступила тяжелая пауза, Урс напрягся, нащупывая под сутаной, свой скрамасакс. Олег побледнел, но ответил твердо, прямо глядя в глаза князя Мстислава:
   - В нашем роде, брат, предателев и доносчиков отродясь еще не бывало!
   - Ой, ли? У нас с тобой род един, от Владимира Святого произрастаем, а сын его, Святополк, прозванный Окаянным, разве не порешил братьев своих, князей Бориса и Глеба тайно? Аль не слыхивал от отца своего?
   - Ведаю, брате, о злодействе том, Святополка Окаянного! И о том ведаю, князь Мстислав, што от двенадцати сыновей Владимира Святого пошла на Руси распря, а междоусобье теперя, на Родине нашей, корнями оттудова пошло и породило всюду горе - окиян-море. Бери в заложники сына моего старшенького, Глеба! Деваться некуда!
   Олег с любовью погладил мозолистой, почерневшей рукой белокурую головку мальчика, который доверчиво смотрел в глаза князя Мстислава.
   - Не буду я, брате, заложника брать! - глухо ответил он. - Верю тебе, хоша и на большой риск иду! Совсем никому не верить - лучше уж и не жить вовсе! Кто не кровь, а пот на землю проливал, тот предать не сможет! Душа у того маяться будет вечно!
   Олег поклонился в пояс и дрогнувшим голосом произнес:
   - Благодарствую, брате, за доверие великое, да и сам посуди, яко я могу пособничать воровству энтому? Честь моя пострадает! А энто дорогого стоит! У князя Романа всего-то пятьсот ратников, да, може сотню, оставил дома, для охраны семейства своего. Большую часть пеших ратников, тыщи две, привели с собой ростовские князья, тако, што яка там подмога. Энти-то оружены плохо: копья да рогатины. Бронь-то и то не у каждого. Не дружина, а сброд! На татей больше смахивают.
   Мстислав усмехнулся и сказал:
   - Вижу, брат, не в чести у тебя князья ростовские! Не любишь ты их!
   - Да яка тама любовь, коли князь Роман, виру на меня наложил. Плачу ему овсом, да скотом, да гусями, а ведь по Любечскому ряду, по "Правде Русской", яко завещал нам предок наш, Великий князь Ярослав Мудрый, сын полоцкой княжны Рогнеды, с нас, изгоев, виру не брать.
   - Добро, брат Олег! Я проверял тебя, ты уж прости! Не боюсь я князей ростовских и белозерских, буде у них дружинников десятеро противу моего одного!
  
  
   Олег согласно кивнул головой и тут же обеспокоено спросил:
   - А не боишься ты, брате, гнева Божьего в пасхальну-то сороковину затевать кровопролитие?
   - А чего ж не убоялись христопродавцы ростовские, затевая грабеж в Великий пост? Яко можно, брат, дабы воровство, на которое решились Роман с Борисом в сороковину поста и содеяли его, осталось без наказания? Вот кому надо убояться гнева-то Господнего!
   - Но ты же ведаешь, брате Мстиславе, што зло токмо родит зло еще большее, а Христос учит нас, бестолочей, любить ближнего и прощать грехи его!
   - Вот пусть Бог и прощает, а мы, аще всё прощать будем, то зло токмо умножится. В отдельных случаях можно и простить, но не в энтом! Да и новгородцы мне не простят, аще я стану потакать воровству. Ты ж, небось, слыхал, яко они восклицают: "Кто противу Бога и Великого Новгорода - враг есмь"!
   - Ты прав князь Мстислав! Пусть те будет удача! Храни тя Господь!
   Олег склонился в глубоком поклоне.
   - И тебе крестьянствовать, князь Олег! Прощай!
   Когда монахи-витязи ушли, Олег перекрестил их вслед, вздохнул и, опять погладив сына по головке, задумчиво произнес:
   - Смерть вокруг нас с тобой кружила сынок. Видел варяга? Мигни токмо князь - хана нам тута же с тобой! Уж я людей повидал, чую, што к чему. Жизнь поворачивается к нам таким боком, што хоша тако прикинь, хоша эдак, хоша волком взвой, а токмо придется те, сынок, ступать в молодшую дружину князя Андрея. Тама обучат ремеслу воинскому. Тута таки дела завихряются, што не дадут нам спокойно крестьянствовать. Будешь служить, тако хоша, яка-нияка защита от Боголюбского будет противу всех энтих, мать иху...
   - Кто они, отец?
   - Кто, кто! Все! Князья энти, удельные, изгои, удачи промышляющие! Кажный свой интерес блюдет, выгоду ищет, а мы для них, што лист придорожный, прошлогодний, который ветер валяет туды-сюды, и не ведаешь, яко жив останешься. Князья всё уделы делют, а народ русской, на ком земля держится, у них в заложниках оказался.
   - Но мы ж тож князья, отец? И ничего не делим.
   - Да толку-то! Таких князей, яко мы, по Руси-матушке о-го-го!
   * * *
   Когда дружина князя Мстислава вышла на дорогу, Урс предложил:
   - Повели, княже, мне с Петром разведать, што впереди, а вы идите вослед?
   - Добро! Скачи, Урс, подбери место для засады!
   Дорога змеёй вползала в Липин бор, как в ущелье. По обе стороны стояли гигантские сосны, чудовищной толщины, сучьями-руками сцепившись намертво. Дорога больше походила на барсучью нору, темную и зловещую. По одиночке здесь не ходили и не ездили, боялись татей, колдунов, ведьм и леших, диких зверей. Потому как
  лось подденет на рога, а медведь вмиг облапает. Леший же так заморочит, что и не выберешься отсюда никогда. Всякие страшилки-легенды отпугивали путников ходить в эти гиблые места в одиночку. Но людская жадность к наживе, двигатель любой экономики, преодолевала страх перед чертями и ведьмами. Как правило, в страну угров, ездили с охраной, караванами, по нескольку десятков повозок, набитых разным товаром в обмен на пушное золото. Иногда путникам, Урсу с Петром, дорогу перегораживало поваленное буреломом дерево, которое никак полностью упасть не могло из-за плотной стены сосен и елей; всадник же свободно проезжал под ним. Сучья-руки хищно тянулись к путнику, будто это неведомый зверь желал схватить жертву и медленно высосать из него все соки. Даже ветер не мог добраться сюда вниз и шумел где-то там, высоко вверху. Здесь же, в этой норе-дороге, стояла удушливая, гробовая тишина, пахло травяной и грибной прелью, древесной гнилью. Какие-то крысы, величиной с кабана, с красными глазами, испускающими ненависть, перебегали через дорогу, дико, нежданно взвизгивая. Дневной свет перетекал в сумерки, а солнечные лучи - в туманные косые столбы, не достигавшие лесной почвы. Ночью же, в этот кривой, на пять верст, извилистый тоннель боялись сунуться даже дикие звери, и только ночные духи мрачно плели невидимую паутину и пожирали затхлый воздух вместе с комарами и мухами, оставляя абсолютную пустоту вокруг и полное отсутствие какого-либо сознания, если оно вообще у кого-то имело место.
   Долго Урс с Петром скакали по этой зловещей норе, и даже их, сильных духом, бесстрашных, омрачала эта страшная дорога. И если бы не пробитые в сырой земле тележные колеи, по которым, журча по мелким камешкам, стекала вода, то можно было бы с полным основанием предположить, что спускаются они прямиком в преисподнюю.
   Но вот впереди забрезжил яркий свет и два всадника вылетели на опушку леса, где дорога шла вдоль болота с одной стороны, а с другой, на пологом косогоре, росли многовековые дубы вперемежку с веселым березняком. Дорога плавно огибала плоскую возвышенность, протянувшись не менее чем на три-четыре версты, затем вновь уходила в болотистую, туманную долину. Здесь весна давно уже вступила в свои законные права. Мирно пересвистывались птицы, играл, напоенный ароматом весеннего разнотравья, ветерок, в чистом небе бесшумно парила парочка беркутов, высматривая мышей-полевок и зазевавшихся пичуг. Переход от мрачного, лесного ущелья к открытому жизнерадостному простору был очень велик. Заросшая молодым осотом и подорожником, ранее пробитая сотнями тележных колес и копытами лошадей дорожная колея, по которой скакали два всадника, явно указывала на то, что по ней давно уж никто не проезжал. Проскакав еще версты три, а может и больше, под уклон, Урс с Петром приблизились к первой гати. Дальше ехать не имело смысла, и, напоив лошадей из болотины, они повернули обратно.
   Когда они вернулись к опушке, из лесного ущелья, выходила основная масса конницы дружины Мстислава. Урс, подскакав к князю, доложил, что дальше после страшной дороги через лес, имеется взгорок версты на две-три, а потом болото с гатью и, что лучше этого места для засады не будет.
   - Добро! Я те верю, варяг! Нам незачем далече ходить! Мы на своей земле, подождем тама, где ты указал.
   Вскоре вся дружина прошла по дикому ущелью леса, и вышла на опушку. Князь, осмотрев окрестность, крикнул:
   - Эй, Ларс! Значит у нас триста лучников? Распредели их по всему косогору до самой гати. Всем скрыться в березняке! Горниста ко мне! Скоп, ты со своей сотней и ты, Урс, с варягами запрете вход в Липин бор! Передовая часть всегда конна и хорошо оружна. Ни один не должон проскочить сквозь вас, инако, Скоп, заранее можешь рыть себе могилу. А тебя, Урс, я проверю в стоящем бою. Дальше будет обоз и пешая рать, ими я сам займусь! Ляшко, Федот! - на зов торопливо подскакали два дружинника. - Придется вам, братцы, прогуляться по энтой дороге. Я хочу ведать, где караван с ворами! Да глядите, не обнаружьте себя! Тако, а остальным спешиться, накормить коней, но покудова не расседлывать, и костров не разводить!
   Только к вечеру, когда уже солнце зацепилось своим нижним краем за щетину елей на противоположной стороне болота, оба разведчика вернулись на мокрых от пота лошадях.
   - Княже! - поспешил сообщить Ляшко. - Нашли мы караван! Отсюда верст двадцать, не то боле, будет! За двумя гатями! На ночевку остановились! Народу-у, уйма! Костры разводят, жратву собрались готовить, ночевать задумали.
   - Ну, ин ладно! Разводите и вы костры, токмо без дыму, сушняка тута полно! Отдыхайте! Раньше завтрева обеда воры сюда не явятся, а телеги их слыхать будет издалека, еще по гатям.
   Урс с Петром, расседлав своих коней, оставили их в малой дружине варягов, а сами налегке пошли вдоль опушки бора вверх. Опушка заросла мелким ельником, кое-где высились огромные сосны, верхушки крон которых покраснели от заходящего солнца. На сосне, с высохшей вершиной, сидел ворон, с доброго гуся величиной, только черный, будто головешка и лениво, как скрипучее дерево, каркал:
   - Кр-ру! Кр-ру! Кр-ра, завтра дождь с утра!
   - Эй, младени! - раздался, вдруг, такой же, как у ворона скрипучий голос. - Ступайте ко мне!
   Урс перевел взгляд с ворона вниз и с изумлением увидел посреди поляны, заросшей молодой порослью иван-чая, сидящую старуху в немыслимом, каком- то сером рванье, потерявшем от времени вообще какой-либо цвет. Голова её была повязана такой же серой косынкой, будто кто посыпал ее дорожной пылью. Крючковатый нос почти касался вздернутого подбородка, а единственный зуб вылез из безгубого рта. Седые космы из-под косынки разметались по плечам и горбу на согнутой колесом спине, но бесцветные глаза старухи смотрели приветливо, весело, загадочно.
   - Чисто, баба-Яга! - оторопело проговорил сзади Петр. - Вон смотри, Урс, и избушка на курьих ногах!
   Невдалеке и в самом деле возвышалась ветхая изба, но не на курьих ногах, а на четырех здоровенных пнях ровно спиленных каким-то великаном. Избушка была без крыльца, с открытой настежь дверью.
   - Она, што туда, в избу-то, влетает? Крыльца-то нету! - испуганно шептал сзади Петр.
   - Идите ко мне, ребятки, - скрипела старуха. - Не бойтесь!
   - А мы и не боимся, карга старая! - заявил Петр, храбрясь.
   Парни подошли и поклонились старой женщине в пояс.
   - Здрава будь, бабушка! - Урс наклонился и поцеловал старуху в морщинистую, пергаментную щеку, не понимая, какая сила толкнула его на этот поступок.
   Старуха растянула щель своего рта в довольной улыбке. Бесцветные глаза её стали, вдруг, синими, как васильки, и удивительно молодыми, завораживающими своей страшной красотой.
   - Это хорошо, что ты уважил старуху, Урс! - заговорила бабка молодым, совсем не подходящим к ее облику, звонким голосом, да еще по-готски.
   - А откудова ты знаешь мое имя, бабушка?
   Бабка вновь заговорила, но уже по-русски:
   - Хм, откудова! Твой прадед, конунг Хельги Рурк, доводится мне правнуком. Он бывал у меня в гостях и не тако, чтобы давно.
   При этих словах Петр радостно хлопнул себя по бедрам, удивляясь чудесам долгожительства, воскликнул:
   - Может ты и Мономаха, помнишь, ведьма старая?
   Бабка сурово глянула на парня, как на нашкодившего мальца и произнесла:
   - Не токмо Мономаха, но и отца его Всеволода и мать, византийскую принцессу Анну, дочь императора Константина Мономаха. Я и деда Владимирова, князя Ярослава, прозванного Мудрым, хоша он от рожденья был хромым, знавала и жену его, принцессу Индигирду, дочь шведского короля Олафа, в крещении Ирину. Была я знакома и с матерью Ярослава, преславной и прекрасной Рогнедой. Красотой и меня мать-природа одарила редкостной, и от одного моего взгляда великих князей киевских, и конунгов северных, и королей германских морок прошибал, и великое волненье любовное, и становились они словно полоумными. Токмо я смеялась им в лицо, нанося обиду несравненную, а силой они меня взять, не могли, руки коротки у мужланов энтих. Даже большой охотник женского роду, побочный сын князя Святослава, Владимир, иже окрестил Русь посля, дорвавшись до власти, пожелал видеть меня среди жен своих, да ничего у него не получилось. Вот злился-то, - а мне радость. Жалею вот по сию пору, понеже не оказалась я в тот роковой день, во время штурма Полоцка, рядом с Рогнедой. Не была бы она обесчещена Владимиром. Меня же боги, или черти, занесли в то время далеко на север. И поразил мое сердце, и растоптал мою гордыню полным равнодушием беспечный рыцарь, великий конунг готов, Оксхольм, дед твоего прадеда Хельги. Понял ли, Урс? Ничего не поделаешь - так я была наказана за свою гордыню. Но все-таки я добилась своего, и Оксхольм взял меня в жены. Вот где оказался корень твой, Урс. Позже, егда подрос уже единственный сын мой Турвольд, а неудержимый Оксхольм пропал где-то на своем драккаре, открывая новые земли на западе, далеко за окиян-морем, приснился мне сон, быдто переживу я всех, и буду лечить людей. Быдто буду жить в энтих местах, а умереть мне не суждено за прошлую гордыню мою, пока не сотворю я для людей множество добрых дел, а сколько их должно быть не знает даже наш верховный бог Один, да и опять же одно пойми любый мой Урс, отчего-то и почему-то люди бояться меня стали. Што поделаешь, я не хочу навязываться, а болезные сами притащатся, кому уж совсем тяжко, да я ведь и не против, но боятся меня, молву пустили, якобы за Липиным Бором нечистая сила живет, якобы кого пожелает - излечит, а кого не полюбит, искалечит, да еще и на род его неизвестно што напустит. Вот же дурни! Може я им добра хочу, понять-то энто не каждому суждено.
   Петр, пораженный этой историей, воскликнул:
   - Неисповедимы пути твои, Господи! Много происходит чуда на белом свете. Яко же живешь-можешь ты в этой глухомани, бабушка Ядвига? Хозяйства у тебя нету, кормиться-то чем?
   - Эх, младень! Да много ли мне, старухе ветхой, надо? Травами вот живу. Болезных на ноги ставлю, а оне, благодарные, везут мне: кто мучки мешок, кто кабанчика, а кто и добрым словом приветит.
   - Да через энтот чертов Липин бор токмо нечистая сила носиться может, да, разве еще те, яко давно уже умом тронулся, а приветить тебя, карга старая, может токмо сам дьявол, али драконы якие ни то.
   - Я не обижаюсь на тебя, понеже ты, младень, неразумный еще.
  Кого нужда, младень, пристигнет, энтот пройдет испытание страхом. Болесть-то она ведь не родная тетка. Тута ведь и купцы по дороге мотаются по делам торговым. Люди смелые, ничего не боятся.
   - Да энти купцы, - Петр поперхнулся от негодования, - ради наживы, ради мамоны своей ненасытной, давно уж продали души свои дьяволу! Черти им помогают в ущелье энтом лесном, тешат жадность купеческую. Тако-то вот, баба Ядвига. Мы-то об энтом еще ране слыхивали.
   Старуха улыбнулась и проявила любопытство:
   - А яко ты угадал мое девичье имя, Ядвига?
   - Да яко? - Петр смутился. - Баба-Яга - значит дева Ядвига - энто все же ведают, даже отроки малые, девки и бабы, люди, однако.
   - Эх ты, неотесанный! - укоризненно заметила старуха. - Я была дочерью Мечислава, короля польского, из династии Пястов, а мать моя, красавица Дубравка, королевна Чехии. Когда была я еще махонькой, явилась ко двору ведунья по какому-то делу и заметила у меня дар богов. Очень уж ей нужна была ученица - вот и украла она меня. Многому научила, а когда я повзрослела, вернула домой, мать, Дубравка, признала меня по родимому пятну под косой. С той вот поры время перестало быть обратимым для польской принцессы Ядвиги. Появлялась я там, где хотела и исчезала, когда в этом была для меня нужда, потешив вволю свою гордость. Ну да боги наказали меня за это, лишив вечного покоя.
   Старуха помолчала, перебирая траву на серой юбке, и вновь заговорила:
   - Завтрева Перунов день, а я ведаю, зачем вы здеся, - голос старухи стал жестким. - Перуну нужны жертвы и он их получит, но ни одна десница не будет занесена над главой твоею, Урс, ибо моя будет всегда выше. И жить ты, возлюбленное дитя мое, будешь столько, сколь захочешь, покуда не надоест. Такова моя прихоть. Иногда и мне хочется яко-то потешить себя, уж и не знаю в каком времени, да и зачем. А ты, грубиян, - старуха строго посмотрела на Петра, - будешь вечной тенью моего предалекого и столь близкого правнука. Даже он не сможет освободить тебя от вечной маяты на энтом свете, а сам ты не в силах будешь понять, изменить свое будущее, и родичи твои будут ломать главы свои, силясь охватить глупым умом своим природу мирозданья и борения душ своих. Тако-то, младень!
   Бабка повертела в сухих пальцах столон какой-то травы в локоть длиной, который был увенчан маленькой мохнатой головкой лилового цвета. На столоне изредка располагались копьевидные листики, а белый корешок имел пять лучей и был похож на растопыренные в стороны, тонкие пальцы ребенка, пытающиеся обнять что-то, неведомое.
   - Энтот корень, младени, - заговорила бабка обычным скрипучим голосом, - ежли его заварить кипятком, спасет человека от любой боли в животе, окромя ранения, там нужны другие травы, кровохлебка к примеру. Сидит корень в земле на глубине трех пястьев, растет во всех лесах, любит полянки, а узнать его можно по лиловой головке....
   * * * * *
   Наступила ночь, и звезды усеяли небесную высь. Весна, хоть и вступила в свои законные права, и днем было довольно жарко, к ночи сдавала свои позиции северному дыханию. Урс с Петром развели костерок и грели чай с брусничным листом в маленьком походном котелке. Неподалеку расположились молчаливые варяги из сотни Урса тоже с костром и таким же чаем. Петр, вороша малиновые угли веточкой вербы, неопределенно проворчал, глядя в темноту ночи:
   - Наплела карга старая черт-те што, теперь перебирай мысли-то, словно бисер, а они ведь то плывут, яко утицы, то скачут, яко оглашенные и не пымаешь ни одной. Неужто ей три сотни лет, аль того боле?
   - А чего ты дивишься, Петра? - заговорил Урс. - Чудес на свете много, но люди, порой, не замечают удивительного, пока им в очи не плюнут. Не зря же ромеи своим побежденным врагам выкалывают зенки, приговаривая, что, мол, все одно они ничего не видят. Я тебе Петра скажу, што давно еще, когда бабка Ядвига была молодой и обреталась при дворе франкского короля Карла Лысого, из династии Капетингов, жена его Брунгильда очень точно умела предсказывать погоду на каждый день и на месяцы вперед. Без её прогноза энтот неустрашимый король не затевал ни одного похода, даже в ближайшую от замка деревушку. Придворный епископ Бенедикт все подозревал жену короля в связях с нечистой силой, да токмо энтот Карл Лысый заявил ему, што для него проще повесить любое духовное лицо, нежели расстаться со своей любимой Брунгильдой. Благодаря предсказаниям жены, король не проиграл ни одного сражения и укрепил франкское государство. Это после него уже Генрих 1 Капетинг женился на дочери Ярослава Мудрого Анне, тако теперь у франкских королей есть частица и русской крови.
   - А ты-то откудова энто ведаешь? - вскинулся Петр.
   - Мне рассказывал дед, конунг Хельги, а он выудил эти сведения из подсознания своей бабки, но я-то не догадывался по-малолетству, што энто бабка Ядвига. Теперь-то понимаю, откуда дед черпает свои знания во всех подробностях об истории придворной жизни королей и императоров всей Европы. А еще он питает свои мозги знаниями из верхнего поля, - Урс ткнул пальцем в звездное ночное небо, - по-гречески ноосфера называется. Конунг Хельги великий человек и много чего ведает о жизни прошлого, настоящего и будущего. Только сдается мне,
  Петра, што никто из ныне живущих не понимает значения величия жизни и смерти, потому и воюют меж собой. Ваш Христос призывает к любви, а люди плюют на энту, самую главную заповедь его учения, гоняясь одни за властью, другие за золотом.
   Помолчав, Урс неожиданно спросил:
   - Хочешь разбогатеть, Петра? - и, не дожидаясь согласия или отрицания, добавил: - вон возле той ели зарыт горшок с золотом, над ним сидит душа хозяина, мается, вместо того, дабы блаженствовать в садах Эдема. Подойди, копни мечом.
   - Иде? - Петр оторопело уставился на ель. - Верно, яко-то облачко! Тако то морок, Урс! Мало ли што привидится в энтой чертовой темени! Бесы нас за нос водят. Им бы лишь потешиться за наш счет.
   - Да нет, Петра! Многие купцы, убоясь татей и этого страшного Липиного бора, зарывали часть денег в этих местах, а потом по причине гибели не могли вернуться за ними. Души же их теперя корпят над энтими горшками. Днем-то их не видно, зато ночью - вон они сидят: и там, и там!
   Изумленный Петр ошарашено вертел головой, всматриваясь в смутные очертания деревьев. Преодолев страх, он подошел к основанию ели и потыкал мечом меж корней. В одном месте что-то звякнуло, и лезвие уперлось во что-то твердое. Он не стал копать и вернулся на свое место, к костру. Помолчал, собираясь с мыслями, потом промолвил:
   - Ты прав, Урс! Тама золото, но не буду я об него свой меч поганить, да и не могу я его взять, хозяин денег меня с ума сведет, а мне энто ни к чему. Ты-то, коли ведаешь, почему не возьмешь?
   - А мне-то зачем? Торговать я не собираюсь, там ведь обманывать надо, а я делу энтому не обучен. Деньги, они брат только тогда принесут пользу, егда даны тебе добровольно и от чистого сердца.
   - Верно, Урс! Деньги хороши, егда их заработаешь честным путем, аль тебя наградит князь за верную службу, а присваивать чужое - энто недостойно русича. Мудрый ты, Урс, хоша и моложе меня, многажды ведаешь о жизни, ловко мечом владеешь, дротиком, метко стреляешь из лука и самострела. Прикипел я к тебе душой. Знания в тебе великие. Я вот совсем недавно грамоте-то обучился, князь приказал. Говорит, што ему в дружине бестолочи не нужны, донесения якого-либо разуметь не смогут. Я вот и по-гречески-то худо разумею.
   Урс налил себе в берестяную кружку брусничного чая из котелка и, отхлебнув, сказал:
   - Меня многому научил мой дед Хельги.
   - Знаю его, - воскликнул Петр, - приходил он к нам в дружину и не единожды. Огромный мужик, всё в медвежьей шкуре ходит, суровый, и ни на кого не глядит прямо.
   - Ему нельзя глядеть человеку в глаза, разве што на родню.
   - Энто, отчего ж?
   - Дак ежли глянет он на кого пристально - тако тот умом тронется!
  Сила у него такая, страшная, немереная, никому неведомая.
   - Чудеса, да и токмо! - изумился Петр.
   - Беседуете? - раздался негромкий голос князя, который неслышно подошел из темноты. За его спиной высветилось костром, заросшее чуть ли не до самых глаз бородой, лицо сотника Скопа.
   Парни живо вскочили и поклонились своему командиру, Петр в пояс, а Урс сдержанно и с достоинством, только головой.
   - Я вот что хочу тебе сказать, Урс, - заговорил князь. - Основной удар конной дружины белозерцев, егда они опомнятся после обстрела наших лучников, придется на твоих варягов и на сотню Скопа. Мне важно, дабы вы не пропустили ни одного конника через Липин бор, инако приведут подмогу, а большой обоз свяжет нас по рукам и ногам. Сам помысли - энто добро уже принадлежит Великому Новгороду и мы должны доставить его в целости. Вход в Липин бор един и он узкий, яко кротова нора, обочь не продраться даже пешему. Ты должон заткнуть энту нору и перебить головную дружину. В энтом трудном деле тебе поможет Скоп со своей сотней. Я оставляю тебе горниста Александра. Яко токмо белозерцы приблизятся на арбалетный выстрел, пущай он подаст сигнал, и я начну атаку на всем протяжении обоза против пешей рати, а воинов в ней, яко ты ведаешь, две тысячи.
   - Все понял, исполню! Завтра Перунов день, княже! Знаешь ли?
   - Ведаю, парень! Языческий бог потребует жертв! Он их получит сполна! Вон волки уже воют, видно чуют трапезу свою. Постарайтесь поспать, сколь сможете. Я все сказал!
  
   Глава VI
   Перунов день
  
  
   Князь Роман, дородный, но довольно крепкий еще мужчина, встал рано. Густой туман застлал своим белым покрывалом весь огромный лагерь и скоро не собирался подниматься, предвещая, тем самым, ясный день. Это порадовало князя белозерцев. Он размялся, попил холодной родниковой воды из корчаги, запасенной еще с вечера. Посмотрев на спящего сына, двадцатилетнего витязя, а спали все, не раздеваясь и не снимая обуви, ухмыльнулся и толкнул его ногой. Тот открыл глаза.
   - Подымайся, соня, - любовно проворчал князь. - Лягухи вон в болоте дневной промысел зачали, пичуги рассвистелись, вороны ор подняли.
   Подошел ростовский князь Борис с сыном и двумя племянниками. Приветствуя, поклонились белозерским князьям, которые не замедлили с ответным поклоном, уважая друг друга.
   - Выступать пора, князь Борис! - заявил Роман. - Липин бор надоть пройтить к обеду, хоша нам и жрать-то нечего. В нем мы со своими телегами на пять верст растянемся, а нам к вечеру надоть в Белозерье добраться. Яко мыслишь?
   Князь Борис пригладил широкой ладонью свою черную, с проседью, окладистую бороду и густые усы; деревянным гребнем, свисавшим с пояса, чесанул спутанные пряди волос на голове, расправив их по
  оплечьям и византийской кольчуге, неспешно ответил:
   - Ну что ж, перекусить нам все одно неча, аще токмо одной водицы испить, да коней напоить, можно и отправляться.
   - Да уж яка тама еда, князь Борис, все поели, коней и тех кормить нечем? Поспешать надобно.
   - Бысть по сему, князь Роман! Эй, Дуб! - из тумана выплыл гридень. - Труби сбор, младень, а яко люди скотину напоят, труби выступленье.
   Через некоторое время конная дружина, а за ней и обоз, загрохотали по первой от ночевки гати, разбудив окончательно тишину и ворон.
   Князь Роман ехал в пароконной повозке, сидя на сундуке, накрытом медвежьей шкурой. Сундук был доверху наполнен серебряными слитками разной формы. Это старейшины угров откупились, лишь бы белозерцы не жгли поселений и людей. Дробный топот коней и перестукивание
  многочисленных колес по колдобинам навевало дрему. Впереди шла конная дружина князя из двухсот всадников, потом обоз и замыкала колонну еще сотня всадников. Между телегами шло две тысячи пеших воинов ростовского князя Бориса, и это не считая безоружных возчиков. Все двести повозок были нагружены мягким золотом - пушниной, в крепких кожаных мешках, перевязанных веревками. Меха были разными: здесь и выдра, и бобер, и куница с соболем, и выхухоль. Все вместе - цены неимоверной. Те же новгородцы в год брали дани с угров, меря, саамов, коми в три раза меньше.
   - Ништо, - лениво размышлял князь Роман, - небось, не оскудеют нехристи, еще наловят себе кунок и соболей, а строптивые новгородцы далеко и ничего не почуют, да и забогатели шибко. Наша земля пуста стоит, разве што лен сеем, да рожь, да овес, да рыбку ловим. Конешно, придется князю Андрею во Владимир пяток телег отправить, понеже разобидится, мол, вот без спросу в новгородские земли подались. Сколь мы взяли в стране угров, князь Андрей все одно не вызнает, а хоша бы и вызнал, больше не получит. У меня у самого семья большая, да челяди сотня, да дружина, да мало ли кого еще нахлебников. Всех кормить надоть. Своя рубаха ближе к телу. У ростовского князя Бориса те же заботы, а князь Андрей со всех земель собирает, куды ему столь. То, што церкви затеял строить, тако ему отец Георгий (Юрий) Долгорукой помогает. А Киев - город богатеющий, торговля со всеми странами налажена, доходу немеряно. Один Царьград (Константинополь) целыми кораблями товар шлет, да бесермены караваны с шелком, ватой, коврами отовсюду гонют. В нашу глухомань вот никто не едет, да все понеже, што у нас окромя лесу и волков ничего нету. Сами волками воем от бескормицы. Ништо. Слава Создателю! Шибко хорошо обобрали язычников, не всё новгородцам соболями задницу прикрывать. Делиться надоть, все мы славяне, одного роду-племени, одного кореню, прародитель наш един - Словен, а мать - Русь Великая.
   Меркантильные размышления князя Романа прервал подскакавший сын.
   - Отец! Липин бор завиднелся! Может разведку выслать? А ну да яко тати поджидают?
   - Якие тама к лешему ишо тати?! - недовольно заговорил князь. - Ты видишь яка у нас армада? В энтом лесу окромя чертей, вурдалаков, да леших, спокон веку никого не бывало, и те-то, небось, при виде нас, с воем разбежались, куды буркала их, зыркают. Переломали о пни, небось, свои копыта. Тати сами-то в энтот чертов бор боятся сунуться. Туды даже птица-то не залетывает, ворон не каркнет, одни ведьмины космы с веток болтаются.
   - Ну, гляди, батя, тебе видней!
   - Не тушуйся, сынок, к вечеру домой доберемся, обнимешь жену, сыновей и братьев меньших. Баню сварганим, пированье устроим, погуляем вволю. Слава богу, такой долгий путь прошли, цельный месяц ведь тута, по болотам, таскаемся средь нехристей, да медведей. Овса нету, коней кормить нечем, хлеб давно уж кончился, пшена осталось на одну ночевку. Хоша матушку-репку пой, хоша волком вой. Еще ночевать в лесу не хочу боле. Меха грызть ведь не будешь? Давай, гони!
   Дорога, по которой они проезжали месяц назад, давно уж освободилась от вязкой грязи и снега, успела просохнуть, обильно зарасти осотом и подорожником; кое-где среди дорожной травы торчали столбики чемерицы и цветущего одуванчика. Путь колонны пролегал вдоль вытянутого болота с одной стороны, и невысокого плоскогорья с другой, которое надо было огибать по затяжной дуге. Так что люди в передней части уже приблизились к узкой щели входа в мрачный лес, а середины обоза и пеших ратников еще и не было видно из-за поворота.
   Плоскогорье заросло мелким елошником и березняком, средь которого торчали черные, кривые стволы черемухи, ветки их были покрыты белой кипенью цветков. Над всей этой порослью, как крепостные башни, высились гигантские, тысячелетние дубы, которые, возможно, видели не только мамонтов, но и, пожалуй, динозавров. Хотя в те далекие времена их быть и не могло, но впечатление, от своей громадности, они производили внушительное. Мелкую, лесную заросль отделяло от проезжей части луговое разнотравье шириной от пятнадцати до двадцати сажен. Замыкающая сотня всадников сошла с гати и двигалась за обозом уже по столь вытоптанной дороге, что поднималась и висела в воздухе пыль.
   Только теперь, уже подъехав к лесу, в который ныряла дорога, передние белозерцы увидели средь мелкого подлеска стройную шеренгу, закованных в блестящее на полуденном солнце железо, всадников с арбалетами наизготовку. В первые секунды никто из белозерцев ничего не понял, но тут звонко и протяжно запела труба, возвещая нечто. Взвизгнули цельнометаллические, арбалетные стрелы, против которых любая броня не была препятствием со столь близкого расстояния. Передние всадники белозерцев повалились с коней, и пока другие выдергивали мечи, разворачиваясь в лаву, арбалетчики произвели второй залп, ссадивший с коней еще двадцать-тридцать дружинников князя Романа. Тот, вскочив с сундука, заорал во всю мощь:
   - Чего раззявили рты, остолопы?! Рубите их, мать перемать!
   Но уже и сбоку сыпались стрелы и летели дротики, роняя воинов наземь. Дружинники закружились, не соображая на кого кинуться, кони их становились на дыбы, опрокидывались, коротко взвизгнув. Все сбились в неряшливую кучу и, пораженные падали замертво под ноги своих же коней. А из березняка на всем протяжении дороги, занятой обозом, уже вывалилась лава конницы. Кто-то из возчиков истошно и испуганно взвыл:
   - Новгородцы - ы - ы!!!
   Все двести, вооруженных только кнутами, возчиков в мгновение нырнули под телеги, мелко крестясь и шепча молитвы:
   - Осподи, спаси и помилуй люди своея! Пронеси, Спаситель, тучу черную, нежданную! Энто нам за грехи, за грехи, за грехи!!!
   А вокруг и вдоль повозок творилось нечто невообразимое: раздавался гул от топота множества коней, мат и хрякание от ударов боевых секир, звон мечей и сабель, предсмертный визг лошадей, которых ростовские ратники поражали, если успевали, рогатинами и копьями и сами тут же ложились под копыта с разрубленными головами. Шла страшная мясницкая работа, как будто это была скотобойня или наступила жуткая пора кровавого сенокоса. Густо запахло кровью и еще чем-то. Иногда до возчиков доносились боевые выкрики:
   - С нами Бог! Перун! Перун! Прими жертву свою!
   А со стороны черного леса неслось громовое:
   - Фрам, фрам! /вперед/. Один! Тор! Один! Тор!
   Это сражались викинги, похожие на чертей в своих рогатых шеломах, сдерживая натиск всадников князя Романа. Сам князь с мечом в руке стоял на телеге и в душе его застыло позднее раскаяние. Но вот к нему, разметывая шеломы дружинников, подлетел на черном, с красными, от боевого напряжения глазами, коне, высокий всадник в шеломе с позолоченной личиной. Вороной конь его больше походил на дьявола, чем на мирную скотину. Он кусался, лягался и коротко утробно взревывал, становясь на дыбы. Все-таки это был боевой конь. Витязь осадил его. В одной руке его сверкнул окровавленный меч, в другой был скрамасакс, круглый щит прикрывал спину от случайного дротика или боевого топора. Всадник, привстав в стременах, крикнул:
   - Ты вор, князь Роман и убийца моего отца, Свейберга! Защищайся, ты падешь от моего меча!
   - Кто ты! - вскричал князь Роман. - Скинь образину-то! Дай глянуть на твою рожу! Она сейчас умоется кровью!
   - Я твой кровник! - витязь отшвырнул шелом. - Меня зовут Урс Рурк!
   У князя Романа был хороший боевой опыт, и, стоя на телеге, он вполне мог бы снести голову Урсу, которому в этом случае не помог бы его кольчужный капюшон. Но профессиональный замах князя, Урс со зловещей улыбкой отбил. В это время бросился на выручку отцу его сын Вадим с поднятой над головой саблей. Но он уже ничего не успел. Пока князь Роман замахивался второй раз своим двуручным мечом, Урс успел воткнуть свой меч под бороду князя и почти одновременно его скрамасакс поразил живот Вадима. Взвизгнула пропоротая сталь кольчуг и оба, отец и сын, завалились - один на телегу, обильно обагрив медвежью шкуру кровью, а другой - под ноги своего коня. В искусстве боя важен не только меч, но и кто у тебя за спиной или бьется рядом плечо в плечо. А за спиной у Урса был Петр, который аж взревнул от восхищения, пораженный таким высоким мастерством боя. Для него вообще стало откровением, что молодой воин, впервые участвовавший в настоящем бою, проявил завидное хладнокровие и выдержку, которой не всегда хватает опытным, матерым бойцам. Тут Урс краем глаза заметил, что несколько белозерских дружинников просочились в щель леса, а он, увлекшись вполне справедливой местью, фактически провалил свою задачу, поставленную князем Мстиславом. Сражение уже заканчивалось, дружина князя Романа лежала на земле, истекая кровью, за исключением того десятка всадников, улизнувших по дороге в бор. Урс, мигом развернувший коня, крикнул:
   - За мной, в погоню!
   За поскакавшим вдогонку сотником, ринулись Петр и остальные варяги. Урс на скаку кричал Петру:
   - У них кони уставшие, и мы их догоним, Петра!
   Сотник Скоп, с частью своих людей, тоже кинулся вслед за варягами, памятуя о жестком наказе своего командира, князя Мстислава.
   Бой уже подходил к концу. Остатки пеших ростовцев, яростно и обреченно сопротивлявшихся, конники Мстислава загнали в болото, где те и утонули под тяжестью брони. Князь впервые объезжал такое длинное и узкое поле боя. Повозки потеряли стройность и местами были повалены - это пехота ростовцев пыталась по скифскому обычаю организовать оборону, но удар новгородцев был столь внезапным и стремительным, что те не успели огородиться телегами. Напуганные лошади, запутавшись в упряжи, шарахались от скакавших вдоль колонны конников Мстислава. Вся дорога оказалась в лужах крови. Она окропила и повозки с добром, и колеса, и лошадей, и людей. Ручейки её медленно стекали в болото. Вдоль дороги, и на ней, лежали порубленные тела ростовских ратников. Кто из них был ранен, тот медленно или скоро умирал от потери крови. Перевязывать их страшные раны никто не спешил. Новгородский поп Коронатий, проходя мимо раненых и умирающих, наскоро отпускал грехи, осеняя их большим серебряным крестом и скороговоркой бубня молитвы.
   Князь Мстислав распорядился собрать возчиков. Две сотни перепуганных возчиков стали готовиться к смерти. Они, окруженные конниками с обнаженными, красными от крови мечами, столпились возле князя. Мигни только он, и от возчиков осталось бы мясное крошево вперемежку с лохмотьями одежды.
   - Вот что, воры! - заговорил князь весело (ему-то было от чего). - Убивать вас, безоружных, я не буду, хоша и заслуживаете, а то рухлядь, што ваши дурные князья награбили с вашей помощью в наших землях, везти будет некому. Доставите все энто добро Господину Великому Новгороду, потом отпущу, дабы, значит, поведали всем ростовцам о воровстве вашем и о том наказании, иже я учинил князьям вашим глупым, от жадности совесть потерявшим. А сей час копайте на энтом косогоре две общих могилы. Одну большую для своих и одну, поменьше, для павших героев-новгородцев. Все оружие и бронь собрать на свободные телеги, туда же раненых. Где воевода Ларс?
   Один из конников, сотник Мефодий, ответил:
   - Он ранен, княже! В ногу, копьем! Крови много потерял.
   - Жаль! Добрый вояка! Ништо, поправится. Ладно, ты, Мефодий, пока заменишь его. Поставь опрокинутые повозки на колеса, поправь поклажу, проследи, дабы накормили всех лошадей нашим овсом, сколь хватит, да напоили. Ночевать тута я не собираюсь. Яко солнце станет над макушкой вон того дуба, горнист подаст сигнал к выступлению.
   Мефодий мрачно заметил:
   - А може, княже, не хоронить энтих грабителев? Нас бы оне не стали.
   Мстислав строго посмотрел на ратника:
   - Якие б оне не были, да все одно - воины. Бились честно, не бежали, волю исполняли своих непутевых князей. Я поступлю с ними по-христиански, предам земле их останки, яко велит мне честь воина, яко велит древний канон, завещанный отцами и дедами нашими. Давайте поспешайте! Вона вороны уже расселись по деревам, ждут, не дождутся трапезы своей и волки вокруг рыщут и дерутся меж собой за право первому кинуться на конину, егда мы отъедем отсель. Ну, да павших коней, боевых товарищев наших, нам не поднять. Седла, амуницию с них снимите!
   - Будет сполнено, княже, - ответил сотник.
   - А где Урс, Скоп? - встрепенулся, вдруг, князь.
   - Дак, оне, это, - замялся, было Мефодий.
   - Ну, чего тянешь? Погибли што ль!
   - Да нет, княже. Тута, того, сбежало с десяток воров, тако Урс погнался за ними, ну и Скоп следом.
   - Ну, ин ладно! Догонют, у воров кони заморены. А ты, отче, - монах выступил из толпы, поклонился, - справь заупокойную, яко положено, да спервоначалу нашим витязям. Три десятка их положили живот свой во славу Великого Новограда. Поспешай, отец.
   Князь обвел жестким взглядом людей, окружившим его. Дружинники смотрели, открыто и преданно, возчики виновато, опустив головы. Мстислав заговорил, повысив голос и обращаясь, в основном, к дружине: - Благодарствую, братья, за ратный труд, жертвы наши не пропали втуне! Мы отбили добро по праву и наказали воров. Я не обойду наградой, ни вас, ни семьи павших товарищев наших! Честь Великого Новгорода не посрамлена, а то важнее всего! - князь с коня поклонился дружине, прижав правую руку к сердцу. Помолчав, спросил:
   - Где энтот угр? Кто разумеет его язык?
   Мефодий опять подал голос:
   - Тако, это, я разумею, но плохонько, княже!
   - Ништо! Яко-нибудь растолмачишь!
   Угра привели, и князь торжественно объявил ему:
   - От лица Веча новгородского, объявляю волю Господина Великого Новгорода: за энтот год дани с вас не брать, а што лишнего воры взяли, то наша воинска добыча. Семьям павших героев помочь надоть, што защищали честь вашу угорскую и свою, хоша сами вы должны были дать отпор грабителям. Ну да то мы, долг свой худо соблюли. Возьми, угр, коня, а то и десяток из захваченных, и расскажи своим старейшинам, што тута содеялось, и яко мы наказали обидчиков ваших. Сам видишь: две с половиной тыщи положили мы тута, на землях новгородских. Тако будет с каждым.... Ну, а в гости езди, милости просим, торгуй честно, здесь препон мы чинить, не намерены. Я все сказал!
  
   * * * * *
   Воевода Ларс лежал в тени большого дуба бледный от потери крови и, скрежеща зубами, костерил сам себя за то, что не сумел увернуться от копья ростовского пехотинца или хотя бы отбить его удар. В горячке посчитал, что рана на бедре неглубокая, но крови натекло полный сапог и у него уже начало темнеть в глазах. Хорошо хоть бой закончился скоро, а то бы упал с коня. Дружинники сняли с седла, отнесли под дерево, содрали сапоги и мокрые от крови штаны, перетянули ногу выше раны ременной петлей и ускакали на зов князя.
   К Ларсу подошла какая-то горбатая карга с клюкой и, сделав подобие улыбки на морщинистом лице, проскрипела:
   - Ослабь петлю-то, младень! Полечу тебя, не чужой ты мне. Я ведь тоже из рода Рурков, хотя и полька по рождению. Ядвигой меня раньше звали, а теперь просто - Ягой. Не бойся, еще благодарить будешь.
   Старуха держала при себе горшок, а когда вынула из него затычку, на Ларса распространился такой мерзкий запах, что его чуть не вывернуло.
   - Неужто этим дерьмом ты собираешься меня лечить? - удивился Ларс.
   Карга молча отцепила с пояса воеводы кожаную фляжку, сняла серебряную крышечку и, вылив воду, налила в неё зловонной жидкости. Ей же обмыла рану. Воевода заскрипел зубами от нестерпимой боли. Бабка растерла свое снадобье по всему бедру, потом положила сверху какие-то сухие листочки и чистой холстинкой ловко забинтовала рану.
   - Глотни из фляжки-то, младень! - приказала бабка. - Сразу полегчает.
   Ларс повиновался. Проклятое лекарство обожгло ему глотку. Он пожелал, чтобы ему дали ежа, и он с удовольствием бы его проглотил.
   - Чем ты меня тут поишь, карга старая? - проворчал Ларс. - Аж с души воротит. Может, ты меня с этого света желаешь выжить, так я еще не собираюсь, и не мечтай.
   Старуха в упор посмотрела на воеводу, он не смог отвести взора от её глаз, которые, вдруг, сделались удивительно молодыми. Прекраснее глаз Ларс за всю свою жизнь не видел. Он любовался ими, купался в них, они притягивали к себе все его существо, ему хотелось раствориться в этом огромном океане сияющей, неземной красоты, подобного блаженства он никогда не испытывал. Боль в бедре и во всем теле прошла, как будто ее и не было вовсе.
   - Лежи, лежи, милый, - проворковал молодой и нежный, девичий голос. Я сейчас уйду, а ты из своей фляжки три дня пей по глоточку, три-четыре раза в день, но никому больше не давай. Это только тебе на пользу - другим во вред. Воды тебе тоже пить нельзя и ничего не ешь. Через три дня встанешь, помяни мое слово, все будет хорошо. Прощай.
   Скоро вернулись дружинники, принесли чистую хлопковую тряпицу и дружно удивились:
   - Вот те на! Кто энто тебя перевязал-то, воевода?
   - Кто, кто? Леший! Бросили меня, ушли, околевай тута!
   - Тако энто, князь всех велел собрать. Вот порты тебе новые принесли, а то лежишь, тута без портов, в энтаком непотребном виде, а ну девка яка случись возле тебя, сраму ведь не оберешься, сапоги тож, примерь немедля, рубаху нову.
   - Рубаху нову! Эх вы! Небось, с упокойников содрали дурни! Яка девка здеся, в глухомани этакой объявится, добро аще нимфы лесные припрутся невесть откуда, да и ахнут хором, увидя наготу мою, аль баба Яга, вдруг решит навестить витязя и удовлетворить удовольствие свое, обозрев мое непотребство? - ворчал Ларс.
   - Да ты што? Окстись, воевода! Бог с тобой! Из запасов же своих взято, ведали ведь, што на битву нешуточную идем. Рубаху вот тебе бы заменить, кольчугу снять, а то закровавлены шибко.
   - Кровь не грязь, ребятушки, она к лицу воину.
   - Ладно, давай мы тебя оболокем в порты-то, да на телегу. Скоро поедем. Отец Коронатий заупокойную сполнит и отправимся.
   - Урс-то жив? - Ларс привстал на локтях.
   - Да жив, жив твой племяш! До че свиреп твой родственничек, сроду такого не видали, где токмо ты его откопал! Чудеса храбрости выказал в бою. За сбежавшими ворами погнался, и ведь догонит. Яко пить дать догонит.
  
  * * *
   Урса, погнавшегося за остатками белозерской дружины, сверлила только одна мысль, что не оправдал он надежд князя Мстислава. И надо-то было всего лишь не пропустить ни одного всадника дружины князя Романа. Стоять насмерть, но не пропустить. И теперь вот, с чувством вины, Урс погонял коня, который и так резво несся по узкой, изобилующей поворотами, лесной дороге. За ним, чуть приотстав, скакал Петр и два десятка варягов. Впереди Урса, словно указывая дорогу и являясь неким черным прапором, летел огромный ворон. Уж не бабки ли Ядвиги птица, пронеслась мысль.
   Лесной массив Липиного бора широкой лентой протянулся поперек пути на добрую сотню верст. Ширина его составляла, где пять, а где и все десять верст. Топор дровосека коснулся этого перестоявшегося леса, по-видимому, только один раз, когда в глубокой древности люди прокладывали здесь дорогу на север, в угорские земли, да и то, скорей всего, топор этот был каменным. Махал таким топором по деревам и откидывал в стороны пни наверно сказочный великан, потому что эти гигантские пни-выворотни по бокам дороги, обычным людям вытащить из земли было бы просто невозможно. Лежали они здесь давно и уж заколодели, окаменели, цепляя путников своими растопыренными корнями-руками, будто лешие, покой которых нарушили суетливые людишки. Людская молва приписывала происхождение этой дороги змею-Горынычу. Якобы это он, не желая пить болотную воду и закусывать лягушками, проторил себе путь через Липин бор к Белу озеру и с удовольствием лакал чистую воду вместе с рыбой.
   Как бы там не было, а десяток белозерских конников, подгоняемые страхом, скакали на уставших конях по этой дороге, не обращая внимания на сказочный лес. Он же за такое равнодушие хлестал их по потным лицам, сыпал им за шиворот хвою и накидывал на них какую-то мерзкую паутину больше похожую на ведьмины космы, которые она, пролетая в ступе, оставила на ветвях, а они оплетали их разгоряченных, оглядывающихся. Вылетев из леса на простор и завидев озеро, белозерцы, наконец, с облегчением вздохнули. Они посчитали, что на чужой земле новгородцы не будут их преследовать, побоятся гнева Великого князя владимирского Андрея Боголюбского. Да только напрасно они на это рассчитывали. Заслышав конский топот погони, они кинулись дальше вдоль озера к завидневшемуся городку, вотчине князя Романа. Оглянувшись в который уж раз, они заметили, что за ними гонятся всего лишь два десятка новгородцев, а впереди летит на черном коне этот неистовый всадник, что сразил одним мановением их князя вместе с сыном. Спасение одно - в деревянный кремль, а там дружина в сотню человек, выручат.
   Кремль в Белозерске того времени - это обычный частокол высотой в три сажени из заостренных вверху бревен, вкопанных в землю. Ворота тоже деревянные, но прочные, окованные полосами железа. Белозерцы, подскакав на взмыленных лошадях, забрякали в эти ворота мечами, но как это обычно и бывает, пока дворовые гридни неспешно вытаскивали поперечные жерди и отворяли массивные полотна, новгородцы настигли беглецов и тут же навязали им бой. Схватка началась прямо в створе ворот. Белозерским дружинникам, чтобы не погибнуть позорной смертью, пришлось отбиваться. Варяги вытеснили их из ворот на широкий теремной двор, на который из казармы, конюшен, пристроек и других служб набежали пешие дружинники с мечами и копьями. Бой разгорелся нешуточный. Звон оружия и матерный гвалт разносился уже
  отовсюду. Напуганные домочадцы спешно закрывали окна княжеского терема ставнями и баррикадировали дверные проемы. Может быть, зря они это делали, потому что, как это обычно и бывает в подобных случаях, в панике и суетливом ажиотаже, внушительный с виду терем, напичканный разными людьми от малолетних детей и подростков, женщин и стариков, загорелся по непонятной причине. Так всегда бывает в суматохе, попробуй, пойми. То ли княжеские слуги, готовясь к штурму терема, впопыхах запаливая факелы и печи, чтобы вскипятить воду и нагреть смолу для обливания нападающих, заронили искру. То ли кто умышленно поджег, пойди теперь разберись. Запасы смолы и воды всегда имелись в теремах вотчинников тех времен, потому что терема эти представляли собой деревянные замки или маленькие крепости, взять которые просто так, за здорово живешь, невозможно. А вот горели они за милую душу. Дерево родового замка князя Романа за годы хорошо высохло, несмотря на довольно сырой климат, и пожар быстро распространился по всему огромному дому. Выскочить из него скоро невозможно, окна маленькие, рамы в них толстые, не выбьешь, двери забаррикадированы. Из дома неслись душераздирающие крики и вопли сгоравших заживо людей, а на дворе со страшной силой разгорелось жестокое сражение, и ратникам было не до тушения пожара, тут бы живу остаться. Несмотря на то, что Урс крутился как черт, отбивая удары многочисленной, дворовой стражи, атаковавшей его со всех сторон, и уже много ратников лежало поверженными в лужах крови, викингам пришлось туго. Большой численный перевес был не в их пользу. Их уже теснили к воротам, и не подоспей Скоп со своей сотней, еще неизвестно чем бы все закончилось. Бой разгорелся с новой силой, и через полчаса все было кончено. Весь двор был завален телами ратников и гридней князя Романа. К горящему терему никто подступиться не мог, да и не собирался. Вопли там уже затихли, кто не сгорел, так задохнулся от угарного газа и дыма. В конюшнях и коровниках ревел перепуганный скот. Единственно, что смогли сделать люди Скопа и сбежавшиеся на пожар жители городка - это не дали распространиться огню на многочисленные хозяйственные постройки, быстро раскидав теремную пристройку, насколько это было возможным, чтобы огонь не перекинулся дальше. Смрадный дым поднялся высоко в небо и хорошо еще, что в этот день не дул, обычный для этого времени, северо-западный ветер. Терем выгорел дотла. Перун взял свою жертву.
  
   * * * * *
  
   Оранжевый диск солнца нижним краем уже зацепился за край леса на западе, когда князь Мстислав вывел дружину, обоз с отнятым добром и ранеными из ущелья Липиного бора. Затхлый, сырой воздух гниющих пней и валежника сменился на чистый воздух лугового разнотравья, а полумрак и таинственная тишина дикого леса, на светлый простор полей.
   Еще пахло распаханной землей, а с лежащей вдали сизо-голубой глади озера навевало прохладой. Зеркало озера почти сливалось с вечерним небом, если бы не черточка береговой линии, оттуда поднимался столб дыма, что насторожило князя. А здесь, на северном берегу, от хутора ехали к дороге двое всадников. Мстислав остановил колонну. Подъехал князь-землепашец Олег с сыном-малолеткой. Князья коротко, насколько позволяли седла, поклонились друг другу, прижав правые руки к сердцу.
   - Поздравляю тебя, князь Мстислав, с воинской удачей! - несколько торжественно заговорил князь Олег. - Вижу, што вернул ты награбленное и покарал наших князей-татей.
   - Благодарствую, брате Олег! Место мы выбрали удачное для бою, тама, в болотах, за Липиным бором. В чистом поле я бы их все одно победил, но с большими потерями, а тако потерял всего тридцать воинов, да со мной полсотни раненых. Зато татей ваших всех положили. Везу вот с собой четырех пленников. Оне, яко битва зачалась, побросали оружье свое.
   - Любопытствую, княже, ты уж прости, кто же энти трусы, што уклонились от боя? Не похоже энто на русичей, - заинтересовался Олег.
   - Да князья ростовские! - саркастически усмехнулся Мстислав. - Трусь не трусь, человек не гусь, с него вода не стекает. Князь Борис ростовский, да сын его, да племяши - все воины опытные. Токмо оне сразу поняли, што окромя позорной смерти им боле ничего не светит - вот и сложили оружье, а повинну главу, сам ведаешь, меч не сечет. Везу вот их в Новгород Великий, пущай уж Вече решает дальнейшу судьбу ихнюю. Не позавидуешь им, вече ведь сурово карает любых воров. Новгородцам наплевать, кто проворовался, князь али смерд.
   Помолчав, Мстислав заговорил совсем о другом, о насущном:
   - Ты вот што, князь Олег, выручи меня! Фураж у нас кончился для коней, а до Новгорода больше недели пути. Трава, конешно, уже пошла в рост, но пасти же лошадок некогда. Найдешь овса на полторы тыщи коней? Я заплачу, хошь серебром, хошь теми же конями.
   Олег почесал в затылке, но твердо ответил:
   - Выручить-то можно, амбар овса у меня есть, на продажу приготовил еще по осени, в прошлом годе. Бери, чего уж там рядиться, люди мы свои.
   - Эй, Мефодий! - обернулся князь к сотнику. - Неси-ка один слиток из добычи. Уплатим вот за амбар овса.
   Сотник принес внушительный слиток серебра, фунтов на пять.
   - Да куды столько? - запротестовал князь Олег. Нешто я хапуга якой, аль стяжатель? Энто токмо курица под себя гребет, а мы ж человеци, помогать должны друг дружке. Пару-тройку лошадок дашь, дак оно и ладно будет.
   - Эх ты, бессребреник якой! - укоризненно заметил князь. - Нешто я не ведаю, яким трудом и потом достается овес-от. Бери, давай и коней бери, и оружье себе и сыну выбери. Я тебе оставлю пяток тяжелых раненых. Боюсь не доедут до Нова-города, растрясет их по ухабам
  дорожным, в телегах наших, окочурятся чего доброго, а у тебя, небось, выживут, оклемаются.
   - Да давай, конешно! Мои бабы выходят воев твоих. Особливо дочка старшая. Она у меня ведунья. В прошлом годе цельный месяц у бабки Ядвиги прожила, там, за Липиным бором. Старуха ее натаскала по травам.
   -Неужто не побоялась, через энтот чертов лес, тащиться? Там ведь токмо одни вурдалаки обитают, и трава-то не растет. Жуткое место!
   - Тако я и отвез ее к бабке, нам лекарка шибко бывает нужна. А еще отвез два мешка мучки ржаной, да мешок гороху, да кабанчика. Старуха была довольна и дочку мою многому научила. Тако што вылечит, не сумлевайся, княже.
   - Ну ин ладно! Вот и хорошо! Вот спасибочко-то, князь Олег! Прям-таки выручил! - обрадовался Мстислав. - А скажи-ка мне, брате, кто энто там, в Белозерье, безобразничает? Красного петуха-то кто там пустил? Случаем не ведаешь?
   - Тако энто, скореича, конунг твой молодой, гнездо князя Романа зорит. Решил, видно, вконец семейство князя порешить, со свету сжить. Днесь гнался за конниками романовскими с викингами своими, а потом еще сотня твоих дружинников проскакала туда ж. В крови все перемазаны. У меня и мысля, така промелькнула, што по указу твоему.
   - Да не давал я указу такого, жечь Белозерье ваше! - начал сердиться Мстислав. - Токмо и было-то разговору, дабы, значит, не выпустил он татей из бора Липиного. Видно не заладилось у него. Князя Романа-то с сыном он ведь ухайдакал.
   - Ишь ты! Жестокосерден конунг варяжский, да видать Перун ему помог. Где токмо откопал ты, княже, такого свирепого викинга? Упорен и настойчив вьюнош энтот. Из энтаких вот и нарождаются великие вои. Не натворил бы токмо глупостев.
   - Ладно, иже не был глуп, тот не был молод. Разберемся на месте. Давай, князь Олег, не почти за великий труд, айда-ка со мной туды. Посмотрим, чего тама содеялось. Мефодий! Сворачивай обоз к хутору князя Олега! Ночевать тута будем. Раненых в избы, разводить костры. Скажи тама, дабы обмыли с себя и коней кровь-то и пот-от в озере, не то сами боле на татей запохожели. Дружине с сотником Зубом остаться с обозом, а сам с двумя сотнями за мной, да захвати-ка с собой пять пустых телег, небось, раненые у них тама.
   Князь Олег между тем давал указания сыну:
   - Глебушко, укажи воям, иде овес да отдай им свежий улов рыбы, што утресь наловили зятья наши. Рыбы на всех хватит, пущай уху заваривают. Я к ночи вернусь.
   Дружина понеслась в городок, поднимая вечернюю пыль по дороге. Мефодий отобрал пять повозок и пустил их следом. На одной из телег тряслось четверо пленных ростовских князей, связанных по рукам и ногам. Это Мефодий, не зная толком, чего еще понадобится князю, решил отправить вслед дружине и пленников.
   Белозерье городок небольшой, всего-то две тысячи жителей, столько же и в Ярославле, оба были основаны князем Ярославом Мудрым в одно время. Три улицы растянулись вдоль озера. Бревенчатые избы, крытые, в основном, озерным камышом, имели маленькие оконца, затянутые бычьими пузырями. Мужское население занималось кузнечным ремеслом, плотницким делом, кожевенным и гончарным производством, а женщины выделывали льняную ткань. Каждое семейство имело скот, птицу и большой огород с обязательной баней. Одним словом деревня деревней, как и остальные города на Руси, потому что из дерева, а город, потому что огорожено Белозерье жердяным заплотом с воротами на въезде и выезде на другой стороне. Ворота, конечно, и не ворота вовсе, а так - два столба с перекладиной наверху. На ночь такой въезд перегораживался жердью, чтобы какая-нибудь скотина не убежала. А еще городом Белозерье считалось потому, что был тут княжеский терем и какое-то подобие деревянного кремля, церковь и власть вотчинника.
   Когда князь Мстислав с дружиной прибыли на место побоища, то увидели вместо терема одно пепелище, от которого исходил жар и смрад, и кое-где еще шаяли головешки. Ратники Скопа и варяги приводили себя и коней в относительный порядок, вокруг, как и водится в подобных случаях, выли женщины по убитым мужьям и братьям. Между людей носились туда-сюда растерянные собаки, не зная на кого гавкать, к кому приткнуться. К Мстиславу подошли Скоп с Урсом, виновато поклонились.
   - Вы што энто содеяли-то, ребятки? - начал отчитывать князь. - Рази, я указывал жечь Романово гнездо и бить его людей? Я ведь с детьми и бабами не воюю. Вон весь двор завалили гриднями. Ответствуй, Урс!
   Викинг, смело глядя в суровые глаза князя, ответил:
   - Дружинники романовские, княже, тако с перепугу нахлестывали своих коней, што догнали мы их токмо у ворот. Тут сеча и началась, гридни понабежали с оружием, а домочадцы княжеские, посчитав, што пришел им конец, заперлись в тереме, да и запалили сами себя. Пока мы тут бились они и сгорели. Тако што вся вина лежит на главе их, князе Романе. Он ведь все затеял.
   Ну ладно, Бог с ними! Вот князь Олег и пущай тута заправляет делами вотчинными, - Мстислав повысил голос, чтобы услышали все. - Эй! Люди белозерские! Вот вам новый князь! - он указал на Олега. - Вы все его знаете! Роду он древнего, из Мономашичей! По осени ему виру платить станете, а он верховному князю, владимирскому, Андрею Боголюбскому. Судить, рядить он же вас будет, сенокосы отводить, лес. Все поняли? Другим передайте, кто глух к гласу моему был!
   После окончания такой неожиданной для всех речи князя Мстислава, Олег вставил слово:
   - Ты бы хоша меня спрошал, брате Мстиславе, хочу ли я тута княжить? Я ведь к княжению не приобык и энтому делу не обучен. Жито выращивать, да коням хвосты крутить - вот мое занятье, а тута с людьми. Ведаешь, яко бывает тяжко! Провались оно все пропадом! Иной раз придут двое, жалуются друг на дружку, и оба правы, но один из них мошенник, да токмо тако дело запутает, што даже сама чертова бабушка не разберется. Решишь в пользу одного - другой обидится - вот, почитай, полгорода уже недовольных.
   - Ништо, на то ты и князь! Твое слово - закон! Пусть живут по слову княжьему, да по Русской правде князя Ярослава Мудрого. Твердость должна бысть, власть жесткая, не то разброд, шатанья.
   - То уже произвол, брате, а люди от власти справедливости жаждут.
   - А ты судить-рядить иудея поставь, оне люди скользкие, выкрутятся, обоих помирят, оба довольны будут, - Мстислав рассмеялся.
   - Э нет, брате! Он взятки брать будет, кто больше принесет, тота и прав, а бедного всегда обвиноватят. Нету в энтом мире справедливости.
   - Иудеи люди грамотные, римское право ведают, Русскую правду Ярослава Мудрого блюдите, по заветам отцов наших и дедов живите.
   - У меня же, князь Мстислав, ничегошеньки нету: ни дружины якой, ни оружья, ни коней, - продолжал упираться Олег.
   - Да чего ты сдыгал-то, брате Олег? Княжить дело нехитрое. Сбирай виру, да отправляй половину князю Андрею, а ему яка разница, кто тута сидит. Коней, двести голов из захваченных, я те дам, оружья пять возов возьмешь. Там кольчуги, с ваших же содраны, почините, шеломы, мечи. Людей в дружину из здешней молоди наберешь.
   - Тако ведь воинскому ремеслу кто наставлять-то будет? Аз-то не владею, мое дело крестьянское.
   - Да ты погоди! Тех моих дружинников, што раненых тебе оставляю, подымешь на ноги, оне тебе и будут сотниками, и обучат воинскому искусу твоих новобранцев. Понял ли? Князю Андрею скажешь, што энто я, князь Мстислав Изяславич, наказал воров тутошних за то-то и за то. А княжить тута боле некому было, удел ваш захудалый, а князю Андрею все одно кто тута сидит.
   - А не боишься ты, брате, гнева Андреева? - неожиданно ляпнул Олег.
   Лучше бы он этого не говорил, да человек наивный. Мстислав помрачнел, явно разозлился.
   - Плевать мне на него! Я разбойников казнил, што посягли на земли и добро Господина Великого Новгорода!
   Вокруг собралась уже порядочная толпа горожан, привыкших ко всему: к боям и пожарам, грабежу и насилиям в разных формах. Молча стояли вокруг, соблюдая, на всякий случай, нейтралитет, слушали, соображали. Мстислав, понимая, что в душе князя Олега идет борьба, и, что взвалить на плечи княжение не так-то просто, вновь стал убеждать:
   - Ты не тушуйся, брате, но коней и оружье я дам в том случае, аще токмо ты возьмешь в свои руки удел Белозерский. Другому не дам даже ржавого ножичка. Пришлет сюда князь Андрей неизвестно кого, кота в мешке, а зачем Новограду недруг, аль дурак, паче того вор похлеще Романа.
   Обратившись к толпе, князь Мстислав крикнул:
   - Чего молчите, люди добрые! Аль я неверно сказываю!
   Из толпы выдвинулся старый кузнец Данила и, крякнув, степенно сказал:
   - Княже Олег, соглашайся! Мы тебя давненько знаем, еще отца твово ведали! Добрый был человек и справный хозяин! Все, што повелишь - сделаем, терем тебе внове поставим. Не-то и вправду Боголюбовский пришлет, якого ни то самодура, ни приведи Господь, он нас всех тута в бараний рог согнет и тебя заодно тож. Взвоем ведь, яко волки в зимнюю стужу. А княжить жизнь научит, да и человек ты грамотный, по-гречески разумеешь, книги разные чтешь.
   Олег выпрямился в седле и бросил в толпу горькие слова:
   - Эх вы, не понимаете меру ответственности! Всем ведь не угодишь, тако уж человек устроен. Два начала сидят в душе его и вечно бьются промеж собой, а поле битвы - сердце человеческое. Жестокосердным хотите меня содеять. Яко справедливость устроить средь вас? Думайте! Невозможно сие! Выше справедливости есмь токмо милосердие, выше милосердия есмь любовь, а любовь есмь Бог. Яко тута княжить, коль средь вас много таких, што лоб крестят, а сами друг дружку ненавидят. Яка тама любовь? А стал быть, и нет для них Бога. И носят такие-то вот за пазухой камень заместо креста, дабы при удобном случае заехать брату своему в ухо. А заповеди Христовы можно соблюсти токмо егда, аще у человека в сердце любовь, а в душе мир и благость.
   Толпа горожан загалдела хором:
   - Просим, княже Олег! Просим! Прими княженье над животами нашими! Буде господином и хозяином Белозерья!
   Олег широко, трижды перекрестился и торжественно промолвил:
   - Ладно! Взвалю аз на свои плечи камень тяжкий княжения сего, но завтрева, поутру, присягнете мне, а аз вам, дабы доверие у нас с вами друг к другу было обоюдное. Размышляйте ночь-то, поспрошайте совесть свою, посоветуйтесь со стариками своими, а паче того со Спасителем.
   Пока шло это стихийное собрание, подъехал Мефодий с телегами и пленными. Мстислав распорядился положить новых раненых на повозки, заметив заодно:
   - Вот, князь Олег, еще тебе учителя ремеслу воинскому, поставишь их на ноги, и будет у тебя уже добрый костяк дружины. Еще великий византийский полководец Велизарий установил, да и император ромейский Никифор Фока, што в кажной дружине должон бысть костяк воинов мастерски владеющих оружием и умением атаковать противника и тем самым увлекать молодых. Аль еси не тако?
   Да оно конешно тако, князь Мстислав, - ответил Олег. - Читал я у хронистов греческих. Премного благодарен тебе за честь и подарок воинский. Токмо энти-то не из лучших у тебя, коли позволили себя ранить в бою. Ну да ладно уж, век не забуду, што в лихую годину помог ты мне, хоша и не хотел я удельным становиться, да ты настоял.
   - Вот ты не хотел, - ответил Мстислав, - а другие горло друг другу рвут за уделы, на преступления страшные идут противу братьев своих и дядьев, а ну яко ворог полезет на Русь, мы што, растопыренными пальцами в его морду тыкать будем, разобщенные-то? Може прав князь Андрей, сбирая Русь воедино, яко делал допрежь Владимир Мономах, прадед твой, а еще Ярослав Мудрый, отец евоный. Што, молчишь? Да понеже противу моего мненья тебе и молвить-то нечего. Садись на княжение, аще кто возражать вздумает, тако тебе даже и сообщать-то не ненадобно будет, мне донесут, а уж я, прости меня, не оставлю тебя в беде.
   - Чудной ты якой-то, князь Мстислав! - возразил Олег, - стало быть, я уже вассал ваш, Великого Новгорода? Ты же знаешь, што князь Андрей энтого не потерпит.
   - От ты все возражаешь, князь Олег, ну прямо по-гречески, тако дипломат, яко оне говорят. Всё, закончим на том наш уговор, да и народ просит!
   Тут Мстислав заметил понуро сидящих на телеге пленников и хмуро спросил:
   - Ну, а князей-то ростовских на кой черт сюда приволок, Мефодий?
   - Тако я энто, - замялся сотник, - вдруг тебе понадобятся.
   Урс встрепенулся при этих словах и, увидев пленных, шагнул к князю. Внутри у него зажегся огонь, и всплыли отголоски памяти предков: ростовские князья крепко в свое время обидели род Рурков, простить было никак нельзя. Он горячо заговорил, обратившись к Мстиславу:
   - Княже, окажи милость, отдай мне энтих пленников!
   Мстислав настороженно взглянул в глаза Урса и увидел в них бушующее пламя. Князю на миг стало жутко.
   - Зачем они тебе, варяг?
   - Отдай! Ты же видел, я честно бился, неужто не заслужил награды?
   - Бился ты справно, я даже не ожидал от тебя такой свирепости и аще бы не твое высокое уменье владеть оружьем, едва ли бы ты выбрался из той сечи живым. Токмо странной награды ты просишь. Я хочу понять, на кой черт они тебе сдались? Хочешь, дабы оне тебе сапоги вылизали, аль еще чего?
   - Они мои кровники, княже!
   - Да - а - а! Надо же! Что-то многажды у тебя кровников образовалось? Вообще-то я ведаю о трагедии вашего рода от конунга Хельги Рурка, но не в деталях. Што ты задумал? Ведь энто не простые дружинники и я не хочу, дабы их честь была унижена, все-таки они князья, хоша и воры.
   Урс напрягся, а ну да откажет князь, что тогда - позор, унижение, обида. Как тогда поступить, куда податься, уйти из дружины? Мстислав тоже догадался, что творится в душе юноши, воспитанного для мщения, но выжидал: найдет ли викинг единственно верное решение. Толпа горожан и воинов перестала галдеть и затихла, поняв, что сейчас будут произнесены страшные слова. И они прозвучали:
   - Не бойся, княже! Их княжеская честь не пострадает! И моя тоже! Дайте им мечи и коней! Пусть все четверо одновременно сразятся со мной одним! Сегодня Перунов день у вас, у славян, и древний бог ваш
  еще не насытился. Аще я паду в бою, то для нас, готов, велика честь, попасть в дружину нашего верховного бога Одина и его сына Тора, бога грома и молнии, предводителя воинов в ином мире, и егда ты отпустишь энтих князей на все четыре стороны. Я все сказал! Решай!
   Люди вокруг напряженно ожидали, каково будет решение князя. Решение могло быть только одним - никого нельзя было обидеть: надо чтобы и честь ростовских князей не пострадала, и откажи Мстислав, все варяги тут же покинут дружину князя, а это уже позор для него. Мстислав верно оценил напряжение в людях, и поступил достаточно мудро, в духе времени. Криво усмехнувшись, он провозгласил жестокий приговор:
   - Добро, бейся, викинг! Ежли победишь - быть тебе воеводой в моей дружине! Правда энто мало будет походить на честной турнир, но пусть тако содеется! Иного я не ожидал от тебя! Ты настоящий витязь!
   Оглядев толпу, князь распорядился:
   - А ну очистить площадь! Горниста Александра ко мне!
   Толпа раздалась в стороны, образовав огромный круг. Явился Александр со своей трубой, изготовленной в Византии из чистого серебра. Пленников освободили от пут, подвели оседланных коней, подали им шеломы, бронь и вручили мечи. Мстислав хищно осклабился и ядовито произнес:
   - Ну вот, воры, тати, я даю вам отличную возможность обрести свободу и вернуться к своим семьям, хоша без славы и награбленного у данников Великого Новгорода добра, но живыми и с честью! Неужто вы четверо не сможете сразить одного викинга, коли он, сам запросил боя с вами? Уклониться вы не вправе и не ждите от новгородского Веча снисхождения, оно, наверняка, потребует вашей смерти, и монахи не смогут воспрепятствовать справедливому решению народа Великого Новгорода.
   Князь Борис, надев шелом и бронь, прикинул в руке меч.
   - Ты благороден, князь Мстислав, и принял мудрое решение, за што тебя благодарю, - заявил он уверенно. Мы убьем энтого щенка и язычника, и хоша яко-то отомстим за смерть князя Романа и его семьи! Спаситель на нашей стороне!
   В душу Мстислава закралось сомнение, неужели придется отпустить этих самоуверенных воров - все-таки четверо против одного, но твердо произнес:
   - Бейтесь, князья ростовские! Мое слово нерушимо! Вы получите свободу, аще победите варяга!
   Урс, уже сидя на своем вороном коне, презрительно усмехнулся. Подошедший к нему Мефодий не заметил в его глазах и тени страха, в его осанке сквозила уверенность. Сотник вручил ему шелом с блеснувшей золотом личиной, коротко сказал:
   - Вот, на поле бранном подобрал, тама, за Липиным бором, егда ты его скинул. Смотри парень, вои оне опытные.
   Четверо рослых богатырей сделали полукруг по обширной поляне, расправляя плечи и проверяя упряжь. Кони у них были боевые и легко слушались движений колен всадников. Последние лучи заходящего
  солнца сверкнули красными бликами по обнаженным мечам, будто они уже успели окраситься кровью их одинокого соперника. Развернувшись, князья веером поскакали на Урса, торопясь покончить быстрее с этим привычным делом. Урс же, направив своего коня на противника, вскричал:
   - Один! Тор! Смотрите! А ты, Перун, возьми себе это мясо!
   Люди в толпе крестились, опытные дружинники смотрели на эту сцену как-то сожалеюще, с сомнением.
   Сшиблись, раздался жуткий звон оружия, двое тут же завалились на бок. Урс мгновенно развернулся на полкорпуса, и его скрамасакс вошел в рот одного, а сталь меча, изготовленная восточными мастерами, разрубила окольчуженную шею князя Бориса и его занесенный меч уже без силы, по инерции, скользнул по шелому Урса, упав на землю. Следом свалился и сам удельный князь, обагрив весеннюю траву и ноги лошадей своей кровью. Из толпы раздался шумный выдох. Матерые воины удивленно и с восхищением смотрели на викинга какое-то время. Вскоре грянул оглушительный вскрик воинского восторга. Урс соскочил с коня и встал на одно колено перед князем Мстиславом.
   - Быть тебе воеводой в дружине новгородской, доблестный витязь Урс Рурк! - торжественно заявил князь, пораженный столь стремительной и короткой схваткой, исход которой был для него не ясен. - Все вняли?
   - Да - а - а!!! - раздалось вокруг.
   - Ну и бысть по сему! - резюмировал Мстислав.
   - Какой из меня воевода! Молод я еще! - запротестовал Урс.
   - Ништо! Мал да удал, тако говорят в народе! - засмеялся князь.
   - Тако ведь энто корм для людей и коней, ночлег, заготовка сена, фуража, - упирался Урс.
   - Энто уж мое дело, - веселился князь. - Ты учи дружинников воинскому искусу. Видать здорово тебя натаскал конунг Хельги, ты меня удивляешь, младень. Талант у тебя, далеко пойдешь!
   - А мне куды повелишь, княже, - скромно буркнул сзади Мефодий.
   Князь хлопнул его по плечу:
   - Вота што Мефодий! Приказывать я тебе не хочу, но просто попрошу: послужи-ка ты у князя Олега до следующей весны, помоги ему с дружиной, а то он без нее и в сам деле пустое место. Твоей семье я корову дам, овечек с десяток.
   - Тако у меня есть корова, - растерялся, было, сотник.
   - Ну, дак лишняя корова тебе не помешает.
   - А сена кто накосит, аще я тута?
   - Да накосят тебе мои молодцы, и вдовам сложивших головушки наших славных воев накосят. Я никого не забуду, буде спокоен.
   - А дядька Ларс что? - забеспокоился Урс.
   - Ранен дядька твой, младень, да и на покой просится, староват, говорит, стал, неповоротлив. Все ребята, поехали уху хлебать, не то остынет. Мефодий! Сдери-ка с воров железо! Оно еще пригодится дружине князя Олега. Да распорядись тута насчет похорон, найди здешнего монаха, пускай заупокойную службу творит.
   По дороге к хутору, где горели костры, на которых варилась рыба и ячменная каша для дружины, Мстислав говорил Олегу, ехавшему рядом:
   - Вот ты сказывал давеча, што коли, мол, раненых тебе оставляю, тако оне худшие в дружине моей. Да нет, князь Олег! В бою ведь всяко бывает. Сеча она и есть сеча, тута уж кому яка удача. Главу надо холодную иметь. Энто така же работа, яко сенокос, но опасная. Могут ведь и сзади шестопером, аль топором по шелому садануть, и сбоку копьем под ребра, и рогатиной с коня свалить, а воину вертеться надобно, а он уже устал и не успел отбить удар, да всяко, брате, бывает.
   Без всякого перехода Мстислав, вдруг, добавил:
   - А иудея я те пришлю, князь Олег. Будет тебе советником, и судить-рядить станет. Цхари Бен Ханаан имя его. Мефодия вот те оставляю, дабы, значит, помог собрать и обучить дружину. Сена лошадкам заготовь на зиму. Конюшни, коровники у князя Романа не сгорели, вроде справные. Дружину, дружину сколоти скореича. Князь дружиной силен, егда те сам черт не страшен.
   Скачущего по другую сторону Урса, князь спросил:
   - Скажи-ка, воевода, а ты был уверен перед схваткой, што одолеешь энтих могучих мужей? Оне ведь еси матерые вои.
   - Конечно, уверен был, княже! Ведь сегодня Перунов день, а славянский бог ненасытен в это время. Что ему один - четверо-то лучше. Я не забывал об энтом, а вот они едва ли вспомнили.
   Князь пристально посмотрел на Урса и медленно, с расстановкой, сказал:
   - Не зря видно говорится: блажен, кто верует. Ты верил в своих богов, и оне утроили силы твои, укрепили дух твой. Супротивники ж твои хоша и провозглашали, што с ними бог, да в душе чуяли виноватость пред Спасителем за дела свои неправедные - вот он и лишил их твердости духа. Вот утолил ты свою жажду мести, а дальше-то што, яко жить надумал? Может быть тебе лучше бы и не вылазить из леса, ловить пушного зверя, рыбу в озерах, жить в единении с природой, яко старцы наши святые. Ты ж пришел в энтот мир зла и насилия, где люди ищут счастья и смысл жизни в богатстве. Ты на меня не гляди, я князь, и служу интересам новгородской республики. А ты молод и люди сожрут твою душу и сердце, обратят тебя в свое подобие, и останется в тебе пустыня, аль того хуже - сплошной комок ненависти, и ты даже не будешь знать, кому мстить. Никто в энтом мире не ведает, што есмь добро, а што зло, понеже оне меняются местами неуловимо.
   Княже, - ответил Урс, - меня обучил военному ремеслу дед Хельги, и послал в этот мир. Ничего лучше я не умею. Я буду защищать интересы Великого Новгорода, яко и ты. Поисками истины пусть занимаются монахи и философы. Забивать себе голову всякими премудростями я не намерен, хоша и ведаю о мире сем немало.
   - А придется со временем, - нахмурился князь. - Иной раз человек сам себя-то найти не в силах, мается, а кого спросить не ведает.
   - Таким мученикам, княже, надо обращаться к богам, они помогут.
   - Послушай, князь Мстислав, - вклинился, вдруг, в диалог князь Олег.- А почему ты решил, што энтот иудей поедет в наше захолустье, в таку-то глухомань? Чего он тута найдет?
   - Эх, брате! Да понеже он великую выгоду для себя здеся отыщет. Торговлишку тебе на широку ногу поставит. Оне, иудеи, до энтого дела шибко охочи, хлебом не корми, дай поторговать. Угорским народам на севере нужен хлеб, ткань льняная, опять же веревки белозерцы добрые вьют, посуду глинянну делают. А от них вы получите пушные меха, шкуры морского зверя, оленя северного. Не бойся, убытку в торговле Великому Новгороду не будет, шибко велики земли новгородские.
   - Тако ить он же воровать станет? Якой нам от энтого прибыток?
   - Ну не без того! Кто у нас на Руси не ворует, токмо ленивый? Одно пойми: он на полушку украдет, да рупь прибытку тебе в казну принесет.
   - Чего ж ему за полушками-то сюда ехать?
   - Эх, брате Олег! Он же огромными партиями товара будет ворочать, энтих полушек пудами мерить станет, а ты замучишься рубли считать. Человек он грамотный, дело торговое тако поставит, што и сворует, тако по ряду договорному, комар носа не подточит, все довольны будут. Неужто ж я те дурака пришлю, аль неуча.
   - Ну, ин ладно! Благодарствую, коли тако. Ты, князь Мстислав завтрева по энтой дороге езжай, а не по тем буеракам, што давеча ехал воров наказывать. Верст десять в сторону Ростова проедешь, тама, по праву руку, свороток на Мологу будет и добрый брод для твоих телег через реку, а оттудова до реки Мсты ты уже дорогу ведаешь.
   Утром, еще до восхода солнца, большая колонна повозок выступила из хутора князя Олега по дороге на Ростов. Дружинники Мстислава, наскоро перекусив, чем попало и, напоив лошадей, отправились в дальний путь, домой. В Белозерье оставались тяжелораненые, Мефодий и еще с десяток легкораненых дружинников, изъявивших желание послужить князю Олегу, и, которых никто не ждал в Новгороде.
   Густой, утренний туман окутал белым покрывалом озеро, близлежащие поля и отдельностоящие деревья, которые серыми призраками всплывали по ходу движения из этого белесого киселя. Кони фыркали, мотали головами, позванивая уздечками. Туман приглушал топот их подкованных копыт, бряканье колес по редким колдобинам, покашливание и говор людей. Изредка начинали стонать чайки на озере, кого-то призывая.
   Князь Олег, провожая Мстислава, восседал на белом коне, еще недавно принадлежавшем одному из ростовских князей. Из-за того, что масть животного частично скрадывалась клубами тумана, прямая фигура Олега, казалось, невесомо плыла рядом с Мстиславом.
   - Ну, вот костяк дружины у тебя уже имеется, - говорил новгородец, - сена, дров наготовите за лето. Хоромы, где людей будешь принимать, судить, рядить, плотники твои за неделю срубят. Город постарайся окружить добрым заплотом, крепким забором, лесу у вас тута полно. Энто Новгород давно повырубил все округ себя, теперя лес возят уже издалека. - Помолчав, добавил. - Надеюсь, до Мологи ростовцы на меня с обозом не нападут. Вроде бы из возчиков никто за ночь не сбежал. Правда я им накануне объявил, што аще хоша один из них сбежит, то всех на небо пущу, тако оне друг за другом следили.
   - Да не беспокойся ты, князь Мстислав, - успокаивал Олег. - Ты же всю их дружину в преисподнюю отправил. У ростовского князя-малолетки, аще и осталась сотня воев, тако, куды ему противу тебя, он и не посмеет. До Мологи тебе с телегами два дни пути, а тама уж недалече и новгородские земли. Я вота тебе другое скажу: в Ростове, в Суздале, да и во Владимире тож все будут глаголать, што энто, мол, я убил ростовских и белозерских князей, дабы, значит, захватить удел Белозерский.
   - А тебе-то што? Не ты первый, не ты последний! Тако многие поступают! Да потом все ведь видели и ведают, што энто я наказал воров, а убил всех князей варяг Урс. Никто ведь энтого и не скрывает.
   - Да тако, князь! Но ты сам посуди, якие у нас люди? Чем нелепее ложь, тем боле верят. На чужой роток ведь не накинешь платок. Тако и пойдет гулять по свету слух, быдто я всех прикончил. И никаким свидетелям веры не будет. Вот помяни мое слово.
   - Да пущай болтают, язык-от без костей, тебе же на руку! Бояться тебя будут, недруги твои. Вес твой токмо увеличится в народе.
   - Я хочу, дабы меня уважали, а не страшились, князь Мстислав!
   - Заслужи уважение, князь Олег, справедливым правленьем своим.
  
   Глава V
  
   Древнейший город Руси
  
   Большой, северный город в Х11 веке представлял собою конгломерат ремесленных слобод с хаотичной застройкой из одноэтажных домов. Так формировались все города на Руси. Кожевенная, гончарная, кузнечная слободы и так далее. Важнейшей была литейная слобода, основа любого производства и, прежде всего, производства холодного оружия во всех видах. Времена были лихие, приходилось заботиться об обороне.
   Избы, рубленные из толстых сосновых или лиственничных бревен, были покрыты, в основном, тесом, почерневшим от времени и обросшим зеленовато-серым мхом из-за частых дождей. Кое-где, средь моря тесовых крыш высились двухэтажные терема и, в зависимости от доходов хозяина, крыши их краснели черепицей, которую привозили с юга, а то и гостями заморскими по Балтийскому морю, через Неву и Ладожское озеро, реку Волхов из Ганзы. Из-за дальности доставки такого строительного материала стоила черепица дорого, но богатый всегда желает подчеркнуть перед другими свой достаток, правда и грабили таких в первую очередь, когда случались социальные катаклизмы, а редкостью они не были в то время.
  А вот кирпич для печей, церквей и крепостных стен новгородцы делали сами, благо, что глины в округе было предостаточно. Крепкие избы из хорошего леса того времени отличались от нынешних домов только маленькими оконцами. Стекла, привезенные из Византии или той же Ганзы, тоже были дорогими и небольшими по размеру. Но дело не в этом, окна не делали большими по другой причине: при нападении на дом в маленькое окно не мог пролезть неприятель, зато обстреливать из такой амбразуры можно было весь двор и крыльцо с массивной дверью на входе. Пожары в городе, конечно, случались, но из-за сырого климата и разбросанности строений Новгород никогда не выгорал полностью, как это не раз случалось с другими русскими городами. Леса вокруг, не то что сейчас, было много, и древние плотники восстанавливали сгоревший дом в течение одной, максимум двух недель со столами, полками на стенах кухни и широкими (на таких спали гости) лавками вдоль стен, а печь огонь сожрать не мог.
   - Из мебели в этих избах были столы, скамейки, иногда табуретки, и сундуки для платья и нарядов. Под занавешенными льном лавками, сидели гусыни на яйцах, либо куры, а за печкой обитал новорожденный теленок. Изба, как и сейчас, состояла из двух помещений: обширной кухни с большой печью, на ней обычно спали старики или больные. От печи тянулись поверху полати, на них, как правило, спало иной раз до десятка детей. Дальше шла горница, на стенах которой висели ковры, ясно, что с юга, естественно из Хорезма или из Персии, оружие и уж, конечно, стояла деревянная кровать для хозяев.
   Из оружия на стене висела обязательная боевая секира, лук со стрелами, копье, щит, сабля или меч, кольчуга и шелом. Без оружия новгородец того времени чувствовал себя раздетым, и хоть стоило оно дорого, он шел на любые затраты. Кольчуга, например, стоила стада из пятидесяти баранов, а меч - не менее десяти коров. Чтобы пошить сапоги, воин давал кожевеннику барана за выделку кожи из коровы и барана или поросенка за пошив пары сапог. Боевые сапоги были чуть выше колена, домашние - ниже колена. Оружие, чаще всего, переходило от деда, отца по-наследству. С павшего на поле брани воина друзья снимали доспехи и везли домой, чтобы передать старшему сыну или жене, если не было сыновей, а уж она могла распорядиться оружием по своему распоряжению. Бартерные сделки того времени имели место во всех городах не только на Руси, но и в Европе, и в мусульманском мире. За бочку стратегического материала, как тележная мазь, можно было получить целый воз ржи из двадцати пятидесятикилограммовых мешков или двух, а то и трех мешков сарацинского пшена (риса). Только за стекло, черепицу, ювелирные изделия, ткани, привезенные издалека: из Византии, из Ганзейского союза, надо было платить деньгами или пушниной, которая приравнивалась к деньгам. Деньгами считались и кусочки кожи из куниц с клеймом Новгорода, называемые кунами. Хорошо жил торговый город Новгород, никто не бедствовал. Жениху обязательно дарили оружие и коня на свадьбу, а невесте, само собой, корову, стадо гусей или кур, посуду. Пуховые перины и подушки, платье к свадьбе она готовила сама, заранее, с помощью подруг и матери. Все знали, чем больше гостей, тем больше подарков, чаще всего очень необходимых в домашнем хозяйстве.
   Улицы в городе мостились деревянными тротуарами, и каждый хозяин обязан был очищать свой участок таких мостков от грязи. Помои запрещалось выплескивать на улицу, на проезжую часть. Выливай, выбрасывай в огород, где должна быть помойная яма. Кто нарушал это постановление Веча, наказывался штрафом и общественными работами. Наиболее злостных нарушителей пороли на площади кнутами. Откуда известно? Из берестяных грамот, которые нашли археологи. Правда, порки такие случались редко, уж очень велик позор для главы семьи. Этот глава, прежде всего сам выпорет подростка, юношу и даже женатого сына за провинность. Такого наказания избегали только жена хозяина и невестки, хотя и тех тот мог, намотав волосы на кулак, потыкать лицом в печную золу, но чаще было достаточно тяжелого взгляда.
   Читали и писали новгородцы поголовно и даже использовали иногда бранные слова. Например, девчонка, лет пятнадцати, явно невеста, пишет на бересте своей подружке такой текст: " Дашка, Юлька-то б..... возмечтала, што Панкрат возьмет ее за себя, а он наплевал на нее, а она теперя боится матери поведать..." Или такое берестяное послание: " Я трижды на энтой неделе к тебе посылала, а ты не приходил. Якое зло ты ко мне имеешь? Отпиши мне. Аще надо мной насмехаться будешь - Бог тебе судья и моя худость". И вот такая грамотка дошла до нас через восемь веков: " Приходи ко мне в субботу ко ржи или весть пришли"... Такие вот, казалось бы, мелочи роднят нас с древними новгородцами. Вообще, кто желает окунуться в седую древность, увидеть, вжиться в бытовую атмосферу Х-Х11 веков может зайти в любой рубленый дом где-нибудь в Сибири, на Урале или Алтае. Он увидит все ту же большую кухню с печью и полатями, широкие лавки вдоль стен, на которые хозяйка ставит ухватом чугун со щами или деревянной лопатой достает из печи подовый хлеб и кладет горячие караваи на эти лавки, застланные полотенцем или чистой холстинкой. На полатях спят, или от вкусных запахов уже проснулись, дети, свесив головки и поглядывая на материну стряпню вожделенными глазками. Под лавкой, за ситцевой занавесочкой, изредка погагакивает гусыня на яйцах, а за печью топчется молчаливый теленок, или парочка, а может больше, маленьких поросят, или ягнят, или козлят. В горнице, на широкой кровати, спит, или уже ушел на работу, отец семейства. В красном углу, с божниц, сурово глядят на мирскую суету лики святых, но это только у богатых. Уберите из такой избы электроосвещение, телевизор (компьютер), да убавьте площадь окон, а в горнице вместо семейных фото в рамках повесьте на стену боевую секиру, меч со щитом и сходство с Х11 веком будет идеальным.
   Обычно после заутрени в думскую избу собираются новгородские бояре и старшины ремесленных слобод, именитые купцы. Темы обсуждений очень даже похожи на современные. Сколько собрано виры (дани), налогов с огромной территории от озера Селигер до Белого моря, от Прибалтики до Урала, распределяли, что кому положено и сколько: князю, церкви, сборщикам налогов, страже. Нужно закупить оружия для новгородской дружины, фуража и сена для двух-трех, а то и больше, тысяч боевых коней, построить мост там-то, возвести два амбара для размещения в них налоговых поступлений в виде пушнины, кож, зерна, валенок, да мало ли чего. Городская стража жалуется, что кормление им назначено худое. Тут крепостную стену надо подновить, церковь новая нужна в такой-то слободе, там тротуары, там причалы. Новгородское Вече требовало от бояр, торговых и ремесленных старшин полного отчета о налоговых поступлениях и их распределения на городские нужды. Если бы не монгольское нашествие, которое затормозило естественное развитие республиканской динамики на 250 лет и создало предпосылки развития централизованного русского государства, то на гигантской, слабозаселенной территории восточной Европы уже в Х111 веке родился бы конгломерат славянских республик. Все к этому шло. И что важно, республики эти появились бы раньше северо-итальянских городов-государств, таких как Флоренция, Болонья и т.д. Раньше, чем Нидерланды. Народное Вече было в Х-Х11 веках уже не только в Новгороде и Пскове, но и в Ростове, в Суздале, в Полоцке, в Смоленске и многих других, меньших русских городах: Угличе, Торжке, Плесе, Лихославле, Калязине, Рудне, Пронске, Козельске, Ряжске, да что там, перечислять можно долго. Вечевые колокола, или бронзовые била имелись даже в таких мелких городках, как Кимры, Полонск, где и жителей-то было всего около тысячи человек. А из подчиненных этим городам деревень, рекрутировались новобранцы в княжеские дружины, везли хлеб на прокорм горожан. Молодым парням служить в дружине было почетно с одной стороны, а уж экономически вообще было выгодно. Каждому дружиннику выделялся кусок земли не мене, чем в 20 гектаров по современным меркам, где его родня выпиливала лес на постройку жилищ и на поля под злаки, а остальное родственники и освоить-то не могли. Для любой девушки дружинник являлся завидным женихом. Именно из дружинников выросли впоследствии служилые люди, дворяне. Если дружинник погибал, то его оружие передавалось старшему сыну или зятю, а земля закреплялась за семьей навечно. Землю могли и отнять по решению Веча, если дружинник проявил в бою трусость.
   В Новгороде грамотных было больше, чем в других русских городах. Да это и понятно: в огромном торговом городе, тесно связанном с зарубежьем, грамотные люди стали просто необходимостью. Для изучения грамоты использовалось "Остромирово евангелие" и не только оно. Ребенок обязан был переписать его и даже не по одному разу. Ну а основной письменный материал под руками один - береста. Сейчас найдено около полутора тысяч берестяных грамоток, а ведь археологами
  освоено всего лишь 2% территории культурного слоя древнего городища. Подобные грамотки обнаружены уже во Владимире, Суздале, Ростове, Великом Устюге, Ладоге, Рязани, Смоленске. Для более чем стотысячного населения Новгорода необходимостью была тяжеловесная городская инфраструктура. Тут и причалы с береговыми пакгаузами для товаров, и обширная изба для городской стражи, и подобие тюрьмы, и съезжая изба для гостей, таверны и даже общественная баня. Была и заморская слобода, где проживали иностранные купцы. В городе имелось с десяток деревянных церквей и огромный белокаменный Софийский собор, и, конечно, кремль с княжеским теремом, казармами, конюшнями, погребами кузницами и литейным двором, арсеналом и амбарами для городской казны. Да еще князь Мстислав торопил с заменой деревянной крепостной стены на каменную, и кое-где уже возвели защитные башни по двадцать сажен в высоту. А еще князь купил у ромеев два скорпиона (малая метательная машина), и новгородские мастера, разобрав одну, задумали соорудить не менее сотни подобных скорпионов и установить их по периметру стены. На все требовались деньги, и немалые. По численности населения Новгород уступал только Киеву, но по торговым связям и обороту товаров превосходил его и значительно. Князю Юрию Долгорукому было не до Новгорода, так как он все никак не мог заполучить киевский стол, а строптивые новгородцы давно уж перестали платить удельный налог Киеву. Зато сын его, Андрей Боголюбский, уже не раз пытался присоединить богатый Новгород к Владимиро-Суздальскому княжеству. Только в этом ему активно противостоял князь Мстислав Изяславич, прозванный новгородцами Хоробрым и, который, так же как и Андрей, имел все права на киевский стол, потому что принадлежал к той же ветви Мономашичей. Андрею Боголюбскому Киев был нужен всего лишь как удельный город, потому как столицей всей Руси он вознамерился сделать Владимир и преуспел в этом, но если бы присоединить еще и Новгород с его обширными землями и немереным богатством....
  
  
  
  Глава VI
  
  Чтобы свеча не угасла
  
   Новгородская дружина остановилась на ночевку возле реки Мсты. До города оставалось всего-то пять верст, но Мстислав хотел заявиться в Новгород во всей красе и славе с таким богатым обозом. К берегу реки спускались недавно засеянные поля и вечернее солнце еще пригревало. Дождей не было уже дня три, и дорожная пыль припудрила людей, лошадей, поклажу на повозках. Князь приказал дружине построиться и собрать ростовских возчиков, затем сообщил всем следующее:
   - Тако, ребятки! Завтрева входим в наш славный город, где вас ждут новгородцы, семьи, невесты. Всем отмыться в реке, почистить доспехи, дабы сверкали, вымыть коней, привести себя и амуницию в порядок, а то ить боле на татей смахиваете. С этакими-то ликами смурно показаться Господину Великому Новгороду. Сотник Скоп! Сколько осталось пшена и овса?
   - То, што от ужина останется, тако будет мешка три пшена и с десяток мешков овса, княже. Утром люди-то ладно обойдутся, а коней-то накормить надо.
   - Добро! Отдай энти три мешка возчикам, да прибавь мешок овса, да дай им пусту телегу с лошадью, не то в дороге кто из них приболеет, тако ить не доволокут до дому. А вы, - князь обратился к возчикам, - пособники воров, идите к чертовой матери куда хотите, разнесите весть о том, яко я наказал ваших князей. Я боле в вас не нуждаюсь, а в город не беру, яко бы Вече новгородское не приговорило вас к каторжным работам, а вы и так уж намаялись - энто вам будет уроком. Понимаю, што пошли вы с ворами не по своей воле, понеже и отпускаю вас восвояси. На чужой каравай рот не разевай! Переночуйте с нами, поужинайте, и поутру с Богом. Еды вам на неделю пути маловато будет, но отдаем последнее. Ништо, с голодухи не помрете, рыбкой прокормитесь, не зима чай. Я свое слово держу.
   Возчики, не ожидая такой милости, упали на колени, и склонили непокрытые головы в дорожную, размолотую колесами пыль, нестройно благодаря князя. Знали - князь проявил большое к ним великодушие. Знали и о свирепости новгородцев, могли ведь приговорить каждого десятого к повешению, а остальных на все лето камень ломать, а у всех семьи, посевная в разгаре, сена для скотины заготовить надо, да мало ли дел у простого люда. Понимали, обошлось с ними, как нельзя лучше.
   Откуда берутся слухи? Как рождаются? Почему-то все тайное, рано или поздно, становится явным. О том, куда отправился новгородский посадник, князь Мстислав с конной дружиной, да еще в такой спешке, никто в городе абсолютно не знал, и даже догадаться не мог. И все-таки через две недели по Новгороду пополз слух, что князь не просто разгромил, раздавил дружины белозерцев и ростовцев, но и возвращается с огромной добычей, размеры которой, опять же по слухам, постоянно увеличивались как снежный ком с горы. Одни утверждали, что сорока на хвосте принесла - другие, что волхв Хельги предсказал. Только Хельги на вопросы думских бояр лишь загадочно усмехался себе в усы и приговаривал, что скоро все обо всем узнают, и, что нечего раньше времени гадать. Он-то все знал, черпал нужную ему информацию из ноосферы. Бояре чуяли, что Хельги знает гораздо больше, чем кто-либо из них, но приставать не смели. И хоть люди даже примерно не могли предугадать срок прибытия князя, с утра уже столпились возле восточных ворот, на крепостной стене, а кое-кто, что помоложе, влез и на деревья. Народ волновался в ожидании, будто не было срочных дел в такое хлопотное, весеннее время, когда один день год кормит. Даже знатные люди Новгорода, хоть в толпу и не шли, блюдя свое достоинство и высокое положение в обществе, приоделись к торжественной встрече. Собравшись
  в думской палате, молчали, поглядывая друг на друга, не знали что сказать, как заговорить, хотя каждый мечтал в душе как-то оторвать кусок пожирнее от добычи князя, придумывал причину, по которой мог бы воспользоваться частью добра так неожиданно свалившегося на новгородцев. Обычно дележ, распределение собранных по ряду, налогов, дани, происходил поздней осенью, а то и вообще зимой, после сбора урожая, а тут на тебе. Конечно, большая часть сборов шла на городские нужды, содержание дружины, городской стражи, поддержание в порядке общественных строений. Но перепадало, и немало, опять же по ряду (договору) с Вечем, чиновникам из числа именитых граждан, как оплата за услуги по распределению материальных средств, за думанье, за мучения по этому думанью, за гавканье между собой, которое, иногда, переходило в откровенное мордобитие, каждый тянул "одеяло на себя". Например, тот же думский боярин Борис Зерно, за что и получил прозвище, требовал долю средств для закупок зерна на нужды осадного сидения. Это вполне было возможно в те времена, и, как он утверждал, запоете Лазаря господа хорошие, а когда клюнет жареный петух в причинное место, поздно будет. А ему возражали купеческие старшины, мол, причалы подгнили на Волхове, куда кораблям приставать, тоже деньги нужны. А монастырские и иерархи церковные гнули свое, мол, калек и нищих кормить надобно. Боярин Борис злился и говорил, что нищих к работе приставлять надобно, а вам христопродавцам, "сколь не давай, все одино, яко в провальну яму". Ему грозили отлучением от церкви, а он, чертя в воздухе крест, приговаривал: "Чур, меня, Осподи от нехристей энтих! Вразуми ты, Спаситель, главы их! Ведь не ведомо разуму их, што придет ворог к стенам новгородским, яки тама еще нищие, возьмут город наш славный голыми шуйцами, порубят ведь и нищих энтих, и дураков-отцов церковных заодно. А може и правы будут, глядишь, и избавят Новгород Великий от бестолочей, которы и Бога-то давно уж забыли. Тока нам-то, людям озабоченным, пошто из-за дураков-то таковых гибнуть, хоша и служители оне Господни?" Монахи, открещиваясь, говорили напротив, что этого придурка Бориса "давно уж ждет Геенна Огненна, и, што недолго уж ему воду мутить в граде славном, Новгороде Великом, и уж не пора ли Господу избавить их, служителей честных Отцу небесному от энтаких вот идиотов, яко греки сказывают".
   Все, собравшиеся в палате, нутром чуяли процентную поживу, волновались, но старались не показывать виду, занавесившись мохнатыми бровями и уткнувшись бородами в руки лежавшие на дорогих посохах. В палату ворвался один из налоговых гридней и выдохнул только одно слово:
   - Идут!!!
   Думцы встали как по команде, будто им кто-то специально и, можно сказать, одновременно, ткнул в одно место шилом. С площади раздался тяжелый удар вечевого колокола и его басовый голос торжественно поплыл по городским улицам и дальше, по окрестностям. Его хором поддержал благовест меньших колоколов и медных бил с колоколен городских церквей, Софийского собора и монастыря.
   С трудом выбравшись из палаты, думцы выстроились богатой шеренгой на краю площади. К ним присоединились иерархи церковные в ризах раззолоченных и иноземные гости, тоже почуявшие небывалую прибыль и поправку в делах, знали уже, что пушнина в их руки сама плывет.
   В толпе горожан стояла и Веда с теткой Ией, которая держала на руках маленького Гаральда. Двое её старших сыновей шныряли среди толпы где-то возле крепостных ворот. В душе Веды нарастало напряжение, короткими импульсами набегали странные, противоречивые ощущения: любопытство, страх, надежда, ожидание встречи. Она знала, что не все ладно с её многочисленными родственниками.
   Но вот заревели трубы городской стражи, и в ворота вступила новгородская дружина. В позолоченных доспехах и красном корзно впереди ехал князь, за ним трубач Александр с прапором дружины. В шеренгу по трое показались командиры сотен. В передней шеренге был Урс, закованный в броню, позолоченная личина скрывала его лицо, с плеч свисал зеленый плащ воеводы.
   - Кто энто? - гадали в толпе. - Рядом с ним варяг Ларс, по другую руку сотник Скоп, их знаем, а энтот-то кто, долговязый?
   - Ну, кто, кто? Мало ли кого наш князь приблизит! Видать отличился чем-то, а хорош витязь, выправка бравая! Вишь у него боевой нож с пояса свисает, што твой пехотный меч, таковые-то наши мастера не делают, значится кто-то опять же из варягов. Боевитые оне ребята, да и нехристи, ни бога, ни черта не боятся, им бы токмо кровушку пускать, ни своей, ни чужой не жалеют. Едино сказать язычники!
   Веда, слышавшая эти разговоры, поразилась такому быстрому карьерному взлету своего жениха. Хотя никакого глубокого чувства она к Урсу не испытывала, гордость за назначенного ей в мужья парня заполнила её сердце. Еще бы, второе лицо после князя. Урс практически стал равным этим напыщенным боярам, которые стояли в стороне от простых горожан. Но кто мог знать из них, что Урс, по сути, являлся принцем по крови, а это значит равным самому князю. По рангу воеводы новгородской дружины ему полагалось содержание, значительно превышающее долю думского чиновника от городской казны. Правда у любого боярина были еще обширные земли и стада скота, а у торговца амбары с товаром и корабли, а у ремесленника умелые руки, которые приносили ему такой доход, что он мог ежегодно выдавать дочерей замуж и строить по дому без какого-либо существенного ущерба в своем достатке. Однако меч в умелых руках конного варяга стоил так дорого, что никакие доходы новгородца не могли перекрыть вознаграждения викинга. Девушки всего города просто мечтали стать хозяйкой в доме наемника. Конечно, воин мог погибнуть в бою, что и происходило время от времени, но у обеспеченной молодой вдовы становилось столько претендентов на её руку и сердце, а вернее на её богатство, что она копалась в женихах, как курица в навозе, выбирая себе для дальнейшей жизни человека хозяйственного, непьющего. Бестолочь-то кому нужна. Для сравнения, одна только женская кика (головной убор), украшенная рубинами и жемчугом, стоила десяти коров, а то и боевого коня, а ведь у вдовы еще кроме обычного хозяйства были сундуки с нарядами, набитыми соболевыми шубами и дорогой иноземной обувью, не говоря уж о серебряной посуде в доме. Да, наемный воин стоил дорого, но и воевал хорошо, не щадя своей жизни, потому что высшим пределом своих мечтаний было стать воином дружины Тора в параллельном мире. Наемники составляли костяк новгородской дружины, потерять этот костяк по какой-либо причине было для князя равносильно поражению в битве. Он берег и баловал наемников, которым, кроме денег, не нужна была земля.
   Вот эта военная элита и выстроилась конной шеренгой на вечевой площади, отделяя народ от пространства, заполняемое прибывающими, бесчисленными, казалось, возами с пушниной. Возов этих стало так много, что они не поместились на довольно обширной площади и запрудили улицу до самых ворот. Такого богатства горожане еще никогда не видели. Каждый знал, что на возу обычно помещается по тридцать кожаных мешков, в мешке по пять шкур дорогого морского зверя, или по двадцать шкур бобра, или по сорок шкурок соболя, норки, куницы, песца. Да и из самого мешка можно было пошить пару добротных сапог. А тут люди увидели, что и мешков-то на возу не тридцать, а все сорок, а где и пятьдесят - это все из-за легкости товара и жадности воров. Князь распорядился гнать повозки к амбарам налоговой службы. Большая часть дружины направилась в кремль, на отдых и обед. У бояр думских, при виде столь небывалого богатства, глаза выпучились, стали стеклянными, и даже густые усы не могли скрыть их разинутых от удивления ртов. Они еще не знали о том сундуке с серебром, который князь сразу же отправил в свой терем под охраной сотника Зуба. Только вот откуда о сундуке узнал архиепископ Иона, одному Богу было известно. Жадность взыграла в сердце владыки, и он забыл, кому служит. Раззолоченный Иона стоял в окружении клира, игумена монастыря и настоятелей городских церквей, а дьявольские мысли сумбурно метались в его разгоряченной голове. Такое богатство он видел впервые в жизни, а тут еще этот злополучный сундук - вот бы все это церкви. Хотя и так одна только монастырская трапезная вмещала до пятисот гостей, и это не считая тех служек, которые кормили их волжскими осетрами, семгой беломорской, лебедями да много чем еще и все на серебре.
   Высоко поднявшееся в небе солнце уже припекало вовсю. Колокольный благовест в городе затих. Народ, пораженный увиденным, молчал. Мстислав поднял руку, призывая этим жестом к вниманию.
   - Новгородцы! - торжественно вскричал князь, и люди вздрогнули от необычности обращения. - То, што я тайно и в спешке ушел с конной дружиной из городу не знамо для вас куда, обеспечило мне победу над грабителями земель новгородских! Я рисковал, оставляя в городе всего лишь пешую дружину в тыщу ратников. Она не спасла бы вас от разбоя смоленских или полоцких князей, узнай они, што я ушел куда-то, и вы обвинили бы меня в том, што я бросил вас и вовремя не защитил, али не способен и потому сбежал! Но теперя вы знаете, што я пресек грабительство белозерских и ростовских князей, наказал их, дабы другим неповадно было. Но знайте такожде, што тридцать героев-новгородцев животами своими заплатили за победу над ворами тама, - князь вскинул руку в восточную сторону, - за Липиным бором, и прах их покоится не на чужбине, а в новгородской земле! Люди меря, чуди, коми, угры воочию убедились сколь тяжела моя рука, я покарал разбойников! И народы энти уверовали, што токмо новгородцы защитят их от насилия! Кто против Бога и Великого Новгорода враг есмь! Так ли?!
   - Да-а-а!!! - в едином порыве выдохнула площадь. Слава Мстиславу Хороброму! - разнеслись крики. - Будь здрав, княже Мстислав! Трижды! Многажды! Ты достойный сын великого Изяслава Мономашыча! Будь здрав! Будь здрав! ...
   * * *
   - Да, ты и в сам деле достойный сын своего отца Изяслава, - заговорил уже в думской палате архиепископ Иона. Находившиеся здесь бояре и торговые люди из числа думских, старшины и церковные иерархи согласно закивали головами. Добро, что привез князь, было уже подсчитано и водворено в амбары налоговой службы, выставлена стража. Пришла пора принять трудное решение кому и куда в первую очередь направить средства от продажи столь неожиданного товара.
   - Токмо вот серебро, - продолжил Иона, сурово посмотрев на князя, - ты пошто утаил и не сдал в городскую казну?
   - И откудова токмо ты, владыка, проведал про серебро? - огрызнулся посадник. - Я-то не скрывал, но и не кричал об нем на кажном углу.
   - Бог-от, он все видит, - назидательно произнес архиепископ. - И лучше было бы, дабы серебро энто перешло нашей матери церкви. Я тако мыслю. Што скажете, братья? - обратился он к иерархам.
   Князь встал с лавки, поправил красный пояс, одернул малиновую шелковую рубаху, пригладил коротко подстриженную бородку. Ситуация сложилась довольно щекотливой. Конечно, о сундуке с серебром знали многие и кто-то из дружинников, на исповеди, мог проговориться церковникам. Собравшись с мыслями, Мстислав решительно заговорил:
   - Серебро, владыка, - энто уже ратная добыча. Вам, што две сотни возов рухляди мало? Да ведь яких возов! Четвертая часть пушнины по ряду уже принадлежит мне, и я волен распорядиться ею по своему разумению. У вас есмь очи, но вы ими ничего не зрите, а надобно бы в самый корень. Посудите сами, отцы новгородские: одна тыща пеших ратников и тыща конников в моей дружине не смогут оборонить такой большой город яко Новгород в случае нападения войска князя Андрея. Ему не по нраву, што такой богатый город выпал из его рук, и он страстно желает пристегнуть к граду Владимиру новгородские земли, и он энто содеет рано или поздно. Мне надобно увеличить пешую рать хоша бы до семи тыщ, а конную до трех. Теперя дошло до вас, што срочно надобно закупить и изготовить зброя для них, боевых коней, а не старых кляч, построить за лето казармы и конюшни, заготовить фуражное зерно и сено, дрова на зиму, провиант для ратников, да еще и новобранцев обучить успеть. А худые крепостные стены кто латать будет? Я вас всех спрашиваю? А тебя, владыка, в первую очередь? И тако ведь вкушаешь со своими монахами на серебре, в ризах раззолоченных бога славишь, а про то забыл, яко всего лишь пять лет назад князь Андрей взял Киев да разграбил его. И не просто взял, а впервые за всю историю русской земли поступил с Киевом яко иноземный захватчик: отдал город на поток и разграбление, предал огню все, што горит. Три дни его ратники бесчинствовали в городе, ободрали все церкви, многих священников лишили живота, жителей подвергли насилию и позору великому. Киевляне по сию пору в себя прийтить не могут, убо всё раны свои многочисленные зализывают. Аль не ведаешь, отче? Учти, владыка, то же самое князь Андрей сотворит и с Новгородом Великим, а то и того похлеще. Сдается мне, што и не христианин он вовсе, а еретик и язычник. Мать-то его, царевна Айджан, половчанка, дочь хана Кобяка, и вера Христова чужда ей, а отец, Юрий Долгорукой, хоша и добрый христианин был, да тож кровушки-то братской пролил немало, все к столу киевскому тянулся, а сын-то ево и наплевал на энтот стол и соорудил себе новый, во граде Владимире, а град сей основал дед его, великий Мономах. Глядите, мужи новгородские, яко бы и вам из городу не пришлось нагишом, в чем мать родила, бежать, отсюдова, и то, аще живы останетесь, а про добро свое и забудьте. Однова помните, коли не хотите кормить свою дружину, тако чужую кормить будете. Сколь у вас во граде посадников перебывало, и не счесть, а все вам не по нраву. Был и Изяслав, родитель мой, и Ростислав, и Святослав. А уж молодой задира князь Роман, которого вы призвали посадником, тако уж и совсем не знал, яко вам угодить. Сдуру кинулся разорять города полоцкие, смоленские и суздальские. Ну и к чему энто привело? А к тому, што Романа вы прогнали, а под топор Боголюбского попал Киев. Новгород же, мерзкими стараниями князя Романа, "заработал" себе обиженных соседей, иже того и гляди, ринутся на стены града нашего, яко бешены псы на забор, али стая воронья на дохлу скотину. Сидите тута, толстопузые, и невдомек вам, што Новгород шибко жирный кусок для соседей, и я хочу, дабы любой из них подавился энтим куском!
   Бояре угрюмо слушали, а Мстислав возвысил голос:
   - Не дам! Ничего не дам! Я и от энтого добра, што честно доставил Великому Новгороду, требую половину на нужды воинские!
   - Новгородцы не допустят ворога в родной город, - мрачно возразил боярин Борис Зерно.
   - Не допу-у-стят, - передразнил его князь. - Тьфу, на тебя! Што могут подеять десять тыщ кожемяк и плотников противу двух тыщ матерых воинов Андрея? Обученного ратника сразить - энто ведь не сосну срубить, он тя враз искалечит, и мигнуть зенками-то не успеешь. Все, дабы боле не заикались об энтом серебре!
   Думцы молчали, не зная, что сказать, а Мстислав знал, - пример разоренного Киева подействовал на боярские умы безотказно. Никому не хотелось повторить злосчастную судьбу киевлян, но и огромная добыча князя тоже застила глаза. Каждый боялся возразить князю, и выказать тайное желание. Но тут из среды цеховых старшин поднялся половчанин Куремса, и выручил. В Новгороде он осел давно; занялся заготовкой и продажей дров, избяных срубов, выгонкой дегтя и изготовлением тележной мази, которую продавал, в основном, южанам, где березняка было мало, а то и совсем не водилось. На этом деле разбогател, стал уважаемым человеком в городе и членом думского совета. Он приходился князю Андрею отчасти родственником со стороны его матери, царевны Айджан, а завез его в Новгород еще Юрий Долгорукий. Куремса прижился здесь, пропитался республиканским духом вольного города мастеров, и городские заботы, опасения, принимал как свои. Вот и в этот раз, поклонившись князю Мстиславу, заявил на корявом славянском:
   - Ты, коназ, серебро бери, мех дорогой бери, молоды парни, дружина бери, а ишо колодников из турма-зиндан тоже бери стена городской крепи пусть, мы помогай. Што надо говори, мы давай.
   - Ишь ты, нехристь! - вскинулся скотопромышленник Зиновий, по прозвищу Бараний рог. - Што же последние штаны отдать?
   - Зачем последни штана отдать! Дай табун лошадок коназу сто голов, у тебя ишо тыща есть, да баран тыща, да коров. Живой хоти остаться, последни штана отдашь.
   - Ну вот, язычник! Уже чужое счел!
   - Зачем чужой, город не чужой! Болтай чего зря! Я дров дам, бревна, денга не беру. Моя семья тута, здесь живи. Свой сына дружина отдаю, коня и седло, сабля даю. Сам оборона держать буду, из лука стрелить шибко хорошо могу.
   - Ну, ладно - вмешался князь. - Благодарствуй Куремаса. Вот толстозадые, он хоша и не коренной новгородец, а патриот, пример вам подал!
   Боярин Афанасий вскочил с лавки, горячо заговорил, взмахнув рукой:
   - Да што мы, братие, хуже энтого половчанина? Аль не можем порадеть за родной город? Придет ворог, все отнимет, а и живота лишит! Нищие-то ему не нужны, што с них взять! Дадим посаднику нашему все, што запонадобится ему! Пусть боронит Новоград Великий, яко токмо он ведает, а мы ничего не пожалеем для дела важного!
   Возгласы одобрения прозвучали в ответ, а князь объявил:
   - Вот што, граждане думцы! Собирайте на завтрева Вече, надо сказать народу, што мы тута порешили. Новобранцы нужны, строители, да мало ли чего сказать надобно, на што добро, мною сюда доставленное, пойдет. Пусть народ решает! - князь, тонкий психолог, был твердо уверен, что новгородцы все утвердят в его пользу.
   В дверь палаты, чуть ли не выворотив косяки, просунулся здоровенный гридень из налоговых, больше похожий на медведя, голова, как валун, с грудью-колодой и кулаками, что арбузы. Странно было видеть на такой могучей фигуре почти детское лицо с наивными голубыми глазами и шелковистой бородкой. Неуклюже поклонился, заговорил густым басом, обращаясь к Мстиславу:
   - Княже, тама иноземные гости столпились. Спрашивают, егда торг рухлядью зачнете. Шибко жаждают. Што им сказать?
   - Скажи им, пускай после обедни собираются, и тако кажный день, покуда не продадим. Скажи, железо князю надобно.
   Когда гридень кое-как вылез из палаты обратно, князь спросил:
   - Где энто вы такого гиганта откопали, ну и добрый же молодец?
   - Да энто Степан по прозванью Колода, у них уся порода така, - пояснил отец-келарь Феодосий.
   - Мне бы вот энтаких-то в дружину! Ему, орясине, мечом бы двуручным махать, а не шкурки куньи считать!
   - Тако, княже, ты возьми в дружину-то братьев евоных меньших, оне поздоровее энтого-то бугая будут. Обучишь - доволен будешь. - Келарь коротко хохотнул, тряхнув козлиной бородкой.
   - Ладно, поглядим! Я што хочу-то: возьмите кажный свою долю рухляди в уплату за думское сиденье, порадуйте своих жен, дочерей и внучек мехами угорскими, а за готовность помочь укрепленью города благодарю всех. Начнем без промедленья, с завтрева. Гоните коней на княжий двор, заготовляйте сено, фураж, дрова, камень. Я же закажу седла и амуницию, закуплю железо у свеев, своего-то маловато будет для пяти-шести тыщ новобранцев. Одних наконечников для копий надоть не мене пятнадцати тыщ, а к ним древки надобны. Скорпионы вот наши мастера ладят, а к ним надобны булыжники, сотни две возов. Со стенами крепостными, вы и без меня ведаете што делать. Поторопитесь, братие.
  
   * * *
   Все лето и осень новгородцы, кроме своих повседневных забот о личном хозяйстве, взвалили на свои плечи еще заботы об укреплении крепостных стен, заготовке сена и дров для княжеской дружины, ковке оружия. Пешую дружину увеличили в пять раз, конную в два раза. Князь с Урсом целыми днями занимались обучением новобранцев. В этом им помогали опытные ратники из числа старослужащих, которые и стали в обновленной дружине сотниками и десятниками. Было изготовлено и установлено по периметру стен более сотни скорпионов. Обслуживали такую метательную машину всего два человека, снаряд летел на расстояние в сто и более саженей, поражавший, как правило, одного, а то и двух ратников. Скорпиона изобрели, и успешно пользовались им еще римляне тысячу лет назад от описываемых событий.
   Новгородские купцы, да и проезжие торговцы других городов, после поездок во Владимир, доносили князю Мстиславу, что князь Андрей довольно прохладно отнесся к известию о гибели белозерских и ростовских князей, и зла на новгородцев не держит. Мало того, похоже, что он даже доволен физическим устранением этих удельщиков. Учитывая его непреклонную политику единовластия, так чем их меньше, тем лично для него только лучше. Князь Мстислав это понимал, но знал и то, что князь Андрей и его вскоре терпеть не будет. Во всех городах и городках Владимиро-Суздальской земли Боголюбский и так уже установил прямое великокняжеское правление через своих представителей, лишив удельной власти, прежде всего своих же братьев и племянников. То же самое он стремился установить и в других землях, подвластных ему: рязанской, смоленской, черниговской и так далее. Врагов, конечно, нажил себе немеряно, но продолжал гнуть свое, подражая деду, Владимиру Мономаху.
   Претендентов на удельное княжение к тому времени, еще от детей и внуков Ярослава Мудрого и его двенадцати братьев, а позднее от детей и внуков Владимира Мономаха и десяти его братьев, народилось уже около двух тысяч потомков. Причем теоретически каждый из них имел право на великокняжеский стол в Киеве. И это не считая многочисленных дочерей, выданных замуж в соседние государства Европы, сыновья которых считали, что они тоже имеют право на уделы в русской земле. Эти отпрыски с вожделением поглядывали на Русь из Норвегии и Швеции, Дании и Германии, Польши и Чехии, Венгрии и Сербии, Франции и Англии, Италии и Испании, Болгарии и Грузии, не говоря уж о Греции и Византии, где эти отпрыски жили еще два века назад, со времен Владимира Святого и крещения Руси.
   К тому времени, когда Андрей Георгиевич Боголюбский перенес великое княжение из Киева во Владимир, изгоев, т. е. людей, имеющих княжеское происхождение и носителей фамилии Рюрик, но уделов не получивших, было уже около тысячи. Многие из них смирились и мирно пахали землю. Считай, половина крестьянского населения Руси ко времени монгольского нашествия имела княжеское происхождение, многие из которых уже забыли об этом (свидетельств о рождении тогда не выдавали). Дробление земель на уделы шло нарастающими темпами. Для примера, только в рязанском княжестве было более полусотни уделов, которые продолжали дробиться сами по себе. В каждой деревне жил вотчинный князь, даже и не помышлявший о великом княжении. Подобное дробление земель интенсивно шло в Европе и Азии. Вовсю разгорелась война дядьев с племянниками. В азиатских землях, например, чтобы сохранить власть в улусе или ханстве старший брат вырезал всех многочисленных меньших братьев. Растущее население и угроза голода вынуждала владык беспрестанно воевать с соседями, делать набеги и захватывать чужие территории. Из азиатских глубин накатывались на Европу все новые волны неведомых народов. Выход был прост - деспотический абсолютизм... или демократия.
  
  * * *
  
   Бывший воевода Ларс после ранения и неожиданной встречи с удивительной лесной целительницей к ратной службе как-то охладел. После излечения помогал своему племяннику налаживать отношения в дружине и пребывал в должности его заместителя. Как-то, при очередной встрече с князем, он заявил ему:
   - Княже, што-то я уставать стал, выдохся похоже, а то и совсем стар стал. Пора мне и на покой.
   Князь посуровел и строго возразил:
   - Ишь ты! Якой еще может быть покой в тако горяче время! В могиле отдохнешь Ларс. Глядя на тебя, не скажешь, што ты постарел. На тебе еще пахать да пахать. Давай-ка я переведу тебя на хозяйственную службу. Оно и попроще, и на новобранцев лаять не надобно. Одарил я вас всех за Липин поход вроде бы неплохо. Рухляди кажному, оружья дорогова. Чего еще-то не хватает?
   - Да грех вроде бы жалобиться, княже. И пушнины дал, и лошадок вот пяток от тебя получил. Я бы коней-то и не взял, в дружине они ох яко нужны, да взял не для себя. В лес отправил, роду моему, Руркам.
   - Боевых коней в хозяйственну скотину, эх вы, - укоризненно проворчал князь.
   - Тако руду, соль на себе таскать далеко, княже, да и много ли натаскаешь.
   - Да ладно, скотник, боярин Зиновий Бараний рог, табун лошадей в двести голов подарил дружине. Ну и другие тож. Конями мы обеспечены, седла вот шорникам нашим заказал. А племяш твой, Урс, добре воинску науку ведает. На роду ему написано, воеводой быть.
   - Еще бы, княже. Ведь обучал его ратным премудростям сам конунг Хельги, который в молодости служил при дворе базилевсов Византии. А конунг перенял все тонкости военного ремесла у лучших ромейских полководцев, сам участвовал в жесточайших битвах с разными народами и племенами, был и префектом, и архистратигом, командовал легионами. С самим императором Никифором Фокой дружбу водил, а уж тот-то прирожденный воевода, теоретик военного искусства византийской империи, по его уставу строятся и воюют все армии мира.
   - У-у-у, - завыл князь. Тако энто, когда было-то?
   - Давно, княже! Давно! Наш конунг и сам-то толком не помнит, сколько ему лет. А может и знает, да не говорит. Да пусть живет, всем нам на славу и во здравие.
   Князь пытливо посмотрел на Ларса и заговорил о другом:
   - А ведаешь ли ты Ларс, што у нас на западе новый ворог завелся?
   - Заводятся вши да блохи, княже, - усмехнулся Ларс. - На западе псковитяне, а они дружественны нам, яко союзники.
   - Не зарывайся викинг, соблюдай субординацию, - построжел князь.- Дальше зри! Соображай!
   - Тевтонцы што ль?
   - Они самые! Намедни приехал оттудова германский торговый гость Мартин, да мне и поведал, што глава их магистр Гильдебранд Кровавая Рука прилюдно заявил, што, мол, энтот варвар коназ Мстислав махт регулирен дивизион формирт унд регимент кнехт штудирен. Мол, энто явная угроза ордену, мол, я формирую в Новгороде военный кулак, обучаю цельный полк новобранцев. Чуешь, куда клонит? Да аще бы не псковская дружина в десять тыщ ратников, он бы уже на нас попер! Псковитяне для него, што кость в горле. Еще папа римский Григорий, а теперь и папа Урбан поддерживают тевтонцев. Мы, русские, мол, язычники, и вера наша еретическая. Мол, мы не с того конца Христа славим. Ведомо ли тебе, варяг, што от Пруссии токмо одно названье осталось? Тевтонцы подмяли под себя столь обширное славянское племя, все их города и земли. В беспрестанных войнах лучшие прусские мужи погибли, а остальное население разбежалось, куда глаза глядят, по чужим странам и народам, потеряли свою родину, не смогли её отстоять. Вот и у меня в дружине прусс Томас служит и даже семью заводить не желает.
   - Знаю его, суровый и свирепый воин. Токмо вот плохо другое: магистр ведает силу нашей рати, выведал секреты наших военных приготовлений.
   - Ничего он не выведал, - улыбнулся Мстислав. - Секрет заключен не в количестве пеших кнехтов аль конных рыцарей новгородского регимента, а в боевой готовности, в выучке каждого ратника. В атаку воин, даже опытный, идет полоумным, мысли, чуток не в своем уме. В сече быть хладнокровным неможно. Воин, яко пьяный, не совсем сознает, што творит, а вот выучка, мастерское владение оружьем, у него остается, тело его, руки его, работают почти што без главы, движенья-то заучены навсегда. Вот энто и есмь секрет, иже не учитывает Гильдебранд. Ну и конешно сила духа, землю ведь свою воин боронит.
   - Ха, княже! Где же сила духа была у пруссов? В пятках што ли? Почему-то не помог им бог их, Перкунас!
   - Полагаю, што пораженье их в войне с тевтонцами произошло по причине разобщенности родов. Не смогли они вовремя собрать мощный военный кулак. То же и с нами может случиться, коли брат идет противу брата, племянник - на дядю. Лучше аще б Андрей Боголюбской стал великим князем всея Руси, да токмо удельные того не желают. Всяк цепляется за свой удел. Всяк норовит независимым быть, не хочет виру платить в казну великого князя. А на што, поведай мне, содержать большую дружину? Одного корма для коней надоть сотни возов, а кожи для амуниции, а оружья? Добрый меч куется пять-шесть лет, а то и больше, кольчугу за полгода не сварганишь. Засечные полосы, пограничные заставы, стены крепостные на што содержать? Мосты, гати, дороги добры надобны. Вон ромеи, прежде чем воевать, дороги ладили. А кто новобранцев обучать-наставлять будет? А их еще вырастить... У тебя-то вот токмо три сына. Чего мало?
   - Тако, княже, пятерых-то наш верховный бог Один прибрал в свою небесную дружину. Ты-то токмо одного сына имеешь!
   - Верно, говоришь, - огорчился князь. Тако ить и сам пойми: я все в разъездах, да в походах. В семье месяцами не бываю, не до того. Ладно, хоша энтот имеется. Я ведь сам-то из Чернигова родом, семья там жила. Жену и сына Мстиславушку сотник Зуб токмо недавно в Новгород привез. Добрый парень вырос, Урс вот его ратному делу обучает....
  
  * * *
  
   Урс, до предела занятый обучением новобранцев, чаще всего и ночевал в княжеском тереме, а то и в казарме вместе с дружинниками. Петр всюду сопровождал Урса, выполнял его поручения, и вообще был при нем, как сказали бы сегодня, адъютантом. Дружинники, хоть многие были и старше Урса, нового воеводу уважали и даже побаивались, особенно после страшного Липиного бора, где тот столь жестоко расправился с князьями и с беспримерным хладнокровием сражался с опытнейшими воинами ростовской земли. Семейные дружинники на ночь уходили в свои дома, но большинство были холостыми. Некоторые из них имели в городе довольно тесное знакомство с молодыми вдовами, которых было немало, и, которые остро нуждались в помощи по хозяйству, а дети еще малы. Урс, с согласия князя, отпускал таких на два-три дня накосить сена коровам, напилить дров, что-то отремонтировать. Среди дружинников находились и такие, что вели некоторых вдов под венец. Князь не препятствовал - крепче биться будут, защищая родовое гнездо.
   В одну из вновь сформированных конных сотен пришел и хорошо себя показал на очередных учениях красивый молодой парень. Уж очень виртуозно орудовал саблей и ловко управлял конем. Это был сын половчанина Куремсы Павел. В отличие от отца, по-славянски говорил чисто, владел грамотным письмом, скорей всего потому, что мать его была русской и дочерью одного из новгородских купцов. Хоть в крещении он и получил имя Павел, в дружине его звали, как и отца, но только не Куремсой, а на славянский манер Куремасой. Бойкого и грамотного парня Урс поставил командиром новой конной сотни. Куремаса-сын с рвением молодости принялся обучать своих подопечных владению саблей по одиночке и в конном строю, а также стрельбе из лука на скаку. К осени его конники уже отлично могли из походного положения разворачиваться в лаву, и, выпустив сотню стрел по деревянным мишеням, ловко рубить лозу.
   Как-то вечером Павел ехал на своем жеребце в отцовский дом. Чаще он ночевал в общей казарме, но иногда навещал родителей. Потряхивая плетью, Куремаса поравнялся с пароконной подводой, нагруженной кадушками, от которых приятно несло медовым духом. За подводой вилось десятка три пчел, да примерно столько же, а может больше, облепили стенки завязанных кожей кадушек. Повозкой управляла черноволосая девушка, её толстая коса придавила капюшон грубого плаща. Куремаса с любопытством молодости глянул сбоку на девушку и поразился: конями управляла неописуемая красавица. То, что девицы ездят на повозках по разным хозяйственным делам, для Павла не было чем-то необычным. Мало ли их мотается по городу. Но тут все оказалось как-то не так: и кони строевые, и меду много, и девушка пришлась ему уж очень по душе. Откуда ему было знать, что это тестостерон сыграл с ним добрую банальную шутку, да и девушка была чересчур уж великолепна. А та еще и глянула на поравнявшегося с ней парня как-то лукаво-притягательно, даже загадочно. У Куремасы пробежал мороз по коже и мурашки по хребту, причем одна залезла даже в ноздрю, отчего Павел чихнул.
   - Будь здоров, витязь, - мелодично и с некоторым акцентом произнесла девушка, повернув голову в сторону Куремасы.
   Прибалтийка скорей всего, подумал растерявшийся поначалу Куремаса, и каким-то не своим голосом спросил:
   - Яко кличут-то тебя, красна девица?
   - А тебе-то зачем? - улыбнулась та.
   Павел совсем смутился и как-то робко и извиняюще пролепетал:
   - Ну, хоша поведай к кому едешь? Я може, встретиться с тобой хочу.
   Девушка улыбнулась шире, показав ровную подковку зубок, что было редкостью. Её забавляло явное смущение парня.
   - Еду к Ларсу, племянница я ему, а зовут меня Тутта Рурк. А ты кто, что так настойчив?
   - Я Павел из рода Куремсы, сотник новгородской дружины. Яко ж ты, такая красивая и без охраны? - нашелся, наконец, парень.
   - А энто чем не охрана? - девушка махнула рукой на облепивших кадушки пчел, весело засмеялась. - Вот прикажу им - они вмиг тебя облепят. Вот смеху-то будет. Мать ведь родная не узнает.
   - А откудова ты, из яких краев будешь? - продолжал любопытствовать Куремаса. - Не здешняя вроде бы.
   - О, издалека! Онегу-озеро ведаешь ли?
   - Яко не знать! Тако ведь тама дикие леса. Вот уж не думал, што дремучий лес, тайга-хан, рожает этаких красавиц. Как же ты не побоялась из такой дали ехать. Ведь неделю сюда добираться надо, да и тати обидеть могли, захватить в полон, продать. Товар дорогой.
   - Ха-ха-ха! А энто что? - девушка откинула полу плаща, и Куремаса увидел свисающий с широкого пояса страшный скрамасакс, рядом на сидении лежал грозный, дорогой арбалет.
   - Но аще татей с десяток, аль того боле, што тогда? Ты же со своим оружьем ничего не успеешь, особо, егда они навалятся дружно, - озаботился Павел.
   - Чего энто ты тако обо мне запереживал? - подозрительно спросила Тутта.
   - Ну, яко же! - Куремаса наклонился к девушке. - Такая краса, да достанется лихоимцам. Вот аще б в бою! Провожу тебя до Ларсова дома.
   - Чего пристал, езжай своей дорогой, сотник! - Тутта притворно нахмурилась. Не могла же она сказать ему, чуть ли не первому встречному, что у неё недавно открылся удивительный дар, благодаря которому её стали отпускать одну и далеко. Они как-то с дедом Микки везли мед в Ладогу, и встретили их на пустынной дороге разбойнички с рогатинами. От неожиданности Тутта закричала, но голоса своего не услышала, зато дед, обхватив свои уши ладонями, упал на дно телеги, а лошади, дико заржав, повалились набок, чуть не сломав дышло. Но главное: тати побросали свои рогатины и, заткнув уши, с воем разбежались кто куда, в разные стороны. Дед потом говорил, что он бы так татям головы заморочил, что те бы сами в лесу и сгинули. Куремаса, тем временем, продолжал ворковать:
   - Тако нам же все одно по пути, краса ненаглядная. Хоромы моих родителей дальше, за Ларсовым подворьем.
   - Вот же приставучий якой! У вас што, в дружине, все такие? Тако и норовите с налету девушек охмурить.
   - Тако мы же конники, все и всех берем с налету! Така уж в нас сила.
   - Ишь ты, разбахвалился!
   Тутте нравился случайный попутчик, такой словоохотливый и веселый. В нескольких фразах, сказанных им, в жестах, в мимике лица, раскрылась его душа, простодушного, незлобивого, бесхитростного парня. Искоса поглядывая на Павла, она быстро отметила и его вьющуюся черную шевелюру на аккуратной голове, стреловидный нос с нервными ноздрями, а под ним шелковистые юношеские усики и четко очерченный, но волевой рот, уже привыкший командовать. Ровный овал лица обрамляла короткая бородка. Но главными на этом лице были глаза: большие, слегка раскосые, вытянутые к вискам, с радужкой цвета переспелой вишни, они прожигали, казалось, насквозь. Венчали эти удивительные глаза брови с размахом, как крылья у степного беркута. Красив был сотник, но и Тутта знала себе цену. А он, между тем, все говорил напористо:
   - Послушай Тутта! Ты Урсу, воеводе нашему, сестрой будто приходишься?
   - Ты угадал, витязь, - был ответ.
   - А где окромя Ларсова подворья тебя можно повидать?
   Девушка, кокетливо взглянув на бравого сотника, проворковала:
   - Аще захочешь меня лицезреть, да душа неспокойна, то у нас лавка возле церкви Успения на Торгу. Мы тама торгуем медом, воском, травами лекарскими, снадобьями от разных хворей. И тебя бы надо полечить от болтовни праздной.
   - Ладно, Тутта! Не буду тебе докучать, а то и в сам деле подумаешь чего зря. Увидимся завтрева на торгу.
   Куремаса толкнул коня пятками и тот, вышколенный, сразу рванул вперед, вдоль улицы. Тутта со смешанными чувствами смотрела на удаляющегося всадника, на его прямую, гибкую спину в блестящей чешуе брони, на его ловкую посадку в седле, на развевающуюся копну волос, на откинутую левую руку с плетью. Для неё, пятнадцатилетней, предстоящая зима в Новгороде была второй, и она уже считалась невестой. Обычно дед Микки ставил торговать в лавке кого-нибудь из женщин рода постарше. Ближе к весне, когда мед и воск кончались, лавку закрывали, и женщины возвращались в лес до осени. Товара к тому времени накапливалось много, и все повторялось.
   Каждой девушке, по достижении определенного возраста, хочется вырваться из привычного уклада жизни, как оперившемуся птенцу из гнезда. Возросшая энергия толкает юного в большой мир. Хочется увидеть новых людей, вообще что-то иное, чем лесной быт. Любопытство, непреодолимое желание узнать что-то новое, доселе неведомое, чему-то научиться, испытать какие-то незабываемые ощущения, проверить силу или слабость своего характера, устойчивость психики в совершенно иных условиях. Но к выходу в большой мир нужно быть подготовленным и физически, и психически, и интеллектуально. Одно дело находиться под защитой семьи, рода, и совсем другое - остаться одному, среди незнакомых тебе людей, да, возможно, другой национальности с совершенно иной культурой и верой в богов. Что двигает людьми в большом мире? Жажда богатства, власти над другими людьми, что дает некоторую независимость. Подготовленному, образованному в таком мире гораздо легче прожить, проявить себя в чем-либо, быть в некотором роде независимым. Вот потому-то мудрый конунг Хельги и добивался, чтобы молодежь его рода получила как можно больше знаний, выросла крепкой физически и духовно, была готовой к великим испытаниям в страшном мире людей. Что и говорить великий человек конунг рода Рурков.
   Однажды, после настойчивых просьб, он взял с собой Тутту в дальний поход на Колу, к загадочному озеру Туманному, о котором ходило много разных легенд, но, которое никто кроме конунга и не видел, а тот о нем ничего и не рассказывал. Озеро находилось в самом центре горной возвышенности площадью в шестьсот квадратных верст среди полярной тундры и туда никто не совался. Местные кочевники саамы обходили те гиблые места стороной, боялись. Много людей сгинуло там бесследно. Бывало кто-то, в непогоду, случайно, попадал туда - больше его никто не видел. В тех местах пропадали опытнейшие охотники и оленеводы. И все-таки именно туда ездили Рурки за серебряной рудой, выменивая её на мед у чуди белоглазой. Вот тогда-то Тутта и увидела этих загадочных, маленьких, не больше аршина, людей, которые кроме меда иного товара или денег не признавали. Мед в кожаных мешках везли на лошадях до условленного места и ждали, иной раз по двое-трое суток. В тот раз маленькие люди появились, как обычно неожиданно, ранним утром, а может днем, или вечером, пойди, разбери. Ничего нельзя было понять, потому что ночи не было. Стоял какой-то белесый, туманный сумрак. Маленькие люди, в количестве трех человек, были одеты в кожаные плащи с капюшонами на голове. Лиц почти не было видно, торчали только длинные носы да бороды. Глаза и впрямь, это Тутта углядела, какие-то очень светлые, но посверкивали приветливо. Заговорили они на каком-то птичьем языке, который понимал только конунг. Забрали мед, показали на кучу мешков с рудой, невесть откуда и каким образом появившихся, да и растаяли в тумане. Дед тогда оставил возле костра и руды двоих с десятком лошадей, а сам с Туттой и её отцом Ральфом отправился в самый центр горного кряжа, к озеру Туманному. Ехали они, тоже в тумане, так долго, что Тутте показалось, будто и едут-то они вот так с самого её рождения, и никогда это не кончится, а может это и есть сама вечность. Местность давно уже сменилась: большие деревья уступили место мелкому, кривому, полярному березняку, еловому стланику и россыпям камней, которые выступали то тут, то там из сплошного ковра сизого ягеля. Иногда вата тумана редела и тогда, возвышающиеся вокруг однообразные сопки, казалось, подпирали серое небо с тяжелыми, брюхатыми тучами. Не только дорог или хотя бы тропок, даже следов оленей не было среди этой дикой местности, но кони, направляемые опытной рукой деда Хельги, неутомимо шли в одном направлении, прямо на север. Через какое-то время исчезла вообще какая-либо растительность, и копыта коней зацокали по сплошному камню, мелкому щебню. Животные тревожно фыркали и явно не хотели двигаться дальше. Невероятно дикий, однообразный пейзаж из серого камня, сопок, низкого неба навевал уныние и страх. Во всяком случае, Тутта это чувствовала, зато суровые лица её родственников выражали только одно - какое-то неопределимое стремление куда-то. Куда? Зачем? Непонятно! Сама же напросилась. Тутта не решалась их спрашивать и трое одиноких всадников молча, упорно продвигались навстречу северному ветру, поднимаясь на какую-то возвышенность. Моросил надоедливый, мелкий дождик. Вскоре всадники оказались на перевале. Странно, но по какой-то невидимой и неслышимой команде прекратился дождь и ветер. Туман рассеялся, и небо очистилось от туч до самого горизонта, сделавшись густо-синим. Белесое солнце висело над западным окоемом низких гор, тускло освещая безжизненные склоны ближайших сопок и разбросанные вокруг каким-то великаном циклопические валуны. Внизу, от косых солнечных лучей, блеснуло зеркало озера. На северном его берегу высилась небольшая пирамида. Скорей это был холм не менее стапятидесяти саженей в высоту, но с четырьмя довольно четкими гранями, усеянными мелкими и крупными камнями. Ребра этого, не совсем обычного, холма-пирамиды были сглажены, по-видимому, от времени. Установилась такая тишина, которой обычно не бывает в природе, так, что Тутта слышала стук собственного сердца, а еще дыхание и храп лошадей. Сколько они так простояли, она не могла определить. Окружающая действительность будто застыла. Не было ни ветра, ни тумана, не летали и не кричали птицы. Вообще ничего не двигалось, не шевелилось, - просто стояла мертвая тишина, будто и самой Земли, как планеты не существовало, или была какая-то другая. Было впечатление, что сама жизнь остановилась, и космическая энтропия бесконечности заняла её место. Хотелось так стоять вечно. Первыми что-то почувствовали кони. Они, вдруг, тревожно запрядали ушами, вздрогнули, заперебирали ногами, по их коже забегали волны. Неожиданно послышался гул, и земля под ногами зашевелилась. Откуда шел гул - неведомо, вроде бы изнутри земли, попробуй, пойми. Этот странный гул перерос в медленные, музыкальные аккорды низких частот, которые пронизали сознание Тутты, и подчинили определенному ритму. Дед, отец и она оказались в состоянии самати близкому к коме. Из вершины холма, вдруг, беззвучно вырос светящийся столб плотного зеленого цвета, который превратился в тонкий, как стрела, луч, и тут же вокруг него завилась спираль малинового цвета. Луч со спиралью ушли вверх, в глубочайшую синеву неба. Неизвестно сколько бы длилось это фантастическое действо, но внезапно, без какого-либо перехода, все исчезло: и луч, и низкочастотные аккорды. Люди долго еще не могли прийти в себя. Наконец Хельги решительно повернул коня в обратный путь, за ним двинулись и остальные. Когда путники удалились на значительное расстояние, старый конунг остановился передохнуть и сообщил, что они видели базу своих далеких предков, и, что все они приобрели новые, неведомые еще силы, которые в скором времени проявят себя. Добавил еще, чтобы никому об увиденном ничего не рассказывали. Все одно не поверят и нечего зря языком молоть. Боги не любят свидетелей их деятельности, тем более, когда она не запланирована ими целенаправленно.... (В 1939 году советское правительство направило в это загадочное место геофизическую экспедицию. Люди, вместе с лошадьми и приборами, исчезли бесследно. Поисками их никто не занимался, и не занимается до сих пор).
  
   ***********
  
   На следующий день Куремаса выбрал время, чтобы посетить базар и повидаться с Туттой. Образ необыкновенной девушки запал в душу, и поселился в сердце молодого человека. Ночью не спалось, забылся в коротком сне только к утру, а днем, на учениях, был несколько рассеян и временами задумчив. Князь это заметил и все понял. Когда сотник обратился к нему с просьбой отлучиться на часок по личному делу, он не стал препятствовать. Хорошего воина не грех и отпустить на время.
   Куремаса мигом нашел лавку Рурков, и, привязав скакуна к общей коновязи, направил свои заплетающиеся стопы в сторону торговавшей девушки. Походка его стала твердой, когда он заметил возле лавки незнакомого человека, который одет был как-то по-заморски, но выглядел воином. Голову его покрывал бурнус в красно-белую клетку, на теле кожаная безрукавка, зеленые шаровары были заправлены в желтые полусапожки, сбоку болталась сабля в ножнах с дорогим камнем, а мускулистые руки охвачены широкими, стальными браслетами с шипами.
   Куремаса догадался, что это южанин, и прибыл в город, по-видимому, совсем недавно. Он решительно подошел к лавке, и, поклонившись Тутте, заявил незнакомцу:
   - Эй, южанин! Чего энто ты, только што прибыл, а уже пристаешь к нашим девушкам? Достойно ли энто гостя?
   Незнакомец обернулся и на сотника приветливо, но пытливо глянуло молодое, черноглазое лицо с тонкими усами и бритым подбородком. Воин прикоснулся кистью правой руки ко лбу, губам и груди, слегка поклонился, заговорил по-русски, но с сильным акцентом:
   - Извини уважаемый, но я хотел купить меда и сравнить его с медом наших краев, но меня поразила неописуемая красота твоей молодой жены.
   При этих словах Тутта недовольно фыркнула. Воин же продолжил:
   - У вас, гипербореев, женщины не прячут лиц, яко у нас. Можно смело выбрать себе жену по душе. А мы, чаще всего, не видим лица невесты, пока она не станет женой по брачному контракту. У нас, арабов, считается, што ты роднишься с родителями девушки, а она лишь инструмент для рождения детей и её желаниями и чувствами никто не интересуется.
   - А откудова ты, чужеземец, и яко твое имя? - поинтересовался Куремаса.
   - Я из Шираза, с родины великих поэтов, а имя мое Омар ар Рахман аль Джабер.
   - Уж не сын ли ты шейха Рахмана ибн Мухаммеда аль Джабера?
   - Я удивлен и восхищен тем, што ты ведаешь о моем отце, главе прекрасного города Шираза, в котором творят историю поэты и ученые. Назови же и ты свое имя.
   - Я Павел, по отцу Куремса, сотник новгородской дружины. А скажи мне Омар, яко ты попал в наши края, а главное зачем, што ищешь тут?
   - Э-э, уважаемый! Я воин и воевал с крестоносцами, и побывал в разных странах, и повидал многие народы. Я слышал о гиперборейцах, иже живут далеко на севере, на краю земли, встречался со славянскими полководцами в ромейских войсках. Ветер странствий занес меня в энти края, и я пришел сюда с греческим караваном в качестве охранника. Греки привезли сюда вино и шелковые ткани, а еще богослужебные книги и иконы для якого-то тама Юрьева монастыря. Я увидел за долгую дорогу много удивительного, и понял, насколько обширна страна гипербореев, и яко много здесь всяких племен и народов. Хотелось бы послужить энтому большому торговому городу, иже сравним разве что со столицей халифата Багдадом или русским городом Киевом, но уступает столице Византии Константинополю. Любопытство и жажда путешествий привела меня столь далеко, на север.
   Куремаса понял, что чьим-то лазутчиком араб быть не может, потому как халифату, ромеям, или каким-либо другим южным странам его город нужен лишь в качестве торгового партнера, а не данника. Уж очень добираться далеко и тяжко с войском, которое растает по мере продвижения через болота, огромные территории с враждебным населением и непривычным климатом, а уж про зиму и говорить нечего - южане её просто не перенесут.
   - В одиночку торговый караван охранить от наших татей неможно, - усмехнулся Куремаса.
   - Зачем в одиночку, со мной еще с десяток греческих охранников. У них были луки и ржавые пехотные мечи, копья.
   - Ха-ха-ха! - развеселился сотник. - Стрелки из греков никудышные, хотя пехотными мечами они орудовать мастера, но коли у них оружие ржавое, то и охранники из них плевые, и уж коли вы, добрались до Новгорода, то видно Бог вас хранил. Ладно, Омар, раз хочешь послужить наемником Новгородской Республике, иди в мою сотню. Ребята у меня молодые, но уже натасканные, хоша в настоящем бою кроме десятников никто еще не побывал. Поможешь мне, поучишь нашу молодежь восточному, ратному делу, а особо доброму сабельному удару и владению энтим оружием.
   - Хм, - араб скептически улыбнулся. - Поучить можно, но головы рубить - энто тебе не лозу строгать. Чуть подрастерялся и тебя самого срубят.
   - Да ты не подумай чего, Омар! Есть у нас в дружине и опытные вои. Вон по весне было дело: две с половиной тысячи ворогов повырубили за якой-то час. Один воевода наш чего стоит. Не зря его прозвали, Урс Бешеный Пес, а он помоложе тебя будет и тебе с ним не совладать. Аще согласен, тако поехали к князю. Где твой конь, аль ты пеший?
   - Еще чего, арабы пешими не воюют! Вон мой скакун привязан.
   - То-то я сразу заприметил энтого вороного аргамака. Ну и статен же, головка яко у девушки, гордая, аккуратная, а ноги-то якие, ну прямо загляденье, а грудь. Э-э-э, да што говорить! У нас таковых нет. Наши тяжеловаты будут. Твой уж шибко легок и поджарист. Таковых в плуг запрягать срамно - энто оскорбление для него. Да и седло, смотрю, якое-то особое. Долго добирались-то сюда? Небось, измаял коня.
   - Тако больше месяца яко вышли из Константинополя. Пошлину мои греки заплатили сначала болгарам, посля половцам, а тамо вашему коназу Боголюбскому. Уж и не знаю, яко греки оправдают сей поход.
   - Князь Андрей не хозяин Великому Новгороду. У нас князь Мстислав посадником, а за книги да иконы монастырь Юрьев заплатит хорошую деньгу, и шелк греки сбудут с выгодой, я уж не говорю про вино. В накладе твои торговцы не останутся, а отсюда оне повезут ромеям лен тканный, мазь тележну, канаты корабельны, веревки пеньковы. Токмо пущай рот-от по пути не разевают, не то тати их энтими же веревками в лесу и повяжут на съедение комарам, аль волкам, а пуще того возьмут да тележной-то мазью обмажут и зачнут поджаривать на кострах, а после съедят с превеликим удовольствием.
   - Чего энто они у вас еси таки голодны?
   - Ха, а ты посиди-ка в дремучем лесу на одной коре да грибах - волком взвоешь. Торговцы-то яки не то покажутся тебе слаще меда.
   - Не знаю, не пробовал, - усмехнулся араб.
   Тутта сначала с интересом прислушивалась к разговору воинов, но вскоре ей это надоело, да и чувствовала она, что Куремаса хочет ей что-то сказать важное, но стесняется при посторонних. Все девушки мира чуют, когда парни хотят высказать что-то интимное, сокровенное, но по каким-либо причинам не могут этого сделать. Чаще всего возникшее препятствие девушка убрать может, но не торопится, ей нравится это состояние, граничащее с состоянием самати, которое возникает между двумя людьми. Оно длится недолго, но это вершина духовных ощущений, величайший кайф, во всяком случае, для неё. Пусть он подольше мнется, мямлит, потеет, бледнеет, не знает, куда деть глаза или его начинает бить нервная икота. Выглядит при этом парень чрезвычайно глупо, но для девушки такой миг прекрасен, и это истинное проявление чувств в отличие от краснобайства ловеласа.
   - Эй, ребята! Идите-ка вы, куда подальше со своей болтовней, не застите товар, мешаете моим покупателям, убытки несу.
   Куремаса извиняюще обратился к девушке:
   - Прости Тутта! Не кажный ведь день к нам южные воины попадают, из такова далека, вообразить-то немыслимо.
   На самом деле бравый сотник как мог, оттягивал момент объяснения с предметом своего обожания, потому как не знал с чего начать, а хитрые девушки никогда в таком деликатном деле не помогут. Издеваются молча, им ведь не начинать объясняться. Отказывать вот только могут. Это не трудно чаще всего, а парень страшно боится отказа, потому что это крушение того замка, что он соорудил у себя в душе. Сразу увянет тот прекрасный цветок, что он взлелеял, выпестовал, над которым трясся, может быть не ночь, не день, не месяц, не год, а куда больше. Аль Джабер, несмотря на то, что его отец Рахман ибн Мухаммед происходил из южной Аравии, родился и вырос в Ширазе, где даже сам воздух был пропитан утонченной поэзией и философией Востока, где красота женщины, цветов, природы считалась божественным творением. Он все понял, и деликатно отошел к своему коню, а тот мигом вылизал мед из чашки, наивно посчитав, что это хозяин принес для него, хотя араб просто хотел сравнить, чем же отличается северный мед от южного, а может это был только предлог. Аль Джабер хоть и закаленный воин, но душа у него поэтическая, подверженная порывам, как мог он пройти мимо такой ослепительной красавицы, да еще торгующей таким изысканным товаром. На его родине женщины если и торговали чем-либо, то это были старухи с закрытыми лицами в просторных, скрывающих фигуру, черных галабеях. Девушек держали дома, а тут на тебе - торгуют в одиночку, да еще с открытыми личиками. Поистине удивительная эта страна гиперборейцев, то ли еще увидишь здесь.
   А Куремаса, тем временем, продолжал свои уговоры:
   - Я ведь специально отпросился у князя с тобой повидаться, голубка.
   - Хм, отпросился, а сам с арабом лясы точишь, - притворно проворчала Тутта. - Ты бы сотник не льстился на меня. Парень ты хоть и баской, и мне даже нравишься, но у тебя ничего не получится. И дело тута не во мне. Я себе не хозяйка.
   - Да ты што, Тутта! - загорячился Куремаса. - Я же по-серьезному! И у нас же не мусульманский Восток, лишь бы я тебе пришелся по сердцу! Сватов пришлю! Токмо вот не ведаю к кому. К Ларсу штоли?
   - Не обольщайся, Павел, - девушка вздохнула. - Конунг будет против. Тебе надо уж шибко постараться, дабы уговорить сначала брата Урса и дядю Ларса, дабы они выступили перед дедом Хельги твоими послами и заединщиками. Девушек нашего рода выдают замуж токмо за парней Рурков, хоша наши воины могут с разрешения конунга выбирать себе жен из других племен.
   -Милая Тутта! - заволновался Павел. - Да я приложу все силы, дабы завоевать тебя! Ты не ведаешь яко я упорен, и уж коли решил што, то добьюсь своего.
   - Эх, сотник! Да даже аще конунг согласится на наш брак, то ты обязан будешь войти в наш род на правах простого воина. Егда твоей руке уже трудно будет удерживать саблю, и ты еще не падешь в бою, то ты должен будешь с семьей уйти в лес, на земли нашего рода и подчиняться канонам готов. Согласится ли на таки условия Куремаса старший, твой отец?
   - Я сумею уговорить его!
   Павел с арабом отъехали, а Тутта с улыбкой покачала головой. Сотниково объяснение получилось скомканным и излишне деловым, но все равно на душе у девушки стало легко. Несмотря на туманную перспективу брака с Куремасой в сердце ее расцвел цветник. Парни уже заглядывались на Тутту, и говорили ей приятные милые слова, пытались неуклюже ухаживать, но это её не трогало, а тут как-то внезапно появился этот парень, будто порыв ветра, закружил голову, наговорил кучу всяких слов нужных и ненужных, да видно слова эти упали на подготовленную почву, в подходящее время. Богам виднее, когда и как убрать холод из девичьего сердца.
  
   **********
  
   Княгиня Юлдуз, дочь половецкого хана Котяна, внучка Кобяка, поехала к мужу, князю Мстиславу, новгородскому посаднику. Ехать из теплого Чернигова в холодный, северный Новгород ей не хотелось, но желания жен и домочадцев мужчин того времени абсолютно не интересовали. Юлдуз пришлось подчиниться непреклонной воле мужа. Зато единственный, пятнадцатилетний сын Мстислав всю долгую дорогу до Новгорода радовался встрече с отцом и чуть ли не спал в седле, сопровождая с сотником Зубом и пятерыми дружинниками повозку матери. Еще на одной повозке везли еду и сундуки с добром княгини.
   По прибытии на новое место жительства, Юлдуз, с помощью сенных девушек из местных, боле-мене обустроила аскетичное жилье мужа, вечно занятого военно-хозяйственными делами. Терем посадника, благодаря заботливой женской руке, приобрел определенный семейный уют. Местные боярыни и купчихи, навещавшие княгиню, показались Юлдуз не очень-то словоохотливыми, суровыми и подозрительными. Они, то молчали, не зная, что сказать, то ханжески говорили на темы жития святых, уводя глаза к потолку. Дородные женщины, даже летом напяливавшие на себя меха, оживлялись только когда заводили речь о капусте и огурцах в боярских огородах, или какими травами надо лечить женские и детские болезни, а еще как правильно испечь гуся в тесте с приправами. Юлдуз от таких разговоров становилось скучно и пусто на душе. Её радовал только приход Веды Рурк. С девушкой она познакомилась в Софии. Белый, светлый собор очаровал ее своей суровой монументальностью, пышным внутренним убранством и великолепным греческим хором. Конечно, киевские и черниговские храмы отличались большей византийской изысканностью, но новгородская София поражала суровой торжественностью, каким-то неуловимым духом величия и присутствия Спасителя. Этот дух свободно проникал в мятущуюся душу каждого молящегося, успокаивал, примирял, возвышал, излечивал, и уж никак не подавлял верующего.
   Вот и девушка была как-то под стать собору: сдержанная, северная красота покоряла любого и сразу, а знание языков, мировой истории, философии и медицины подняло Веду в глазах Юлдуз на небывалую высоту. Куда там новгородским боярышням, которые греческого языка не знали и путали языческие праздники с христианскими, всего боялись и, положив в лапоть кусочки свинины, совали его под печь, прикармливая домового. Очень уж им хотелось получить его благорасположение, хотя в красном углу висели дорогие византийские иконы с ликами святых, которые неодобрительно смотрели на языческую суету хозяек, а те, опустив глаза долу, старались не замечать их осуждающего взора.
   Архиепископ Иона, при редких посещениях княжеского терема, вел себя по отношению к Юлдуз снисходительно, и скорей официально. Руку для поцелуя совал как лопату, долго не задерживался. А вот игумен Юрьева монастыря, архимандрит Пимен, был полной противоположностью новгородскому архиепископу. Образованнейший человек, Пимен говорил с Юлдуз проникновенно и ласково, как на бытовые, так и на философские темы. После бесед с ним у княгини в душе поселялись мир и благость.
   С Ведой Юлдуз встретилась в соборе на Вознесение Господне, и её как-то сразу потянуло к девушке, которая к тому же еще и заговорила с ней по-тюркски. А после на Пятидесятницу, в День Святой Троицы, Юлдуз пригласила Веду к себе, в княжеский терем. Там они пили чай из пахучих трав, которые принесла с собой девушка, ели пироги с моченой брусникой на меду, много беседовали на философские, медицинские темы и мало на богословские. Юлдуз беспокоили уплотнения в грудях, и Веда посоветовала ей заваривать и настаивать не менее шести часов березовые листья и делать компрессы на ночь через день. Зимой можно использовать березовую кору и листья от веников. Длительность курса должна быть не менее двух недель. Княгиня проделала все так, как насоветовала ей молодая целительница, и чудо исцеления произошло. К дню Рождества Иоанна Предтечи Юлдуз никаких уплотнений в грудях не нащупывала, чему очень была рада. Веда стала лучшей подругой Юлдуз.
   С игуменом Юрьева монастыря, отцом Пименом, Веда познакомилась у княгини как раз после праздника дня Преображения Господня. Архимандрит пришел в княжеский терем после литургической службы в Георгиевском соборе. Пока старый игумен пил китайский чай, Веда обдумывала проблему своего предстоящего зимой замужества, и своего нелегкого разговора со старцем. Тот давно уже понял, что девушку что-то гнетет, но молчал, считая, что та сама должна решиться высказаться. Наконец Веда задала Пимену давно мучивший её вопрос:
   - Святой отец, можно мне спросить тебя кое о чем?
   Игумен утвердительно кивнул головой. Седые пряди и борода, разметавшиеся по черной сутане, вздрогнули, голубые глаза из-под мохнатых бровей внимательно посмотрели на девушку, приглашая к откровенности.
   - Я готка, отче, - взволнованно заговорила Веда, - но пришла к вере Христовой добровольно, по зову сердца, презрев прежних, языческих богов, Одина, Тора.... Да вот токмо жених мой, воевода Урс, язычник, и вовсе не собирается изменять нашей древней вере. Мы, готки, женихов себе не выбираем, нам назначает их конунг, предводитель рода. Он наш глава, и его воля для нас закон. Аще я отвергну жениха, то по древнему канону меня должны казнить мои сородичи. Я с радостью готова пойти на голгофу ради любви ко Христу, но не будет ли в энтом, моем поступке, великого греха. Ведь получается, што я изменяю своему роду, обычаям своего племени. Душу мою гложут противоречия: изменить нельзя ни тому, ни энтому, а покончить с собой - энто еще больший грех. Ушла бы в монастырь от грехов мирских, да токмо получится из-за энтого такая распря, что и подумать-то страшно. У князя личная дружина из пяти сотен киевлян и черниговцев, ему же присягнула и сотня готов, иже почти сплошь состоит из Рурков, моих двоюродных и троюродных братьев. Стоит мне принять монашество и в городе будет бунт. Рурки обязательно учинят резню и силой вырвут меня из монастыря. И энто притом, што наш род по-братски относится к новгородцам, считает их своими союзниками, но не вассалами. К ним обязательно присоединятся другие язычники, угры, к примеру, да и иные, коих в городе немало. Князь наверняка вмешиваться не будет, понеже знает, што я являюсь невестой его воеводы, а решение мужчин в отношении женщин всегда непреклонно. Не могу я, отче, вот тако просто отринуть род свой и обычаи, кои веками складывались, но и ответа не нахожу в храме Божьем. Не скрою от тебя, што жених нравится мне, яко мужчина, и он не домогается меня силой. Мало того, даже избегает моего общения, хоша я вижу, што он любит меня. И еще скажу тебе, отче: жених мой пролил кровь ростовских и белозерских князей. Энто по его вине вся многочисленная семья князя Романа от мала до стара заживо сгорела в своем тереме во время штурма белозерской цитадели. Яко же мне жить с грешником? Сомнения замучили меня. Яко быть мне нонеча, отче? Не хочу я быть "яблоком раздора" яко Елена у древних греков, но и грехов на свою душу принять не могу.
   Многоопытный старец пытливо посмотрел в синие глаза девушки, где увидел смятение чувств, страх будущего и надежду. Но увидел также и волю, которая вполне может привести ее на жертвенный костер. Игумен не был религиозным фанатиком, и людские трагедии не были ему чужды. И уж совсем ему не хотелось, чтобы язычники всех мастей, а в городе их было предостаточно, с пеной у рта проклинали христианскую веру за религиозный эгоизм иерархов церкви. Пимен медленно поставил на стол чашку с недопитым чаем, положил серебряную ложечку, которой черпал мед из другой чашки, доброжелательно и ласково заговорил, поглядывая то на Веду, то на Юлдуз:
   - Наша матерь русско-византийская православная церковь учит нас грешных не токмо любви ко Христу, но прежде всего любви друг к другу, великому терпению и прощению по примеру Спасителя и его апостолов убо все мы человеци и невольно свершаем грехи, иной раз даже и не подозревая дьявольского наваждения. Церковь никого не принуждает, не загоняет нас, овец заблудших, в свое лоно насильно. Любить можно токмо добровольно. Великий грех любить на словах, по-ханжески, а понеже, дочь моя, церковь не видит препятствий к твоему браку с язычником, и грех твой будет зело велик, аще из-за любви ко Христу, ты отдашь себя в жертву. Спаситель мира не одобрит энтой жертвы, а стало быть, не примет её. Детей своих приобщай к вере Христовой, людей лечи и учи добру и наукам, - энто и будет твоим крестом по дороге жизни, подвигом во славу Христа. Энто на западе папа Григорий подмял под свою власть германцев и ромеев, не признает вольнодумства и инакомыслия, нарушает заповеди Христовы, устраивает казни чудовищные, яко язычник. А ведь Спаситель проповедовал: не убий, не возжелай быка и жены ближнего своего.... А што касаемо жениха твоего, воеводы Урса, тако он язычник и поступил согласно воле своих свирепых богов, отняв жизнь у воров, хоша они и князья. Они ведь, дочь моя, нарушили заповедь Христову - не укради. Вот Бог и лишил их своей защиты, снял покрывало с них самих и детей ихних. И суждено им было пасть от руки язычника за грехи свои. Не терзай сердце и душу свою, дочь моя, смело иди по жизни. Бог все видит и он един, хоша вера у всяких народов может быть разная. Спаси тя Христос!
  
   ************
  
   Лето в новгородской земле прохладное и для пшеницы редко бывает урожайным, но овес для лошадей, да и людей, ячмень и горох успевали вызревать. И сена из пахучих травяных угодий новгородцы накашивали немало, правда, просушить его из-за частых ненастий было тяжко, но ничего, справлялись. Зато урожаи льна были богатыми, бабам зимой работы хватало. Новгородские льняные ткани окупали все расходы. Еще бы, коли за ними приезжали, приплывали из такого далека ганзейские купцы, платили полновесным серебром, даже не торгуясь. К тому же зимой, по санному пути, тверские, смоленские, полоцкие крестьяне, да и из других земель и уделов, везли в Новгород добрую пшеницу и ароматное сено. Южные, удельные князья скрипели зубами, но цены на пшеницу поднять не могли, потому как строптивые и прижимистые новгородцы считали, что вполне пересидят зиму на мясе с квашеной капустой, свекле и горохе, но дорогой хлеб покупать не будут из принципа. Конечно, на пошлинные деньги южное зерно закупалось, но это был стратегический запас до лета, до нового урожая, когда городские власти продавали его горожанам по низким ценам. Вот тут-то и начинались баталии: боярам, ответственным за хранение и бережение стратегического запаса, хотелось продать хлеб по одной, более высокой, цене, а горожане считали, что покупать такой хлеб по высокой цене вообще грех. Обе стороны были убеждены, что хлеб дармовой, и у каждой была своя корысть: боярам хотелось нажиться на общественном хлебе, а горожане требовали, чтобы этот хлеб им раздавали вообще задарма, потому как его оплатили заранее иноземные купцы, уплатив торговую пошлину в городскую казну.
   С весны, как только появлялся травяной покров, город пустел на добрую треть, - это потому, что женщины с коровами, овцами и козами растекались по окрестным весям и хуторам. Городские конские табуны тоже паслись до осени в пригородных лугах. Рогатый скот бабы доили, делали сыр и топленое масло. Мужики приезжали на телегах, чтобы забрать молочные заготовки в домашние погреба, привозили женам и дочерям хлеб и крупу, заодно стригли овец и заготовляли деготь. Позже начинался сенокос, и в городе оставались только калеки, молодые женщины на сносях с малолетними детьми. Однако на их плечи ложились заботы о домашней птице, свиньях и огороду. Конечно, в городе оставались стража и дружина, да еще многочисленные ремесленники и торговцы, шли церковные службы, да еще надо сюда прибавить приезжих покупателей и артельщиков, для которых наступала самая горячая пора - город строился, ремонтировался. Ближе к осени начиналась суматоха по уборке урожая, а рабочих рук, как обычно, не хватало. Вся эта сельскохозяйственная и строительная кутерьма стихала только поздней осенью, не заканчиваясь никогда - зимой ведь тоже работа: со льном, например, молотьбой и необходимым строительством. Но все равно, несмотря на вечную работу, наступала торжественная пора свадеб, которая длилась до Рождественского поста, а после Рождества Христова эта пора продолжалась до Великого поста. Ну а после праздника Великой Пасхи свадьбы играть уже было некогда.
   Минул праздник Покрова Пресвятой Богородицы. Город и окрестности запорошило чистым белым снегом - праздничным цветом Севера. Урс находился в священной роще за городом, где он договорился о встрече с Ведой. В роще никакого капища не было, но монахи грозились как-то снести ее, и, если бы не строжайший запрет архиепископа, то религиозные фанатики, пожалуй бы, и осуществили свою угрозу. Архиепископ же не хотел вражды между христианами и язычниками. В городе жили и угры, и булгары с Волги, и карелы, и коми, да и те же готы.
   Урс медленно прохаживался между огромными деревьями. Привязанный к елке конь изредка всхрапывал и косил черно-синим глазом на хозяина. Сверху как-то неуверенно падали снежинки, придавая всему нарядный и богатый вид. Небо низкое, будто потолок в большом доме, - сплошная пелена серых туч. Было поразительно, что небо казалось более темным, чем земля в ее праздничном наряде. Нежный сумеречный свет, рассеянный, будто жемчужный, трогательно мягкий, ласкающий, настраивал Урса на тихое, грустное размышление. Его беспокоила некоторая неопределенность в отношениях с Ведой. Правда князь как-то обмолвился, что счастлив по-настоящему тот, кто любит, а не тот, кого любят. У такой пары рождаются мальчишки, будущие воины и пахари. Ну, а когда любят обоюдно, то чаще рождаются девчонки. Размышления Урса прервал конский топот, и подъехавшая девушка ловко спрыгнула с коня, так что парень даже не успел подхватить ее, а может, промедлил, стесняясь. Она была в соболиной шапке, подаренной Урсом, одета в синем, крашеной кожи, дубленом жупане до пят с разрезами до бедра, в белых шелковых, облегающих ноги, шароварах, заправленных в желтые, мягкие сапожки. Обычно так одеваются половчанки для езды верхом.
   Веда встала рядом и молча, мечтательно ждала чего-то. Урс взял ее за руку и медленно повел между стволов серебристо-белых деревьев. Внезапно покров тяжелых туч распахнулся, открыв небо очень яркой голубизны. Солнце зажгло миллионами сверкающих искорок крупный снег.
   - Смотри, смотри, Урс! - воскликнула девушка, показывая рукой вверх.
   Заледенелые белые деревья начали оттаивать. Высоко в ясном голубом небе их ветви переплелись серебряной, унизанной жемчугом пряжей. На гибких веточках повисли капли воды - в солнце они горели бриллиантами над другими темными и колючими деревьями, покрытыми пухлыми тюрбанами снега.
   Вдруг сверкающая, шатром раскинутая в бездонной голубизне жемчужно-серебряная, алмазная сеть угасла, как будто некто невидимый взмахнул волшебным жезлом. Низко опустилось закрывшееся облаками небо. Зелень колючих конических елей сделалась совсем черной. Призрачными полосами убегали вдаль сразу оголившиеся кустарники. Крупные блестящие хлопья падали тихо, крутясь в безветренном воздухе, полные какого-то очарования и немыслимого покоя.
   Но ярче созданного морозом алмазного кружева засветились девичьи глаза, поднятые к Урсу. Снежинки блестящим венцом легли на выбившиеся из-под соболиной оторочки шапки волосы, таяли на кончиках длинных ресниц, на алом изгибе губ. Свежий, особенный запах тающего снега шел от разрумянившегося лица девушки, чего-то ждущей, а напоенные морозным воздухом волосы издавали теплый аромат жизни. Урс, любуясь Ведой, ощутил какой-то удивительный контраст холодной зимней красоты, сотканный бесплотным светом, и девической живой прелести. Парень сжал руки девушки в своих ладонях и дрогнувшим голосом произнес:
   - Ты мое солнышко! Ты моя избранница, а значит, лучше всех женщин на земле, хотя их очень много и все они разные. Но я люблю тебя, и жизнь буду делить только с тобой!
   Урс заглянул в самую глубину синих глаз девушки и увидел в них любовь. В его голове пронеслась шальная мысль: значит, родятся одни девчонки....
  
   *************
  
   Глава У11
   И с п ы т а н и е
  
   Двадцатисемилетнего Семена только домашние звали по имени, а для всех других он был Лапа. Лапой звали и деда Ивана, и отца Федора, и сестер Таисию с Дарьей. Правда, парни на вечерках, ухаживая за сестрами, называли каждую ласково - Лапушка, девчонкам нравилось.
   Семен был потомственным плотником, мастером своего нелегкого ремесла. Старший Лапа заказал сыну, когда тому исполнилось уже четырнадцать лет, топор из добротной свейской стали. Ковали этот топор целый год и за него Федор отдал ковалю Николаю, которого шутливо звали Сухоручкой за могучие плечи и пудовые кулаки, две коровы и трех подсвинков. Топором Лапа дорожил и никому даже подержаться не давал, боясь сглаза. Был у него, как и у отца, боевой топор, но тот был в два раза легче и всегда висел в избе на стене, на почетном месте, тут же находились и щиты.
   Лапа, по ряду с городскими властями, должен был отработать неделю на общество. Конечно, бесплатно и со своими харчами, или без них - это уж как живот позволит. Вообще-то все новгородцы неделю, а то и две отрабатывали на нужды города в основном осенью или зимой по постановлению Веча. Лапе по очереди выдалось время поздней осени.
   На пару с Лапой работал и сорокалетний Зима. Оба занимались надстраиванием крепостной стены. Оба ворчали и мирно поругивались, а причиной были толстые, в обхват, и длинные, по четыре сажени, бревна из лиственницы, которые мастера-заготовители пять лет вымачивали в жидком глинистом растворе и эти бревна становились как кость или даже как камень. В стены из таких бревен не могли воткнуться ни стрела, ни дротик, и загореться они тоже не могли. Для двоих крепких мужиков бревна эти были просто неподъемными, и, если бы не оштрафованные за мелкие прегрешения бомжи, которые таскали камни наверх и вообще делали всякую черную работу, то Лапа с Зимой эти листвянки и повернуть-то бы не смогли. Ну, а так, вдесятером, вроде бы еще ничего. Наказанные мужики были из "шатающихся меж двор", и забредали в богатый Новгород в поисках лучшей доли и легкого хлеба. Здесь же, по мелкому воровству попадались, и, наказанные двадцатью ударами кнута, направлялись к строителям. Ночевали в клетях стены, а кормить, их обязан был город. Эти бомжи даже довольны были едой и ночлегом в клетях. Зато, если по дурости попадал в штрафники кто-либо из местных, - это был для любого новгородца великий позор. И вовсе не кнута боялись. Пересудов и косых взглядов - вот наказание, которого никто просто так перенести не мог. Такого из жалости обычно отправляли к Куремсе на заготовку леса, подальше от глаз людских, но такие случаи бывали редко.
   - Слухай, Зима! - взвыл Лапа, бросая свой драгоценный топор на крепостной помост. - Мы с тобой цельный день, не жрамши, маемся тута, а толку мало! Сам вишь, то дождь, то снег, а мы всего-то седьмую лесину тешем! Я ведь з...ся топор свой точить, ну до чего ж древо твердо! Може хватит, а?
   Кряжистый Зима, не спеша, как-то любовно погладив, положил свой инструмент, и, присев на это самое твердущее бревно, которое со стонами и ахами подняли на помост бомжи, степенно заговорил:
   - Эх ты, паря! Мы ведь оборону свою ладим, аль не дошло?
   - Да ведаю я, - проворчал Лапа. - Только уж тридцать лет яко на наш град никто не нападал. Князь Долгорукой мирно все с нашим Вечем решал. Говорил: платите виру на содержание войска русского, да и живите, яко вам Господь на душу положит. Тако же поступали и Изяслав, и Святополк. Ну и хорошо же, чего еще-то?
   - Э-э, паря! Князья, оне, яко и люди разные бывают. У одних Спаситель в душе, а у других черти все понапутали.
   - Ну, покуда же проносило.
   Во, дурень! - Зима укоризненно посмотрел в наивные серые глаза Лапы. - Тебе вот уже двадцать семь годков брякнуло, а все глуп. Соображай! Удельные-то на нас не кинутся, аки псы на забор, понеже клыки свои жадные обломают вот об энти лесины, - другое дело великий князь с большим войском, аль паче того тевтонец Гильдебранд с запада припрется. Взвоешь, небось, коли вдруг придут. Дед тебе рази, не говаривал, яко наши предки: придут хазары, аль не придут, а ты паши да сей. Ты вот лучше поведай мне, чего семью не заводишь? Еще год, другой - не одна девка за тебя, дурня, не пойдет. Подумают, што не способен еси.
   - Эх, дядя Зима! - Лапа горестно и сожалеющее вздохнул, хлопнул себя по коленям. - Неужто не ведаешь про горе и обиду мою? Помнишь, князь Изяслав приехал из Киева, тому прошли не малые года, годов с десяток уж минуло. Пированье князь устроил от щедрот своих, уж и не помню, по какому случаю. Егда расставили столы, кажный из своего дома, по всем улицам. Народ новгородский пил меды, заедал бараниной с гусями, пирогами с клюквою. Здравицу кричали щедрому киевскому князю, иже, черт его ведает, чего ему от энтого всего надобно было. Мне егда и стукнуло-то всего осьмнадцать годков - вот и попробовал я в то время впервые дорогого греческого вина, иже князь Изяслав нас, новгородцев, удивить видно хотел. Мало яко, будто нам сюды греки его возят. Да токмо для меня-то энто и совсем не важно было. Увидал я в хороводе девушку одну, Ульяну. Уж больно очи у неё завлекательны, ну и, само собой, стан. Втрескался я в неё без памяти. Познакомился. Батю послал свататься. Сговорились быстро: на Пасхальну неделю свадьбу играть. Отец Пимен добро дал в Георгиевском соборе венчание назначил, сказал, што Господь благость от такого деяния поимеет и нам передаст. Я уж было возрадовался. И надоть же тому случиться, дядька Зима! Уж и гости съехались, и пироги родители напекли, и гусей нажарили, и медов припасли, и веники подруги её наготовили. Ну, штоб, значит, Велеса ублаготворить, бога скотьего. Утром невесту ждем, штоб под венец ехать, а приперлись её родители и в ноги мне бух, - прости мол, коль сможешь. Сын их заводит двух коров, да гурт овец - якобы откупного. Я им - чего содеялось-то? А оне мне - сбежала, мол, невеста твоя, дочь наша непутевая, с псковским дружинником Гаврилой Рваным Ухом. Мол соблазнил он её, дуру, заморскими подарками, да и увез спешно во град Псков на ночь глядя, греха не убоявшись. Прими, говорят, отступного во прощение, позор-от он ведь не столь может для тебя, ты-то мол найдешь себе девку нову, сколь для нас, родителев дуры. Отец её мне кнут протягивает, спину сгибает, а у меня от обиды этакой слезы очи застят, душат. Убежал я в дом, и уж надумал грешным делом петлю себе налаживать, да пришел отец Пимен, да яко глянул мне в душу, да сказал чегой-то, я уж и не помню, токмо до пяток меня, его слова проняли. Вот с тех пор больше я ни одной девке не верю, и не влечет меня к ним. Мать, правда, смотрит на меня горестно, яко-то жалостливо, а сказать видно уж и боится чего-либо.... Тако ить оно и понятно, чего она может...
   Зима, заметив тоску в глазах парня, участливо положил свою тяжелую руку на плечо напарника. От этого дружеского, мужского прикосновения Лапе стало как-то теплее на душе.
   - Однолюб ты, однако, паря, - заговорил Зима. - Слыхал я о твоей обиде. Токмо бобылем жить трудно. Мать твоя старовата стала, хвори ее одолевают, коров доить уже не может, за скотиной ходить, убираться по дому. Помощница ей надобна. Сестры твои замужем, у них свои семьи, свои заботы, а тебе и рубаху состирнуть некому. Без любви, оно конешно, жить токмо маяться, но ить и сам посуди, яко без хозяйки-то в доме? Без нее и дом сирота. Кто, поведай мне, в огорчении минутном тебя приголубит? Кто в болести, аль недужности якой, ковшик воды тебе поднесет? Я вон иной раз лежу, кости себе прогреваю на печке, о жизни нашей тяжкой размышляю, а яко услышу топоток маленьких ножек младшенькой своей, тако сердце и возрадуется, а детя еще и погладит меня рученькой, и куды хворь моя пропадает.
   Зима, в довершение своих слов, ласково погладил плечо Лапы, и обратился к нему по имени, чего никогда не бывало раньше:
   - Я тебе вот што поведаю, Сема. Недавно приходила к моей старухе бабка Умила со своей внучкой, она всегда с ней таскается. А старуху мою гусь в ногу клюнул, и ранка никак не заживает. Умила ей каку-то траву к ноге примотала, да велела яблоки натощак с утра есть недели две, а то и поболе, а воды не пить до самого обеду. Вот в разговоре твой случай и всплыл. О женитьбе твоей неудачной все ведь в городу ведают, даже вороны сплетни энти по всем улицам и слободам разносют. Небось, родимишные сосуны и то чего-то по энтому случаю чуют. Бояре-то с торговцами похохатывают, а простой люд тебя жалеет и девку-дуру костерит всяко. Родители её от сраму сего дом, хозяйство, можно сказать задарма продали, да и сбежали из городу, куды очи зырят. Вот уж, сколь годов минуло, а люди все помнят случай тот. У людей на добрые дела тако память коротка, а дурость яку-либо тако вишь ли не запамятовали. У, злыдни поганые!
   Зима в некотором раздражении плюнул себе под ноги, и, спохватившись, принялся мелко креститься, приговаривая: "Осподи, прости мою душу грешную!" Однако продолжил:
   - Ну тако вот бабка Умила нам со старухой и поведала, што бывшая невеста твоя, Ульяна, лежмя лежит во Пскове граде уж десять годов. Занедужела болестью неведомой. Умила недавно побывала тамо по якому-то делу, да и навестила болезную. Вид, у зазнобы твоей бывшей, был, быдто на ней черти горох молотили. Сообщила горемычной, што хворь её неведомая проистекает от великого греха ею свершенному десять годов назад, што из под венца сбежала, Бога обидела. Бабка и пояснила нам, што аще бы ты, Сема, на тот момент полюбил яку ни то другу девушку, то Ульяна еси тако, легким испугом бы отделалась. Ну, к примеру, собака бы её за задницу укусила. А раз ты упорствуешь, токмо по Ульяне сохнешь, то Бог лишил ее своей защиты от мирских несчастий.
   Лапа изумленно уставился на напарника, и, наконец, пролепетал:
   - А я-то, дядя Зима, чем ей пособлю? Мое сердце к другим девам глухо! Моя-то вина в чем?
   Зима участливо похлопал Лапу по мокрой спине, приговаривая:
   - Добрый ты, сердечный! Ведаю, што в одиночку можешь часовенку срубить в един день, понеже мастер, да не в энтом дело.
   - А в чем же? Яку помочь оказать деве сей окаянной?
   - Бабка Умила присоветовала Ульяне молиться истово и просить заступницу перед Богом, Пресвятую Богородицу, штобы она, значит, внушила тебе, Сема, нову любовь к якой ни то другой девушке. Яко токмо ты полюбишь другу, тако Ульяна сразу встанет, и хворь её тута же и пройдет. Но и энто еще не все. Надо Ульяне идтить в церкву, просить у Бога прощения за проступок свой пакостный. Бог милостив - простит. А еще бабка Умила велела ей, яко встанет, искупаться в реке Великой, што протекает чрез Псков-град, и просить благости у славянской богини воды, Мокоши, егда она и женщиной будет справной. Во брат яки дела! Тако што жди в своей жизни перемен удивительных вскорости! А теперя давай, брат, положим лесину энту поперек кладки нашей для связки, да и пойдем в корчму ужинать. Тамо и согреемся. Зови, давай штрафников, не то вдвоем-то не управимся!
   После того, как обработанное умелыми руками мастеров бревно легло на свое место в сложной перевязи крепостной стены, бомжи ушли в свою клеть. Клеть эта, как и остальные, располагалась в основании стены над подклетью из дикого камня - это был уже фундамент.
   Зима с Лапой, забрав топоры, тоже отправились домой. Лапа за много лет со своей обидой свыкся, а тут Зима разбередил душу и своим сообщением встревожил Семена. Он свою жизненную неудачу изнурял работой, а отец одобрительно посмеивался, приговаривая, что лучше строительной маятой лечить душу, нежели заливать горе медами, а то, мол, и до воровства недалече, а там и конец будет. Лапа, чтобы отвлечься от тревожных мыслей, задал ни с того, ни с сего своему напарнику идиотский, не ко времени, вопрос, на который и сам знал ответ:
   - Дядя Зима, я понимаю, што крепостная стена должна быть крепкой и сложной, штоб сломать её под обстрелом было непросто любому ворогу, но чего столько клетей и подклетей пустует втуне?
   Зима, меся грязь сапогами, которые от сырости отяжелели, в душе проклинал ленивых домовладельцев, давно не чистивших мостовую от грязи и мокрого снега. На вопрос Лапы живо откликнулся:
   - Да с чего ты выдумал, што оне впусте? По всей стене энтих клетей сотни две, аль того боле, я не считал, а еще в башнях. В одних бомжи вот живут, в других арестанты, в-третьих погорельцы, вроде яко временно, обретаются, покуда им дома новые не поставят. А потом ведь дружина княжеска телеги свои обозные зимой, сани летом, в энтих же клетях хранят. А больше всего крепостные клети арендуют под свои товары торговые гости. Городская власть большую деньгу зашибает за аренду и охрану. Сам ведь ведаешь - городская стража, аще не дрыхнет, бдит и днем и ночью стену энту, а заодно и товар охраняет. Торговцам шибко удобно - вот и платят. Чегой-то ты разболтался об ерунде-то? Шагай, давай шибче, вон и харчевня Скрябы! Айда туды!
   Корчму того времени можно было отличить от других изб только по коновязи да шесту, на конце которого обычно висел конский хвост. Это чтобы приезжие не путались, местные знали, где что, несмотря на обилие этих харчевен во всех концах и слободах города. А еще одна мелочь - это вечно открытые ворота во двор. Правда, на ночь осторожные хозяева все-таки ворота запирали, а ну как, не приведи Господь, какие-нибудь охальники телеги гостевые укатят, или еще чего-нибудь сопрут. Псы дворовые, привыкшие к постоянно чужим людям, уже и не гавкали, а так, бегали во дворе навроде каких-то приживальцев, благо, что объедков и костей хватало. Хозяин же без этих дармоедов чувствовал себя голым. Редко, но иногда у какого-нибудь пса, вдруг, просыпался сторожевой инстинкт и он вцеплялся клыками в порты запоздалого гостя харчевни. Хозяйка тогда, с охами и руганью на виноватого пса, брала иголку с суровой ниткой, и зашивала прореху в портах гостя, стараясь всячески уважить его. Корчмы эти в Новгороде походили друг на друга, как гусята в стаде: в одной половине избы жил хозяин с семьей, а в другой располагалась печь и длинный стол с лавками. Кто желал кроме трапезы остаться на ночь, ночевал в конюшне, или тут же, в харчевне: на печи, за печью, на полатях, на широких пристенных лавках. Особо дорогих гостей хозяин уводил на свою половину, где и устраивал на ночлег с большим комфортом.
   - Разбередил ты мне душу, Зима, - заговорил Лапа, хлебая расписной, деревянной ложкой горячие, только что из печи, наваристые щи с говядиной, которые налила мастерам дородная хозяйка в глиняные миски. - Чего доброго и не засну.
   - Ништо! Заснешь, наработался ведь, - Зима ухмыльнулся и снял с бороды капустную стружку. - Не тужи по Ульяне парень, на других девок поглядывай.
   - Говорю ж тебе: мое сердце к другим девам глухо.
   Мастера сидели за столом вдвоем, никого посторонних в избе не было, а потому их интимный разговор никто не слышал. Хозяйка сновала из сеней к печи и обратно, глухо брякала крынками и мисками, и вовсе, похоже на то, не прислушивалась к разговору двоих мужиков. Зима же, покончив со щами, принялся за гречневую кашу. Наконец, положив ложку на край опустевшей чашки, совсем неожиданно резюмировал:
   - Я те тако скажу, паря! Вот мы с тобой обчественный урок закончили, завтрева пойдешь ты нову баню рубить тележному мастеру Лонгину, а у него девок народилось аж семь штук. Девки у него бойкие, глазами тако и стреляют, оне те спокойно поработать едва ли дадут. Вдруг, да и втрескаешься в яку-нибудь. Дочери у него красавицы писанные, а сына ему Бог не дал. Помни про волю Пресвятой Богородицы. А мастер Лонгин мужик богатый, заказы токмо у бояр аль у торгашей берет, понеже мастер по телегам знатный. Сокрушается вот токмо, што наследника у него нету, мастерство свое передать некому. Глядишь тебе и передаст. Тако што судьба твоя може в той бане.... Да и проказницу Ульяну выручишь от проклятья божеска.
   И ведь как в воду глядел мастер Зима с пророчеством своим....
  
   ************
  
   Урс после свадьбы, устроенной по языческому обряду в обширной усадьбе Ларса, окончательно перебрался на жительство к дядьке. Церковные иерархи помалкивали, меж собой осуждая Веду: мол в грехе живет христианка с язычником, не венчанная. Князь Мстислав ревностным христианином не был и на вероисповедания своих подчиненных смотрел сквозь пальцы. На свадьбу своего воеводы явился с семьей. Всю ночь невозмутимо взирал на странные воинские танцы молодых Рурков, на удивительные языческие обряды, пил мед и греческое вино, а утром отправился отсыпаться. Княгиня же Юлдуз с Ведой, теперь уже женой Урса, пошли к заутрене, в церковь Покрова, замаливать грехи.
   Зима в этом году выдалась снежной и ветреной, обещая хороший урожай трав и злаков, грибов и ягод, а главное, льна и капусты. Сугробов наворотило целые барханы. Горожане еле успевали откапывать свои бани и чистить улицы для проезда многочисленных саней.
   Урс, на санях, с десятком конной вооруженной свиты, по заданию князя, выехал в Псков для встречи с воеводой Белоусом. Надо было твердо договориться о взаимопомощи в случае нападения Гильдебранда на земли Пскова и Новгорода.
   Через трое суток, Урс, успешно выполнив дипломатическую миссию, подъезжал к Новгороду. В санях с ним сидел Петр, и, чтобы скрасить скучную дорогу, он рассказывал Урсу всяческие случаи из жизни, байки и легенды. Вот уже завиднелся мост через Волхов, но заметнее всего выделялась воротная башня в двадцать сажен высотой (10-эт. дом), прозванная Фокой, в честь мастера, построившего её. Дремавший до того Урс оживился:
   - Слушай, Петра! Почему башня со стороны Мсты, на восточной окраине прозывается Дора?
   Монотонно говоривший о чем-то Петр встрепенулся:
   - А, тако энто мастер, иже руководил постройкой башни, назвал её в честь своей внучки. Её, внучку энту, украли и, видно, продали. Тому уж с полсотни лет яко. Внуки её, небось, и по сию пору здравствуют, токмо говорят на чужом языке, кореню своего не ведая. А вон ту башню, - Петр махнул рукавицей левее, - Марией, следующую - Любавой, а ту вон - Дианой, то еще Мономах распорядился. Башню возле Ильмень-озера Щукой зовут, а на северной стороне башня Ступа.
   - Ага, видно ведьмы в ней шабаши свои по ночам справляют, - развеселился Урс.
   - Може и тако, - рассудил Петр. - Но скорее потому, што у неё нет шатровой крыши, и дождь али снег поверху накапливаясь, стекает по центру вниз, прямо в ров. А еще потому, што она расширяется кверху и оборонять её могут до двух сотен ратников. Самая северная башня - энто Борей. Её соорудили еще при Мономахе из дуба, иже возили с юга. Дуб долго морили, тако што башню пожечь неможно, низ у нее из дикого пластинчатого каменю, понеже тоже возили издалека. Сам видишь, даже аще через стену ворог перескочит, города он еще не возьмет, понеже из башни двести воев в спину ударят, да из другой подсобят. Спервоначалу башни надобно захватить, да токмо руки коротки, еще никто не смог.
   - А скажи-ка, Петра, почему у башен женские имена?
   - Мыслю, што все просто. Энто понеже, дабы витязи наши крепче бились. Вроде яко женщину защищают, невесту, за Родину бьются, за семью, за дочерей, за внучек живота своего не жалеют. Вот двенадцать башен у нас и отцы церковные уж не раз предлагали назвать их именами апостолов, учеников Христа, да токмо горожане против. Мол, негоже имена менять, коли деды, и отцы наши тако назвали. Опять же кто из апостолов-то энтих в наших северных палестинах-то бывал? Разве, што Андрей Первозванный. Тако, егда он проповедовал, и городу-то нашего еще не было, аще токмо рыбоеды проживали на берегу Ильмень-озера.
   - Ты заметил, Петра, што ветер теплый стал, и дует со стороны озера, с юга, в тулупе-то жарко.
   - А чего тута дивиться, Урс? Дело-то к весне идет.
   Башня Фока встретила отряд Урса открытыми настежь воротами, миновав которые воевода увидел вполне обычную феодальную картину: на прибашенной площади стояли две виселицы. На виселицах болталось два трупа, рядом был вбит высокий кол, на котором торчала голова с черной бородой и разинутым ртом. Возле кола лежала огромная колода, посыпанная опилками, пропитавшимися кровью. Хоть картина была и в духе времени, Урс все-таки остановился, а подъехавший к нему сотник Скоп, который недавно стал тысяцким, плотоядно ухмыльнулся чему-то, приветствуя воеводу.
   - Чего энто тута у вас опять содеялось-то? - спросил Урс.
   Скоп степенно ответил:
   - Воров пымали, воевода! Князь распорядился казнить незамедлительно.
   - Чего тако скоро?
   - А чего тянуть, коли на месте преступления, словлены. Энтот вот нам вестим - то Фома Рваная Ноздря, - Скоп указал плетью на крайнего. - Он первый раз, егда попался на конокрадстве - ноздрями расплатился. Было притих, да нутро-то поганое ему покоя не давало - вот теперя опять попался. Двух строевых, дружинных коней пытался угнать. Ладно, Пашка Куремасов сын, успел его перехватить, а то бы и увел за милую душу.
   - Да яко энто возможно? - Урс нахмурился. - Выходит прямо из конюшни, а где же конюх был?
   - А што конюх? Заснул под утро, подлец! Выпороли вот!
   - Да не пойму я! Яко можно через крепостные ворота-то? - недоумевал Урс, хлопнув варежкой по колену.
   - Тако ведь поутру народу-то и с лошадками, и с коровами по разным надобностям полно через ворота ходют. Поди, разбери.
   - Ну, ладно, а второй?
   - А энтот дурак удумал сено общинное поджигать, и уж было запалил, да вовремя ребята мои его прихватили. Скирду успели загасить. На кого он в обиде, аль умом рехнулся, князь вникать не стал, повелел повесить обоих.
   - Тако, а энто, чья голова?
   - О-о-о! Конунг! Энта сволочь, Гришка Криворучка! Помнишь по осени Телятина, казначея нашенского, сынок пятилетний пропал. Думали утоп, да токмо смекнули, што и Гришка в энто же время исчез, и долго в городу не появлялся. А теперя, энтот мерзавец, умудрился двоих девчонок Терентия-гончара каким-то образом выкрасть, и на санях, сеном сверху присыпав, пытался из городу вывезти. Хорошо Федор Заяц, стражник воротной, бдительность проявил, задержал. Князь повелел Гришку без промедления обезглавить, а Федьку лично рублем серебряным наградил.
   Проезжая по улице, Урс остановил, вдруг, сани, и, выскочив из них, поклонился какой-то старухе с девчонкой, поприветствовал:
   - Будь здрава, бабушка Умила! Яко живешь-можешь, милая?
   Женщина строго посмотрела на парня, заметила и его дорогую одежду и конвой, взор её потеплел, она улыбнулась, заговорила:
   - Будь и ты здрав, Урс! Спасибо, што приметил старуху, сердце у тя доброе. Высоко ныне поднялся сокол, бысть тебе воеводой до скончания веку. Ну, а яко я живу, ты ведаешь: пороги у богатеньких обивать не хочу, а кого от хворей избавляю, тако оне, благодарные, мне кто мучки мешок, кто поросенка, кто яиц лукошко, молоко, масло коровье несут - тако и живем с внучкой. Езжай сынок, дела у тебя поважней моих, Веде поклон от меня....
  
   *************
  
   Через узкие оконца, византийские стекла которых к концу дня оттаяли, вечернее солнце окрасило в кроваво-красный цвет интерьер большой горницы княжеского терема, предвещая на завтра ясный день. Солнечные потоки легли на бордовый хорезмский ковер, сделав его почти черным. Висящее на нем разное холодное оружие засверкало, вдруг, желто-красно-синими бликами и рефлексами, грозно заискрилось, вызывая почтение. Пристенные лавки, половицы, натертые воском, сделались оранжевыми. От заходящего солнца все в горнице стало контрастным: в основном красно-черным, зловещим.
   Князь нервно ходил из угла в угол, ожидая воеводу, и, то пропадал в темном бархате теней, то, вдруг, ярко высвечивался в лучах, озабоченно хмурясь. Во всех комнатах терема было жарко натоплено, и князь ходил в одной хлопковой рубахе до колен, в шелковых портах, заправленных в желтые, мягкие сапожки, сработанные мастерами из волжского города Булгара. Легкую, белую рубаху он подпоясал узким ремешком.
   На лавках, вдоль стен, расселись новгородские бояре, самые знатные. Сидели тихо, опершись, о дорогие, с каменьями, посохи, помалкивали, каждый считал ниже своего достоинства заговорить первому. Все, как один, дородные, одинаково осанистые, с нездоровой тучностью от неумеренной еды и питья. Да и одеты были чересчур тепло, пышно и богато. Пот струился по их распаренным лицам.
   Мстислав то с ненавистью косил на них взглядом, то заставлял свой взор теплеть, растягивать губы в доброй отечески-сыновней улыбке. Проклятые морды! Выбор посадника - их воля, их право. Присматриваются к князьям, их подрастающим сыновьям, оценивают их дела и поступки, ум и сговорчивость, как скаредные барышники на лошадином торгу. Потом шлют послов, торгуются, пишут ряд, без которого князь еще не посадник, в городе и княжестве не хозяин. Да и не будет он хозяином, потому как подписал ряд, почитай поклялся править только по канонам города! Это от них, толстопузых, зависит: открыть ли ворота князю, покорно стоящему под стенами города, затем неспешно принести ему присягу верности: "Ты - наш князь, где узрим прапор твой, там и мы с тобой!" - или же сказать жестко: "Иди ты к черту! Ты нам еси не надобен!"
   Так было испокон в Новом граде. Даже древних князей изгоняли. А уж потом, когда раздробились на уделы, то князь стал вроде пахана, главаря наемной дружины: хотят - берут, не хотят - не берут....
   Бояре тоже сидели, и каждый думал свою тяжкую думу. Князь князю рознь, каждому в башку не влезешь. А ну да по какому-либо случаю чернь городская бунт учинит! Князь-то с многотысячной дружиной на другой стороне может оказаться - вот и полетели головушки боярские, и откупиться не успеешь. Вон боярин Афанасий Зерно, старший брат нынешнего Бориса, угодил лет пять назад в мешок, да в Волхов....
   Думы тяжелые. Как уцелеть и интерес свой соблюсти? Одному Богу или черту известно, а он, князь, вон все ходит и ходит, а чего замыслил - не говорит. Варяга-нехристя приблизил, воеводой в дружине поставил, а у того еще сотня личной охраны из таких же свирепых викингов. Да мигни только князь, от нас ведь одно крошево останется. Бунт, само собой, в городе начнется, резня, а вороги вокруг только и ждут наших раздоров. А главное время такое наступило, что и князя-то сменить нельзя. Боголюбский тотчас же пришлет сына своего, Юрия, или Изяслава с войском, и присоединит Новгород ко Владимиру. Плакали тогда наши вольности.... А с другой стороны, так на кой нам иной-то князь? Этот и чистых кровей - праправнук Ярослава Мудрого, Мономахова корню и не лезет в наши торговые дела, а позови другого, так, чего доброго, начнет здесь выкаблучивать, да накинет нам удавку на шею. Взвоешь тут! Этот, если бы захотел, так давно бы уж нас в бараний рог согнул, свои порядки завел, несмотря на то, что ряд подписал. У него же только личной, киево-черниговской дружины пять сотен, и все ратники, как на подбор: дубок к дубку, и все эти матерые воины в новгородской дружине служат десятниками, сотниками, тысяцкими....
   Думы собравшихся прервал приход в горницу адъютанта князя, Александра, который поспешил сообщить о приезде воеводы.
   - Зови, Сашка, скореича! - воскликнул в нетерпении князь.
   - Што, прямо с дороги, немытого?
   - Зови! Зови! Опосля баня будет!
   Урс вошел в горницу и, заметив бояр, смутился, но князь поторопил:
   - Якие вести, воевода? Не тушуйся, здеся все свои!
   Урс поглядел в глаза каждому из приглашенных бояр. Те, не выдержав колючего взгляда проклятого викинга, потупились, но слух напрягли.
   - А вести таки, княже, - заговорил воевода. - Вот грамота, подписанная тобой и воеводой псковским, Белоусом, о взаимопомощи в случае нападения крестоносцев, да и иных тож. Боярская Дума, - Урс повернул голову в сторону знатных депутатов Совета, - сколь помню, одобрила твои потуги по укреплению союзных отношений со Псковом. Воевода Белоус просил только об одном: наладить мир с полоцкими князьями и Литвой. Те все еще не забыли, яко бывший допрежь новгородский посадник, молодой дурак князь Роман разорял земли полоцкие и литовские. И вот энти же бояре, - Урс строго посмотрел в их сторону, - не сумели, аль не захотели образумить недотепу.
   Бояре стали подниматься, считая оскорбительный для них разговор законченным. Каждый, коротко поклонившись князю, и, стараясь не замечать противного им воеводу, торопился к выходу. Когда все ушли, князь по-приятельски хлопнул Урса по спине и, усмехнувшись, сказал:
   - Правильно, што не все сообчил при энтих христопродавцах. Я сразу смекнул - што-то таишь. Оне ведь, бояре энти, и на предательстве выгоду сыщут. Теперя говори без опаски.
   - Белоус велел передать на словах, - заторопился Урс, - сын великого князя Андрея, Юрий, сбирает большое войско для похода на Новгород. С согласия и одобрения Боголюбского, конечно.
   Мстислав сжал кулак, и с силой ударил им по своей левой ладони. Глядя куда-то помимо Урса, медленно проговорил:
   - Та-а-к! Я чуял, што Боголюбский рано или поздно нанесет удар по Новгороду. Ну, ин ладно, встретим! Знать бы токмо, егда выступят суздальцы!
   - Они уже выступили, княже!
   - Да ты што? Откуда вести сии?
   - Погранцы из тысячи Куремасы донесли, што три сотни санных подвод подошли к Мологе, на некоторых замечены были лестницы. И не торговые гости их сопровождают - вооруженные ратники. Сам смекни, купцы торговать штурмовыми лестницами не будут? В гости с ними не ездят. Я тако мыслю: по льду перетащатся через реку, остановятся на своей земле, подождут рать, посля и двинутся за нею. Войско Юрия за Мологой пойдет вдоль Мсты на Новгород, наверняка разделятся на две походные колонны. Ходу им - десять суток. По словам Белоуса, основная рать насчитывает более тридцати тысяч пеших воинов.
   - Да ему-то, откудова ведомо, сколько у Юрия людей? - раздраженно обронил князь.
   - Лазутчик его, торговый гость Семага, токмо што вернулся из Суздаля. И энто еще не все. Южнее Мсты выступила еще одна рать в десять тыщ, под предводительством зятя Боголюбского Якима Кучки. Войско Якима идет вровень с ратью Юрия, в пределах видимости.
   - Сам-то княжич Юрий не догадался бы разделить войско на три колонны, - продолжил Урс. Воеводы у него опытные. Нашу дружину хотят выманить из городу, штобы мы завязали бой с одной из колонн, а другие ударили бы нам в спину.
   Лицо князя стало жестким.
   - Откудова такие подробные вести, воевода? Белоус всего выведать не мог! Мы-то ближе!
   - Пашка Куремаса со своими конниками все выведал и мне токмо што все и выложил!
   - Ай да молодец, Пашка! Ништо, Урс! Оне надеются разбить нас в чистом поле, а мы не пойдем у них в поводу. Пущай идут под стены города. Здеся оне и обломают свои зубы. Новгородцы сумеют оборонить свой город, а наши десять тыщ - энто тот кулак, иже нанесет им сокрушительный удар. Веришь ли, воевода? - с надеждой спросил князь.
   - Мы их разобьем, княже! Без всякого сомненья!
   Князь пытливо посмотрел на Урса, и поразился спокойной уверенности молодого воина. Это спокойствие юноши перед лицом надвигающейся опасности вселило в князя какую-то странную силу, он такой не испытывал ранее, хотя и был опытным, закаленным воином. Последние, красные лучи, заходящего за горизонт солнца, задержались на миг на лице Урса. Князь содрогнулся: улыбающийся оскал, на лице воеводы, горящие, как угли глаза, стали страшными из-за теней и красно-черных рефлексов, скользнувших по вырубленным, будто из камня, демоническим чертам викинга....
  
   **************
  
   Александр, по прозвищу Грач, был не просто адъютантом князя Мстислава, горнистом-сигнальщиком в дружине, но и толмачом (переводчиком). Он владел шестью языками: кроме латыни и греческого, знал еще арабский, тюркский, фарси и язык викингов. В Х11 веке это означало знать все языки мира в географии того времени. А коли владел языками ведущих стран, то и с огромным интересом изучал труды известных тогда философов, историков, медиков и поэтов.
   Сочинения греческих титанов мысли Гомера, Платона, Геродота, Аристотеля Александру были известны еще чуть ли не с младенчества. Последнее время он увлекся медициной: упорно постигал премудрости физиологии и патологии органов, методики лечения человеческих недугов в трактатах римского врача Галена и арабского врачевателя Авиценны. В науке, как и в жизни все взаимопереплетено, одно дополняет другое, или плавно перетекает друг в друга. Изучая труды Авиценны, которые Александр приобрел за соболиные шкурки у хорезмского купца, он, естественно, увлекся арабскими философами и поэтами: Низами, аль Масуди, аль Бируни, Ибн-Русте, Фирдоуси. Сашку привлекла поэзия Омара Хайяма, Мукаддаси, но более всего его поразил Рудаки.
   Князь всячески оберегал своего ученого адъютанта и поощрял его увлечения науками. Покупал для своего секретаря дорогие рукописные книги, доставал их, где только возможно. Да и сам Александр почти все свои деньги тратил на приобретение рукописей.
   С осени Александр близко сошелся с новым сотником в дружине. И сблизила двух, вроде бы разных людей, арабо-иранская поэзия. Сотником этим, любителем великого Рудаки, был никто иной, как Омар аль Джабер, который воспользовался еще и возможностью поговорить на родном языке. Князь, быстро оценив воинское мастерство араба, немедленно произвел его в сотники, с перспективой доверить ему и тысячу.
   У двадцатисемилетнего Александра семьи не имелось, если не считать родителей, живших в Киеве, но евнухом он не был, и в Новгороде завел себе пассию: молодую вдову, имевшую дочь трех лет. Мужчин почему-то чаще всего тянет не к девушкам, а больше к молодым вдовам. И этому есть объяснение: с ней проще знакомиться, не надо долго обхаживать, чертить крылом, как петуху, ведет себя она как-то по-домашнему и к любовнику относится как к старшему сыну, несколько покровительственно, да еще пытается обучать любви. Уж очень это импонирует мужчинам, да если он еще и романтик, и эмоциональная сторона его психики превалирует над интеллектуальной.
   В этом смысле Софья и Александр подходили друг к другу, как нельзя лучше. Церковники свободные связи не одобряли, обязывали идти под венец, а на строптивых дружинников жаловались князю, мол, блуду потворствуешь. Князь над увлечением Александра посмеивался, и шутливо говаривал ему, мол, любовница, да еще с ребенком, не торба с овсом, к седлу не приторочишь, а меня могут ведь и турнуть из Нова-города, что тогда, как разрываться станешь.
   Хозяйство у Софьи было простое: корова с телком, пара подсвинков и обязательное стадо гусей, не считая кур. Гуси в Новгороде - это, пожалуй, какое-то национальное достояние, городская марка. Они обитали в каждом дворе, даже самом захудалом. Еще бы! Кругом, ну прямо рай для гусей: широченное озеро Ильмень, две реки, Волхов и Мста, не считая мелких речушек, стариц и болотин. Конечно и для скота раздолье - заливных лугов много. Новгород - это огромная деревня, только окруженная мощной стеной с башнями. Для каждой улицы и околотка, ремесленной слободы, был отведен определенный участок городской стены, который должно было оборонять новгородцам в случае нападения неприятеля на город; башни и ворота обороняла дружина.
   За вдовами, мужья которых погибли, защищая Великий Новгород, был обязан присматривать боярин Якуна. Хотя бы раз в год он должен был заходить к такой вдове и интересоваться, в чем та нуждается. Если вдове некому помочь, Якуна присылал бомжей, и те ремонтировали крышу, латали забор, поправляли крыльцо, стайки для скота и амбары для хлеба. Якуна человеком слыл честным, в возрасте, и свой гражданский долг выполнял исправно, люди к нему претензий не имели, наоборот, за бескорыстие ставили в пример. Бомжей хозяйка обязана была кормить, а вечером они уходили ночевать в стеновую клеть. Такая вдова никаких налогов не платила до определенного времени: если у неё был сын, то по достижении им четырнадцати лет взимался налог с дыма и за земельный надел, а также с какой-либо торговлишки. Считалось, что в хозяйстве есть мужик. То же самое происходило, если вдова выходила замуж. Самое удобное для этих вдов, нанимать работников на весенне-летне-осенний сезон. Большой надел обработать, ей было не под силу, а так нанял бомжей, и в хозяйстве порядок, и налогов платить не надо. И еще был удобный выход: вдова отдавала надел в аренду хозяйственному соседу, и тот снабжал её всем необходимым. Такие соседи липли к вдовам и всячески старались угодить им, потому как они-то с этого надела налогов не платили, а вдовы тем более. И все-таки, как не выгодно было иметь статус вдовы, они выходили замуж, хоть и придирчиво копались в женихах. Льготы, конечно, теряли сразу же, но уж очень страшно было коротать век одной с малыми детьми при большом подчас хозяйстве.
   Софьины сорок десятин земли, доставшиеся ей после погибшего мужа-дружинника, арендовал сосед, дядька Филипп, который снабжал ее за это хлебом, гречихой, просом и овсом, уже обмолоченным, да еще медом. На зиму сосед привозил Софье тресту (полуфабрикат льна), чтоб не скучала в стужу и ткала ткань. Сколько сосед имел прибыли с бесплатной вдовьей земли никто, даже примерно, подсчитать не мог, да и не пытался. Только строгий боярин Якуна бомжей вдове не выделял, справедливо считая, что сосед Филипп с сыновьями починит у неё в хозяйстве все, что необходимо, коли эксплуатирует безналоговую землю. Таков был порядок, заведенный еще издревле, боярином Гостомыслом и утвержденный Вечем. Менять такой порядок горожане не желали - боялись проклятья богов еще языческих, а теперь боялись, что Христос лишит их своей защиты, за то, что наплевали на дедовские заветы.
   А еще у Софьи, кроме скота и птицы, был, как и у всех, огород, который давал ей капусту, морковь, свеклу и огурцы, лук и укроп, да еще ягоду смородину и малину. Хорошо жила вдова, грех жаловаться. К тому же мать помогала, которая жила с ней в большом доме на три светлицы, не считая вместительной кухни. В горнице висело на стене грозное вооружение, оставшееся после гибели мужа: меч, боевая секира, щит и шлем, кольчуга, поножи и стальные бармы.
   Наступила страстная пятница. В этот день новгородцы обычно никаких больших дел не затевали, скотину не забивали, мяса не вкушали, баню не топили, пьянок-гулянок не заводили. Пятница, еще с языческих времен, посвящалась службе богам. Христиане же приспособили этот день для святой Параскевы Пятницы, и новгородцы вообще стали опасаться этого дня - не согрешить бы. Софья тоже боялась.
   И надо же было тому случиться, что именно в этот, священный для славян, день заявился к вдове любимый друг Александр, да еще не один, а с незнакомым молодцом, странно одетым, смугловатым красавцем. Софья так и застыла с открытым ртом и испуганными глазами, держа в руках деревянную лопату, которой она собиралась доставать из печи пироги с клюквой на меду.
   - Ты чего, Софьюшка? - весело спросил Сашка. - Чего напужалась-то?
   - Тако, того! Пятница же! - пролепетала от неожиданности Софья, невольно схватившись левой рукой за непокрытую голову. За подол цветастого сарафана молодой женщины держалась миниатюрная девчушка лет двух, тощенькая, босая, тоже в сарафанчике до пят. Глазки умненькие, острые, как звездочки. Она разглядывала, непривычного в здешних местах, араба. Александра она знала и уже к нему привыкла.
   - Да ведаю, ведаю, Софьюшка, - Александр коротко поклонился, а незнакомец в полупоклоне прижал ладонь к сердцу. - Мы ведь просто тако зашли, квасу, чаю испить, на тебя глянуть. Пирогами вон у тебя вкусно пахнет, видать, тесто на травах настояно. А энто, Омар, друг мой.
   - Греха не боишься, Сашка! - пригасив радостную улыбку, заявила Софья. - Нашел времечко! Ты же обычно в субботу приходишь. И тако на меня косо поглядывают. Не был бы ты близок ко князю, заклевали бы меня. Живу с тобой в грехе, не венчанная.
   - Ну, што ты, Софьюшка?! Давай повенчаемся, пированье устроим, князь доволен будет, отцы церковные тож, - продолжал веселиться Сашка.
   - Будет тебе, Сашок, при госте-то! - как-то запоздало засмущалась Софья. - Садитесь ко столу, я сичас.
   Она вертко вильнула в соседнюю светлицу, дернув за собой девчонку, которая от неожиданности чуть не упала, наступив босой ножкой на полу своего сарафанчика. Александр же усадил араба к столу на пристенную лавку, а сам, по-хозяйски вынув затычку, налил из кувшина со стола медового кваса в берестяные кружки, стоявшие тут же.
   - Давай, испробуй, Омар! Хорош квасок! У тебя на родине, небось, такого-то и не делают?
   Пока парни с кряканьем пили ядреный квас, Софья в светлице наскоро прибирала голову, стараясь подавить смущение. Это надо же, при незнакомом мужчине опростоволосилась! Во, позор-то! Но ничего, вернулась в кухню. Голова её была повязана шелковой косынкой, сарафан тот же. Побоялась надеть новый - не красно воскресенье. Она ловко достала из печи постные пироги, сразу распространившие по кухне аромат трав, меда и распаренной клюквы, пахнуло летом. Аль Джабер с удовольствием оглядел гибкий, почти девичий, но с приятной для мужского глаза небольшой полнотой, вдовий стан, и заговорил с Сашкой по-арабски:
   - Искандер! Счастливые вы люди, славяне! У нас бы женщина не посмела показаться на глаза мужчинам, только мужу. Красивая у тебя жена. У меня на родине за такую женщину отвесили бы столько золотых динаров, сколько она сама весит, а великий Рудаки посвятил бы ей свои замечательные строки:
   - Красавица, разящая сердца,
   Ты - брешь в безгрешной вере мудреца.
   Красавица, я сознаюсь: перед тобой не устою -
   Ведь лучше самого меня любовь ты поняла мою...
   Софья, положила на подстеленный рушник с вышитыми синими петухами вкусно пахнущие пироги, мимоходом спросила:
   - Чего он лопочет-то, Сашок?
   Да энто он тебя расхваливает, стихи о любви читает.
   - Ой, я не ведаю, што тако стихи, милый!
   - Ну, энто как песня, только мелодия звучит в самих словах, в строфах.
   - Ой, яки вы книгочеи! Я меж вас, яко вот энта лопата.
   - Ну, што ты, Софьюшка! Аще у нас ум и память, то Спаситель наградил тебя несравненной красотой, противу иже наша ученость бледнеет. Вот послушай, миленькая, я прочитаю тебе строки из сочинений ихнего поэта и ученого Омара Хайяма, ты все поймешь:
   - Конечно, цель всего творенья - мы,
   Источник знанья и прозренья - мы.
   Круг мироздания подобен перстню,
   Алмаз в том перстне, без сомненья - ты.
   Софья молчала, осмысливая сказанное, а девчушка доверчиво подошла к Александру, и уткнулась ему в колени. Он поднял её, и посадил рядом на лавку, отломил кусок пирога, и вручил его ребенку. Та взяла в крохотную ручку и назидательно проворковала:
   - Горячо! Горячо!
   - А мы на него сейчас подуем, - заботливо произнес Александр, - он и остынет. Тако ведь маленькая? Скажи дяде Омару, яко тебя кличут!
   - Аленка, - чисто и энергично произнесла та.
   Софья задумчиво произнесла:
   - А ведь волхвы, Сашок, иже иной раз приходят в город из леса, али еще откуль-то, тоже бают этаким слогом, а народ округ их размышляет, думу думает.
   Софья встретила своего ученого друга еще в прошлом году на базаре, где тот торговался за рукописную книгу с приезжим южанином. Он тут же переключился с купца на неё и..., оболтал. Человеку, хорошо знакомому с мировой культурой, с лучшими образцами литературы и поэзии, - это, пожалуй, было и нетрудно. Напросился в гости, вел себя очень учтиво, галантно, наговорил кучу любезностей, совсем не походил на обычных парней-охальников, но был напористым, сквозь красивые слова ключом пробивалась энергия. Вдова не устояла. Полюбила, но что дальше? Неопределенное будущее в отношениях с Александром напрягало и пугало её. Любовь любовью, чувства, какими бы они глубокими не были, на стол не положишь. Дочь и мать у неё, а хозяин в доме нужен. Меркантильный интерес раздражал молодую женщину: как объединить возвышенное чувство и бытовуху. Все переплелось в пеструю ткань сомнений и жизненной необходимости. Разницы в десять лет между ними Софья не замечала, и её хозяйственно-бытовой мир был хорошо устроен, но что дальше-то? Будущее в густом тумане времени. Как жить? Это "потом" ведь, рано или поздно, все равно наступит. В храме вдова тоже ответа не находила.
   - Ну, што, Софьюшка? Венчаться будем? - озаботился Александр, и трудно было понять вдове - шуткует он, или утверждает на полном серьезе. Вроде бы не шутит, а сомнения есть, мужики-то болтуны те еще.
   - Яко тамо венчанье, Сашок? - со слезой в голосе произнесла молодая женщина. - Весь город токмо и говорит, што сюда идет с войском князь Юрий, сын Боголюбовского. Тута не ведаешь яко жива останешься, а он об венчании! Побойся Бога-то! Итако за грехи наши испытание нам!
   - Да не бойсь, обороним! - успокаивал Александр.
   - Ага, обороним! Князь-от не вечно тута посадником сидеть будет. Киевляне вот переманят к себе, - вот ты и полетишь вослед ему, сокол мой, а я кукуй здеся.
   - Тако и тебя заберу!
   - Дочку и мать свою, не брошу!
   - Тако и их заберем!
   - А хозяйство куды ж? За пазуху ведь не покладешь!
   - Да продашь вон соседу своему, ему же все одно сына старшего отделять-женить надобно!
   - А землю-то не продашь! Её бояре вмиг отберут! Аще б ты тута хозяином стал, надел тебе бы перешел. Конешно, стал бы виру платить, зато хозяйствовать, да я б тебе в ноги кажинный день кланялась.
   Александр тут же возразил:
   - Ну, налог-то по наделу я бы платить не стал - все ж в дружине состою. Наоборот, к твоему наделу, я бы добавил еще и свой, иже поболе твоего будет.
   - Тако може и останешься, милый? - встрепенулась Софья, лелея в душе надежду.
   - А чего ты в Киев не хочешь? - увильнул от ответа Александр. - Родители у меня добрые, тепло, а надел у меня и тамо имеется.
   - Да чужая я буду! - в отчаянии произнесла вдова. - Ты от зари до зари на службе будешь, а я яко бельмо на глазу средь твоих сродников. У меня ведь здеся родни полгорода. Неужто не ведаешь, што человек родом своим крепок, душа в покое пребывает.
   - Аще любишь, тако поедешь за тридевять земель, на край света, - резюмировал Александр.
   - Да што мне разорваться штоли? Птица и то своего гнезда не бросает. Я же не одна, чего городишь-то?
   - Ты погоди стенать-то, Софьюшка! Яко князь решит, тако и будет. А мыслю я, што скорей всего, по-моему, свершится. Я же вовсе не против здеся остаться, иноземцев много сюда наезжает, отовсюду ведь едут, для меня энто большой интерес. Князь же мечтает объединить киевские и новгородские земли, отодвинуть Боголюбского на восток, пущай себе на Волге с булгарами сидит. Потому князю Мстиславу свое око здеся надобно, - вот я и пригожусь. Возьмет вот две тысячи десятин земли купит для своего человека, да и введет меня в боярскую думу. Пускай тогда бояре за глаза обзывают меня выскочкой. Мне-то егда наплевать на них будет. Яко крупный землевладелец я буду иметь два решающих голоса в Совете. От моего мнения будет зависеть принятие важных решений для Господина Великого Новгорода. Вняла ли, миленькая?
   - Дай-то Бог, сокол мой! - радостно загорелась вдова.
   Аль Джабер деликатно помалкивал, с аппетитом жуя кусок клюквенного пирога и задорно подмигивая малолетней дочке вдовы, а та с интересом разглядывала, его подкрученные усы и клетчатый платок на голове, который он почему-то не снимал за столом. Девчонка никак не могла для себя решить: кто это - дядя или тетя, гадала, как так - платок на голове и в то же время усы да еще сабля у пояса.
   Аль Джабер, запив пирог квасом, привстал, поклонился хозяйке, прижимая ладонь к сердцу, сказал ей по-русски с акцентом:
   - Не мое дело, Софья-джан, у вас, гипербореев, свои обычаи, но наши южанки идут за мужчиной даже не испрашивая, куда он их ведет, зато воин говорит своей любимой такие слова:
   - О, аще б, захватив с собой стихов диван
   Кувшин вина, и сунув хлеб в карман,
   Мне провести с тобой денек среди развалин, -
   Мне позавидовать бы мог любой султан!
   - Тако сказал великий Омар Хайям, о женщина!
   Софья вначале обомлела, но, вдруг, подчиняясь какому-то внутреннему порыву, решительно шагнула к арабу. И, слегка покраснев, поцеловала его в щеку, а потом, окончательно смутившись, заторопилась из избы, бросив на ходу:
   - Мне скотину накормить надобно!
   Аль Джабер крикнул ей вдогон:
   - Теперь ты мне сестра, о прекраснейшая пери! - Александру же заметил:
   - Странные у вас женщины, Искандер! Наши южанки не смогли бы вот тако смело обращаться с мужчинами при свидетелях и муже! Ночью, в постели - энто другое дело, вытворяют, што хотят.
   Александр с улыбкой ответил, поглаживая маленькую Аленку по голове:
   - Наши женщины, Омар, имеют три крови: скифов, русов и славян, а потому считают себя равными с нами, мужиками. Вот идет сюда рать Юрия, ну и сам увидишь, яко энти хрупкие на вид женщины будут со стен разить неприятеля стрелами, камнями, кипятком, успевая при том еще перевязывать раны дружинникам, поить и кормить воинов.
   - Рано она мужа-то лишилась, любви, почитай, толком не изведала.
   - Да, Омар! Ей восемнадцать лет, а муж её погиб по вине энтого дурня, князя Романа, што был допрежь посадником новгородским, до князя моего. Энтот Роман всех соседей округ Новгорода взбаламутил, дружинников новгородских погубил во множестве. Наконец боярская дума опомнилась, да и прогнала идиота прочь.
   - Давно хотел спросить тебя, Искандер! - заговорил Омар по-арабски. - Почему викинги, как я наслышан, бьются так исступленно, не щадя своей жизни? У них ведь нет ни земель, ни хозяйства, даже, подчас, и семей-то у многих нет, а служат нанимателю преданно? На ученьях, я заметил, приемы с мечом, с саблей, даже со щитом выполняют совсем наоборот, зато владеют оружием одинаково, что правой, что левой рукой. В обычной жизни даже поступают обратно сказанному слову?
   Александр, обдумав ответ, произнес на фарси:
   - Тут такое дело, Омар! Ключ от замка их поведения, что в обыденной жизни, что в бою, кроется в вере. Они глубоко убеждены, так внушили им от рождения отцы и деды, что только в жарком бою, в поединке с противником, если он будет сражен, их верховный бог Один и сын его Тор, возьмут в свою небесную дружину. А если он просто умрет от болезни, или по какой иной причине, то, получается, вышел из земли - в землю и уйдет, - это горше всего для викинга. Их боги берут в свою дружину самых достойных, искусных в бою. Быть таким - великая честь для гиперборейца, а потому ничто земное им не надобно. Они берут у нанимателя только серебро и золото, и клянутся ему в верности на определенный срок, а деньги тут же спускают на вино, женщин, или отдают своим старикам. Свой род они чтят....
  
   **********
  
   Урс с неразлучным Петром верхами пробирались к восточным воротам, к башне Дора, где воеводу ожидал князь. Проезжая через соборную площадь, пришлось спешиться из-за десятка груженых чем-то доверху подвод, загородивших проезд. Возле этих подвод сгрудились люди, кого-то слушая. Урс увидел знакомого иудея Цхари Бен Ханаана, которого в чем-то горячо убеждали два новгородца. Один, грузный, с бородой чуть ли не до самых глаз, полуобняв тощего иудея, говорил ему громко в самое ухо, видимо, считая, что так тот лучше поймет:
   - Цхари, ты же умный человек! Книгочей! Ромейское право ведаешь, Русскую Правду Ярослава Хромого (Мудрого), наставленье Мономахово, ну рассуди нас с энтим вот Трутнем. Я, Сила, засеял весной пять десятин овса возле Гатина бора, а он, Трутень, привез и поставил возле моего клина две сотни колод с пчелами, чем и привлек лесную скотину, медведей. А оне, косолапые, не столь на его мед позарились, сколь обсосали мой овес, да больше истоптали и помяли его. Я Трутню говорю - плати за потраву!
   - И ты прав, Сила! - поторопился вынести правовое решение Бен Ханаан.
   - Яко энто! - возмутился Трутень. Скотина не моя, лесная! Я и тако убыток поимел, оне, косолапые, мне не одну колоду с пчелами раздавили. Ничего я ему не должон!
   - И ты прав, Трутень! - постановил иудей, торопясь избавиться от назойливых клиентов.
   Урс решил вмешаться:
   - Яко же так, Цхари? Не могут же оба быть правыми?
   Бен Ханаан быстро взглянул на Урса снизу вверх, узнал его, и, видно вспомнив, как этот викинг свирепо расправился с ростовскими князьями в прошлом году, поторопился подвести правовую черту:
   - И ты тоже прав, конунг!
   Урс, раздраженный таким судейством и глупостью спорщиков, плюнул себе под ноги, и обратился к дуракам:
   - Чего вы из-за ерунды якой-то спорите? Возьмите энтих медведей на рогатины - и вся недолга! Шкуры, мясо поделите, и все ваши убытки погасятся! Тьфу, на вас!
   - Вот мудрый человек! - льстиво и подобострастно вскричал иудей. Ступайте, ступайте, люди добрые! Мир вам! Мир вашему дому!
   - Ага-а! - завопили в один голос оба спорщика. - Гатин бор боярина Терентия Лысова! Он скажет, што лес его, стал быть, и лесные жители тож его! Счет ведь нам предъявит за энтих косолапых грабителев! Да и спят оне еще!
   Цхари с тоской поглядывал, куда бы скрыться, нутром чуя, что из этого бесконечного правового хаоса никогда не выбраться, но Урс быстро нашел выход:
   - Чего вы все запутали? Весна уже наступает. Яко вылезет лесная скотина из берлог, забейте её, да и все тут, а энтому Терентию скажете, што я повелел! Пусть ко мне идет жаловаться, я ему покажу кузькину мать, не возрадуется! Коли он окромя леса уже и медведей присвоил, то я найду способ, штоб он уплатил тебе, Сила, за потраву овса, и тебе, Трутень, за раздавленных пчел, да еще заставлю его уплатить штраф в пользу дружины за излишние хлопоты и беспокойство. Он сам будет вас слезно упрашивать, штоб вы поскорей забили энтих косолапых.
   Оба мужика низко поклонились воеводе, и со словами благодарности удалились. Собравшиеся зеваки выкрикивая "верно, по совести рассудил викинг", стали расходиться. Медведи же, посасывая лапы, досыпали последние весенние сны, даже и не подозревая, что их уже кто-то присвоил, а другие уже решили лишить их беспечной лесной жизни. Косолапым снилось лето, и, что они сосут сладкий молочный овес, и взламывают колоды с восхитительным медом из луговых трав, валяются по росе, и воспитывают неразумных медвежат. Откуда им знать, что проклятые людишки все вокруг поделили, да все им мало, и они стараются вырвать друг у друга куски пожирнее, а страдает от того только бессловесная, мудрая природа.
   Урс, хмуро поглядев на иудея, промолвил:
   - Ты чего тута забыл, Цхари? Со дня на день город будет в осаде! Князя Олега што бросил?
   - Што ты! Што ты, конунг! - заторопился объяснить Бен Ханаан. - Олегу служу, ему во всем помогаю, его милостями обласкан, да и он мной доволен. Яко же, и Боголюбскому угодили, тоже нами доволен. Сейчас вот товар везу в ливонские города.
   - Ну ладно, Цхари! Уезжай-ка ты отсель пока не поздно. Сегодня же, покуда город не закрыли. Про рать князя Юрия, небось, прослышал, што сюда идет, нас под себя подмять, да токмо не выйдет у него ничего. Поспешай, давай! Князю Олегу от нас поклон.
   Когда Урс прибыл в башню Дора, то князя Мстислава он застал на самом верхнем этаже, тот беседовал с боярином Борисом Зерно:
   - Скажи, Зерно, - интересовался князь, - хватит ли нам, городу, хлеба, месяца эдак на два осадного сидения?
   - Што ты, княже! - успокаивал Зерно. - Не токмо на два - на полгода хватит, а може и того боле! Энто, смотря яко распределять. Не забывай, што у кажного новгородца скота и птицы полон двор. Токмо вот аще осада затянется, люди не успеют жита посеять, сена запасти на зиму, да еще неведомо якое лето Господь пошлет, а то ведь на зиму голодухи хватим. Остатнюю скотину кормить будет нечем, а на огородной зелени, долго ли протянешь? И еще не забудь, княже о дровах, их ведь запасти надоть, не то в зиму вымерзнем, яко клопы в нетопленых избах.
   Князь усмехнулся:
   - Вот уж дров-то нам суздальцы накидают в ров столько, што на три зимы хватит!
   - А сена, хлеба оне нам накидают? - с сарказмом возразил Зерно.
   - Вот насчет энтого мы с князем Юрием ряда не подписывали, - иронизировал князь. - Ты лучше скажи мне, Зерно, - построжел он, - иуды, перебежчики в городу могут быть?
   Боярин от неожиданности было растерялся, но собрался с духом, ответил честно:
   - Тако мыслю не без того, княже! Кажному в башку не влезешь. Наверняка обиженные имеются: от власти пострадавшие, от суда неправедного, да мало ли от чего. Собака соседская, к примеру, укусила, а он злобу на соседа затаил, аль торговец его на базаре обсчитал. Уж найдутся.
   - Обижать людей не надо - вот и бежать к супротивнику не будут, - назидательно произнес князь. - Вам, боярам, властью облеченным, вечно все мало. Вы от жадности своей, беспредельной, готовы с человека последние порты содрать. Тута не токмо к неприятелю, к черту лысому,
  к дьяволу побежишь! Ладно, Зерно, иди, да об нашем разговоре ни с кем, ни гу-гу. Не будем мы долго в осаде сидеть, время энта бестолочь, князь Юрий, выбрал для похода неудачное. Вот аще б Боголюбский воеводе Твердиславу доверился, тот бы со мной войну летом затеял, егда весь скот на выгоне, хлеб кончился, а нового еще нет, в городе жрать нечего, мужиков в два раза меньше и подпалить нас легче. Теперя суздальцы в снегу ночевать будут, и к утру, половина их околеет. Ну и пущай! Дуракам каноны не писаны! Петра! - обратился князь к помощнику Урса. - Иди, позови сюда Скопа, да штоб одного! Нам лишних ушей тута не надобно!
   Когда Петр и боярин Зерно ушли, князь, пытливо глянул в глубоко сидящие глаза Урса, как будто хотел прощупать душу своего молодого помощника до дна, потом медленно заговорил:
   - Я ведь почему не решился вывести дружину в чисто поле, Урс? Ратники наши, в прошлом годе набранные, молодые, неопытные, хоша и хорошо нами обучены, долго в сече выстоять не смогли бы. Тута нужны стойкость, выдержка, а энто токмо опытным воинам, в боях побывавшим, под силу. Стоило бы двум-трем дрогнуть, и вся пехота побежала бы, а энто разгром, полный и бесповоротный. Здеся, на стенах, энтим же парням бежать некуда, позади родные дома, семьи. Егда старый калека-родитель будет подавать ему дротики, камни и боевой топор, а рядом будет его младший брательник стрелять из лука, сестра перевязывать раны. Егда любимая девушка будет смотреть с гордостью на доблесть его, али с презреньем на малодушие его, а паче того со страхом. Егда почувствует он локоть друга своего в бою - вот тогда он на собственной шкуре почует и убедится, яко надобно быть стойким и иметь выдержку. Вот егда парни энти биться будут истово, до полного изнеможенья, до победы, аль до конца своего земного.
   Князь посмотрел вдаль, на заснеженные поля вдоль реки Мсты, уже тронутые весенним дыханием, на серые тяжелые тучи, медленно плывущие с юга, предвещавшие нечто.
   - Наша задача, воевода, - вновь заговорил князь, - определить нужное время, егда можно будет выдвинуть за ворота, опытный в боях, конный кулак, и, уставшему войску князя Юрия, нанести разгромный удар. Мыслю, што вся осада города займет не боле трех суток, больше нельзя. Стены, башни выдержат - люди могут не сдюжить. Ну, што скажешь?
   - Вылазку, княже, мы сделаем в нужное время. Один раз - энтого будет довольно. Для поддержки надо тайно, ночью, послать в тыл суздальцам отряд в тысячу конников.
   - У тебя егда останется всего две с половиной тысячи сабель! - нахмурился князь.
   - Ништо, энтого будет достаточно.
   - Помни, неприятеля сорок тысяч!
   - Я помню, княже!
   - Добро! И где ж ты предлагаешь засадному полку обойти рать Юрия?
   - Через болота, округ Гатина бора!
   На верх башни поднялся Скоп, поклонился князю и воеводе.
   - Вот што, Скоп! Завтрева рать Юрия будет под стенами Новгорода. Возьмешь свою тысячу и сегодня ночью, без шума, выведешь людей через башню Ступу, а тамо уведешь своих конников в болота за Гатин бор. Болота покуда заколодели, а места ты те добре ведаешь. Двое суток, а може и трое придется тебе посидеть в засаде. Знаю, ночью колотун, но костров не разводить, себя не обнаруживать, ешьте всухомятку. Овса коням возьмешь в обрез. Внял!
   - Внял, княже, но яко я пойму, што нам пора ударить по затылку Юрию? Яко угадать время? Якой сигнал от вас будет?
   - Очень просто, Скоп, - заговорил Урс. Башня Дора самая восточная и ее видно со стороны лесной кельи отшельника Фомы. Келья энта от дороги далеко и твоего человека никто не обнаружит. Вылазку я буду делать рано утром, а штоб вы заметили, я подпалю несколько бочек с дегтем и тележной мазью, загорится и крыша Доры. Самой башне ничего не грозит, зато дым будет видно за десять верст. Вот егда и ударишь в спину князю Юрию.
   - Все, Скоп! Иди! Мы победим! С Богом! - князь хлопнул тысяцкого по плечу и перекрестил воина. После ухода Скопа, князь повернулся к Урсу, и тихо произнес:
   - Дивлюсь я, Урс! Ты еси молодой, а откуда в тебе така сила духа? Энта сила проявляется позже, в зрелом возрасте. Ты всегда уверен, што будет впереди, будто тебе уже сто лет, и ты все уже в жизни изведал.
   В беспристрастном лице воеводы ничего не изменилось после слов князя, в глазах застыл лед. Голос был ровным, без каких-либо эмоций, скорей каким-то механическим:
   - Я вырос в лесу, княже. Лес закалил меня, а дед Хельги воспитал, привил твердость духа. И теперь я знаю: никакие сомнения, и тревоги не должны омрачать душу и сердце воина, и тогда он обязательно победит. Боги не любят сомневающихся.
   - Ну, што ж, ты прав, Урс! Токмо творческие люди имеют право на сомненья, понеже ищут, но не воины. Я не ошибся в тебе, Урс, егда назначал воеводой в своей дружине. Што сделано сегодня?
   - Конные разъезды высланы в поле, вартовые расставлены по стенам, пешая дружина будет спать в клетях стены и в башнях. Врасплох нас никто не застанет.
  
   *********
  
   Новгородские бояре, Зиновий Торба с Титом Кривоносом, сидя в подклети просторного, кривоносовского терема, замыслили неладное:
   - Слухай, Торба - говорил боярин Тит приглушенным голосом, - тебе же воевода суздальской Мороз свояком приходится. Не сегодня-завтра он же город ломать зачнет. Пошли тайно гридня свово, Фролку, к ему. Мол, так и так, десять кунов на пятак, мы с тобой, да ишо некие, миром желаем поладить. Штоб, значит, не зорил гнезд нашенских, родовых, зазря, егда град захватит, не жег и урону нам не делал, а мы выкуп дадим богатый Боголюбовскому, да и ему тож.
   - Тише ты! - Торба воровато оглянулся по сторонам, хотя в темной, сырой подклети кроме кадушек с квашеной капустой и огурцами никого больше и быть не могло. - Тута и у стен могут быть уши! Вон боярин Зерно со своими гриднями носится по городу в мыле, да на всех нас подозрительно позыркивает. Давеча, иду я до тебя, а он на коне, при мече, несется, окольчуженой весь, на меня зенки-то вылупил, што твои куриные яица. Заорал на всю улицу, штоб, значит, я сотню овечек заколол и в дружину, на стены-башни отправил, на прокорм ратникам. Вот и помысли, откудова мне знать, може кто-то из его гридней у тебя в терему засел, да уши-то здеся, под дверью, и развесил.
   - Чур, тебя, Торба! У меня псы чисто волки, чужого вмиг загрызут! Чего плетешь-то?
   - Ладно, Кривонос, - примирительно зашипел Торба. - Мороз-от хоша и мой свояк, и на мировую бы подвигнулся, тако ведь у ево свой интерес: скажет, дабы мы ворота ему ночью отворили. А яко их отворишь, коли в кажной башне по сотне ратников сидит? А ишо энтот нехристь, воевода князев, в башнях по десятку своих головорезов из викингов расставил. Те ведь не ведаешь, егда почивают, а може и не спят вовсе.
   - Тьфу ты, Торба! Недогадливый якой! Яки тама ворота? Ты своих гридней, да я своих, на один пролет стены поставим, возле башни Ступы. Укажешь через Фролку энтот пролет Морозу, и вся недолга. Ночью ево ратникам, со стены-то, и руку подать можно. Влезут, тако Ступой-то, чай, и завладают, глядишь, ворота сами отворят, да и ведьмы им подсобят.
   - Едят тя мухи, Кривонос! - с раздражением заговорил Торба. - Гридням-то нашим рази, в башку влезешь? Энто он тебе в мирные денечки в рот-от преданно смотрит, а сам нож за пазухой держит. Того и гляди, в нужнике тебя зарежет, а уж теперя-то, в лихое время, я ни на ково не положусь. Неужто мыслишь, понеже он о твоем добре радеет? Яко бы не эдак, держи карман шире!
   - Тако што делать-то? - растерянно спросил Кривонос.
   - А черт ево знает, Тит! На Бога уповать будем!
   - Да-а-а! На Бога-то надейся, а сам-от не плошай! Аль не слыхивал?
   Торба эгоистично и наивно думал про себя, что свояк, воевода Мороз, его хозяйство разорять не будет, а вы все пошлите-ка куда подальше...
  Зря он так себя настроил. Воеводам, как правило, некогда спасать, кого бы то ни было, у него другие, более серьезные задачи, когда под рукой десятки тысяч разъяренных воинов, удержать которых от грабежа нет никакой возможности. Тут хотя бы посты сторожевые, заслоны выставить, не угодить в мешок, как глупому тетереву.
  
   *******
  
   К вечеру Новгород обложили владимиро-суздальские войска великого князя Андрея Боголюбского во главе с князем Юрием и воеводой Морозом. Несмотря на нетерпение восемнадцатилетнего Юрия, воевода Мороз осаду повел степенно, основательно, без спешки. Из окрестных лесов его ратники повезли на санях валежник, и даже стволы берез и сосен. Заваливали, не глядя на обстрел со стен и ночь, крепостные рвы, которые и так наполовину были занесены снегом.
   Днем снег подтаивал, зато ночью основательно подмораживало. Суздальцы жгли костры, грелись и варили кашу с салом. По-возможности спали, завернувшись в конские попоны, предварительно сняв с себя железо, не то и в самом деле можно заснуть навечно и бодрствующие товарищи не заметят, что, кстати, и произошло с некоторыми уже в первую же ночь.
   Князь Юрий запсиховал, когда ему доложили о количестве замерзших, и приказал тысяцким готовиться к штурму в этот же день. Воевода Мороз возражать не стал, посчитав, что молодого упрямца-стратега поучит уму-разуму только горький боевой опыт.
   Утром, пока суздальцы готовились к штурму, толпы новгородцев под тревожный колокольный звон заполнили соборную площадь. Возле Софии выстроились иерархи и церковный клир в светлых одеждах. Архиепископ новгородский Иона стоял в центре с большим, в драгоценных камнях, золотым крестом, в парчовой, ризе.
   Потеснив народ, на площадь вошел большой отряд ветеранов из дружины князя. Сам князь, воевода и тысяцкие встали впереди, сняли шеломы, взяв их на сгиб левой руки. По знаку архиепископа звон на звоннице Софии прекратился, стих звон и на колокольнях других городских церквей. В почти полной тишине все воины, сняв шеломы, запели древний, еще от русов и скифов, боевой гимн, призывая, богов и родителей в свидетели, приглашая зреть на них с облаков, обещая показать, как умеют сражаться и умирать их дети.
   Все, кто находился на площади, прилегающих улицах и переулках ощутили, как с каждым ударом сердца неведомая сила расширяет грудь, как священная мощь богов вливается в руки, которым держать оружие. Тело становится могучим, как ствол столетнего дуба. С каждым мгновением люди чувствовали священную ярость, дар богов, что роднит человека с богами. А старинный гимн звучал все громче, торжественнее, подхваченный другими голосами, хрипловатыми, суровыми. В нем слышался звон мечей и боевых топоров, топот бесчисленной конницы варваров, боевые кличи и треск горящих изб и башен.
   Как только закончился гимн, князь вскричал:
   - Новгородцы!!! В лихую годину мы все должны быть кучно! Забудьте обиды! Помните, ворог не пощадит никого! Знайте, аще мы заедино, то одолеем ворога, сколь бы много его не было! Они, - князь указал мечом в сторону крепостных стен, - яко и в прошлом годе, совершили большой грех: пришли под стены Господина Великого Новгорода в Великий Пост, в день Благовещения Пресвятой Богородицы, жаждая крови единоверцев, яко еретики, и тем самым лишили себя защиты Спасителя мира! Мы же утроили свои силы! С нами Бог! На стены, братья! На стены!!!
   Князь рассек мечом воздух, и его конь первым рванул в образовавшийся среди людей коридор в сторону башни Дора. Клир запел семьдесят девятый псалом: "Укрепи Господи дух идущего..."...
  
   *********
  
   Глава У111
  
   Отрицающий сам обречен на отрицание
   (из книги судеб)
  
   Шел уже второй день осады Новгорода сорокатысячной ратью князя Юрия, сына великого князя владимирского Андрея Боголюбского. Город с налета взять не удалось, чего так хотелось молодому, нетерпеливому Юрию, но против такого наскока возражал воевода Мороз. Он-то как раз хорошо знал упорство и стойкость новгородцев, которые, в свою очередь, наслышавшись о недавней печальной участи стольного города Киева, да и еще имея в своих рядах беглых погорельцев-киевлян, приняли решение не сдаваться владимиро-суздальцам ни при каких условиях. А еще лучше воевода Мороз знал решительного Мстислава, праправнука великого князя Ярослава Хромого (Мудрого), новгородского посадника, очень смелого воина, которого еще никто не мог одолеть.
   В поход на Новгород воеводе Морозу отправляться никак не хотелось, но смолчал, когда Боголюбский назначил его воеводой в помощь сыну. Смолчал, потому что не желал перечить своему командиру в прошлых походах, и лишаться милостей великого князя в мирное время. Пошел в поход, понимая, что под Новгородом рискует своей репутацией опытного полководца. Мороз решил и хотел только одного: замотать новгородцев в мелких стычках, долгой осаде, и решить противостояние дипломатическим путем в пользу, конечно Боголюбского, а там уж как получится. Имея огромный перевес в ратниках, старый воевода, завоевавший еще авторитет доброго воина у отца Андрея, князя Юрия Долгорукого, надеялся все же взять хорошую контрибуцию с богатого Новгорода, и принудить вечевую республику подчиниться воле великого князя владимирского. Важно было обязать новгородцев платить ежегодный налог в великокняжескую казну. Сомнения поселились в Морозе еще там, во Владимире, да деваться уже было некуда. Боголюбский уверенно считал, что степенный воевода умерит пылкие, рыцарские порывы своего молодого сына, и поможет ему как в боевом, так и в дипломатическом аспектах. Великий князь считал, что переговоры, так или иначе неизбежны, и в этом он был провидцем, убеждал себя и окружающих, что серьезные боевые столкновения едва ли возможны, что новгородцы люди разумные, и не захотят войны перед пахотой и посевной.
   Да вот только все пошло как-то сразу не так, как хотелось, как задумывалось: прежде всего, Великий Пост, а великий князь, чего Мороз не ожидал, зная набожность государя, поддался уговорам сына Юрия двинуть полки на Новгород, и здесь воевода усмотрел происки свояков Боголюбского, Якима и Ивана. Еще бы, уж очень любил князь Андрей жену свою, красавицу Улиту, сестру коварных братьев. Сын, Юрий, настаивая на походе, доказывал отцу, что, мол, до поста он возьмет Новгород без сопротивления с их стороны, потому как они тоже христиане и грех братского кровопролития на душу брать, якобы, не захотят. У воеводы уже тогда поселились в голове сомнения. Со сборами и задержками в пути, естественно, запоздали, и неизбежный пост наступил. Ратники выказали недовольство, но воевода их успокоил, мол, перестоим пост под стенами, а новгородцы и сами сдадут город - впереди все ж посевная, а уж это дело священное для всех русских, да и не только для них.
   Ан не тут-то было: строптивые новгородцы и их посадник, князь Мстислав, даже и разговаривать с Юрием не пожелали, а тот, разгорячившись, послал суздальцев на приступ, из которого получился пшик и много раненых.
   Воевода Мороз, чуя, что неуправляемый отпрыск Боголюбского натворит немало бед, а остановят его только поражения, не стал противиться энергии Юрия - пусть обломает зубы. Но опять же раненых стало столько, что пришлось половину из пятисот саней отправить к Мологе, домой, да и то, думалось Морозу, половина их едва ли доберется до родного гнезда живыми. Опять же продовольствия и корма для коней взяли в обрез, на два месяца, рассчитывая на поживу в новгородских землях. И тут ничего не получилось: по пути следования войска новгородцы зерно попрятали, а скот угнали на север, да и сами ушли туда же.
   Воевода с невеселыми думами сидел в холодной избе на окраине леса. Это была съезжая изба, принадлежавшая Куремсе-старшему, где его приказчики подсчитывали количество заготавливаемых березовых дров для города и сосновых бревен для ежегодного строительства. К избе примыкали сараи, где бондари изготавливали бочки для дегтя и тележной мази. Куремса еще осенью и зимой большую часть своей продукции вывез на продажу в город, но и того, что оставалось, хватало, чтобы протопить избу и сараи для раненых.
   Весеннее солнце, разрыхлив снег, а кое-где и образовав лужи, уже начало клониться к горизонту, когда в избу ворвался разъяренный Юрий, с порога заорал:
   - Я сичас начинаю штурм Доры, воевода! Моя малая дружина горит нетерпеньем вышибить ворота в энтой старой башне и к вечеру влезть в город! Чего молчишь!
   - Остынь, княже! - начал успокаивать Мороз. - Чего ты торопишься? Ишь прыткий якой! Все идет своим чередом. Мы же пришли сюды не на два дни.
   - Да! - продолжал кипятиться Юрий. - Ты пришел на месяц, аль на два! Хочешь переждать пост, а я не хочу! Ты грехов намотал на свою душу и теперя боишься, а егда Киев жег, церкви грабил, чего ж о душе не думал?
   - Отец же твой тако повелел, аль не ведаешь?
   - Ты, дядька Мороз, грехи свои не знаешь, яко замолить, тако шел бы в монастырь, а то ведь воевода! Глядь сколь раненых! У новгородцев меткие лучники и много скорпионов на стенах, за месяц осады оне перебьют половину рати, и отец не простит мне такого урону! Жрать скоро будет нечего, и мои воины поедят всех коней, а ты сидишь тута и даже не поскребешься!
   Воеводе надоели оскорбительные возгласы юноши, и он примирительно заявил:
   - Ладно! Черт с тобой! Прости Господи мою душу грешную. Пошли, коль хочешь еще спытать удачу, токмо она сбежала куда-то, дева блудная! Мыслю, уж, не к новгородцам ли?
   Мороз грузно поднялся с пристенной лавки.
   - Но гляди, княже! - продолжил наставление воевода. - Из малой дружины испытанных воинов своего отца бери токмо одну сотню и две сотни половцев для поддержки. Больше тебе не нужно, все одно толпиться возле ворот, нет надобности, а я поставлю в овражке пять сотен конников на случай прорыва. Сам же буду штурмовать башню Ступу и стену с северной стороны, штоб новгородцы смутились и не поняли, где главный удар.
   Мороз озабоченно почесал за ухом и потерянно произнес:
   - Да рази князя Мстислава, проведешь? Господи, - воевода трижды перекрестился, - многажды прошу, прости нам грех наш в Великий-то Пост! Ну, гляди, княже! - Мороз в упор посмотрел в легкомысленные, бесшабашные глаза князя. - Коли, даст Бог, сумеешь прорваться через Дору, не лезь в город прямиком, тебя тута же отрежут, и я не успею тебе подсобить. Делай проще: растекайся с ратниками вдоль стен, и удержи Дору, а тута и конница ворвется! - Воевода, повернувшись к выходу, мысленно добавил: "Ежли Бог поможет, да воинска удача, черт бы её проклятую побрал!"
   Знать бы великому князю Андрею, когда он назначал воеводой в помощь сыну одного из лучших своих воинов, прошедшего с ним огни и воды, что все-таки не кадры решают все, как выразился некто из наших современников, а, может быть идеи, настроения людей, облеченных властью. Очевидный пессимизм воеводы Мороза каким-то осколком попал в Юрия, да и начал там тлеть, предопределив его дальнейшую судьбу. Сдать город или погибнуть вместе с ним решают люди, и люди же решают - воевать им дальше или отступить. Князь Юрий вообще ни о чем не думал, а просто рвался в бой, да еще и к наставлениям воеводы не прислушивался. Считал, что башня Дора старая - сломать её не трудно.
  
   *********
  
   На самом верхнем этаже башни Дора, привалившись окольчуженными спинами к бревенчатой стене и вытянув ноги, сидели двое: князь Мстислав и воевода Урс. Изредка переговариваясь, они ожидали вестей от Павла Куремасы, с северного конца города.
   На этаже гулял сквозняк, врываясь через бойницы, но, несмотря на старания, выгнать накопленного тепла, он не мог. Жар распространяла чаша из кованой стали, наполненная раскаленными углями. Она была закреплена на массивном треножнике, а тот, в свою очередь опирался на подиум из дикого камня. Пол, изготовленный из половинок бревен, был обшит железными листами. Под командующими лежал свернутый вдвое тулуп овчиной наружу.
   Князь, задумчиво глядя на красные угли, просвечивающие сквозь дырки в чаше, неожиданно спросил:
   - Почему, Урс, ты не захотел сделать вылазку сегодня поутру?
   Урс, посмотрев в угол, где лежала груда камней, факелов и дротиков, коротко ответил:
   - Луна плохая!
   - Когда же луна позволит нам воевать?
   - Завтра, рано утром, княже!
   - Да-а-а! - медленно произнес Мстислав. - Воинска удача баба капризная, - вот и луна уже вмешивается в наши грешные дела.
   - Да тако, княже! Мы обязаны считаться с фазами луны. Энтому учил меня дед Хельги, а он энти знания приобрел в Византии и Риме. Штобы победить наверняка, многое приходится учитывать, даже то, чистая поутру луна или нет. В полнолуние сеча всегда бывает зело злой. Петух и тот зря горлопанить не будет, - энто токмо люди сдуру кидаются друг на друга, да бестолку мелют своими нечестивыми языками. Мой великий дед, будучи архистратигом, командовал византийскими легионами, и никогда не имел поражений. А ты ведаешь, княже, што ромейская армия считается лучшей в мире, хоша мои далекие предки готы неоднократно громили римские легионы, и разграбили великий Рим.
   - Мой предок, князь Олег, тоже громил византийцев, - отозвался Мстислав.
   - Но князю Игорю энто уже не удалось, - возразил Урс.
   - Што верно, то верно, воевода! А што касаемо учебы, тако учиться надобно всю жизнь. Помню, отец еще говаривал, будто князь Ярослав (Мудрый) первые две школы, ну, штоб учить детей грамоте, наукам разным, устроил здеся, в Новгороде, и в Киеве. Будто бы наставлял младеней неразумных: мол, языком молоть надо грамотно, да поменьше, а больше размышлять, да читать мудрые книги, вникать в писание.
   Помолчав, Мстислав продолжил:
   - Я тебе тако скажу, Урс: Руси нашей не везет с управителями, аще не считать таких устроителей государства славянского, яко Владимир Святой, Ярослав Мудрый и Владимир Мономах. Рассуди сам, аще иже из князей поумней, и доберется до верховной власти, тако у него советники объявляются своекорыстные, да к чужой удаче завистливые. Повиснут на ушах серьгами, да и толкают его туда-сюда, куда им выгодно. Краснобаи те еще - уговорят. Правитель-то хоша и умница, да духом слаб - глядишь, и ошибку сотворил, а советникам-то на руку. А бывает и совсем наоборот: верховный дурак-дураком, да советники умнейшие, бесхитростные люди. Говорят ему, тако-то, мол, надобно поступать, а он, самодур, по-своему норовит содеять - вот и получается опять не по-людски. Вон возьми хоша энтого Юрия. Мороз-от воевода опытный, умница, тако ведь Юрию-то хоша кол на голове теши: будет тыкаться в наши стены, яко тот баран, понеже весь ум у него в рогах.
   Урс слушал неспешную речь князя, откинув голову к бревну стены, глядя вверх, в пустоту шатровой крыши. Внезапно князь замолчал. Слышен был только тихий говор ратников с нижних этажей башни, да звень голосов синиц, почуявших весну, а еще изредка бухал Сысой Великий, вечевой колокол, и его густой бас медленно плыл над городом, настораживая, предупреждая, призывая.
   - Ты кто? Ведьма што ли? Тако оне обычно по ночам шастают, а покуда день в разгаре, - заговорил, вдруг, князь, обращаясь к кому-то.
   Урс опустил взгляд, и увидел нечто: в темном проеме каморы, где хранились бочки с горючей смесью, четко обрисовалась согбенная, высохшая фигура старухи с седыми космами, которые неряшливо лежали на тощих плечах. Морщинистое лицо старухи загадочно улыбалось, но взор был суров.
   - Ты, аще раненых пришла пользовать, тако спускайся вниз, в подклеть, к Веде с Умилой, продолжал князь.
   В ответ послышался какой-то клекот, старуха смеялась, потом скрипуче заговорила:
   - Не бойтесь меня, славные воины! Я Дора, вечный дух энтой башни и внучка того мастера, што соорудил её. Пока я здеся ниякой ворог не сумеет овладеть башней моего великого деда, даже, аще ни одного защитника не останется в ее стенах. Башня просто рухнет, и, напоследок, передавит еще сотню-другую захватчиков, тако уж она устроена.
   - Тако кто тебя знает! - подозрительно и недоверчиво ворчал князь. Сичас ты тута, а через миг тебя поминай, яко звали! Где ты раньше-то была, карга старая?
   Кхе-кхе-кхе! - закашляла старуха. - Мне стукнуло шесть годков, младень, егда меня украли и продали на базаре Булгара в славный город Хорезм, где я выросла и стала любимой наложницей самого шаха. Потом состарилась и никому стала не нужна. Побиралась, всяких унижений натерпелась за свою жизнь, но душа моя с младенчества и навсегда прикипела к энтой башне и родному городу. Они являлись ко мне во снах и согревали сердце на чужбине. Куда бы не толкала меня судьба, я всегда помнила свою чудесную родину: искристые снежинки, веселые ручьи весной, заливные луга, Волхов и Ильмень, хороводы девушек и песни, милые сердцу березки, иже нет на чужбине. Я не забыла родного языка и свое родовое гнездо. И вот я здеся! Тако будьте же несгибаемы, мужи новгородские! Помните, в сече жестокой я всегда буду пребывать с вами!
   Внизу застукали тяжелые каблуки, кто-то спешно поднимался. Старуха исчезла. По широким ступеням на этаж поднялся сотник Тополь, торопливо доложил:
   - На северну стену, на Ступу, на Борея, идут приступом многия полки суздальски, княже! Куремаса прислал сообщить!
   - Добро, Тополь! Я скачу туда, Урс, а ты тута гляди в оба! Учти! Главный удар, мыслю, здеся будет! Энто воевода Мороз хитрит, на себя, нас отвлекает!
   Урс, не спеша, натянул на руки перчатки с железными бляшками на фалангах пальцев, на бляшках были выгравированы какие-то странные, рунические знаки. Концы перчаток заканчивались клювообразными, железными когтями. Выбить меч из такой перчатки практически невозможно, разве только отрубить кисть руки, что также было едва ли возможно из-за стальных браслетов на запястьях.
   Князя уже не удивляла невозмутимость воеводы. Узкое, будто разрезающее пространство лицо с тяжелым горбатым носом, глубокие глаза под скептическими угловатыми бровями, волевой изгиб твердо сжатых губ. В военной одежде воевода выглядел гораздо старше своих лет. Хорошо иметь такого надежного товарища на самом опасном участке обороны. Мстислав со спокойной душой отъехал на северную окраину города.
   Когда князь, в сопровождении Александра и сотника Тополя, прибыл на северную стену, бой был в самом разгаре. Суздальцы с боевыми топорами в руках, злобно матерясь и забыв про Великий Пост, лезли на стену по штурмовым лестницам. За ними цепь лучников, укрываясь за шеренгой щитоносцев, осыпала обороняющихся стрелами, и не безрезультатно: то один, то другой новгородец падали с высоты в ров.
   Но и горожане, в свою очередь, стреляли в сгущения нападающих из скорпионов, сбрасывали бревна на лестницы, облепленные орущими воинами. Правда, сбросить бревно со стены - это огромный риск: нужно выйти из-за укрытия с такой тяжестью и во весь рост, быстро это не сделаешь. Как правило, такие добровольцы сразу же получали, в лучшем случае, ранения, в худшем - неминуемую гибель. Зато бревно ломало тяжелую лестницу и калечило до двух десятков ратников. Лучше было со скорпионами. Они находились в укрытии, за бруствером. Обслуживали такую машину всего два человека, а камни, весом до пуда, летели на пятьдесят - семьдесят саженей (до 200 м.). От такого снаряда щит не спасал, а если попадал в голову или грудь, убивал наповал, в том числе и коня.
   Воевода Мороз знал, как тяжко овладеть городом, если хорошо организована оборона, и потому своих ратников выпускал цепями под прикрытием лучников, волна за волной. Скорпионы новгородцев при таком ведении наступательного боя не могли нанести какого-либо существенного урона суздальским полкам, зато количество каменных снарядов, как и стрел, быстро убывало.
   Воевода ставил задачу измотать обороняющихся, зная, что на стенах больше простых горожан, нежели опытных и выносливых воинов.
   Софья вторые сутки не уходила со стены, малолетнюю дочку оставила на попечении своей матери и тревожилась за неё, а не за свою жизнь. Натянув на себя кольчугу, оставшуюся после погибшего мужа, и надев на голову шлем, который был ей несколько великоват, она вооружилась боевой секирой.
   Тутта, с которой Софья познакомилась здесь, на стене, наставляла новую подругу, как вести себя в бою:
   - Софьюшка! Из-за укрытья не высовывайся, собьют стрелой, али дротиком! Как только лестница коснется бруствера, перебегай к ней, и, первому же ворогу, который ступит на помост, бей секирой по колену. Сразу же отскакивай в сторону. Мужик есть мужик, он не будет в пылу боя разглядывать женщина перед ним или нет - разрубит пополам. Покалеченный в колено, он уже ничего не сможет поделать, его добьют другие. Не бойся, я буду рядом!
   На Тутте была норманнская кольчуга с капюшоном, в руках арбалет. Кожаная юбка с боковыми разрезами и такие же штаны с низкими, до середины икры, сапогами, худо-бедно защищали её от вражеских стрел.
   Она хладнокровно выбирала цель и ее цельнометаллическая, короткая, в локоть, стрела, неотвратимо поражала того или иного суздальца, приблизившегося на расстояние в двадцать сажен. От арбалетной стрелы не спасала никакая бронь, в том числе и щит.
   Рядом с Туттой и Софьей находился старый Куремса со своим огромным луком. Стрелял он далеко и метко, но ему приходилось подниматься из-за бревенчатого бруствера, и уже дважды вражеские стрелы пометили его грудь. Пробить кольца они на излете не могли, но все-таки кровь, не очень сильно, выступила поверх его брони. Он, не обращая внимания на такие, по его мнению, легкие раны, щелкал языком, потряхивал головой, и в восхищении расхваливал Тутту:
   - Ай, молодиц, дивка! Ни один стрела у ево не пропадай даром! Шибко хорош дивка-воин! Такой карасивый девушка очин жалко, аще пропади тута! Сыну бы эдакой боевой дивка!
   Поодаль, прячась от стрел за бруствером стены, стояли наготове с боевыми топорами в руках семейства новгородских гостей Мартинсов и Бергов. Ганзейские купцы, они обосновались в Новгороде давно, и дети их родились, и выросли в этом городе. Здесь у них были добротные дома, торговые лавки и амбары с товаром. Город они считали родным и защищали рьяно, твердо зная, что их просто прикончат захватчики, а хозяйства разграбят, потому как иноземцы. На членах семейств была дорогая ганзейская бронь, от которой стрелы отскакивали, не оставляя даже вмятин. Пробить такую бронь мог только дротик с закаленным наконечником, выпущенный из скорпиона, да и то с расстояния в 30-40 саженей, или тяжелое штурмовое копье.
   Мартинсы и Берги только один раз за двое суток вступали в бой на стене, и то, когда суздальцам удалось по штурмовой лестнице прорваться на их участок обороны. Очень может быть, их бы и смяли разъяренные суздальцы, не окажись в это время гигант Колода с бревном, которое он и сбросил на лестницу, облепленную неприятелем.
   Князь шел по помосту стены, не обращая внимания на редкие стрелы. С правой стороны его прикрывал щитом верный Александр.
   Навстречу князю медленно двигался игумен Георгиевского монастыря Пимен с монахами, неся в руках новгородскую святыню, икону Божьей Матери, завезенную из Византии еще великим князем Ярославом. Из щеки образа торчала стрела, а из глаза стекала слеза. Защитники, вооруженные новгородцы, изумленно, а кто и с ужасом, смотрели на это явное святотатство со стороны суздальцев. Спохватившись, падали на колени, просили прощения, что не уберегли, и защиты от супостата, истово крестились, наскоро проговаривая молитвы. Тут же хватались за оружие, горя желанием отомстить за поругание святыни, напрочь забыв при этом, что Бог призывает христиан прощать друг другу, какие бы то ни было обиды.
   Подойдя к князю, который трижды перекрестился и поцеловал край иконы, Пимен сурово сказал:
   - Зри, княже, што сотворили вороги наши! Вот куда завела их гордыня! А ведь братья оне нам, таки ж христиане!
   Князь, поцеловав морщинистую руку игумена, державшую икону, негромко сказал:
   - У христианина рука б не поднялась, отче. Энто кто-то из половцев надругался. Им нехристям все едино, да и немало их в войске князя Юрия. Бабка-то евоная, царевна Айджан, половчанка, женой Долгорукому, матерью князю Андрею приходилась. Стрела-то, заметь, половецкая.
   - Я ведаю, княже, - тихо ответил игумен. - Тем боле ответ пред Богом за содеянное держать великому князю Андрею и сыну его Юрию. Я иду дальше, княже, по всей стене. Пусть все новгородцы глядят на сотворенное святотатство, пусть сердца их содрогнутся...
   Игумен пошел с иконой и клиром дальше, князь же, посмотрев ему вслед, двинулся в башню Ступа.
   Город окутала пелена дыма, - это горело несколько изб, которые удалось поджечь суздальцам с помощью стрел. Обычно это делается просто: за наконечником стрелы наматывается кусок бересты с сухим мхом внутри. В полете, береста и мох только лучше разгораются. Попав в тесовую крышу, такие горючие стрелы чаще всего гаснут сами по себе, не причинив вреда. Но стоит такой стреле попасть под стреху, где самое сухое место, и, где обычно гнездятся воробьи, то быть беде, возникнет пожар, что тоже бывает редко, особенно на севере. Хоть и случайно, но суздальцы попали в такое место, и теперь новгородцы, старые и малые, тушили мокрым снегом плохо горевшие избы.
   Проходя с князем по стене, Александр, вдруг, увидел Софью. Военное одеяние и боевой топор в руке только добавили прелести юной женщине, но Александр в это мгновение впервые ощутил страх потерять любимую. Она взглянула на него широко раскрытыми глазами как-то извиняюще. Всего на миг встретились их глаза - в них царила всеобъемлющая любовь. Он хотел крикнуть ей, чтобы она убиралась со стены, но прочитал в её взгляде твердую решимость быть здесь, и только здесь, на переднем рубеже. Хотел сказать, что у неё малолетка-дочь и старая мать, в случае чего, кто позаботится о них? Сказал взглядом, а как же я без тебя? А в ответ - я не могу уйти, я, как все! Не осуждай меня, любимый.
   Она поклонилась князю и своему другу, а он прошел мимо, и только успел слегка прикоснуться свободной рукой к её щеке. В этом быстром и трепетном прикосновении она почувствовала все: и смятение, и скорбь, и одобрение, и величайшую нежность...
  
   *********
  
   Урс, оставшись в башне Дора после отъезда князя наедине, смотрел с высоты в поле, где пока никто не появлялся, но слышен был гул боя с северной стороны, чувствовался запах гари от горящих изб, и, по-прежнему, редко и тревожно бухал Сысой Великий, символ новгородской демократии.
   В голове воеводы прочно засели слова князя о вечных проблемах власти. Урс отметил про себя, что все, кто объединял Русь, от Рюрика до Владимира Мономаха были, в основном, выходцами из Новгорода, или имели сильную поддержку из республиканского центра Северо-Западной Руси. Почему? Может быть потому, что строптивые, не выносящие насилия в любой форме, новгородцы терпеть не могли жадных до власти всяких там удельных: братьев, дядей с племянниками, которые бились друг с другом насмерть, говоря при этом: "Убьешь меня - возьмешь все!". А может быть потому, что новгородцы, имея огромные торгово-экономические связи со всем миром, а особенно с Ганзейским Союзом, находились под некоторым демократическим влиянием последнего. Посадник в Новгороде являлся чаще всего декоративной фигурой и призывался скорее для организации обороны. Не зря же новгородцы со своими тяжбами обращались не к посаднику, а в Боярскую Думу, где заседали и простые мастера, и кое-кто из иноземных гостей, что давно уже обосновались в Новгороде, заслужили авторитет. Своими знаниями и законами свободных городов Ганзы, они, безусловно, влияли на принятие решений, не традиционных для Руси.
   Все очень сложно, думалось Урсу. Ведь идея крепкого, централизованного государства под руководством одного великого князя тоже нравилась новгородцам, лишь бы только он не вмешивался в принятие решений местного значения, не покушался на самоуправление. Эти настроения вольных новгородцев учитывали и Рюрик, и Олег (Вещий), а позже Владимир Святой, Ярослав Хромой (Мудрый) и Владимир Мономах.
   Именно Ярослава поддержали новгородцы в борьбе со старшим братом Святополком Окаянным, рожденным от византийской принцессы Юлии за киевский стол. Матерью Ярослава была полоцкая княжна Рогнеда, любимая новгородцами. Все ж как-то ближе, чем иноземка Юлия. А позже новгородцы крепко помогли Владимиру Мономаху, когда вконец задерганные киевляне уже и не знали кому, наконец, присягать, кого звать на великое княжение, кому отдать предпочтение.
   Теперь наступили совсем уж дикие времена. Замученных беспрестанной сменой власти киевлян, вообще уже никто не спрашивал, не советовался, не искал поддержки. Если один из сыновей Мономаха Юрий (Георгий) Долгорукий еще тянулся к киевскому столу, то уж его сыну, Андрею, до того осточертел этот Киев с его беспрестанными политическими дрязгами и заговорами, что он просто перенес великое княжение во Владимир, основанный еще его дедом. Значение столицы Киев потерял, и Боголюбскому было уже все равно кто из братьев отца сядет на киевский стол - вся военная и экономическая сила была в его руках. Киев же стал обычным удельным городом, правда большим и все еще довольно богатым из-за старых торговых связей. Константинополь перенес свое посольство во Владимир и всячески задабривал великого князя Андрея, в том числе и денежными вливаниями в великокняжескую казну. Уже Боголюбского спрашивали киевляне кого им посадить на княжение. Князь Андрей мог ударить в любом направлении, и Урс понимал, что сейчас наступила очередь Новгорода. Только не нравилось ему, что проблему подчинения надо было решать военными методами.
   Прежние великие князья умели договариваться с Новгородом. И ведь хорошо получалось! Да и князь Мстислав доводится Боголюбскому двоюродным братом, почему бы не договориться. Что-то тут не то! Скорей всего князь Андрей потерял власть над своими приближенными. По складу своего характера не мог Боголюбский затеять войну с Новгородом, не мог и все тут!
   Та же великая княгиня Ольга и муж её, князь Игорь, да и их сын, неистовый воин, Святослав, довольствовались сравнительно скромной данью с новгородских земель. Занятые, одна осторожным введением христианства по западному образцу, другие завоеванием южных земель, они не обращали внимания на внутреннюю жизнь северной республики.
   Дед Хельги и дед Микки не раз рассказывали Урсу, как великолепно устроено государство у насекомых: у муравьев, у пчел. У них вся жизнь сообщества подчинена строжайшей иерархии, замыкающейся на матери-матке. Для людей же матерью является Земля, и, если люди, по обычной глупости своей, прикончат друг друга, она сумеет создать новое сообщество, более разумных своих детей. Так определено свыше....
   Мысли Урса прервал топот шагов снизу. Наверх поднялся его адъютант и помощник Петр, с ним был верткий и жилистый дружинник Ухват.
   - Воевода! - крикнул Петр. - Они идут! Зри, вон туда! Петр показал на ложбину, откуда вытекала колонна вражеских ратников.
   - Я вижу, Петра! - спокойно произнес Урс.
   - Они тащат суда долбежник, Урс, а у нас ворота староваты и долго не выдюжат!
   - Ничего, Петра! У нас есть для них знатный подарок, и ты об этом ведаешь! Тащите суда, на приступок, бочку с горючим зельем! Для начала угостим нежданных гостюшек горячим чаем!
   - Да ведь энтого мало, воевода! Что толку от нашего огня, аще у них сверху плахи обшиты кожей и забросаны лежалым снегом!
   - Ну и пусть, Петра! Лишь бы была заварка крепка!
   - Да я не против! Можно и пять бочек! Зри, Урс, они прошли оврагом почти до самой Доры!
   - Вижу! Много войска по этому оврагу не проведешь, но язык его надо было по осени засыпать. Говорил я князю, да телег, людей, на все, про все не хватало. Тута ведь телег триста грунта, камней, требуется. Ладно, давай поджигай!
   Суздальцы, прикрываясь щитами от летящих с башни стрел, подтянули таран к самым воротам. Бочка с горючей смесью упала на его крышу, но существенного вреда не причинила. Огонь брызнул в разные стороны, зашипел талый снег, поднялось облако пара, а проклятый, мокрый таран так и не загорелся. В ворота башни уже бухали окованным концом бревна, которое раскачивалось на цепях, Послышался треск поперечных слег, запиравших башенные ворота изнутри. В проход башни уже лезли воины с князем Юрием во главе.
   - Все, Петра, поздно поджигать таран! Айда вниз! - приказал Урс, схватив топор.
   На втором этаже он остановился возле барабана с намотанным на него толстым, в руку, канатом, который удерживал огромный щит из бревен. Крикнул вниз брату:
   - Юлла, держись!
   Бородатый викинг с двумя десятками родственников сдерживал ворвавшийся в проход башни отряд разъяренных суздальцев. Позади сражающихся викингов стояла наготове сотня молодых новгородских ратников, ожидая команды вступить в бой. Дальше, в улице, толпилась конница.
   На верху Ухват разжег вторую бочку со смесью и спихнул её вниз. От огня оси и колеса тарана, наконец, загорелись. И в это время Урс перерубил канат, удерживающий барабан. Гигантский, бревенчатый щит с визгом скользнул вниз, сразу же задавив не менее десятка нападавших, отрезав путь назад полусотне суздальцев. В пылу боя они даже не заметили, что оказались в западне, а князь Юрий кричал:
   - Вперед! Токмо вперед! Смять заслон!
   Чей-то боевой топор, брошенный опытной, безжалостной рукой, воткнулся ему в грудь. Хорезмская кольчуга не спасла. Через несколько минут все было кончено. Попавшие в капкан прохода суздальцы были просто заколоты копьями и дротиками.
   С внешней стороны, потерявшие своего предводителя воины, спешно отступили, даже не подобрав убитых и раненых. Обгоревший отчасти таран сиротливым подранком остался торчать возле ворот Доры, откуда доносился торжествующий, жуткий старческий смех древней хозяйки, навевая ужас на отступающих.
   Щит, с помощью ворота, был поднят. Таранное бревно затащили внутрь башни. Проход очистили от трупов, ворота снова закрыли, положив в пазы новые слеги. Тяжелораненого князя Юрия отнесли в подклеть, где им занялись женщины.
   Урс спустился в подклеть, с Юрия уже содрали кольчугу и рубахи, напитавшиеся кровью. Бабушка Умила и Веда хлопотали возле молодого князя. В котле кипела вода, рядом стояло несколько бадей с чистой водой, а также чашки с какими-то отварами и настоями. Грудь князя уже была перевязана белыми хлопковыми бинтами, он лежал без сознания на широкой лавке. Веда с тревогой посмотрела на мужа. Урс спросил по-готски:
   - Как он? Жить будет?
   - Становую жилу (аорту) топор не задел, - ответила Веда. - Крови он не успел потерять много. Даст Бог выживет, только уж не воин он теперь - калека. За грехи ему досталось, Урс. Ну да ничего! Бог милостив!
   Умила пытливо поглядела на Урса. Лицо ее стало жалостливым.
   - Испей молочка, младень! - обратилась она к нему. - Парное, недавно принесли для раненых. Свининка копченая, вон тама, на лавке, хлебушек. Ишь с лица-то спал! Веда, подай ему!
   Веда налила в чашку молока из крынки, поднесла Урсу с легким полупоклоном. Умила отошла в сторону, посматривая на воеводу.
   - Тако ведь пост у вас, христиан! - недоумевающе воскликнул он. - Яко тамо молочко, яка еще свининка? - заметил Урс по-славянски.
   Умила из глубины подклети назидательно ответила:
   - Для раненых и болезных, младень, поста нет!
   - Но я-то здоров покуда! - возразил Урс.
   - Ты язычник, нехристь! Тебе можно!
   Урс сделал несколько глотков из уважения, глухо заговорил:
   - Крови кругом окиян-море, яка уж тамо еда! Не хочу я ничего!
   - Осада еще неизвестно сколь продлится, милый, - озаботилась Веда. - Что ж ты голодовать будешь? Меча ведь не поднимешь! - она ласково погладила мужа по нагрудной стальной пластине.
   Урс, в ответ, тоже слегка и нежно прикоснулся к плечу жены, глянул в глаза, мягко, как ему показалось, заговорил:
   - Никакой долгой осады не будет, раздолбаем мы их ныне, милые мои!
   Умила сурово посмотрела на воеводу:
   - Неистовый ты, Урс! Не зря видно тебя люди за глаза кличут: Урс Бешеный Пес! Не щадишь ни себя, ни людей своих, а уж ворога-то и подавно! Ожесточились все! Бог-от все видит.
   Воевода снисходительно усмехнулся:
   - Война не застолье, а предки ваши, скифы, бабушка Умила, не имели привычки щадить, кого бы то ни было, и себя тоже! Потому весь мир и содрогался от их неистовства. А боги, они все видят - энто верно.
   - Одно знаю, Урс, - заговорила вновь Умила. - Сразив неприятеля, ты не добиваешь поверженного, а значит сердце у тебя доброе!
   - Таким воспитали меня деды мои: Микки и конунг Хельги.
   - Знаю сих суровых мужей! Сколь живу на белом свете, ни разу не видела их болезными аль в печали, в унынии, яком. Не иначе об вас, Рурках, нечистая сила печется, а може боги ваши!
   - Ты права, бабушка Умила, нас берегут прославленные в веках наши боги: Один и Тор, а еще потому, што мы, готы, в единстве живем. У нас нет распрей, яко у вас. Мы презираем деньги, наживу, дух наш свободен от этого вселенского зла. А именно от него погиб Великий Рим и империя Карла Великого! От энтого же погибнет и Византия.... И Руси грозит энта же стезя. Великому князю Андрею не войско сюда надо бы присылать с дурнем Юрием во главе, а посольство с дарами и увещеваниями мирными, договорами торговыми. Я бабушка удивляюсь, яко энто князя Андрея прозвали Боголюбским, коли, являясь ревностным христианином для всех, для народа славянского в особенности, пошел войной на Великий Новгород, совершая грех великий и наплевав на заповеди дедов. Можно ведь было, и договориться, яко делали энто его прославленные предшественники.
   Умила, вытерев набежавшую слезу, дрогнувшим голосом выговорила:
   - Эх, младень! Благодарствую, што удостоил меня, старуху, беседы своей, важной. Вы, молодые, грамотнее нас, да жизни не знаете. Пути Господни, яко и человеци неисповедимы. Ну, откуль нам ведать, може Господь испытание ниспослал Боголюбскому, а он не понял, понеже не выдержал. Ты то, небось, ведаешь, сколь князь Андрей церквей по Руси многострадальной понастроил? Ведь несть числа!
   - Стой, бабка! - Урс впервые несколько сгрубил старой женщине, которую глубоко уважал, да уж очень разговор приобрел ожесточенный характер. - Храм свой каждый должон в душе своей строить и опираться на него, яко на фундамент. А коли не человек ты вовсе, а так - тварь никудышная, и жить тебе не надобно, другим не мешать храм энтот свой строить!
   - Ой парень! - бабка начала истово креститься и крестить заодно Веду с Урсом. - Наш бог, Иисус Христос, да прославится имя его, да пребудет он вечно с нами грешными, запрещает даже мысли такой допускать в головешки наши! Одно верно ты молвил, младень, што без веры человеку и опереться-то не на што, а стало быть, и жить на белом свете трудно. Токмо и ты пойми меня - понять энто может Всевышний, и никто иной! Токмо он может решить, кому пожить ещё тута, а кого он уж приберет куда надо.
   Веда, слушая этот неожиданный для неё диалог, смотрела с удивлением и уважением, то на усталого, как ей казалось, мужа, то на искусную в лечебном деле свою наставницу, бабку Умилу.
   - Я, бабушка Умила, - возражал тем временем Урс, - вашего бога не задеваю никаким боком. Живите вы, христиане, яко вам ваш бог на душу положит, токмо вот заповеди его вы не соблюдаете. Давно, еще восемь веков назад, наши предки пошли на юг не от хорошей жизни. Море Белое назвали тако, понеже оно возьми да и покройся льдами, и рыбы поймать было невозможно, а есть-то што? То же приключилось и с Варяжским морем (Балтика), и с Северным (Баренцево). Што же пропадать от бескормицы? Вот егда наши мирные предки, готы, и подались на юг в поисках лучшей доли. А твои предки, скифы, яко ты глаголешь, сердце поимели, и не стали препятствовать продвижению готов туда, на юг. Наоборот, подкормили, снабдили повозками, конями, продовольствием, оружием. Вот у кого сердце-то доброе, бабушка! Но большое племя готов поглотила огромная Европа. Хоша наши предки и разгромили Великий Рим, создать свое, готское государство, они не смогли, богатство, и роскошь Рима развратило их.
   Куда уж там до могил простых наших доблестных воинов, коли мы, оставшиеся после них, не знаем, где могилы наших великих королей и конунгов: Хлодвига, Азархиса, Мунца, Германариха, Свейборга. Что и говорить - мы в неведении, где лежат кости великих Алариха и Теодориха. Говорят, што у них где-то тамо мавзолеи, да я не верю. Единственный из наших предков, кто лежит здесь, в Новгороде - энто святой Олаф П, друг и соратник Ярослава Хромого. Вот в церковь святого Олафа я и пойду с Ведой после окончания энтой битвы, и то токмо ради неё - сам я непреклонен в вере своей.
   - Вот думаю, зачем куда-то ходить, тревожить другие народы? Обустраивай свою землю, где живешь! Вон и море Белое свободно ото льдов, да токмо живут по берегам его уже другие народы, а нас, чистых готов, осталась только горсточка. Понеже, бабушка Умила, и бережем мы себя, яко возможно: и в бою, и в быту.
   - А вы, славяне, по любому поводу враждуете меж собой, из-за любой ерунды грызетесь, яко те собаки за кость им брошенную. Я мирный человек, а вынужден быть воином с детства, и воюю за чужие интересы; пришлось быть союзником одного, но не каждого. Мой интерес один - токмо бы сохранить свой род. Прости уж меня, бабушка Умила, за разговоры длинные, пошел я, дела воинские....
  
   ***********
  
   В башне Ступа собрались все двадцать пять сотников и оба тысяцкие. Князь Мстислав, пощипывая бородку, хмуро смотрел на них, чем-то недовольный. В бойницы Ступы заглядывали звезды, видно прояснило, и ночь перевалила на вторую половину. Сотники зябко поеживались от сквозняка и гадали, для чего их собрали, не дав толком поспать в теплых подклетях стены. Князь неожиданно спросил, обращаясь к Куремасе:
   - Энто кто у вас тута болтается наподобие вяленой рыбы? Я давеча проезжал, приметил, да и яко не приметишь, коли, над ним факел горит, быдто гостю дорогу в ад освещает! Отвечай, Куремаса!
   - Тако то боярин Кривонос, княже!
   - За што повесили, кто и почему без моего на то ведома?
   - Тако его свои же гридни, якобы склонял их упокойник руку со стены протянуть неприятелю!
   - Ну, ин ладно, коли тако, но впредь мне докладать, а не бесчинствовать! - подобрел князь. - Мало ли кому кто не по нраву! В государстве живем, не в банде татевой! Самосуда учинять не гоже, для энтого Вече имеется, Дума городская! А теперя слушайте, што воевода говорить будет, яку воинску задачу ставить!
   Урс выступил из-за спины князя вперед, поднял руку, требуя тишины и предельного внимания:
   - Сейчас вам раздадут воск, а вы вручите этот воск по кусочку каждому из своих конников, чтобы залепили уши! Коням тоже залепить, да еще обмотать уши тряпицами. Лично проследите за энтим! Потом поймете для чего. Через час, егда займется рассвет, я подам знак и лично выведу вас за ворота, будем атаковать рать воеводы Мороза. Вы уже знаете, што князь Юрий ранен и находится у нас в плену. Суздальцы лишились своего предводителя, но они будут пытаться его выручить. Войско Мороза более чем в десять раз превосходит нашу рать, но у суздальского воеводы совсем мало конницы и много раненых.
   Урс пытливо заглянул каждому сотнику в глаза и продолжил:
   - Пойдем через Борея и вдоль Волхова, сразу забирая вправо, в галоп, и разворачиваться в лаву! Следите за мной и делайте, яко я! В атаке можете орать, все одно друг друга не услышите, да энто и не к чему. Учтите, яко только мы начнем, князь выведет через Дору и Марию пять тысяч пеших ратников и ударит в лоб суздальскому войску. От внезапности нашего удара зависит наша победа. Все поняли? Ты, араб, - обратился к Урс аль Джаберу, - понял?
   Омар, выступив из рядов сотников, подтвердил:
   - Я понял, воевода! Залепить уши людям и коням, понеже яко ты готовишь вылазку и яку-то воинску хитрость!
   - Ну, а коли поняли, - Урс повернулся к Петру, - выдай им воск!
   Петр выдал сотникам по мешочку воска, а князь каждому пожал руку, напутствуя и проникновенно глядя в глаза, нет ли в ком сомнения. Сотники поспешили на выход.
   Князь, с неизменным Александром за спиной, попрощался с Урсом:
   - Ну, Урс, на большой риск идем! Полки построены, стоят в улицах и перед выходом из башен. Сейчас прикажу запалить бочки со смолой на Доре - энто будет сигнал для Скопа. Тако ведь, воевода?
   - Совершенно верно, княже! Все идет по задуманному нами плану!
   - Добро, мой мальчик! Я пошел, мы будем десницей Господней! Неприятель будет повержен! Верю тебе, и дух мой крепок!
   Князь коротко обнял Урса и стремительно вышел.
   Урс с Петром, уже на улице, садясь на коней, заметили, что те недовольно потряхивают обвязанными головами, сердито фыркают, но послушные воле своих хозяев, смиренно двинулись вперед, глухо стуча подковами по деревянной брусчатке.
   Утро наступало медленно и неохотно, будто не желало предвещать наступающий кровавый день, но это было уже неизбежно. Чистое небо, на востоке стало зеленым со слабой розовой полоской над лесом. Выпавший с вечера мягкий снежок скрадывал тяжелую поступь массы конницы, выходившей через ворота башни Борея. Впереди, до самого леса и слева от Волхова никого не было, не горел ни один костер. Беспечные суздальцы даже не выставили охранения, отсыпаясь в редколесье возле затухших костров.
   Когда все конники вышли и сгрудились на поле перед началом атаки, Урс посмотрел в сторону Доры. В безветрии над ней, несмотря на слабый еще рассвет, поднимался густой столб дыма - это был сигнал. Воевода выдернул из ножен меч, сверкнувший короткой молнией, и, подняв его над головой, тронул коня, который тут же пошел в тяжелый галоп, все увеличивая скорость скачки. За Урсом, разворачиваясь в лаву, загрохотала вся конная рать. Никто этого грохота не слышал, кроме Урса, разве что по содроганию почвы чувствовал, что конная масса велика, и которую остановить может только сила еще большая.
   Полусонные суздальцы не сумели оказать достойного сопротивления: надо было построиться фалангой, выставить копья, да хотя бы толком проснуться. Помогло на какое-то время только то, что фронт был, растянут по периметру города, и, очнувшийся от сна воевода Мороз, мгновенно оценил обстановку. Он сумел-таки выставить против Урса конный заслон в семьсот всадников, который был тут же смят, а сам воевода покатился в снег от дикой боли в голове. То же произошло и с его заслоном. Очнувшись, Мороз впервые в жизни увидел, что кругом в разных позах валяются люди и кони, а новгородцы ускакали дальше, круша пехоту. Поднять людей Мороз уже не смог: поверженные всадники били себя по головам, по щекам, а кони жалобно и тонко ржали, тряся головами, очумело кидались из стороны в сторону, ломая кости своим же хозяевам. И уже набежали вооруженные горожане с веревками, и повязали ничего не соображавших всадников вместе с Морозом.
   Пешая рать князя Мстислава ударила по центру, по самому скоплению владимиро-суздальского войска. Тут же подоспел Урс с конницей, внося сумятицу, а по неприятельским тылам безнаказанно орудовал Скоп со своей дружиной. Четверть суздальского войска полегла в первые же полчаса неожиданного боя, остальные запаниковали и начали сдаваться сотнями, тысячами....
   Их военачальники с укоризной кричали: "Што ж вы деете, ребятушки? Вы же крест целовали великому князю! Нас куда больше, чем их!" На что один из дружинников, воткнув свой меч в утоптанный снег, с негодованием кричал в ответ: "Яко тута может быть ратоборство, коль Великий Пост! Сам воюй!" Суздальцы, побросав оружие, молча и не глядя друг на друга, отходили в сторону. Разгром был полным. Вокруг царила неразбериха. И неудивительно: они подспудно чувствовали какую-то вину перед новгородцами, а тут еще и князь Юрий попал в плен, да и пост - все наслоилось, все перемешалось в умах вроде бы достаточно опытных воинов. К тому же выяснилось, что воевода Яким, брат жены великого князя, сбежал со своими гриднями и малой дружиной, едва начался бой, хотя мог бы помочь воеводе Морозу или погибнуть со славой.
   Огромную толпу обезоруженных суздальцев окружили конные новгородцы. Вперед выехал князь Мстислав и поднял руку, призывая к вниманию:
   - Вот што, ребятушки! Дрались вы хорошо, и нет вашей вины перед великим князем Андреем, што потерпели поражение от меня! Спаситель велит прощать вины друг другу, и я не держу на вас зла! Копайте общую могилу для своих павших, хороните. Наши попы отпоют. Тяжелых раненых мы возьмем в город, выходим. Кто ранен полегше, забирайте их с собой и уматывайте на все четыре стороны! У вас есть семьсот саней, есть провиант, да я даю вам еще двести повозок с лошадками - энто за то оружье, што я у вас отнял. Небось, князь Андрей не оскудеет, ему Царьград поможет. Кольчуги, щиты, шеломы вам оставляю! Отдыхайте, варите кашу, зализывайте ваши раны, хороните другов своих и с Богом! В новгородских землях вас никто не тронет, а тысяцких ваших и воеводу вашего Мороза я в Новом Городе пока оставлю! Пущай погостят у нас, покаются пред Господом нашим и пред новгородцами. Знахарей, раны лечить, кости править, я сей же час пришлю, да у вас и свои, поди имеются...
   Разгром владимиро-суздальского войска был просто ужасающим. Почти вся верхушка командования его, из-за беспечности, угодила в плен. По полям, окружающим Новгород, ходили уцелевшие в бойне обезоруженные суздальцы, вытаскивая раненых в одну сторону и погибших в другую под пристальным вниманием новгородских конных патрулей. Среди них ходили с деловым видом разные знахари обоего пола, оказывая хоть какую-то медицинскую помощь. В основном это были новгородские лекари. Большая часть разгромленных устало и равнодушно разжигало костры, варило какую-то там пищу, и ожидало, что им еще прикажут победители. Сразу, вот так, они уйти не могли, хотя были и такие.
  Сидя возле костров, суздальцы кляли, на чем свет своих военачальников и себя за шапкозакидательские настроения...
   Урс медленно ехал по опушке леса, мрачно осматривая костровища, остатки бивуаков неприятельской рати и огромное количество лежащих везде раненых, вперемежку с трупами убитых. Слышались стоны воинов, просивших добить, грай воронья и жуткое завывание стай волков из леса, почуявших свое пированье.
   Сзади, воеводу сопровождали Петр и Куремаса с несколькими сотниками. В одном месте лежало особенно много павших, как суздальцев, так и новгородцев. Сеча была здесь, видимо, особенно ожесточенной.
   - Вот што Павел, - глухо заговорил Урс, - скачи ко князю, и испроси разрешения копать в этом месте общую могилу для суздальцев и рядом для новгородцев. Чьи это поля Петра? Кому принадлежат?
   - Ну, яко чьи? Боярина Кривоноса! - ответил тот.
   - Энто, иже свои же гридни повесили што ли?
   - Ну да, воевода! Токмо смотри, земля-то мерзлая, чуешь? Яко ямы-то копать, хоронить-то? Ломы ведь надо.
   - Ничего, из городу подвезут! А роют пускай вон те! - Урс кивнул на суздальцев, хлопотавших возле костров. - Свободу нашу похотели свергнуть, на сундуки новгородцев обзарились. Не хотели видеть нас независимыми. Ну, што ж - отрицающий сам обречен на отрицание, тако ведь по вашему христианскому писанию. А? Петра!
   Урс впервые за это утро улыбнулся.
   - Энто покуда все, на што они способны!
   Помолчав, добавил:
   - Яко мыслишь, Петра? Я бы стал тако осаждать город, яко энти пни?
   Куремаса усмехнулся, а Петр заявил:
   - Я мыслю: мы с тобой еще городов не брали, тако возьмем, но ты их осаждать, яко энтот болван Мороз не будешь. Мыслю, ты найдешь способ взять любой город без занудной осады.
   - Верно, Петра! Коли осадил город - добивайся мира! Люди пойдут на добрые условия! Куремаса! Я повторять не люблю! А ну скачи!
   Павел умчался, а Урс обратился к аль Джаберу:
   - Што скажешь, Омар? Ты у нас тут внове, у себя многое повидал?
   Араб задумчиво произнес:
   - Я однажды в своих краях принимал участие в осаде одного города. Ничего из энтого не получилось. Города, иже люди сдать не желают, взять невозможно. Мы простояли три месяца, и ушли ни с чем, а ведь у нас егда был великолепнейший полководец Мухаммед Нур ад Дин аль Джабер, и он имел добрый воинский опыт осады крепостей. Думаю, што все дело в духе обороняющихся; уж коли решили не сдаваться, едва ли их победишь. Сила не в камне - в людях, воевода!
   - Ты трижды прав, араб! - как-то буднично резюмировал Урс. И тут же обратился к Петру:
   - Ну, а ты-то, Петра, куда провалился в самый разгар атаки? Я уж подумал, сразили тебя, моего помощника!
   Помощник поморщился, но ответил бодро:
   - Тако воевода, нежданно-негаданно в бою всяко бывает! Тута ведь яко получилось: сам черт не разберет, егда, вдруг, ни с того, ни с сего, полегли ихние конники, а мы начали рубить ихнюю пехоту, выскочил из-за саней, яко лягушка из-за кочки, якой-то бородач с копьем. Я-то сразу понял - опытный вой. Ну, што, успел отбить его удар от себя, а лошадку свою, - голос Петра пресекся, - не уберег. Его копье воткнулось в шею моей скакуньи, она и упала, миленькая моя, наземь. Ладно, я успел выскочить из седла, а то бы и ногу сломал.
   - Тьфу, на энто! - проворчал Урс.
   - Ага, Урс! Эх ты! - застенал Петр, - Да я ведь за своей Мстой, рекой нашенской названной, ухаживал, еще егда она жеребенком махоньким была. Четыре года приучал её, лошадку мою миленькую, к службе воинской, да вот не уберег.
   - Ну, поплачь, поплачь, чего уж тамо! Ну, а дальше?
   - А чего дальше? Огрел я энтого бородача шестопером - он и улегся рядом с лошадкой моей родненькой. А вы-то ускакали уже! Ладно, поймал я яку-то ихнюю скотину, а она меня не слушает, головой мотает, яко быдто угорелая. Я на ентого коня вскочил, да в круп нож свой и всадил пару раз - он сразу понял, кто его новый хозяин, опамятовался, слушаться стал. Покуда вас догонял, гляжу, бой-то уже и затихать стал, сдается супротивник. Урс, разреши, я гада энтого, што лошадку мою порешил, пойду, добью? Небось, валяется все еще тамо, возле моей родненькой Мсты!
   Урс, хоть и сам был в некотором смятении, строго глянул на разволновавшегося Петра, резко осадил коня, рявкнул:
   - Ты што, Петра, ополоумел!? Тут смерть с косой по людям прошлась, а ты о скотине своей застенал! Вон волки в лесу уже призывно завыли, обгложут твою животину, геройски, в бою, погибшую! Энто ей лучшая награда, да память твоя! Эх ты!!!
   - Прости, воевода! - Петр виновато понурился. - Да я, може, вовсе и не лошадке своей печалуюсь, а об энтих вот лыцарях, которы тута полегли зазря. Христиане ведь мы все.
   - Да уж помолчал бы! - Урс тронул коня. - Видать не шибко вы все Бога-то своего любите и чтите....
   Урс еще раз оглядел поле, заваленное трупами и обледенелый наст, залитый кровью, а потом перевел взгляд на чистое лазурное небо. Ему показалось, что оттуда, из далекой синевы, доносится торжествующий, серебряный звук труб доблестной дружины его богов, великих Одина и Тора, которые призывают к себе души храбрых воинов, павших тут, и для которых война и есть наивысший смысл их жизни здесь на Земле. Они сами выбрали свой путь воина, так же как и он, Урс, с детства приученный к бою, к противоборству. Хороший боец, любя жизнь, одновременно презирает физическое естество свое, стремясь к чему-то наивысшему, что окрыляет его дух, и дает превосходство над противником.
   Проехав с полверсты по страшному полю, Урс со своей свитой наткнулся на нескольких раненых, лежащих в разных позах. Над ними хлопотала склоненная фигура женщины. По её стану - не старуха, скорей девушка, длиннополая одежда не могла скрыть этого. Что-то показалось ему знакомым в облике этой женщины.
   - Эй! - крикнул Урс. - Ты чего тута лазишь? Вои ведь энто, геройски павшие, хоша и неправедно! Отвечай, женщина?! Уж не грабительством ли занялась? Гнева Бога своего хоша бы убоялась!
   Женщина разогнулась, и в огромных глазах её сверкнула мгновенная радость, тут же сменившаяся гневом.
   - Чего кричишь, муж! Болезные они, не видишь? Помочь им не кому!
   Она поклонилась подъехавшим всадникам.
   - Веда! - радостно вскричал Урс. - Прости, не признал сразу! Да ведь и обидеть могут, - озаботился он. - Супротивник, черт его разберет, кое-кто, не совсем еще остыл после боя; кто их ведает, што у них на уме? Могут в горячке и зло тебе причинить!
   - Не бойся за меня, милый! - улыбнулась Веда ликующе, улыбка сменилась горестью. Ты же знаешь, из какого я рода. А запретить, помогать раненым, хоть ты и мой муж, не моги. Тебя люди не поймут и осудят. Сам ведь видишь - дух их сломлен, и они сейчас, яко дети малые. Посели в душу свою милосердие, и тебе сразу станет легче.
   Урс, почувствовав какую-то виноватость перед женой, извиняюще произнес:
   - Да нет, Веда! Я ничего, я понимаю. Делай добро, все зачтется.... Все воздастся всем нам....
   Урс тронул коня; свита, стоявшая из деликатности в некотором отдалении, двинулась за своим воеводой.
   В душе поселилась какая-то опустошенность. Не было ликования от одержанной победы, не было ничего - просто пустота. В восемнадцать-то лет! Чаще такое присуще человеку в годах, а тут на тебе!
   Там, в прошлом году, в Липином боре, он, Урс, сражался бесшабашно, по-мальчишески. Ему хотелось доказать всем: опытным воинам, князю Мстиславу, умудренному жизнью и боевым опытом, что он не пацан, не хала-бала, а такой же воин, как и они, а может и лучше. Ему хотелось, чтобы они приняли его в свою боевую когорту, как данность с признаньем и уважением. Пожалуй, это произошло, но теперь....
   А вот теперь он нутром чувствовал, что произошло нечто гораздо большее, все как-то не так, не то. В душе что-то сдвинулось, что-то не принимало этого побоища. Оно казалось ему, Урсу, нечестным. Умом он понимал, что победить неприятеля как-то по-иному было невозможно. Избери он простой, открытый метод боя - это погибель, пусть и славная.
   Тогда старики в городе были бы просто зарублены за ненадобностью, все было бы разграблено и сожжено, а женщины, кто помоложе и дети проданы туда, на юг, в рабство. И его, Урса, хоть и погибшего со славой, проклинали бы все, оставшиеся в живых, за то, что не сумел защитить, отвести беду.
   Сзади, сотники нервно пересмеивались, вспоминая какие-то короткие боевые стычки, каких-то девок, черт-те, откуда всплывших в их памяти.
   Урс понимал, что парни только что пережили тяжкое напряжение, сумятицу боя, и сейчас медленно оттаивают, пытаются как-то пустяками разговорить себя, перестроить на мирный лад, успокоиться.
   Навстречу Урсу ехал князь Мстислав со свитой тысяцких, сотников и гридней. Из ворот Боры шел клир с церковными иерархами. Впервые Урс слышал странное пение хора. Оно призывало к умиротворению, к отрицанию распри, к вечному покою. Воевода отметил: нет ни победы, ни поражения - есть только общая, вселенская трагедия, произошедшая по вине власть имущих...
   Мстислав, подъехав к Урсу с суровым лицом, обнял его, и, глядя в глаза, спокойно спросил:
   - Чего смурной такой? Победили ведь малыми силами, и с малыми жертвами! Чую, младень, терзаешь душу свою. Ну да ништо, оклемаешься. Я по первости в ратоборстве таком, побывавши, тоже маялся. Сам-то хоша внял, в чем значение победы нашей? Мы-то никому не мстим, а аще б они нас? А? То-то! Окстись, парень! Еще не раз придется тебе испить чашу сию. Будь тверд, сынок, не печалуйся. Я ведал, кого назначить воеводой в войске своем.... Твоя душа переселится в дружину Бога твоего, Одина, а моя, - князь, весело подмигнув, странно добавил, - в якого-нибудь Сувора, там, в будущем, боевого архистратига. А? Парень!
   Князь дружелюбно хлопнул Урса по плечу, и, посуровев, приказал:
   - Давай, парень, работай! Энтих людей туда, а энтих сюда, и не пребывай в нуне..., воев своих делом займи!
   Архиепископ Иона запретил творить благовест по случаю победы новгородцев над суздальцами, повелел всем настоятелям церквей, монахам монастырей, выйти на бранное поле отпевать павших, не делая различий.
   Вокруг мало кто был в радости - все больше в печали. Да оно и понятно, новгородцев тоже погибло немало. Много оказалось раненых с обеих сторон. По полю ходили знахари и костоправы с мотками чистых хлопковых тканей, перевязывали страшные колото-рубленые раны. Тяжелых, в беспамятстве, увозили на санях в город, распределяли по избам, а больше в подклети стены и башен.
   И суздальцы, и новгородцы торопились с захоронениями. Никому не хотелось ночевать на поле битвы, да и волков вокруг скопилось великое множество; даже косолапый, разбуженный людским гамом раньше времени, сердито взрявкивал поблизости, недовольно ломая подлесок, сучья, и шумно фыркал. Лошади приседали на задние ноги от неожиданности, готовые прыгнуть.
   Из города доносился унылый звон одинокого колокола, остальные молчали...
  
  
   Ч А С Т Ь В Т О Р А Я
  
   НЕ ВОЗЖЕЛАЙ БЫКА И ЖЕНЫ БЛИЖНЕГО
  
   Я каждому предлагал свою дружбу,
   Но все стали моими врагами.
   Саади.
  
   Глава 1
  
   Противостояние
  
   По весенней, грязноватой уже, в корочках льда, дороге, разбрызгивая встречавшиеся лужи, неслись розвальни. Молодая лошадка резво бежала по укатанной колее, везя в санях троих мужчин.
   Из леса, примыкавшего к дороге, доносилось квохтанье соек, звонко тренькали зинзиверы (синицы), заявляя свое право на определенную территорию, да изредка трещала сорока, заприметив одинокую повозку.
   В санях, укутанные большим тулупом, лежали двое. Третий сидел на облучке, правил лошадью. Поутру, прихваченная ночным морозцем обледенелая дорога визжала и скрипела под полозьями, но после полудня яростное солнце в чистом, словно умытом, небе съедало весь наст и сани заносило в стороны, особенно в лужах.
   Ехать по такой дороге становилось невмоготу, и люди, выбрав какой-нибудь пригорок, останавливались перекусить и дать отдых коню. Пригорки, уже освобожденные жарким солнышком от снега, были еще сырыми. Возчик наламывал в молодом ельнике две-три охапки лапника, чтобы не сидеть на сырой земле, и разводил костерок из сухих березовых веток. Потом, соорудив треногу из сучьев, водружал котелок сварить каши, да привешивал походный кумган для чая, набив оба сосуда зернистым, тяжелым от влаги снегом. Лошади же, освобожденной от удил, возчик навешивал на морду торбочку с овсом; она бодро хрумкала, изредка, деловито встряхивая её.
   Возчика звали Ираклием. Это был еще крепкий, кряжистый мужик средних лет. После всех этих каждодневных приготовлений к обеду, он помогал выбраться из саней человеку, с заключенной в лубок ногой, бережно усаживал его на лапник. Звали хромого Зиновием. Второй, Фотий, с замотанной шеей, тощий, и от того казавшийся длинным, как жердь, выбирался сам.
   Это были рядовые великокняжеской дружины. Разгромленные князем Мстиславом, под Новгородом в составе владимиро-суздальской рати, они добирались домой, в стольный град Владимир. Уже неделю они тащились по укатанной дороге на Суздаль. Основной обоз с ранеными ушел далеко вперед, а у этих то ли возчик был такой уж неторопливый, то ли сами дружинники не спешили, не зная как показаться великому князю на глаза. Хоть они и отстали от основного обоза, бояться им в этих краях было некого: татей здесь не водилось, а попадавшиеся иногда на пути стаи волков, клацнув зубами, не спеша, уходили в перелесок. Видно чуяли запах оружейной стали, да и начавших линять зайцев хватало в округе. У возчика под сидением лежала боевая секира и копье, которые он утаил при конфискации оружия, там, под Новгородом. У дружинников были здоровенные ножи с широкими лезвиями в локоть длиной, да еще добрая рогатина и вилы. Князь Мстислав отнял у побежденных суздальцев: мечи, копья и луки. Они стоили дорого и могли послужить повторно против новгородцев. Он этого, естественно, допустить не мог.
   Ехать днем было хорошо, даже относительно комфортно, но ночами приходилось жечь костер, чтобы не мерзнуть, или проситься на ночлег в ближайшей от дороги деревеньке.
   Придорожный подлесок местами был давно уже вырублен на костры, проходившими ранее войсками и караванами. Вдоль дороги чернели костровища, а снег утоптан до плотности ледяной корки.
   Раненый в шею Фотий всю дорогу харкал кровью, ничего не ел, только с горем пополам пил теплый чай, который заваривал Ираклий из молодых еловых шишек и березовых почек. Видимо этот отвар, действие возымел положительное: Фотий перестал последнее время плеваться кровавыми сгустками, и Ираклий намеревался уже покормить его жиденькой овсянкой.
   - Видать кто-то шибко за тебя молился, Фотя! - приговаривал Ираклий, кормя раненого с деревянной ложки овсяным киселем.- Энто ж надо же, стрелка-то не задела сонную жилку и костяк, на котором башка держится. Возьми, да и выйди наружу с другой стороны! Я её отломил и две половинки выдернул, дырки залепил прополисом, да берестой шею-то обвернул, да чистой тряпочкой обмотал. Во яко получилось-то! А ну, да наконечник остался б там, внутрях! Все, хана!
   - А он наконечник энтот бы проглотил! - веселился Зиновий, поглаживая сломанную ногу. - Собаки вон кости глотают, и хоть бы хны! Ниче им не деется! И ведь кажный день могут грызть да глотать!
   - На то оне и собаки! - ворчал Ираклий. - Ниче, Фотя, еще песни на гулянках орать будешь! А ты, Зиновий, зря ржешь! Яко вот тебя угораздило ногу-то сломить? Считай, легко отделался!
   Дружинник посуровел, и, криво усмехнувшись, рассказал:
   - Сказать, тако не поверишь, Ираклий! Сам-от в толк не возьму! Токмо вскочили мы на коней, дабы, значит, дать отпор новгородцам. Вдруг, головушка моя вспухла от свиста якого ни то, аль крику тонкого, неслышимово, мною иже немыслимово. Конь мой встал на дыбы, да и завалился на бок - вот ногу-то и сломил видать. Очнулся я, нога уже в лубке. Яка-то старуха-страхолюдина надо мной хлопочет, зельем поит, лыбится эдак мерзко, гадостно. И не пойму я, то ли радуется энта баба-Яга беде моей, не то печалуется, што кривоногим останусь и князю уж боле не послужу. "Лежи, - скрипит, - ноженькой не сучи, а не то будешь навроде того кузнечика, што в чистом поле прыгает коленками назад, будет у тя одна коленка вперед, а друга-то назад, и нияка девка за тебя не пойдет". Я яко-как боль свою перемог, да и шуткую, мол, тебя ведьму старую за себя возьму. А она мне: "Хи-хи-хи! Я уж свое отпахала, милок!" А я ей: "Запрягу тебя вместо коня в плуг, да попашу еще. А она: "И-и-и, младень! Я в первой же борозде сдохну, и послужить тебе уж не смогу"!
   - Дурень, ты, Зиновий! - усмехнулся возчик. - Энто ты сдох бы тама, на поле бранном, коли б не новгородцы, што вытащили тебя, да помочь лекарскую оказали!
   - Да я ничо, я тако, шуткую! Ты вот лучше поведай нам, чего энто тебя, яко ампиратора ромейского, понеже во Царьграде ране обретался, Ираклием нарекли? За яки таки заслуги?
   Возчик, подкидывая в костерок очередную ветку, буркнул:
   - Откуль мне знать! Попы эдак-то окрестили!
   - Не откуль, а откель! Эх ты, грамотей!
   - Може и тако! Вы вот што, ребятки! Поразмыслите! До граду Володимиру мне вас доставить неможно, не довезть!
   - А чего тако?
   - Тако дорога-то гляди, совсем черная становится! Развезло, распутица! Лошадка моя пуп надорвет тянуть сани по грязе! Давайте-ка, я вас в свое село доволоку, тута недалече уже! Поправитесь, подкормитесь!
   - А кто у вас князь?
   - Тако был ране боярин Куян, да Долгорукой его, еще давненько, за яку-то провинность казнил. Теперя мы великокняжески.
   - А яко ваше село прозывается?
   - Веселое!
   - А! Ведаю! Энто у вас знатные резные ложки ладят, да горшки с узорами лепят?
   - Ну да!
   - Ладно, Ираклий! Вези к себе! Веселья нам не надо! Я и тако теперя не ведаю, яко морду свою бесстыжую, поганую, князю Андрею казать! Мы ведь могли раздавить новгородцев, яко клопов! А! Фотя?
   Фотий, мрачно слушавший собеседников, согласно кивнул головой, и, сморщившись от боли, сипло прогнусавил:
   - Пущай везет!
   Возчик обрадовано заговорил:
   - Вот и добро! Вот и ладненько! А то ведь устали уж от дороги энтой, проклятущей, грязью обросли, на татей запохаживали! А я баньку сварганю, отмою вас, болезных! Меду, меду попьете, ребятки! Мед-от все болести лечит!
  
   **********
   - Князя-то нашего, Мстислава Хороброго, киевляне к себе кличут, на великое княженье призывают! - говорил боярин Борис Зерно другу своему, старшему Куремсе. - Нас, сирых, на кого оставит?
   Куремса, сидя на широкой, пристенной лавке, покрытой ширазским ковром, в богатом доме боярина, сузил и без того узкие глаза в непроницаемые щелочки, пригладил двумя пальцами жиденькие щеточки усов, осторожно обронил:
   - Коназ Андрей пришлет кого ни то!
   Боярин выпучил свои коровьи глаза на хитрого половчанина. Широкое лицо его, и без того красное от природы, от волненья пошло бурыми пятнами с сизоватым отливом.
   - Да ты што, Куремаса! - захрипел он. - Пришлет самодура очередного, навроде энтого Юрия аль Изяслава, а нам, вольным новгородцам, на кой черт он еси надобен! Я тебе тако скажу: лучше Мстиславушки, сынка Хороброго, нам не сыскать!
   Морщин на желтом лице Куремсы заметно прибавилось, но он сидел истуканом, поджав по привычке одну ногу под себя, ничем более не выдавая своего волнения.
   - Чего молчишь, словно сыч в ночи? - подстегивал Зерно, воткнув свои круглые, сверлящие глаза в неприступного половчанина.
   - Чего буркала свой на меня пялишь? Моя размышляй! - отразил натиск собеседника Куремса. - Самодур наша не принимай! Зачем? А сынка коназа Мистислава мал еще! Пятнадцать лета, якой посадник? Чего жизня ведай? Люди понимай надо! Голова его ветер еще!
   - Да я! Да я! - задохнулся от гнева Зерно. - В пятнадцать лет в Данию уже с отцом ходил на лодьях морских! Сам король Христиан нас, новгородцев принимал! Не гнушался! А егда мы пред ним два мешка рухляди расстелили, тако его женка, королева Сивильда, похоже, умом тронулась от красоты столь невиданной! Нас в столице ихней, в Копенгагене, чуть ли не на руках носили! Торговые пошлины до самого предела снизили, яко для самых лучших друзей-гостей!
   Куремса, не спеша, нацедил себе из серебряного кумгана китайского чая в дорогую фарфоровую пиалу, отпил глоток, осторожно поставил её на стол, спокойно ответил:
   - Чего орешь! Уши моя затыкай тряпка давай! Путай нельзя! Твоя с отец был, Мистиславка малый один оставайся, отец езжай Киев! Сыну кто подсказай, совет дай, отец нету?
   - Мы ему отцы! Мы насоветуем, мы подскажем!
   - Э-э-э! Отец однова дела - мы совсем другой дела!
   - Ништо, привыкнет, к нам тянуться будет!
   - Не понимай ты, Зерно! Чего нам опять война с коназ Андрей!
   - Энто ты не понимаешь, черт нерусский! Надо, дабы воевода Урс, учитель Мстислава малого, здесь остался! Он и подскажет, што надо малолетке, и с нами, городским советом, связь держать будет. Урс, воевода боевитый! Энто все новгородцы ведают! Любого супротивника, што ливонцев, што рать Боголюбовского отразит от стен новгородских! Аще у нас другой якой князь будет, Урс ему служить не станет, уйдет к Мстиславу Хороброму в Киев-град!
   - Хе-е! - засомневался Куремса. - Урс язычник!
   - А сам-то ты кто? Энто Пашка твой истый христианин! Давай с Ведой, женкой Урса, поговорим, кажный отдельно! Уж она-то точно в Киев не поедет, голову свою закладываю, а Урс Веду любит, даже крестился и венчался с ней в церкви святого Олафа. Мыслю, што крестился он притворно, скорей, дабы Веду ублажить. Да нам-то на энто наплевать. Их дело! Урс к одной Веде привязан, хоша язычники могут иметь жен сколь прокормят, хоша сотню. Правда после венчанья, хоша и притворного, Урсу других жен заводить нельзя, попы наши его в еретики запишут и проклянут, да он и не помышляет об бабах энтих. Говорю ж тебе, надо найти способ оставить тута, в Нове-городе, Урса с малолеткой Мстиславушкой и все у нас хорошо будет!
   Куремса отхлебнул еще из своей пиалы, улыбка тронула его губы, он протянул боярину открытую ладонь:
   - Латна! Ты моя убеди шибко хорошо! С Веда говори, будем!
   Довольный Зерно хлопнул своей потной, широкой, будто оладья, ладонью по сухой ладошке половчанина.
  
   *********
  
   Виды на свой урожай хлеба в новгородской земле таяли день ото дня. Поздняя весна задержала сев злаковых чуть ли не на три недели, а потом больше месяца не было дождей. Пшеницу новгородцы даже сеять не стали, а рожь, несмотря на свою неприхотливость, выросла хилая, с худосочным колосом, коротким стеблем. Лето случилось холодным, а в конце его зарядили нудные дожди и сорвали уборку, так что даже и малого-то собрать не удалось. Сколь новгородцы не молились, урожая хлеба на предстоящую долгую зиму не предвиделось. Что ж поделаешь? Северная природа непредсказуема. На одной квашеной капусте как зимовать? Без каравая, без пирога подового с рыбкой ильменской, или с клюквой, какой стол? А тут еще напасть: овес также не уродился. Коня зимой кормить чем? Самим каши овсяной, киселя не поесть. Сена тоже мало заготовили - травы худые. Накосили в болотах осоки, да веников навязали, а скот такую еду не любит, разве что с голодухи пожует. Впереди явственно замаячил голод и падеж скота.
   Ко всему прочему князь Мстислав засобирался в Киев. Новгородцы совсем впали в уныние. По зову князя на широком княжеском подворье собрались тысяцкие, некоторые сотники, знатные воины из новгородской дружины. Пришли члены городского совета, кое-кто из торговых гостей, старшины ремесленных слобод. Стояли, молчали, уныло переглядывались, или тихо переговаривались, ожидая выхода князя.
   Небо, как уже много дней подряд, было хмурым. Тяжелые, брюхатые тучи, задевая луковицы куполов и кресты церквей, медленно и неохотно ползли с северо-запада, временами сея мелкую водяную пыль.
   Настроение у собравшихся было пакостное, тоскливое. Князь Мстислав, как всегда, вышел на высокое крыльцо терема стремительно, неожиданно. Одетый в простую льняную рубаху с красной шелковой подпояской, без головного убора, он приветственно поднял руки, соединив их вместе. За его спиной возникли воевода Урс и княжеский сын-подросток.
   - Ну, чего приуныли? - весело воскликнул князь.
   - На кого бросаешь, отец родной? - крикнул сорвавшимся голосом боярин Зерно. - В кои-то веки доброго князя призвали мы на службу Господину Великому Нову-городу, а он уже и уходит! Допрежь тебя, со времен Великого Мономаха, много тута князей-бестолочей побывало! Самодурством, своекорыстием, своевольством шибко отличились, понеже изгнаны были нами с позором! Не уходи! Христом-Богом, нижайше просим! Плюнь ты на Киев энтот, на стол киевский! Али тебе тута плохо? Што велишь - все сделаем, живота не пожалеем! Нету нашего согласия, тебя отпускать! Других князей с легким сердцем отпускали - тебя нет! Судьбы наши переплелись! Одумайся, княже!
   Люди, при последних словах боярина, зашумели на разные голоса. Князь поднял руку, призывая к спокойствию:
   - Гражданы новгородцы! Вы ведаете, што я старший внук деда моего, Владимира Мономаха, и по ряду съезда князей в городе Любече, еще сто лет назад, ныне наследую великокняжеский стол в Киеве по канонам дедовским. Брат мой, князь Андрей Боголюбовский, посчитал ниже себя занять киевский стол, перевел его своим повелением в статус удельного, и посадил тама своего брата Ростислава. А тот возьми, да днесь и преставься. Теперя я должон по канону любечскому наследовать стол киевский. Отказаться неможно гражданы! Якой пример покажу я молодым, не выполняя поконов предков! Уважать старших перестанут! Тако што уж не обессудьте родные новгородцы князя своего, коль поступаю наперекор воле вашей!
   - Тако мы што! - растерянно ответил за всех Зерно. - Мы понимаем! Токмо уж шибко лихая година ныне выдалась! Неурожай вот еще!
   - Голодухи боитесь? - посуровел князь. - У вас ведь скотины полно, птицы всякой! Не бойтесь! Я срядился с удельными: со смоленскими, с курскими, с черниговскими. Каждый обещал прислать Новгороду по пять сотен возов пшеницы и по столь же овса. Крест целовали. Тако што сыты будете. Полоцкие князья обещали по первопутку подвезти сена скоту вашему полторы тыщи возов. Ждите! Сына вот вам Мстиславушку, воеводу Урса, оставляю! Оборонят, аще што от ворога- супостата. Дружина у вас добрая, мечами окрещенная в ратоборстве, в противостоянии. Не держите на меня сердца, други мои! А сейчас айда в терем, угощу напоследок, чем Бог послал! Не погнушайтесь обедом моим прощальным, братие!
   Оставшись после шумного обеда наедине с Урсом, князь озабоченно наставлял молодого воеводу, приобщал к политике:
   - Учти, Урс, полоцкие князья и псковитяне твои союзники! Крепи с ними дружбу, не задирай нос, не зарывайся! У германцев появился ныне молодой вождь, навроде тебя по возрасту: Фридрих Барбаросса, имя его. Ливонцы, поощряемые папой Урбаном, будут упорно лезть на восток, на наши земли: на новгородские, псковские, полоцкие. Не забывай об энтом!
   - Я ведаю, княже, и не забуду! - отвечал Урс. - Но одно меня тревожит: в псковской земле тоже неурожай, яко и у нас в энтом годе, и в Скании, у свеев, и у угров, у чуди прибалтийской, да по всему северу даже овес зачах, сена мало. А ну яко великий князь Андрей перекроет подвоз хлеба в новгородскую республику? Взвоем ведь, навроде волков!
   - Егда вам, - князь нахмурился, - придется волей-неволей принять ставленника Боголюбовского на любых условиях. Я тако бы и поступил. Решай сам, спроси свое сердце, служить ему, али ко мне, в Киев, идтить. Аще што, бери своих варягов, да и уходи ко мне. Чую, што с тобой уйдет половина новгородской дружины. Вои, особливо опытные, оне ведь, сынок, чуют за кем следовать. Нет слаще победы и горше пораженья, а ты давал им энту сладость, и избавлял от горести. Не вздумай, младень, супротивничать Боголюбовскому! Прояви разум свой, не навреди люду новгородскому. Иной раз и уступить не грех.
   Я забираю с собой, окромя малой киевской дружины в пять сотен, Куремасу-малого и аль Джабера. Сам-то я, видишь, окромя греческого, других языков не разумею, а Пашка тюркский ведает и добре на нем глаголет. Мне он нужон для переговоров с половцами. Ты же ведаешь, што старший Куремса доводится двоюродным братом хану Кобяку? Племяннику отказу не будет. А аль Джабер араб и, сам разумеешь, мне пригодится в переговорах с арабами.
   Я бы, Урс, - помолчав, добавил князь, - не стал бы их забирать, но оставляю в Новгороде Александра, иже ведает все языки мира сего, и иже я выкупил земли, предателя Кривоноса у городского совета. Он будет тебе добрым советником, а мне оком в делах новгородских. Об одном сожалею: нет у меня толмача ваших языков, то бишь свейского, германского, латинского. Есть у тебя на примете кто-либо из знатоков энтих языков?
   - Есть, княже! - не задумываясь, ответил Урс. - Я дам тебе своего брата Юллу. Он, кроме своего родного готского, который является прародителем всех северных языков, владеет перечисленными тобой языками. И он же с десятком моих сородичей будет твоей надежной личной охраной.
   - Добро, Урс! Я не обижу твоих братьев! Напоследок скажу: сделай облаву на волков всей новгородской дружиной, не то оне вам всю скотину перережут за зиму. Окромя того скажу: волжские булгары могут снабдить вас хлебом, в обход, по северным дорогам, о которых князь Андрей не ведает. Попробуй с ними сговориться, може будет толк. Ну, а чем их примануть, решай сам; посоветуйся с боярином Борисом Зерно.
   Мстислав внимательно посмотрел на своего сына, безмолвно стоящего рядом с Урсом. Мальчишка сильно вытянулся за последний год, раздался в плечах, но выглядел худосочным и хрупким по сравнению с возмужавшим воеводой. И это несмотря на ежедневные занятия с оружием и боевыми конями. В глазах парня князь не увидел слабости или сожаления от расставания с отцом, какой-либо растерянности. Наоборот, мальчишка смотрел самоуверенно, даже слегка нагловато ухмылялся.
   - Чего лыбишься, дурень? Гляди у меня, дабы владел конем и мечом не хуже наставника своего, воеводы Урса! - выговаривал князь. От того, яко владеешь приемами ратного дела, сынок, подчас зависит, поживешь ты еще на белом свете, аль провалишься в Тартар! Не бойся никого, окромя Бога, да и того не бояться надо, а любить! Бояться надо одного, яко бы Спаситель мира не лишил тебя своей защиты за грехи, неисполнения заповедей его! А теперя идите с Богом! Мне помолиться, собраться надо. Княгиню забираю с собой, а ты, Урс, перебирайся с Ведой в княжой терем. Нечего у Ларса в доме отираться, стеснять старого воеводу. Поутру выеду, да проводов не устраивать! Никаких лишних слез видеть не желаю!
   Через неделю после отбытия Мстислава, прибыл, обещанный князем, первый караван с пшеницей из южных земель. Сто пятьдесят возов хлеба новгородцы раскупили моментально. После чего подвоз зерна заглох. Высланные Урсом конные разъезды, обнаружили на всех дорогах, ведущих к переправам через реку Мсту, ратные заставы князя Боголюбского. Ратники, без проволочек и лишних разговоров, заворачивали подводы с хлебом в обратный путь, либо задерживали на неопределенное время. Новгородцы приуныли, тем более, что зима уже отметилась первыми белыми мухами и заморозками.
   Еще через неделю в Новгород приехал великокняжеский посол, боярин Мякиш. Александр с некоторыми другими членами городского совета принимал боярина в съезжей избе. Здесь же присутствовал и воевода Урс.
   Мякиш степенно огладил густую седеющую бороду, строго и со значением оглядел рассевшихся по пристенным лавкам новгородцев, сурово заявил:
   - Где то лицо, коему я должон вручить грамоту великого князя владимирского и всея Руси, доблестного Андрея Боголюбовского? Аль не избрали еще? - с сарказмом в голосе добавил он.
   - Можешь вручить грамоту мне, боярин! - Александр поднялся с лавки. - Я член городского совета Господина Великого Новгорода, толмач и ведаю посольскими делами!
   Боярин с сомнением оглядел слишком уж простую одежду Александра и издевательски изрек:
   - Тебе? Я уж подумал, не конюх ли ты на службе у якого-нибудь из здешних бояр!
   Такое начало переговоров не предвещало добра. Новгородцы насупились, лица их помрачнели.
   - Мне, мне, боярин! - Александр улыбнулся. - Ты на одежду мою не смотри! Говорю же тебе: я приставлен благословенными горожанами и утвержден на Вече к важным иностранным делам!
   - Иностра-а-ным! - тягуче передразнил посол. - Новгородская земля есмь удел Владимиро-Суздальского государства, с которым считаются Византия, германские страны, латинские ромеи! И вы есмь подданные энтого государства! Тако-то, младень! На, чти грамоту государя моего, дабы все в городу вашем ведали, о чем указует вам, строптивцам неразумным, Великий князь земли Русской, Андрей Георгиевич Боголюбский!
   - Да што же, люди добрые, творится у нас! - вскричал тысяцкий Скоп, вскочив с лавки. - Уж не о двух ли головах энтот наглец, што смеет столь дерзко вести тута свои оскорбительные речи! Нас, вольных новгородцев, учить удумал, к покорности принуждать!
   - Погоди, Скоп!
   Александр, развернув свиток, медленно и четко прочитал лаконичное послание Боголюбского: "Велю вам принять посадником племянника нашего Ярослава в землях новгородских и исполнять волю его, яко мою! Иначе хлеба вам, строптивцам, не исть!"
  
   *********
  
   Не дожидаясь приезда нового посадника, и не желая ему присягать, Урс со своими варягами быстро собрался в дальний путь, в Киев, под крыло князя Мстислава. К нему присоединился тысяцкий Скоп с тремя сотнями новгородских дружинников, тоже не пожелавших служить ставленнику Боголюбского.
   Сложив лишнее оружие, дорожный провиант и корм для коней на десяток подвод, отряд выступил рано утром из Новгорода. С отрядом отправился и кузнец Криворучка, погрузив на отдельную подводу два мешка угля и походную кузню. Подковать коня в дороге тоже ведь надо, да и Киев охота посмотреть, а может и поучиться чему-либо у тамошних мастеров кузнечного ремесла.
   Через сутки, уже за Старой Руссой, в глухих лесах и болотах, произошло с отрядом странное происшествие, между прочим, вполне закономерное по тем, да и нынешним временам, но и не рядовое.
   Урс с варягами и княжичем ускакали вперед, подводы с походным скарбом растянулись по топкой дороге, а Скоп со своими людьми немного приотстал. В это время из тумана и густого ельника вынырнула ватага разбойников в надежде поживиться легкой добычей. Только не получилось у них взять обоз с налета. Возчики оказались дружинниками и мигом выхватили из под себя мечи, а под серыми зипунами у них оказались кольчуги. Здоровенный кузнец запасной оглоблей сразу свалил двоих нападающих с рогатинами. Разгорелся скоротечный бой. Звон стали, лошадиный визг и боевые выкрики услышали всадники Скопа и поспешили вперед. Пятеро разбойничков сразу пали под мечами подоспевших конников, остальных окружили и повязали. Только один, русобородый и верткий, долго еще умело отбивался от наседавших на него всадников, пока несколько арканов не оплели его могучие плечи.
   Обеспокоенный долгим отсутствием обоза Урс, почуял неладное, и повернул со своими людьми обратно. Вернувшись к обозу, он застал обычную для того времени картину. Возчики связывали, порубленную кое-где в пылу боя, упряжь, люди Скопа стаскивали с дороги убитых, а опутанный веревками, предводитель разбойников мрачно смотрел, как скорые на расправу дружинники, на жидких осинах, вешают его товарищей по разбойному ремеслу.
   - Та-а-ак! - протянул Урс. - Недоглядели! Расслабились! Ты што, Скоп? - высказал он подскакавшему тысяцкому. - Аль не ведаешь, што места здеся глухие, татевые, всякое может случиться?
   - Тако ведь допрежь того на обоз воинский не осмеливались нападать тати! - оправдывался Скоп. - А энти, то ли до отчаянья с голодухи дошли, то ли умом рехнулись от воды болотной!
   - Ладно! - устало произнес Урс. - Давай делать привал, заночуем здесь. Проехали седни немало. Разводите костры, варите кашу.
   - Чего! - удивился Скоп. - Прямо тута, среди повешенных?
   - Ну, вон давай тамо, где ели! Вроде в том месте повыше будет.
   Урс повернулся в седле и оглядел крепкую фигуру не старого еще разбойника, спокойно спросил:
   - Чего ж ты, злыдень, на воинский обоз-то навалился? Ведь на явную погибель шел! По виду дружинник! Где-то я тебя примечал! Ты, случаем, по весне в суздальском походе на Новгород, не бывал ли?
   - Был у Якима сотником, а напал на обоз твой, воевода, тако от бескормицы к черту на рога полезешь! Обычно ведь вои впереди идут, обоз сзади тащится. Посмотрели, вроде за обозом охраненья нету. Промашку я дал, оказалось, что за телегами твоими цельная рать идет, приотстала токмо, а я поторопился.
   - Эх ты, а еще сотник! - пожурил Урс. Яко догадался, што я воевода?
   - Тако по обличью твоему, по выправке воинской, по оружью дорогому. Я што хочу сказать-то, допрежь повесишь!
   - С чего ты взял, што я тебя вешать собрался?
   - Тако ведь спокон веку заведено! Разбойников, значит, на сук, коли уж, попались! Ты погоди, воевода, дай слово молвить! Успеешь повесить-то!
   - Говори!
   - Тута недалече, - разбойник мотнул головой в сторону мелкого елошника, - шалашик стоит. В нем две малесеньки девчонки сидят. Одной три годика, а другой тако и того меньше - полтора тока! Прояви милость, забери с собой! Пропадут ведь, волки заедят, тута их пропасть. Дочки энто мои единокровные. Пристрой, Христом Богом прошу, куда ни то, хоша в монастырь, якой!
   - Эх ты! - с укоризной протянул Урс. - Чего ж детей-то по лесам таскаешь? Поимел бы хоша жалость к деткам малым.
   - А куды ж их девать, воевода? Мать их, женка моя, померла днесь, то ли от сырости лесной, то ли от воды болотной.
   - Петра! - обернулся Урс. - А ну езжай, проверь! Забери, коли што!
   Повернувшись к разбойнику, спросил:
   - Тебя яко кличут-то, тать неразумный?
   - Тако Прокоп Кучка я!
   - Так, так! Ты, случаем, не родней ли приходишься Акиму с Иваном Кучками, своякам Боголюбского?
   - Тако братья оне мои по отцу, а Улита, жена великого князя Андрея, сестрой мне доводится!
   - Вот те на! Яко же так случилось-то? Ты в татях, а они в золоте, в фаворе, в милости у князя проживают?
   - Тако ведь сказать, не поверишь!
   - А ты сказывай!
   - Долгий энто разговор, воевода, - устало произнес разбойник. - Снимите с меня путы, не сбегу я от детей своих, да и некуда уже, добегался!
   Вскоре вернулся Петр с двумя детьми на руках, одетыми в грязные, затасканные сарафанчики; голые ножки обоих посинели от холода, но смотрели они на вооруженных людей с любопытством, без каких-либо признаков страха.
   - У тебя есть корочка хлеба, дядя? - обратилась старшенькая к Урсу с высоты седла? - Мы с Машкой уж и забыли, яко он пахнет!
   - Есть, миленькая, есть детка! - воскликнул растроганный Урс.
   Петр передал детей подскочившему дружиннику, сбросил наземь медвежью шкуру, с некоторым удивлением заговорил:
   - И впрямь ведь, Урс, выехал я на полянку, смотрю шалашик из веток еловых. Заглянул туда, а тама вот энти девчушки махонькие. Глядят на меня, востроглазенькие энтаки. Яко птенчики сидят себе на шкуре медвежьей, а волки вокруг тако и шастают, зубами щелк-щелк. И тако мне горько на душе стало, даже греховная мысля, посетила, думаю - вот прискачу сюда, да и зарублю отца едакого, кой детей таковых махоньких обрек на судьбину тяжкую, да вот Богородица спасла от греха несмываемого.
   Возле костра вечернего, обогрев и накормив сирот кашей с салом, Петр спросил старшую девочку:
   - Яко кличут-то тебя, востроглазенькая?
   - Настенькой, дядя! - встрепенулась девчонка.
   - Мамка-то, иде ваша, миленька моя?
   - Тако была у нас с Машкой мамка, да видать сгинула, може волки утащили. Энто потому, што у неё ножичка не было. У меня есть, Машка-то мала ище, мыслит, што собаки, а я ведаю - волки энто, злобные. С ножиком-то не боязно, дядя!
   - Чего ж вы в лесу ели-то, крохи малые?
   - Намедни медвежатину ели, дядя, токмо без соли! Где её взять-то? А тако ягоду-малину, клюкву на болотине сбирали, в бору - чернику. Я ведаю, где яка ягода. Из шиповника-корня отвар пили. Да много чего в лесу, дядя! Прожить можно, неужто не пробовал?
   У Петра, от рассказа ребенка, набежала слеза, а Урс, повернувшись к Прокопу, гневно прошипел:
   - На кой ты, тать бессовестный, детей-то в лесу голодом морил? Неужто пристроить их некуда было?
   Разбойник горько покривился, как-то неуклюже и обреченно промолвил:
   - А куда, воевода, приткнешь их? Ни родни иной, ни знакомцев яких! Я ведь егда сотню свою потерял в сече жестокой под Новгородом, изгоем стал, гонимым, аки волк. Ведал, што князь Мстислав муж добрый и к людям, к воям своим жалостлив, но в бою зело жесток. Яка ж моя вина, што сотня моя полегла, а я жив еще, благодаря мастерству своему ратному, оставался. Напоследок угостил меня якой-то конный новгородец булавой по шелому, я и улегся средь товарищев моих дорогих в вечном сне пребывающих. Ан нет, видно не судьба! Очнулся уже под вечер. Яка-то девушка мне головушку ласково тако растирает, а опосля в глотку мне чегой-то горького залила. Очухался я кое-как, помню еще, возля костра отвар какой-то хлебал. Поутру вместе с другими побрел до дому. Цельну неделю, по мокру, по лужам, иной раз и не жрамши, до стольного града Володимиру добирались. А тама мне, мыслю по навету брата моего, воеводы Якима, князь Андрей и заявил: "Не велю, говорит, тебе Прокоп в дружине моей, великокняжеской, стоять, ибо потерял ты сотню добрых моих воев, а сам цел остался, пес поганый! Иди, речет, ко всем чертям!" И землю, надел мой, на Якима перевел. А ведь, што Яким с Иваном, што я братья по крови. Один у нас отец, боярин Степан Иванович Кучка. Энто, у которого несколько деревень возле Москвы-реки. Речку тако еще скифы прозвали. Родителя нашего за непослушанье и строптивый характер, за то, што сорвал поставки овса в дружину, Долгорукой казнил. Я егда еще совсем махонький был, но помню, а матерь моя, Дарья, торгового гостя дочь, от горя преставилась.
   Меня взрастили чужие люди, сердобольная бабка Ефросинья пестовала до возрасту. Братьев же и Улиту-сестру князь Андрей вскорости к себе приблизил. На сестре женился, братьев возвысил. Про меня егда все забыли, да и не мудрено, коль побочный сын, байстрюк, кому нужон-то.
   Энто уж потом, егда я возрос, вьюношем стал, люди, кто знал истинное происхожденье мое незаконное, высказали князю Андрею, кто я на сам деле, и кем довожусь жене его, Улите.
   Вот егда князь Андрей поимел совесть, да во искупленье грехов отца своего, князя Георгия (Юрия), приблизил меня к себе, взял в дружину.
   Прокоп горестно усмехнулся и продолжил свою невеселую историю:
   - А ну да яко не взыграла б совесть в душе князя Андрея, да не узрел бы он, молодой витязь, в деревеньке Черемушке красавицу Улиту, в бедности и забвении с братьями проживающую, тако и прозябали бы мы тама в безвестности. Ведь после казни отца нашего, Степана Ивановича Кучки, все пятнадцать деревень его в казну великого князя отошли. Отец Андрея, великий князь Георгий (Юрий), до того был гневен на отца нашего, што даже деревеньки его, до того Кучкой званые, велел переименовать в Москву по названию реки. Повелел городом звать, а детям Степана Кучки, дабы значит вытравить даже память об нем, ничего не оставил на кормление. Ладно, князь Андрей узрел Улиту, да и втрескался в неё, деву красоты неописуемой, не то иди по миру, нанимайся к кому ни то за похлебку работать.
   Упросил тогда Андрей отца своего, Долгорукого, дабы женил его на сестре нашей. А егда князя Георгия отравили в Киеве граде - вот егда князь Андрей и приблизил братьев, окромя меня. Братья, Иван да Яким зловредными оказались, завистливыми, да мстительными, не в пример сестре Улите, девушке сердечной и добропорядочной. Энто по её настоянию князь Андрей взял меня в свою дружину. Братья возненавидели меня люто, внебрачного сына Степана Кучки. Всяко меня хаяли пред Боголюбовским, оговаривали понапрасну. Може потому я и не женился долго, што пред людьми грязью был замаран стараньями братьев.
   Службу великокняжеску приходилось по дальним землям несть. Дергали меня туда-сюда. Ведь не поверишь воевода, избы своей из-за разъездов постоянных построить не мог. А все ж женился, семью завел, да в примаках и жил. Я-то характером не в отца пошел, видно в мать, женщину кроткую, добрую нравом. Все терпел зло от людей, а больше от братьев, прохиндеев тех еще. А уж опосля конфуза новгородского, тако и вовсе гонимым стал. Ладно, знакомец один, гридень якимовский, предупредил: "Збирай, говорит, Прокоп семью свою, да и сматывайся отсель куда подале! Братья твои совсем восхотели тебя со свету изжить!"
   Вот и подался я в леса. Поневоле татем содеялся. Ватагу из таких же изгоев, богатенькими, да властными обиженных, сколотил. Грабили гостей торговых, кто с малой охраной товар возил. Да нам все боле пропитанье надобилось. Не до жиру, быть бы живу.
   - Немало ведь и таковых, што по лесам шастают, иже легкого хлеба жаждут, вместо того, дабы землю пахать! - резонно заметил Урс.
   - А у богатого отнять, он не оскудеет, а у нищего и брать нечего! Ты уж прости, воевода, што длинно тебе сказывал, да судьбинушка у меня вот така сложилась.
   - А чего не шел к нам, на север? Рыбы, зверя мехового у нас пропасть! Глядишь и жил бы, яко люди, и братьям бы тебя не достать!
   - Тако и шел вот!
   Урс проникся сочувствием:
   - Ну, ладно! Верю тебе, а коль тако, иди ко мне, ко князю Мстиславу, на службу. Пока рядовым дружинником, проявишь себя, а тамо посмотрим. И детей твоих пристроим к добрым людям, пропасть не дадим....
  
   *********
  
   Заканчивался 1174 год и наступил последний день Великого Поста, Великая Суббота. В большом зале великокняжеского терема шел ремонт. Мастер Данько с двумя сыновьями торопился к престольному празднику Великой Пасхи заменить в мозаичном полу несколько десятков плашек из разных пород дерева. Плашки, в основном, стирались при входе в зал сапогами множества гостей, послов и гридней. Хорошо высушенные и отшлифованные детали подгонялись взамен изношенных. Только Данько с сыновьями много лет посвятил искусству мозаичного пола. Часто меняющиеся в Киеве великие князья больше никому не доверяли столь тонкое дело.
   В боковой от большого зала светлице князь Мстислав принимал иноземца, герцога Альберта, противника короля германского Фридриха Барбароссы. Герцог просил у князя две тысячи дружинников всего-то на год, предлагая, пять тысяч золотых сестерциев. Так как германским языком князь не владел, то переводчиком ему служил Юлла Рурк, начальник его личной охраны, и толмач по совместительству.
   Князь и герцог сидели за простым столом напротив друг друга, а Юлла расположился по левую руку от князя. Все трое молча хлебали резными, деревянными ложками тюрю из простых глиняных мисок. На серебряном подносе горкой лежали сухари, в большом жбане находился подсоленный кипяток, а в расписной братине нарезанный полукольцами репчатый лук. Гридень Синисало подливал каждому в миску соленого кипятку, а сухари и лук каждый подкладывал себе сам.
   Герцог, молодой, красивый мужчина с короткой бородкой и шелковистыми усиками, был одет богато, как и полагалось высокому гостю из дальних краев. Хозяин же, князь Мстислав, сидел за столом в простой, льняной рубахе, без головного убора.
   Белая рубашка гостя из тяжелого шелка с широкими рукавами, стянутыми в запястьях, с расширяющимися раструбом манжетами, которыми он невольно подметал на столе крошки от сухарей, пропотела от столь необычной для него горячей, нищенской пищи. Расшитый золотой нитью камзол, зеленого бархата, герцог давно уже скинул на широкую лавку, там же лежал и его узкий, в дорогих ножнах с камнями и перевязью, меч. Однако свой, темно-красного бархата, берет с довольно крупным бриллиантом, оправленным в золото, он снимать не стал, предпочитая потеть. Вероятно, считал, что этот берет придает ему больше веса.
   Князь же, хлебая тюрю, размышлял о своем нелегком положении, и ему было совсем не до иноземца с его проблемами. В начале зимы, по санному пути, он послал в Новгород пятьсот подвод с хлебом за счет своей великокняжеской казны, чтоб новгородские власти раздали его горожанам, как подарок от их бывшего посадника. А получился конфуз. Вернувшиеся возчики доложили ему, что новый посадник Ярослав этот хлеб продал уграм и чухонцам, а выручку от продажи присвоил. А еще ему донесли, что Боголюбский собирает войска удельных князей для похода на Киев, против него, Мстислава. Герцог заявился в Киев явно не вовремя. Не до него тут. Надо собирать силы в кулак, а у него просьба необычная. Но и обидеть невозможно. Наконец князь надумал, как поступить с герцогом.
   - Ты уж прости, Альберт, што скудно угощаю, но ведь пост у нас! - заговорил князь приветливо. - Сегодня Великая суббота и добрый обед после всенощной будет завтра, егда воскресший Спаситель мира будет взирать на нас грешных с высоты небес, и ты убедишься в моем щедром хлебосольстве.
   Юлла перевел. Герцог, давно наслышанный про упорную стойкость русских дружинников в бою, бесшабашную храбрость, и очень уж желавший их нанять, даже как-то угодливо, что было ему совсем уж не свойственно, улыбнулся. Медленно подбирая слова, заговорил:
   - Мне твоя похлебка нравится, великий князь! В наших краях такое блюдо не знают, но я опишу его простоту, и его будут есть все.
   Альберт внутренне похолодел, понимая, что его бестактность князь оценит как должно, и сделает выводы.
   Мстислав пропустил мимо ушей некоторый сарказм в словах герцога, занятый своими мыслями, а тот продолжил уже более доверительно, пытаясь сгладить свою неудачную иронию:
   - В наших государствах, великий князь, пост уже закончился, но ваши попы хотят хоть как-то показать западному католическому миру, что вера православная вернее служит Христу. Ну и пусть их! Блажен, кто верует! А наше дело мирское!
   - А чего ты не поделил с королем Барбаруссой, Альберт? - прямо спросил, вдруг, Мстислав.
   Герцог вынул надушенный благовониями платок, вытер свои усики, горячо заговорил, желая, чтобы князь проникся его озабоченностью:
   - Мне от короля ничего не нужно, но он возжелал, чтобы я стал его вассалом, и нападает на мои земли, доставшиеся мне от моих благород-ных предков! Потому и прошу помощи!
   "Видать и у них междоусобица, - подумал Мстислав. - Тоже понять не могут, что лучше власть одного. Когда властей много, так почитай её и нет вовсе. И государства нет. Фридрих-то прав, сколачивая государство". Князю было неприятно сравнение с герцогом. Он-то тоже противится воле великого князя Андрея, пытающегося объединить Русь.
   В соседнем зале варяги Юллы кормили гостей, свиту герцога, состоящей из десятка, довольно молодых, крепких парней. На огромном столе лежал целиком зажаренный кабан, которого гости и хозяева обгладывали, отрезая куски мяса каждый своим ножом. Кости кидали под стол. Варяги угощали рыцарей герцога крепкой медовухой и давно уже нашли с гостями общий язык, да и неудивительно - готский язык родствен германскому. А тема для веселья одна - женщины. Язычникам-варягам было наплевать на христианский пост, а католическим гостям вовсе не хотелось показывать свое неуважение к радушному хлебосольству перед такими веселыми ребятами, да и грех этот можно замолить потом, у себя дома. Взрывы хохота, доносившиеся из-за стены, не беспокоили герцога, он напряженно ожидал решения князя. Мстиславу же, в свете надвигающихся, тревожных событий, оторвать от своей небольшой дружины две тысячи воинов было ну никак невозможно. "Черти принесли энтого герцога не во время! - думал князь". Выход Мстислав нашел, хоть и не совсем оригинальный.
   - Ты вот што, Альберт! - озабоченно заговорил он. - У меня сейчас вои собраны для отпора набегу половцев, а вот князь Андрей ждет тебя не дождется во Владимире-граде! Он тебя и примет с почетом, и ратников даст тебе, сколь захочешь! Проводника я те дам из варягов, он же и толмачом будет в твоих переговорах с Боголюбовским! А ты уж меня прости, и войди в мое положенье, лишних воев у меня нет!
   Мстислав лукавил. С половцами у него был мир, а князь Андрей никого не ждал. Но, если бы Альберту удалось оторвать для своих нужд часть ратников от войск Боголюбского - это было бы несомненной стратегической и дипломатической удачей для киевского посадника.
   - Ты, Альберт, давай отдохни у нас, в баньку сходи, а завтра, в пресветлый праздник Великой Пасхи, угощу тебя, чем Бог послал! - Мстислав радушно улыбнулся.
   - Банька?! Что такое банька?
   - Энто место, где грехи водой смывают, - пошутил князь.- Сам увидишь, тебе понравится! Вот прямо сейчас тебя и проводят.
   - Да водой же грехов не смоешь! - возразил герцог.
   - Энто у вас, а у нас запросто! - засмеялся князь. - Юлла! - Мстислав многозначительно посмотрел на викинга. - Отведи герцогу покои для отдыха, своди его в баню, да кликни там со двора дев блудных, пускай оне его тама напарят вениками дубовыми, да березовыми, дабы забыл про просьбу свою, а завтрева накормим и напоим тако, што надолго запомнит гостеприимство наше. Пущай блудницы ему мысли ево яко-то перепутают, потешатся над ним. Не хочу, дабы он о нас худую славу по миру разнес. Ублажай его Юлла, а мне с княгиней Юлдуз надо ко всенощной. Сам ведаешь, без меня у попов и служба не служба.
   Князь встал, кивнул головой герцогу и вышел. В одной из светлиц обширного терема его ожидал Урс с донесением.
   Княже! - обратился он к вошедшему Мстиславу. - Войска удельных собрались в Дмитрове, што под Москвою! Ожидают Боголюбского! Мыслю, пасхальну неделю отпируют, а еще через неделю подойдут к Киеву.
   - Еще што скажешь? Ты у меня не токмо воевода, но и советник, тако и советуй! Поведай мне мысли свои!
   - Яко бы половцы нам в спину не ударили покуда стоим мы противу рати Боголюбского! - озаботился Урс. - Надо бы Павла Куремасу послать к хану Кобяку для переговоров с добрыми дарами. Провиант запасти, а самим лучше укрепиться в Вышеграде. Киевляне второй раз за просто так свой город не сдадут. Помнят еще, яко князь Андрей их пожег, да церкви пограбил, а ведь христианин.
   - Добро, Урс! Верно, насоветовал, тако и содеем! Пущай князь Андрей идет! Примем! Он наше гостеприимство ведает! Тута вот нелегкая принесла иноземца, герцога Альберта! Воев у меня просит для обороны от короля Барбаруссы! Я его покуда в баню отправил, да велел дев блудных на него напустить, яко собак, с цепи сорвавшихся, пущай его примучат, дабы не обижался. Воев-то я ему не дал, у Боголюбовского присоветовал просить. Тоже, взяли моду к нам за ратниками ездить! Он ведь не первый уж! Раньше яко-то у них, да и у нас тож, своими силами обходились! По истории, небось, ведаешь, яко Генрих Птицелов германское государство сбирал? А сын его, Оттон 1 всю знать свою пришиб, венгров разбил в пух и прах. Звероподобный, говорят, был детина, в сажень ростом (2м.6см.), рожа красна, борода длинна на скаку развевается, што твой лешак. Детей им все, помню, пугивали. А теперь хитрый и жестокий собиратель Франции Филипп 11, да король англосаксов, рыцарь Ричард Львиное Сердце, да гордость Германии, король Фридрих Барбарусса затеяли новый крестовый поход. Прежних-то крестоносцев турки-сельджуки в их же крови утопили. Сбираются вот энти владыки Гроб Господень отвоевывать, Ерусалим вернуть христианам. Чего уж герцогу Альберту в беспокойство впадать, да у нас Христа ради воев выпрашивать? А? Уедет король Фридрих с турками-сельджуками противоборствовать, да глядишь, и сгинет тама. (Фридрих Барбаросса через несколько лет утонет в речке по пути в Иерусалим)
   А што, Урс, король Фридрих парень молодой еще, боевитый, пущай его на востоке воюет, а то его черти понесут еще чего доброго на нас!
   - Тако и ты, княже, не старый еще!
   - Ну, старый не старый, а все ж не тот. В груди вот боли якие-то. Грек-лекарь, што из Царьграда приехал ко мне, говорит, што энто жаба грудная якобы. А я ему - яко энто она туды забралась, во сне штоли? А он мне - тако сама по себе выросла от забот государственных. Не надо, мол, в боях участвовать, в судах заседать, людские горести к сердцу примать. А мне, Урс, по другому жить не можно. Мне-то лично ничего не надо, лишь бы люди жили спокойно, да сын, Мстиславушка, возрос добрым воем, опять же для энтого ратоборство надобно.
   Я тебе другое поведать хочу! Кто-то нашептал князю Андрею, скорей всего братья Кучки, злыдни те еще, быдто бы я виновник в смерти его брата Ростислава, дабы быстрей, якобы, влезть на киевский стол. А тот и уверовал, теперя зло на меня таит, камень за пазухой носит, ждет удобного случая отомстить мне, а за што? Да мне и стол энтот киевский не нужон! Я ведь по ряду любечскому, по канону дедовскому его занял.
   Во до чего, Урс, люди зловредные на Руси водятся! Навроде тех блох на собаке, али вшей, иже в бане жаркой надо безжалостно выпаривать!
  
   *********
  
   Павел Куремаса, исполняя волю князя Мстислава, выехал поутру в ставку хана Кобяка, несмотря на престольный праздник, Великую Пасху. Прожив зиму в Киеве, к городу и здешним людям с их быстрым, певучим говором, Пашка так и не привык. Скучал по северным, дремучим лесам, озерам, по Тутте в первую очередь, которую уже считал своей невестой, заручившись поддержкой Урса, своего командира.
   В ставке хана, своего двоюродного дяди, он уже бывал не раз, выполняя дипломатические поручения князя. Старый Кобяк племяннику был всегда рад, обо всем расспрашивал, про имя выговаривал:
   - Почему Куремаса?! Неправильно племянник! - журил он парня. - Куремса ты! Куремса!
   - Да я знаю, дядя! - оправдывался Пашка. - Это славяне меня, да отца тако-то прозывают! Выговор у них такой! Мне-то от того ни холодно, ни жарко! - отвечал он по-тюркски. - Получается по-ихнему, Павел, Куремасов сын я!
   Хан снисходительно усмехался, угощал племянника греческим вином, вареной кониной, жареной бараниной, финиками, смоквами, изюмом и другими юго-восточными сладостями.
   В этот раз Кобяк принимал посла более сдержанно, будто чувствовал, что племянник явился к нему с чем-то серьезным.
   Зимнюю, войлочную, утепленную овечьими шкурами, юрту он все еще не сменил на легкую, летнюю. И это несмотря на то, что конские табуны и овечьи отары уже паслись по весеннему, молодому разнотравью, а солнце днем припекало вовсю. Хан по ночам не хотел мерзнуть, днем же в зимней юрте было прохладно.
   - С чем приехал, племянник? - заговорил по-тюркски Кобяк. - А-а-а, знаю! - махнул рукой хан. - Просто так, в гости, не приедешь к старику! Опять, небось, коназ прислал? Опять чего-то надо ему от старого Кобяка! Все чего-то от меня хотят! Это хорошо, что я еще кому-то нужен!
   Слово "все" насторожило Пашку; уж не присылал ли Боголюбский посла к хану с просьбой о военной помощи против князя Мстислава, подумал он. Посмотрев в упор на хана, Павел прямо спросил:
   - Неужто князь Андрей просит у тебя ратной помощи, дядя? У него ведь и своих войск более чем!
   Хан, не ожидая такого быстрого, прямого, недипломатичного вступления, отвел глаза, посмотрел на мешок с соболями, на слитки серебра, завернутые в приличный кусок парчи. Все это добро привез Павел в дар от князя Мстислава. Посмотрел на племянника. Надо отвечать. Пашке было видно, что ответ давался хану с большим трудом. Старый Кобяк прижал ладони к груди и вывернул их в сторону посланника Мстислава, как бы давая понять, что говорит от чистого сердца:
   - Кривить душой не буду, сынок! Был у меня намедни гонец от коназа Андрея! Сам пойми: Боголюбовский, сын моей сестры Айджан, а коназ Долгорукий был нашим зятем. Еще юношей я пировал на свадьбе Юрия (Георгия) с моей сестрой. Я знавал и видел великие деяния Мономаха, отца его. Это уж после, все братья и племянники их передрались за уделы и великокняжеский стол в Киеве, а крайними всегда оказывались мы, половцы. Я уже тогда понял, что лучше в драку славянских братьев не лезть: поддержишь одного, другой в обиде, и так по кругу.
   Хан, помолчав, продолжил:
   - Многие половцы перестали пасти свои стада, и теперь сеют пшеницу, и гречиху, выращивают овощи. У нас теперь свой хлеб и сена на зиму мы заготовляем достаточно. Голод нас уже не страшит. Мало того, мы стали жить богаче, чем раньше, потому что торгуем с соседями скотом, кожами и шерстью. Какой смысл задирать русов, делать набеги на их земли, поддерживать ратно то одного, то другого коназа? Мы не желаем, чтобы кто-то жег наши хлеба, отбирал припасы на зиму и угонял скот, в отместку за помощь кому бы то не было, - хан мягко, по-отечески, улыбнулся племяннику.
   За пологом юрты, вдруг, будто подтверждая слова хана о благополучной жизни половецкого народа, раздалась музыка, двухголосое пение. Донесся дробный топот женских ножек, игривые голоса, беззаботный, веселый смех. В юрту заглянули девичьи головки, пахнуло ароматом благовоний. Увидев по напряженным лицам хана и гостя, что им не до развлечений, исчезли, музыка стихла, будто обрубленная половецкой саблей.
   Хан невпопад, а может, желая закончить тяжелый разговор, кивнул на вход, где только что мелькнули милые девичьи личики:
   - Может, развлечешься с женщинами, Куремса? Они ласковы и жарко обнимают, заботы твои улетят в поднебесье, уползут в овраги! А?
   У Пашки промелькнул в голове образ Тутты, озабоченное лицо князя Мстислава, и потому он не смутился, а, поблагодарив хана за предложение, продолжил нелегкие переговоры:
   - Князь Мстислав хочет только одного: чтоб ты, дядя, не ударил нам в спину! Князю нужны гарантии!
   Хан провел ладонью по морщинистому лицу, по жидкой, седой бородке, заговорил приглушенно, будто боялся, что его кто-то подслушает:
   - Ты хорошо и грамотно говоришь по-тюркски, племянник! Видно, что у тебя были хорошие учителя, хотя ты и вырос среди славян.
   Хан твердо посмотрел на племянника, и четко произнес:
   - По дедовским канонам я обязан помочь сыну своей сестры, но коназ Мистислав и коназ Андрей братья. Боголюбовский мне родной племянник и ты племянник, хоть и двоюродный. Сам помысли, зачем мне в ваши раздоры ввязываться? Истинная мудрость не в почете здесь, на земле, залитой кровью. Знай, мир для нас, половцев, сейчас важнее! Я так и сказал гонцу князя Андрея! Хотя некоторые из моих сородичей недовольны, похода воинского жаждут. Не будет этого! Так и передай коназу Мистиславу! От вашей междоусобной распри лучше держаться подальше, в стороне, чтобы не навлечь на народ мой гнева богов. А чтобы он не усомнился в твердости моего слова, передай ему вот это!
   Хан подал Пашке маленький сверточек, завязанный странным узлом.
   Через день Пашка уже стоял перед Мстиславом. Князь взял из его рук платочек, и воскликнул:
   - Узел из трех концов, четвертый свободный, - энто узел хана! Посмотрим, што там!
   Развязав узлы, оба увидели там какие-то сухие палочки и травинки. Князь понюхал былинки, от них шел слабый полынный запах.
   - Энто емшан, Куремаса! Самая любимая и дорогая сердцу истинного степняка трава. Знай! Хан Кобяк поклялся энтой травой, што слово его нерушимо....
   Измочаленный блудницами, запаренный банями и исхлестанный вениками, герцог Альберт, наконец, опомнился. Собрав свою, опухшую от беспрерывного пьянства и обжорства свиту, он решил срочно ехать во Владимир, к князю Андрею. Мстислав напутствовал герцога, который еле сидел в седле, бледный и усталый:
   - Мало погостил, Альберт! Чего заторопился? Аль у нас тебе худо?
   Герцог криво улыбнулся, протестующе подняв ладонь, вежливо благодарил:
   - Премного благодарен князь! Мои рыцари превратились в алкоголиков, а твои девы избили меня метелками и выцедили из меня все соки! Я уж забыл, зачем сюда приехал!
   - Ну, яко зачем? - улыбнулся Мстислав. - Дабы, значит, отдохнуть у меня, погостить, моего хлеба-соли отведать! Доволен ли, Альберт?
   - Да уж более чем! - усмехнулся герцог. - Поспешу-ка я отсюда, а то, как бы ноги не протянуть, уж больно твои бани и девки горячи! На рыцарство свое мне смотреть противно! Пьяные свиньи! Они еще двое суток во хмелю будут! Прощай, князь, и прошу ко мне с ответным визитом! Постараюсь не ударить в грязь лицом, как у вас говорят!
   - Благодарю, Альберт за приглашение! Даю тебе провиант на дорогу, проводника, толмачом на переговорах с Боголюбовским будет твой добрый знакомец.
   - Юлла! Поедешь с герцогом! - викинг согласно кивнул головой. - Да смотри тамо, сам ведаешь, толмач - он же и лазутчик! Мне надобно знать обстановку во Владимире-граде! А герцога, скорей всего, примут такожде, яко и я, а воев не дадут. Все, с Богом!
  
   Закончилась пасхальная неделя, киевляне разговелись так, что на меды, пироги смотреть уже не могли, хотя службы в соборах и церквях продолжались также как и языческие песни с девичьими хороводами. Киевляне были разодеты красно, праздновали.
   Из Владимира прибыл посол Иван Шуя, суровый боярин, без даров, богато и пышно одетый, - это чтобы показать превосходство новой столицы Руси над старой столицей, дряхлой и малозначительной. Князь Мстислав принял посла, которого сопровождала значительная свита, в большом зале великокняжеского терема в простой рубахе, да еще без головного убора, что являлось нарушением этикета и знаком полного пренебрежения к посланникам Боголюбского.
   Глава посольства, боярин Шуя, густо заросший волосами дородный мужчина, оскорбление проглотил, но кланяться в пояс не стал. Ограничился сухим поклоном головой, подчеркнув этим, что Мстислав просто удельный князь. Зачитывать грамоту Боголюбского посчитал излишним, хотя положено, сунул свиток подскочившему гридню, будто это полено. Зря, конечно, он так высокомерно поступил. Посол обязан проявлять выдержку, как бы к нему не относились, и строго следовать Уставу посольской службы.
   Мстислав кивнул боярину Сливе, стоящему рядом:
   - Прочти, Слива, грамотку-то, а то у посла язык-от от пьянства не ворочается! Вишь, буркала-то у яво, яки красны, видать Христа шибко славил цельну неделю!
   Посол молчал, хотя лицо его побурело от внутреннего напряжения и гнева, а может от тяжести шубы, крытой парчой. Слива развернул свиток и громко зачитал текст лаконичный и жесткий:
   "Ты всему зачинщик, не велю тебе быти в Русской земле"!
   - Ну и куды ж мне, боярин Шуя податься? - насмешливо спросил князь.
   - А куды хошь! - разлепив, наконец, губы, сурово ответил тот, несмотря на многолюдье. - На все четыре стороны! Куды подале!
   Такой наглости от посла никто не ожидал. В зале повисла напряженная тишина. Все ожидали от князя соответствующей реакции, и мягкости в отношении посланника не простили бы. Мстислав это почувствовал.
   - Вот што, Урс, - не поворачивая головы, заговорил князь холодно, - видно у посла вместо добрых мыслей одни волосы из головы лезут, мешают думать! Освободи-ка его голову от них, да заодно и от бороды с усами! Ему сразу легшее мыслить будет!
   У посла глаза чуть не упали на великолепный, мозаичный пол. Такого оскорбления за всю жизнь никто ему не наносил. Но уже подскочившие по кивку Урса гридни, обняли боярина за плечи, и овечьими ножницами тут же отхватили первым делом роскошную бороду и усы. Ловкими движениями, как будто всегда стригли овец, моментально очистили голову посла от густой шевелюры.
   Посол стоял растерянный, слезы невольно катились из его глаз. Неровно остриженный, он выглядел жалким и своим необычным видом внушал кое-кому из окружающих страх. На полу валялась богатая шапка, засыпанная клоками волос. Контраст между роскошным, парчовым одеянием и такой головой, больше похожей на капустную кочерыжку, был слишком велик. Боярин предпочел бы, чтоб ему отрубили голову, а князь знал, что такое наказание будет куда страшнее, для не в меру заносчивого посланника, своего двоюродного брата.
   - Вот тако мой ответ будет брату Андрею, боярин Шуя! - насмешливо промолвил Мстислав. - Выпроводите посла! Обедает пускай, иде ни то в дороге! Ему поспешать надобно, не то еще обрастет!
   В зале оскорбительно захохотали.
   Князь понимал, что поступил с послом гадко. Не надо было принимать его в простой рубахе и без головного убора. А боярину Шуе не надо бы вести себя вызывающе по отношению к Мстиславу. Ведь киевский стол все еще считается в глазах киевлян великокняжеским. Боярину, как послу, следовало самому зачитать текст послания, как того требует Устав посольской службы, разработанный еще Ярославом Мудрым более 135 лет назад. Мстислав же знал, что война с братом неизбежна, и оттягивать её бесполезно, а вызывающее, даже провокационное, поведение посла, только подлило масла в огонь обоюдной вражды. Окружающие князя многочисленные свидетели отвернулись бы от него, поступи он с послом иначе, мягко. Унижение наносилось не посланнику, а самому великому князю, Андрею Георгиевичу Боголюбскому.
  
   Киев был занят войсками великого князя Андрея, но в этот раз он, испытывая вину перед киевлянами за прошлое разорение, строго-настрого запретил ратникам бесчинствовать в городе.
   Князь же Мстислав с дружиной и варягами Урса укрепился в Вышеграде - это рядом с Киевом. Все холмы вокруг Вышеграда покрылись войсками Боголюбского. Двадцать удельных князей по указу великого князя приняли участие в походе против князя Мстислава.
   Уже заканчивался второй месяц осады, травы и злаки выросли, чуть ли не по пояс, а толку от этой осады никакого. Ратники, уставшие от частых штурмов цитадели, бестолковой толкотни и суеты, к тому же неся потери, уже начали роптать и всяко выказывать свое недовольство.
   Ко всему, сюда надо добавить еще и несогласованные действия удельных князей. Если рязанцы яростно шли на приступ, то суздальцы, уже битые Мстиславом, шли с опаской, да еще оглядывались на новгородцев, которые вообще не лезли на стены, а только создавали видимость штурма и больше притворно шумели. Еще бы! В цитадели сидел их бывший посадник, которому они благоволили. Привел же новгородцев к Киеву князь Ярослав, новый посадник, да все покрикивал, он де, мол, выбьет из дружинников мстиславов дух. Командовал двумя полками новгородцев воевода Зуб.
   Как-то под вечер, когда князь Ярослав ушел в шатер Боголюбского на привычную, вечернюю трапезу и совещание, Зуб позвал к себе в палатку сотника Лиса.
   - Слушай, Лис, - приглушенно заговорил воевода, - тебя ведь Мстислав добре ведает, и ты бывал ране в Вышеграде, все лазейки в замок энтот ведаешь, што если....
   - Я понял, воевода! - хитро подмигнул левым глазом Лис. - Надо пробраться в крепость и подсказать князю Мстиславу, дабы он сотворил вылазку в нашем месте, а мы его поддержим!
   - Да нет, Лис! Надо подсказать, дабы князь ударил по суздальцам! Пугана ворона, кажного куста боится. Наши же полки ударят по рязанцам, иже с нами рядом. Сможешь обсказать все энто князю? Сможешь пробраться в город? Я токмо тебе доверился! Гляди не погуби себя и меня, дело тайное!
   - Смогу, воевода! Не сумлевайся! Я тута все щели, все тропки ведаю!
   - Ну, гляди! Ждем вылазки князя под утро, тако и обскажи! Пущай знак подаст, запалит костер на стене, напротив нас. Мы будем знать, што ты дошел, и весть передал, приготовимся. Ярослав, мыслю, по обыкновенью своему, все одно у Боголюбовского заночует. С Богом, Лис!
   В обширном шатре великого князя проходила обычная, ежевечерняя трапеза, а заодно и совещание с удельными и воеводами полков.
   Князь Андрей выговаривал рязанскому князю Глебу:
   - Опять твои охальники забижали народ во Смородинке!
   - Великий князь, дозволь молвить? Ну, взяли оне тама пять возов овса, тако ведь со смердов не убудет! Новый-то овес вон яко поднялся! Колосится уж, а мы все тута торчим навроде чертополоха.
   - Глядите у меня! У кого якой вой распояшется, разбойничать зачнет, сильничать, аль мародерством промышлять - не возрадуется! У меня тута с десяток палачей привезено, сами ведаете! Первому, сотнику головушку ссекут за недогляд, а уж посля, его ратника-разбойника на кол!
   Князь устало откинулся на свернутый валиком войлок, жестко осмотрел присутствующих, выговорил:
   - Худо на приступ ходите братие! Один полк идет с ярью, другой - абы яко! Ну и будем тута сидеть до зимы, а у князя Мстислава припасов на два года наготовлено, да родник в городу добрый! Я ведь брата ведаю, нрав его крутой, непреклонный, волю твердую! А вы все вразнобой воюете! Доколь же нам, спрошаю вас еще раз, здеся торчать? Кони округ всю траву уж повыщипали. Яким! Ты вот правым крылом командовать побрезговал, а Иван, брательник твой, ничего, левое крыло с охотою взял, да токмо толку мало!
   Удельные сидели за достарханом по-половецки, скрестив ноги, гридни, молча, подносили им на кожаных, походных подносах, кабанятину, жареную на костре, и подливали в серебряные кубки крепленый мед.
   Яким быстро вскочил, поклонился в пояс, угодливо промямлил:
   - Великий князь, уж не обессудь! Я ведь воями командовать, горло драть, не приобык, не шибко способен! Вот кормом рать нашу обеспечил!
   - Яко же! Обеспечил! Иде уж тамо! - вскочил со своего места тверской князь Михаил. - Чего ж егда мои вои цельну неделю одну конину с неободранным овсом варили? А черниговски вон пшено с салом наворачивают! Не тако ли князь Добромир?
   - Я своих сам кормом обеспечил! - возопил, бодро вскочив, и бешено вращая черными глазами, черниговец. На хрена мне энтот Яким сдался, ворюга, яко мне сказывают, тот еще!
   - А чего егда вои твои, салом кормленные, на приступ идут с неохотою? - ядовито съерничал тверичанин. - Пузы свои, яко у баб беременных, берегут от дротиков мстиславовых? Знамо дело - за спинами нашими хоронятся!
   - Да уж помалкивал бы, злыдень чебуркульевской! Чего воев моих позоришь! - и ни с того, ни с сего, а просто, чтобы досадить, добавил: - бабка-то твоя, Ульяна, усе знают, дева полоцкая, блудницей слыла!
   - Да я тебя, козел черниговский! За таки-то блудливы речи!!!
   - А ну хватит! - князь Андрей хлопнул в ладоши. - Идите все к чертовой матери, почивать! Завтрева, поутру, договорим! Уж шибко вы здеся разноголосицу поете, сумятицу в рати несете, оттого и крепостцу Вышеград взять не в силах! Все! Идите, отоспитесь князюшки! Ярослав, останься, и ты Иван!
   Пока присутствующие вставали и шли к выходу, Иван Кучка, вгорячах, выкрикнул:
   - Коли уж я старшим поставлен над левым крылом, а все воеводы в воле моей, то поутру повешу воеводу Зуба в назиданье другим!
   - Гляди, яко бы новгородцы тебя самого не повесили! - злобно заметил Ярослав.
   - Верно, взбунтуются ведь новгородцы! - великий князь строго посмотрел на Кучку. Погоди вешать! На то нет моей воли! Ишь, вешатель, якой нашелся! Во время ратное, дабы не возбудить в воях вражду к своим же военачальникам, никаких вешаний! Я уж давно ведаю, што ты, Иван Кучка, не в ладах с воеводой Зубом! Иди Иван, да помолись перед сном грядущим, дух свой, в своеволии пребывающий, укроти!
   Когда все вышли, князь Андрей, опустившись на колени перед ликом Спаса, походной иконой, стал усердно молиться. Стоявшему в раздумье Ярославу буркнул:
   - Чего стоишь столбом придорожным? Молись, да оставайся, заночуешь у меня! Совсем забыли Бога-то! Эх вы, все лаетесь промеж собой, аки псы подзаборные!
   В шатер вошел епископ, грек Илларион, в черной сутане и такого же цвета бархатном клобуке. Опустился рядом с Андреем. Закончив класть поклоны и скороговоркой бормотать молитвы, князья и монах присели на войлоки.
   - Завтра Рождество Иоанна Предтечи, а вы все не замиритесь! - заговорил монах назидательным тоном. - Совесть-то егда в вас проснется, братие? - Илларион говорил по-славянски, но не чисто. - Ночь снизошла на нас шибко темная, луны на небе нетути. Не к добру энто! Яко бы не случилось чего? А? Луной управляет богиня Геката, тако считали мои древние, мудрые предки, эллины. Сейчас полнолуние и Геката будет на стороне правых, а кто из вас прав одному Богу вестимо. Одно знаю: богиня Геката дает энергию воде, и особливо в ночи, а кровь человеци - есмь вода, токмо красная, понеже яко заряжена силой духа Спасителя. Геката увеличивает энту силу вдвое. Некоторые люди в энто время могут быть подвержены бесу, плохо сознают, што творят. Светлые силы находятся в непрерывном борении с темными, а арена энтой борьбы - сердца человеческие. Тако-то, братие! Помыслите о мире, ищите пути к нему, опирайтесь на промысел Божий внутри себя, спросите Спасителя!
  
  
   Командир гарнизона Вышеграда Иван Квашня со свечой в руке тихо притронулся к плечу только что заснувшего князя Мстислава. Тот, по военной привычке, тут же очнулся, поднялся с твердого ложа, спросил:
   - Што! Яки вести, Квашня? Добрые, аль худые, говори?
   Квашня воткнул горящую свечу в поставец, стоящий возле изголовья, возбужденным голосом произнес:
   - Человек явился с той стороны! Глаголет, што ты, княже, его ведаешь!
   - А яки вести он принес? - Мстислав тряхнул головой. - Имя его тебе вестимо?
   - Тако глаголет, што ты, князюшко, якобы, его добре ведаешь?
   - Кличут-то яко? Кто таков? Вести-то, яки, худые, аль добрые?
   - Тако ведь кто его знает! Добрые вести, аль худые, тебе судить! Говорит Лисом его, якобы, прозывают!
   - Хм, знавал такого! А ну зови!
   Лис вошел в слабо освещенную опочивальню князя и склонился в поклоне. Мстислав узнал в тонком, узкоплечем человеке новгородца.
   - А, энто ты, Лис! Ну, сказывай твою весть!
   - А весть одна, княже! - заговорил прибывший, опасливо глянув на Квашню. - Воевода новгородцев Зуб прислал меня сообчить тебе, што аще сделаешь вылазку из крепосцы своей под утро, то полки новгородски поддержат тебя, понеже яко любим тебя, наш ты еси есмь!
   Весть-то добра, Лис! - озабоченно сказал князь, натягивая сапоги. - Я того не забуду, но и ты пойми меня, яко поверить тебе? Кто ты? Може ты лазутчик князя Андрея, аль Ярослава, племянника его? Аль другому князю продался? Кто тя ведает-то? Може на дыбу тебя? Пойдешь - нет ли? Сам рассуди!
   - Ты, княже, одно ведай! - Лис несколько растерялся. - Воеводу моего, Зуба, - энто уж я прознал точно, князь Ярослав поутру повесить обещался, якобы в назиданье другим, мол, мы, новгородцы, на стены не лезем, кровь за великого князя не проливаем, воюем шибко плохо. Случай-то для тебя ратный, шибко добрый! А аще я предатель, то мои же товарищи, сам ведь знаешь, казнят семью мою, а разве ж я могу пойти на грех-то этакой тяжкий? Да ведь и энто еще не все! Князь Ярослав обещался полки наши распустить, да наделы наши изъять! А жить-то яко дале? Кто ж пойдет на лихо тако?
   - Ин ладно, Лис! Можно и поверить, а ну да яко врешь ты тута нам все - на большую жертву обрекаешь нас, аще решимся мы на вылазку!
   - Князюшко! - возопил Лис. - Можешь меня вот сразу же повесить! Токмо одно скажу - товарищи мои не простят ни тебе, ни уж тем боле мне, случая энтого! Все одно новгородцы взбунтуются на утро! Иди! Ждут тебя, родимый! Не пропусти удачу воинску!
   - Ладно, Лис! Рисковать надобно! Квашня! - обратился князь к воеводе, - Зови сюда Урса и тысяцких! Дело спешное!
   Когда военачальники собрались, князь поставил задачу:
   - Урс, обмотай коням копыта тряпками, выйдешь под утро через энти вот ворота против знакомцев наших, суздальцев, а посля, яко сомнешь их, заворачивай влево на смолян и курян. Я же ударю через други ворота на черниговцев и в тыл ростовцам. Новгородски полки поддержат нас противу рязанцев. Все поняли? Приготовьтесь! Луна взойдет на рассвете, сигналов нияких не подавать! Токмо костер на стене будет пылать напротив новгородской рати. Не перепутай, Урс! Еще раз говорю, разобьешь суздальцев, сразу забирай влево, громи курян, об остальном не помышляй! Я займусь правым флангом! Все, идите!
  
   Рязанец Кузьма все никак не мог заснуть. Со стороны соседей, новгородцев, все время доносились неопределенные шумы: звякало оружие, раздавались приглушенные голоса.
   - Не угомонятся все, лешаки бореевы! - проворчал он, укрывая голову конской попоной.
   Лежавший рядом Филипп, по прозвищу Сбруя, поднялся по малой нужде.
   - Ну а ты чего, Филя? Поспать хоша дайте, черти! Те тама шумят, да ты еще! О, Господи! Прости мою душу грешную!
   Сбруя отошел в сторону от спящих рязанцев, над которыми неумолимый рок уже занес свой неотвратимый меч. Сбруя развязал было мотню, и застыл, разинув рот. Небо над станом уже изрядно посветлело, а над холмистым горизонтом взошла огромная, желтая, с красноватым оттенком, зловещая луна. Стояла какая-то жуткая тишина. Только на темной громаде цитадели, ярким пятном, выделялось пламя костра. "Уж не сигнал ли, якой? - промелькнула мысль".
   Опустив взгляд ниже, Сбруя похолодел: из ворот бесшумно, сплошным потоком, выливалась серая масса всадников. Не слышалось обычного цоканья копыт и тяжелой поступи коней, каких-либо команд. В гнетущей тишине и сумраке призраки разворачивались в лаву для атаки.
   Сбруя потер глаза кулаками, видение не исчезало. Ужаснувшись, он открыл было рот, чтобы крикнуть, но голоса своего не услышал - он утонул во внезапном реве новгородской рати, которая ринулась на отдыхавших рязанцев.
   Сбруя инстинктивно упал наземь, и это его спасло от неминуемой гибели. Краем глаза он успел заметить, что конники в полном молчании рубили суздальцев, которые, спасая жизни, разбегались, кто куда, и гибли под ударами сабель призрачных всадников. Кое-кто оказывал сопротивление, слышался звон оружия и отдельные выкрики. Сбрую обуял страх, при нем не было никакого оружия. Над ним проносились орущие воины и отдельные конники, поражая тех, кто с дури, со сна, вздумал вскочить со своего временного, травяного ложа. Наиболее мудрые и опытные в ратном деле воины, предпочитали не вскакивать, чем и спаслись.
   Главнокомандующий левым крылом Иван Кучка, не доверяя своим же суздальцам, всегда ставил свою палатку в стороне и сзади, выставлял охранение на ночь. Кроме того, у него были все основания подозревать, что черниговский князь может подослать к нему убийцу. Спал он в пол-уха, не раздеваясь. Когда разгорелся бой, Кучка, выскочив из шатра, увидел в рассветном сумраке, что суздальцы бегут от конников, не сопротивляясь, а новгородцы громят рязанцев; ему стало понятно, что наводить какой-либо порядок в этой сумятице бесполезно, и надо спасаться самому. Вскочив на коня, которого уже подвел гридень, Кучка поскакал вдоль Днепра к переправам. Оглянувшись, он увидел, что за ним скачет всего-то с десяток воинов из его личной охраны. К переправе он успел, а основная масса воинов, отсекаемая конниками Урса, бежала вдоль Днепра к северу.
   Гридни, заскочив в шатер великого князя, взвыли:
   - Государь! Беда! Твой брательник, Мстислав громит твою рать! Вои бегут, куда очи глядят! Кони оседланы! Спасайся, инако погибель неминуча!
   Для гридней казалось чудовищным, что князь спокойно натягивал сапоги, крестился, в то время как Ярослав не мог попасть ногой в сапог. Монах Илларион, без какой-либо суеты, спокойно клал поклоны перед образом, сурово глядящего с иконы, Спаса.
   Гридни аж приплясывали от нетерпения, а их хозяевам хоть бы хны, как будто они собирались на обедню, степенно, не торопко.
   - Ну, чего вы, ребятки, в такой сумятице пребываете? - спокойно заметил им Андрей.
   - Да ты што, государь! О двух головах штоли? - старший гридень Яков аж растерялся от такого странного спокойствия князя. - Да они ведь никого не щадят!
   - Они и не должны щадить! - невозмутимо ответил Андрей. - Здеся баб, детишков малых, нету! Вои сражаться должны, а не бежать! Тако-то младень! А што же Кучка?
   - Якой тама Кучка, государь! Он уже сбежал! Единственно кто противоборствует, тако черниговцы, а рязанцы пали под мечами новгородцев, остатние бегут в панике! Поспешай, князюшко!
   - Меня они убивать не будут! - как-то буднично ответил Андрей.
   Князь Ярослав, все-таки натянувший сапоги, взял команду на себя:
   - А ну, Яков, хватай князя в охапку и на коня! Отче! - обратился Ярослав к монаху. - Чего медлишь? - А ну на конь!
   - Оставь меня, сынок! - был ответ. - Я нужон токмо Вседержителю! Аще хотите - спасайте свои головы, души-то все одно не спасете!
   Шатер опустел, а ворвавшийся через минуту Омар аль Джабер застал в нем только монаха, склонившегося перед иконой. Араб моментально остыл, присел на свернутый валик войлока, успокаивая себя от горячки боя. Заскочившему коннику он как-то даже равнодушно и устало сказал:
   - Выстави охранение, Остап! Князя Андрея здесь уже нет! Не растащили бы добро великокняжеское!
   Разгром соединенного войска Боголюбского был ужасающим. Убитых было сравнительно немного, больше раненых. Полки удельных князей были просто рассеяны, воины разбежались в разные стороны, побросав тяжелое вооружение, чтоб легче бежать. Взошедшее солнце увидело ошеломляющую картину ратного поля вокруг цитадели. Рязанцы практически были уничтожены поголовно разъяренными новгородцами. Выскочившего из палатки князя Глеба одним махом зарубил конный воевода Зуб, даже не оглянувшись. Кроме рязанцев, новгородцы смяли полк торков, князь которых Волк успел ускакать с малой дружиной. Только полк тверичан ушел в полном порядке, ощетинившись на всякий случай копьями, и, даже захватив свой обоз с продовольствием и полковой амуницией. А ушли они еще до боя, видно кто-то из новгородцев предупредил их. Да оно и понятно. Все-таки тверичане соседи новгородцев.
   Среди притворившихся сраженными, оказался и случайно уцелевший Кузьма, который, проснувшись от гомона и звона оружия, просто закрыл глаза обратно и вверил свою жизнь Господу. Это его и спасло, а много позднее, он с уже придуманными подробностями рассказывал монаху-переписчику Георгиевского монастыря всякую ерунду о страшном разгроме под Киевом, о котором и сами-то киевляне толком ничего не знали.
  
   Глава П
  
   НЕ УБИЙ!
   (Важнейшая заповедь Христа)
  
   Князь Андрей вторые сутки ехал на тряской повозке, сопровождаемый конными гриднями домой, во Владимир. Ехал и горько размышлял: "Ну почему князья-братья не могут, наконец, понять, что в единении и есть сила Русской земли? Вон король Фридрих Барбаросса согнал германцев в единое стадо, только герцог Альберт, которого черти недавно принесли в столицу за подмогой, еще вздумал сопротивляться. Просит дать ему хотя бы тыщу воев. Ну дал тыщу необученных парнишек, сказал, чтоб сам со своими рыцарями обучал германскому языку и воинскому делу. А толку что? Вижу ведь, не тому учит! Мы-то не так воев своих учим делу ратному. Добро хоть тысяцкого Бороду к ребятишкам приставил, окромя рыцарей германских. Он, глядишь, и, нет-нет, да хоть поправит герцога, мол-де, не тако бы надо, а вот яко мы, русичи, бьемся.
   Мысли скакали в голове князя, как норовистые скакуны. Второе пораженье подряд от брата Мстислава - это уж слишком. Удельные-то ведь такой слабости не простят. Брату, хоть и двоюродный, поддержать бы меня, а он, строптивец, с земель ему подвластных налоги сбирает, по ряду мне дань платит, чего уж греха таить, а под мою руку не идет, пример худой другим выказывает. Опять же подумалось, что Иван Кучка виной многому, да ить, и я грех великий свершил: отдал стольный град Киев на поток и разграбленье. Мало того и икону Богоматери, даную в дар отцу Мономаха великому князю Всеволоду тестем византийским императором Константином, он Андрей, увез с собой во Владимир.
   Вспомнилось, как уходил из Киева навсегда. Шел с большим обозом, с киевлянами, пожелавшими ехать с ним, в новые, неизведанные для них, дремучие края, во Владимир-град, основанный еще дедом, Владимиром Мономахом. Вез, кроме святыни византийской, пять возов богослужебных книг, трактатов, написанных мужами учеными, греческими. Вез и греков-переписчиков, язык славянский ведающих, чтоб переписали премудрость предков своих на язык русским людям понятный. Вез и целый клир певцов, коими восторгался еще в Киеве.
   Странным, но знаковым, показалось, что, не доходя до града Владимира всего-то десять верст, лошадь, на которой везли святыню цареградскую, прадедом, князем Всеволодом полученную от императора Константина, встала, как вкопанная, и на кнут возчика не реагировала.
   Весна тогда расцвела пышным цветом. Кругом все благоухало: цвела, как невеста черемуха, верба удивляла желтыми барашками, березы покрылись нежными листочками, ели и сосны выпустили светло-зеленые свечки. Небосвод казался умытым, уютным, чистым. Все привлекало, все располагало к чему-то. Показалось ему, Андрею, тогда, что чудо это, и икону везти куда-либо дальше даже грех великий. Караван остановился, а дале, во Владимир, вроде, как и ехать-то нельзя. А тут еще и клир греческий запел, да так чудесно, как херувимы с небес.
   Велел тогда разгружаться, да церковь во имя Богородицы Пресветленькой из сосен соорудить. Мастеров-зодчих вез ведь тогда во множестве, многое тогда задумывалось. Церковь-однодневку срубили быстренько, а заодно и терем княжеский, конюшни, казармы для воев, да службы разные, да домы для себя, и все за одно лето. А ведь пока строились, сена для коней, для скота разного иного многажды успели накосить. Слух-то об иконе чудотворной раскатился окрест. Понаехали бояре владимирски со скарбом и семействами, строиться начали. А раз так, то и плотники, кузнецы, смерды с житом и коровами, и тоже с семьями. Ну, само собой и торговые гости пожаловали, как же без того? Назвал тогда село то, Боголюбовом, и прозывается оно так до сих пор.
   Уж боле двадцати лет прошло с тех пор. Богатое стало село, дома каменны появились, монастырь возрос, паломники толпами ходить стали, торговцы ряды завели. Да ведь и Владимир-то град, дедово семя, тож не забыл: стеной доброй окружил, церквей понастроил, ворота могучие кои золотом, кои серебром накрыл во славу столицы Руси. Народ возрадовался, окромя удельных. Тем-то все не то, рожи свои пакостные кривили, все-то им злыдням не нравилось. А ведь многие знавали, что братьям единокровным ни Иоанну с Борисом, ни Глебушке со Святославом, ни Михаилу со Всеволодом, ни младшенькому Димитрию ничегошеньки не дал. А уж Ефросинья-то, сестра, коли замуж за любимого, князя Игоря Черниговского, было собралась, ведь не разрешил. Она в монастырь и постриглась. Проклясть може и не прокляла, да кто её ведает. А Димитрию брату, даже городишки того, что в честь его отец, родимый Георгий (Юрий) основал, и того пожалел. А уж про племяшей и вспоминать-то неохота: повелел, чтоб в войске его служили, да земле Русской от ворога щитом пребывали. А им вишь кормленья хочется, уделов жаждут. От меня энтого кормленья им мало кажется. Ну, дай им каждому, тако ведь нас, раздробленных-то, куры лапами загребут, а округ вороги, на земли наши зарятся, зубами скрежещут. Невдомек дурням, што зубы-то энти драконьи выворачивать с корнем надо, не противоборствовать меж собой. Мстислав-то вот понимает, што в единении сила, а ведь тоже супротивничает.
   Один свет у меня в окошке жизни - Улита-голубка, краса кроткая. Души в ней доброй - окиян-море, а братья вот её себе на уме, все чего-то таятся, хитрят, норов отцовский, иной раз выказывают.
   Вспомнилось, как встретил случайно Улиту из семейства Степана Кучки, в деревеньке Черемушках в нищете прозябающем. Возвращались тогда с отцом из под Киева, после очередной битвы с князем Изяславом, дядькой родным. Да и битвы толком не случилось. Тако уж, пошумели, оружьем побряцали, да и разошлись по домам. Отец Георгий (Юрий) все хотел киевский стол занять по ряду любечскому, да дядья мешали. Прозвали отца Долгоруким. Из Владимира-града, издалека вишь, руки к Киеву все протягивал. А сколь заговоров тама, сколь битв, сколь людей зря положили, не счесть. Возненавидел тогда Киев энтот, а уж когда отца после двух лет правленья отравили, то и совсем сделал столицей Руси город Владимир, Киев снизил до удельного города, да посадил тама брата Ростислава. Двоюродный брат Мстислав промолчал тогда, может потому, что Ростислав старше и имел больше прав на киевский стол.
   А тогда, после бестолковой битвы с ратью дядьки Изяслава, возвращался он с отцом через бывшие владенья боярина Кучки. Отец пребывал в нуне, разговаривать не хотел, а тоже была весна в самом разгаре. Смерды землю пахали, жито сеяли. Места вокруг шибко красивые. Отец ехал мрачный, о чем-то все размышлял, не замечал мест великолепных, речек кривых с заводями. Тут тебе и Неглинная, и Яуза, и Москва-река. Мало-помалу отец от красоты природной повеселел, в историю ударился: "Места сии, сынок, достались нам, славянам, от скифов-гелонов. Оне предкам нашим сами предложили: живите, места много, на всех хватит".
   Остановились тогда на отдых и ночевку в энтих самых Черемушках. Из дома крайнего, захудалого, девушка воды вынесла испить, красоты неописуемой. Сзади неё два парнишки, робкие, да худо одетые. Не знал ведь, что семейство энто бывшего хозяина мест тутошних, Степана Ивановича Кучки, которого отец казнил за сорванные поставки овса, ременной упряжи дружине великокняжеской и строптивый характер. Зато отец ведал чье энто семейство.
   Уж шибко понравилась девушка. Давай отца упрашивать, чтоб женил на красавице северной. А он, да ты што, мол, дурень? Оне в опале у меня! Да ты хоша бы ведаешь, што прабабка твоя, царевна Анна, дочь императора византийского, Константина Мономаха, а бабка, шведская принцесса Христина, дочь короля Ингворда, а мать твоя, Айджан, дочь хана половецкого Курая. А энти-то кто? Голь перекатная! Пусто место! Да я деревеньки ихни, Кучкой прозываемые, в Москву, волей своей, переименовал, по названью реки, скифами, жившими тута, Медведицей нарекшими. Москва - энто и есть Медведица. Яко же ты, сын родовитых, можешь жениться на опальных, теперя безродных? Я тебя на польской королевне женю. Однако упросил ведь. Тяжко было устоять князю Юрию (в крещении Георгию) перед настойчивыми просьбами сына, самого любимого, боевитого из всех сыновей, во всех ратных походах с ним пребывающего. Согласился, женил на дочери врага своего бывшего. А может, женил во искупленье грехов, хотя человеком был чрезвычайно жестким, да и сам-то Андрей возле отца стал таким же. Братья взросли возле матери Айджан, мягкой и доброй, в походы с отцом не ходили, ратными утехами не занимались.
   А вот нежно любя Улиту, он, Андрей, только теперь понял, как сильно отличаются братья от сестры, видно в отца, своенравного Степана Кучку, пошли характером. А ведь приблизил ко двору великокняжескому братьев жены, Ивана и Якима, должности воинские, высокие дал им. Понял и то, что братья выросли в семье одного богатого мужика, который постоянно напоминал им, что отец их, боярин Степан Иванович Кучка, владелец энтих обширных мест. По сути, основатель города, потому как построил церковь Троицы и детинец, хоша бы и деревянный на случке речек Яузы и Москвы, на месте древнего еще городища скифова.
   Все-таки не стал отец противиться желанию сына жениться на дочери Степана Кучки. Видно вспомнил, что и сам-то женился на красавице Айджан, дочери хана половецкого, по любви. А уж когда отец так неожиданно погиб в Киеве, забрал ко двору и опальных братьев своей жены. Приблизил, возвысил. А что толку! Единомышленниками все одно не стали, а ведь надеялся, мыслил - вместе-то горы свернут. Ан нет, все как пристяжная кобыла, в сторону глядят, улыбаются токмо; притворно, скорей всего. Как до дела, так тот же Иван, к воеводе Морозу помощником приставленный, в прошлом годе из - под Новгорода первым сбежал, сечи с Мстиславом убоявшись. Теперя вот опять первым оказался в бегах. Ежли б завязал бой, так неизвестно еще, как бы оно все повернулось. Глядишь, и разбили бы Мстислава...
   Давно уж миновали места московские. Андрей во Владимир заезжать не стал, переправился через Клязьму дальше, и сразу в Боголюбово. Заперся там, в церкви иконы Божьей матери, храма любимого, из белого камня волжского сложенного, душу освободить от горестей и забот мирских.
  
   *********
  
   Хоть и называлось издревле село Веселым, жители богатых здешних мест последние десять лет не очень-то веселились. А все потому, что повадился к ним каждую осень, как шкодливый кот на сметану, наезжать великокняжеский ключник Яким с тиунами и дружинниками. Приедет, обдерет всех чуть ли не до нитки, напируется, и уедет с огромным обозом дани во Владимир. Жители уж и приспосабливаться стали, своего соглядатая в столице завели. Тот сообщал, когда Яким за налогами, за данью выезжал. Суматоха в селе и окрест начиналась: прятали, закапывали зерно, скотину в глухие места угоняли, скарб мелкий, что подороже, по щелям рассовывали. Богатеть уж и не выгодно стало - все одно Яким отберет, и пожаловаться некому, село за казной великокняжеской числилось. Князя Андрея сроду дома не застанешь. То он в походах ратных, то, последнее время, на богомольях, да на стройках церквей занят, не до судов ему княжеских. Хоть матушку-репку пой, хоть волком вой. Круговерть такая надоела всем. Какое уж там веселье.
   Опять осень, опять Яким нагрянул. Хоть и тепло еще, днем даже жарко, а он в дорогую шубу вырядился, парчовую, соболями отороченную. Засел в съезжей избе, давай с тиунами подсчитывать, кто сколько задолжал.
   Вызвали селянина Фому, у которого на захудалом дворе окромя трех тощих собак никакой другой живности давно уж не водилось.
   - Ты чего ж, тать подзаборный, жита в казну не везешь? - встретил его с порога Яким. - У тебя же надел землицы добрый! Отвечай!
   Хитрый Фома знал, о чем его спросят, и давно уж приготовился ответить:
   - Тако, боярин, на ком я надел-от энтот пахать бы стал? Разве што на псах, што во дворе моем обретаются, да забор с голодухи грызут. Ну, запряг бы я их, тако оне в первой же борозде ноги-то бы и протянули. Ну, можно еще было старуху свою вместе с псами к сохе привязать, тако у меня даже ремней, веревок нету. Лошадка-то моя от старости еще в прошлом годе издохла.
   Яким мрачно посмотрел на ветхую веревку, которой Фома опоясал свой рваный зипун, на тощую его фигуру, грозно обронил:
   - А чего егда псы на подворье твоем охраняют, сукин ты сын?
   - А энто, штоб забор мой, завидущий сосед не украл, аль старуху! - съерничал Фома.
   Тиуны слегка хохотнули, а Яким, наливаясь гневом, заговорил, как ему казалось убедительно:
   - Видать давно ты, Фома, плетей не пробовал! Вон сосед твой, Еремей, и жита два воза сдал в казну княжеску, и скотины у него полон двор! А ну ступай за мной, поглядим, яко вы тута с жиру беситесь!
   Добротный дом Еремея контрастно выглядел в сравнении с покосившейся избенкой Фомы, на позеленевшей крыше которой росла трава. Перед новыми воротами еремеева подворья, Якима со свитой тиунов и стражников, встречал, низко кланяясь, сам дородный хозяин с бородой по пояс.
   Яким, из робкого когда-то юноши, проживавшего в Черемушках, при дворе великого князя Андрея возмужал, приобрел властность. С простыми людьми вел себя грубо, по-хамски, сам князем старался выглядеть в селах, где собирал дань, и уж, конечно, доброхотом для великого князя. А тот не вникал, где и как его шурин добывал средства на содержание большого войска. Знал ведь, что шурин вор тот еще, да прощал ему шкодливость воровскую из-за любви к сестре его. Яким это учитывал, а потому свирепствовал, как хотел, обдирая крестьян излишне, не о государстве мысля, а больше о кармане своем. Вот и в этот раз, приехав в село Веселое, решил по-своему разумению наводить порядок:
   - Чего энто ты, Еремей, - ядовито заговорил великокняжеский ключник, - на улице нас встречаешь, а ворота на подворье закрыл? Ишь, и одежонку на себя худеньку оболок, бороду до земли отпустил, штоб брюха твоего толстого мы не узрели!
   - Тако, батюшко! - заныл, склоняясь, до земли Еремей. - Я не ведал, што ты удостоишь меня приходом своим, в гости пожалуешь!
   - Ты в своем ли уме, смерд! - притворно возмутился Якун. - Нешто буду я еще тута по гостям шастать, пиры пировать? А кто ж егда княжьи дела править будет? А ну отворяй ворота! Поглядим, яко живешь!
   Обычно за Якимом тащились не только тиуны и стражники, но и охочие до всяких новостей, в том числе и столичных, любопытные селяне. Яким не препятствовал. Свидетели ему были только на руку. Еще бы! Он тут справедливость правит, пусть все видят, запоминают, другим расскажут. Одного только не учел недалекий ключник: люди все переврут, и справедливость его, в глазах селян, исказится, и будет представлена другим в ироничном виде.
   Зайдя на обширное подворье, осмотрев загоны для овец, свиней, коров, Яким увидел пяток откормленных лошадей. Пальцем поманил к себе Фому.
   - Вот тако и жить надобно, Фома! - назидательно сказал он. - Чем зимой-то питаешься, коли жита, не сеешь, бедолага? Овса-то хоша запас?
   - Тако, боярин, старуха моя огородом правит! Капустку квасим, свеколку, морковку парим. Маленько овса сеял по непаханой земельке. Сколь взошло, тако его лошадки, - Фома кивнул на мрачного Еремея, - летось съели! Да ништо, я и без овса перебьюсь!
   - Та-а-ак! - протянул Яким, голосом, не предвещавшим Еремею ничего хорошего. Осмотрев толпу, и сделав многозначительную паузу, он, вдруг, огорошил всех своим решением. - А выбирай-ка ты, Фома, в свое пользованье любую из энтих лошадок! Я тако решил, и быть посему! Хозяин не оскудеет, а ты, глядишь, на тот год жита и для князюшки нашего, и для своих нужд припасешь! Яким строго, как ему казалось, посмотрел на собравшихся, ожидая одобрения. - Я строг, но справедлив! Все вняли, аль у вас ухи грязью заросли?
   - А мне што ж, батюшко, его собак, с голодухи облезлых, прикажешь взамен лошади взять? - встрепенулся Еремей. - Из их ведь и шапки не сошьешь!
   - Ништо, Еремей! - издевательски произнес Яким. - Собак евоных откормишь, шерсть на них нова и вылезет! Не токмо шапку, а ин и шубу из их сварганишь!
   Фома, не ожидавший такого поворота событий, вклинился, наконец, в диалог:
   - Постой, боярин! На кой ляд мне его лошадка коли мне все одно кормить её нечем! Сена-то я не запасал!
   - А пошто ты, пес драный, летось пузо чесал, траву не косил?
   - Тако посуди сам, боярин, што мне старуху свою энтим сеном кормить, аль собак?
   - Да вы што оба! - взбеленился Яким. - Выкаблучиваться тута, предо мной, вздумали? А ну выбирай лошадь, Фома! На то моя воля! Ишь, плетей оба захотели!
   Хитрый Фома, почесав в затылке, указал пальцем на кобылу, которая была явно на сносях.
   - Вот энту лошадку беру, боярин, коли на то твоя воля!
   У Еремея глаза полезли на лоб, но все-таки решился возразить:
   - Тако ведь она жеребая, батюшко! Почитай Фома двух лошадок за просто так берет!
   - Што-о-о! Не берет, а я даю! Вижу покуда одну! - был безаппеляционный ответ. - И зарод сена ему привезешь, штоб кобыла его с голодухи не околела! Все слышали! - обернулся Яким к собравшимся. - Ну, а ты, Фома, видать к Богу ближе, чем мы все грешные, коль цельный год, пост блюдешь, на квашеной капусте сидишь! Энто похвально! Разговеться тебе надобно. Эй, Еремей! Выдай Фоме кабанчика из своих запасов, да пару мешков гречки, да сани, да упряжь! И немедля!
   У Еремея все внутри оборвалось, а Яким победоносно оглядел толпу, вот, мол, моя справедливость. Заметив в ней знакомое лицо, удивленно спросил:
   - А тебя, Фотий, яким побытом сюда занесло? Пошто не в дружине княжеской? От службы отлыниваешь? Тебе ведь надел от великого князя даден! Рванье на себя напялил заместо доспехов воинских, тако мыслишь, не признаю?
   Из толпы кто-то сказал:
   - Ишь ты, имя имеет, а мы его все Кривошеем кличем! Он с весны еще у нас, боярин! Раненого его привезли из под Нова-города. Тута его вдова одна пригрела, Агафья, егда он оклемался.
   - Пригре-е-ла! - передразнил Яким. - Я вас всех не то, лодырей, пригрею! Разговеетесь у меня! А ты, Фотий, следуй в дружину!
   Долговязый мужик, с кривой от ранения шеей, вышел вперед, слегка поклонился, глухо проговорил:
   - Якой из меня теперя воин, Яким? Не видишь штоли, скособочило меня! Сам бы побывал в сече той жестокой! Небось, по иному бы заблеял!
   - Поговори еще у меня! Энто уж пускай великий князь решает, куда тебя определить! Со мной поедешь!
  
   *********
  
   Внушительную дань собрал Яким, разъезжая по деревням и селам вдоль реки Колокши. Обоз, из почти сотни телег с зерном, кадками с медом и топленым маслом, растянулся змеей по, избитой за лето многочисленными колесами, дороге. И это еще не вся дань. Позже, когда дорога подмерзнет и её присыплет снежок, а в селах начнется забой скота, уже санным путем пойдет второй обоз с этих же мест. Загружены сани уже будут говяжьими, свиными и бараньими тушами. Будет там и сало соленое, копченое, и птица разная, и шерсть с валенками. По весне мужики повезут во Владимир-град льняное полотно, гончарную работу, деревянные и берестяные изделия, кожи и ременную упряжь, бухты веревок. Все это положено по ряду в казну великого князя. Ну, а коли уж сдал договорное, да изловчился накопить, изготовить сверх того - торгуй на базарах, набивай свою мошну, не возбраняется.
   Заканчивался обычный теплый день бабьего лета, и впереди уже маячили золоченые купола и кресты столичных соборов, когда обоз Якима выполз на пригорок перед спуском к городу.
   Сзади, на западе, покрасневшее солнце уже задело нижним краем холмистый горизонт. Обычно белые днем, стены церквей, боярских домов, башни въездных ворот окрасились в красноватый цвет, словно нагретый в кузне металл. Золоченый верх ворот, маковки церквей и соборов полыхали огнем от заходящего солнышка. Все это дополнял багрянец рябин и боярышника в палисадах городских строений, оранжевая листва берез в переулках. На фоне мрачной, сине-черной тучи, занявшей половину неба с восточной стороны, город выглядел как-то угрожающе, и показался Якиму страшным, как будто кто-то залил его свежей кровью.
   Ой, не к добру это! Холодом облилась душа, змеёй вползла в сердце великокняжеского ключника тревога. Что-то случилось! А что?
   Яким остановил обоз, слез с телеги, поклонился куполам, трижды широко перекрестился, стараясь утихомирить тревожное состояние.
   Сзади собрались возчики, тиуны и стражники. Обомлев, смотрели на пламенеющий в заходящем солнце город, на зловещую черную тучу, нависшую над ним, медленно, но упорно заглатывающую пространство. Как будто это и не туча поздняя грозовая, лето провожающая, а страшнее, вроде огромной лапы фантастического зверя, которая неотвратимо опускалась на оробевших людей, на строения, на окружающий ландшафт, сея страх в душах, повергая в уныние, унижая достоинство.
   Возчики крестились, клали поклоны, говорили, что не к добру это. Наконец кто-то из них робко сказал:
   - Боярин, ехать надобно! Разгружаться уж утречком будем, а коней напоить, да корму задать им сейчас надо бы! Сами-то ладно уж, при лучине поснедаем, привычно уж, а лошадки оне ведь яко дети малые!
   Яким отрешенно оглядел толпу возчиков, как будто их и не было вовсе, молча сел на телегу.
   Уже в городе обоз закатился на обширный двор казны, где вдоль забора располагались амбары, клети и конюшни. Лошадей, уже в сумерках возчики поспешно распрягли, напоили, завели в денники, задали корму. Сами ушли в съезжую избу вечерять при слабом свете лучин. Сторожа закрыли ворота, выпустили сторожевых псов. Все это делалось по раз заведенному порядку, даже без кагого-либо участия ключника, который в этот раз равнодушно махнув рукой, что было необычно, ушел в свой большой дом, расположенный рядом, вызвав этим удивление сторожей.
   - Чего энто с ним сегодни деется-то? - вопросил один из сторожей. - Яка блоха его укусила? Смурной, и не в себе быдто!
   - А ты чего, Игнат, забыл, чего на днях случилось? - ответил ему напарник Федот, криво ухмыльнувшись.
   - А-а-а! Да-да! - Видно шепнул ему кто-то по дороге! А и черт с им, не к ночи будь помянут! Господи прости! - Игнат мелко перекрестился. - Во дела у нас! А, Федот! Не ведаешь, с якой стороны тебя судьбинушка-то плетью огреет, аль того пуще секирой! Все в руце Божией! А мы-то кто, Федот? Тако, навроде вшей, копошимся тута, все чего-то нам надо....
   Яким, придя, домой, уже в темноте, не стал переодеваться с дороги, хотя надо бы. Взяв из рук служанки Авдотьи, по давно заведенному, вечернему обычаю, корчагу с крепким медом, ушел в свою ложницу. Та смотрела хозяину вслед, разинув не только рот, но и глаза, чего-то явно знала, но сказать не посмела. За стеной вовсю хлестал ливень, грохотал гром, поздняя гроза провожала лето.
   Через некоторое время к нему, со свечой в руке, вошел, не стучась, казначей великого князя Анбал Ясин, мокрый от дождя.
   - Чего в одиночестве пребываешь, Яким? - осторожно спросил Ясин.
   - Што-то тяжко мне на душе, Анбал! - глухо проговорил Яким. - Сам не ведаю отчего! Яка-то марь на меня напала!
   - Тако ты што не ведаешь ничего? Разве не доложили тебе? - удивился Анбал. - Ведь весь город....
   - Да што подеялось-то у вас тута? - в свою очередь удивился Яким, предчувствуя беду. - Говори скореича!
   - Вот те на! Яко што? Неужто не ведаешь?
   - Чего душу рвешь, гад ползучий! - Яким уже не мог сдержать накопившуюся ярость, выплеснув её на Ясина. Но уже понял, что случилось то, о чем догадывался, что предчувствовал.
   - Тако ведь брату твоему, Ивану, по указу князя Боголюбовского, головушку-то ссекли третьего дни. Уже и захоронили без шума мирского. Ты уж прости за весть энту прискорбную. Да я и приперся-то совет с тобой держать, яко нам дале-то жить-существовать, коль, округ замараны.
   - Яко энто замараны? Я вроде бы не марался! - вскинулся Яким.
   - Мы ведь с Иваном, мир праху его, свояки, - заговорил как-то издалека Ясин. На дочерях боярина Белосела женаты. Уж шибко осерчал князь Андрей на все семя наше. Норов отцовский, князя Долгорукого, взыграл в ем. Яко быть? Може ты подскажешь? Ты у нас мужик хитромудрый, найдешь способ. Понеже и пришел, и тако долгонько ждал, егда явишься.
   - Чего ты темнишь, Анбал! За яки таки грехи Иванушку-то?! - возопил срывающимся голосом Яким.
   - Да яко тебе обсказать? Тута тако дело: князь киевский Мстислав, который разгромил рати наши володимирские в пух и прах, выказал покорность нам, и прислал дань от удела своего. Пять сот возов жита, яко и положено по ряду. Тама, окромя пашеницы, гречка, пшено, горох.
   - А твой брательник, мой свояк, одну сотню возов завернул на Торжок, да и продал тверичанам, а деньгу присвоил. Возчики уехали в Киев, да видно поведали Мстиславу о воровстве сем. Тот прислал депешу князю Боголюбскому. Все и открылось.
   - Ну, а я-то, ты, яким боком к воровству сему? - все еще недоумевал Яким.
   - Да оно вроде бы и нияким, да ведь Иван деньгой-то со мной поделился, да еще с зятем твоим, Петром - вот и помысли теперя, замаран ты, аль яко? Топор-от великокняжеский на всех нас опустится. Моя вина в том, што не пресек воровства энтого, не проследил, не доложил во время, мзду взял, смолчал. А егда князь Андрей прознал, то сразу во гнев, да тута же Ивана под топор. Припомнил ему заодно, што тот дважды бегал с поля боя от ратников Мстислава.
   - Ну, бля, натворили вы тута делов, а я причем? Вы ведь воры-то!
   - Ты, Яким не отгораживайся! Великий князь и про твое воровство ведает, и велел своему стольнику Кузьме дознанье в казне учинить. Все пересчитать, и недоимки с тебя и меня изъять, нас с тобой примерно наказать. И ни яко-нибудь, а при честном народе, и ни где-нибудь, а во самом Владимир-граде, не в Боголюбове, чуешь? Дошло, али яко?
   - Дошло, дошло! Поразмыслить тута надобно крепко, Анбал Ясин! Погоди, присядь! Яко бы промашки не содеять вгорячах. Жалко брата, а зятя Петра и того жальчее, да и сам не ведаешь, яко цел останешься. Давай-ка промыслим о князе энтом, Анбал! Скажи-ка, - озаботился, вдруг, Яким, - а яко с семьей-то Ивана князь поступил, с племянниками моими? А?
   - А чего? Ништо! Сказал, што за деяния худые родителя своего, семья ответа не держит.
   - Ты вот многажды чего тута набрехал Ясин, а я-то пред князем чист! - заметил ключник, наливая мед в кубки.
   - Брешет пес, Яким, а токмо не шибко ты чист, чай не голубь! - огрызнулся Анбал. - На яки таки шиши терем сей построил, да еще дом добрый в Боголюбове, да еще где-то. А прислужников завел столько, што великий князь позавидует, а их ведь содержать, кормить, поить, одевать надобно. А лошадей, коров у тебя не одно стадо, а на них сена одного токмо не одно поле скосить надо, а овса сколько?
   - Ты не ори, Ясин! Людей в дому моем всех переполошишь! Мне ведь князь деревеньки на содержание мое давно еще пожаловал, яко и тебе тож, не прибедняйся.
   - Ишь ты, отговорился! С тех деревенек, с оброку их, шибко-то не разжиреешь! Все ведь знают, яко ты герцога-то, Альберта, пса блудливого, закордонного, принимал не единожды. Угощал яствами заморскими, не пареной репой, киселем овсяным, - угощал вином греческим. В банях парил сего кота шкодливого с девами блудными. Што кривду баю, аль яко?
   - Да нет, правду баешь, тако то ведь по указу Боголюбовского! Повелел всяко ублажать герцога энтого - я и старался. Не забывай Ясин, што опосля позору киевского, егда войско наше, князем Мстиславом изрядно потрепанное, домой возвернулось, не я ли внове ратников наших вооружил? Энто ведь ни много, ни мало, а 60 тыщ! Каждому ратнику по мечу дать надобно, прежние-то князь Мстислав отнял, а добрый меч десяти коров стоит, да боле! А што до герцога, тако одной капустой квашеной его кормить не будешь, разнесет худую славу по миру про гостеприимство наше - позору не оберешься. Вот егда клюква на столе, да осетрина в сметане, да кабанчик жареный, да меды стоялые, тако и капустка квашеная с яблоками яством покажется гостю заморскому. С блудливых дев не убудет, а коли родит яка, тако я выращу, мне люди свои надобны.
   - Ладно, Яким! - миролюбиво заговорил Ясин. - Давай лучше помыслим, яко нам дале быть! Чую, не сдобровать нам, не схорониться от гнева великокняжеска!
   - А я и говорю, - понизил голос Яким, - што надо князя энтого заменить!
   - Ишь ты! Заменить! Чай не варежка! Хоша брат его, тишайший Михаил, аль Всеволод покладисты будут.
   - Ты вот што, Анбал! - зашептал ключник. - Мне все одно завтрева в Боголюбово ехать, отчет держать пред князем по дани с Колокши. Собери-ка ты, Ясин, недовольных десятка два, да вези их туда ж, в подклети мои. Я их медами крепкими угощу, а там поглядим, што к чему, ночь темна....
  
   *********
  
   Князь Андрей все никак не мог заснуть. Думы одолевали разные, заботы каждодневные, воспоминания. В ложнице, кроме него, спал уже в углу, завернувшись в тулуп, постельничий, парнишка Ефимка. Андрей, лежа на спине и закинув руки за голову, смотрел в темноту потолка и перед взором плыли образы, события, люди.
   Вспомнилось, как ехал двадцать лет назад по этим местам из Киева, чтобы уж больше никогда не вернуться в дряхлеющую столицу Руси. Столицей порешил сделать Владимир, основанный еще его дедом, Мономахом. Только переправился с обозом и дружиной через Клязьму, лошадь с иконой Божьей Матери возьми и встань. Возчик и за узду тянул, и кнутом огрел пару раз строптивую скотину. Нет, не идет и все тут! Косит с укором глазами вишневыми на людей бестолковых, как будто просит, чтоб остановились в месте этом дивном. А и верно, черемуха дикая цветет, река Клязьма волной воркует неподалеку, за вербой в желтых барашках бор сосновый, плотный шумит, дерево к дереву, строевой лес, ядреный, вызревший за полторы сотни лет. Андрей следом ехал, посмотрел вокруг, место примечательное, посчитал тогда, что знак это свыше, коли лошадь не идет дальше. Велел остановиться на дневку, хотя до Владимира оставалось всего-то десять верст. Монахи с клиром подошли, запели дивно так акафисты во славу Богородицы, будто херувимы с небес. Тогда же пришло решение: строить церковь здесь, монастырь, да терем себе. Лесу строевого много, места чудесные. Мастера плотницкого дела с Андреем из самого Киева, в один день церковь-однодневку срубили. Да все умели с деревом обращаться, топором мастерски орудовать. Тут же возле церкви начали и терем возводить, службы, конюшни, казармы для дружинников, монастырь заложили. Споро стройка шла, может потому что весна в самом разгаре, да и молоды все были, силушку девать некуда.
   Во Владимир Андрей так и не поехал, бояре сами к нему пожаловали, своих мастеров понавезли. Те так же быстро дома им срубили со всеми службами. Жена, Улита, с семьей приехала. К осени уже стоял городок, свежей смолой пропахший, Боголюбовым прозванный.
   А потом все дружину укреплял, с удельными воевал. Под свою руку всех склонил. Государство, Русь хотел сильной видеть, как Германию под властью короля Оттона, а потом молодого Фридриха Барбароссы. В Суздале, в Ростове, в иных городах вече народное упразднил, недовольных вокруг себе нажил несть числа.
   Чтоб недовольство всякое сгладить, строительством церквей, соборов, монастырей занялся. Да не из дерева, а из камня белого, что с Волги мужики везли, иной раз и с проклятьями. Все думал народ, удельных ближе к Богу приобщить. Понимал, что вера сближает, сплачивает. Призывал людей, чтоб чтили заповеди Христа, не искали сокровищ на земле, а искали в душе своей. Кто-то внял призывам его, а кто-то нет. Лежа сейчас в ложнице своей, догадывался, что враги его притаились, не дальние - ближние. Брат Мстислав не враг ему, Андрею, покорился все ж, потому как мудр, ведал, что в единовластии сила Русской земли. Дань прислал, о мире печется. Любят его новгородцы, а его вот, свои, местные, не шибко-то. Косые взгляды часто ловил. Единомышленников маловато. Печаль грызла душу за разоренный когда-то Киев, за церкви киевские его же дружинниками ободранные, оскверненные. Жгли, грабили город, мирных людей убивали, будто иноземцы какие. А ведь киевляне такие же русские люди, можно сказать родня. Сроду такого не бывало на Руси. И ведь весь этот беспредел по его воле свершился. Замаливает вот грехи молодости своей, а удельные считают, что де, мол, слаб духом, стал. Братьев, дядей, племянников развелось во множестве, все уделов, власти жаждут, внять не хотят, что в единстве сила Русской земли. И народ богомолье его за слабость принимает. Вот и болит душа, которую ночь заснуть не может.
   В дверь ложницы кто-то постучал, да как-то не так. Постельничий Ефимка вскочил.
   - Отвори, княже! - раздался голос из-за двери. - Энто я, Прокопий. Весть срочная, неотложная.
   Голос был не Прокопия. Мальчишка кинулся было открывать, но князь остановил:
   - Постой, не отворяй!
   Андрей пошарил под подушкой, где у него обычно лежал меч, доставшийся ему по наследству от князя Бориса, позже в ранг святого возведенного, вместе с братом Глебом. Меча на месте не оказалось. В дверь тяжело бухнули, раздались пьяные голоса. "Ну, вот и настал мой последний час! - пронеслось в голове. - То мне за Киев".
   Дверь с грохотом упала, сорванная с петель. В сером полумраке ложницы замелькали тени людей. В проходе кто-то показался с факелом. Тени сгустились, сумбурное их мелькание усилилось. Князь в белой, исподней рубахе был виден, но кто-то сдуру заскочил в ложницу тоже в белой рубашке.
   - Коли его, робяты! - раздался знакомый голос Анбала Ясина.
   Князь успел поймать за древки сразу два копья, нацеленные ему в грудь. Толкнул от себя с неимоверной силой. Два тени пьяно завалились под ноги лезущим и орущим людям. Рядом с князем оказался некто в белом, в свете факела сверкнул меч. Третье копье воткнулось меж ребер этому некто и он, ойкнув, свалился на кровать. Но следующее копье поразило грудь князя. Он стал заваливаться на пол уже не чувствуя последующих ударов со словами:
   - Господи! В руце Твои предаю дух мой!
   В суматохе, впопыхах, в пьяном угаре заговорщики не заметили даже, что кроме князя закололи еще и зятя Якима, Петра.
   Совершив это гнусное убийство, все разбежались по терему, торопясь пограбить. А где же были слуги, охранные гридни, теремная челядь? Анбал Ясин предусмотрел все: напоил челядь и гридней до умопомрачения.
   Занялось пасмурное утро. Ясин приказал выкатить из винных погребов большую бочку крепчайшего меда во двор. Окровавленное тело великого князя выбросили в огород, чтоб не мешалось во дворе и не смущало еще трезвых. Когда вынесли из терема второе тело, Яким, узнав в нем своего зятя Петра, пришел в ужас. Велел отнести тело в свой дом.
   Разбуженные шумом в княжеском тереме, из ближних и дальних домов сбегались люди. Анбал щедрой рукой, каждому без разбора, подносил по ковшу крепкого алкоголя. На халяву, да не разобравшись в чем дело, никто не отказывался. В скором времени, как встревоженный пчелиный улей, гудело все Боголюбово. Допьяна напились даже попы, забыв служить заутреню. Совесть и страх у людей напрочь заглохли, утонули в крепчайшем меду. Подклети и погреба с вином были открыты настежь. Пей, гуляй матушка-Русь! По какой причине? А не важно! Забудь все горести жизни, отбрось заботы и повседневные дела, коли, власть угощает задарма.
   Заговорщики, тем временем, разорив погреба и великокняжескую казну, разбежались по городку Боголюбову, громкими криками сзывая жителей, чтобы вместе идти грабить дома боярские. И нашлось ведь немало таких. Поножовщина началась, вакханалия, смута, чего и добивались Анбал Ясин и Яким со товарищи, надеясь таким образом завуалировать тяжкое свое преступление. И это им удалось на первых порах. Во дворах ревел скот, который никто не удосужился напоить и отправить на выпас, гоготали гуси, которым тоже наступила пора отправляться на речку Клязьму, лаяли и выли дворовые псы, давно почуявшие, что хозяева их сошли с ума, и в городе случилась непоправимая беда.
   Стольник и верный слуга князя Козьма-киевлянин, проснувшись в своем доме от диких выкриков, понял все. Не раз предупреждал князя, чтоб не отпускал из города малую дружину, что настроения среди ближних худые. Малая дружина ушла на учения с герцогом Альбертом, которому очень уж хотелось познать наступательную и оборонительную тактику испытанных воинов великого князя.
   Козьма, наспех одевшись, поспешил на княжий двор, и увидел картину, давно им ожидаемую. Во дворе Анбал поил из бочки народ, который, напившись, бесчинствовал в тереме и в домах бояр, верных князю. Голого, окровавленного князя, Козьма нашел в огороде, примыкавшем ко двору. Надо было хоть завернуть во что-то тело, и верный слуга подошел к Анбалу. Отстранив протянутый ему ковш с медовухой, обратился с просьбой дать ковер, чтобы завернуть и отнести в церковь тело князя.
   - Пускай валяется в сраме! - засмеялся Анбал. - Собаки растащат!
   Козьма не побоялся пристыдить казначея:
   - Эх ты, изверг! Государь взял тебя из грязи, в рубище, ныне ты в бархате, а благодетеля своего оставляешь без покрова!
   Анбал, чтобы не привлекать внимания еще трезвых, злобно прошипел:
   - Иди, возьми вон в подклети коврик, да убирайся отсель со своим князем, хоша бы и в преисподнюю!
   Козьма завернул тело князя в плащ и ковер, понес к церкви, благо, что она находилась рядом. Никто его не остановил, посчитали за очередного мародера. Его сопровождали пьяные крики, вой женщин и собак. В церковь Козьму не пустили. Все причетники были пьяны, а сторож велел положить тело на паперть.
   Никто не обращал внимания на печального и чувствительного Козьму, который горько рыдал над телом, целуя окровавленные руки князя, приговаривая:
   - О добрый князь мой! Никто из слуг твоих не узнает тебя! Ты ласково принимал и угощал в тереме своем всякого: и грека, и латина, и булгарина, и еврея! А тебя и в храм Божий не пускают! За што же народ, такой неблагодарный, осерчал на тебя? Мало разве соборов ты понастроил во славу Божью? Мало ли кого приласкал? А ныне выпала тебе така тяжка судьбина! Господи! Яко стерпеть, яко пережить? Люди, што тебе волки стали! Друг на дружку глядеть не могут мирно!
   В одиночестве проливал слезы Козьма над телом князя. Пусто было вокруг. Издалека доносились пьяные выкрики, женские взвизги и горький плач по убиенным. Многие жители Боголюбова попрятались от насильников.
   Вдоль заборов безлюдной улицы от ветерка с Клязьмы печально кивали макушками чертополох и крапива, чемерица и созревшая полынь, будто сочувствовали Козьме и осуждали разразившуюся людскую вакханалию, а рядом от верхового ветра грозно шумел вековой бор. По уличной дороге, уверенной трусцой, никого не опасаясь, и, совсем не спеша, двигалась стая не то собак, не то волков с мордами в крови, и ростом чуть ли не с теленка. Видимо чуя, что пришел их час пировать, хищники, равнодушно глянув на Козьму желтыми глазами, проследовали дальше. Жертв для них в городе было более чем предостаточно.
  
   *********
  
   Анбал Ясин на куске бересты нацарапал записку, дал прочесть, сидящему рядом Якиму, где было следующее: "Хотим с вами все уладить: ведь не токмо одни мы промыслили эдак, но и вы такожде хотели".
   - Уразумел, Яким? - прищурив глаз, произнес Анбал. - Ну, тако и посылай своего гридня во Владимир к боярину Белоселу! Он давнишний тайный ворог Боголюбовского, пущай мутит народ столичный. Ему подсобит боярин Фрол Синий Нос, тожа тот еще возмутитель противу князя Андрея.
   - А чего ты, Ясин, своего гридня не пошлешь? - недовольно пробурчал ключник.
   Анбал с неудовольствием посмотрел на Якима, скрипуче объяснил:
   - У тебя вдвое больше прислужников, а я двоих уже отправил в Ростов и Суздаль с этаким же посланьем!
   Смута захлестнула города северо-восточных земель, бывших при великом князе Андрее Боголюбском оплотом силы и надежности. Убивали и грабили наиболее ненавистных бояр и торговых гостей, не разбирая, кто из них поддерживал Боголюбского. Из лесов и схронов в города пришли тати и обиженные. Лезли в дома, что побогаче, тянули все, что подвернется под руку, лишь бы прихватить чужое добро, унизить, сжечь, затоптать, вырвать с корнем, не важно кого и что. Торопились, пожить бы хоть чуточку, хоть какое-то время почувствовать себя на вершине жизни, не отказывая себе ни в чем, не думая о будущем. Забыли о Боге, о вере древней своей, православной, о заветах великих князей Ярослава Мудрого, Владимира Мономаха, о заветах отцов и дедов своих. Слепая ярость оплела души. И пока одни стенали и плакали по убиенным, прятались со страху, куда попало, другие, одичавшие, потерявшие честь и совесть, упивались мщением и крепким медом, творя зло. Смут подобных было немало и в прошлом, и будет еще во множестве в будущем на многострадальной Русской земле.
   Наступил шестой день смуты. Настоятель церкви Богородицы отец Микулица, серб родом, решившись, наконец, обратился к дьякону, греку Иллариону, спасавшемуся у него дома:
   - Послушай, брате Илларион! Доколе мы будем отсиживаться тута? Народ обезумел, отринул от себя Бога! Не наша ли с тобой вина в сем? Сам погляди, брат на брата идет с дрекольем, с вилами! Люди стали што собаки, и на чужое добро зарятся, чего допрежь того не бывало! Душа болит, на все глядя! Пойдем, Илларион, взывать к совести людской! Авось поймут нас люди, возгорится в них искра Божья!
   - Я ведь не о двух головах, брат Микулица! Бережешь жизню-то, да в миг потеряешь! - засомневался дьякон.
   - А нам она зачем? Мы ведь для людей живем, души ихние спасаем, да и свои тож! Да коли не мы, тако кто же, Илларион? Ежели есть еще в людях хоша частица малая Спасителя нашего - образумятся. Верю, брате, не звери ж оне лесные, аз целовеци, за коих Христос претерпел!
   - Пойдем, Микулица! - согласился грек. - Коли Христос претерпел страсти людские, тако нам-то и подавно головушки свои сложить во имя Его. Укрепился я духом, ты уж прости за колебанья мои! Пойдем, выбьем искру Божью в душах очерствелых! Да поможет нам Богоматерь Пирогоци, любимая икона великого князя Боголюбовского, да и народа володимирского!
   Подойдя к церкви, святые отцы застали на паперти Козьму с телом князя Андрея, завернутого в ковер. Запаха тлена отцы не почувствовали и посчитали это за добрый знак.
   - Неужто шестой день сидишь тута, Козьма? - обратился к нему Илларион. - Яко с голоду-то не помер?
   - Коли не уберег князя своего, тако и жить-то стоит ли? - был ответ.
   Церковный сторож Гаврила открыл дверь в церковь и униженно стал просить прощения, целуя руки иерархов. Те же, надев на себя золоченые ризы, и, взяв в руки икону Богоматери, запели торжественный, древний псалом. Пошли по безлюдной улице. К ним, из ниоткуда, присоединились протрезвевшие причетники, из домов вышли женщины и дети, старики, становясь в общую колонну, на ходу крестясь и подпевая.
   Из ближайшего проулка, вдруг, выскочило трое молодых мужиков с кольями в руках. От неожиданности остолбенели. Спутанные волосы на голове, скособоченные бороды, помятые, одутловатые от длительного пьянства лица. Оловянные, мутные глаза, из когда-то голубых, были зелеными, как будто в них действительно поселился зеленый змий, что и верно, чего уж там.
   Узрев процессию, мужики ошалело посмотрели друг на друга, потом на икону в руках отца Микулицы, в мозгах их, отравленных алкоголем, что-то пробило, щелкнуло, взорвалось, разгорелось, как костер, как-то быстро переплавилось во что-то иное, редко ими видимое и ощущаемое в жизни, бытовой, занудной - вспомнилось детство. Они, как по команде, отбросив в сторону колья, бухнулись на колени, поспешно накладывая на себя крестное знаменье. Когда процессия с пением прошла мимо коленопреклоненных, мужики поднялись и виновато поплелись в хвосте колонны, коряво подпевая и крестясь.
   Отовсюду сбегались люди и присоединялись к росшей на глазах колонне. Похмелье случилось не менее жестоким, чем преступление. Раскаяние, слезы, невозможность повернуть время вспять, надрывали душу.
   Пройдя по Боголюбову, процессия вернулась к церкви, захватила, положив на носилки, тело князя и направилась по дороге во Владимир.
   К обеду отец Микулица привел людей в столицу. Здесь колонна разрослась, пение псалмов многократно усилилось, охватив город. Горожане опомнились, забыв ненависть, друг к другу, разбой и злобу. Кроме псалмопения уже раздавались рыдания. Вспомнили люди благие деяния князя, когда он радостный не раз возвращался через Золотые ворота с победой, одаривал жителей, и закатывал пиры по улицам города. Вспомнили и то, что князь Андрей больше других понастроил церквей и монастырей. Через нежелание многих собирал Русь в единый кулак, как и дед его, великий Владимир Мономах.
   После отпевания, утром, а шел уже седьмой день после гибели князя, его с почестями похоронили в церкви Богородицы, им же построенной. К удивлению никто не чувствовал запаха тлена от тела князя, - это заметили все, а потому сочли чудом. Большинство посчитало, что чудо сие произошло от иконы Богоматери, вывезенной когда-то князем из Киева. Печальный день клонился к вечеру.
   В город, с учений, под предводительством воеводы Твердислава, мерной поступью пяти тысяч воинов, входила малая дружина великого князя, не ведавшая о трагических событиях последнего времени....
  
   *********
  
  
  
  
  
   Ч а с т ь 111
  
   НЕ ИЩИ СОКРОВИЩ НА ЗЕМЛЕ...
  
   Глава 1
   Княжеская чехарда
  
  
   Алена, младшая дочь гостя владимирского Микулы, медленно шла
  после вечерни домой в сопровождении приживалки и подруги Юлии. Настроение у нее было далеко не радостным. Куда уж там, коли, люди забыли, что такое стыд и потеряли совесть в последнее время. На соборной площади одни орали, что стол великокняжеский надо отдать сыновьям старшего брата Андрея, Ярополку и Мстиславу Ростиславичам, другие, пуще того, ратовали за братьев Михаила и Всеволода Большое Гнездо, проживавших с семьями в это время в Чернигове. Большая часть горожан находилась в смятении и унынии, не зная кого и позвать на великое княжение. А тут еще приехал Глеб Святославич, князь Рязанский, мутил народ. Ему-то милее были совсем молодые братья Ярополк и Мстислав, на сестре которых он был женат. Еще бы - всеми делами во Владимирской земле заправлял бы он, Глеб, из рода Ольговичей, извечных недругов Мономашичей.
   Месяц грудень с дождями, грязью и утренними заморозками тоже настроения Алене добавить не мог. Отец, с зятем Саввой и старшей дочерью Ульянией, уехал за товаром еще до убийства князя Андрея, и уж больше месяца о них не было ни слуху, ни духу. Далеко уехал, говорил, что едет в Новгород или еще дальше, в Ладогу.
   На деревянном тротуаре грязь оттаяла, и идти стало скользковато, но Алена этого не замечала, погруженная в унылые думы. Юлия, поддерживая подружку за локоток, что-то рассказывала, изредка похохатывая.
   Впереди дорогу загородили два молодца. Алене шел семнадцатый годок, и она давно уж числилась в невестах. С прошлого года за ней стали ухаживать сразу два дружинника, а она все никак не могла решить, кто же из двоих для неё предпочтительнее. Банальная и для тех далеких лет история любовного треугольника. Вот и сейчас, завидев воздыхателей, смутилась. Того, что был одет в зеленый кафтан и красные сапоги звали Белый, видимо за блондинистый чуб и светлую мягкую бородку. Второй был постарше, одет в малиновый кафтан и желтые сапоги, а звали его Черноус. Шевелюра на голове, усы и бородка у него были черными, как у ворона, а глаза синими. Белый - парень смешливый и дурашливый, а Черноус - мужчина серьезный и молчаливый, слов, в отличие от своего молодого друга, на ветер не бросал, зря не пересмеивался. От одного веяло жизнерадостностью - от другого силой и надежностью. Оба нравились Алене, оба старались её встретить где-нибудь на улице по пути из церкви Богородицы. Иногда, под каким-нибудь предлогом, заходили в её дом. Там мать Дарья с бабкой Аграфеной угощали дружинников клюквенным квасом, сбитнем и подовыми пирогами с рыбой. Зимой оба ухажера заходили по вечерам на посиделки, где соседки собирались на пряжу шерсти. Девушки пели, рассказывали о разных чудесах и приметах. Старшие поучали младших житью-бытью. Весело казалось всем. К тому же в доме Алены было светлей, чем у других - это потому что отец Микула привез откуда-то с юга несколько арабских светильников. В них заливали дорогое греческое масло, и света было куда больше, чем от лучин. Свечи жечь было не положено, не церковь, хотя по праздникам жгли.
   Аленины женихи все добивались от неё, кому же из них сватов засылать к её родителям, а та все не могла решиться. Душа у неё раздвоилась. Мать Дарья ворчала: "Гляди, девка, плюнут на тебя твои женихи, аль отец сам выберет ково ни то, и тебя не спросит"!
   Вот и в этот раз женихи, заступив дорогу, остановили девушек. Белый с добродушной улыбкой спросил:
   - Алена, цветок красный, грудень (ноябрь) уж скоро кончится! Егда ж сватов в твой дом присылать?
   Девушка, поправив шапочку, отороченную мехом дымчатой белки, и, тронув рукой пышную, до пояса, косу на груди шубки, крытой синим бархатом, сурово заявила:
   - Явились! Черти вас где-то носили! Князя не уберегли! В городу смута!
   - Тако ить, - Белый смутился от неожиданного разноса, - в поле дружина была, а сорока на хвосте весть не подаст!
   - Не успели бы мы князя выручить, Аленушка! - подал голос, Черноус. - Далеко ушли, ден на десять.
   - Во, во! Ушли, а здеся хоша пропади! Нас тута чуть всех не поубивали, а оне иде-то игры ратные затеяли, нашли время! К нам во двор тоже было сунулись воры-разбойники, похотели товар из амбара отцовского пограбить, а его и не было. Отец в Ладогу за товаром уехал, Ульянию, сестру, с мужем Саввой с собой забрал. Грабители-то видно вызнали, што мужиков в доме нету, да и полезли на двор. Ладно, бабка Аграфена вышла из дому, да на клюке своей вертеться зачала. Што-то им брякнула, оне и обомлели. Поклонились старухе низехонько, подхватились, да бежать, а собаки наши у них на портах, да зипунах и повисли.
   - Ладно, уж тебе, Аленушка! - миролюбиво заговорил Белый, еще шире улыбнувшись. - Виноваты мы, чего тамо! Нас и тако все, кому не лень, костерят! Теперь уж обратнего времени не воротишь, князя из могилы не вынешь! Вперед надо смотреть, а не яко та библейская Сисара, иже муж, мудрый Лот, запретил оглядываться назад, смотреть, яко горят города Содом и Гоморра, печаловаться и стенать о пропавшем добре. Она ведь не послушалась дура, оглянулась, и превратилась в соляной столб! Вот ведь яко бывало в стародавние времена. Чего уж тамо, милая! Нельзя назад оглядываться! Время семью заводить, прошлое токмо помнить! Решай, кому из нас сватов в твой дом засылать! Не тяни с ответом, не медли! Што ж мы плохи, штоль с Черноусом?
   Черноус, преодолев свою молчаливость, многозначительно изрек:
   - Тебе, Аленушка, аще охота битой быть, пущай Белый сватов шлет, а коль хозяйкой, в моем доме быть хочешь, то я тебе муж!
   Высказав наболевшее, Черноус с вызовом посмотрел на своего друга.
   Алена по-девичьи увернулась от прямого ответа:
   - Вы и жену такожде не убережете, яко свово князюшку! Погожу еще! Нечего торопиться! Пустите нас, замерзли мы, не летичко чать на дворе! Пошли, Юлька! Больно здоровы женихи энти! А нам-то все одно яки!
  
   *********
  
   - Пошли вон в корчму штоли, Черноус! - сказал, помрачнев, Белый. - Вишь яко оно все обернулось-то! Видать не с той ноги она седни встала, голубка наша! Мыслю, душой должно быть мается, да ить и её понять можно. Разброд кругом, шатания в народе, а у неё в доме отца до сей поры, нету. Тоже черти-то носят его с товаром энтим. Ведь и прибить по нонешним временам-то могут... Переживает девка. Оно и понятно. Мы-то кому, якому князю крест целовать будем? Молчишь все, яко бирюк! Сказать по делу важному, тако тебя нету, болтаешь, тута херню всяку, девке ум морочишь, а то не ведаешь, да и помыслить не хочешь, кто ж хозяин-то в земле Володимирской быть сбирается? И тако вон Глеб, князь Рязанский, черти его принесли, хозяином в городу нашему себя приобык. Ездит по улицам, быдто его уже посадили на стол наш. Да мыслю, друже, не дождется, зря надеется. Я ему крест целовать не буду! А ты уж яко хочешь!
   Черноус, как обычно, отмолчался. Знал, прав друг его, чего добавлять.
   Возле большого пятистенка на шесте торчал деревянный петух, выкрашенный в зеленый когда-то цвет. Побуревший от времени, он указывал, что это питейное и обеденное заведение. Ворота в плотном заборе открыты настежь - заходи, заезжай любой, кому поесть надобно, что, конечно, и происходило, а хозяева были этому только рады.
   Во дворе, у коновязи, стояло несколько оседланных коней, с расстегнутой подпругой. Встряхивая привязанными к мордам торбами с овсом, животные, как и их хозяева в корчме, завтракали.
   По высокому крыльцу друзья вошли в обширные сени, где в драном армяке валялся пьяный мужик. Рядом, из огромного, мешков на семь, ларя коренастая баба в телогрейке набирала пудовым совком муку в деревянную бадейку, видимо собиралась творить кислое тесто для очередных пирогов для желанных в её заведении гостей. Женщина приветливо улыбнулась друзьям, и пригласила в избу откушать, чем Бог послал.
   В большом помещении, балки потолка которого были подперты четырьмя дубовыми, в обхват, стойками, стояло два длинных стола. Вдоль них и у стен располагались широкие лавки, отполированные круглосуточными посетителями до блеска. В узкие, в одно бревно, оконца заглядывал осенний день. За одним из столов друзья увидели знакомых викингов в норманнских кольчугах с откинутыми на плечи капюшонами. С широких их поясов свешивались устрашающего вида скрамасаксы в два шибра длиной. Мечи и щиты были прислонены к стенам, а сами викинги завтракали гречневой кашей с коровьим маслом.
   - Юлла! Радостно вскричал Белый, раскинув руки в стороны. - Штой-то давненько мы тебя не зрели! Уж заподумывали, не уехал ли к себе на север, к Белу морю!
   Друзья подсели к мрачным викингам, которые, коротко глянув на них, продолжали уплетать свою кашу из больших глиняных мисок. Хозяйка принесла вновьприбывшим по миске овсяного супа, в мутном, горячем вареве проглядывались кружки разваренной моркови, репы и лука.
   - Похлебайте пока, родимые! - предложила она приятным грудным голосом. - Сичас пирог с семгой поспеет!
   - Нам бы медку, тетка Дора! - Белый обвел пальцем всех присутствующих за столом, а это семь человек. - Всем! Мы с Черноусом угощаем!
   - Чего энто спозарань-то? - голос хозяйки несколько посуровел.
   - Напоила же ты вон того, што в сенях отсыпается!
   - Тх, да он уже пьяным приперся! Просил у меня добавки, да я не дала! Вам, мужикам вечно до упора надобно, а дела вам побоку!
   - Да нету у нас дел нияких покудова, тетка Дора!
   - Будет вам медок, но токмо с пирогом, не то окосеете, яко куяны!
   Пока хлебали овсянку, хозяйка достала из печи огромный подовый пирог на широкой, деревянной лопате, выложила его на стол. От пирога пахнуло жаром; запах свежеиспеченного хлеба и морской рыбы поплыл по всему помещению. На резном деревянном подносе хозяйка с поклоном подала семь берестяных кружек с медовухой. По краю кружек вился, выдавленный искусной рукой, цветочный узор. Пряный запах разнотравья и ушедшего лета ударил в нос. Викинги оживились, обменялись несколькими словами по-готски.
   - Благодарствуйте, други! Токмо уезжаем мы из Владимира! - сказал уже по-русски Юлла, пригубив из своей кружки хмельного меда. - В Киев к своему конунгу Мстиславу! Нам тута боле делать неча!
   - А чего тако-то? Живите, служите, ребята хорошие, вои добрые! - Белый по-приятельски хлопнул Юллу по могучему, окольчуженному плечу.
   - Не можно, Белый! Мы Мстиславу присягали! Герцог Альберт, яко узнал, што конунга Андрея предательски прикончили свои же люди, сразу подхватился и со своими рыцарями спешно уехал к себе домой, а наша служба ему, по велению конунга Мстислава, тута же и закончилась. Видно понял герцог, што русских дружинников ему все одно не дадут.
   - Да оно и понятно, чехарда у вас здеся теперь начнется. Насколько я проведал, тако четверо князей на стол великокняжеский во Владимире метят: сыновья Ростислава, да родные братья великого конунга Андрея, Михаил и Всеволод, иже прозвали у вас Большое Гнездо. Вот и получается, што и тот - власть, и другой - власть, и третий - власть. А, егда властей много, тако почитай и нет её вовсе!
   - Тако ведь, Юлла! - удивился Белый. - Князь Мстислав теперя старшой из Мономашичей, ему и вожжи в руки!
   - Не знаешь ты конунга Мстислава! - отчеканил викинг. - Из всех братьев и племянников рода Мономашьего, он самый мудрый и благороден, духом своим есмь. Не будет он очередную смуту заводить в землях ваших. Довольно! Давай не будем боле обсуждать дела сии! Вон и Глеб рязанский, яко стервятник, уже заявился во Владимир-град! Тоже свою выгоду рыщет. Он-то из рода Ольговичей, и ему интерес молодых, Мстислава суздальского аль Ярополка ростовского, на престол тутошний посадить. Юношей энтих он будет погонять, яко тот конюх жеребят.
   - Эх, Юлла! - подал голос, до того молчавший Черноус. - Энто уж яко народ решит!
   - Тьфу, на вас! - флегматично буркнул викинг. - Чего ж егда та же Аленка, зазноба ваша обоюдная, по сию пору из вас двоих себе жениха по сердцу не выберет? Об энтом все ведают! В давние времена у нас, готов, девушка брала себе в мужья обоих, коли выбрать одного, не могла. И ништо, дети-то общие были.
   - Энто на тебя тьфу! - завелся Белый. - Вы язычники, у вас други порядки! А мы христиане, нам тако-то не положено! Грех энто великий! Нас люди осудят, митрополит Владимирский и Суздальский владыка Апполинарий анафеме предаст! Выгонят нас из городу с позором, аще не убьют, и родню нашу тож! Во яко могет быть, аще случись эдак-то, нехристь!
   - Да мне-то што! Тако и будете таскаться за девкой, яко уличные кобели, покуда все трое не состаритесь. Потом всхомянитесь, да поздно будет! Вот вам, дурням, совет: ступайте к отцу её - он и выберет из вас двоих одного, понеже яко он мужик и раздваиваться, яко его дура-дочь, не будет! Ему сомненья ни к чему.
   Юлла широко и дружелюбно улыбнулся в усы, весело подмигнув оторопевшим от его совета женихам.
   - Може ты и прав, варяг, - заговорил Черноус, - но энто же яко уважение к невесте?
   - А зачем вам? У нас, к примеру, конунг решает на ком женить доблестного воина! Хоша бывает и по обоюдному согласию, тоже хорошо! Конунг Хельги не противится!
   Хозяйка принесла ратникам пиво в большой братине, по краям которого свешивались расписные ковшички. К медовому и рыбному запахам прибавился аромат солода и травяного настоя.
   С воинственных готов спала угрюмость и настороженность, а Белый, неожиданно, спросил хозяйку:
   - Яко ты, тетка Дора, управляешься с эдаким большим хозяйством? Ведь и скотины, птицы у вас полон двор, стряпать надобно цельный день-ночь, стирай, мой все? А лет, яко погляжу, тебе немало уж будет!
   Крепкая на вид женщина, довольная, что посетитель интересуется её житьем-бытьем, присела на краешек лавки, подолом передника, расшитым синими цветами, вытерла вспотевший лоб, подоткнула выбившиеся из под кокошника пряди волос, степенно заговорила:
   - Эх, милай! Да аще б не шесть моих дочерей, рази бы мне управиться? У нас же коровы, лошади, свиньи, овцы, гуси, куры - за всеми догляд нужон! А еще больше сотни десятин землицы!
   - А яко ж не пограбили-то вас в недавнюю смуту? - не унимался Белый.
   - Ха! Попробовали бы! У меня же шестеро зятьев, да два сына - дубок к дубку! - с некоторым вызовом ответила женщина. - Мечами владеют не хуже твоих ратников! Покрошили бы татей в одночасье, еще в воротах! Вот раньше, еще при князе Долгоруком, тяжеловато нам с мужиком приходилось. Дети малые, яки из них помощники? Ну, да Бог помог - молодые были!
   - А где сичас-то хозяин твой?
   - Э-э-э, вьюнош! Погиб мой Прошенька в прошлом годе под Новым городом! Черти понесли его с Мстиславом сражаться! Говорила ему: "Куды тебе старому козлу противу молодых"? А он отбрехалси шутейно. Мол, старый конь борозды не исковеркает! Хоша говорила я ему, што уж он не конь, а тако - мерин, ить не послушал. Вы же мужики строптивые, што петухи драчливые! Ну, вот и лежит теперя в землюшке сырой..., милый мой.
   Хозяйка вытерла все тем же подолом набежавшую слезу, и, спохватившись, или не желая показывать слабость, заспешила по делам к выходу.
  
   *********
  
   На мокрых мостках, притулившихся на берегу реки Клязьмы, прямо возле малых ворот крепостной стены, две молодые женщины полоскали белье, и вымачивали заодно несколько вязанок льняной тресты, ругая, на чем свет, стражника, долго не открывавшего им ворота с утра.
   Несмотря на осень, день выдался на удивление теплым и солнечным. Женщины, выше колен подоткнув подолы сарафанов, сверкали белыми голяшками, до определенной степени смущая стражника, который сидел в приворотной будке. Преодолевая смущение, стражник с удовольствием оглядывал бабьи телеса, и, посмеиваясь в усы, прислушивался от нечего делать к их сплетням и житейским пересудам. В его похмельных мозгах, после выпитого им вчера вечером крепкого меда сквозила блудливая мысль: "Ох, здоровы девки"! Однако слушал, что болтают:
   - Ой, Авдотья! - говорила одна, яростно стегая мужскими портами поверхность воды, как будто река виновата в её бытовых неурядицах. - Ведь засобирался вчера с утра мой Федот в лес за печной растопкой! Пока лошадь запрягал, я ему должна была овсянки согреть на дорогу. Сунулась туда-сюда, а растопки для печи нету. В запечку гляжу, лежат его заскорузлые кожаные штаны, в пыли все, ветхие да высохшие. Он в них раньше в лес ездил, да видать уж и забыл, егда их последний раз напяливал-то. А тута еще он чрез раскрытую дверь орет: "Поторопись, бестолочь"! Лошади по морде стукнул - скотина-то причем. Видать не с той ноги встал, аль со вчерашнего у тетки Доры лишнего хватанул. Сердитый, не приведи Господь! Я и тако торопко кой-яко искру выбила, да скореича в сухой мох, да в бересту. Схватила энти штаны, да в печь, на огонь. Горшок со вчерашней овсянкой сунула туда, штоб хоша согрелась. А он приперся вот в энтих портах, што я полощу, и орет с порога: "Где мои штаны полевые"! Я, милая моя, аж оторопела - штаны-то уж горят. Што деять, не ведаю, кричу ему: "Тако где ты их потерял-то, в избе нету? Може в нужнике, аль у Таньки-блудницы оставил"! Зря я тако-то, дура, ляпнула. Оне ведь, мужики-то наши, мало ли где и у кого бывают, им уж и не напоминай лишний раз. Он, Федот-от, и взбеленился, да еще пуще того заорал: "Да ты што энто, сучья дочь, в своем ли уме?! Даже, аще б я с ума тронулся, то уж нияко таки драные штаны, да к Таньке не надел, да мимо тебя не проскочил"! Я ему в ноги бух, кричу: "Прости, миленький! Вон твои штаны в пече горят, овсянку греют"! Он и впрямь умом тронулся. В руке у него недоуздок оказался. Схватил меня за волосы-то, да давай охаживать вдоль и поперек энтим недоуздком. Приговаривал при энтом: мол, вот те за штаны, а вот те за то, што помощника до сей поры мне не родила! Вон погляди!
   Женщина заголила зад, нагнувшись, и стражник в будке аж зажмурил глаза, но тут же их открыл. Обомлев поначалу, он обозревал великолепный зад двадцатилетней женщины, всего-то с одной розовой полоской от удара по ядреным ягодицам. Невольно начал креститься, приговаривая: "Осподи, ослобони! Осподи, ослобони"! Женатый человек - он, видимо, еще ни разу не видел чего-то откровенно подобного, разве што ощупкой. Погоди ты, Таисия! Вдруг кто увидит! - осадила разошедшуюся подругу вторая женщина. - Вон хоша бы и тот старый хрыч, што рыбу ловит!
   На другой стороне Клязьмы, далеко в стороне, под кустами верболозы и черемухи, седой рыбак доставал из воды плетеные верши, вытряхивал из них рыбу в лодку-плоскодонку, и, что-то в них положив, опять опускал на дно. Таисия, опустив подол и коротко глянув на старого рыбака, раздраженно брякнула:
   - Да пошел он, Агафья, куды подале! Он окромя своей сморщенной старухи, да рыбы ничего боле не видит, а увидал бы меня, тако и сверзился бы с лодки в воду! Спасай его посля, козла старого!
   - Ты погоди, подружка! Чего дале-то было?
   Таисия, выжимая белье красными от холодной воды руками, и, складывая его в плетеную корзину, проворчала:
   - А ничего! Приехал вечером, прощения просил, ноги мои мыл. Што я ему могу! Бог свидетель, нет моей вины! Выпороть бы его самого, да заодно того стражника, што ворота долго не открывал, нас с тобой не выпускал, скотина! Яко быдто нам делать неча, возля ворот сидеть!
   - Слушай, а чего я тебе поведаю! - заговорила вторая женщина, тоже отжимая белье, и, не замечая в волнении, что отжатая вода течет на её чувяки. - Ведь не поверишь!
   - Чего энто ты, Агафья! - уставилась на подругу Таисия. - Неужто то же, што со мной?
   - Ой, да хуже, милая!
   Стражник навострил уши, дивясь обычным, но иногда довольно странным городским новостям, и готовый после дежурства тут же поделиться ими с каждым встречным, не говоря уж о домашних. Правда, о лицезрении женских прелестей, кои где-то углядел, он, естественно, умалчивал, зато преувеличивал свою фантазию по поводу какой-нибудь бытовой ерунды, вроде поронья глупой бабы своим хозяином. И пошла гулять по городу сплетня, обрастая невероятными подробностями, искажая первоначальный, истинный смысл.
   - Ну, тако чего ж, Агафьюшка? - заторопила, между тем, Таисия. - То, што наши мужики дурни, меня не удивишь! Ты вот постаре меня будешь годков на семь, и дите у тебя имеется, а мужик твой Иван красавец, не в пример другим. Многие бабы на него заглядываются.
   - Нечего на него заглядываться! - рассердилась Агафья. - Тот еще самодур! Намедни осматривала я его старые бархатные штаны - он их уж лет с десяток носит. Женился на мне в них. Штаны красные, крепкие, он ими дорожит. Ну, гляжу, мотня проносилась, а яко назло ниток в доме не оказалось. Но я сметливая. Взяла от бараньей требухи тонкую кишку, да сапожную иглу с большим ушком. Кишку скрутила, да и закурала прореху-то в мотне. Он ушел в энтих штанах к обедне. Пришло время ему возвращаться - гляжу: он идет, а в него вцепилась собака, да тако крепко, што её голова у него между ног! Я его спрашиваю: "Ваня, што случилось-то? Вишь, собака в тебя вцепилась"? А он мне: "Не знаю! Собака давно уж за мной гоняется - с той поры, яко я из церкви вышел. Я еще на базар заходил". Ну, я по простоте душевной возьми, да поведай ему, што, видать, собака почуяла кусок требухи, иже я дыру в штанах залатала. Он меня обругал всяко, дурой обозвал, сказал, што я для него наказанье Господне. Ремнем меня стеганул, быдто кобылу яку. Вон погляди! Самого бы тако-то, да заодно и того стражника, што на воротах сидит! Гляди!
   Женщина тоже заголила подол и нагнулась. Стражник чуть не упал в своей будке, узрев круглый, пухлый зад второй женщины. "Да што энто за день седни? - подумал он. Сплошь чудеса, да и все тута! Видать черти озорничают! Согрешишь ненароком с энтими бабами! В церковь надобно идтить скореича"!
   Женщины, между тем, вытащили из воды связки тресты, и оставили на берегу просыхать. Сложив отжатое белье в корзины, пошли в ворота. Стражник Афанасий вышел из будки, с укоризной высказал:
   - Эх, вы! Бога-то хоша в свидетели бы не призывали! Уж чего вы со своими мужьями вытворяете, тако я бы вас не тако выпорол! Женщины не успели понять двусмысленность сказанного стражником, потому что навстречу им выскочила девчонка, дочка Агафьи, с возгласом:
   - Мама! Мама! Што деется-то! Князя Михайлу привезли из Чернигова! Немощного, на телеге! Народ его на площаде великим князем провозгласил, а брательник евоный, князь Всеволод с дружиной нашей, отправился на битву противу племянника Ярополка и князя Глеба рязанского, што у нас икону Богоматери украл и в Рязань вывез!
   Все эти новости девчонка выпалила одним духом. Стражник торопливо закрыл ворота, не обращая внимания на просьбы старого рыбака, что подошел к ним с плетенкой рыбы за плечами.
   - Афанасий, отвори ворота-то! - блеял рыбак. - Впусти! Што мне ночевать тута, под стеной? Старуха потеряет, еще подумает чего не то! Не загулял ли ненароком! Грех на душу возьмет!
   - Иди ты к черту, Илья! - возопил в волнении стражник. - Тута не знаешь, яко жив останешься при смуте едакой, а он о старухе своей запечаловался! Ништо, небось не околеешь, старый козел, а старуха твоя мне токмо спасибочко скажет, што не пустил тебя в город, старого охальника! Хоша выспится в спокое без тебя! Иди отсель! Костерок вона вздуй, да рыбу словленную пеки! Худо ли тако-то? Я и то тебе позавидую! Ни те заботы якой, ни те старухи ворчливой да вредной! Живи! Свобода! Ночуй в поле - сам себе молодец-удалец!
   Промурыжив старика какое-то время, и, убедившись, что в городе все спокойно, стражник смиловался и все-таки впустил его, за что был вознагражден двумя приличными щуками. Сменившись, Афанасий поужинал дома жареной рыбой и завалился спать. Вот зря он ел жареную рыбу на ночь - лучше бы с утра. Потому как спал плохо, всю ночь ворочался. Жена его еще месяц назад уехала к матери в Суздаль, погостить и до сей поры, не возвращалась. Снились Афанасию голые женские курпяки, назойливо преследуя его, и застилая очи. В перерывах дед Илья бил его щучьими хвостами по щекам, тыкал в глаза рыбьими головами, и, страшно разевая однозубый рот, орал: "Отопри ворота, пес шелудивый! Охальник"! Сон этот длился нескончаемо, шел по кругу, один и тот же эпизод повторялся и повторялся, как будто сам дьявол, посмеиваясь, водил его за шкодливую руку, и не было этому наваждению конца и края, будто это была сама бесконечность вселенной. Афанасий страстно хотел вырваться из этого круга, кричал, призывал на помощь, но все было тщетно. Наконец проснулся весь мокрый, как та щука, которую он съел еще вчера вечером.
   Вот опять же зря ерничал Афанасий накануне. Слова - это латентная энергия, и она не исчезает, раз родившись в мозгу человека, а тем более высказанная вслух. Энергия эта возвращается к тому, кто её породил, иной раз в довольно диковинном, уродливом виде.
   Утром, продрав глаза, Афанасий первым делом кинулся в церковь, где пожаловался отцу Фотию на проделки чертей. Настоятель обязал его каяться и творить молитву о прощении грешной души, засветить свечу перед образом Спаса....
  
   *********
  
   События же во Владимирской земле, тем временем, набирали привычные для тех людей негативные обороты, обращая свою поступательную динамику в трагизм, с далеко идущими последствиями, как для простых селян и горожан, так и для власть имущих. Подданные покойного великого князя Андрея Боголюбского разделились в своих пристрастиях: одним хотелось иметь государями Ярополка и Мстислава, другим - Михаила и Всеволода.
   Глеб, князь Рязанский, женатый на сестре молодых князей, прилагал все усилия, чтобы были выбраны народом именно они; братья всегда жили в доме его, и потому он надеялся, и был уверен, что, по молодости их, будет иметь много власти в великом княжестве.
   Старания его - хотя и ненадолго - имели успех: Ярополк и Мстислав были выбраны, но при этом Владимиро-Суздальское княжество разделилось на два: Владимирское и Ростовское. В первом стал княжить Ярополк, во втором - Мстислав. Рязанский князь этого и хотел.
   Владимирцы скоро убедились, что, по сути, ими управляет, присваивая налоги и сборы, не кто иной, как Глеб Рязанский. По соглашению с ростовцами, владимирцы и призвали на великое княжение брата погибшего князя Андрея, Михаила Георгиевича. Послы их привезли Михаилу грамотку со словами: "Ты внук Мономахов и старший из князей его рода. Иди на престол Боголюбского".
   Князь Михаил, хоть и был болен, согласился, и прибыл во Владимир вместе с младшим братом Всеволодом. Объединенная дружина Ярополка и Мстислава была разбита Всеволодом. Молодые князья были изгнаны.
   Михаил вернул все деньги, взятые Ярополком из церквей, и выгнал из города чужих бояр, обижавших и притеснявших народ. Глеб Рязанский повинился перед Михаилом и вернул все, что награбил во Владимире, в том числе и святыню, икону Богоматери. Михаил, видя, как народ с радостью встречает святую Заступницу свою, простил рязанского князя.
   Князь Глеб с молодости усвоил основное политическое правило: разделяй и властвуй, натравливай одних на других, сей всяческую рознь меж людьми и извлекай из этого выгоду для себя. И, несмотря на то, что иногда такая политика давала сбои, князь Глеб ей неукоснительно следовал. Правило это въелось в его душу, сформировало характер, стало стержнем его поведения.
   Такие, как князь Глеб всегда были закваской для междоусобиц на Руси. Они носители всяческого зла в обществе. Им начинают подражать другие, и, убедившись в каком-либо успехе, эти другие, думают, что так и надо жить. Они уверяют себя в правильности избранной ими линии поведения, неважно сознательно или нет они так поступают.
   Князь Глеб отступил, но это не было поражением для него. Он был убежден, что со временем вернет свое. Отступление - это всего лишь стратегия, один из важных элементов маневра, веха, этап, после которого следует тщательно продуманное наступление. Такие глебы действуют целенаправленно, не понимая, или, наоборот, четко понимая, что своей политикой наносят подчас непоправимый вред, как отдельным людям, так и обществу в целом. К тому же они, эти глебы, всегда прикрываются идеологически выверенными постулатами вроде заботы о благе народа, о объединении Руси в единый кулак, преследуя, между тем, свои, корыстные цели. Вот только часто они забывают, что в обществе всегда находятся люди, которые раскрывают глаза зашоренному народу на лживость, несоответствие заявлений таких глебов с одной стороны и их деяний с другой. Рязанский Глеб на время затаился.
   На следующий день после того, как икону Богоматери доставили обратно во Владимир, в собор её имени, великий князь Михаил вызвал к себе воеводу Твердислава.
   Михаил полулежал на подушках в одной из светлиц терема, построенного братом Андреем, лицо его было бледным, с нездоровой желтизной, но в глазах сквозила твердость, когда пред ним предстал владимирский воевода.
   - Вот што, Твердислав! - заговорил князь мягким, слабым голосом. - Теперя святыня наша дома, слава те Господи, народ ликует. Но многие мне укоризну выговаривают: мол, пошто не отмстишь за брата своего, Андрея, предательски убиенного своими же ворами и татями? А сколь по вине их невинно людей погибло в смуте той, покудова ты там по полям с дружиной шлялся, игрища ратные устраивал? Коли не уберег ты брата моего и своего государя, и людей его, укоризна энта на твоей душе будет. Видит Бог, я-то ничегошеньки не ведал, вдалеке, в Чернигове, в немощи обретаясь. Но, ведая нрав твой крутой, велю тебе зачинщиков смуты, заговорщиков и погромщиков тех поскорей словить, да в подклеть башни Весты поместить! Пущай народ володимирский решает яко с энтими ворами бысть! Завтра, посля обедни доложишь! Все уразумел ли?
   - Уразумел, государь! Исполню волю твою!
   Твердислав низко поклонился, чувствуя себя виноватым, и, горя желанием немедленно выполнить волю великого князя.
   В воеводской избе он, первым делом, приказал, явившимся по его зову двум тысяцким:
   - Тако, робятки! Штоб сичас, немедля, всех мне заговорщиков и смутьянов словить, и в башню Весту заточить! А яких, вы ведаете! Прежде всего Акима-ключника, казначея Анбала Ясина со товарищи из Боголюбова вынуть! Тако-то великий князь Михайла повелел! Исполнять торопко, без промедленья!
   Тысяцкие прослыли в народе зверюгами, каких поискать. Одного звали Вороном, другого - Волком. Твердислав, зная о грубости и жестокости своих подчиненных, не сомневался, что схвачены, будут все заговорщики.
   Свирепость Ворона и Волка вскоре почувствовали на своей шкуре даже те, кто и не принимал участия в заговоре. Люди тысяцких, под шумок, выдернули из домов всех, кто был недоволен в свое время правлением покойного князя Андрея.
   Аким Кучка и Анбал Ясин вовсе не думали скрываться, рассчитывая на мягкий характер князя Михаила, и даже надеялись на благодарность с его стороны за то, что они освободили ему великокняжеский стол. Но не тут-то было! Избитые до неузнаваемости, с вырванными бородами, в порванной и окровавленной одежде, они оказались в сыром, темном подклете башни, среди более, чем трех десятков таких же.
   Утром следующего дня Ворон и Волк явились с докладом о проделанной грязной работе пред очи Твердислава.
   - Всех пымали? - воевода проницательно посмотрел на тысяцких. - А наворованное ими где?
   - Все батюшко сполнено, яко ты давеча сказывал! - ответил Ворон. - Заговорщики в башне, имущество ихнее: золото, серебро, все ценности в дружинном амбаре под надежной охраной!
   Ворон умолчал о том, что дружинники его даже жен и дочерей арестованных мужей обобрали до нитки, выдернув заодно из их ушей дорогие подвески, содрав с шей и кокошников жемчуга и драгоценные каменья, а с плеч соболей и горностаев. Одним словом оставили в одном исподнем.
   Вообще-то такой беспредел в отношении женщин осуждался обществом. За свои преступления мужья и старшие сыновья отвечали головой, но женщин обычно не обижали, таков был древний покон отцов и дедов. Но горожане были недовольны мягкостью князя Михаила, и дружинники Волка и Ворона подсознательно чувствовали, что им все сойдет с рук.
   Большая часть женского добра, как и положено, досталась тысяцким, но немало перепало и рядовым исполнителям, которые в подобных случаях не стеснялись набивать свои карманы, благо, что проверять их никто бы не стал.
  
   *********
  
   - Ну, пошли, поглядим на энтих весельчаков! - сказал Твердислав тысяцким, вставая с лавки.
   Выйдя на улицу, и, прихватив нового ключника, воевода, в сопровождении конвоя направился к башне Веста. Встречные горожане низко кланялись суровому воеводе. Увидев Твердислава, стражи вытянулись у дверей, боясь шелохнуться - все знали его крутой нрав. Зажгли светильники. Ключник отпер тяжелую, внешнюю дверь башенной подклети. Оттуда пахнуло сыростью, вонью и каким-то могильным холодом. Шаги спускавшихся по осклизлым ступеням людей слились в одну тяжелую, грозную, гулкую поступь. Светильники временами замирали, словно какая-то нечистая сила дула на них снизу. Сырой камень сводов и стен был покрыт плесенью, поверх неё сочилась вода, из глубины шел тяжелый воздух. У всех было как-то тяжко на сердце. Под ногами захлюпала вода, со ступеней, со звуком падающих бревен, спрыгнули, подняв брызги, черные, здоровенные жабы. В стороны рванули, с недовольным визгом, крысы, размером с доброго кабана. Ключник открыл еще одну дверь с пудовым замком.
   - Може в энтой подклети есть еще якой ход? - нарушил общее молчание воевода. - Иль якой лаз?
   - Ни лаза, ни щели, - сообщил тысяцкий Волк.
   - А проверяли надежные люди?
   - И усердные, воевода.
   - А кто?
   - А вот энти воры. Мы егда их сюды засадили, я им реку: "Ну, убивцы государя, казнокрады, христопродавцы, кто ведает о вине своей, ищите здеся дыру, другова выхода не ждите"! Оне все обшарили, всю воду под ногами истоптали, она нигде тута ниже пояса не стоит, из земли натекла. Клязьма-то близехонько. А за водой стена из камня. Истово искали всяку щель, усерднее мурашей.
   Когда тусклые светильники осветили дверной проем, узникам, отвыкшим за сутки пребывания в мокром подклете от всякого света, язычки огня показались нестерпимо яркими. Зажмурившись, они привыкали к скудному свету, уже чуя, что близится неотвратимое решение их участи, еще не видя, что на порог встал сам грозный владимирский воевода.
   Твердислав заговорил, и это ожгло их сильней плети.
   - Все здеся?
   Они молчали. Он сказал в раздумье:
   - У меня тако должно, кто посягнет на живот государя моего, хоша бы и в мыслях, на людей его и добро их, тот на том и сгинет!
   Кое-кто застонал, запричитал в потемках. Слово "сгинет" не предвещало помилования. Их лица показывались из тьмы, белые, оробевшие, искательные, обрюзгшие, с рваными бородами, и снова пропадали во тьме. А он стоял на ступени порога и смотрел на участников преступных дел и развлечений за счет казны великого князя.
   - Все здеся? - повторил он жестким, как хлыст голосом. - Може забыли кого? Кто еще проливал кровь великого князя? Кто ликовал с вами? Говорите!
   Но им казалось, что собрано здесь даже вдвое больше людей, в какой-то мере принимавших участие в заговоре. Они все тут нашли друг друга.
   - Молчите!
   Тогда казначей Анбал Ясин на отекших, больных ногах, булькая тухлой, подвальной водой, с трудом выдвинулся из толпы вперед. Лицо его в кровоподтеках, с выдранной местами бородой выглядело жалко и заискивающе. Он сипло заговорил:
   - Болеем, простужаемся тута, воевода!
   - Я не лекарь.
   - Батюшко! Мы тута в ничтожестве, в сраме, во тьме, в слякоти пребываем. Каемся, сокрушаемся об убиенном князе Андрее. Ото всего сердца, отец, молим тебя: прими в свою руку рукояти сабель наших и великую верность тебе и князю Михаилу.
   - Речист!
   Светильник дрогнул в руке Волка, пытавшегося скрыть свой тайный смех.
   - Истинно, батюшко, речист! За красноречие и назначен был князем Андреем казной его заведовать, да и на пирах энто завидная доблесть.
   Воевода кивнул речистому Анбалу:
   - Сперва спытаю остроту ваших сабель на ваших же жирных шеях!
   Не слушая мольб и возгласов, отвернулся и пошел наверх. Волк, шагнувший было за воеводой, повернул голову и прорычал напоследок:
   - Христопродавцы! Мой воевода и дружина володимирска, и я грешный Глебу Рязанскому и князю Ярополку не присягали, яко вы! Едино крест целовали токмо князю Михайле, брату Боголюбовского.
  
   На площади возле Золотых ворот, на зов войсковых труб, собрался разношерстный, городской люд. Воевода с обоими тысяцкими стоял на телеге и мрачно осматривал толпу горожан.
   Тысяцкий Ворон зычно крикнул в толпу:
   - Ведаете, для чего вас скликали?
   - Говори, Ворон! - крикнул кто-то из близстоящих.
   - Долго речь орать не буду, коли вестимо вам, што воры и убивцы князя Андрея нами словлены по воле великого князя Михайлы. Одно желаем мы, яко прикажете люди володимирски поступить с ворами энтими? Изрубить в капусту, повесить, утопить, сжечь на костре, аль стереть в порошок?
   - Повесить христопродавцев! - раздались голоса.
   - Вешают собак, а оне боярского роду! - возразил кто-то.
   - Отсечь головы их непутевые, да и вся недолга! - сказал дребезжащим голосом рыбак Илья, стоявший рядом с телегой.
   - Ишь ты, якой добрый! - вскинулся шорник Симон. - Шибко велика честь! Энто токмо князьям позволительно!
   - Тако Аким-то Кучка боярского же званья, да и Белосел тож! - брякнул кто-то глухо, но довольно явственно, так что услышали многие.
   - А Ясин-от из грязи Боголюбовским был взят, из праха возвеличен! Вот и пригрел князь Андрей змеюку на свою головушку! - звонко заметил некто, люди услышали и такое мнение.
   Из толпы выступил коваль Микула. Взмахнув рукой, гулко крикнул:
   - Чего долго рядить, да рассусоливать тута! Камень на шею, да в воду! Вон хоша бы и в озеро Светлое!
   - Да-а-а! - овечьим голосом заблеял старый рыбак Илья.- Я тама рыбку ловлю! Лещи, да щуки просто толпами ходют! Пошто озеро поганить! Друго место поискать надобно!
   - Ништо! Небось, твои лещи, да щуки вмиг отъедятся на боярском мясе, станут, што твои кабаны и тебя, хрыча старого, с лодки-то и сдернут! - захохотали в толпе.
   - А кто егда вас рыбой-то кормить будет? Неужто поганую жрать будете? Срамники!
   - Хватит! - заорал тысяцкий Волк. - Чего гогочете, словно некормлены гуси на подворье?! - Тута дело сурьезное, а оне, вишь ли веселятся! Дело говорите, коли вы гражданы града Мономахова!
   - Утопить!!! - выдохнула площадь.
   - Ну, вот тако и порешим! До завтрева!
  
   Поутру бездельники и просто любопытствующие начали спозаранку собираться на обрывистом берегу озера Светлого, где уже был сооружен помост из половинок осин.
   Озеро находилось в нескольких верстах от городской стены. Образовалось оно давно из старицы реки Клязьмы. С одной стороны, ближе к городу, высокий берег лучше всего подходил для необычной казни. Заросший осокой и камышом, противоположный берег был низким и мелководным. Глубина озера возле обрывистого берега была не менее четырех саженей (8,5 метров). Несмотря на месяц грудень, озеро еще не успело покрыться ледяной коркой. Редкие, белые мухи летели из низко плывущих туч и ныряли в темную, тяжелую воду.
   В городе снова проревели трубы, скликая народ. Вдоль дороги до озера запестрели жители Владимира. Появилась стража, раздвигая толпу перед настилом. Возле помоста остановили своих коней Твердислав с тысяцкими Волком и Вороном. К воеводе подошел настоятель Рождественской церкви, грек отец Паламидий.
   - Сын мой, - обратился он к воеводе, - по обычаю христианскому надо бы исповедовать мучеников, да отпустить грехи им.
   Твердислав широко перекрестился и, косо глянув на попа, произнес:
   - У тебя совесть имеется, отче? А коли имеется, тако соображай: князю Андрею энти мерзавцы священника не приводили, егда убивали! Иди-ка ты отсель святой отец, не мозоль очи!
   По дороге из города показалась колонна людей. Впереди, на конях, медленно шел конвой, по сторонам - дружинники с саблями наголо, в центре двигалась жидкая кучка преступников в измятой, порванной одежде. Анбала Ясина палачи вели под руки. Штаны из желтой камки спускались на его распухшие, босые ноги. Посиневшие, они еле загребали дорожную, мерзлую грязь. Волосы его были в полном беспорядке, на лице кровоподтеки и синяки от побоев. За ним шли попарно остальные бывшие мучители горожан. Многие из них шли в богатых одеждах, как застала их в домах нежданная стража Волка и Ворона. Но все это богатство потускнело за время, проведенное в сыром подклете башни. Пятна грязи и крови, синева поникших лиц, сырая обувь - все это казалось зеленоватой плесенью, осевшей поверх людей, еще недавно, несколько дней назад, нарядных, заносчивых, беспечных, своевольных.
   Палачи вели процессию неторопливо, будто давая возможность собраться с мыслями перед неизбежным.
   Твердислав смотрел на эту процессию хищно и безжалостно. Ворон и Волк презрительно щурились, и, поглядывая на своего воеводу, восторгались внутри себя, его твердостью и беспристрастностью.
   Подул пронизывающий, северный ветер-бора. Тяжелые тучи на сером небе побежали быстрей. Видно и им стала в какой-то степени неприятна эта жестокая процедура, затеянная страстями людей.
   Преступников подвели к помосту, Анбала палачи поставили чуть в стороне - его должны были предать казни, как главаря, последним.
   Твердислав поднял раскрытую ладонь, и, с силой, показывающей его непреклонность, разрезал ею воздух перед собой.
   Палачи, подводя каждого к краю помоста, надевали на шею веревку с привязанным камнем, спутывали сзади руки, и, сильно толкнув в загривок, смотрели вниз, как тело падало с высоты в плотную воду, с шумом разбивая маслянистую, черную поверхность озера.
   Вокруг установилась такая тишина, что даже лошади под всадниками перестали всхрапывать, и слышался только глухой всплеск и утробное бульканье водной глубины, будто там сам дьявол с вожделением глотал утопленников вместе с костями и тряпками, упиваясь своим торжеством над божественной сущностью.
   Бывший казначей смотрел на происходящее отрешенными глазами, по сути, находясь в промежуточном состоянии между жизнью и смертью. Из головы его вытеснились все мысли, все рассуждения, всё казалось ирреальным, искусственным, несущественным, похожим на сон. Палачи подхватили Анбала под локти, кто-то надел ему на шею веревку с камнем. От этого сознание его прояснилось:
   - Што же? Теперя я?
   Бывший казначей, повернув голову, что-то крикнул в сторону Твердислава, но мощный толчок палача в затылок поверг его вниз, с помоста. Холодная вода приняла его и сомкнулась, погасив сознание. Вселенная раскололась и соединилась вновь, а проклятый Анбал Ясин, причинивший людям столько горя, вошел в историю.
   Видно предсмертное восклицание чем-то кольнуло Твердислава. Воевода так огрел свою лошадь плетью, что та присела. Всё было кончено. Народ молча расходился с тяжелым сердцем. Вдали, за озером, надсадно звучало карканье одинокого ворона, как будто только он один мог свершить заупокойную панихиду....
  
   *********
  
   Весть, о необычной казни заговорщиков и убийц Боголюбского, по приказу, вроде бы тишайшего, князя Михаила, заставила содрогнуться Суздаль и Ростов, Смоленск, Чернигов, Торжок и Ярославль, да многие города и села Руси. Казнили разно, кроме сожжения на костре, но чтобы через утопление, да еще высоких людей - это уж казалось обществу запредельным. В Европе давно уже жгли людей на кострах - на Руси никогда. Но вот казнь через утопление в те времена казалась людям верхом укоризны всем. Может быть, чтобы задумались! Хотя потом такая практика вошла в жизнь без какой-либо задумчивости.
   Не содрогнулся от этой вести только Глеб Рязанский, хотя бояре его пребывали в унынии.
   Презрительно усмехнувшись, князь Глеб поучал свояков своих, братьев Ярополка и Мстислава:
   - Поделом им, дурням! Кто ж тако дела тайные вершит? Токмо недотепы! Учитесь вьюноши мои на чужих ошибках! Надо было, коли уж, князя Андрея порешили, не шуметь на всю Русь православную, не устраивать погромы, а тишком подставить якого ни то придурка, напоив его заране. Самим же его взять под стражу, и прилюдно повесить во Владимире, мол, вот он, злыдень и убивец Боголюбовского. Вот егда уж, под шумок, и грабить соратников князя Андрея можно, а народ не гневить. Хоша поведаю вам братие, ослаб в последнее время духом князь Андрей, все были им недовольны, а ведь ране-то якой боевитый был. Рановато он в богомолье ударился. Помните! Ты левой шуйцей, што ближе к сердцу, церкви созидай, а в правой, што ближе к разуму - меч держи, да помахивай им, дабы побаивались тебя недруги твои! Уразумели, сопляки! Сбирайтесь скореича, поедем в Ростов! Наступил наш час! Тама многажды недовольных будет.
   Сын Роман решился возразить родителю:
   - Тако ведь батюшко! Сердце-то для любви Спаситель создал, а стало быть, и глава ему подчинена!
   - Тьфу, на тебя, неразумного! - князь жестко посмотрел на сына, а заодно и на свояков. - Наслушались поповских проповедей! Ум, глава ваша, должны волю свою навязывать сердцу своему! Тако-то отроки!
   Помолчав, и сурово посмотрев в глаза сыну, князь приказал:
   - Вот, што, Роман! Поедешь к хану Кончаку, сыну старого Кобяка, и без байрака конницы не возвращайся! Возьмешь вон шубу соболиную, парчой крытую, да два куна (40 шт.) шкур бобра, жителя речного, да пять кун (100 шт.) беличьих мехов, да десяток слитков серебра! Хватит с него, нехристя половецкого!
   - Тако батюшко! Сроду на наших землях половецкого свисту и гиканья не бывало. Разоренье ведь будет великое людям! Ладно ли тако-то?
   - Молчать! Сполнять немедля волю родителя и государя своего! Разоренье будет не нам, Рязанской земле, а Владимиру! Ну и пущай их!
  
   *********
   По спокойной и красивейшей реке Владимиро-Суздальской земли Нерли плыла двадцативесельная барка. Заканчивался месяц серпень и уже маячил листопадник, заявивший о себе желтыми прядями на березах, покрасневшим убранством рябин и кленов. Чистое, слегка выцветшее за лето, небо, тишина, благость навевали умиротворение и легкую дрему. Монотонно поскрипывали весла в уключинах. Гребцы, давно прекратившие песню, молчали, завороженные красотами окружающего ландшафта среднерусской равнины.
   Князь Всеволод возвращался домой из Суздаля, где он утрясал дела по оброчной дани. Рядом боярин Степан Утка что-то тихо рассказывал, но князь не вникал в смысл. Он вприщур смотрел на водную гладь впереди и любовался красотой береговых линий, густо заросших ивняком, липами, среди которых местами высовывались черные, остроконечные ели.
   Неожиданно князь спросил боярина:
   - А с чего бы энто ради, боярина Белосела-то казнили в прошлом годе? То, што он свою старшую дочь выдал замуж за злыдня Анбала, вины его не зрю! Може понапрасну сгубили душу христианскую?
   Утка встрепенулся и ответил не задумываясь:
   - И-и-и, князюшко! Ты не тужи об нем! Не такой уж Белосел голубь! Егда зять его, казначей Анбал Ясин самовольно, за спиной князя Андрея, деревеньку Смородинку казенную тестю подарил, чего ж он смолчал? А ведь обязан был отказаться, аль доложить великому князю об самоуправстве зятя своего. Тако уж человек устроен, княже: ему узелок с куриным дерьмом подай - он руку протягивает взять, хоша у самого кур полон двор и вовсе ему ничего энтого не надо. Рука-то сама тянется, коли, кто подает. Да еще приговаривает при энтом: "Да не оскудеет рука дающего"! Деревеньку ту, Смородинку, великий князь Михайла, брательник твой, за вдовой Белосела с младшими детьми повелел оставить на кормленье, а старшему сыну в дружине служить. Мы тако решенье одобрили.
   За плавным поворотом правого берега белой лебедью, как из сказки, показалась белоснежная церковь Покрова Богородицы.
   - Остановимся здеся, Степан! Племянника Изяслава надо навестить, помянуть. Ведаешь, небось, што церковь энту брат Андрей для сыночка своего заложил, для памяти. Зодчий Ираклий со товарищи, с помощью Спасителя, чудо энто христианское сотворил. Верю, Степан, што простоит святыня энта много веков, понеже яко ни у одного человека не поднимется рука порушить тако великолепие, грех величайший на свою душу принять. Будут люди с благодарностью вспоминать имя брата моего, Андрея Боголюбского и русских зодчих, вложивших просветленный дух свой, в камень сей церкви. Правьте робятки вон к тому причалу!
   - Яки-то люди тама сгрудились, княже! - затревожился боярин Утка. - Кажись тебя, с нетерпеньем ожидают! Уж не случилось ли чего, покуда мы в отъезде были?
   Как только барка причалила к бревенчатому пирсу, стоявший на нем тысяцкий Ворон, поклонился и испросил разрешения говорить:
   - Княже! Ты уж прости, што тороплюсь вести худые тебе донести, да токмо время не ждет!
   - Говори, Ворон! - князь шагнул на помост, внутренне подтянувшись, приготовившись ко всему.
   - Тако брат-от твой, великий князь Михайла, Богу душеньку отдал пять деньков назад! Уж и отпели и погребли в церкви Успенья! Твоего приезду ждать было неможно. Но и энто еще не все! Воевода Твердислав послал меня сюды, видно угадал, што ты тута пристанешь.
   - Говори! Говори! - подстегнул Всеволод с затвердевшим лицом.
   - Тако снова Глеб Рязанский зачал воду мутить в граде во Ростове! Цельный байрак конницы половецкой в две тыщи сабель ему на подмогу прискакал. Бесчинствуют степняки в земле володимирской, людям разоренье чинят нехристи, грабежами промышляют. Твердислав город Володимир закрыл, к обороне готовится. Малая и большая дружины собраны. Народ тебя ожидает, на тебя одного едино уповает! Поспеши князюшко, лошади оседланы, вон стоят!
   - Яка тута могет быть оборона? Чего борониться! - заволновался князь. - В поле надо ворога встречать и ратоборствовать!
   - Тебя и ждем, дабы, значит, возглавил!
   - Добро! Сичас вот токмо помолюсь о брате Михаиле, да поклонюсь могиле племяша моего Изяслава и поскачем во Владимир! А ты, Утка, здеся останься, казну береги, воев кой-яких сбирай на всякий случай!
   Всеволод размашистым шагом направился к церкви, не глядя, кто идет за ним. В церкви молился истово, просил у Богородицы прощения за Михаила и заступничества земле русской, поклонился могиле Изяслава. У самого мысли нет-нет, да и возвращались к тревожным вестям: " Проклятый Глеб! Волчара! Тако и норовит напакостить! Надоел уж своевольством своим. Чего не сидится в Рязани? Оно конешно по канону Любеча Ярослав, племянник, сын старшего брата Ростислава имеет право на престол владимирский, а Мстиславу, второму племяшу, тако и вообще ничегошеньки не светит. Да и вьюноши еще, несмышленыши. За два года трех братьев: Ростислава, Андрея, Михаила, лишился. А энтому Глебу все неймется, все воду мутит, власти ему большой хочется. Небось, лавры Фридриха Барбароссы ему снятся. Тот огнем и мечом подавил власть баронов в землях германских, принудил к единовластию. Видать того же и Глеб возжелал. Не будет энтого! Я ему покажу лавры! Не возрадуется! Господи прости мою душу грешную!
   Из церкви, укрепившись духом, вышел решительным шагом. На коня, подведенного Вороном, вскочил бодро, сразу погнал махом, переводя его в карьер, не оглядываясь. Вслед за ним понесся тысяцкий Ворон и конвой из полусотни дружинников.
   По дороге до Владимира Всеволод передумал о многом, но больше всего о междоусобиях в русской земле. Надоели эти беспрестанные смуты, раздоры меж князьями. Уж скоро сотня лет, как длится этот нескончаемый передел власти. А началось все с Олега Ростиславича, старшего брата Владимира Мономаха. Сыновья и внуки Олега считали, что у них больше прав на великокняжеский престол, чем у потомков Мономаха. Вот и стали с тех пор одни зваться Ольговичами, а другие - Мономашичами, и конца вражде между ними не видно. Народ же метался от одних к другим.
   Когда князь Всеволод прибыл в столицу, ему доложили, что половцы разорили Боголюбово и окрестные села. Воевода Твердислав же опасался напасть на них из-за угрозы захвата Владимира полками князя Глеба Рязанского. Прежде всего, Всеволод разгромил половцев до подхода дружины Глеба. Через двое суток, в верховьях реки Колокши, Всеволод в жестокой сече разбил полки рязанского князя. Сам Глеб, сын его Роман и племянник Мстислав попали в плен. Пленных привезли во Владимир и посадили в поруб (темница без окон).
   Всеволода народ владимирский провозгласил великим князем, всех земель русских самодержцем, возле Золотых ворот присягнул верно служить ему и исполнять его волю. Князь же поклялся защищать народ от ворога, творить справедливый суд по канонам предков, по "Русской правде" прадеда, князя Ярослава (Юрия) Мудрого.
   Спустя три дня великий князь с воеводой Твердиславом навестили пленников. Всеволод без проволочек предложил рязанскому князю:
   - Ты, князь Глеб, зачинщик всякой смуты в наших землях! Не ты ли позвал сюды половцев, иже до сей поры здеся николи не бывали? Энто уже великое преступленье противу люда русского! И энто твоя заслуга в порушении и разграблении сел и градов наших! А потому не велю тебе боле княжить в рязанской земле, а велю ехать в южные земли! Може кто из тамошних жителев наймет тебя в князья! Я все сказал!
   Глеб, хмуро слушавший суровую речь Всеволода, криво усмехнулся и надменно ответил:
   - Лучше я сгину в энтом порубе, чем уйду в изгнанье! Земли рязанские завещаны мне еще отцом моим, князем Изяславом! И не вы Мономашичи, а мы Ольговичи вправе иметь великое княженье на Руси, согласно ряду в граде Любече!
   Всеволод не стал спорить, резко развернулся и пошел к выходу с охраняемого дружинниками двора, где располагались порубы с пленными. Князь Глеб ненавидяще сверлил взглядом спину уходящего врага.
   Через день Всеволоду доложили, что князь Глеб скончался. Великий князь распорядился отвезти тело князя Глеба в Рязань для захоронения.
   Рязанцы, пребывая в унынии от военных поражений своего князя и внезапной кончины его, в отчаянии, а может, чтобы как-то задобрить Всеволода, схватили Ярополка и привезли его во Владимир.
  
   *********
  
   Коваль Микула слыл во Владимире искусным оружейником. Никто лучше его не мог изготовить меч или саблю. Только он знал секрет ковки пружинной стали, мечи из которой не гнулись, как скифские, и не были хрупкими, как у ромеев. Двор, в глубине которого находилась его большая кузня, дом и дворовые постройки, был обнесен глухим, без щелей, забором из половинок бревен в два человеческих роста. Попасть на его двор без приглашения никто не мог. К тому же еще злобные псы с доброго теленка ростом. А все потому, что работа хоть и тяжелая, но в то же время очень тонкая, ответственная, требующая сосредоточения. Вот и закрывался Микула от всех и колдовал над клинками. Несведущие люди говорили, что он язычник и призывает на помощь в своем деле древнего бога огня Сварога, покровителя всех ковалей и литейщиков.
   Вообще-то Микула ходил в церковь Успенья, разве что не постоянно. Да оно и понятно: труд тяжелый, изнурительный. В определенные моменты и оторваться-то невозможно от непрерывности цикла ковки даже по малой нужде - куда уж там, в церковь или хотя бы перекусить. Но, когда наступал особо ответственный период ковки булата, Микула шел в церковь специально, истово молился и жег свечи перед образами, написанными византийскими изографами, постился, а потом закрывался в кузне на сутки-вторые. Помогали ему два сына, которым он и передавал свое мастерство.
   Уже знакомые Микуле литейщики привозили ему на двор, и без того заваленный всякими обломками, крицы низкосортного железа. Платил коваль за них в зависимости от качества литья и веса. Такую крицу Микула нагревал в горне, делил ее на части, выковывал этих частей неровные прутья. Прутья эти долго, до года, лежали в воде, ржавели.
   Потом Микула прутья долго проковывал, выгоняя из них шлаки и лишний углерод. Из уже этих заготовок можно было изготовлять всякую бытовую мелочь: подковы, топоры, обручи для бочек и оси для телег, полозья для саней. Это-то умели все рядовые кузнецы в городе.
   А вот мечи, сабли - это другая статья, более сложная методика обработки металла: здесь нужна пружинная, так называемая булатная сталь, оружие из которой могло пробить сталь доспехов.
   Летом Микула с помощниками, наплевав на сенокосную пору, куда-то надолго уезжал. Привозил две-три телеги каких-то камней, порошковую шихту, лиственничную смолу, мешки с засушенными растениями и кореньями. Всю зиму Микула колдовал с железными заготовками и этими присадками. Заготовленные прутья свивались в одну полосу, при ковке до десяти раз сминались и перемешивались как слоеное тесто. Такую заготовку Микула закладывал в глиняный чехол, заливал смолой и порошками. После долго прокаливал в специальной печи и еще дольше остужал. Видимо в момент закладки для прокаливания в печи, мастер и использовал различные присадки, наверняка хром, ванадий и т.д. Такая операция считалась самой ответственной. Уже из такой заготовки выковывался настоящий меч. Но и потом такой сырой меч выдерживался в яблочном уксусе, нагревался и закаливался в бараньем жире. Долго шлифовался наждачными камнями и крошкой. Доводился меч до зеркального блеска специальной бархатной пастой, которую Микула изготовлял сам, никому не доверяя. Года три-четыре, а то и больше, уходило на рождение такого меча или сабли. Но и стоил он очень дорого. Не каждый мог позволить себе такую роскошь - боевое оружие. За меч, изготовленный Микулой, платили золотом столько, сколько весил он сам, да больше. Микула был во Владимире не только уважаемым, но и богатым человеком. Торговые гости брали у него кредиты под довольно высокий процент. Домашним хозяйством ему заниматься было некогда, и его вела жена Мария с тремя дочерьми. С весны Мария нанимала несколько помощников для сева и заготовки кормов коровам, лошадям и мелкой живности. Тяжелый труд ковалей требовал доброй, сытной еды.
   В день, когда рязанцы привезли во Владимир Ярополка, Микула с сыновьями занимался обычным и довольно рутинным делом: делил очередную крицу на части и вытягивал из них неровные прутья. В кузню, вдруг, заскочил девятилетний внук Ларион, что уже необычно, с криком:
   - Княжича Ярополка привезли! Оглохли штоль? Народ шумит, бунтует! Опять смута у нас!
   Кузнецы остановили работу, благо, что она давала возможность прерваться. Сполоснули разгоряченные, потные лица, черные от копоти и окалины руки. Микула, протирая большие руки утиркой, сказал, глянув на сыновей:
   - Надоели уж энти братья Ярополк да Мстислав! Все чего-то шебуршат! Хоша, мыслю, Глеб Рязанский их подзуживает! Тако ведь помер на днях! Неужто опять Ярополк с рязанской дружиной пришел к нам смуту заводить? Пошли, глянем, послухаем, што народ! Работа у нас тяжкая, а роздых телу такожде иной раз нужон. Айда на улицу!
   Выйдя за ворота, ковали увидели заполненную народом улицу. Все куда-то спешили, и у многих в руках посверкивали вилы, косы и рогатины. Гвалт и шум вокруг стоял неимоверный, его невозможно было перекричать, кого-либо спросить. Кузнецы двинулись вместе с людским потоком в одном направлении. Этот поток вынес их к заточному двору. Ворота во двор были уже снесены, и стража ничего не предпринимала, да и что могли поделать с разъяренной толпой горожан четверо стражников.
   Экспансивный плотник Лука, размахивая топором, выпучив глаза, и, разевая клыкастый рот, орал:
   - Прикончить их, сукиных детей, да и вся недолга! Сколь можно терпеть! Уж который раз смута у нас из-за них!
   Микула, протолкавшись сквозь толпу галдящих людей в центр, наконец, спросил того же Луку:
   - Да што деется-то?
   - Што! Што! Ярополка вот, смутьяна, привезли опять на нашу голову!
   - Тако тому голова не он, а князь Глеб Рязанский! - осадил плотника Микула. - Пацаны энти в его воле, да и Глеба-то уж нету! Сгинул же ведь здеся, в порубе, аль не слыхал?
   На двор из поруба вытащили уже изрядно избитых княжичей. Видимо кто-то успел садануть им по глазам плетью. Глаза их закрытые опухшими и покрасневшими веками, источали кровавые слезы. Руки, связанные сзади ремнями, непроизвольно дергались в попытках хоть как-то утереться. Народ негодующе шумел.
   - Тиха-а-а! - закричал Микула. - Чего вы собрались с имя содеять-то, бестолочи?!
   - Прикончить, да и все тута! - повторил вспыльчивый и неугомонный Лука.
   - Ишь ты! Жизню им Бог дал, он и возьмет, яко придет время! Зачем на себя грех тяжкий взваливать, понеже несмышленыши оне!
   Княжичи, оказавшись в центре толпы, еле держались на ногах, подпирая друг друга. Кафтаны их из дорогого малинового сукна, кем-то уже изодранные, свисали лохмотьями. Желтые сапожки размокли от мочи, и грязи. Спутанные и слипшиеся от крови волосы на голове свисали сосульками. Безбородые и безусые лица их посинели от холода и побоев. Выглядели они жалкими и походили на воробышков, которые еще только начали оперяться и из гнезда не вылазили. Княжичи ни о чем не просили, ожидая скорого конца, только разбитые губы их молитвенно шевелились. А вокруг их орала и бесновалась толпа разъяренных горожан.
   Микула, глазами цвета той стали, что ковал, спокойно разглядывал раззявленные рты, всклокоченные бороды, бешеные глаза своих земляков. Как-то, даже буднично, но громко спросил:
   - А князя-то хоша оповестили? Ведь племяши оне евоные!
   - Да знат он все! - кричал Лука, но уже тише. - Коли б нужны оне ему были, тако давно бы уж увез их отсель!
   Микула почуял определенный перелом в настроении толпы, люди стали заметно остывать.
   - Гражданы! - негромким, но сильным голосом заговорил он. - Поимейте жаль, да любовь христову к энтим вьюношкам! Вы их и тако уже наказали, взяли, да ослепили, а вина-то у их никудышная! Всем смутам у нас зачинщик, князь Глеб! Вон мастер Силантий свой товар везти в Смоленск собрался, тако и пущай пацаны энти с им едут! Тамо, глядишь, доберутся до Киева, и пущай киевляне судят давать им у себя княженье, аль нет. Аще не дадут - будут шататься меж двор, милостину просить, аль в монастырь якой. Энто уж яко судьба им ляжет! Токмо на нас их крови не будет! Дабы позор и грех энтот нам на души наши не имать!
   - А и впрямь! - заговорил, быстро остывший, как все вспыльчивые люди, Лука. - Забирай Силантий княжичей с собой от греха подале! Пущай тама смоленский князь Мирослав с имя вожгается, пристраивает их, куда ни то!
   Рыжебородый, с красным широким лицом, мужик вытолкался из толпы в центр, и, моргая синими, детскими глазками, густым, флегматичным басом произнес:
   - Тако я чего? Я свезу, пущай едут! Развяжите их, чать не сбегут слепенькие-то!
   Глава 2
   НЕИСПОВЕДИМЫ ПУТИ ГОСПОДНИ
  
   Силантий мужик добрый, княжичей увез в этот же день, благо, что три воза резных, расписных ложек, ковшей и братин были у него уже увязаны, корм для лошадей и для себя запасен.
   В городке Юрьевце, что лежал на пути, княжичей, в бане у знакомого, отмыл от грязи и кровяных корок. Драные кафтаны их выбросил, чтоб не смущали прохожих, дал им по армяку, да по войлочному клобуку на головы из своих запасов. Клобуки хоть и из конской попоны сварганены, а все ж теплей, да и от недоброго взгляда спасают. Опухшие глаза княжичи открыть не могли, так ощупкой и ехали.
   Дорога длинная, тряская, но товар у Силантия легкий, на ухабинках весело побрякивает. Погода - ведро, дни стояли ясные, леса вокруг полыхали огнем желто-багряного месяца листопадника, да и теплый ветерок с юго-запада ласково облизывал лица княжичей. О недавней трагедии им напоминала только постоянная боль в глазах и голове, да тревожила неизвестность. На редких остановках юноши молились и благодарили Спасителя, что отвел от них беду неминучую, спас от гибели.
   Вечером, на привалах, Силантий кормил парней вкусной овсяной кашей с салом, и, как мог, успокаивал:
   - Вы, робятки, шибко-то не печалуйтесь! Бог милостив, глядишь и поправитесь! Молоды ишо, а то, што слепеньки, тако и так прожить можно! Вон князь Василько Галицкий и слепой полки в бой водил! Небось, ведаете? Энто ничего, понеже вас народ малость поучил. Не надо противоборствовать народу.
   Ярополк, осторожно промокая тряпочкой слезу и сукровицу с уголков опущенных век, глухо оправдывался:
   - Тако ведь, дядька Силантий, мы же не по своей воле! Князь Глеб волю свою нам навязывал - яко ослушаться-то!
   - Да ведаю я, понеже князь Глеб, мир праху его, вам заместо отца и матери был. Родителев-то своих вы раненько лишились. Знамо дело, старших надо слушаться, да токмо на недобрые дела он вас, малолеток, сподвигнул. Ну да ниче, в монастырь пойдете, иноками станете, а посля игуменами. Людям послужите, грехи, и свои, и чужие замолите.
   Силантий мальчишек жалел - видел, что от головных болей заснуть на привалах не могут, маются. Подмешивал им в травяной чай сонного зелья, да только оно мало помогало, а то вовсе от него толку не было.
   За товар свой, Силантий не боялся, кто позарится на его ложки-плошки. Дорога до самого Смоленска, через реки, села, малые города была торной, оживленной. По ней, начиная с рассвета и до темноты, все шли и шли обозы, караваны с товаром, скакали одиночные всадники, да и целыми группами по разным надобностям.
   Уже за селом Домодедовом княжичи спросили Силантия, на кой ляд он везет такой неходовой товар. Ложки, братины и в Смоленске, да и в других местах режут не хуже. Силантий вразумлял:
   - Эх, робятки! Вот и видно по сему, понеже вы не токмо в ратном деле ничего не смыслите, за што и биты были не единожды, а и в торговом тож. Наши володимирски ложки-чумички на особу стать. Возьми вон рязански, аль коломенски - у них держала, прямы, аки оглобли, а у нас держала, сами в руку ложатся. К тому ж узор на них искусный, лак при обжиге особый применяем, дабы така ложка горяче варево могла несть. У смоленских братина, яко лохань, токмо младенцев купать, аль поросят кормить, а на нашу любо-дорого глянуть. Не жаждешь, тако весь мед вылакаешь, аль похлебку яку. То-то вьюношки! Разуметь надобно! Мы вот цельну зиму ложки режем, расписывам. А с весны, сами, небось, ведаете - пахота, посевная, сенокос, жатва. Не до ложек. Зато уж осенью у нас самая торговля - наши ложки-поварежки нарасхват. На прибыток разны красители, лак закупаем, ну и, конешно, шубы, сукно ромейское, сапоги булгарские, украшения бабам. Тако и живем-поживаем. Вот токмо бы вы, князья, меж собой не дрались, власть не делили, тако и совсем благодать Божия.
   На очередном, вечернем привале Силантий внимательно пригляделся к глазам княжичей, тихо заметил:
   - Веки-то у вас, отроки, дергаются - стало быть, живы оченьки ваши. Припухлость пропала, токмо зелень на них. Спробуй, Ярополк, поднять веки, хоша бы и через боль.
   Ярополк повиновался. Глазные яблоки были красными от внутреннего кровоизлияния, но уцелевшими. То же самое Силантий заметил и у Мстислава.
   - Чего-нибудь хоша зрите болезные? - спросил Силантий озабоченно.
   - Нет, дядя! - ответили оба. - Темнота, мрак полный!
   - Зенки-то, робятки, у вас чисто яко у диавола, яко угли красны, но цельны. Мыслю, понеже зрить будете белый свет вьюношки, но молите Спасителя нашего. Все в руце Божией.
   Радостью облилась душа у княжичей, простой мужик подарил им надежду. Столько проникновенной уверенности было в его голосе, что не поверить было просто нельзя. Еще бы! Увидеть Божий мир с цветами, травами, с синим небом, с солнышком - оком Спасителя, дорогого стоит. Оба княжича стали наощупь хватать руки Силантия, чтобы приложиться к ним губами.
   - Ты первый, дядя Силантий, кто с доброй душой к нам! - заявил Ярополк.
   - Што вы! Што вы, робятки! - поспешно заговорил Силантий, пряча руки за спину. - Энто мой долг! Долг христианина оказать помочь брату. А обидчика свово надобно простить! Да и не первый я! Первым, кто спас вас от гибели неминучей - энто Микула-коваль, опосля Бога!
  
   Недалеко от славного города Смоленска расположилось небольшое сельцо Смядынь. И не знал бы его никто, мало ли сел на Руси, да все дело в том, что еще со времен великого князя Ярослава Хромого (Мудрого) была возведена там церковь. И не простая то была церковь. Построена она во имя великомучеников Бориса и Глеба, убиенных братом своим, князем Святополком Окаянным. Все, кто ехал в Смоленск, а до него было рукой подать, Курск, Новгород-Северский, Чернигов, Путивль, Киев считали своим долгом помолиться в этой церкви. Считалось, что не помолишься, "путя" не будет, удачи в делах торговых, и иных, каких-либо. Паломники, купцы отовсюду, в эту церковь шли и ехали. Очень уж почитали святых, братьев Бориса и Глеба, русские люди.
   Здесь, в Смядыни, такие транзитники, помолившись, заночевывали, и уж с утра отправлялись дальше, каждый по своим делам.
   Обычно в таких местах, возле церквей, обитало немало бездомного народа (бомжей). На паперти церкви и возле неё постоянно располагались разные калеки, юродивые, пилигримы. Среди них ошивалось немало и косящих под юродивых - проходимцев, одним словом. Торговый и иной люд щедрой рукой раздавал этим бездельникам пропитание и даже мелкую деньгу. Жить можно.
   Один из таких вот лжеюродивых, с волосами никогда, очевидно, не знакомыми с ножницами, завидев, как какой-то рыжий мужик ведет за руки двух слепых, встрепенулся, как тот коршун при виде добычи. На паперть, забитую такими же, он протолкнуться не мог или не хотел. Опираясь на самодельный костыль, и, приволакивая здоровую ногу, он притворно запричитал:
   - Ой, люди, гляньте! Уж не сам ли сатана вознамерился посетить святую обитель! Ишь рожа-то яка красна и борода-то, будто полымем взялась! Сразу видать из преисподней выскочил, да ишо двух слепеньких ведет для отводу очей! Гляньте! Остановился, крестное знаменье на себя кладет, поклоны бьет, сатанинское отродье! Не верьте ему! Не пущайте яво! Осквернит, чево доброго, церковь Борисоглебскую, святыню нашу!
   Народ, не слушая мнимого юродивого, расступился перед необычными людьми, крестясь и давая возможность им войти в церковь.
   Силантий подвел княжичей к парной иконе Бориса и Глеба, которую в свое время заказал византийскому изографу еще сам Ярослав Мудрый (в крещении Юрий). Возле иконы вся троица опустилась на колени.
   Оба княжича с особенным усердием стали молиться. Просили Бога простить им грехи свои, а еще просили простить злодеяния врагов своих, ослепивших их. Долго молились, с большим воодушевлением, истово, не замечая никого вокруг, даже Силантия, тот находился рядом, чуть сзади. Княжичи вошли в молитву, в самую её суть, слились с ней и с божественной энергией, с братьями Борисом и Глебом, участливо взиравшим на них с иконы.
   Кто-то из находящихся в храме узнал их. Так бывает, где бы ты ни был и как далеко не уехал. Среди прихожан поползли шепотки.
   Но видно Бог никогда не оставляет без награды добрые сердца и раскаивающихся грешников. В то время, как княжичи заканчивали молитву, темнота в глазах их стала медленно таять, и вместо неё показалось что-то похожее на прежний прекрасный свет дня. Несчастные братья подумали вначале, что это просто видение в мозгу, рефлекс мысли. Но, о, чудо! Вот уже они различают образа, горящие перед ними свечи, видят стены и фрески на них, людей в церкви, наконец, узнают друг друга! Со слезами благодарения и восхищения они стали громко прославлять имя Господа, Пресвятую Богородицу, святых Бориса и Глеба.
   Люди в церкви поначалу онемели от такого великого чуда, смотрели на княжичей, открыв рты от удивления и восхищения, а, опомнившись, все, как один, грохнулись на колени и в молитвенном экстазе вознесли хвалу Спасителю, иногда со страхом поглядывая на княжичей, усердно продолжавших молиться.
   Никто не усомнился, что это чудо. Все знали, что действительно Ярополк и Мстислав были ослеплены две недели назад обозленными горожанами Владимира.
   Давно замечено, что важная информация имеет удивительную, подчас, способность распространяться на далекие расстояния почти мгновенно. Уже через день о чуде, свершившемся в Смядынской церкви, вовсю говорили в Киеве и Чернигове. А еще через два дня весть эта достигла Владимира и Великого Новгорода, Твери и Полоцка. Народ пребывал в определенном ажиотаже и великом волнении. Давно известно, что любовь и ненависть - родные сестры. Так уж человек устроен: часто кидается от одной крайности к другой. Ненависть к княжичам мгновенно сменилась всепоглощающей любовью. Люди пришли к единому мнению: коли уж Ярополк и Мстислав так любимы Богом, то уж они-то, муравьи, тля никудышная и подавно должны любить княжичей. Никто ведь и не ожидал, что они будут так неожиданно обласканы высочайшей дланью Спасителя.
   - Вот и взошли звезды ваши на божеский небосклон, робятки! - говорил, прощаясь с княжичами, Силантий. - Видать не зря вы, в нуне пребывая, молились Богу о грехах своих. Теперя вы, обласканные Вседержителем, не пропадете, будете в фаворе, а мне надо в Смоленск, дела мои земные поторапливают.
   Настоятель Борисоглебской церкви отец Иероним поселил княжичей в своем просторном доме. Каждое утро они ходили с ним к заутрене.
   Народ же, прослышав о чуде исцеления, все прибывал и прибывал в Смядынь. Люди, несмотря на осень, даже ночью толпились вокруг церкви, видимо страстно надеясь, избавиться от своих болячек.
   Через неделю от сотворившегося чуда прибыла в Смядынь внушительная делегация из Новгорода Великого. И почти одновременно приехали знатные люди из города Торжка.
   Новгородцы, бесцеремонно растолкав народ возле поповского дома, с поклоном обратились к вышедшим княжичам, в основном к Мстиславу:
   - Князюшко! - заговорил первым воевода новгородской дружины Федор Гром. - Народ новгородский нижайше просит тебя стать у нас посадником, в том и присягаем тебе! Уж шибко мы любим князей по прозванью Мстислав. Энто имя приносит нашему вольному городу большую удачу!
   - А куды ж князя Романа-то? - удивился юноша.
   - А послали куда подале! Рекли ему: "Иди к черту! Ты нам еси боле не надобен"!
   Княжич с недоверием посмотрел на воеводу, на воинов, на бояр новгородских. Они смотрели на него просительно, с надеждой. Но пуганая ворона и куста боится. В раздумье сказал:
   - Вот такожде и меня пошлете, вольные-то, на все четыре стороны, яко надоем вам вскорости! Аль того лутче выбьете мне зенки-то по второму разу, яко володимирцы, да на сучок повесите очи мои. И пойду я по миру милостыню просить у людей: "Подайте Христа ради"!
   - Што ты! Што ты, батюшко! - заныл воевода. - Не забижай! У нас и тако третий год недород, а ты Богом осиян - вот и на наши земли благодать снизойдет! Уж аще уйдешь, тако по своей воле, яко князь Мстислав Хоробрый, понеже сичас в Киеве сидит! Айда, княже, к нам! Нижайше просим! Вон и лошадка тебе добра под попоной красной, под седлом серебряным.
   Гости из Торжка встали рядом с новгородцами, низко поклонились старшему брату Ярополку, обратились с подобной же просьбой о княжении у них. Отец Иероним, крестя братьев и людей, торжественно произнес:
   - Ступайте вьюноши на престолы званые, послужите людям, аще народ того жаждет! А коли народ чего желает, того хочет Бог! Езжайте, братие! Пресвятая Богородица будет вам заступой в делах ваших!
  
   Глава 111
   ВЫСОКАЯ ЧЕСТЬ
  
   Новгородский боярин Борис Зерно по первопутку пригнал в Киев четыре сотни саней. Большая часть из них оказалась пустой, что уже удивительно. Обычно такое количество обязательно заполнялось в это время льняной трестой, смолой и дегтем, медом и свиным жиром, а тут на тебе! Киевляне гадали: с чего бы это боярин Зерно прибыл в город пустым? Все знали, что Зерно очень важное лицо в Новгородской земле (мин-р экономики и финансов). А тут приехал впусте, да еще приволок с собой целую кучу делегатов от Веча. Многого не знали киевляне. Не знали они, что Зерно привез с собой не только делегатов, но и сундук серебра, три воза соболей и иной рухляди, да северного жемчуга. Сопровождало боярина две сотни добрых воев на конях. Делегация, надо прямо сказать, довольно внушительная.
   Не вовремя приехал новгородский посланец, а может наоборот вовремя. Князь Мстислав принять его не то чтобы не мог, а вообще отдавал Богу душу. Принял Бориса Зерно воевода Урс. Первым делом боярина в баню спровадили, смыть дорожную грязь, а уж потом он в сопровождении Урса навестил больного князя.
   Тяжело было на душе у боярина Бориса. Человек он по натуре жизнерадостный и тоска его редко посещала, а вот сейчас, при виде исхудавшего, бледного князя, который и говорить-то уж не мог, разве что провалившимися глазами. Борис Зерно впал в уныние. Тоски боярин боялся, считал это состояние грехом. Тоска была для него врагом жизни, и чувствовал он по себе: единственное, что может сломать его жизнь, - это если он уйдет в тоску, как в запой. Тоска - это голос из ниоткуда; тоска, которая есть пустота, в каждом человеке пребывает, как семя непроросшее, сидит до времени. Не дай Бог пустить ему ростки!
   А когда тоска в полной явности проявляется - это и есть смерть. При короткой встрече с князем, стоя возле его ложа, боярин Зерно увидел эту тоску в глазах умирающего Мстислава, утратившего уже чувство жизни. Тогда, в то короткое мгновение, когда тоска вырывает душу из тела и уносит в никуда, и это её черное дело есть последнее живое трепетание в уже мертвых глазах.
   Боярин старался не смотреть в глаза князя, потому что чутье подсказывало ему, какой опасной заразой может оказаться чужая тоска. В ней все теряет связь, и ни в чем не остается смысла: дом, двор сам по себе, а небо над домом само по себе. Скотина на небо и двор глядючи, ни с тем, ни с другим душой не соприкасается; а человек оглядывается вокруг - и все против него и он против всех. И тогда начинаешь соображать, что все в мире - от травинки до солнышка - совсем другим порядком существует, чем ты думал, и порядок этот к тебе - никаким боком, и выть хочется....
   Когда находило такое на боярина, давал он волю злу и спасался тем от тоски, потому как никакого другого средства не было от неё, гадины! Хмель (пытался запойствовать) размягчал его до такой отвратности, что он всего себя чувствовал одной большой задницей, и от хмельной сопливости спастись бывало еще трудней. А глядишь, сорвешь на ком-нибудь злобу - совестно станет, побранишь себя, покаешься - и снова человек! Иногда и немного надо-то: подцепишь собаку сапогом под брюхо, взвизгнет животина собачьей болью, посмотрит на тебя божьим укором, и застыдишься, и жалостью всю черноту души отмоешь.
   Когда ж на человеке срывал злость, излечивался страхом перед Божьим наказаньем. Бежал в храм, молился истово, просил у Бога прощения, и душа очищалась, и причащалась к нормальности....
   Воеводу Урса тоже мучила тоска. За все эти годы привык к князю Мстиславу, терять его не хотел, как отца родного, а неизбежного отвратить не мог - вот и маялась душа, и не знал, куда себя девать. От себя ведь не убежишь. Вот и сегодня, когда с боярином Борисом навещал князя, опустился около его ложа на колени, положил свои загрубелые от оружия руки на кровать возле него. С осторожной, робкой лаской коснулась ослабевшая рука князя его руки. И было в этом прикосновении столько сокровенного, что Урс отвел глаза, боясь пролить слезы, что для него, закаленного, волевого воина, позор тот еще. "Неужели и вправду помирает"? - впервые всерьез подумал воевода и незнакомое ощущение крадущегося, шуршащего ужаса обнаружил где-то под сердцем, почти в животе. Он, видавший не единожды смерть во всех её проявлениях, сам творивший её, видно, самую жуть смерти не ухватывал, потому что никогда не знал жалости....
  
   *********
  
   - Ну, чего глядишь сычом, нехристь? - начал закипать боярин Зерно. - Вот сколь тебя ведаю, сроду улыбки на твоем лице не примечал!
   - Ты ешь, давай! - спокойно ответил Урс.
   - Яка тута могет быть еда, аще кусок в горло не протолкнешь, да еще ты сидишь напротив мрачнее тучи!
   - Ну не плясать же мне перед тобой?
   - Тако хоша бы тоску не нагонял своим видом, понеже и тако тошно! Я вот тебе весть благую привез! - неожиданно сказал боярин, чтоб хоть как-то развеять тяжкую атмосферу.
   - Што за весть? - отрешенно спросил Урс.
   - Второй сын у тебя народился - вот яка весть! - выпалил боярин. - Видно не зря ту зиму Веда у тебя гостила, все церкви, небось, посетила. Забрал бы ты её к себе навовсе, а то муж сам по себе - жена сама по себе, на другом конце земли обретается.
   Взгляд воеводы потеплел, но ответил сурово:
   - Не дело воина таскать за собой в обозе баб! Якой пример подам я ратникам своим!
   - Не все же время ты в походах, пущай бы жила в доме твоем, киевском! Што пахарь, што воин к очагу родному вертается посля трудов, душа его тепла жаждет.
   - Она сама из Новгорода уезжать не желает! - с сожалением заметил Урс.
   - Жена - нитка, а понеже за иголкой-мужем должна таскаться, - резюмировал умудренный жизненным опытом боярин.
   - Жена должна сидеть в родовом доме. У нас, готов, тако заведено испокон веку. Сыну-то Веда имя дала яко ни то?
   - Крестили Георгием, а родовым именем ты уж наречешь.
   - Пусть будет Юкка! - губы Урса тронула едва заметная улыбка.
   В гостевой зал вошел помощник и заместитель (адъютант) воеводы Петр с тысяцким Симеоном Рыбой. Оба поклонились воеводе и боярину.
   - Кончился князь! - проговорил срывающимся голосом Петр. - Чего дале деять будем? Новому князю присягать, аль к дому родному тронемся?
   Боярин Борис встал из-за стола одновременно с Урсом. Посмотрел в глаза воеводе, содрогнулся. Взгляд Урса стал пронзительным и острым - пораниться можно. Однако боярин, собравшись духом, твердо произнес:
   - Хоша родовая усыпальница Мономашичей и здеся, в Киеве, но повезем князя Мстислава в Великий Новгород! Наш город древнее Киева, а князь жизней своея заслужил честь быть погребенным в нашей земле, в храме Святой Софии! Тако мы, новгородцы порешили, Вече постановило! И быть посему! То, што князь тяжко болен и дни его сочтены, мы ведали еще тама, в Новограде. Хорошо, што зима раненько заступила, стало быть, князя целеньким довезем по холоду.
   Сделав короткую паузу, Боярин Борис уже по-хозяйски распорядился:
   - Яко попы здешние его отпоют, сбирай Урс князя в дорогу, не мешкая, и новгородских ратников, кои с тобой сюды пришли, забирай с собой. Я ж пойду хлеб, крупу разную закупать, да грузиться. Дорога долгая, сам ведаешь. Успеть бы к престольному празднику Введения во храм Пресвятой Богородицы....
   Урс с Петром вошли в зал великокняжеского терема, где три киевских иерарха с причетниками вели службу отпевания по усопшему князю.
   - Заканчивайте, и немедля! - коротко и безаппеляционно заявил воевода.
   - Яко смеешь ты, сын мой, прерывать священный обряд! - начал было один из священников, но, увидев жесткий взгляд викинга, и, глянув на страшный скрамасакс, свисавший с широкого пояса воеводы, осекся. "Чего доброго прирежет еще тута нас всех! С него станется, с язычника, нехристя проклятого. Господи! Прости меня грешного и его душу заблудшую"!
   Иерархи засуетились, прекратив службу. Спросили с опаской:
   - Чего надумал-то, воевода? Князь ведь не простого роду, из Мономашичей.
   - В Новгород повезу, тама и отпоют не хуже вас! - был ответ. Сыну князя приказал:
   - Быстро збирай мать, княгиню Юлдуз, Мстиславушка, и сам тож! Вон во дворе розвальни с тулупами! Отец твой будет погребен в храме Софийском. Запомни - энто великая честь для него! Из сотни посадников, княживших в Новгороде с незапамятных времен, он первый и, считаю, будет единственным, удостоившимся такой чести! Народ новгородский тако пожелал! Его волю исполняю! Поспеши, брате!
  
   *********
  
   В дороге Урс о многом передумал: о жизни своей, о службе у князя. Боевые походы почти не вспоминались - они казались ему второстепенными, привычными, не заслуживающими внимания.
   Завернувшись в лисий тулуп, Урс тупо смотрел то на спину возчика, то на мерно двигающийся круп лошади, то на растянувшуюся змею обоза, уползавшего вдаль через поля и перелески.
   Впереди обоза шли на конях две сотни ратников боярина Зерно, потом доверху нагруженные сани с пшеницей и крупой. В простом гробу везли закоченелый труп князя в дорогой византийской мантии. Замыкал обоз отряд викингов под начальством Юллы и пять сотен конных новгородцев с тысяцкими: Пашкой Куремсой и Омаром аль Джабером. Не было только тысяцкого Скопа, который погиб в одной из стычек с половцами.
   Теперь вот ехал Урс домой, в родные края, а радости на душе не было. Невеселые думы и воспоминания одолевали его. Многому научил Урса князь Мстислав: нет, не воинскому искусству, - ученого учить, только портить. В людях учил разбираться князь, понимать их натуру, их нужды, чаяния, вникать в их характер.
   Сколько лет прошло, когда стала сизой дымкой подергиваться прошлая жизнь, потом - туманом, а позже уж стала казаться эта прошлая жизнь будто и не его вовсе, а так, кого-то другого, за кого душа лишь стонала, но не болела. Взматерел Урс и душа у него родилась вроде как заново. Среди людей и нелюдей князь Мстислав, с окружавшими его людьми казались из другого мира, и он потянулся к ним, к их спокойствию и невысказываемой мудрости. Князь умел подбирать единомышленников. И не понятием, и не принятием, а чувством познал Урс истину их душ, как давно, еще раньше его, познала души людей жена Веда.
   Урсу открылся мир без конца и края, без начала и конца, как бескрайняя Вселенная, обнимающая всех, поглощающая и рождающая всех. Из какой-то далекой глубины дошло, что всякий человек в мире людей отражался лишь добром своим и всем тем, что едино у всех.
   Вокруг было много объясняющих, рассуждающих, злобствующих и поломанных. Раньше он всякого пытался понять применительно к своей судьбе, но у каждого был свой язык и свои слова, а судьбы - разные, и были они все чужими. Теперь же каждый открылся единой бедой и страданием, а в утешении и помощи становился братом.
   На многое в жизни раскрыл Урсу глаза князь Мстислав. Прежде сколько сил тратил он на притирку к людям: как бы доброго не обидеть, близкого не утратить! Люди оказывались такими непонятными и непонятливыми, а с ними надо было жить и уживаться, и приспосабливаться к ним. Взять хоть бы этого араба, Омара аль Джабера. Почему он, южанин, прилип душой к ним, гиперборейцам? Чего нашел, чему рад? Говорит, что ему здесь нравится. Это в постоянном холоде-то, в мокре, слякоти, снеге. Вот и попробуй, пойми! Иной раз думаешь: чего это люди сами себе наносят обиды, подчас даже не догадываясь, что творят.
   Многое изменил в сознании Урса князь Мстислав. Получилось, что вроде бы совсем думать о людях вокруг, то есть гадать, перестал Урс, а просто принимал их душой, какими они были сами по себе, без его мнения о них. И ведь перестал ошибаться, и более того: как это получилось, понять не мог, но больше вокруг него оказалось хороших, а не плохих людей. И ведь что удивительно - изменилось отношение к нему, Урсу. Все они, люди, разные. Одному прикажешь - исполняет быстро, бездумно, а другой - инициативу проявляет. Добро, когда эта инициатива сообразна с общей стратегемой задуманного им, воеводой Урсом, особенно в походе воинском, в деле ратном, а то ведь самовольство сотника, иль тысяцкого и боком может выйти. Вот и подбирал Урс в дружину, по совету князя, людей думающих. Он их стал понимать, и люди потянулись к нему душой, перестали видеть в нем холодного, расчетливого в бою викинга. Стал он для людей старшим братом, которому охотно подчиняются, хотя были в дружине ратники и постарше его годами. И уж не приказывал он ветеранам, как раньше, оставить дружину, приметив, что утратили они быстроту реакции на удары молодых противников, жизнь свою спасали едино наличием богатого боевого опыта, накопленного за многие годы. Урс просто, по-доброму, просил такого ветерана перейти в молодшую дружину и обучать пацанов ратному мастерству, боевому единоборству, рукопашной схватке.
   Не обижался ветеран за то, что воевода дает ему отставку, понимал, что староват стал, что Урс жалеет его, что нужны ему в дружине молодые, ловкие и хорошо обученные ратному делу парни, а набирались они из молодшей дружины, где проходили многолетнее обучение.
   Не ровен и не гладок был жизненный путь Урса после того, как крестили его в церкви Святого Олафа в Новгороде; в крещении получил он имя Иоанн, но в душе оставался язычником, приверженцем древней веры своих великих предков, коих почитал. Постепенно понял Урс, что христианская вера - это новая жизнь, только и другое понял, что христианская мораль сковывает его, не дает жить по обычаям предков. То ведь, что заложено еще в раннем детстве, навсегда остается с человеком. Урс поначалу раздвоился, но быстро заметил, что очень многие легко совмещают христианскую веру с различными языческими обрядами и совсем не шутейно. Тут и колядование на Рождество, и проводы зимы с масленицей, и встреча нового года в месяц капель, и, тут же, встреча весны, ворожба на Ивана-Купалу, а потом праздник урожая, не говоря уж о сложных свадебных обрядах и причудливом поведении в быту, когда откровенно поклонялись скотьему богу Велесу. Христиане просят у Бога прощения за грехи, а сами кидают валенок за спину и, выворачивая шубу мехом наружу, мажут лицо сажей из печки, дурачатся на улицах, делая вид, что не замечают осуждающих глаз попов.
   Люди и к викингам давно привыкли и вовсе не считали их, в отличие от греков, ревностными христианами, хотя некоторые из наемников приняли крещение. Урс в церковь не ходил, разве что иногда по настоянию князя Мстислава, постов канонических не соблюдал, но веру эту, новую для себя, уважал и на людях крестился, поклоны клал. Понимал, что поступает ханжески, но искоренить в себе веру дедов не мог и даже не пытался. Заметил, однако, что обе веры в определенных моментах соприкасаются и идут рука об руку. Только Урс в догматах богословия копаться не стал, а на параллели со своей древней верой внимание обратил, ну и успокоился, тем более, что вокруг было немало таких, как он. Воевода в обществе всегда на виду, как и князь, а в глазах церковных иерархов Урс слыл еретиком, знал об этом, только это его абсолютно не смущало. Христианская вера учила верующих подавлять с молитвой все низменное в себе, но ведь и древние боги готов требовали от своих адептов того же. Правда были и такие моменты, когда новая вера открывала Урсу какие-то новые для него грани бытия. Познал гордыню в себе и то, какую радость она удавливает в человеке. Когда в первый раз на минуту лишь испытаешь, каково пребывать в простоте сердца, после того гордыня бревном тяжким на плечах покажется. Поистине бревном, потому что, отринув гордыню полностью - вся плоть в человеке вопиет противностью, грызет душу, будто собака залежалый мосол. А вот простишь кому-нибудь проступок его дурацкий и на душе светло, будто глотнул воздуха послегрозового.
   Главное понял Урс со временем, да под влиянием князя Мстислава: мир радости человеческой необъятен в сравнении со всеми горестями, что выпадают по судьбе. Но нужно только найти к нему дорогу и каждый раз заново преодолевать каверзы и ухабы её, чтобы узреть свет иного мира.
   И все ж Урс чувствовал, что много в нем понамешано всякого разного. Много знал о мире, о народах всяких, о религиях мировых, а много знаний - больше путаницы в голове, а от этого на сердце тяжко и в душе тож. Вон тот же Омар аль Джабер своему Богу молится в одиночестве и жизни радуется, значит, находит он в сурах Корана ответы на разные там жизненные выверты....
   И еще припомнилось Урсу, что князь Мстислав церквей не строил, как Боголюбский, но человеком в народе слыл набожным, щедрой рукой одаривал и ратников своих, и людей простого звания, коли погорельцем, невзначай, сделался, иль обнищал донельзя по причине от него независящей. А в походе ратном, в бою, князь преображался: был холодным, жестким, расчетливым, требовательным. Но главное, что вскоре подметил Урс, князь был человеком мудрым. Хоть и дважды разгромил он полки князя Андрея, показал свою силу и умение руководить войсками, но мудрость его проявилась в том, что не стал он углублять распрю с братом, а стал высылать ежегодную дань во Владимир, как простой удельный.
   А ведь тоже великий князь, и имел все права единоличного правления в Русской земле. Однако уступил брату Андрею, сообщил о воровстве из казны великокняжеской. Потом, после гибели Боголюбского, подчинился другому брату, Михаилу, а позже и Всеволоду Большое Гнездо. В свой, личный карман не клал доходов с земель киевских, а наоборот еще и помогал Великому Новгороду, где часто случались неурожаи. Велик человек, что и говорить!
   Много о чем передумал Урс за долгую дорогу. Хоть и не быстро шел огромный обоз, а все ж к Николину дню поспел в Новгород. Удивился Урс, увидев, что народ новгородский, празднично разодетый, встречал обоз, а скорей не обоз, а любимого своего князя, еще далеко от въезда в город. Заметил воевода и некоторую странность в людях: не скорбью встречали князя, не плакали, не рыдали. Встречали чинно, торжественно с колокольным благовестом, хоть и не по канону это, но и без какого-либо веселья. С превеликим почтением сняли с саней гроб с телом князя и понесли на руках через башню Дора на площадь к храму Святой Софии, как народного героя, как победителя недругов своих, как отца и лучшего друга каждого новгородца.
   Скупая слеза набежала на глаза Урса при виде такой торжественной встречи. Он постарался поскорей смахнуть её, как бы кто не узрел его слабости, да и узрел бы, так не осудил....
  
   Глава 1У
   МЕЧЕНОСЦЫ
  
   - Брат Бенедикт! Знаешь ли ты, что епископом ливонским меня назначил папа Урбан Ш ! Но я пошел дальше и выпросил у папы позволение учредить военный и духовный орден рыцарей, которые бы защищали церковь ливонскую, покоряли земли идолопоклонников и крестили их. И это я, Альберт фон Буксгевен заложил два года назад (1200 г.) город здесь, на берегах Двины, и назвал его Ригой! И это я привел в лоно истинной церкви Христовой множество здешних язычников!
   Тощий, с лицом мумии, почти высохший от религиозного фанатизма, и завернутый в черную сутану, монах, сидевший напротив тучного Альберта, прервал его хвастливую речь:
   - Твои заслуги перед папским престолом несомненны, брат Альберт! Но не забыл ли ты, что еще задолго до твоего назначения в эти дикие края, здесь неплохо служил просветитель, брат Мейнгард? И это он заложил в 1186 году первую латинскую церковь в городе Икскуле во славу Господа. И папа Урбан П сделал его за усердие епископом ливонским, и именно с тех пор германцы получили большую власть в земле ливонской?
   Епископ Альберт недовольно поморщился и потянулся к кубку с вином, стоявшим на низеньком венецианском столике возле кресел, где восседали оба монаха.
   - Мне это известно, брат Бенедикт! - проговорил Альберт, отхлебнув вина. - Когда папа объявил крестовые походы против неверных, разве не наши доблестные рыцари одними из первых ринулись на восток против язычников-славян, неся слово Господне в их заблудшие души?
   - И с этой целью, - с сарказмом ответил Бенедикт, - маркграф Альбрехт Медведь завоевал столицу славянского племени гаволян - Бранибор, переименовав его в Бранденбург, а герцог Генрих Лев захватил столицу племен лютичей - Меклен, ставшую потом Мекленбургом. И несли они на их земли не слово Господне, а меч и огонь.
   - Да! - с раздражением продолжил епископ. - Деревня Берлин стала городом Берлином, город Холин - Кёльном, Зверин - Шверином, Колоберг - Кёльбергом! Ну и что из того?
   - Что же тогда, - сухо заметил монах, - наши рыцари, являясь такими уж ревностными христианами, практически уничтожили 800 тысяч славян, причем большую их часть составляли женщины и дети, а племена пруссов вообще стерли с лица земли?
   - Да пруссы сами воевали меж собой! - огрызнулся епископ.
   - А ваш орден активно помог пруссам исчезнуть как народу! - ироническая улыбка тронула синие губы монаха. - Я ведь к чему это говорю, брат Альберт? Разговаривал я намедни с одним новообращенным латышом из твоей же прислуги, что чистят твои конюшни, и он мне рассказывал следующее: когда умирает кто-то из них, то кладут покойнику в гроб пищу, питье, топор, немного медяков и приговаривают: "Ступай бедняк в лучший мир, где не тебе немцы, но ты немцам будешь приказывать". Вот уже по этому можно судить, как вы несете Слово Божие. Местные люди со страхом смотрят на белый плащ и красный крест на нем едва завидят кого-либо из твоих крестоносцев. Они мигом принимают крещение, оставаясь в душе язычниками, лишь бы сохранить свою жизнь. В сердце у них не Спаситель мира, а их верховный бог Перкунас.
   После этих укоряющих слов монах сжал свои губы в ниточку, пытливо поглядел в серые глазки епископа, автоматически перебирая четки, изготовленные из местного янтаря.
   Епископ в раздражении выпил полный кубок вина для успокоения. Но отвечать-то надо как-то этому привередливому папскому посланнику:
   - Этот большой дом в два этажа с огромным подвалом для вина и оружия построили местные ливы по проекту и под присмотром нашего мэтра Якоба. Я уплатил этим строителям хорошие деньги, дал сукна на одежду, угощал дорогим питьем. Они были весьма довольны, а что касаемо других язычников, то слово Божие дойдет до них только через испытания, в том числе через огонь и кнут. Разве я не прав?
   Епископ дерзко посмотрел в глаза папскому инспектору и продолжил:
   - Ну, а непокорные, что сбежали в дремучие леса, пусть живут себе там вместе с диким зверьем! Помучаются в дикости, да и придут к нам, и склонят свои головы перед крестом Господа.
   Монах, не глядя больше на епископа, медленно, но четко произнес:
   - Альберт фон Буксгевен! Не забывай, что я не просто посланник папы, но еще и магистр канонического права и разбираюсь в сложных вопросах веры. Я приехал сюда из Рима, в такую даль, не мораль тебе читать, но всего лишь предупредить, чтобы ты приобщал местное население к истинной вере не такими грубыми методами. Иди на восток дальше, неси слово Божие новгородским, псковским, полоцким и иным еретикам на Руси. Но помни, что они хорошо знают, как ты грубо орудуешь здесь, и если дадут тебе отпор, а это вполне возможно, то здешнее население ливов и эстов восстанет. Помни, что шведы и датчане не придут к тебе на помощь, потому как торговые связи с Новгородом им дороже дружбы с тобой. Святой престол призывает тебя к активности, но будь осторожен с ливами и эстами, проводи более тонкую политику, чтобы они не ударили тебе в спину, когда пойдешь на Псков и Новгород....
  
   *********
  
   Псковский воевода Нил Черный принимал гостей, но не в воеводской избе, как обычно, а в своем большом доме возле реки Великой, в городе. Гостями его, знакомыми еще по прежним встречам, были новгородский воевода Урс и сын Мстислава Храброго, князь Мстислав Удалой.
   Высокие гости с дружинами поспели в Псков как раз к празднику Вознесения Господня. Псковитяне уже отсеялись, а до сенокоса еще было далеко, но праздновали как-то невесело. Тому была довольно веская причина: епископ ливонский Альберт фон Буксгевен грозил войной.
   Гости с воеводой выпили, как полагается, меду, закусывали баранинкой, вываренной в яблочном уксусе с чесноком. Нил, как бы невзначай, спросил:
   - У тебя, знать, кто-то народился в семье, княже? Слух такой пробежал по Пскову.
   Князь улыбнулся, вытер руки об лежащий на коленях утиральник с вышитыми на нем петушками, подкрутил кончики светло-русых усов, весело, и даже с некоторой горделивостью, заговорил:
   - Слух верный, воевода! Девчонка народилась, да така востроглазенька! Очами-то туда-сюда, туда-сюда! Взор умненький - в деда видать, а нарекли Феодосией, по настоянию греков византийских.
   Князь совсем развеселился, и, неожиданно, но шутейно спросил:
   - А чего вот тебя, воевода, без обиды будь, Черным прозвали? Борода и усы у тебя рыжие, впору, яко германского короля Фридриха, Барбароссой назвать, што означает по-русски рыжебородый.
   Воевода усмехнулся, сказал просто:
   - Ну, куда мне до Фридриха! Он из рода Гогенштауфенов, а я из простого роду. Отец мой был чернобородым, яко вот воевода Урс, а я видно в мать пошел - рыжина в бороду, а вошла та рыжина от естества материного. И очи вот тоже от неё - синие, яко васильки в поле, жена Анна все любуется.
   Помолчав немного, воевода поинтересовался:
   - Яко энто вас посадник-то, князь Ярослав Всеволодович, отпустил? Он ведь мне за помочь противу крестоносцев условие неподъемное поставил: затребовал овса тридцать возов, да льняного полотна два воза. А ведь ведал же, што у меня всего-то тыща строевых коней, и овес, якой и был, оне за зиму съели, а новый овес токмо еще засеяли, чего тама, на полях, за лето нарастет неведомо.
   Мстислав криво усмехнулся:
   - Да я его дозволенья и не испрашивал! Новгородская дружина мне присягнула, а у князя Ярослава своя, володимирска, дружина имеется - вот пущай Новгород и обороняет в случае чего. Кормленье-то чай город ему дает!
   - А куды прежний-то посадник, князь Мстислав Молибога, подевался? - спросил Нил.
   - А куда! Егда тако нежданно прозрел в Борисоглебской церкви, тако в Новгороде, куда его призвали княжить, и двух лет не просидел. Видать до того своим очам не верил, што постригся в монастырь Георгиевский. Сейчас уже в игуменском сане Бога славит.
   Урс брякнул резной ложкой по столу, привлекая внимание:
   - Давайте, братие, об деле! Сегодня праздник, а завтра выступим, покуда нас тут меченосцы врасплох не застали. Обскажи обстановку воевода Нил!
   - Обстановка така! - посуровел Черный. - Меченосцы епископа Альберта стали лагерем возле Погорелого городища. Места те мне добре вестимы, яко пять пальцев. Земли энто нашенски, дедовски, рожь тама добра вызревала. Тому два годочка уж минуло, егда епископ пожег село, а люди наши оттудова сбежали. Теперя меченосцы решили дале двигаться, вглубь наших земель. Рыцарей вместе с пешими кнехтами что-то около сорока тыщ. Вести верные, латыш один днесь донес, муж честный.
   - И ты ему веришь? - насторожился Урс.
   - А чего ж не верить? Крест ведь целовал! Мои ребяты его слова проверили, все сходится, не обманул ливонец. Ты вот сумлеваешься, а латыши и эсты от меченосцев многажды натерпелись! Епископ всех нас еретиками посчитал. В Германии-то оне всех инакомыслящих на кострах жгут, самую главную заповедь Христа нарушают - не убий! Уж аще кто еретики, тако энто оне, латыняне. Христос яко проповедовал: "Не ищите сокровищ на земле, но в сердце своем"! А што крестоносцы? Грабят, убивают, захватывают чужие земли, мошну свою золотом набивают, и все во имя Господа, крестом прикрываются. Доколь терпеть? Вот тако, воевода Урс!
   За воеводским столом наступила тишина. Каждый за эту короткую паузу подумал об одном и том же: не дай отпор меченосцам сейчас, потом будет намного тяжелее, с большими жертвами, в разоренной земле не будет единства. Урс прервал молчание:
   - Сколько у тебя ратников, Нил?
   - Тако пять тыщ пехоты и тыща конников. Сам внемли большее войско содержать псковской земле неподъемно, хоша при нужде мы можем собрать до пятидесяти тыщ ратников. Но ведь из бондарей и плотников яки воины, едино отвагой за свою землю отличатся.
   - Та-а-ак! И у нас пять тысяч конников, итого всех нас одиннадцать тысяч набирается. Маловато конечно. Но ничего - побьем епископа ливонского! - твердо произнес Урс, жестко положив кулак на стол.
   Уверенность, с которой были произнесены эти слова, передалась обоим военачальникам.
   - А кто у тебя командует конницей, Нил?
   - Тысяцкий Сильвестр Бота!
   - Хм, и у меня есть тысяцкий Петр Бота! Уж не родня ли они меж собой?
   - Тако брат деда Сильвестра, Иосиф Бота, был каменных дел мастером и его позвал в Новгород ещё князь Мономах, сколь ведаю. Тама энтот каменщик и осел, семью завел. Тако што твой Бота, стал быть, моему Сильвестру сродственником доводится.
   - Ну, ладно! Обскажи путь наш, сколь времени займет?
   - Тако пехоте до того места три дни шагать, а конница за сутки доберется! А пойдем мы вдоль реки Великой в самую вершину. Из тамошних болот наша река начало берет. Правый приток реки от Погорелого городища и начинается. Аще от того места прямо на заход солнышка двигаться, то пойдут поля, беженцами нашенскими брошенные, чемерицей, да чертополохом заросшие. По леву руку спошняком лес дремучий тянется на много верст к югу, ажник до самых земель полоцких, а по праву руку - болотина агромадная. Моя пехота, тропы потаенные ведая, по энтой болотине пройдет, но конники могут потопнуть.
   - Добро Нил! Выводи своих пеших ратников завтра поутру и двигай до той болотины. Я пойду за вами вдоль реки до того леса, и пройду закрайкой. Своего Боту с конницей князю Мстиславу оставишь. У рыцарей только один путь: через энти заросшие поля, на восток, к реке. Дорогу мы им перекроем, а яко токмо ты через болото пройдешь и ударишь епископу в бок, мы с князем нападем на рыцарей с двух сторон: один - с фронта, а другой - с левого фланга, со стороны леса. И будут меченосцы вертеться, яко караси на горячей сковородке. Все Нил, больше никому ни слова, даже тысяцким. Я пошел отсыпаться, и вам советую, потом уж некогда будет.
   Рано утром рати псковитян и новгородцев, без лишнего шума и суеты, тихо выступили из города на юг. Конники пошли вдоль извилистого берега реки Великой, а пехота, с воеводой Нилом Черным во главе, двинулась более короткой, одним им ведомой, дорогой, напрямик.
   Битва произошла через три дня в местах возле современного городка Себеж. Рыцари как раз собирались двигаться на северо-восток, и были застигнуты врасплох полками князя Мстислава Удалого.
   Урс со своими викингами и тысячей Омара аль Джабера обошел лагерь меченосцев по лесу и ударил по ним с левого фланга, в то время как князь Мстислав ринулся на противника в лобовую атаку. Одновременно пехотинцы псковского воеводы Нила Черного атаковали рыцарей с тыла и с боку, отсекая кнехтов от основной массы тяжеловооруженных всадников. Два часа длилась эта мясницкая работа, заурядная для тех времен. По всей округе раздавался звон железа, гул голосов и стонов, и беспрестанный грай огромной вороньей стаи, кружившей черной метелью над местом жестокого побоища. Трудно было представить в тот момент, кто кого одолеет. Тяжелые рыцари не успевали уворачиваться от более легких викингов с мечами и копий псковитян. Их просто стаскивали с коней, потому что копья были снабжены крючьями чуть пониже основного лезвия, а уж зацепиться было за что - на рыцарях железа, что перьев на петухе, и оно им, по сути, только мешало. Рыцари впервые встретились со столь хорошо обученным и организованным противником.
   Князь Мстислав в этой битве вполне оправдал свое прозвище Удалой, поддержав воинскую славу отца, князя Мстислава Хороброго. Он с пятью тысячами конников рассек надвое основной костяк меченосцев, и те сражались уже разобщенные в окружении.
   Кое-как епископ Альберт вырвался с тремя родичами из общей свалки, и во весь опор поскакал в сторону ливонской границы, от этой страшной мясорубки. Ничего подобного он до того не видел и не испытывал, и представить себе не мог такого ада, даже во сне. В войсках псковитян и новгородцев сражались сыновья, внуки пруссов и лютичей, для которых месть крестоносцам за гибель отцов и матерей, за безвозвратную потерю своей родины, была слаще жизни.
   Практически ни одного рыцаря не осталось в живых, все полегли на этом поле между лесом и болотом. Поле, густо заросшее разнотравьем, сначала стало вспаханным, позже утоптанным гигантским катком боя, обильно политым кровью и засеяно головами и руками сражающихся. Окрашенными кровью оказались не только воины, но и опушки леса. Она скапливалась в низинах и следах от копыт, ею были пропитаны сапоги и бронь пехотинцев, а ноги лошадей до самого лошадиного брюха вымокли от неё. В глазах, бьющихся насмерть, полыхал ад, как будто сам дьявол правил там свой нечеловеческий пир.
   Большая часть кнехтов сдалась, бросая оружие, но их продолжали рубить, так как ни Урс, ни князь, ни воевода Черный команды остановиться не давали. Славяне никогда не брали врага в плен, а убежать кнехтам было некуда. Около тысячи, оставшихся в живых стали плотной толпой, склонив головы и ожидая неминучей кончины. Только теперь прозвучал сигнал княжеского трубача, призывая к окончанию сражения.
   Победителям, как обычно, достался огромный обоз. Еще разгоряченный боем князь Мстислав приказал кнехтам собрать все оружие, даже сломанное, а также доспехи и разное железо. Все это грузилось на телеги вместе с ранеными и убитыми русскими воинами. Победители отошли на несколько сот метров в сторону от страшного поля к небольшому озеру, где решено было отдохнуть, отмыться и заночевать.
   Чудом оставшейся горстке кнехтов в восемьсот человек князь подарил свободу, и разрешил делать с полураздетыми телами рыцарей что угодно: хоть на себе тащить их домой, хоть закапывать тут же на кровавом поле. А тем копать общую могилу было нечем, потому как рыцари захораниваться здесь не собирались, надеясь на легкую, военную прогулку на землях еретиков, а потому лопат не захватили. Кнехтам ничего не оставалось, как просить у победителей разрешения заночевать вместе с ними, да просить кусок хлеба Христа ради. Утром, оставшиеся в живых, спешно отправились домой, в Ливонию, не обращая внимания на то, как стаи волков и воронов грызли и растаскивали остатки тел их хозяев, совсем еще недавно таких веселых, самоуверенных, горделивых.
   Разгром такого внушительного войска меченосцев оказался не просто полным, а полнейшим, потому как даже и епископ Альберт фон Буксгевен не сумел спастись бегством - его догнали викинги Урса и зарубили вместе с его сородичами. Такого жесточайшего удара рыцари креста не получали никогда ранее, даже и в боях с пруссами и лютичами.
   Как это ни странно, но жестокий урок, полученный меченосцами, вовсе не образумил ни папу Урбана Ш, ни папу Иннокентия Ш, ни других крестоносцев. Но этот страшный разгром на сорок лет затормозил экспансию католического воинства на земли Пскова и Новгорода. Следующий, страшный урок преподнесет крестоносцам князь Александр Ярославич Невский, внук князя Мстислава Удалого, сын его дочери Феодосии.
  
   Глава У
   СЛОВО О ПОЛКУ...
  
   - Если б ты только видела Веда, как нас встречали русские люди? В каждой деревне, в селе, в городах, где мы проезжали и, где были церкви, колокола, звонили для нас благовест, как будто состоялся великий канонический праздник. Люди, при виде нас, становились на колени вдоль дорог в праздничных одеждах, склоняли головы до земли, оказывая тем самым нам величайшую почесть, какой еще не удосуживался никто. Подносили нам хлеб-соль, выкрикивали нам здравицу. Ты знаешь, я много выиграл битв, но такой встречи, такой славы, не ожидал и не испытывал. Такого всеобщего почитания нас, воинов, народом, в Псковских и в Новгородских землях не знал никто допрежь.
   Слезы душили нас, испытанных боями. В тот миг каждый из нас чувствовал, что не зря видно мы ели хлеб, не нами сеянный, не зря носили мы оружие, нами не кованное. Народ кормил нас и вооружал, и благословлял на битвы с иноземцами, и вправе был ожидать от нас только Победы, или все мы должны были полечь костьми на поле боя.
   Нас задарили подарками, Веда! Каждая семья добивалась чести поместить у себя раненого, выходить его, поставить на ноги. Что говорить! Моих слов не хватает, Веда, что я пережил, что перечувствовал за неделю пути до Новгорода. И в Пскове, и в Новгороде попы служили молебны в честь победы над супостатом, колокольным перезвоном, праздничным многолюдьем в красной одежде встречали нас псковитяне и новгородцы, выказывали всяческое почтение.
   Ты знаешь, что я участвовал в разных битвах, но все это ратоборство шло меж славянами, и народ относился этим испытаниям с осуждением. Это же сражение было первым, когда русские войска отражали иноземных захватчиков - вот и отношение людей к своим воинам резко изменилось. Правда один только князь Роман Волынский воюет с иноземцами: с поляками, с венграми. Но ведь и со своими тоже, привлекая себе на помощь тех же поляков, и это не делает ему чести.
   - А как проявили себя в бою наши братья? Где Свен? - спросила, насторожившись, Веда. (Разговор шел на готском языке.)
   - Наши братья не опозорили род Рурков, милая! - воскликнул Урс, и, помрачнев, добавил. - Свен Рурк, сын Ларса уже в небесной дружине Одина. Как мне потом, после боя, сказывали: Свен отражал удары сразу двух всадников, когда какой-то проклятый кнехт ударил его копьем в спину. И это бы еще ничего, но Свен упал с коня и был затоптан в той невообразимой свалке. Я похоронил его в Пскове, сюда везти, сама понимаешь, было уже невозможно - лето, жара. Остальные из Рурков в полном здравии, благодаря своему ратному мастерству. Вот только Юлла пострадал, но ты его выходишь.
   Всего мы потеряли полторы тысячи воинов, но меченосцев вместе с кнехтами полегло там тридцать девять тысяч, да и епископ Альберт был зарублен нашими братьями. Раненых мы не добивали, но и помощи им тоже не оказывали. Не осуждай меня, Веда! Своих раненых оказалось, чуть ли не половина. Телег не хватало, некоторым здравым всадникам пешком пришлось шагать, лишь бы увечный, привязанный к седлу, домой вернулся, родных мог обнять, или они его.
   Одно могу сказать, Веда: после такого страшного разгрома, орден не скоро оправится. Такое долго не забывается, надо чтоб сменилось целое поколение. Сейчас бы вот чуди ливонской воспользоваться плодами нашей победы и слабостью ордена, да очистить землю свою от засилья баронов. Да куда уж там! Дух их сломлен, слабаки они, рабы, ну и пусть их выживают, если смогут, под гнетом своих поработителей.
   - Жаль Свена! - печально заявила Веда. - Я поставлю свечку в церкви Святого Олафа и запишу его в поминальник.
   - Лучше бы ты не делала этого, Веда. - Свен вырос приверженцем веры отцов и дедов, братья знают, как его почтить и оставить в памяти потомков.
   - Мы живем с тобой, Урс в доме, который построил дядя Ларс. Сам он с семьей давно уехал в лес, в родовое поместье. Кто, коли не мы, будем чтить его сына? Для дяди Ларса его сын еще жив, не скоро узнает он и о гибели Свена.
   - А когда узнает, что погиб сын его в честном бою, душа его будет скорбеть, а сердце радоваться, что Свен в дружине Одина, куда попадает не каждый, а это великая честь для любого гота, - заключил Урс.
   Веда, помолчав, спросила:
   - Пойдешь в баню? Мы ведь еще с утра знали, что вы на подходе, готовились: бани топили, пироги праздничные для вас пекли, снедь всякую. Иди вот с сыном своим младшеньким, Юккой, а брата Юллу позже сводим. Нельзя ему с раной в жаре быть! Питье я ему особое дала, спит сейчас. Пусть поспит - это полезно, а на ночь я ему бальзам на рану привяжу, после того, как обмою его в бане. Так бабка Ядвига меня учит.
   - А что жива еще ведьма старая? - удивился Урс. - Да её я уж четверть века не видел, да куда там - больше, а ей тогда уже было за триста лет!
   - А чего ей подеется-то! - был ответ.
  
   *********
  
   На следующий день, после торжественной заутрени, ближе к обеду в дом Урса и Веды заявились гости: князь Мстислав Удалой, тысяцкие Пашка Куремса, Омар аль Джабер, Петр и советник по иноземным делам Новгородской республики Александр Грач. Все четверо уже были навеселе, шумно расселись на широкие лавки за большой стол в кухне, хотя Веда настойчиво приглашала в гостевую комнату. Отмахнулись, а Урс, по-готски добродушно сказал:
   - Да ладно тебе, Веда! Люди свои, а то, что в кухне, так это знак большого доверия с их стороны к хозяйке. Не приемы же казенные устраиваем. Тащи из печи все, что у нас есть, пировать будем, сама ведь знаешь - великое дело свершено ими. Вон народ на улице ликует, нашей победе радуется, все дела забросил.
   Выпили крепкого меду за товарищей павших, закусили жареным гусем, пирогами с семгой и клюквой. Потом принялись за дорогой, китайский чай.
   Веда принесла толстый свиток из тонкой козьей кожи. Александр с интересом уставился на него, спросил, прихлебывая горячий чай:
   - Что энто у тебя, Ведунья?
   Веда начала издалека:
   - Вы ведь, небось, ведаете о походе южных князей против половцев, тому прошли уж немалые года?
   - Ну, яко же? - загорелся Александр. - Да про энтот поход каждый мальчишка ведает. Было энто в 1184 годе, в княжение Святослава Киевского, которого посадил на стол киевский нынешний великий князь Всеволод Большое Гнездо.
   - Вот энтот Святослав с другими удельными здорово егда разгромили половцев. Яко сейчас помню: битва случилась 30 июля. Сеча бысть зело жестока. Южные князья взяли в плен 7000 тыщ человек, чтобы обменять их на своих пленных, да 417 князьков половецких, в том числе и старого хана Кобяка - вон Пашкиного дядю. И даже преемник Кобяка хан Кончак был тогда разбит наголову. Слава об энтой победе южных князей разнеслась по всей Руси. Многие егда завидовали той победе, а паче всех Игорь Северский, удельный князь Северской земли (ныне Черниговская и Сумская области Украины). Сколь ведаю, Игорь сердился на князей за то, што не пригласили его в поход. Уж зело жаждал прославиться! Вот и затеял поход ратный самостоятельно. Брата своего молодшего Всеволода Курского подговорил тайно от других князей и великого князя выступить в поход противу половцев. Не прошло и году, яко оба князя вместе со своими боярами и дружинами двинулись к Дону. Еще в подмогу себе энтих дураков, черных клобуков, наняли, сманили богатой добычей. Поначалу и в сам деле разбили войско хана Кончака. Половцы бежали, а князья скорей пировать в их же шатрах. Ну, не придурки ли? Бог их и покарал за гордыню и легкомыслие. Половцы собрали все силы, да на берегах реки Каялы (ныне Кагальник) и устроили энтому Игорю кровавую баню, истребили почти полностью все русское войско. Игорь с братом Всеволодом попали в плен. Пленен был и сын Игоря Владимир. Игорь-то потом бежал из плена, а сына его хан Кончак женил на своей дочери. Тот и бежать с отцом не захотел. Вот яко бабьи подолы-то нас мужей привязывают к одному месту. А хан порешил тако: коли, не удержал сокола, тако поймаю соколенка.
   Великий князь Всеволод Большое Гнездо егда зело осерчал, шибко гневался: "Пошто без моего ведома? Кто дозволил? Да я энтому Игорю покажу кузькину мать! Он у меня не возрадуется! Славы вишь ли ему захотелось! Загубил не за што, не про што пять тыщ добрых воев! Позору еси Русской земле накликал"!
   Конечно, хан Кончак зело уж ублажал князя Игоря: соколиной охотой, пирами, священника православного ему дал, наложниц. Но Игорь, к чести его, шибко супругу свою, Ярославну, любил, понеже, мыслю, и сбежал от Кончака. А што у тебя в свитке-то, Веда?
   Веда развернула свиток, выбрала одно место, пояснила:
   - Да вот певец киевский, по прозванью Боян, песнь о походе князя Игоря сложил. Я сама переписала, егда в Киев, к Урсу ездила. Давненько уж. Хочу прочесть вам отрывочек, аще слушать будете.
   - Чти, Ведунья! - ответил за всех Александр.
   Веда плавным, напевным речитативом начала:
   "Ярославна рано плачет в Путивле на забрале аркучи: "О ветре ветрило! Чему, господине, насильно ветше! Чему мычеши хановски стрелки на своею нетрудною крильце, на моей лады воев! Мало ти бяшет гор под облаки веяти, лелеючи корабли на сине море! Чему, господине, мое веселие по ковылию развея! О Днепре словутице! Ты пробил еси каменныя горы сквозь землю Святославли посады до полку Кобякова! Возлелей, господине, мою ладу ко мне, а бых не слала к нему слез на море рано"!
   Веда прервала чтение и посмотрела на Александра, который задумчиво кивал головой в такт распевному голосу хозяйки дома. Другие тоже слушали со вниманием. Веда уже обычным своим голосом произнесла:
   - А вот теперя послушайте, яко энтот же отрывок звучит на готском языке:
   "Ярославна плачет рано поутру, смотря с городской стены Путивля в чистое поле: "О ветер сильный! Для чего легкими крыльями своими наносишь ты стрелы ханские на воинов моего друга! Разве мало для тебя веять на горах подоблачных и лелеять корабли на синем море?.. Для чего, о сильный, развеял ты веселие мое?.. О Днепр славный! Ты пробил горы каменные, стремясь в землю половецкую; ты лелеял на себе ладии Святославовы до стана Кобякова: принеси же и ко мне друга милого, чтобы не посылала я к нему рано утром слез моих в сине море"!
   Веда остановила свой певучий перевод и улыбнулась:
   - Ну, яко? Не правда ли, што энто очень мило? Александр! Переведи Омару энтот отрывок! Я арабский язык понимаю, читаю и пишу, но говорю плохо в отличие от тебя.
   Аль Джабер поднял руку со словами:
   - Да я все понял, милая Веда! Энто великолепная славянская поэзия, и я разделяю с вами ваш восторг! У нас несколько иная поэзия, но по духу близка вашей. Вот послушайте, што сказал наш великий поэт Омар Хайям:
   - Я в энтот мир пришел, - богаче стал ли он?
   - Уйду, - великий ли потерпит он урон?
   - О, аще б кто-нибудь мне объяснил, зачем я,
   - Из праха вызванный, вновь стать им обречен.
   Веда низко поклонилась арабу, а Урс предложил выпить греческого вина за персидского поэта. Выпили. Аль Джабер как-то даже буднично сказал:
   - Завтра я уезжаю, воевода Урс в родные края. Стар становлюсь, пора семью заводить. Вместе с вами, бок о бок прожил я здесь более четверти века. Голос крови проснулся во мне.
   Урс помрачнел, и, обняв араба, произнес ссекшимся голосом:
   - Я не буду отговаривать тебя, друг мой! Кто сам не раз живал вдали от родины, тот поймет тебя. Потому што нет сокровищ на земле дороже родины. Дети любят своих родителей, и они любят своих детей. Зверь и птица тоже любят детей, но они, рано или поздно, уходят от них. Тако заведено в природе. Но выше энтой любви - товарищество, особливо, егда оно скреплено боевым братством, егда жизнь твоя бывает, висит на волоске и токмо друг в силах сберечь энтот волосок, принимая удар на себя. Душа моя отныне пребудет в унынии, а сердце мое будет рваться и стенать.
   Аль Джабер встал, прижал руку к груди, голос его дрогнул:
   - Друзья мои! Мне тяжко расставаться с вами, но голос родины стучит в моей груди. Мне тепло будет от мысли, што на далеком севере помнят об Омаре ад Рахмане аль Джабере, из Шираза боевые друзья и соратники. Я делил с вами невзгоды и радости энтого мира, пищу и кров на энтой бренной земле. Остаться здесь больше не могу, жениться и увезти отсюда жену тоже не могу. Она умрет на чужбине от тоски, понеже што яко бы она меня не любила, любовь - энто миг, и он исчезнет со временем, а человек остается, и корни его там, далеко на родине. Вот, што сказал наш великий поэт Рудаки:
   - Я потерял покой и сон - душа разлукою больна,
   - Тако не страдал еще никто во все века и времена....
  
   На следующее утро аль Джабер опять пришел на подворье Урса проститься. Во дворе стояли два боевых коня с дорожными вьюками и персидским, дальнобойным луком у седла. "Мне что ли? - подумал араб". Войдя в дом, Омар застал все тех же людей, что находились в нем вчера, как будто они ночевали здесь, а это так и было. Но пока араб отсутствовал, прощаясь с друзьями в дружине, кое-что здесь произошло. На лавке, в кухне лежало много дорогого оружия, а на Веде красовался парчовый сарафан, на голове кика с жемчугами.
   Омар растерянно остановился посреди кухни, комок подступил к горлу. Князь, воевода, тысяцкие торжественно встали. Князь дрогнувшим голосом произнес:
   - Видит Бог, Омар аль Джабер! Я отдал бы все золото мира, лишь бы ты остался с нами, с боевыми товарищами своими! Но я даже не пытаюсь уговаривать тебя! Тот, кто хоша бы на краткое время пребывал вдали от родины, поймет! Ты, смолоду был возле меня, и разве не ты, егда я еще был вьюношем, учил меня владеть саблею и метко стрелять из лука? А разве кто-то другой учил меня своему прекрасному языку поэтов? Чем я могу отплатить тебе? Тамо, во дворе, два боевых коня тебе в запас, пять слитков серебра на дорогу, пшено и вяленое мясо, да вот оружие - энто все, што я могу. Ты ведаешь о моих достатках! Я ведь даже не посадник, а тако - изгой!
   На протяжении короткой, прощальной речи князя, Урс, Петр, Куремса и Александр, молча, с увлажнившимися глазами смотрели на своего друга. Омар, прижав правую руку к сердцу, низко поклонился, и, изменившимся голосом коротко сказал:
   - Други мои! Нет лучшего подарка для воина, нежели оружие и боевой конь! Я сохраню в сердце ваши лица до конца дней, иже отпустил мне Аллах, всемогущий, милостивый и милосердный! Знаю, и вы не забудете меня! Ваши купцы каждый год наезжают в мой родной город Шираз, и я напишу вам, и передам с ними. Прощайте, и не выходите даже на крыльцо, мне и тако тяжко!
   Мужчины обнялись, а князь сообщил:
   - Я выделил тебе конвой до Киева! Мало ли што, тати могут обидеть!
   Омар горячо воскликнул:
   - Нет! Нет и нет! Воину тати не страшны, а мне лучше быть в пути одному! Сон на привале будет охранять мой боевой конь!
   Из горницы вышла Веда, и, взяв Омара за руку, надела ему на мизинец перстень со словами:
   - Это древний перстень рода Рурков! Он будет хранить тебя в твоем долгом пути!
   Веда поцеловала араба и низко поклонилась воину. Этот поступок могла совершить только готка - славянка не отважилась бы нарушить чисто мужской этикет прощания.
   При полном молчании араб сгреб оружие под мышку и вышел, не оглядываясь, будто отрубил своей саблей прошедший кусок своей же жизни. Пятеро мужчин сели на лавки, а Веда налила каждому в объемистые, серебряные кубки крепчайшего трехлетнего меду. Все молча выпили, как на тризне по погибшему в бою. Товарищ, уехавший в такую невообразимую даль - все равно, что канул в вечность. Никогда уже не увидят они его спокойного, а в бою сурового лица, его певучего голоса, его уверенной походки и ловкой посадки на коне. Страшное слово - никогда - отравляло сознание. Три четверти горечи от расставания оставались с ними, и только одну четверть увозил с собой араб, душа которого уже рвалась вперед, в будущее, в малоизведанное, но такое притягательное. В памяти всплывали сцены детства и юности, перед внутренним взором мелькали города и страны, южные ландшафты и народы, но север с его суровыми людьми и природой, громадой четверти века, прожитой им, высился за спиной. И не скоро еще отойдет он на второй план, и будут уже ему сниться синеокие русичи, озера и дремучие леса. И будет он, находясь среди пальм, песков и скал жаркого юга тосковать по заснеженному безмолвию севера. И все-таки ему, Омару ар Рахману аль Джаберу, арабскому воину, волею случая занесенного в такую даль, к гиперборейцам, было легче, чем оставшимся товарищам.
   После отъезда араба тягостное молчание прервал князь:
   - Вот што други мои! Не будем мы сидеть тута и проливать слезу, яко бабы! Дела у нас важные! Я повелел вчера еще, сегодня всей дружине новгородской, собраться после заутрени на соборной площади. Будем награждать героев наших из той казны, што захватили у епископа ливонского. Еще торговые гости подкинули ради такова случая девять возов всякого добра. Энтого хватит с лихвой. Пошли, нечего тута в нуне сидеть!..
  
   Ч А С Т Ь 1У
   С И Н Ь - К А М Е Н Ь
  
   Глава 1
   Доля женская
  
   На коленях женщины взрастает народ. Тяжко женщине - тяжко стране. Горько женщине - печально родине. Об этом знали всегда, но само это знание не считали чем-то особо важным: вытерпит, мол, жизнь суровая, и есть дела поважнее, чем ранние паучьи лапки у глаз. Однако уставшая женщина - это уставший народ, а что может быть трагичнее?
   Но ведь не только от труда и повседневных забот устают. Даже не столько от труда и забот, сколько от того, что труд твой в отличие от мужского, считается пустым, само собой разумеющимся.
   Женщина! Посмотри на себя! Ты красивая, но не ухоженная! Ты умная, но не замеченная! Знай, ты не заменимая! Священное право жизни - это ты. И дом - это тоже ты. И будущее. На сегодняшнем витке истории твой опыт в общемировой культуре - ценнейший. Это ты за века и тысячелетия научилась ладить даже с теми, кто тебе не особенно и близок; это ты после пожара не идешь с горя напиться, а из обломков и обрывков создаешь новое жилище, а жилище превращаешь в жилье, а жилье в дом. Не зря же сказано: коли мужик запил, то дом горит с одного угла, а коли, женщина запьет, то дом будет гореть со всех четырех углов. И уж если тебе расхочется рожать, то и наступит конец света.
   Цени себя! Уважай себя! Береги себя! И не противодействовать тебе должен мужик, а помогать в сложном домашнем хозяйстве, несмотря на занятость по добыванию хлеба насущного. Да только чаще этот мужик не помощником, а самодуром, гегемоном выступает в жизни твоей, а с него берут пример дети твои. Ну что ж, так его воспитала затурканная жизнью женщина.
   В мировой истории чередой проходят перед нами пленительные, грозные девы и женщины, те, в которых дышит сама природа, земля с грозами и весной, с песнями и хороводами, пожарищами и утратами. И найдутся еще художники и поэты, мыслители и пророки, которые не устанут говорить: женщина - это жизнь, и если жизнь священна, то священна и женщина.
   Богородица, изображенная Рафаэлем, сельская девушка Жанна, спасшая Францию, и императрица Феодора, пресекшая торговлю женщинами в Византии, и просто мать, и просто девушка - они священны, как земля и солнце, как деревья, цветы и роса. И наш долг - не выдумать, не слепить из обломков неверия пустой образ для внешнего преклонения, а выявить эту святость в странных порой очаровательных, непонятных на первый взгляд характерах наших прародительниц. Им логика жизни приказывает поступить так-то, а они поступают иначе и всегда (а может, нет) оказываются правы.
   Стоит только взглянуть на мировую историю и культуру под несколько иным углом зрения, и так много нового откроется! Вот лишь один пример - Одиссей, хитроумец и воин. Талантливый, ловкий, героичный, сильный. А на что потратил жизнь? Двадцать лет провел в безумном никчемном походе, привел остатки некогда славной дружины домой - кого привел? Стариков, ни на что не годных.... А жена его Пенелопа все эти двадцать лет ткала свою пряжу, дом содержала в образцовом порядке, сына вырастила и воспитала, захребетников-женихов близко к себе не подпускала, но и не отгоняла прочь, чтобы резню не спровоцировать; жила, хранила жизнь, семейный очаг...
   Но только не надо и забывать, что у медали-жизни две стороны: в свое время мудрый Лот, уводя семью, из горящего города Гоморры, сказал жене Саре, мол, не оглядывайся назад - все уже в прошлом. А Саре жаль было нажитого добра, что сгорало, и оглянулась, и превратилась в соляной столб.... Опять же не надо забывать из-за чего разгорелась Троянская война. Ну, зачем надо было царю Менелаю губить столько народа, уничтожить прекрасный город-государство и великое множество семей? Из-за ветреной Елены? Но ветреной её сделали мужчины, а если нет? Как разобраться?
   Есть над чем подумать и что почерпнуть из старинных легенд и мифов нашим современницам. Юноши, за некоторым исключением, и в отличие от девушек, даже не задумываются о семейном очаге. Их влекут рискованные игры, вплоть до ратных, добывание легких денег, купленная любовь. Мужчины развратили современную женщину, извратили её сущность, забыли традиции и древние каноны предков. Можно сказать, что оторвали женщину от природы. В душах современных женщин поселилась корысть: они стали жаждать не любви, а материального благополучия, вместо создания семейного очага и укрепления дома, стали жаждать карьерного роста, который в конечном итоге есть пустота.
   Спаситель мира говорил очень давно и продолжает внушать людям сегодня: "Не ищите сокровищ на земле, но в сердце своем". Если на Земле будет править Любовь - будет и Мир, и Дом, и Семейный очаг. Помни об этом, женщина!
  
   *********
  
   Прасковья, пожилая уже женщина, вставала с постели еще затемно, и, первым делом, затапливала печь на кухне, вымешивала тесто, заведенное с вечера, пекла хлеб и пироги. Ей жаль было будить спозаранку старшую внучку, четырнадцатилетнюю Настю, но дочь свою, Варвару, хромую от рождения, будила, так как двух коров продоить одной тяжело уже.
   После дойки, Прасковья ставила в разогретую печь воду в большом чугуне, и Варвара с вставшей внучкой поили коров, телят и овец теплым пойлом, выгоняли их в уличное стадо, на выпас. Потом кормили и поили нетерпеливо визжавших свиней с немалым приплодом, а еще лошадь, которой работать, может быть, весь день, а еще гуси, куры.
   С рассветом на столе, в обширной кухне, уже должен стоять какой никакой завтрак для единственного зятя Игната, тележных дел мастера. А потом надо поспеть в храм к заутрене. И так каждое утро, изо дня в день. Болеть нельзя - некогда, иначе нарушится ритм хозяйственной жизни, разладится механизм домашнего порядка, заведенный издревле. А руки, ноги у Прасковьи болели уже не первый год, не раз тяжелый подойник выпадал из рук и собака старалась поскорей налакаться дармового молока. Вот и тащила на себе Прасковья воз домашних работ и забот из последних сил, как ломовая лошадь, вставала затемно и ложилась тоже затемно, а и ночью надо было не один раз встать, чтобы тесто подмешать. А еще ведь огород. У всех горожанок был такой образ жизни, даже у боярынь. Валяться на постели не моги - все кувырком пойдет, все разладится. Непрерывный цикл домашних обязанностей заставлял каждую хозяйку крутиться, как белку в колесе, безостановочно.
   А после заутрени новая работа: обед-то стоял уже в печи с утра, но надо состирнуть кой-какое бельишко на ребристой деревянной доске в чане с вонючим мылом. Мыло на всю улицу варил сосед Пахом Кудрявый. Кудрявым его прозвали за обширную лысину. Простиранное белье Прасковья уже полоскать не могла. Внучка Настя с дочерью Варварой несли мокрое белье к Волхову и там вместе с другими горожанками полоскали его. Колодец во дворе вырыл еще муж, Митрофан, но считалось, что полоскать белье лучше в реке.
   Хорошо еще, что у Прасковьи семья небольшая: две внучки, дочь, да зять. Муж Митрофан и старшая дочь Есения, жена Игната, погибли, ловя рыбу в Ильмень-озере, двенадцать лет назад. Вообще у Прасковьи родилось десять детей, а выжили только последние две дочери. Митрофан все сокрушался, что вот, мол, наследника надо, некому передать свое мастерство. Ладно, дочь Есения вышла замуж за Игната. Его и взялся обучать Митрофан своему искусству, ладить телеги и колеса. Игнат довольно быстро освоил сложное ремесло тележника, несмотря на множество тонкостей в этом деле. Тестя своего скоро превзошел в мастерстве и уже только к нему, Игнату Ветру, шли и ехали заказчики, в основном торговые гости. Платили щедро, потому, как знали, его телеги самые надежные в их долгом пути по колдобинам и ухабам плохих дорог, по городам и весям с тяжелым, порой, товаром. Работа у Игната нелегкая: за лето надо заготовить березы, распилить, насушить и заполнить сарай возле мастерской. На спицы к колесам шла береза прямая, а на ступицу к осям Игнат выбирал березу кривую, свилеватую, с узлами. Прасковья за много лет уже и сама кой, в чем разбиралась.
   Её, молодую, Митрофан привез из Переяславля Залесского, углядел миниатюрную девушку, когда приехал в город с двумя возами колес на продажу. Быстренько сватов по осени заслал, в подарок отцу невесты новую добротную телегу пригнал, чем и расположил. Прасковье тоже жених понравился. Хорошо зажили, работы не боялись. Мальчишки вот только все мерли и мерли после родов. Митрофан совсем скис, к меду стал часто прикладываться. Ладно, бабка Умила помогла - Есению выходила. А вот последняя дочка Варвара хроменькой родилась - видно потому что Митрофан лишнего выпивать стал, а как скажешь - он хозяин, добытчик. По пьянке и в озере-то утоп, да еще и не один, а и Есению утопил. Ладно, хоть та успела двух девчонок родить, помощниц Прасковье, а то хоть заревись. Хромую Варвару женихи обходили стороной, браковали, хотя та на личико приятная, красивая, и девушка хозяйственная. Варвара уж со временем свыклась со своей судьбой. Песни все пела тоскливые. Прасковья нет, нет, да и шикала на неё - нечего, мол, грусть-тоску на дом кликать, а та все одно поет:
   - Береза, березынька, что же ты так грустно и молча все стоишь?
   - Зелеными листочками нам с милым не шумишь?
   В праздник Святых первоверховных апостолов Петра и Павла Прасковья с внучками и Варварой пришла из церкви Преображения домой поздновато. В кухне, за столом, сидел зять Игнат в обществе известного в Новгороде мастера-саночника, которого все звали как-то странно - Скрип. Этому Скрипу было уже далеко за полсотни лет, но выглядел он крепким, внушительным мужчиной, в рыжей бороде его седина не проглядывалась, и на старика он вовсе не походил. Оба мужика глодали сушеных лещей и запивали пивом из небольшого бочонка, стоявшего между ними на лавке. На столе кроме берестяных ковшичков, горки рыбы, шкурок и костей от неё, больше ничего не было. Варвара и внучки, коротко и смущенно поклонившись мужикам, ушли в горницу, а Прасковья, всплеснув сухонькими, в артритных узлах, ручками, воскликнула:
   - Чего ж вы нехристи пирог-от из печи не выдернули? Гложете тута рыбешку, яко собаки голодные! Ты-то, Игнат, чего?
   - А чего я? - вскинулся зять.
   - Угостил бы гостя медком, да пирогом с баранинкой! - выговаривала теща оторопевшему зятю. - Праздник же, а вы яко побирушки приблудные! Давайте-ка я вам стол-от налажу.
   Прасковья смахнула кости и рыбу в подвернувшееся лукошко, застелила стол большим, с вышитыми цветами, рушником, и водрузила на него огромный, румяный и пахучий пирог. Принесла из кладовки объемистую баклагу с крепким, стоялым медом, поставила две чашки.
   - А чего себе-то? - спросил Игнат.
   - А мне-то зачем? Я ведь энтих медов сроду не пивала, да и на огород мне надо, огурчики, капустку полить, морковку. Дождичка бы надо.
   - Рано еще поливать, посиди хоша с нами, пирогом угостись, коли, сама настряпала.
   - Ладно, мужики, разговеюсь уж!
   Прасковья сняла с себя нарядный, по случаю праздника надетый, красного бархата опашень, отороченный по бортам и подолу куньим мехом, и, оставшись в зеленом, шелковом сарафане, повязала поверх него льняной передник. Разрезала пирог на куски, из них выпали распухшие зерна риса. Скрип поднял мохнатые, рыжие брови:
   - О-о-о! Прасковья! Богато живешь! И одежа на тебе, яко у боярыни, и пироги с сарацинским пшеном печешь!
   - Тако чего ж мы! - вклинился Игнат. - Хуже людей што ли? Намедни телегу продал гостю датскому Якобу. Тот до того рад был, што не пожалел цельного мешка энтого сарацинского пшена, да еще дал два фунта серебра в придачу. Одно плохо соседушка Скрип: прознали про мою сделку володимирски бояре, понабежали скоренько, да вытребовали с меня фунт серебра, мол, виру для великого князя я должон уплатить с продажи. За што, Скрип, на меня тако гоненье? Да еще с дыма деньгу требуют, а мне што печь разбирать? Ране таких поборов не бывало. Князь Всеволод хоша и старый стал, а сынка Святослава сумел состряпать, да Великому Новгороду, быдто в насмешку, посадником своего отрока и навязал. Посаднику-то энтому всего четыре годочка! Бояре с ним понаехали, да и давай нас, вольных людей, обирать, мол, зажирели вы здеся.
   Прожевав, чуть не подавившись от раздражения, кусок пирога, Скрип мрачно заметил:
   - И то верно, Игнат! Намедни привез я воз осиновых бревешек, тако ко мне пристали - плати, мол! Я им - да погодите! Сани-то еще сладить надобно, да покупателя сыскать. Што ты, и слушать не хотят, правежом грозят. Пришлось откупиться.
   - А чего ты из осины-то? - заинтересовался Игнат.
   - Тако энто! Из осины, да липы самые легкие сани выходят, сами бегут.
  Токмо вот гвозди, што полозья железны держут, в осине долго не сидят, ржа их от мокра, заедает, и выпадать на следущу зиму зачинают.
   - Тако ты гвозди-то, оне ведь четыре стороны имеют, кованые же, клещами легонько покрути, да бараньим жиром смажь, ни за што не выпадут.
   - Благодарствую за совет, соседушко. Тако и поступать буду дале.
  А вот в березе, - продолжил Скрип, - гвозди дольше сидят, но сани из неё тяжельше. А из дуба сани еще тяжелей, но зато крепости неимоверной и гвозди в ем крепко держутся. Сани из дуба два десятка лет, да боле, выдюжат, на них бревна токмо и возить. И ведь и таки сани заказывают.
   - Да погоди ты с санями, Срип! Тута не знаешь, яко с энтими обирателями володимирскими сладить, а он о санях! Я вот все дивлюсь, с чего бы энто князь Всеволод Большое Гнездо на старости лет еще двух мальчонков настрогал.
   - Чего дивишься-то? - заворчала Прасковья. - Жена у князя, Анна, молодушка еще.
   - Да уж ты-то боле не родишь, мать! - запсиховал Игнат. Кому вот, по милости вашей, я ремесло, людям нужное, передать должон? Проезжему молодцу ведь не передашь!
   - Окстись! Сколь можно-то? Побойся Бога сынок! Итак, ведь десяток родила! Корова и то столь не родит!
   - Эх, мать! - горестно заговорил зять. - Родить - энто еще полдела, выпестовать надобно до возрасту! Кто вот мне поведает, куда черти унесли князя Мстислава с воеводой Урсом? Люди сказывают, быдто на Бело море уперлись вдвоем, и ведь который год об них ни слуху, ни духу, а мы тута от разбоя боярского стонем.
   Скрип, хлебнув меду, начал издалека:
   - А помнишь, Прасковья, яко сорок, а може боле лет, мы отстаивали с князем Мстиславом Хоробрым, что в храме Святой Софии захоронен, вольность Новгорода Великого. Ты егда еще молодушкой была, из лука все в суздальцев постреливала, а я, пацан, все камни наверх, на стену, таскал, для катапульты ромейской. Мыслю, яко тебя энто суздальцы-то не подстрелили. Видать Богородица тебя берегла.
   - Да было время, да быльем поросло, - вздохнула Прасковья. - А вот теперя сын Мстислава Хороброго, тоже ведь Мстислав, выдал свою дочь Феодосию за князя Ярослава, среднего сына Всеволода Большое Гнездо, а тот сидит у себя в Переяславле Залесском и носа сюда не кажет. Може при нем-то и лучше бы стало. Сынок у него народился, Александром нарекли (Александр Невский).
   - А я ведаю, - заговорил Скрип, - где князь Мстислав Мстиславович с воеводой Урсом прохлаждаются. На Бело море оне верно хаживали, а потом-то, вспомни Игнат, из городу, вдруг, ушли три сотни викингов, сродников воеводы Урса, да еще три тыщи дружинников князя Мстислава. Все конны и оружны. Вот уж года два, яко оне воюют в Ливонии, рыцарей, да литовцев притесняют, из чуди дань Новгороду выколачивают, яко в стары времена. Эх, лучше бы тута порядок сладили, не то бояре володимирски вовсе землю новгородску впусте оставят. Князь-от Всеволод хоша и стар, да хитер: запретил нашим купцам товары заморски по городам русским продавать - вот поневоле мы и согласились малого отрока Святослава у себя посадником иметь, а боярам его, нас грабить.
   - Вы хоша бы Бога благодарили, што за все тридцать семь лет правленья Всеволодова междоусобий в Русской земле нетути! - вставила слово Прасковья. - Я-то помню, што ни год, то ратоборство. Всю рожь, все овсы, бывало, повытопчут, а потом всю зиму на одной квашеной капусте да огурцах соленых сидим.
   - Ну, ты мать не забывай про свининку, баранинку, да гусей, да сметанку, да творожок, да маслице коровье! Хлеба, верно, не доставало, но сена-то скотине накашивали, с голоду не мерли.
   Скрип, вдруг, ни с того, ни с сего, сполз с лавки на пол, и, встав на колени, стал бить лбом об него, обращаясь к хозяйке:
   - Матушка Прасковья! Не прогневайся! Христом Богом молю! Отдай за меня доченьку твою, Варварушку! Она же за мной, яко за каменной стеной будет! Сама ведаешь, я хозяин справный, а мне в дому хозяйка надобна. Парни, сыновья мои, отделились, своими домами живут, а я, яко козел неухоженный, неприбранный. Все работа, да работа, а дом мой в запустении. Не откажи, ведь не первый уж раз к ногам твоим припадаю, а время идет своим чередом. Засохну ведь! Чего скажешь-то? Не молчи, родимая!
   Прасковья от неожиданности растерялась, проговорила сорвавшимся голосом:
   - Поднимись! Не позорь себя, Иван! К тебе же вон Ульяния, подружка моя, ходит, дом твой блюдет, пироги печет, избу метет.
   - Тьфу, на неё, Прасковья! На кой ляд она мне сдалась?! Сор избяной в углах, пироги обгорелые у неё получаются, скотина непоена, некормлена, а мне недосуг.
   - Энто понеже, Иван, што печь её не любит, а она печь, и домовенка у тебя нету. Все дело в хозяине.
   - Чего ты, Прасковья, Ульянию мне все подсовываешь? Не люба она мне и хозяйка она никудышная, - проворчал Скрип, поднимаясь.
   - Тако ведь хроменькая дочка моя, а ты уж в годах! - проверяла глубину чувств жениха хозяйка.
   - Годы наши Бог сочтет, а я давно уж к Варварушке сердцем прикипел, да и в силе я еще, и хромоты её не вижу. Не отказывай, мать!
   - Эх, Иван! Тако и её бы спрошать надобно.
   - Тако ведь предлагал я уже ей! Она непротив, токмо заявила, што, мол, пущай мать решает.
   Прасковья испугалась, поняла, что на старости лет вообще останется без помощниц. Перспектива бабьего, старческого одиночества при её годах, да при таком огромном хозяйстве повергла душу женщины в ужас. Зять же дипломатично помалкивал, но, заглянув в глаза тещи, увидел в них неприкрытый страх. Старуха стала еще меньше ростом, будто мышка. Сутулость и сухость фигурки скрадывал сарафан, но неподдельной печалью и каким-то унынием повеяло от тещи.
   - Што же вы мужики со мной деете? - запричитала, прослезившись, Прасковья. - Меня, больную, под старость один на один с энтаким хозяйством хотите оставить? Креста на вас нет! Надорвалась я уже! Внучку Настю того и гляди, замуж заметут. Христинку, внучку малую, вон Веда, воеводова жена, в ученье забирает, шибко, говорит, башковитая у тебя внучка, я из неё человека сотворю. А ты вот, Иван, Варварушку еще успел сманить. Я у них гирей на ногах висеть не хочу. Бог мне не простит. У кажного своя судьба, мешать не буду, да токмо вот мне-то за што така участь. На кого меня-то бросаете, злыдни? Все интерес свой блюдете! Сколь вон Игнату глаголю - женись, приведи в дом жену, а мне помощницу!
   Игнату подступил комок к горлу при виде маленькой, усохшей в одночасье, старушки, ручки которой в морщинах и артритных узлах мелко вздрагивали на выпирающих из сарафана острых коленках. Жалость полоснула по сердцу, и он как можно участливее заговорил:
   - Тако, а я чего, мать? - Игнат ласково, как раньше никогда и не делал, погладил тещу по худому плечику. - Вон пришел намедни к Алене. Отец её в пристрое стучит, бочки-кадки мастерит, а она, видать, заприметила меня и пол зачала мести. Да ведь яко метет-то? Не совсем тако, а по-особому: задрала подол-от и мусор избяной меж ног выметает. Ну, я все понял - не люб ей. А ведь я хозяин не бедный, по миру не хожу, по избам не побираюсь, про то все ведают!
   У Прасковьи тут же очи просохли, стали востроглазенькими, веселыми, улыбка тронула губы, лицо сразу помолодело и уже другим, бодрым и насмешливым голосом она сказала:
   - Дурень ты Игнат! Не понял ниче! Заводила она тебя, замануху устраивала! Я сама с ней перемолвлюсь! А ты Иван присылай сватов, я Варварушке счастья хочу, коли она не против за тебя.
  
   *********
  
   - Вот што мужи володимирски! - жестким голосом заявил князь Мстислав собравшимся боярам. - Сбирайте свои манатки, пока я добрый, и уё... на все четыре стороны!
   - А ты хто таков, дабы нам тута повеленья выговаривать! - подал голос один из владимирцев. - Аще есмь воля великого князя Всеволода иметь в Новограде посадником сына свово, и ни тебе нарушать его волю!
   - Я сызнова молвить вам не стану, охальники! Я такой же Мономашич, яко и Всеволод. Меня народ новгородский уполномочил порядок здеся устроить, вами порушенный. Штоб к вечеру и духу вашего собачьего в городу не было, не то в Волхов пойдете!
   Два десятка владимирских бояр растерянно переглядывались, заметили и суровые лица викингов, плотными рядами стоявших по периметру обширного княжеского подворья, услышали дробный топот кованых копыт конной дружины князя, входившей в город, оробели. Знали, что князь Мстислав по характеру крут и на руку скор, головы потерять недолго. Бережешь её буйную, бережешь, да вмиг потеряешь.
   - Да глядите у меня! - продолжал нагнетать страсти князь, стоя на высоком крыльце. - Все наворованное вернуть в городскую казну немедля! Обобрали горожан и гостей заморских, до нитки! Все вернуть, не то сами нагишом во Владимир-град пойдете!
   Услышав непреклонный голос князя, владимирские конюхи спешно начали запрягать некормленых лошадей, опасливо поглядывая на неулыбчивых викингов. Скорей бы унести ноги от столь грозного князя, хоть и родня он Всеволоду, да здесь, в Новгороде, он ему не указчик. Знали, каждый князь на Руси своей волей норовит жить.
   - Юлла! - крикнул князь. - Возьми своих молодцов, да проследи, яко энти воры мою волю исполнять поторопятся! Аще кто из них посмеет супротивничать, аль якое иное противление окажет, рубите их жирные шеи, прям на месте! Яко сдадут наворованное, гоните их плетьми за ворота крепостные!
   Распорядившись, таким образом, князь кивнул Урсу, стоявшему рядом:
   - Пошли в терем, совет держать, думу думать, яко нам дале жить.
   В большой горнице терема их уже ждали. Старый боярин Борис Зерно устало сидел на лавке вместе с тысяцкими Полубесом, Сваткой и Иваном Сычом. Поседевший Александр Грач, толмач и заведующий иноземными делами Новгородской земли, медленными шагами мерил горницу из угла в угол.
   - Вот што, братие! - начал князь, усевшись за широкий, гостевой стол. - Перехватили мы севодня поутру гонца из Володимира. Мой сват, свекор моей дочери Феодосии и дед внука моего Александра (Невского) великий князь Русской земли Всеволод 111 Большое Гнездо отдал намедни Богу душу. Большого ума был человек. Междоусобия при его тридцатисемилетнем правлении редко где случались. Твердой рукой, а где и подачками он пресекал недовольство удельных. Хвала ему за энти дела. Народ хоша вздохнул при нем спокойно. Помянем его.
   Все встали, сняли шапки, а гридень Васька поднес каждому по большому кубку черного, греческого вина. Выпили молча, обратно уселись на лавки, приготовились слушать князя:
   - Вы уже ведаете, - сразу перешел к делу князь, - што зять мой Ярослав новгородцами был отсель изгнан за жестокосердие и нрав необузданный. Сидит теперя в Торжке, дуется на всех, яко мышь на крупу, похваляется, возвысить город сей над Новгородом по примеру дяди свово, князя Андрея Боголюбовского, иже он в свое время взял, да и переместил стол великокняжеский из Киева во Владимир, возвысил его и сделал столицей Русской земли.
   На похвальбы его, - продолжил князь, - нам наплевать, да беда в том, што насильно он удерживает в порубе купцов новгородских, вам известных. Южные волости Великого Новгорода захватил и с братом своим, князем Юрием, земли русские на словах поделил. Энтого позору нам стерпеть неможно. Надобно образумить Ярослава.
   Сват, князь Всеволод Большое Гнездо, хоша и большого ума был, да тож напоследок жизни государственный промах содеял: стол свой великокняжеский не старшему сыну Константину завещал, яко положено по Любечскому ряду, а среднему Юрию, любимому сыну, а тот и возгордился. Теперя у братьев вражда и междоусобье. Зять мой Ярослав, яко брат их третий, сторону Юрия принял. Я же, справедливости ради, сторону старшего сына Всеволода Константина держу.
   Мне в Новгороде быть некогда, понеже народ галицкий стонет под гнетом бояр своих, а паче того под гнетом захватчиков иноземных: поляков, да венгров. Нам с Урсом туда поспешать надобно, а дань, у чуди ливонской взятую, я Новгороду оставляю. Што насоветуете, братие?
   Боярин Зерно по-старшинству взял слово:
   - Тебе бы, князюшко, здеся быти, народ новгородский, яко и отца твоего Мстислава Хороброго, тебя любит и готов присягу тебе принесть, но уж коли тебе недосуг, то зятю твоему, Ярославу, мыслю, поклониться надобно. Посля твоего уроку, княже, он в городу нашем и землях новгородских уж бесчинствовать не посмеет.
   - А я мыслю, - заявил, встав, Александр, - князя Константина сюда звать надобно! Не зря же его народ Добрым прозвал, а Ярослава мы уж допрежь того изведали. Горбатого могила исправит, яко люди молвят. Жестокосерден зело и тщеславен.
   Тысяцкие согласно закивали головами. Князь молчал, что-то обдумывая. Наконец прервал тягостное молчание:
   - Ладно, долго судить-рядить не будем; шлю гонца до князя Константина в Ростов. Пока же он идет сюда с полками своими, надо выбить рати зятя моего из южных волостей новгородских. Даю роздых дружине три дни и выступаем. А ты, Зерно, - обратился князь к боярину, - подсчитай награбленное ворами володимирскими, што я у них отнял, да дань ливонскую. Все, идите по баням и по семьям...
  
   *********
  
   Прасковья, сидя на широкой лавке, застеленной зеленым с красными узорами, хорезмийским ковром, дивилась на странного зверька, который уютно устроился на коленях у Веды. Рядом с Ведой сидела её сестра двоюродная Тутта и правой рукой гладила этого зверька. Тот щурил зеленые глаза, вытягивал шею под ладошкой Тутты, и из его нутра раздавалось какое-то урчание. Прасковья дивилась не только этому усатому, с густой шерстью, зверьку, но и чересчур уж молодому облику двух сестер, которые были всего лишь, одна на три - другая на пять лет моложе её. Со стороны посмотреть, так и в самом деле, в кухне большого дома Веды, за столом, распивали чаи бабка с внучками.
   Прасковья, попивая из фаянсовой пиалки брусничный чай, удивленно таращила глаза: то на неведомого зверька, то на совсем уж молодых своих сверстниц. И казалось ей - не наваждение ли это. Чтобы уж как-то понять, полюбопытствовала:
   - Энто што за зверь такой, Веда? На соболька, на кунку вроде не похож, больше белки, да меньше бобра. Ласков зело.
   Веда поставила свою пиалку на стол. Зверек же вскочил ей на плечо и начал тереться усатой мордочкой о гладко причесанную голову хозяйки.
   - Энто кот, Прасковья. Я его купила за три соболя в прошлом году у одного араба, торговца тканями. Он привез двух котят сюда, в Новгород. Одного я купила, а второго - Борис Зерно. Погладь его.
   - Да боюсь я, Веда! Еще куснет, а у меня и так руки ломит, должно быть к ненастью.
   - Не бойся, Прасковья! Он ласковый и ему все равно, кто его гладит.
   Прасковья протянула руку и осторожно погладила зверька. Тот с видимым удовольствием выгнул шею и вытянул спину, а потом, вдруг, прыгнул к Прасковье на грудь, и замурлыкал. Та от неожиданности зажмурила глаза.
   - Гладь его! Гладь! - донесся смешливый голос Веды.
   Прасковья стала гладить зверька обоими руками, а тот, распластавшись у неё на груди, звонко затренькал. Звук доносился откуда-то из его утробы.
   Прасковья успокоилась, но её мучило другое любопытство. Преодолевая стеснение, она проговорила:
   - Не возьму в толк я, девки, и дивлюсь, яко вы словно молодушки-лебедушки, а я старуха? Мы ведь почти в одних годах.
   - Да все просто, Прасковья, - ответила Веда, - но и тайна велика, в энтом есть. Ты ведь часто о кончине своей задумываешься, што срок твоей жизни уже закончился. А с такими думами нельзя жить. Нужно просто жить и о сроках жития своего даже не вспоминать. И цели в жизни твоей должны быть дальними. К примеру, не токмо внучку, Христинку, замуж выдать, а и правнучку. И уж надо бы каждодневно следить за тем, яку воду пьешь, да яку пищу в рот кладешь, да сколь. Живот свой нельзя перегружать пищей, нельзя дабы он надрывался, переваривая лишнюю еду. И работать самой такожде надо в меру, не надрываясь. Необходим четкий, ежедневный ритм жизни, и следовать ему до бесконечности, постоянно ставя перед собой ближние и дальние задачи. Веселой надо бысть и жизни радоваться.
   Внезапно Веда расхохоталась, и стала рассказывать совсем о другом:
   - Ко мне ребятня со всей улицы на учебу ходит. Учу читать и писать. Кроме родного языка они у меня изучают еще и греческий, и латынь, и тюркский. Учатся с охотой, ленивые от природы ко мне не ходят. Ну, а вот завела я энтого кота, тако ко мне еще спозаранку бегут даже те дети, што ране к учебе равнодушны были. Все норовят его погладить, насмотреться не могут, а он энтому токмо рад. Я, яко наглядятся, да нагладят кота, в другую светелку его выпроваживаю. Детей на лавки рассажу, да приговариваю, коли, мол, прилежно учиться будут, много чего диковинного о мире земном узнают и увидят. Очень прилежно учиться с тех пор стали. Да што говорить! Мужики, бабы ко мне чаще забегать стали. Вроде бы по делу, а сами норовят на кота глянуть, хоша одним глазком. Псы мои уж и брехать-то устали. Народ все идет и идет, а я всех привечаю.
   - Да уж скучать вам с Туттой не приходится, - заговорила Прасковья. - Хоша Урс с сыновьями да племянниками вечно в походах, да и Куремаса тож, а домы ваши, яко проходной двор. Мне вот зять Игнат привел в дом помощницу, а себе жену, тако я вот у вас чаи теперя распиваю. Сноха шибко до работы домашней спорая. "Отдохни, молвит, матушка. Ты и тако горб от работы нажила". Мне с ней, известно дело, легше стало. А дочка Варварушка теперя своим домом живет. Счастливая, очи сверкают, яко снежинки в морозный день. Внучку намедни родила, не гляди, што муж Иван Скрип староват, мне ровня. Да ить оно и зажили-то спокойно токмо при новом посаднике, князе Костянтине. Поборами не обременят, на работы обчествены не гонит, живи, да радуйся. Токмо вот, слух идет, князь Костянтин Добрый не желает здеся, в Новограде, сидеть. А наш князюшко Мстислав с твоим Урсом все иде-то ратоборствуют....
   Кот лениво с Прасковьи слез на лавку и стал причесывать свою шубу языком, умывать усатую мордочку лапкой. Прасковью опять это удивило:
   - Гляньте-ка! Сроду не видела, дабы зверь сам себя обихаживал, умывался, причесывался.
   - Да, вот такой уж зверь,- усмехнулась Тутта. - Он и по нужде на двор просится, дверь царапает и вопит, дабы выпустили.
   - А може ему самку надобно?
   - Може и надобно, да где их взять. Во всем городе токмо у старого Бориса Зерно есть кот, брат вот энтого. Дед Борис уже четвертого, аль пятого кота сменил. Они у него все мышей возле амбара с хлебом ловят. Просили уж того араба, дабы самочек привез, да где уж тамо. У него свой интерес: боится, што мы в городе своих котов расплодим, и у него животин эдаких покупать не станут за большие деньги.
   - Да-а-а! - Прасковья отхлебнула из своей пиалки, заела ароматный чай медком, продолжила: - мышей-то бы надо, дабы зверь якой их пугал. Все углы мне в избе, да амбаре изгрызли. Я уж муку с известкой мешаю, да катышки леплю, им по углам-то раскладываю. Глядишь утром - лежат возле дыр-то избяных. Изба уж худая стала из-за энтих мышей. Игнат, зять мой, по весне сруб листвяной привез, да в реку, возле берега, спустил. Лет пяток энтому срубу надо мокнуть. Дерево такую крепость из воды берет, мышам уж не по зубам. Тако-то многие хозяйственны мужики, делают. Не из-за мышей, конешно, - на случай пожара. Сгорит изба, тако новый уже дом имеется. Листвяной дом больших денег стоит, а сруб Игнат купил у твоего сына, Тутта. Шибко хорошо твой Федор дедовым хозяйством заправлят: лес заготовлят, плотники у него срубы на продажу рубят. Муж-от твой, Пашка, старый стал, а все воюет. Не лежит у него душа к хозяйству, зато сын Федор не воин - мирный мужик. А вот молодший твой сын, Свен, с отцом на кониках гарцует, сабелькой помахивает, брату Федору не помощник.
   Веда, вдруг, рассмеялась.
   - Ты чегой-то, Веда? - Прасковья уставилась на хозяйку.
   - Да тако, вспомнилось, яко нашу с Урсом свадьбу играли.
   - У-у-у, тому сколь уж годов-то! Слыхивала я от людей, быдто чегой-то диковинное тама у вас приключилось. Быдто гостей твоих кто-то за нос водил, а кто - никому невдомек.
   - Вот понеже и смешно, Прасковья. За свадебный стол наш пришли Пашка Куремаса, ухажер Тутты, Алесандр-толмач, да Скоп, да другие тысяцкие. Был и князь Мстислав, отец нынешнего Мстислава, со своей женой Юлдуз, Утренняя Звезда по-нашему. Я сижу по леву руку от жениха Урса, а рядом с собой усадила бабку Ядвигу в её лохмотьях. Из старых, она единственная родня. Деда Хельги, конунга нашего, не было на тот момент - уперся опять куда-то далеко.
   Ну, кто-то из гостей недовольство проявил, сказал: "Чего энто ты, Веда, нищенку с собой, на почетное место усадила? Вон их место, у порога, аль во дворе, не зима чай"! Я промолчала, а бабка мне по-готски шепчет: "Я им покажу! Они у меня эту свадьбу по гроб жизни помнить будут. Не бойся, внучка, свадьбу твою я не испорчу, но над ними потешусь. Мне вино, кушанья уже не интересны, а только с людьми, невежами, побаловать иной раз хочется".
   - Яко водится, поздравили нас, молодых, выпили по кубку вина греческого, закусывать надо. На столе и пироги с семгой, и заморская винная ягода с персиками, но, главное, два зажаренных кабана на огромных блюдах. Мужики, в первую очередь, к мясу потянулись. Каждый отрезал себе своим ножом по здоровенному куску от туши. Глядь, а в руках-то не мясо - мослы обглоданные. Они не поняли, кинули энти мослы под стол, да опять к тушам. А вместо кабанов на блюдах лежат одни скелеты. Они друг на друга посмотрели, глянули на энти костяки - да нет, перед глазами туши аппетитные. Посчитали, што энто морок от вина, мол, тако бывает. Отрезали по куску снова, и в энтот раз все-таки поели. Токмо кабаны-то цельные на столе лежат, будто и не трогал их никто. Налили меду пятилетней выдержки, опять здравицу прокричали. Выпили, и буркала свои, выпучили от удивления: вместо одной - две Веды сидят, в роскошном одеянии, сияющие. Веками хлоп, хлоп, да нет - одна Веда и бабка рядом. Опять поздравили, меду выпили, и сколько от кабанов не отрезали, а они все цельные. Обрядовую песню запели, а получился сплошной, волчий вой. Друг на друга смотрят и воют.
   Бабка Ядвига сколь-то потешилась над мужиками, да и исчезла. Свадьбу провели весело, все обряды соблюли. Потом Пашка мне говорил, што, мол, все хорошо, а вот токмо меды у вас шибко крепкие, чертовщина все яка-то в очи лезла, да голоднущий с гулянья ушел, хоша пузо чуть не лопалось от съеденного и выпитого.
   - Да, Веда, чудная у вас свадьба сотворилась. У нас, в Новограде, народ веселый, без чудес не живет, хоша и пасмурный на вид. Не зря видно многих девушек Веселками зовут. А бабка Ядвига пошутковать любит, особливо, егда ей неуваженье оказывают.
   Иду я намедни из церкви Трех Святителей, а путь мой через базар случился, гляжу бабка Ядвига у одного гостя товар щупает. А он рот-от свой раззявил, мол, неча тута нищенке-побирушке шастать, от людей товар застить. Я обомлела, очи протираю, а товар-от у гостя в кучу назьма обратился, и бабки след простыл, быдто и не было её. Товар дорогой был, египетский: шелка разны, украшенья. Гость глядит на энту кучу назьма, крестится, а други гости на него хай, подняли. Чего, мол, ты, ополоумел, такой-якой, нашел место, иде назьмом торговать. Энто сколь же, Веда, бабке твоей годов-то? Я-то её еще, егда молоденькой была, помню.
   - Да яко тебе сказать, Прасковья! Мы и сами не ведаем, сколько ей лет! Она говорит, што еще великого князя Ярослава Хромого (Мудрого) и его жену Индигирду, норвежскую принцессу, помнит, а с матерью его Рогнедой, полоцкой княжной, подружками были. Лично, говорит, с Владимиром Святым знакома, и с германским королем Оттоном 1, и с герцогом Львом Медведем, и с королевой франков Брунгильдой, да со многими европейскими монархами, всех и не перечесть. Её, красавицу, никто из них и уломать-то не мог. Всех обвела вокруг пальца, над всеми потешилась, за што Всевышний и наказал её долголетием и долготерпением.
   Прасковья встала, наложила на себя троекратное крестное знаменье, и проговорила:
   - Господи! Велика сила Земная, и неисповедимы пути твои....
  
   *********
   В большой светлице дома воеводы Урса собрались люди давно друг другу знакомые, и не просто знакомые, а друзья-соратники, объединенные духовно одним делом - укреплением Русской земли. О личном благополучии не думали. Во всяком случае, личное находилось где-то на втором, а может и на третьем плане. Каждый из них, хоть и по-разному, понимал, что коли, нет спокойствия в уделах, то и о личном благополучии нечего помышлять.
   Уже который год на Руси разброд после кончины великого князя Всеволода, который худо-бедно пресекал твердой рукой любые шатания, удельным воли не давал. Да видать не шибко твердой была рука у князя Всеволода, коли южные уделы, не признавали власти его, воевали меж собой, ежегодную виру (налог) не платили, возмущение в народе сеяли.
   "Что содеялось с людьми? Одной рукой крестно знаменье на себя накладывают - другой за рукоять меча держатся". Так думал архиепископ новгородский Пимен, стоя на коленях перед образом Богоматери в красном углу светлицы воеводского дома. Икону эту, византийского письма, Веда привезла еще из Киева, купила за большие деньги у греческих изографов, приехавших на тот момент из Константинополя.
   Архиепископ не случайно посетил в этот день дом воеводы Урса. Знал, что собираются здесь сегодня люди, облеченные властью, не погнушался, не посчитал унижением своего высокого иерархического сана заявиться в дом мирянина, да еще и язычника, хоть и крещеного для видимости. Понимал святой старец, от них, от этих воев, зависит, разгореться опять с новой силой костру междоусобий, или они его затопчут решительной ногой. А слово церкви ведь весомо.
   - Господи! - думал и молился про себя старый Пимен. - Да што же энто опять содеялось-то с людьми? Ни кары, ни благодати не приемлют! Не гневайся, Господи, на люди Своея, на неразумение рабов Своих! Разум их помутнен и душа осквернена! Велико терпение и безгранична любовь Твоея!
   Старый боярин Борис Зерно, сидя на лавке и гладя левой рукой седую бороду, уставился оловянными глазами куда-то в пустоту, и думы его были более приземленными. Размышлял опытный хозяйственник о запасах хлеба в городе, а запас этот уже иссяк, фуража для семи тысяч боевых коней на исходе. Жатва еще впереди, а ну, как сожгут хлеба и овсы братья-князья неразумные со своими ратниками, сроду пашню не пахавшими, зерно в землю не бросавшими. Князя Ярослава уже изгоняли новгородцы за жестокосердие, а ну, да опять вернется? Што тогда? Яко выворачиваться? Зять ведь Мстиславов.
   Не мог предвидеть старый боярин, что придет позже в Новгород князь Ярослав. И будет у них посадником снова, но чтобы загладить прежние обиды, нанесенные им новгородцам, станет он мягким и добрым к людям. Может потому, что тесть его, князь Мстислав Удалой, поучит его - разобьет в пух и прах полки его. Но зато "ученый тестем" князь Ярослав новгородцев обижать больше не будет. Ливонских рыцарей дважды побьет. Через великое унижение пройдет в Золотой Орде, лишь бы не допустить грабежа и пожарищ в Земле новгородской. А уж сын-то его, Александр Ярославич Невский прославится, как талантливый полководец, дипломат и радетель земли Русской. И грозный разоритель мира Бату-хан станет другом Невского, и будет не раз помогать ему в отражении иноземного нашествия литовских уже князей, посылая полки свои под командование и знамена друга своего.
   Воевода Урс, поглядывая на князя Мстислава, который медленными, размеренными шагами ходил по светлице из угла в угол, вспоминал, как обучал его владеть мечом и саблей в молодости, когда он еще был мальчишкой, а сам Урс уже опытным в боевом искусстве юношей. Теперь же князь выглядел поседевшим мужем, в годах, озабоченным сейчас одним - как примирить зятя своего Ярослава со старшим его братом, князем Константином. Самому Урсу и князю Мстиславу шел уже шестой десяток, и Урсу изрядно надоели нескончаемые ратоборства в славянских землях. Он не знал поражений в боях, но давно уж понял, что людей не переделать на свой лад. Не зря же дед Хельги еще в молодости предупреждал его, что бесполезное это занятие. Каждый прав лишь постольку, как видится ему мир.... Сколько людей - столько философий! Истины в философии нет, есть лишь одни более или менее талантливые интуиции, оригинальные конструкции... и не более. И все! Одни стены... перегородки... лабиринты..., а крыши нет..., здания нет! Истины нет!
   Одно давно уже усвоил воевода Урс: христианство с его моралью вселенской любви, завещанной Христом, можно воспринимать лишь как зашифрованную философию сохранения человеческого рода, полученную еще ранее от космических пришельцев, его предков. И верно, если бы не заповеди Спасителя мира, люди давно уже истребили бы сами себя. Они - эти десять заповедей, главная из которых - полюби ближнего, как самого себя - стали тормозом, действенным сдерживающим фактором и не дали исчезнуть человеческой цивилизации с лица земли. А как же до заповедей Спасителя жили предки славян скифы? А еще проще - живи и дай жить другим. Традиции и каноны дедов соблюдались жестко и неукоснительно. Любые отклонения от древней морали и нравственности пресекались жрецами племен самым жесточайшим (кровавым) образом. Иначе не выжить. Как говаривал дед Хельги, наставляя внука перед выпуском его в жизнь страшную, неизведанную: "Люди, Урс, до сорока лет шибко деятельны по неразумению своему, а после, опамятовшись, наступает очередь жизни духовной. Человек начинает много думать, размышлять о сути вещей, подводить итоги прожитого и наставлять молодых, иной раз и не в ту сторону, да только это зависит от грамоты его, от широты ума".
   Поглядывая изредка на князя Мстислава, мечущегося по светлице навроде того зверя, которого лишили свободы и водворили в клетку, а ему необходимо выплеснуть природную энергию в движении, в действии, Урс понимал его нетерпение. Мало кто из славянских князей жил и действовал для благосостояния своего народа. Разве что Ярослав Мудрый, да еще Владимир Мономах. Но вот князь Мстислав, прах которого лежит сейчас в Святой Софии, да вот этот его единственный отпрыск, уже поседевший Мстислав, жили, пожалуй, не ради собственных тщеславных замыслов. Личным благополучием с властными полномочиями оба князя пренебрегали. Обоим, и отцу, и сыну, была важнее всего стабильность и мир в славянских землях. Оба, по мере сил, пытались укротить тщеславие удельных князей, своих родственников, опираясь на меч и православную веру. Оба понимали, что только централизованное государство с единым властителем во главе спасет нацию от полного уничтожения. Ярким примером для них служили деяния королей Германии и халифов далекого Юга, всячески пытавшихся объединить свои народы, создать крепкие государства, способные отразить любое нашествие чуждых для их культуры народов.
   Урс, благодаря своей высокой образованности, заложенной дедами Хельги и Микки, широчайшему мировоззрению, доставшемуся ему от древнейших цивилизаций, уже предвидел, что Русь будет надолго покорена народами Востока, переварит эту странную для него культуру, впитает, сживется и ассимилируется с ней. Та же Золотая Орда развалится и исчезнет, как государство из-за внутренних междоусобий, когда старший брат в роде своем вынужден убивать своих младших, еще совсем маленьких братьев, ради власти для себя одного, иначе прирежут его, что и будет свершаться впоследствии. В эти интриги будут втянуты поневоле матери и жены, сестры и племянницы, дяди и иные родственники, и от этого не отвернуться, не сунуть голову в песок, не уйти в поля и пустыни - нож или яд найдут свою жертву.
   Предвидел воевода Урс, внутренним взором своим, что славянское государство возродится на головешках, благодаря деревушке Москве, основанной еще боярином Иваном Степановичем Кучкой. Удельные князья, получившие эти красивейшие места от сына Юрия (Георгия) Долгорукого, Андрея Боголюбского, сумели сообразить и понять всю значимость централизации славянских земель. И надо сказать, невольно, помогли им в этом ханы Золотой Орды, хан Узбек, например, мудрый, дальновидный, восточный дипломат. Москва стала закваской в славянском тесте, камнем, брошенном в славянский, застоявшийся пруд, от которого пошли круги, пробежавшие и всколыхнувшие русскую инертность.
   Урс, благодаря своему странному интеллекту, предвидел, что всего лишь через полтора десятилетия славянское общество начнет шагать по иному, более трудному пути. Ему было грустно от сознания этих грядущих бед, но страшная дубина будущего уже была занесена над главой, толком еще не созревшего, славянского ребенка неумолимым роком. И дубина эта, надо полагать, вразумила, хоть и не скоро, неразумного русского младеня.
   Князь Мстислав места себе не находил от нетерпения, мотаясь по светлице из угла в угол и изредка поглядывая на своих соратников. Краем глаза видел архиепископа, старца Пимена, весьма уважаемого в Новгороде монаха, который, не обращая внимания на собравшихся, усердно клал поклоны перед образом Богоматери. Видел и озабоченного чем-то старого боярина Бориса Зерно, который служил верой-правдой еще его отцу князю Мстиславу Хороброму, и сурового воеводу Урса с его вечным помощником Петром, тенью стоящему за его спиной, и Александра-толмача, образованнейшего человека погруженного в глубокомыслие, тоже прежде служившего отцу, а теперь ему. Рядом с Александром сидел сильно постаревший Павел Куремаса, воин, наставник молодежи в дружине и полководец, коих еще поискать. Князь поймал себя на мысли: "Чудно, мы все постарели и поседели, а энтим: Урсу и Петру, хоть бы хны, и сам черт им не брат. Глядятся, яко молодые, двадцатилетние парни, ни единой сединки в бороде, стройны и головы кудрявы. С чего бы энто? Обоим ведь под шестьдесят годков! Господи! Неисповедимы пути Твои..., а може очи мои не тако зрят, яко надо-то".
   Петр тоже сидел на лавке, опустив большие руки меж колен, и размышлял о своем. Личной семьи у него так никогда и не завелось, да он об этом и не задумывался, потому что к женщинам с молодости был равнодушен, а вот почему, никто из его родни понять не мог. Он-то знал почему, да никому никогда об этом не говорил. Огромный земельный надел его обрабатывали младшие братья, обросшие семьями. Богатели, освобожденные стараниями старшего брата от разных налогов. Старшого своего видели редко, а уж коли наезжал - не знали, как встретить, куда усадить. Выбегали, кто дома был, на властный стук в ворота, поспешно открывали, низко кланялись, стукая по затылкам младеней неразумных, чтоб еще ниже кланялись своему властному и богатому родственнику. Ещё бы не кланяться! Странный, вечно молодой родственник, хоть и не имел собственного дома, жены и детей, но род свой любил. Деньгу давал, лошадей, скотину разную пригонял во двор братьев. А уж когда наезжал просто отдохнуть от службы воинской, или навестить родню, так первым делом младших угощал петушками леденцовыми на меду, заморскими сладостями. Братниных женок, племянниц одаривал лентами шелковыми, жемчугами, да перстнями с дорогими каменьями. Все посмеивался, да похохатывал по любому поводу, просил баньку истопить. Парился и мылся истово - потом квасы клюквенные пил, медком баловался. Никогда ни на кого не бранился, смешливый какой-то и добрый. Братья седые, лысые и согбенные с ужасом выпучивали свои зенки на старшего брата, статного, красивого и могутного главу рода, а когда он отъезжал через день, отдохнув в кругу многочисленной родни, говорили меж собой: "Тако он еси не пашет, не сеет, не жнет, сена, дров не заготовлят, за скотиной не ходит! Небось, токмо и косит-то головушки христианские мечом своим, понеже и время над ним не властно! Господи прости...". Невдомек было братьям, что брат их старший, обделенный по воле судьбы личным счастьем, заговорен был в молодости бабкой Ядвигой быть вечной тенью своего правнука, конунга Урса. И только он мог освободить своего друга и помощника от этого заклятья. Урсу же это не приходило в голову, а сам Петр давно уж и забыл о том, что когда-то случилась встреча его с параллельным миром в дремучем лесу Липиного бора, хотя бабку Ядвигу видел даже и недавно. Его вполне устраивала вечная, походная, военная, полная опасностей, жизнь возле своего друга, воеводы Урса.
   Все ждали приезда посадника, князя Константина, он задерживался, а уже вечер вступил в свои права. С улицы доносилось мычание коров и блеяние овец - это возвращались с выпаса стада. Хозяйки ласково зазывали своих буренок домой, начиналась вечерняя дойка. В светлице появились признаки сгущающегося сумрака.
   Наконец приехал Константин в сопровождении воеводы Ознобко. Когда оба вошли, все встали и дружно поклонились, выказывая почтение. Рядом с могучим Ознобко посадник выглядел худосочной жердью. Церемониться не стал, прошел к столу и сразу перешел к делу:
   - Завтрева Пресветлый праздник Троицы, - глухо заговорил Константин. - А для братьев моих все одно, быдто язычники оне. Сызнова ратоборствовать собрались. Их полки стоят лагерем на речке Липице. Токмо што вот лазутчики донесли, их и ждали мы. Яко нам быти дядя Мстислав?
   В черной сутане из угла поднялся, не замеченный ранее посадником, архиепископ Пимен. Князь Константин подошел под благословение. Старец положил свою высохшую от времени руку на голову князя и ласково, но твердо произнес:
   - Егда хоша успокоитесь-то? Замиритесь братие, не гневите Господа! К энтому призываю вас, младеней неразумных! Из-за вашей грызни нарду худо, хоша вижу, што бысть тебе великим князем в Русской земле, на то и благословение даю. А я пойду сыны мои, вечерню служить пора.
   Когда старец ушел, Константин снова обратился к дяде:
   - Тако што деять-то будем, князь Мстислав?
   - Што, што! Выступать завтра же посля заутрени!
   - Тако праздник же? Нешто мы нехристи яки, - растерянно произнес посадник.
   - Чего ж нам, ждать егда супротивник сюда притопает? Нет уж! Командование над всеми ратями беру на себя! Главным воеводой велю быть варягу, конунгу Урсу! Сколь у них войска, князь Константин? Лазутчики твои сочли ли?
   - Якобы боле сорока тыщ, но много пеших, - ответил посадник.
   - Ну, а у нас девять тыщ конников, все вои матерые, в ратоборстве испытанные, справимся....
  
   *********
   Глава 11
   БИТВА ПРИ ЛИПИЦЕ
  
   В Пресветлый праздник, День Святой Троицы, в Новгород прискакал гонец. Явившись к князю Константину в терем, он застал там и князя Мстислава Удалого, чему был рад. Желтые сапоги, зеленого сукна кафтан его, отороченный по бортам куньим мехом, были в пыли. Сняв шапку, и, утерев ею же раскрасневшееся лицо, он перекрестил лоб и поклонился сначала красному углу с иконой Троицы, а потом уж князьям. Вынув из-за пазухи маленький свиток телячьей кожи, гонец торжественно прочел: "Мы, Георгий и Ярослав, похотели ратоборствовать с вами на Липицком поле, аще не убоитесь".
   Воевода Урс, бывший здесь же, взял грамотку из рук гонца, прочел молча, мрачно сказал, обращаясь к князьям:
   - Все, верно, вызывают нас на Липицкое поле сродники ваши.
   Князь Константин, взглянув на Мстислава, будто испрашивая разрешения, нерешительно высказался:
   - Може поехать мне к ним, договориться мирно?
   Князь Мстислав возразил:
   - Тако убьют оне тебя! Послать-то бы можно, токмо надо бы ково-то стороннего.
   С лавки в углу поднялся Петр, твердо произнес:
   - Разрешите князюшки слово молвить?
   - Говори!
   - Я поеду, коль на то будет ваша воля!
   - Хм, у нас, на Руси, не шибко-то послов жалуют! - обронил Мстислав.
   - Ништо! Мне оне не причинят зла! Я заговоренный! - ухмыльнулся Петр, неожиданно вспомнив заклятье бабки Ядвиги. - Покуда Урс жив, с меня ни один волос не упадет. Тако мне напророчили еще в молоди.
   - Добро, быть по сему! Вот с энтим гонцом и поскачешь, егда он перекусит с дороги! А ты Урс отпиши братьям неразумным, призови к миру. Мы с князем Костянтином свои печати приложим. Архиепископ новгородский Пимен такожде о мире печется, а допрежь владыка Иона к миру призывал.
   Пока гонец закусывал, Урс быстро нацарапал воззвание к братьям. А когда Петр с гонцом и двумя гриднями уехал, Урс налил всем в кубки вина и обратился к князьям:
   - Вы, князья, аще запамятовали свою славянскую историю, тако я напомню. При дворе великого князя Ярослава Хромого (Мудрого) одно время обретался мой родственник по деду. Звали его Гаральд Смелый, и был он норвежским принцем. Влюбился энтот принц в старшую дочь Хромого Елизавету, иже уродилась такой красавицей, што красотой затмила мать свою принцессу Индигирду (в крещении Ирину). Она, яко вы ведаете, была женой великого князя Ярослава. Гаральд возьми, да и сунься к Хромому со сватовством. Тот сразу обрезал прыткого принца словами: "Да мы в женихах, яко куры в назьме роемся, а ты чем себя проявил? Ты даже не король мурманов! Отличись в ратоборстве, займи стол в стране викингов, егда и сватайся"! И вот Гаральд решил заслужить славу великого воина. С энтой целью отправился в Константинополь и поступил на службу к императору ромеев. Тако многие поступали тогда, да и сейчас. Воевал в Африке, на Сицилии; был в Иерусалиме в святых местах. Вернулся через несколько лет, покрытый славой, и ведь добился награды, иже подвергался многажды опасностям - получил руку великой княжны. Тако вот принц Гаральд был не токмо герой, понеже и прозванье имел Смелый, но и поэт: во время походов своих он сочинил немало песен. Одну из них я поведаю вам. Слушайте:
   - Вы, други, видали меня на коне?
   - Вы зрели, как рушил секирой твердыни,
   - Летая на бурном питомце пустыни
   - Сквозь пепел и вьюгу в пожарном огне?
  
   - Вас, други, с собой я умчал на судах.
   - Не тщетно за славой летали далеко
   - От милой отчизны по диким морям;
   - Не тщетно мы бились мечами жестоко:
   - И море, и суша покорствуют нам!
  
   Красавица Елизавета была покорена боевой славой и стихами норвежского принца, иже стал королем в стране викингов. Яко вы ведаете, образованнейшие дочери конунга Ярослава Мудрого стали женами королей Европы. Дочь Анастасия вышла замуж за венгерского короля Андрея 1. Дочь Анну посватал король франков Генрих 1 Капетинг, ну, а Елизавета стала женой Гаральда Смелого, моего родственника, королевой Норвегии. А што касаемо сыновей Хромого, то сын Всеволод женился на дочери византийского императора Константина Мономаха. Другой - Изяслав - на дочери польского короля Казимира. Вся энта хроника записана монахом Илларионом в трактате, а, по-вашему, в летописи: "Слово о законе и благодати". Монах собрал вокруг себя образованнейших людей - книжников, и Ярослав Хромой всяко поощрял их. Илларион писал о Русской земле яко, о прославленной и известной во всех концах земли, и заканчивал свое "Слово" молитвой, в иже с гордостью говорил о непобедимости русского народа. Вот тако было в стародавние времена, князья.
   - Да-а-а, - задумчиво промолвил князь Мстислав. - Могучие бывали мужи ране, не то што мы, яко собаки грыземся ныне из-за кости, стола великокняжеска. Не ведал я, Урс, што конунг Гаральд еще и пиит, зело грамотный.
   - Веда моя, все его песни-поэмы знает и детишкам новгородским читает, - добавил Урс не без гордости за жену.
   В светлицу вошел теремной гридень Трифон, и, поклонившись князьям, сообщил:
   - Полки и народ собрались на площади, князюшки! Вече зачалось! Вас ожидают!
   - Пошли и мы! - сказал Мстислав, встав из-за стола. - Пора!
   На соборной площади шумело людское море. При появлении князей, воевод и тысяцких, наступила относительная тишина. Ждали слова, но не от посадника, тощего и болезненного на вид князя Константина, а от своего любимца, князя Мстислава Удалого. И он сказал. Сказал так, что, услышали все, даже в проулках, ведущих к площади:
   - Вы все ведаете, яко мой отец, пресветлый князь Мстислав Хоробрый сорок лет назад отстаивал вместе с вами вольность Великого Нова-города здеся, на энтих древних стенах, иже заложил прадед мой князь Ярослав, прозванный Мудрым! Теперя мощи моего отца захоронены под стенами Святой Софии! Он один из всех посадников удостоился столь великой чести, и я клянусь пред прахом его, што главу свою повалю за Великий Новгород! Пойдем, братие, освободим наших мужей, што неправедно захвачены князем Ярославом, зятем моим! Вернем свои вольности! Да не будет Торжок Новгородом, ни Новгород Торжком!
   Вече ответило коротко, на одном дыхании:
   - На жизнь и на смерть готовы с тобой, княже Мстислав!
   По знаку Урса полки двинулись к башне Дора и дальше по дороге вдоль реки Мсты на юго-восток. За полками пошел обоз с провиантом, медом для обработки ран, перевязочным материалом и овсом для коней. На телегах сидели знахари и костоправы, полковой поп Мефодий с походным иконостасом, церковным скарбом и свечами.
  
   *********
   Вдоль неприметной речки Липицы, что извилисто протекала по слегка всхолмленной равнине с редкими колками берез и осин, расположилась лагерем многочисленная рать суздальцев.
   Берега у речки густо заросли верболозой, тальником и осокой, что, как известно воду любят. А на взгорочках и впрямь красовались веселые липки и кое-где высились могучие, кряжистые дубы, которые когда-то расставил здесь Вседержитель, дабы охранять здешний покой.
   В одной из излучин речки худосочными избами выделялся хутор деда Пахома. Многочисленные внуки его беспечно ловили бреднем окуней и щук в тихих заводях, и выменивали немалый улов на всякую ерунду у расположившихся неподалеку суздальских ратников.
   Войско стояло здесь уже четвертый день, явно кого-то поджидая. Дед Пахом, белобородый, много повидавший на своем веку, обеспокоился. Он-то понял, старый пахарь, что битва здесь будет, и нешуточная. Плакали его, засеянные рожью, овсом, гречихой, льном, поля. Все повытопчут. Голод явственно замаячил многочисленному роду деда. На одно только надеялся старый Пахом - много раненых коней останется на его полях после битвы - это будет его законная добыча. Благо, что зимой, как знал, соли наменял с избытком, солонины можно будет наготовить много, да капуста с огурцами выручит. Еще с весны почуял глава рода Карасей, что ожидает его семейство тяжкое испытание, а потому по его указу, всю зиму ладили его сыновья кадки и бочонки, набили ими полный сарай. Удивлялись домашние - на кой ляд деду столько кадушек, на продажу что ли? Теперь вот пригодятся, но Пахома беспокоило другое - чем виру платить боярину Творимиру, коль жита не будет. Вникнет боярин в его положение, иль нет. При таком разорении должен бы вникнуть. Итак, ведь за четверо суток всех овечек и свиней рать суздальская поела, денег не заплатила, а хозяин земель боярин Творимир промолчал. Гадай тут, а подстраховаться бы надо, да как?
   В большом шатре князя Георгия шел пир горой, хотя праздник Троицы уже миновал. Был здесь и князь Ярослав, и князь Георгий, и ближние бояре. Князьям доложили, что прибыл новгородский посланец. Пригласили. В шатер вошел Петр. Князь Ярослав сразу узнал этого помощника строптивого воеводы Урса, строго спросил:
   - С чем пожаловал, Петра? Уж не кланяется ли мне Великий Новгород? Пора бы уже! Поведай нам, коль прислан!
   Молодые бояре, сподвижники князей, притихли, ожидая ответа Петра. Тот протянул подскочившему гридню свиток, сказал тишайше, чтоб не рассердить братьев:
   - Вот грамотка, писанная моим воеводой и утвержденная князьями, вашими сродниками! Мира хотят! Не желают понапрасну кровь русскую проливать! Смирите гордыню, братие! Бог-от все видит!
   - Ты што, злыдень, о двух головах штоли, коль ведешь здеся свои дерзкие речи? - вскинулся князь Ярослав. - Передай своим князьям, што наших сто будет на кажного вашего! Аще хотят мира тесть мой и брат, тако пущай отдадут мне Новгород, Тверской удел и землю Смоленскую!
   - У тебя же есть удел Переяславский, - возразил Петр, забыв про дипломатическую осторожность. - А у Георгия - Суздаль! Помиритесь братья! Зачем ратоборствовать понапрасну, Бога гневить!
   Вот зря он так сказал. Дипломат из Петра плохой получился, но понять его можно - не набрался он еще опыта витиеватых речей. Ведь где-то и промолчать бы полезно, а он не сдержался.
   Боярин Творимир, оправдывая свое прозвище, встал, испросив разрешения, заговорил убедительно:
   - Образумьтесь братие! Новгородцы дерзки в бою, а про Мстислава Мстиславича сами ведаете, храбрость и удача дана ему Вседержителем паче всех!
   Молодые бояре нетерпеливо зашумели:
   - Што нам их полки - седлами их закидаем!
   Князь Георгий передал Петру заготовленный ранее свиток, а на словах велел сказать:
   - Вот мой великокняжеский указ, где нами поделены все уделы Русской земли! А брат Костянтин пущай едет княжить в Ростов, а тесть брата моего Ярослава, князь Мстислав, пущай Псковом владеет! Я же с Ярославом, братом моим единокровным, заедино! Ступай!
   Петр, не приглашенный на княжеский достархан и оставшись голодным, поскакал обратно, проклиная в душе невоздержанный характер князя Ярослава и гордыню Георгия, да и себя заодно, что не сумел убедить строптивых братьев. Князь Георгий же спросил брата:
   - А поведай-ка мне брате, пошто в нашей рати нету дружины князей белозерских? Ведь обязаны же быти в нашем войске!
   - Тако князь Олег, - рассудительно заговорил Ярослав, - што виру платил Владимиру-граду стар стал, аще еще жив, а сын его Глеб шибко строптив и дружину свою брату нашему, князю Константину, предоставил. На нас наплевал. У него, тамо в Белозерье якой-то старый иудей зело хорошо дружину оружьем снабдил, бронью, конями боевыми, а энто, сам ведаешь, больших денег стоит! Пять сотен воев в дружине той, а десятниками и сотниками в ней новгородцы. Внял, брате, откуль ветер дует? И наказать ты его не сподобишься, понеже те же новгородцы за него заступятся. Ты вот заложил город, где река Ока впадает в Волгу, назвал тож Новгородом, а противу кого? Противу булгар штоли, аль буртасов? Лишняя забота, да маята.
   - Стой, постой, Ярославе! - заинтересовался Георгий. - Энто не тот ли Олег, што погубил и сжег еще сорок лет назад князя Белозерского Бориса со всем его семейством напрочь, а егда и занял удел его?
   - Да нет, брате! - Ярослав снисходительно усмехнулся. - То преступленье и убивство столь дерзостное свершил нынешний воевода новгородский, викинг Урс, по прозванью Бешеный Пес, а понеже даже желаю сразиться лично с ним. Возраст у него уже на седьмой десяток пошел - силы не те уж, но, говорят, силен витязь, ох силен, да меня не напужаешь, хоша я и молод. Ты ведь ведаешь, брате, што опыт воинский у меня немалый, начхать мне на энтого викинга!!!
  
   *********
  
   Полки новгородцев и ростовцев к исходу пятых суток сосредоточились в версте от Липицкого поля и стана суздальцев. Заночевали, не разжигая костров, без горячей пищи, понимали - нельзя.
   Медленно и неотвратимо наступало утро шестых суток со времени прихода владимиро-суздальской рати в эти мирные доселе края. Также медленно всходило солнце, но лучами своими оно не могло еще пробить и рассеять плотную вату утреннего тумана. Ветра, как это часто бывает летом по утрам, не было и это указывало на предстоящий, погожий и ясный день, весьма полезный для пахаря, но и, как это не прискорбно, для воина тоже.
   Князь Мстислав с Урсом, уже в брони и золоченых шеломах с такими же бармицами, сели на подведенных к ним коней, не спеша, поднялись на небольшой взгорочек рядом со станом своего войска. Остановившийся сзади Петр держал в руке княжеский, желто-красный с орлом, прапор, слегка наклонив его, чтобы полотнище из тяжелого шелка выпрямилось и могло показать священный призыв к свершению чего-то не мирского, чего-то запредельного, физической сущности не важного, к чему-то призывающего. К чему? А кто его знает! Воины знали к чему, тем более новгородцы.
   Горнист по знаку князя протрубил общий сбор. Опытные воины быстро вскакивали со своего временного, травяного ложа, ткнув кулаком в бок более молодых. Спали эти опытные (или дремали) в пол-уха, не раздеваясь и слушая землю, а не раздастся ли топот одиночного всадника, несущего какую-то весть, или донесется тяжелый гул конной лавы супротивника, после которой уже не встать. Знали эти матерые воины, что сон их оберегают свои конные разъезды и лазутчики, да богатый воинский опыт приучил их спать чутко, чему и учили они, иногда довольно грубо, молодых, а иначе не выжить.
   По звуку трубы, ветераны, автоматически пнув в бок сапогом молодого, разбирали коней, которых даже не расседлывали, чего нельзя было допускать, коня испортишь, и что допускалось только в особых случаях. Срывали прицепленную к седлу кожаную фляжку, и глотнув из неё, вливали в глотку своего коня это странное содержимое. Перед боем ни есть, ни пить было нельзя, а вот это пойло должен был выпить и воин и его конь - так было заведено еще со времен скифов. Этот ритуал выполняли все - от князя и ратника до возчика обоза. Что же это за пойло? Оно простое - настоянные на меде цветущие верхушки крапивы с корнем чертополоха и мухомором, но в определенном соотношении. Храниться такой дьявольский настой может годами. Выпить его можно было только перед боем, когда смерть смотрит прямо в глаза воину. В любое другое время - это отрава, после принятия которой, любой человек умирал в одночасье без каких-либо мук. В страшной сече, в схватке, в бою это идиотское зелье действовало совсем наоборот: оно спасало жизни и воина, и его боевого коня, и что странно без каких-либо последствий. После яростного боя и человек, и конь много пили простой воды - все было нормально. Удивляться нечему - нервы - адреналин сжигал эту отраву напрочь. Загадка, но так было заведено издревле, и никто не подвергал эти дедовские обычаи сомнению.
   По звуку трубы, что означало зов князя, первыми вскакивали ветераны. Никто никого не поторапливал, все делалось быстро, но не торопко, привычно, по раз и навсегда заведенному порядку. Каждый знал свое место в строю, и каким оружием сражаться.
   Пока полки поднимались и строились, к Мстиславу подъехали тысяцкие и воевода Ознобко с князем Константином.
   - Ознобко! - заговорил Мстислав. - Бери своих ростовцев и заходи во фланг и тыл суздальцам вдоль реки покуда туман! - Яко я ударю им в лоб - бей супротивнику в бочину, дабы не успели очухаться!
   - Будет сполнено, княже! - с готовностью ответил воевода.
   - А мне где быть, дядя? - спросил князь Константин. - Може и я с Ознобко?
   - Добро, иди со своими, но в бой не вступать! Жидковат ты, Костя, срубят тебя, - мягко добавил Мстислав. - Воинского опыта у тебя нету. Все, Ознобко, отчаливай!
   Четыре полка ростовцев бесшумно растаяли в тумане. Пять полков новгородцев выстроились в плотном каре перед своим князем. Наступила полная тишина, все ждали напутственного слова своего предводителя. Кое-где недовольно всхрапывали кони, глотнув горького зелья, нервно перебирали передними копытами, мотали головами.
   - Новгородцы! - вскричал князь. - Вы ведаете, сколь долго я пытался склонить зятя свово Ярослава к миру! Он же желает ратоборствовать! Заложников, гостей новгородских не отпускает! Идем в битву! Не оглядывайтесь назад, ибо побежавши не спасешься! Перед нами сторожевой полк володимирцев из пяти тысяч матерых воев! И не глядите, што оне пеши, понеже шибко стойки в бою! Разобьем энтот полк - считай победа за нами, понеже за ними смерды с рогатинами, а ратоборствовать оне, не обучены, хоша и много их! Вперед! Токмо вперед! Все! В налет! В галоп! Поше-е-ел!
   Первой понеслась штурмовая сотня под командой сотника Шеремета с длинными копьями наперевес, и с ходу пробила брешь в сторожевом полку владимирцев. За штурмовиками устремились викинги с Урсом и Мстиславом во главе. В этот раз князь вооружился и успешно орудовал боевой секирой.
   Описывать это сражение нет особой надобности, потому как оно достаточно подробно описано в летописях, даже в зарубежных. Сказано, что "сеча была зело жестока". Так уж получилось, что, то ли полк владимирцев оказался, не столь стоек, то ли новгородцы ударили столь внезапно и бились с таким остервенением, что этот сторожевой полк из испытанных воинов был разметан менее чем за час. А тут еще и ростовские полки напали с фланга и внесли сумятицу в ряды суздальцев.
   Большая часть тех же суздальцев, в отличие от опытной, владимирской дружины великого князя Георгия, была собрана по селам, воевать не умела, да и не хотела. Числом не удалось подавить умения и уверенности новгородцев в правоте. Суздальцы не выдержали и побежали. Более сообразительные попрятались по кустам вдоль речки Липицы. Мстислав же несколько верст гнал и уничтожал противника. Это крупное сражение было последним за пятнадцать лет до монгольского нашествия. В этой битве погибло около девяти тысяч воинов, в основном пахарей.
   Князь Георгий, загнав трех коней и побросав по пути свои дорогие доспехи, прискакал во Владимир. В городе оставались только старики, женщины и дети. Увидев всадника в одной рубахе, они решили, что это гонец с вестью о победе, а, узнав князя, перепугались. Георгий же, словно лишенный рассудка, ездил вокруг города и умолял людей спешно укреплять стены. На следующий день, придя в себя, он призвал горожан к обороне. Но все понимали, что им не удержаться. "Князь, усердием не спасемся"! - ответили старики. Георгий кинулся навстречу Мстиславу Удалому, признал свою вину и получил прощение.
   А гордый и гневный Ярослав бежал к себе в Переяславль, сдуру, да в спешке приказал передушить в темнице всех захваченных ранее новгородских купцов и знатных людей.
   Очень уж нелегкая судьба выпала на долю князя Ярослава (отца Александра Невского). Дважды изгоняемый из Новгорода, битый тестем своим, князем Мстиславом Удалым, он все-таки утвердился на новгородском столе, после отъезда тестя в город Галич на Волыни. Этот неугомонный сын Всеволода Большое Гнездо дважды отразил натиск крестоносцев с запада, прошел через великое унижение у монгольских ханов, но спас новгородские земли от иноземного разорения.
   Князь же Константин, воцарившись на великокняжеском столе во Владимире, простил брата Георгия и тут же назначил его преемником, чувствуя приближение своей кончины.
  
   *********
   Дед Пахом, как только страшная битва удалилась с его вытоптанных напрочь полей, погнал туда телегу и своих сыновей собрать скорей хоть что-то. Как это ни дико, но мужики добивали тяжелораненых коней, обдирали с них шкуры, а мясо солили в заготовленные еще с зимы бочки и свозили к себе в погреб, не обращая внимания на тела погибших дружинников, лежащих в разных позах по всему полю. За этим, довольно жутким занятием, и застал боярин Творимир деда Пахома. Сам боярин пригнал сюда десятка три телег, чтобы увезти с поля брани хотя бы убитых владимирцев из дружины великого князя, принявших на себя ужасающий удар новгородцев. Простых суздальцев боярин с гриднями собрался хоронить в общей могиле на берегу реки.
   Пахом с сыновьями поклонились боярину в пояс, перекрестились.
   - Яко и чем я тебе виру-то заплачу, батюшко Творимир? - заявил дед. - Вишь яко разоренье! И баранов моих со свиньями съели суздальцы покуда стояли тута, незнамо чего дожидаясь, а уплатить за съеденную скотину никто не удосужился. Яко зиму-то пережить? С голодухи ведь ноги протянем, все до единого околеем, яко энти вот вои.
   Пахом умолчал о том, что клин гречихи за речкой уцелел, а трех подсвинков и пяток ягнят со стадом гусей его бабы угнали в дальние заросли камыша и верболозы, да там и прятались все это время.
   Творимир с высоты своего коня сумрачно осматривал страшное поле. Обращение деда Пахома показалось ему диким, несвоевременным и кощунственным. Возле большого дуба, раскинувшего свои корявые сучья-руки, будто он хотел обнять всех своим состраданием, сбилась стайка раненых, с добротными седлами, строевых коней. Лошади стояли понуро, опустив головы, и даже не отгоняли назойливых мух хвостами, облепивших их полузасохшие раны. Глаза их были полны боли, печали и какой-то пронзительной укоризны. Боярин впервые видел поле, по которому с ужасающей силой прошлась гигантская коса войны.
   Слова деда плохо доходили до его сознания, но все-таки живой думает о мирском, и надо что-то говорить, что-то делать.
   - Ладно, Пахом! - мрачно заговорил боярин. - Виру нонеча я с тебя брать не буду. Вот мешок соли тебе привез, ведал што ты с семейством своим, в великой нужде окажешься. Обдирай павших коней, выделывай шкуры, мясо соли. Проживете яко ни то! Мечи, сабельки я соберу, понеже шибко дорого стоят, а остатний зброй: кольчужки рваные, шеломы помятые, шестоперы, рукавицы латные ты собери. Починишь, тако обменяешь на жито. Возьми вон тех лошадок пораненных, аще выходишь, тако продашь - вот те и прокорм для семейства твоего. Двух-трех коней себе для хозяйства оставишь; пахать-то все одно ведь по весне будешь.
   Вокруг боярина стояли гридни, еще какие-то люди, ждали указаний.
   - Собрал вон по кустам разных беглых, кои от бою уклонились с перепугу, - заговорил вновь Творимир, чтобы хоть как-то успокоиться. - Будут братскую могилу копать, коль воевать не умеют. Лопаты привез, да попа Игнатия для отпевания. Новгородские возчики своих уж увезли. Да и немного у них павших-то, видать, было. А тебя, Пахом, я уж беспокоить не буду в похоронных делах. Спасителя возблагодари, што хутор твой не пожгли, да забыл я в хлопотах, про твоих сыновей. Аще в дружину б взял накануне, тако всех пятерых бы ты нонеча хоронил, и уж не до конины бы тебе было.
   - А чего ты Творимир такова захудалого причетника-то взял? Уж зело меды крепкие любит! - съерничал Пахом. - От него уж все святые угодники-то отвернулись!
   - Не богохульствуй Пахом! - построжел боярин. - Якой подвернулся под руку, такова и прихватил с собой! Ништо, отпоет яко ни то!
   - А чего не поделили-то братья? - поинтересовался дед.
   - Чего, чего! - начал сердиться боярин. - Власть, чего боле! Вразумлял я их, дабы не заводили распри, тако не вняли призыву моему. Молодые, горячие! Ума мало, а ум-от на дороге не валяется.
   - Да-а-а! Новгородцы свои земли в обиду не дадут! И меня бивали, егда нас черти принесли под стены Великого Новгорода. Тому прошли не малые года, уж боле сорока лет минуло с той поры. Еще отец нонешнего Мстислава, князь Мстислав Хоробрый нас егда расколошматил в пух и прах. Не ведали, яко ноги унести поскореича от стен новгородских. Небось, помнишь, Творимир?
   - Да я еще мальцом был тады, но помню беду ту. Ладно, хватит болтать, вечер близехонько, а нам, похоже, и за неделю не управиться! Раненых-то возьмешь хоша с пяток?
   - Тако, отчего ж не взять? Нешто мы не христиане? Возьму, выхожу! Вези батюшко! Токмо навряд ли найдешь таковых! Яки были, тако кровушкой истекли.... Ну я пособираю зброй-то?
   Старый Пахом не был жестокосердным, однако хорошо знал, что с этого бранного поля он возьмет прибыли в разы больше, нежели с полей ржи и овса, вытоптанных войной. Голода в те времена боялись больше, чем любой войны.
   Боярин обернулся к своим гридням, распорядился:
   - Вот што, Карась, и ты, Соловей! Скачите в Дубровку, да в Малиновку с моим указом! Пущай тамошние селяне с телегами и лопатами сюды незамедлительно едут! Инако нам до осени копаться, мыслю, тыщ пять тута в вечном сне пребывает. А вы, - Творимир строго посмотрел на собранных им беглецов, - коль оружье в руки взяли, а бою убоямшись бросили его и други своя тож, ответ пред Богом держать будете! Разбирайте лопаты, натирайте мозоли, братскую могилу ройте! Вон котлы походные в кустах валяются - варите конину, а я за хлебом. Все одно кормить вас чем-то надо, не то и лопаты не подымите.
   Творимир горестно оглядел горизонт, затянутый дымкой, тоскливо промолвил, ни к кому не обращаясь:
   - Воронья-то, воронья-то сколь слетелось.... Господи! На все воля Твоея! Энто нам за грехи....
  
   *********
   В светлице своего большого дома воевода Урс ожидал приезда князя Мстислава, который хотел обсудить с ним поход на Волынь. Чтобы при тайном разговоре не присутствовали лишние уши, князь сообщил, что сам приедет к воеводе - это не унижало его достоинства, тем более, что Урс был старше по возрасту, а по званию равен Мстиславу, так как являлся конунгом рода Рурков, вождем.
   С улиц не доносилось обычного городского шума, может быть потому, что большинство горожан и дружинников уехали на ближние и дальние покосы. Дни, на редкость, стояли погожие и люди торопились воспользоваться погодой, чтобы заготовить побольше сена к зиме.
   Урс медленно прохаживался по светлице, сунув большие пальцы рук за поясной ремешок. Звук его шагов скрадывал огромный хорезмский ковер на полу. Лучи вечернего солнца заглядывали в узкие оконца светлицы, играли бликами по разнообразному оружию, развешанному на стенах, что придавало комнате грозный и тревожный вид.
   На лице Урса лежала печать глубоких раздумий. Он с определенной тревогой ощущал: что-то надломилось в его душе, и предстоящий поход на Волынь не только не радовал, а скорей настораживал. После недавней бойни на Липице, где он с князем одержал блестящую победу над владимиро-суздальскими войсками, Урс перестал чувствовать себя военным человеком, будто кто-то, неведомый, переключил его сознание на мирный лад. Больше воевать ему не хотелось, и сам вид крови представлялся ему чем-то ужасным и отталкивающим. Хотя раскаяния по убитым ранее воевода не ощущал, все-таки бой есть бой, но к любому предстоящему сражению душа его с недавнего времени отвратилась.
   Только вот как объяснить свое смятенное душевное состояние князю Мстиславу? Поймет ли, что воевода перестал быть воином, и, скорей всего обречен на поражение в первом же бою. И уж конечно не имеет морального права занимать ответственную должность воеводы в новгородской дружине, и быть вождем, военным предводителем своего рода.
   - Чего смурной такой, воевода? - весело вопросил князь, входя в светлицу. - Яка муха тебя куснула? Што за печаль тебя грызет, яко та мышь корку, аль половицу? Видать не с той ноги поутру встал. Ништо! Бывает!
   Урс коротко поклонился князю, и, твердо глянув в синие глаза своего сподвижника, поторопился сказать, чтобы не передумать:
   - Я не пойду с тобой на Волынь, Мстиславушка! Семь десятков уж мне, стар стал, пора и честь знать! Должность воеводы с себя слагаю, не воин я!
   Князь опешил. Ласковое обращение к нему, что бывало редко, совмещенное с жестким, твердым отказом, подействовало на него, как ушат ледяной воды на голову. Изменившимся голосом он заговорил:
   - Да ты што, конунг? Я моложе тебя, а выгляжу куда старее, но воинский дух не потерял, и рука моя тверда! Я ведь и шел-то к тебе, дабы обсудить, яко пойдем в столь дальний поход, да кто со мной. Аще вождь рода не пойдет, тако и никто из варягов и не шелохнется! Мы с тобой ни единого сраженья не проиграли.
   - Корону вождя я передаю старшему сыну Гаральду! С ним о походе ряд заключай!
   - Хэ-э-э! Да коли отец, тем боле конунг, не благословит, тако сын его и с места не двинется!
   - Никакой я не конунг, князь!
   - Ты конунг от рожденья, яко и я! Званья энтого сам с себя за просто так не сымешь - токмо могила.
   - Мое решение непреклонно, Мстиславушка, - как-то печально сказал Урс, с трудом отдирая от себя прошлую, славную жизнь.
   - Што ж, - растерянно произнес князь, - волю свою я тебе навязывать прав не имею, понеже ты такой же князь, яко и я. Токмо спросить хочу, яко друга и соратника своего: куда ж стопы свои направишь? Яко доживать сбираешься остатние дни?
   - Давай присядем, князь, - Урс тронул Мстислава за плечо, направляя к лавке возле тяжелого, дубового стола. Налив в кубки вина, Урс предложил выпить за окончание своей службы. Затем, медленно подбирая слова, заговорил:
   - Пойду в родные края, на север, к Синь-камню. Помнишь, небось? Спрошу его, яко дале мне быть, а тамо, може, и в долину предков.
   - Што ты! Што ты, батюшко! - князь совсем растерялся, чего с ним никогда не бывало. - Неужто помирать собрался? Не смей, думать об энтом, прошу тебя, яко друг!
   Урс участливо посмотрел на осунувшегося князя:
   - Кто ж его знает, Мстиславушка. Камень весть подаст. Не тужи обо мне. Вперед смотри! Токмо вперед, яко я тебя учил! Назад не оглядывайся!
   Мстислав выпрямился, спросил спокойно, но видно, что с натугой:
   - Кого ж в воеводы-то мне присоветуешь?
   - Да хоша бы и Павла Куремасу!
   - Тако староват стал, воин половецкий! Уже и борода белая!
   - Ништо, он крепок еще! Тутта, жена, блюдет его зело хорошо, а опыт ратный у него добрый, любого военачальника за пояс заткнет еще.
   - Ладно, Урс! - князь подтянулся. - Неволить никого не буду! Пущай все, кто решится со мной на Волынь, своей волей идут! Завтра на Вече объявлю о решенье своем!
   Князь в сумрачном настроении ушел. Урс же, опустив сильные, жилистые руки меж колен, отрешенно смотрел в узкое оконце светлицы, византийское стекло которого сделалось красным от заходящего солнца, будто это кровь, что так много пролил воевода в многочисленных боях и сражениях. Одно успокаивало Урса - пролил он её в честном бою и никто не может воздать ему укоризну из параллельного мира.
   В светлицу неслышно вошла Веда. Тихо присела возле мужа, правой рукой мягко обвила его могучие плечи. Отлично понимая, что творится в душе Урса, она, тем не менее, заговорила с ним по-готски, просто и, как ей казалось, проникновенно:
   - Наконец, любый мой, ты и пришел к Богу.
   Урс медленно повернул голову и глянул в сияющие, загадочные глаза жены. В душе его тут же шевельнулся протест, и он глухо проговорил:
   - Христос на Тивериадском озере остановил работу рыбака Петра словами: "Брось свои сети, ступай за мной, аз научу тебя ловить человеков"! Он и пошел, и стал лучшим учеником Христа, первым апостолом. Тебя-то он уж давно поймал, этот рыбак. А каково мне, если я раздвоился. Забыть просто так заповеди моих прославленных в веках предков я не могу. О деяниях их написаны наши руны, на примерах их подвигов и великих свершений воспитывается наша молодежь. Если мы последуем учению Христа, то перестанем быть воинами. И тогда исчезнем, как народ, как нация. Я этого не хочу.
   Веда притронулась ладошкой к гладкой щеке мужа, нежно погладила, отметив, как молод еще Урс: морщины не избороздили его лица, в черной шевелюре головы, в усах и бороде нет ни единого седого волоска. И высказался он таким же тоном, как когда-то в детстве, когда обижался на неё за замечание, что не умеет ловко и быстро, запрячь лошадь. Она улыбнулась воспоминанию, ласково заметила:
   - Святой Олаф тоже был конунгом и королем Норвегии, и окрестил народ викингов.
   - Да! И был уничтожен своими же соплеменниками, если помнишь такой факт - устало возразил Урс.
   - Язычниками, милый.
   - Верно, но которые не хотели терять древнюю веру и память о могуществе своих предков, без которых не было бы человечества. Ты оглянись вокруг, Веда! Что сказано в Писании: "Авраам роди Исаака - Исаак роди Якова"! А у теперешних людей что: Авраам разори Исаака - Исаак разори Якова. Жадность-то людскую куда денешь? Человек с ней рождается! Христианству уже двенадцать веков, а оно до сих пор не может перебороть эту жадность, зависть и разобщенность. И так будет вечно!
   - Не будет, милый! Человек не рождается с этими пороками! Эти пороки прививает ему общество. Я несу в головки детей искру Божию. Архиепископ Пимен несет слово Спасителя в души прихожан. И другие служители церкви тоже. Да если бы не мы - люди давно бы уже прикончили друг друга.
   - Вот-вот! Могучая Римская империя и погибла-то стараниями христиан, потому что они внесли разброд в души людей, а теперь вот крестоносцы с именем Бога на устах стирают с лица земли целые народы. Ты же знаешь - религиозные войны идут давно, и конца им не видно. Именем Бога только прикрываются, вынашивая обычные захватнические, грабительские планы. Не я ли с Мстиславом дважды уже отражал нашествие ливонских крестоносцев? А они продолжают лезть на наши земли. А вон далеко на Востоке завелся какой-то новый завоеватель мира. Чингизом зовут. Погоди - сюда придет!
   - Ладно, Урс! - Веда погладила мужа по длинным прядям волос. - Ты все в походах, да в сражениях пребывал, и мира простых людей не знаешь. Окунись в этот мир с головой - многое тебе откроется. Любая религия проповедует мир между людьми. Давай прекратим этот спор.
   - Мира никогда не будет, но я устал от войн, не мною затеваемых.
   - Ты что задумал, Урс? - Веда с тревогой посмотрела в глаза воеводе.
   - Да ничего особенного, Веда. Просто сложил с себя обязанности военачальника новгородской дружины. Пойду в родные леса. Посоветуюсь с Синь-камнем.
   - А как же я, а сыновья?
   - Гаральду я передам корону вождя, на совете старейшин мое решение утвердят, а у тебя же в городе больные и ученики!
   - Я пойду с тобой! В городе хватает знахарок, лекарей пчелами и костоправов, а для учебы есть воскресная школа при Георгиевском монастыре.
   - Я не возражаю, милая Веда, - Урс впервые за вечер улыбнулся какой-то удивительной улыбкой из далекого детства, - но к Синь-камню я должен явиться один....
  
   *********
  
  
  
  
   Г л а в а Ш
  
   СИНЬ-КАМЕНЬ
  
   К обеду следующего дня на соборной площади состоялось Вече, на котором князь Мстислав выступил с горячей речью:
   - Новгородцы! - вскричал князь. - Клянусь святой Софии, гробу отца моего и вам, добрые люди! Чужие народы владеют знаменитым княжеством Галицким! Я хочу изгнать их! Но вас не забуду и желаю, дабы кости мои лежали у стен святой Софии, там, где покоится родитель мой! (это дословно). Кто желает со мной, милости прошу в мою дружину! Но токмо по доброй воле!
   Над толпой горожан нависла тяжелая тишина, слышалось далекое пение городских петухов, да стук одинокого топора. Люди мрачно молчали. Князь, почуяв недовольство, громко спросил:
   - Чего молчите, люди добрые? Аль не угодил?
   Из толпы выдвинулся старый кузнец Сухоручка с еще пудовыми кулаками, высказал общее мнение:
   - Чего тебе не сидится тута, Мстислав Мстиславич, неугомонный ты наш? Хто сюды придет? Опять самодур якой-нибудь! Помню, я еще молодой поехал с отцом твоим Мстиславом Изяславичем в Киев, посмотреть мне, была охота, яко тама кузнечное ремесло блюдут-ведают. Кой-яки хитрости у киевлян перенял....
   - Ты дело говори, Сухоручка! - раздался возглас из толпы.
   - А я и говорю, яко Мстислав Хоробрый отсель уехал, тако князь Боголюбовский и прислал в Новгород самодура, иже изгалялся над народом новгородским зело. А посля брат Боголюбовского, князь Всеволод Большое Гнездо, совсем уж над нами надсмеялся - прислал посадником ребенка, сыночка свово, Святослава, коему едва четыре годочка минуло от рожденья. Я к чему энто? Што нам опять твово зятя Ярослава сюды кликать? Опять терпеть занова хулу, униженья, притесненья всячески?
   Мстислав поднял руку, утихомиривая недовольный гомон толпы.
   - Зря шумите, новгородцы! Пущай идет к вам посадником зять мой, Ярослав! Мною не единожды ученый, он теперя будет с вами ласков. Сами ведаете - битая собака на забор уж не кидается, хвостом виляет, и гавкать на хозяина не смеет. Парень он боевитый, опыта жизни набрался, силу народа новгородского изведал. Вот сами узрите, не посмеет боле своевольничать, а от меченосцев ливонских защитит, понеже ратное дело зело хорошо знает. А будет дурить, мне в Галич весть дайте! Приеду - на энтой вот площади его повешу, яко собаку, и не погляжу на то, што он княжого роду! Я слов на ветер не бросаю! Небось, ведаете! Все вняли? Живите мирно! Воеводой дружины новгородской велю быти Пашке Куремасе. С вами же остается и дружина викингов под началом Гаральда Рурка, старшего сына Урсова, иже воинску науку в боях прошел, зело опытный вой. Вы его знаете. Тако што заступа вам добрая.
   - А Урса што, с собой берешь? - раздался выкрик.
   - Урс, ребятушки, на покой уходит, и полномочия воеводы с себя сложил. Вот тако, гражданы новгородцы....
  
   Два всадника с внушительными седельными сумами, одетых в простую, малоприметную одежду, остановились возле добротного дома, где всегда, на короткое время, останавливался помощник Урса Петр. Один из всадников, высокий, мощный, требовательно постучал рукоятью плети в ворота. На этот стук вышел сам Петр в длинной, до колен, висконовой рубахе и босиком. Узнав всадника, широко улыбнулся и весело крикнул:
   - Што! В поход? Я сичас, Урс!
   Всадник бодро спрыгнул с коня, взял Петра за руку, обнял. Петр почуял неладное, насторожился.
   - Не спеши, Петра! - мягко сказал Урс. - Я заехал попрощаться. Ухожу на север, в родные края.
   Петр только теперь заметил Веду, сидящую на коне. Все понял. Горестно вздохнув, упавшим голосом спросил:
   - А я, Урс? Куды ж мне? Полвека ведь вместе?
   - На покой ухожу, Петра! Хватит, повоевали мы с тобой вдосталь, пора и честь знать! И ты свободен от службы воинской. Женись, заводи семью, хозяйствуй.
   Слова Урса падали на голову и плечи Петра, как кувалда, как бревна тяжко и невыносимо. Бывший воевода с удивлением смотрел, как статная только что фигура его помощника, сникла, уменьшилась, стала сохнуть, сгибаться, голова и борода побелели, будто первый снег. Гладкое, румяное, веселое до того лицо покрылось сетью морщин, стало пергаментным, восковой желтизны, в синих глазах, только что живых, застыла неимоверная тоска.
   - Поздно уж, Урс! - изменившимся, каким-то скрипучим голосом заговорил Петр. - Якой из меня жених в семьдесят-то лет. Того и гляди, черти на мне горох молотить зачнут.
   Пораженный Урс положил руку на мгновенно высохшее плечо друга.
   - Ты што? Ты погоди, Петра, стенать-то раньше времени. За тебя любая девка пойдет. Надел у тебя громадный, денег, рухляди меховой, коней, скотины разной полон двор.
   Урс говорил и понимал, что говорит не то. Не те слова и все тут!
   Петр, выцветшими в одночасье глазами, поглядел на Урса, будто в самую душу заглянул, тихим голосом произнес:
   - Ничего мне не надо, Урс. Видать, ты ничего не понял. Мне дружба с тобой дороже любого золота. Истинного мужа, воина, портят три ипостаси - власть, деньги и бабы.
   Урс ужаснулся, чего с ним никогда не было, а Веда, мелко крестясь, шептала какие-то молитвы.
   - Тако я може, - растерянно заговорил Урс срывающимся голосом, - в долину предков собрался, а тебе жить, и жить еще.
   - Тако и я с тобой! - встрепенулся Петр. - Возьми, родной, возьми, батюшко! Што мне энтот мир без тебя!
   В голосе Петра было столько надежды, что у Урса впервые заныло сердце. Веду трясло крупной дрожью, и, чтобы не упасть, она ухватилась за луку седла и низко опустила голову. Из глаз её текли слезы.
   - Погоди, друг мой милый! - у Урса все оборвалось внутри. Помнишь, яко учил я тебя принимать мои мысли издалека? Тако вот давай договоримся. Я иду к Синь-камню! Што он мне присоветует, то и будет! Жди! И через пять ден я те весть подам, и ты будешь знать, куда те явиться! Понял ли?
   Внезапное, стремительное увядание Петра, так поразившее Веду и Урса, начало медленно отступать с лица и фигуры старца. Видно было, как тело наливалось, стан выпрямлялся, седина таяла, как снег прямо на глазах. С лица побежали куда-то морщины, оно покрылось румянцем. Жизнь, во всей красе, вернулась в тело.
   - Понял! Все понял, друг мой, Урс! - торжествующе вскричал Петр. Радостью облилась душа....
  
   *********
   - Вот, Веда, - Урс протянул руку, указывая на еле заметную колею дороги, - смотри - эта тропа выведет тебя прямо к нашему родовому селу. До него версты три будет и здесь тебя никто не обидит. Дом, где тетка Ия с внучками живет, тебе укажут. Я приду к вам на исходе завтрашнего дня. Возьми моего коня - к Синь-камню я должен добираться пешком. Лошадь напугается, камень, кроме сов никого к себе не допускает на расстоянии ближе трех-четырех верст, а тебя не беру с собой, сама знаешь почему.
   Веда кивнула головой, тихо сказала:
   - Понимаю, Урс. - Женщинам к родовому камню путь заказан - только мужчинам, только воинам, да и то не всем.
   Веда тронула коней, а Урс исчез в густом подлеске. Хоть и знал он эти места с юности, но за давностью лет многое здесь изменилось. Пришлось продираться сквозь дикий лес наугад. Хорошо еще, что день был ясным и Урс пошел прямиком на запад, ориентируясь по мху на стволах деревьев. Кое-где приходилось расчищать себе дорогу через заросли подлеска и папоротника мечом.
   Лето заканчивалось, но комарье и гнус неистовствали, чуя запах пота. Часа через два Урс услышал плеск волн, крики озерных чаек, до него дошел запах воды. Вскоре меж стволов блеснула гладь озера. Выйдя на берег, Урс скинул с себя кожаную безрукавку и пропотевшую рубаху. С наслаждением умылся и ополоснул до пояса тело, присел на прибрежный валун, который успел нагреться за полдня. Ориентиров он никаких не заметил, или забыл, но надо было торопиться, солнце и так уже перевалило на вторую половину дня, и Урс пошел вдоль береговой линии прямо на север. Так проще, да и по берегу легче, тем более, что гнуса и комаров меньше - как-никак сдувал озерный ветер. Но разных препятствий на пути попадалось не меньше, чем в дремучей глубине леса: то попадалось упавшее дерево с частоколом сучьев, похожих на копья, то топь с непролазной осокой, которую надо далеко обходить по лесу. Урс входил в озеро по пояс, и обходил топь по воде - так прямее. Часто попадались ручьи, впадавшие в озеро, но они на исходе лета были мелкими; весной же, в половодье, здесь бы не пройти. Урс неоднократно пересекал кабаньи тропы, а в глубине леса взрявкивали медведи, обсасывая дикую малину. Они торопились нагулять жиру, прежде чем залечь на зиму в берлогу.
   Долго шел Урс вдоль кромки озера, то и дело пересекая мысы, на которых маячили лесными сторожами черные, остроконечные ели, удобно устроившись среди россыпи камней. Покрасневшее солнце нижним краем зацепилось за срез воды на западе, когда Урс, наконец, увидел вдалеке огромную ель с раздвоенной вершиной на очередном мысе. Понял, что дошел, да и знакомая, волнообразная, вибрация временами пронизывала уставшее тело - это сказывалось недалекое присутствие родовой святыни.
   Урсу стало легко и радостно, будто он с головой окунулся в детство. Душа жаждала встречи с неведомым, тянулась и неудержимо стремилась к этому неведомому, непонятному, но желанному, к чему-то до боли родному, будто этот камень его и родил. Да в принципе так оно и было. Ему было хорошо в лесу и на берегу любимого с юности озера, вода которого вспоила и вскормила весь род Рурков.
   Ласковое, вечернее солнышко, прикрываясь туманной дымкой, еще не совсем влезло в озеро, когда Урс поднялся на холм, по-прежнему обставленном центурией мрачных, многовековых елей. Здесь, на вершине холма царил полумрак, только многотонный камень загадочно мерцал сквозь лишайник, местами облепившем его.
   Урс низко поклонился камню и обнял его шершавую поверхность. Из глубины камня шло тепло и слабое гудение, переходящее в шелест, будто большая стрекоза подлетела к уху и не желала улетать.
   Вечер наступал быстро и неотвратимо - надо поторапливаться, но важно выполнить, известный только воинам, ритуал. Урс наскоро собрал валежник и развел в круге из камней, которые лежали здесь сотни веков, небольшой костерок. Отцепив от широкого пояса маленький котелок, он зачерпнул воды из родничка, что бил поблизости, нащипал брусничника, что делали поколения прежних воинов до него, повесил котелок на короткую жердь над костром. Вроде бы все просто, но чай из этой травы - это обязательный вечерний ритуал, который обязан был совершить всякий из рода Рурков, прибывший сюда по желанию своей души, если его еще допускал в это место загадочный камень. Бывало, что и не допускал, а почему - никто не мог объяснить. Надо сказать, что к камню, вообще, редко кто ходил из Рурков, ну, если уж совсем душа изболелась, сломалась, и никто из старейшин рода помочь не мог.
   Чай вскипел и Урс снял котелок с огня. Но нужно было совершить еще кое-что, и он знал что именно. Кроме черствой, ржаной лепешки у Урса ничего не было. Он отломил кусочек и кинул его в костер. С сучка ближайшей ели Урс снял потемневшую от времени берестяную кружку, зачерпнул из котелка желтой, горячей жидкости, немного плеснул в костер - так было положено издревле. Облачко пара взвилось вверх, будто вся прошедшая Урсова жизнь поднялась к потемневшему, вечернему небу. Солнышко ушло за срез водной глади, и вокруг быстро сгустились сумерки. Никакого страха Урс не испытывал, наоборот он видел во всем приближение чуда, и страстно стремился к нему.
   Вдалеке, на болоте, хрипло рявкнул лось, а на елях расселись, неслышно прилетевшие откуда-то, совы. Своими круглыми, будто удивленными, глазами они с любопытством разглядывали человека, который, привалившись спиной к камню с наслаждением пил чай из берестяной кружки. Людей в этом глухом месте совы не видели годами, а молодые совы вообще не знали, что это за существо привалилось к камню. Они наклоняли свои ушастые головы то в одну, то в другую сторону, упорно разглядывая этого, неведомого, что вторгся в их исконные владения.
   От камня, кроме тепла, шли какие-то еле заметные, но ощутимые, волнообразные толчки, будто это сердце озера. Может быть поэтому, Рурки называли это место Пядью Земли. Темнота сгустилась, а сколько просидел в таком положении Урс, он и сам не заметил. Угли в костре уже подернулись сизым пеплом, но малиновый свет пробивался сквозь этот налет. Урс, держа кружку с уже давно остывшим чаем обеими руками, уставился в одну точку на лежащий за костром сгнивший и обросший мхом ствол дерева, на котором уютно расположилась большая россыпь каких-то грибов. Грибы эти слабо флуоресцировали на черном фоне елей зеленоватым светом и издавали гнилостный запах. Странное умиротворение охватило Урса, хотелось сидеть так вечно.
   - Налей и мне чаю, внучек! - раздался вдруг шелестящий голос.
   Урс ждал этого голоса, но все же вздрогнул от неожиданности. Его это неприятно кольнуло. Ему, испытанному воину, тертому долгой жизнью, не пристало вздрагивать - это показалось Урсу чем-то постыдным, недостойным звания конунга.
   - Ты думал, - продолжал шелестеть голос, - что сюда явится бабка Ядвига? Не возражай! Я поймал твою мысль.
   Урс скосил глаз - рядом сидел дед Хельги. Он был все таким же, какого Урс видел пятьдесят лет назад: высоким, сильным, уравновешенным, рассудительным - мудрым. Урс с готовностью вскочил, зачерпнул из котелка брусничного чая и с почтением подал деду, как когда-то, много лет назад, здесь же.
   - Отлей четверть в костер, внучек! - прошелестел голос деда.
   Последние слова старый родственник произнес не по-готски, как обычно, а на каком-то странном языке, но который он, Урс, отлично понимал.
   - То, что я тебе сейчас скажу, - медленно заговорил дед, отхлебнув чая, - отложится в твоем подсознании навсегда. - Ты прожил славную юность, а вот теперь-то и наступает твоя истинная жизнь со всеми её мучениями, испытаниями, взлетами и падениями. Ты должен пройти этот большой отрезок времени достойно, как и подобает Руркам, не уронив чести и достоинства викинга. Наш славный род постепенно растворится в огромном славянском море, но породит великих ученых, мыслителей и естествоиспытателей: Энгельгардтов, Шмидтов, Рерихов, Крузенштерна и многих других, всех перечислять до утра можно. Они растекутся по миру, как вода в половодье, но всех их будет объединять неистовая энергия мысли, и они прославят Русь своими открытиями.
   Время остановилось. Совы на ветвях старых елей застыли, и уже не крутили головами, но, по-прежнему, пялили свои круглые, гипнотические очи на двух, неведомых им ранее, существ, один из которых скрипуче что-то произносил, а другой со вниманием слушал, впитывал, воспринимал. Костер еле шаял и полянку освещала луна, свет которой пробивался сквозь вершины древних деревьев. Высоко в серо-синем небе сияла россыпь северных созвездий. Стояла какая-то жуткая тишина и полное безветрие.
   - Наши далекие предки, внучек, - говорил один, - умели не только взглядом передвигать огромные камни и скалы, но и летать под облаками и выше, будто орлы, не махая руками, как птицы крыльями, но лишь силою мысли. Люди об этом не знают, и представить себе этого не могут, хотя римский хронист Плиний Старший писал в своих трудах о гиперборейцах, и, что один из них, Абарис, летая над землей, составил карты северных земель. И не только северных, но и далекого южного континента, который в будущем назовут Антарктидой. Все эти земли двадцать тысяч лет назад не были покрыты льдами, и на них водились крупные животные.... Не знают люди и того, что прародитель княжеских родов благородный конунг Рюрик, родством с которым славянские князья любят похвалиться, из нашего рода, Рурков. Ну и пусть не знают. Их понять можно. У них, внучек, задействовано всего лишь четыре процента потенциала мозга - так, для бытовых нужд и размножения. Одно могу сказать. У некоторых будет иногда вспыхивать еще несколько процентов запаса мозговой энергии. Во время такой вспышки наступает состояние самати - вот в это краткое мгновение человек свершает великие для общества дела: научные открытия, изобретения, озарения в искусстве. Человек совершает подвиг во имя людей, во имя будущего, а иногда и без какой-либо мысли - его деяниями руководят боги.
   - Сейчас, внучек, эра Рыб, - продолжал ровным, без каких-либо интонаций, голосом дед Хельги, - но через восемь веков наступит эра Водолея. В начале эры Рыб произошел пассионарный взрыв, появилась новая религия, началось великое переселение народов, несколько изменилось мировоззрение и общество стало развиваться в ином направлении. Но за две тысячи лет до рождества Христова был такой же взрыв, который породил величайшую, как утверждают греки, античную культуру, влияние которой сказывается до сих пор. А до античности, еще за две тысячи лет, родилась культура фараонов со своим мировоззрением. И так можно продолжать дальше в глубину веков. Я это все к чему говорю? Люди многое забыли и утратили со временем знания, и не воспользовались великими достижениями наших предков, и не сделали выводов из своих ошибок. Семнадцать тысячелетий назад люди начали опыты с ядерной энергией, которые закончились катастрофой в Индии, и на другом конце Земли, в стране под названием Перу. Через восемь веков от нынешнего времени люди опять займутся расщеплением ядер радиоактивных материалов. Населения станет очень много, и оно охладеет к религиям, которые являются сдерживающим фактором в непредсказуемом поведении человека. Уровень нравственности резко снизится. Лживость, обман друг друга, преступность возрастут многократно, а в ядерный век это чрезвычайно опасно. Такое неустойчивое состояние общества вполне может закончиться очередной катастрофой вселенского масштаба. И опять человечество, если выживет, начнет все сначала. И так по кругу. Цикличность подобных катастроф запрограммирована в ноосфере. Человечеству нужно ИЗМЕНИТЬ СВОЕ МИРОВОЗЗРЕНИЕ, абсолютно, и, как можно быстрей, пока гром не грянул. Задача одна - разорвать порочный круг противоречий, и начать развиваться равномерно, поступательно. Рождаемость надо резко сократить. Когда людей мало - они друг другу радуются, а когда много, то возникает недовольство, растет злоба, подозрительность, зависть, столкновение интересов, характеров. Отсюда хаос в отношениях, рост новых болезней, войны. В конце концов, Земля, являясь неотъемлемой частью Вселенной, сама поглотит своих неразумных тварей, и человечество перейдет в иное физическое состояние - энергетическое, где размножаться даже необходимо.
   - Откуда ты почерпнул все эти знания, дед? - подал голос Урс по-готски.
   - Из ноосферы, внучек, - дед ткнул пальцем вверх. - Вся информация записана там. Сущность её описали еще древние греки. Я же тебе объяснял, как добывать информацию - могу повторить. Теперь у тебя будет много времени. Для общения с ноосферой необходима тишина, полный покой и сосредоточенность. Делать это лучше всего звездной ночью. Удобно сесть, поджав ноги под себя, положить руки на колени, закрыть глаза и добиться состояния самати. После чего послать мысленно, тонкий как вязальная спица луч латентной энергии далеко вверх, в космос, к звездам, и тебе откроется сущность ответа на твой вопрос. Потренируйся и у тебя все получится.
   - Мне жаль потомков нашего рода, потому что войны впереди будут широкомасштабными, с гигантскими объемами жертв, при беспрестанном совершенствовании орудий убийства. Люди глупы. Им бы направить все усилия и ресурсы на изучение своей биологической сущности, на управление погодными процессами, подняться до уровня достижений наших далеких предков, раскрыть тайны мозга. Смогут ли они понять, там, в далеком будущем, что лучше и безопаснее всего воспользоваться абсолютно дармовой энергией солнца и воды, которой полно вокруг. Вода - это чрезвычайно сложное соединение, - это краеугольный камень природы. Сосчитать сколько кластеров (соединений молекул) в капле люди еще не скоро смогут, а это очень важная информация. Множество болезней исчезнет, когда эту информацию будут свободно читать.
   - А ведь славянские знахарки умеют заговаривать воду, - вклинился в монолог деда Урс, - и лечат больных простой водой. Веда умеет разговаривать с водой.
   - Верно, внучек. Кластеры воды располагаются таким образом, что получаются слова, информация запоминается и затем передается цитоплазме клетки. Может быть со временем люди сумеют разгадать и тайну воды - вот тогда и сменится у них мировоззрение, произойдет революция в умах. Ну, да ладно об этом. Иди, милый мой внук, в мир, изучай его. Ты сам убедишься, как много загадок и таинственных следов оставили на земле наши предки, прежде, чем удалиться в иные миры. Опасаться дурных людей тебе не надо, потому что ты сильный телом и духом, а еще потому, что ты, и спутник твой, под защитой заклятья бабки Ядвиги. Так что скрамасакс свой можешь оставить дома.
   Дед сделал небольшую паузу и продолжил:
   - Помню, видел я величественные пирамиды Египта, но для меня не было загадкой, каким образом, и, каким инструментом древние египтяне обрабатывали каменные блоки весом до пяти тысяч тонн, и, как они их перемещали. Египтяне получили знания и помощь богов. Видел я и удивительные храмы, загадочную архитектуру Индии, да много чего. Вот и тебе предстоит испытание путешествием по миру, встретиться с учеными людьми, многое познать. Меркантильная возня людей тебя не будет интересовать, но в ней заключен глубинный смысл бытия. Потом поймешь.... А помнишь, ты в детстве спрашивал меня, что за спираль из камней выложена на поляне за этим вот болотом? Эти загадочные круги-спирали называются улитами. По всему перешейку от Бела моря до озера Ладо этих улит выложено более двух десятков. Места, где лежат эти спирали, люди в будущем будут называть аномальными зонами. Это есть врата для перехода в параллельный мир, и выложили эти улиты наши предки четыре тысячи лет назад для общения с другими мирами. Они ровесники египетских пирамид и обладают огромной магической силой и кинетической энергией. Только надо знать в какой день войти в эту спираль, и учитывать вспышки и выбросы энергии на солнце, ну и, конечно, знать определенный ритуал поведения, которому я тебя научил в свое время. Неподготовленного человека эта улита сведет с ума, или он застрянет в пространстве безвозвратно. Смотри, внук, если будет тебе совсем невмоготу - можешь воспользоваться этими вратами....
   Урс задумался над словами деда, а когда поймал себя на мысли, что тот долго молчит, повернул голову в сторону своего собеседника - на месте старого конунга лежала только берестяная кружка....
  
   Урс долго пребывал в некотором оцепенении, глядя перед собой в серый полумрак между стволами елей, задумавшись над диковинными словами деда. Совы давно уж бесшумно улетели, удовлетворив свое любопытство. Светлая, короткая ночь севера плавно переходила в сырое, туманное утро. Наконец Урс решил действовать. Первым делом надо дать мыслеграмму Петру. Обычно под утро самый хороший сон, значит, прием мысли будет четким, и отпечатается в мозгу абонента накрепко. Несмотря на столь значительное расстояние до Новгорода, камень усилит передачу многократно. Урс напрягся, сосредоточился и мысленно передал следующее послание своему другу и помощнику.
   - Петра! Слушай со вниманием! Утром третьего дня жди меня за воротами башни Дора с конями и запасом еды, без оружия. На базаре купи две пилигримские хламиды и никому ничего не сообщай. В Киеве лошадей продадим и поплывем в Константинополь, а затем в Иерусалим. Оттуда пойдем в гости к Омару аль Джаберу, в город Шираз, а там видно будет....
   Через двое суток, рано утром третьего дня, к воротам башни Дора подошли два монаха в черных сутанах с капюшонами на головах. Но не было в их твердой, уверенной походке согбенной покорности служителей церкви, привыкших замаливать свои и чужие грехи. В прямых, плотных фигурах, в жестком взгляде, воротная стража из ветеранов сразу признала воинов, привыкших повелевать, и угодливо приоткрыла одну из створок.
   - Все, дальше не провожай меня, Юлла! Прощай, брат, свидимся еще! Урс обнял младшего брата и шагнул за ворота - прямо в бессмертие. Там его ждал Петр....
  
   *********
   Глава 1У
  
   ГЕНИЙ ЖЕЛАНИЯ
  
   Тутта Оскаровна Рурк, преподаватель истории и обществоведения в одной из общеобразовательных школ города Таганайска, в этот день пришла домой поздно. Был уже шестой час вечера. И это неудивительно, все-таки уже май - месяц в школе напряженный, экзамены на носу. Мужа, Ивана Петровича, конструктора ракетных двигателей, раньше девяти вечера и не жди. Бытовых дел у женщин, хоть и в городской квартире, всегда великое множество: и ужин приготовить, и бельишко состирнуть, и пыль протереть, да мало ли чего.
   Тутта, пройдя на кухню, поставила тяжелую, хозяйственную сумку с продовольствием возле холодильника, вышла в коридорчик и сняла легкое пальто. Повесив его на плечики, она прислушалась. В комнате сына стояла тишина. Тутта негромко, но так чтобы сын слышал, крикнула:
   - Артур! Ты бы хоть овощи помыл на салатик!
   Ни в какой помощи она не нуждалась, но надо же как-то привлечь внимание. На её голос никто не откликнулся. Она заглянула в комнату. Сын спал на раскладном диване совершенно тихо, будто это манекен.
   - Опять спит, - проворчала мать, снимая туфли. - Что с ним творится?
   Пока Тутта Оскаровна переодевалась, умывалась, готовила простенький ужин - мысли её были о сыне. Как и все, Артур учился в обычной школе, потом служил в армии. К точным наукам сын был равнодушен, так, перебивался с тройки на тройку, зато по гуманитарным дисциплинам ему не было равных не только в своей школе, но и, пожалуй, во всем городе. Сын занимал первые места на олимпиадах, на все лето уходил с поисковиками разыскивать останки павших солдат. После службы в армии сын закончил Петрозаводский госуниверситет, исторический факультет, и, наконец, осел в родительском доме, но работать в школе не торопился, и один учебный год уже пропустил.
   Тутту, с некоторых пор, удивляло поведение сына: за девушками не ухаживал, на свою одежду внимания не обращал, ел, что подадут, и не привередничал, не курил, алкоголя не употреблял, и, главное, никогда у родителей денег не просил, но они у него водились. Вот это, последнее обстоятельство, больше всего настораживало мать. "Уж не ворует ли? Это сейчас модно"! - мелькала иной раз мысль. Еще больше пугало и настораживало, что сын по двое-трое суток спал, а иногда пропадал куда-то на неделю, а то и больше. На расспросы матери не реагировал, или коротко отшучивался, мол, девушку своей мечты ищет по городам и весям. Муж же, Иван, считал, что сын уже взрослый, и волен поступать, как ему заблагорассудится.
   Хлопнула входная дверь, Тутта выглянула в коридор - это пришел муж, легок на помине. Тутта, вытирая руки кухонным полотенышком, удивленно спросила:
   - Ты что так рано, Ваня? Случилось что?
   Иван Петрович, переобуваясь в домашние тапочки, буркнул:
   - Да как-то вот так получилось! А ты не ждала?
   Пока муж переодевался и мыл руки, Тутта жаловалась ему:
   - Иван, ты бы поговорил с сыном! Спит по трое суток, уж не больной ли? Пропадает без каких-либо объяснений на две недели, а то больше, хоть в милицию заявляй о пропаже человека. Ты же знаешь, что в нашей деревянной стране по двадцать тысяч человек за год пропадают без вести. А деньги, откуда у него, коли, не работает? А ну да как ворует!
   - Да успокойся ты, Тутта! - флегматично ответил муж. Нынче только ленивый не ворует, да вот мы, Рурки. Артур честь свою и нашу с тобой воровством не замарает. Это уж точно! Так воспитан.
   - А чего спит так много, долго? - не унималась жена. - Может у него болезнь какая-нибудь редкостная? К девушкам почему равнодушен? В этом возрасте гормоны половые парня в покое не оставят ни на минуту.
   - Знаешь, Тутта! - Иван Петрович взял жену за плечи. - То, что наш парень человек неординарный, продвинутый, не похож на других - это хорошо, этому радоваться надо. Я лично не люблю стандартных людей. Каждый человек должен быть по-хорошему оригинальным. Разнообразие характеров обогащает общество.
   - Но до учебы в университете он был таким же, как все его сверстники: бесшабашным, общительным, - возразила Тутта, заглядывая в синие глаза мужа. - Выделялся разве что отличным знанием истории, географии, биологии, да вот способностями к языкам. А вот как закончил учебу, так его будто подменили, особенно после университета.
   - Ну, повзрослел парень, возмужал, чего удивляться! - Иван Петрович с нежностью погладил жену по пышной прическе. - Хорошо, что наш сын не похож на этих остолопов, которые с утра до вечера пиво сосут, печень свою надсажают, мозги в унитаз сливают. Ты знаешь, что поджелудочная железа абсолютно не переносит даже малых доз алкоголя? От него, зелья проклятого, эритроциты склеиваются, мозг недополучает кислорода и серотонина - вот и наступает опьянение, этакая фальшивая веселость, а потом агрессия или плаксивость, смотря по темпераменту.
   - Ты мне зубы не заговаривай, Иван! - Тутта недовольно освободилась из объятий мужа. - Может сын в бандформировании каком-нибудь состоит! Может он киллер, - это сейчас герой номер один! В армии ведь снайпером служил, насколько нам известно.
   - Да брось ты, Тутта! - Иван Петрович посерьезнел. - По основной дисциплине в университете он учился у профессора Пелтонена. Скорей всего дядюшка Гуннар, как его прозвали студенты, увлек твоего сына древними рунами, расшифровкой, переводами с них. Ты ведь сама училась у Пелтонена, знаешь этого чудаковатого ученого мужа. Буди сына на ужин!
   - Пробовала уже! Бесполезно, бесчувственное тело, будто жизнь упорхнула из него. Теплый только. Боюсь я, Иван!
   Глаза у жены повлажнели.
   - Ладно, - сказал Иван Петрович, - пошли на кухню, руки вот помою. Ты не переживай! Не первый же раз он так-то вот спит. Видимо организм требует.
   - А откуда у него деньги? - не унималась Тутта. - Откуда у него в комнате появился этот страшный кинжал, больше похожий на короткий меч. Такими мечами, гладиями, вооружали римских легионеров в свое время.
   - Успокойся, милая! Это скрамасакс, древнее оружие готов-викингов. Артур в археологических экспедициях бывает.
   - Но этот скрамасакс как новенький! Ты посмотри, какие богатые ножны, изукрашены серебром, с камнями. Такое оружие стоит не одну тысячу евро.
   - Ну, вот отсюда и деньги у него! Раскопает что-нибудь, да и продаст.
   - Знаешь, Иван! - начала сердиться Тутта. - Я тоже училась, и зачет, и экзамен по археологии, сдавала. Такие вещи просто так не валяются, их можно найти только случайно, если здорово повезет, и на глубине не менее девяти метров от поверхности, в культурном слое той эпохи, да и то в изъеденном ржой виде. Учти, никакой миноискатель на такую глубину не реагирует. Надо знать точное или хотя бы приблизительное место и вести широкомасштабные раскопки. Одному человеку такое не под силу. Это редкая находка, и она является достоянием государства.
   - Ну, он же нашел! - упрямился Иван Петрович.
   - Положено сдавать подобные вещи государству, а иначе это сокрытие, преступление.
   - Хе-е! - скептически протянул муж. - Да ты оглядись, Тутта! Кругом воруют железнодорожными составами, кораблями. Рейдерские захваты вполне благополучных заводов. Дома, дома многоэтажные, продают вместе с людьми, будто это и не люди вовсе, а так, - клопы, или тараканы. Власть же, как видишь, ничего не делает, не пресекает это наглое грабительство, потому как проводит в жизнь доктрину быстрого обогащения.
   Иван Петрович сделал паузу, ожидая ответной реакции жены, но она промолчала. Он вернулся к прежней теме:
   - Вообще-то у меня тоже сложилось мнение, что этот скрамасакс вовсе не лежал в земле десять веков. Его будто вчера изготовили, и еще не использовали в бою. Ладно, жена, Артур сам расскажет, где он его нашел, если посчитает нужным. Он уже мужчина, не пацан какой!
   - Ничего он не расскажет! Ты же видишь, какой он скрытный.
   В кухню неслышно вошел сын. Наверняка он слышал последние слова матери, но не подал вида. Выглядел он так, будто и не спал вовсе трое суток: был свежим, незаспанным. Тутта с некоторым подозрением посмотрела на него, а он, чмокнув мать в щечку, уселся рядом с отцом.
   Тутта положила в приготовленную заранее тарелку ужин сыну. Блюдо состояло из мелконарванной зелени петрушки, укропа и базилика, залитой взбитым яйцом со сливками. Все это посыпалось сухариками и запекалось в духовке.
   Ставя тарелку на стол, Тутта встретилась с глазами сына. В его взгляде сквозило извинение, смешанное с грустью. Но поразило мать не это. На какой-то миг она увидела в глазах сына кроме чисто человеческих чувств что-то неземное: холодное, беспристрастное, изучающее. В этом взгляде было что-то от ребенка, от её ребенка, но одновременно на неё глядел мудрый старец из глубины веков, будто знал, о чем думает мать.
   Смущенная Тутта засуетилась по кухне, не зная как заговорить с сыном, что сказать. Схватила зачем-то тряпку и начала протирать совершенно чистую мойку.
   Иван Петрович, молча и неспешно ел свою порцию запеканки, изредка бросая мимолетный взгляд на растерявшуюся жену. Тутта была так же очаровательна, как и двадцать шесть лет назад, будто неумолимое время забыло о ней. Тогда, давно, он приехал в Петрозаводский университет по какой-то проблеме на кафедру физмата к своему другу профессору Петрову. В одной из рекреаций университетского здания молодой кандидат технических наук Иван Рурк, вдруг, увидел красавицу Тутту в окружении ловеласов-студентов. Девушка не реагировала на откровенные ухаживания поклонников, и вела себя с ними подчеркнуто вежливо. Иван, резко затормозив свой стремительный шаг, остановился возле неё, и, не зная, что сказать, спросил, где ему найти физика Петрова. Девушка подняла на него огромные глаза, и вселенная раскололась. Оба мгновенно поняли, что они нужны друг другу - это пронзил их сознание голос крови. Получив сбивчивый ответ, Иван тут же ушел, но, несмотря на занятость, дождался окончания лекций. На выходе из здания, он увидел Тутту опять в окружении ненужных ему свидетелей. Какая-то неведомая сила толкнула его к ней, Иван, не замечая других студентов, вручил смущенной девушке, купленный заранее огромный букет темно-бордовых роз. Деликатные свидетели тут же отошли в сторону. При знакомстве оказалось, что у Тутты фамилия такая же, как и у Ивана - Рурк. Тутта рассказала Ивану, что оба они принадлежат к очень древнему роду, корни которого по времени скрываются аж где-то в доантичном периоде. К тому же и профессор Гуннар Пелтонен разъяснял ей, что историческая родина её Скандинавия, что жители Исландии, Швеции и Норвегии, а также финны, приходятся ей родней, и, что род Рурков долго жил в южной Карелии, в северной её части, в местности, которую в ХУ11 - ХУ111 веках называли Ингерманландия.
   - Чего молчишь, отец? - донесся, наконец, до Ивана Петровича голос жены, которая решила все-таки как-то завязать мучительный для неё разговор.
   - А чего говорить-то? - прикинулся простачком конструктор.
   - Да вот сын работать когда-нибудь нормально, как все в стране, будет? - сказала и опять смутилась от собственной грубости Тутта.
   - Работают по зову сердца, жена! - неуверенно сказал Иван Петрович.
   - Что ж тогда твой сын отмалчивается? - Тутта решила уж продолжить столь нелегкий разговор.
   - Ну, видишь ли, Тутта, все не так просто. - Иван Петрович замялся. - У Артура интеллект на порядок выше, чем у его сверстников. Как с такими работать?
   - Детей надо просвещать, - проворчала Тутта, не веря своему голосу, - коли интеллект такой высокий и знаний накоплено немеряно.
   - Мама! - заговорил, вдруг, странным голосом Артур. - Как я буду обучать детей, если все мои педагогические усилия сведутся в конечном итоге на нет дураками родителями и негативной социальной средой?
   - Общество, страна, нуждается в срочном реформировании по всем направлениям. Не зря же вон певец Шевчук поет "Родина - уродина". Куда не кинь - везде сплошной негатив.
   От неожиданности Тутта аж присела на табурет. Еще бы! Постоянно молчаливый сын, вдруг, заговорил. Чтоб разговор не заглох, Тутта, совсем не в тему, ляпнула:
   - Женился бы хоть что ли!
   Артур мягко коснулся плеча матери:
   - Ну, вам, родителям, что легче от этого станет? Мне, мама, сами по себе ухаживания за девушками противны! Я человек деловой и занятой, на девушек время нужно, а у меня, его нет. Пусть они за мной ухаживают. Так будет справедливо, я себе цену знаю. Это в животном мире ухаживают, а мы человеки и тонкие отношения между полами должны носить деловой и скоротечный характер. Извини, мама, за этот мой эгоизм, но он обоснован. Я знаю, женщины от ухаживаний получают наивысший кайф, но мне этот процесс представляется чем-то архаичным, глупой потерей времени, которого у нас и так мало. Ну, сходил я по твоему настоянию на дискотеку! Ужаснулся! Дико мне показалось, когда я увидел это трясущееся стадо питекантропов - обкуренных, обколотых, отравленных алкоголем. Ритуальный танец индейцев, или саами и то выглядит куда лучше: он загадочный и даже красивый.
   Тутта, поначалу онемев от такого сыновнего монолога, возразила:
   - Чего ж ты тогда не жалеешь времени на столь продолжительные сны?
   Артур, пристально посмотрев на мать, как-то странно ответил:
   - А с чего вы решили, что я сплю?
   Настала очередь удивляться уже Ивану Петровичу:
   - А что, работаешь?
   - Ты угадал, отец!
   - Ну, и что же это за работа? Хотя у некоторых сон тоже труд!
   - Зря ерничаешь, отец! Я изучаю Х11 век, домонгольскую Русь, в частности жизнь и быт Новгородской республики.
   - Но ведь это виртуальное исполнение желания, деятельность мозга. Я понимаю - у тебя особое состояние сознания, задействованы некоторые резервы мозга, более тех четырех процентов, что у обычных людей. Но я считаю, что это виртуальная реальность.
   - Это не совсем так, или даже совсем не так! В качестве грубого примера могу привести следующее сравнение: представь себе творческую работу мысли писателя, его кухню. Когда он сочиняет, то живет вместе со своими персонажами, рядом с ними, внутри их; он должен изобразить все оттенки характеров своих героев, столкновение эмоций, переживаний настолько убедительно, чтобы любой читатель мог сказать: "Вот, черт возьми, да это ж я так живу"! Заметь, отец - писатель и во сне со своими героями, и, проснувшись, целый день с ними. Примерно, я живу также, но для меня реальная жизнь там, а здесь - виртуальная. Я мира этого не приемлю.
   У Тутты отнялся язык, она хотела и не могла ничего сказать, только смотрела на сына с откровенным страхом. Артур же клял себя за излишнюю откровенность. Но отца, доктора технических наук, откровения сына не пугали. Сладостный вкус полемики его только обрадовал.
   - Знаешь сын, во сне все возможно! Меня этим не удивишь!
   - А я и не собирался вас удивлять! - недовольно огрызнулся сын. - Вы сами затянули меня в омут этого разговора.
   Тутта, опомнившись, спросила мужа:
   - Погоди, Иван! А как же этот огромный кинжал с дорогими ножнами? А старинные монеты? А кожаные деньги, куны, с клеймом города и печатью посадника?
   - Хм! Скрамасакс ему могли изготовить здесь, не перевелись еще мастера, монеты можно приобрести у нумизматов! - не сдавался отец. - Я ведь про сны речь веду.
   - А где это ты, отец, видел людей, что живут в сновидениях по трое суток? Яркая картинка и какие-то действия в ней у обычного человека длятся не более пяти-семи минут, да и то такие сновидения бывают по большей части фантастическими, сумбурными, абстрактными. Зачем я тут зря болтаю? Вон иди, включи компьютер, да и смотри мою жизнь во сне за последние трое суток, если терпения хватит. Помнишь, я зимой привез из Питера приставку, которая стоит дороже самого компьютера? Вот при помощи её я и записываю свою деятельность, там, в Новгороде Х11 века. Кстати приставок этих в торговой сети нет.
   - А что касается старинных предметов и происхождения денег у меня, так тут будет несколько посложней, но тоже могу объяснить, коли уж вы меня к стенке приперли своими подозрениями.
   - В прошлом году летом, опять же в Питере, продал я одному иностранцу кольчугу, с капюшоном, с длинным рукавом, с позолотой на груди за большие деньги. Кольчуга изготовлена в Хорезме, в Х11 веке. Такую кольчугу только князь мог купить. Вы не поверите родители, но я эту кольчугу выменял на обычную шариковую авторучку. Купец, которому я показал, как ей писать по коже, до того был ошарашен, что обмен тут же состоялся. Так вот, возвратимся в Питер. Этот иностранец, которого я встретил там и рассказал про кольчугу, выпросил её у меня. И, чтобы удостовериться в её древности проверил в лаборатории НИИ археологии радиоуглеродным методом. Только после того выплатил мне деньги.
   - Сколько? - вырвалось у отца. - Ой, прости, сынок!
   - Да нет тут никакой коммерческой тайны! Я люблю цифру 9. Девятка - это магическое число! Люди еще не поняли тайной сущности этого числа. Девять тысяч евро я получил от этого иностранца. А как он вывезет эту вещь из страны - это уж не моя забота. Я её не украл, не выкопал, а каким образом она ко мне попала, так про подобный случай закона еще не написано. Это моя, личная собственность. Вы же знаете: что не запрещено, то разрешено - это вам любой юрист скажет. Один просчет у меня - налог с продажи не заплатил, так я не хочу огласки. Сами ведь понимаете, какая идиотская, бюрократическая возня начнется. Государство-то у нас дурацкое - ни демократии, ни свободы, одна болтовня. Вот там, в далеком средневековье, и свобода, и демократия. Князей народ скидывает с властных тронов, как варежки с рук, иногда по три-четыре раза за год. Так и кричат: "Иди ко всем чертям, ты нам еси боле не надобен, понеже зело замаран, зело грязен"! Но, правда, налоги разные платить надо и в рабство угодить запросто можно, если заступиться некому. Вообще впечатление такое, словно кто-то одним мановением перенес тебя в былинную эпоху. Избы, крепостные стены, богатыри на конях скачут с копьями, с мечами; пестро одетый народ, говорящий на каком-то странном языке, похожем на русский. Везде поют, что ни двор, то новая песня. Беспрестанно кланяются друг другу, и крестятся, крестятся.... А вокруг леса непролазные, дремучие, того и гляди на лешего, на вурдалака наткнешься или баба Яга с клюкой на проселочной дороге встретится. И болота непроходимые, любая армия завязнет.
   Родители слушали диковинные откровения сына, ну только что, не разинув рот.
   - Кстати скрамасакс этот подарил мне в Новгороде один из наших предков, воевода Урс Рурк, когда узнал мое имя при знакомстве с ним. Так уж обрадовался, что потомки его рода живут аж в ХХ1 веке.
   - По идее он напугаться должен, - отреагировал, наконец, отец.
   - Как же напугаешь их! Они верят во всякие чудеса и считают, что так и должно быть. Воевода оказался человеком очень образованным, и мои современные языки, что немецкий, что русский, хорошо понимал, но сам говорил на древних диалектах - я понимал его с трудом, но ничего, все-таки побеседовали у него дома. Этот Урс познакомил меня со своей женой Ведой. Красавица, на мать мою очень похожа. Угощал медовухой, деликатесами рыбными, каким-то мясом с приправами из трав, моченой брусникой на меду. Мужчина высокий, жилистый, крепкий, видно было по фигуре, что силы он неимоверной....
   - Постой, постой, сын! Гуннар Пелтонен показывал мне перевод одной древней хроники из города Любека, бывшей столицы Ганзейского союза. В ней говорилось, что некий викинг Урс Рурк с новгородским князем Мстиславом Удалым не просто наголову разгромили сорокатысячную армию ливонских крестоносцев, а уничтожили практически напрочь весь цвет рыцарского воинства. Было это в 1203 году, недалеко от современного городка Себеж, что на юге Псковской области. Такой же примерно разгром устроил крестоносцам в 1242 году внук Мстислава Удалого, князь Александр Невский.
   - Верно, отец! Вот теперь подумай, как же я могу сдать столь ценный подарок, полученный от древнего родственника равнодушному и нелюбимому мною государству? С какой стати я тебя спрашиваю?
   - Но доказать происхождение подарка ты ведь тоже не сможешь? - осторожно возразил родитель. - Положение щекотливое.
   - По наследству достался, да и весь сказ!
   - Я согласен с твоими доводами, сын, но вот мне, материалисту, трудно понять, как можно вынести сквозь время вполне материальные предметы, да и самому перемещаться туда-сюда.
   - Вот и получается, - начал издалека Артур, - что вы, материалисты, хоть и ученые степени имеете, не в обиду будь сказано, но люди малограмотные. Вами не понята и не изучена сущность времени и пространства, их взаимосвязь с энергиями и материальным миром. Может, и нет его! Может быть, мы все существуем в виртуальном мире. Многие из вас талдычат, что Бога нет, а скажи-ка мне, как так, из какой-такой одной точки, четырнадцать миллиардов лет назад, произошел Большой взрыв и вселенная начала расширяться со скоростью света. И расширяется до сих пор. Остановиться этот процесс расширения не может, по очень простой причине: вселенная тут же начнет съеживаться, как шагреневая кожа, начнется обратный процесс. Так по чьей же воле произошел Большой взрыв? Просто так ведь ничего не бывает! А что было до взрыва? Ни один физик на этот вопрос ответить не может. Или вот более простая, приземленная загадка. Как древние египтяне вырубали и отделяли огромные каменные блоки по нескольку сотен и даже тысяч тонн весом, да еще передвигали их за сотни километров до пирамиды. И это, когда еще не было железа - инструмент для горных работ был медным, которым даже крошку отколупнуть невозможно из диорита, минерала близкого по твердости к кварцу. Современное сверло с победитовым наконечником за час сверления такой породы проходит всего лишь пять миллиметров, а исследования древнего отверстия показало, и это было видно по шагу борозды от сверла, что египетский мастер проходил двадцать сантиметров сверления самой твердой породы примерно за пятнадцать секунд. Древнее сверло входило в диорит, как нож в масло. Где этот диковинный инструмент? Где записаны эти великие знания по строительной технологии. Не могут современные египтологи найти ответы на эти и другие вопросы. Японские ученые проводили недавно эксперимент по возведению небольшой пирамиды, всего-то в тридцать метров высотой. Навезли строительной техники: мощные краны, бульдозеры. Расчет строительства пирамиды по-операционно был сделан на компьютере. Целый год маялись, ухлопали уйму денег, а результат - ноль, и современная техника не помогла. Бросили это дорогостоящее занятие, а вопросы так и остались без ответа....
   - Так все-таки, Артур, ты не объяснил нам с матерью, как ты выносил вполне материальные предметы и самого себя из Х11 века в наш, ХХ1?
   - А, да! Это нетрудно! Я вхожу в тот мир через врата времени, через них же и возвращаюсь с некоторыми предметами для музеев Питера. Надо только знать, где эти врата находятся, использовать вспышку на солнце с напряжением геомагнитного поля, то есть угадать точное время входа. Правда, надо еще произнести пароль. Ты ведь сам видел в Карелии и возле Белого моря спирали из камней. Местное население называет их улитами. Они обозначают аномальные зоны - это и есть врата. Входишь в спираль в определенный день и произносишь древний пароль. Слушай!
   Артур монотонно произнес странную фразу.
   - Тарабарщина какая-то, набор слов, звуков - заметил Иван Петрович. - Сам-то хоть понимаешь, что произнес?
   - Да нет, не понимаю! Это очень древний ключ. Профессор Пелтонен говорит, что скважина для него запечатлена в ноосфере. Кстати и без этого пароля тоже происходит некое воздействие на сознание человека, если кто-то, случайно, войдет в улиту во время взаимодействия солнечной вспышки и геомагнитного поля. Да если еще будет пребывать в хорошем настроении и ожидании чего-то чудесного. Такому человеку обязательно будет удача в году. Хочешь, завтра полетим в Питер, или прямо в Петрозаводск? А оттуда автобусом, потом пешком до ближайшей улиты. Я проведу тебя в любой век.
   - Я же работаю, у меня нет времени, сынок. Через три дня испытания. Вот когда прикроют нашу контору, и я окажусь не у дел, тогда хоть в дворники, хоть в твой мир. А кто об обороноспособности страны радеть будет, я уж не знаю. Ты вот лучше мне скажи, почему культурный слой, например Х11 века, находится на глубине девяти метров, что закономерно, а спирали из камней, которым несколько тысячелетий, лежат себе спокойно на поверхности и не уходят под землю, как это и положено?
   - О-о-о, - это, отец, загадка! Предполагаю, что спирали лежат в аномальных зонах и являются связующим звеном между мирами, на границе энергетических полей. Вычислили и обозначили аномальные зоны наши древние предки, поэтому эти врата вечны. Камни находятся в каком-то подвешенном состоянии. Я хоть и посещал лекции твоего друга профессора Петрова на физическом факультете, но пока не могу понять, в чем тут дело. Сам знаешь, нужны специальные исследования и фундаментальная подготовка. А я вот через эти врата хожу и могу вынести не только предметы старины, а и себе невесту, коли, вон мать настаивает на женитьбе.
   Тутта похолодела, а Иван Петрович отрицающе замахал обеими руками, приговаривая:
   - Что ты! Что ты! Не вздумай, дурень! Если ты пошутил, так уж очень неудачно! Оторванная от своей привычной среды и своего времени, девушка просто зачахнет в нашем, диком для неё, мире. У них там очень крепкие родственные связи, не то, что у нас. Ты же знаешь - у нас родных детей мать за бутылку водки продает, что является в их мире величайшим грехом. Они там истово верят в заповеди Христа и неукоснительно им следуют. Она здесь каждого придурка будет принимать за антихриста и посчитает, что попала за свои грехи в преисподнюю. А вот ты точно возьмешь грех на душу, если притащишь несчастную девушку в наш мир. Помни, каждый человек создан для своего времени - в другом он будет инородным телом.
   - Не согласен, отец! Адаптационные способности мозга настолько велики, что человек может уверенно себя чувствовать в любом времени, в любой социальной среде.
   - Так ли уж уверенно? Не забывай о психической стороне. Мозг не сможет мгновенно усвоить гигантский поток информации в новой временной остановке и заблокирует его, а та часть мозга, которая отвечает за эмоции "перегреется" от обилия впечатлений. Совершенно новая среда, обстоятельства сломают, я думаю, любого человека. В результате получим инвалида.
   - Платон еще две с половиной тысячи лет назад сказал: "Не можешь изменить обстоятельств, изменись сам"! Ты что же не веришь в приспособительные способности мозга?
   - Верить-то я верю, да наш мозг так уж устроен, что за сильным возбуждением следует такое же по силе торможение. Неопытный, нетренированный человек впадет в кому, из которой может и не выйти.
   - Или получит состояние самати, когда на какое-то мгновение потенциал мозга возрастает на несколько порядков. В этом состоянии человек может взглядом передвигать скалы, летать и предавать свои мысли на далекие расстояния, как это могли делать наши далекие предки. В состоянии самати включаются остальные 96% нейронов мозга, которые до того были инертны, находясь в этаком резерве. Наша задача научиться включать эти 96%, когда нужно.
   - Вот этого Платона, да в горнило бы нашего времени. Хотел бы я увидеть, как он сумел бы приспособиться к современному калейдоскопу идей, противоречий, технических достижений. Мозг-то его "перегрелся" бы, пожалуй.
   - А я, отец, убежден, что ученый при любых, самых невероятных обстоятельствах, не растеряется. Он просто будет считать себя участником большого научного эксперимента, все разложит по полочкам и будет методично "переваривать", свалившуюся на него со всех сторон, информацию, создавая новые идеи, совершая открытия. Кстати философу прижиться в новом мире будет даже намного легче, чем, допустим, технарю.
   Разговор на какое-то время притих. Родители "переваривали" свалившуюся на них неожиданную информацию, а Артур равнодушно смотрел в одну точку на противоположной стене, и, казалось, что он опять где-то далеко, далеко.
   Однако Иван Петрович нарушил установившуюся тишину вопросом:
   - Ты вот, сын, лучше нам скажи, как жить дальше собираешься?
   Заготовленного заранее ответа, именно на такой вопрос, у Артура не оказалось. Никаких перспектив, планов на будущее, он не строил.
   - Не знаю, отец! - наконец ответил сын. - Я вообще раздвоился. Если бы не было вас, я бы, пожалуй, остался навсегда в Х11 веке. Там люди проще, наивнее, подлостей всяких гораздо меньше, чем в нашем мире. Они, как дети, вся их хитрость, как на ладони. У них и шутки-то простодушные. Ерничать, издеваться друг над другом они еще не научились. Современному человеку в их мире жить во многих отношениях легче, даже как-то душевно комфортнее. Соблюдай, хотя бы внешне, определенные правила поведения, дружи с церковью и будешь весьма уважаемым человеком, а при нашем багаже знаний вообще будешь наверху, в элите того общества. Князья, бояре, торговые люди, мастера, пахари за честь почтут с тобой посоветоваться. Книгочеем, хронистом назовут, почести воздадут, обласкают и полюбят.
   - Ты же долго там не выдержишь.
   - Живут же наши земляки в других странах и не тужат.
   - Это неудачное сравнение.
   - Я, отец, не знаю, что мне делать. На перепутье остановился. Сомнения замучили.
   - Да ты что!? При твоем, в подробностях, знании средневековья, как ты тут нам с матерью описываешь, давно пора кандидатскую диссертацию сварганить и защититься. Вот не задумываешься, а хорошо, если бы ты взялся наш славный когда-то род собрать, переписать, выяснить кто где. Жизнь раскидала нас, Рурков, по всей России, да по другим странам. Нас много, но мы рассеяны по всему свету. Можно ведь и съезд организовать, устав, программу разработать. Вот задача, а ты в трансе, в унынии пребываешь. Я хоть и слабо, но знаю, что наши родичи в прошлом, особенно мужчины, всегда были военными, учеными, а женщины - лекарями и педагогами. Где все эти родичи сейчас? Из-за постоянной занятости мы с матерью не занимались их поисками, а ты бы мог. Небось, в курсе, что конунг Рюрик, там, в раннем средневековье, от которого пошло расти дерево великих князей и царей на Руси, был из рода Рурков. Да, если хочешь знать, сейчас пол-России - это, в той или иной степени, наши родственники. Выстрой пирамиду нашего рода. Видишь, какое обширное поле деятельности для тебя, а ты в хандре пребываешь.
   - Коли пол-России, так ведь неподъемную задачу передо мной ставишь!
   - Да нет, ты только найди тех, кто носит фамилию Рурк.
   - Я тут вам, - Артур поочередно посмотрел на отца, на мать, - наговорил много чего, и, может быть, зря. Если вы хоть где-нибудь, невзначай, ляпните о моих путешествиях, не миновать беды. Все зло от людей, а я опасаюсь наших спецслужб. Тогда уж точно придется скрываться во тьме средневековья.
   - Ну, мы что, - протестующе возразил Иван Петрович, - вреда тебе и себе хотим? Ясно, что огласка твоей деятельности привлечет все разведки мира. Знаешь, что я тебе скажу: чтобы утвердиться внутри себя, избавиться от шатаний и неопределенности в душе, найти новую точку отсчета, посети-ка ты наш родовой камень. Он находится на северо-восточной окраине Онежского озера, примерно в 10 километрах от рыбачьего поселка Пяльма. Сам я там не был, и отец мой, твой дед, Петр Рудольфович, тоже там не был, но мне он объяснил, как его найти, и, какой ритуал положено исполнить возле него. Учти, только мужчины рода Рурков могут навестить и пообщаться с родовым камнем, посторонних он, в радиусе трех километров не подпускает. Еще когда мой дед, Ральф Иванович Рурк, был жив, в тех местах шумела глухая тайга. Это уж потом пришли в Заонежье лесорубы, да вокруг все повыпилили, да повырубили. Сунулись, было и в ту заповедную зону, где камень, да и утопили новенький трелевочный трактор в совсем неприметной и невзрачной болотине. Погнали туда второй трактор, чтобы вытянуть тот, а у него на, совсем ровном, твердом месте, двигатель заглох, и ведь, как ни бились трактористы двигатель этот так и не завелся. Бросили, а на следующий год пришли - от трактора одна кабина из земли торчит.
   - А откуда тебе, - заинтересовался Артур, - про трактора-то эти стало известно?
   - Да профессор Петров рассказал. Я, правда, про камень и его чудодейственную силу умолчал, а он считает то проклятое место аномальной зоной, и желает его изучать. Ну да ладно! Ты одно помни, сын! Как доберешься до Пяльмы, местные аборигены тебе скажут, хоть и неохотно, где эта аномальная зона. Сами они туда не ходят, боятся, грибы-ягоды в других местах собирают, еще рыбу в Онеге ловят. Раньше там совхоз был, а сейчас, небось, и жители-то повымерли, да поразбежались, куда глаза глядят от безработицы.
   - Хорошо, запомню! Я бывал около тех мест, но значительно севернее: Кандалакша, Лоухи, Калевала, река Кемь - это тебе о чем-то говорит?
   - Ну, это совсем другой маршрут! Пяльма в стороне будет. Раньше это место называлось: "пядь ма", пядь земли значит. Постепенно, со временем, переиначили. Ты можешь из Питера на автобусе добраться до Вытегры, что на Волго-Балтийском канале, а оттуда - до Пудожа. В этот районный центр тоже автобус ходил, сейчас не знаю.
   - Да найду я, отец! Ты лучше объясни, какой обряд я должен содеять возле камня, извини уж, что применяю древние слова.
   - Значит так! Возьмешь с собой мой котелок, с которым я на рыбалку иногда хожу и вон те две берестяных кружки, что я приобрел в магазине "Подарки". Спички не забудь. Когда придешь на место, разведешь костер, вскипятишь воду, брось в котелок горсть брусничного листа из - под ног, так мне сказал еще дед. Ночи в это время белые и уже не холодно. Сиди и жди до утра, до восхода солнца. Потом уходи.
   - А чего ждать-то?
   - Не знаю! Я же там не был, и отец мой не был! Чего-нибудь дождешься! Кружки и котелок там оставишь! Все! Как говорится, с Богом!
  
   *********
   На следующий день Артур улетел в Петербург. В небольшом рюкзаке у него лежали две берестяных кружки, отцовский котелок и навороченный диктофон на всякий случай. Из аэропорта, на такси, он сразу проехал на железнодорожный вокзал, и тут же устроился на отходящий поезд: "Петербург - Мурманск". На станции городка Медвежьегорск Артур вышел, и, перебравшись через Беломоро-Балтийский канал, пошел пешком на юг по грунтовой дороге, которая тянулась вдоль побережья.
   Только через два часа бодрой ходьбы по совершенно пустынной дороге его подобрал одинокий грузовик, водитель которого торопился попасть к вечеру в районный городок Пудож. Еще через час езды по тряской дороге Артур оказался в поселке Пяльма.
   Попрощавшись с шофером, Артур, не зная, куда следовать дальше, медленно шел по пустой улице, поглядывая по сторонам. Прохожих в четыре часа дня на улице не попадалось, только чья-то собака, не зная на кого по-хозяйски гавкнуть, моталась вдоль деревянного тротуара, по бокам которого уже нарос, вполне приличной высоты, осот.
   Весна, даже здесь на севере, ощущала себя полновластной хозяйкой: солнышко жарко палило спину, Артура, а в палисадниках деревенских домов надувшиеся почки на кустах сирени, без какой-либо боязни на возврат холодов, смело выпустили светло-зеленые огоньки, радуясь жизни. Здесь же березки, словно девушки, уже успели нарядиться в легкий, зеленый хитон молодых листочков, сквозь дымку которого уютно и весело проглядывали голубенькие, оконные наличники изб.
   Артуру где-то надо было остановиться на ночевку, а поселок будто вымер, ни одного человека не маячило ни впереди, ни сзади. Собака, больше похожая на облезшую после долгой зимовки лису, как-то призывно оглянулась, и даже, как показалось Артуру, подмигнула ему, мол, иди, чего мнешься.
   Возле серых, давно не знавших малярной кисти ворот, у одного из домов, вид которого явно говорил о том, что доброго хозяйственного мужика здесь никогда и не бывало, собака остановилась и исчезла.
   Возле маленького палисадничка, на изъеденной временем скамейке, сидела сгорбленная старушка, опираясь иссохшими ручками на посох. Сухонький, выступающий вперед подбородок её, лежал на этих ручках, которые больше походили на куриные лапки. Крючковатый нос бабки нависал над безгубой щелью рта, чуть ли не соприкасаясь с подбородком. Странно было видеть на коричневом, покрытом сетью морщин, личике, синие, молодые глаза. Торжествующий взгляд этих глаз завораживал, притягивал к себе с непреодолимой силой. Ноги сами понесли Артура к старухе.
   - Давненько тебя поджидаю, младень, - заговорила бабка на удивление молодым, приятного тембра, голосом. - Пойдем в избу, покормлю тебя, чем Бог послал. С дороги ведь?
   Артур вежливо отказался, хотя заканчивались вторые сутки, когда он принимал пищу последний раз.
   - Я ведаю, зачем ты здесь, Артур Рурк, - продолжила бабка тем же голосом, который никак не вязался с её древним обликом. - Ты жаждешь общения с нашим родовым камнем.
   - Да откуда вы знаете, что я хочу, бабушка?
   - Эх, ты! - с укоризной произнесла старушка. - Мне ли не ведать, што хотят мои родичи. Ведь я сама из рода Рурков. Ты еще токмо подумал, а я уже твою мысль поймала.
   - А как вас зовут, бабушка?
   - Бабой Ядвигой люди кличут, милок.
   - Значит вы моя пра, пра... бабушка?! Как же вы живете здесь одна, без хозяйства, без помощи?
   - Миленький мой далекий правнучек! Спасибо тебе за заботу, да токмо я живу просто, много ли мне, старухе ветхой, надо. Люди все мне принесут: и дров на зиму, и еды, какой ни то - болесть-то неродная тетка, от злобы друг к другу люди недужат. А детишек я травами лечу, ну, иной раз, бывает и матерей с мужиками. Веришь ли, иной раз просто гляну на болезного - он и здрав стал. Ладно, милок, иди, куда собрался. Лучше всего берегом туда, - бабка махнула сухонькой ручкой вдоль улицы, - на юг иди, верст пять прошагаешь, а может боле того. Переночуешь там, у камня, откровение тебе будет, а может, нет. Утром ко мне придешь, тады и поговорим, тады и покормлю тебя. Ежли хочешь знать, то хорошо, что ты не ел двое суток. Камень сытого, да благополучного не любит. Ему усталого, разочарованного жизнью, подавай. Иди, внучек, иди....
   Ближайшим переулком Артур вышел к озеру и двинулся вдоль по берегу на юг, куда и направляла береговая линия. Озеро выглядело спокойным, только прибрежная волна лениво ласкала и лизала разнокалиберные голыши, да вдали рассекала водную гладь самоходная баржа, шедшая с севера, со стороны канала.
   Поселок скрылся за очередным мысом, а далеко впереди засинел выступ берега, заросший лесом, из которого черными конусами торчали макушки гигантских елей.
   Навстречу Артуру шел рыбак с мокрой сетью на плече и ведром в руке. Поравнявшись с молодым человеком, рыбак сбросил сеть, поставил ведро на землю, а вместо приветствия сказал:
   - Из приезжих видать! Не ходил бы ты парень в ту сторону.
   - А что так? - ответил Артур.
   - Да ни чо! Сгинешь за не понюх табаку, вот чо! Место то проклято, люди его за пять верст стороной обходят. В прошлом годе двое туристов вот такожде, как и ты пошли, тоже все хаханьки, да хаханьки, - только больше их никто и не видел. И раньше тако-то бывало - то человек, то скотина пойдут в ту сторону, да и пропадут, поминай, как звали.
   Артуром овладела удаль:
   - Спорим, что завтра ты меня увидишь целым и невредимым в поселке!
   - Чо мне спорить! Не ты первый, не ты последний! Видал я таковых-то вот, бесшабашных - сгинули бесследно. Поисковики пойдут, бывало туда, а их черти заведут в болото. Походят, походят, округ, да около, потопчут воду, да и возвращаются ни с чем.
   - Спасибо, дед, за предупреждение, но пойду как раз туда.
   Рыбак с каким-то сожалением посмотрел на Артура, криво усмехнулся, проворчал недовольно:
   - Дурень ты, паря! Мое дело обсказать, что к чему, грех с души снять, а ты уж поразмысли.
   Рыбак взвалил сеть на плечо, и, подхватив ведерко с уловом, неспешно пошел к поселку. Артур же продолжил свой путь.
   Покрасневшее солнце, садясь в дымку над водной гладью озера, указывало Артуру, что надо торопиться, а заколдованный мыс все не приближался, несмотря на ускоренные шаги. Но вот в голове путника, вдруг, зазвучал какой-то торжественный гимн, похожий на знакомые фуги Баха. На душе стало легко, усталые ноги налились силой, какой-то новой, неведомой прежде, энергией. К берегу озера вплотную подступили непроходимые заросли верболозы и тальника. Артур остановился, не зная, как пройти на вершину мыса. Разглядывая дикую, перемешавшуюся меж собой поросль подлесника, он приметил нечто вроде щели, и решительно вклинился в неё.
   Метров триста продирался Артур сквозь это дурнолесье, и, вдруг, оно неожиданно закончилось. Путь пошел куда-то вверх между огромных стволов елей, высохшие нижние сучья которых, будто скрюченные лапы динозавра хватали его за джинсовую куртку, пытаясь удержать. Упорство Артура закончилось вершиной холма и небольшой полянкой, где он и увидел легендарный камень. Многотонная махина, местами покрытая серыми пятнами лишайника, поразила Артура. Как, каким образом, какой силой он был сюда занесен? Неведомая сила согнула Артура в низком поклоне. Камень расположился несколько в стороне, а в центре полянки лежали неправильным кругом камни, обозначавшие языческое костровище. Видно было, что костровищем этим никто не пользовался уже много десятилетий, а может и сотен лет. Много поколений трав плотным ковром обнимало камни древнего костровища.
   По всему пространству полянки, сквозь прежнюю сухую пробивалась новая, молодая поросль брусничника. Возле одной из елей тихо ворковал маленький родничок. Солнце зашло, и вокруг сгустился полусумрак, но так как наступал сезон белых ночей, то было достаточно светло. Артур наломал сухих сучьев с близстоящих елей, соорудил над костровищем перекладинку и, зачерпнув воды из родничка, повесил на неё свой котелок. Потом запалил костерок, и, нарвав молодого брусничника, кинул его в свою посудину.
   Становилось сыро и довольно прохладно. Артур сел на густой мох возле камня, привалившись к нему спиной. Тут-то он и почувствовал, что камень живой. Из его недр волнообразно шло тепло, и также волнообразно, по нарастающей, шел гул, или скорей какая-то неземная музыка низких аккордов. Она пронизывала каждую клеточку его тела.
   Вода в котелке закипела, и по полянке пополз дивный аромат лесного чая. Артур, оторвавшись от камня, встал, и достал из рюкзака две берестяных кружки. Зачерпнув пахнущей весной жидкости, он плеснул часть её в огонь, поймав себя на мысли, что напоил жаждущего.
   Сев на прежнее место, Артур поставил одну кружку с чаем возле себя, а из второй отхлебнул и задумался. Его охватило какое-то странное умиротворение и он, оцепенев, смотрел, как на сучья бесшумно уселись откуда-то прилетевшие совы. Немигающими круглыми глазами они уставились на Артура. "Как в сказке, - подумал он. - Не хватает только бабки Ядвиги. Вот возьмет и выйдет сейчас из темной чащи со своей клюкой".
   - Не выйдет, внучек! - прозвучал тихий голос.
   Артур вздрогнул от неожиданности, и, повернув голову налево, увидел сидящего рядом огромного, мосластого мужчину в старинной хламиде пилигрима. Одежда не могла скрыть в нем облик могучего воина. Артур узнал воеводу Урса. Вскочив, правнук с почтением подал своему древнему родственнику кружку с чаем. Урс сделал глоток, и ровным голосом приказал:
   - Садись, внучек, побеседуем. Сюда попусту не приходят.
   Когда Артур уселся обратно, старый воин продолжил свой монолог:
   - Давно, еще со времен нашего конунга Рюрика, мы, Рурки, присягнули Великому Новгороду. Верой и правдой служили Новгородской республике. Именно наши воины создали крепкую дружину и обучили новгородцев сложному искусству боя. Позже самыми стойкими, боевитыми оказались новгородские полки. Взять хоть бы для примера битву на поле Куликовом, где те же новгородцы выдержали страшный удар конницы хана Мамая. А в Полтавской битве лучшим в гвардии царя Петра оказался новгородский полк, который перемолол драбантов генерала Шлипенбаха. А потом были русско-турецкие войны под началом графа Румянцева и князя Потемкина, итальянские походы Суворова, сражение под Бородино. А в недавней войне новгородцы освобождали родной город от германских войск, а потом штурмовали Берлин и расписались на колоннах Рейхстага.
   Так вот среди боевых частей новгородцев всегда присутствовали Рурки, часто под другими именами. Они были той закваской, которая постоянно внедряла в сознание новгородских воинов боевой дух и стойкость своих великих предков. Мы, Рурки, помогали Мальтийскому ордену, и он стал союзником России. Есть наши родичи и в масонской ложе. Рурки находились и в рядах русских полководцев и фельдмаршалов, и среди ученых, и среди царских советников. Мы, Рурки, сделали Россию могучей, а потому тебе, Артур, моему прямому потомку, не пристало пребывать в унынии, быть разочарованному жизнью. Пиши ученые труды, описывай историю нашего славного рода. Главное же, собери Рурков в единый кулак. Теперь это называют партией. Будешь главой возрожденного рода. Силой партии сметешь глупых политиков. Ты глянь вокруг. На здешних землях, где испокон веку жили Рурки, никогда не было войн, и были только захоронения наших прародителей, а теперь образовалось огромное скопище братских могил невинно загубленных людей. Авторитет России упал в мире, нужно его поднять добрыми делами и идеями, и это возможно с помощью партии, костяк которой образует наш знаменитый род. С этой целью я наделяю тебя древней короной конунгов рода Рурков. Надевай её в особых случаях на съездах партии и собраниях родичей. Не стесняйся - её никто не увидит, кроме близких тебе и преданных людей. Помни, что интересы людей очень редко совпадают, чаще всего они противоречивы, а корона конунга даст тебе силу убеждения и уверенность в судьбоносных решениях.
   Охрана тебе не понадобится, она унижает сильного. Никто не посмеет поднять на тебя свою поганую руку, ибо моя рука будет всегда выше....
   Завороженный тихим, ровным голосом своего далекого по времени прадеда, Артур, смотрел в чащу леса, и в душе его поднималась, утверждалась неведомая до того энергия. Он почувствовал, уверовал окончательно, что отныне любое дело ему будет по плечу. Повернув голову в сторону деда, Артур увидел, что никого нет рядом. "Уж не привиделось ли мне? - промелькнула мысль". На месте, где сидел его древний родственник, лежала корона. Артур взял её в руки. Она была теплой и довольно весомой. Тонкий обруч из черной бронзы имел с фронтальной стороны небольшой кружок из какого-то странного сплава. На кружке располагались три золотые стрелы остриями вверх, перечеркнутые серебряной молнией....
  
  
   Сентябрь 2007 г. - март 2009 г., г. Златоуст
  
  
  
   Глоссарий
   (толковый словарь древних и малоупотребительных слов)
  
   АРХИЕПИСКОП - церковный глава региона.
   АЩЕ - если (разговорный диалект).
   АРШИН - мера длины, 71 см.
   БУРТАСЫ - тюркское племя на Волге.
   БУЛГАРЫ - тюркская народность, северные соседи буртасов.
   БРОНЬ - стальные пластины на груди воина.
   БАРМИЦЫ - стальные пластины по бокам шлема.
   ВОЕВОДА - командующий полками дружины, военный помощник князя
   ВИРА - дань, налог.
   ВЕЧЕ - народное собрание, высший законодательный орган в русских городах, в частности, в Новгородской республике.
   ВОТЩЕ - напрасно (разговорный диалект)
   ГУЗЫ - тюркское племя на Волге, восточные соседи хазар.
   ДАБЫ - чтобы (разговорный диалект)
   ЗБРОЙ - различное оружие.
   ЗИПУН - верхняя, мужская, повседневная одежда из шерсти.
   ИЕРАРХ - высшее духовное лицо церкви.
   ИГУМЕН - духовный глава общины монастыря.
   ИЖЕ - который (разговорный диалект).
   КОНУНГ - вождь, военный предводитель рода у викингов, равный по значению славянскому князю.
   КЛЕТЬ - хозяйственная, бытовая комната цокольного этажа башни или терема для хранения оружия, продуктов и т.д.
   КУЯН - заяц.
   КИКА - праздничный головной убор женщины в средневековье.
   КРЕМЛЬ - окруженный стенами центр города, резиденция князя.
   КЛЕВЕЦ - боевой молоток с острым концом для пробивания шлема противника.
   КАФТАН - богатая, верхняя, мужская одежда.
   КУНА - кожаная деньга с печатью князя.
   ЛИЧИНА - сальная маска на лицо воина.
   МИТРОПОЛИТ - высшее духовное лицо русской православной церкви.
   ОКЛАД - обрамление фигур святых из серебряной фольги на иконах.
   ОПАШЕНЬ - обшитая дорогим мехом часть верхней одежды женщины.
   ПОДКЛЕТЬ - бытовое помещение, располагавшееся ниже клети, комнаты цокольного этажа жилого дома или башни.
   ПОНЕЖЕ - потому что (разговорный диалект).
   ПОСАДНИК - князь, административное лицо, приглашенное городским вечем в качестве исполнительной и судебной власти.
   РУХЛЯДЬ - шкуры пушных зверьков (пушнина); часто использовалась
   РЯД - устный или письменный договор.
  в качестве платежного средства, денег.
   СКРАМАСАКС - древнее оружие готов-викингов, короткий пехотный меч, схожий с длинным кинжалом.
   СКОРПИОН - метательная боевая катапульта для дротиков и камней, широко применялась в оборонительных боях новгородцами.
   СЕКИРА - боевой топор.
   САЖЕНЬ - старинная мера длины, равная трем аршинам, (213 см.).
   ШЕСТОПЕР - вид булавы с режущими пластинами на конце.
   ШТУРМОВАЯ ЮБКА - часть воинской одежды из кожи для защиты ног от стрел противника, с разрезами вдоль бедер.
   ШТУРМОВОЕ КОПЬЕ - оружие до 3 метров длины с крюком ниже лезвия, использовалось для отражения атаки конной лавы противника, а также для стаскивания конника с седла.
   ХРОНИСТ - историк, летописец.
   ЧУВЯКИ - мягкая, кожаная обувь без каблуков.
  
  
  
  
   ОГЛАВЛЕНИЕ
  
   ЧАСТЬ 1
   Кто против Бога и Великого Новгорода?
  
   Глава 1. Рурки ............................................................стр.
   Глава 2. Господин Великий Новгород .............................стр.
   Глава 3. Белозерский поход............................................стр.
   Глава 4. Перунов день......... .............................................. .....стр.
   Глава 5. Древнейший город Руси....................................стр.
   Глава 6. Чтоб свеча не угасла........................................стр.
   Глава 7. Испытание......................................................стр.
   Глава 8. Отрицающий сам обречен на отрицание...............стр.
  
   ЧАСТЬ 2
   Не возжелай быка и жены ближнего.
  
   Глава 1. Противостояние.............................................стр.
   Глава 2. Не убий............................стр.
  
   ЧАСТЬ 3
   Не ищи сокровищ на земле.
  
   Глава 1. Княжеская чехарда........................................стр.
   Глава 2. Неисповедимы пути Господни........................стр.
   Глава 3. Высокая честь..............................................стр.
   Глава 4. Меченосцы...................................................стр.
   Глава 5. Слово о полку.... ........................................стр.
  
   ЧАСТЬ 4
   Синь-камень
  
   Глава 1. Доля женская...............................................стр.
   Глава 2. Битва при Липице........................................стр.
   Глава 3. Синь-камень................................................стр.
   Глава 4. Гений желания.............................................стр.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"