Солнечный свет косо падал сквозь зарешёченное окно на плохо обструганный тюремный стол.
- Да, вот прямо на том месте. Вот тут, - сторож отошёл от окна слегка влево, - он сидел за столом, а перед ним лежало письмо.
- То самое?
- Нет, что вы. То письмо, которое он написал своей кровью, забрало начальство - и больше я о нём ничего не знаю. Может, уничтожили. А это - лишь копия. Я запомнил его дословно, а позже восстановил.
- Но, простите, это же его почерк. Я когда-то занимался графологией, для меня узнать почерк для меня не проблема.
- Спасибо за комплимент. Я восстанавливал его три года. Словно картину, боясь пропустить малейший завиток. Это восьмая, самая последняя и самая удачная моя копия.
- Большое спасибо вам от лица истории - за то, что вы сохранили этот документ. Ведь это было опасно?
- Ну не настолько уж, - старик помрачнел,видимо, тема была ему неприятна, и обошёл стол кругом, а затем вернулся к двери. - Вот так вот я и стоял, в дверях, а он сидит за столом, прямой, как всегда, лицо строгое и спокойное, и пенсне на носу. А глаза закрыты. И правая рука на письме, а рядом - ланцет, которым он писал. Им же он себе вены и перерезал. На левой руке, понятно - правой он писал. Я и не сразу понял-то, что он уже мёртв, говорю: "Товарищ капитан, вы припрячте письмишко-то, и ланцетик, а то обход скоро", а он не шевелится. Подошёл - а там в ракушке, ну, для пепла, значит, - кровь засохшая, и левая рука у него висит. Потом уж врач осмотрел - он её не раз терзал. Однако же попервоначалу этого не заметить было - рукав он так на манер манжетки сделал, чтобы и до руки достать, и рану закрывало. Ну, и чтобы кровью одёжку не попачкать, сам собой. Аккуратист был, вечная ему память. - Сторож повернулся к писателю, и, промолчав минуты две, снов заговорил - Я с ним всю жизнь пробыл, и знаете, что я вам скажу? Оно, может, и грех, самоубийство-то, но вот как я его увидал, сидящего, возле письма-то, так вот и запомнил на всю жизнь: вот он, последний офицер, таких больше нет. Я, знаете ли, в бытность сторожем всякого навидался, так у нас тут и командармы гнили, друг-друга таким дерьмом проливали, что и чёрт утонет, а вот он ото всех отличался. Как был офицером, до крови, до мозга костей, так и остался. И в смерти остался, потому как смерть по офицерски принял! Когда понял, что его и после смерти Сталина не выпустят, что гнить ему до скончания века, так и сам решил - нету ни у кого власти над моей душой, и ушёл на небо, к жене да детишкам. Всех их смерть прибрала, а он лишь только к ним отбыл, как и обещал.
- Спасибо, вы очень много мне прояснили. Теперь понятно, почему он не сбежал - ведь с вашей помощью, я думаю, ему бы это удалось. Он просто не знал, что дочь всё ещё ждёт его.
- Как ждёт?! - сторож от удивления переменился в лице и выронил на пол папиросу, которую вертел в руках. - Я же помню, как он в сорок втором убивался, когда ему извещенье-то пришло, что вся семья при бомбёжке погибла!
- Да нет, его дочь выжила, хотя и сильно пострадала, а после войны даже вернулась в Польшу. Не так давно я был в Торуни, у его внучки.
- Выжила, слава те, господи! Ну спасибо вам, товарищ, за такую новость, я вечерком как пойду капитанову могилку-то проведывать, так ему и скажу, что выжила его доченька, что остался его род на земле-то!
- Давайте пройдёмся туда сейчас. Мне любопытно увидеть его могилу, да и с вами я хотел бы ещё поговорить. Вы ведь сказали, что были с ним всю жизнь?
- Да, почетай, с юности. - Сторож вышел из камеры и сделал знак следовать за собой. - Как в сорок первом добровольцем ушёл на фронт, да к нему попал, так и был с ним везде: и на передовой, и в тылу вражьем, и в плену вместе. Даже тут. Только вот меня судьбина здесь при нём сторожем сделала, до всё одно, даже так я ему вестовым оставался, ежели по-старому говорить. - Старик лавировал по тюремному двору среди каких-то странных железяк, врытых в землю труб и ещё какого-то хлама, а на лице его появлялось всё более благостное выражение. - Любил он меня, частенько помощь оказывал. Даже перед трибуналом выгораживал, да вот сам-то загремел. Эхх.. - сторож остановился наконец у ряда одинаковых земляных насыпей. "Могилы" - понял писатель, - "безымянные могилы сотен тысяч политзаключённых. Воистину, только сторож при тюрьме может найти здесь одну-единственную, нужную".
Старик шёл, словно зацепившись глазами за одну точку, а потом остановился где-то в середине восьмого ряда.
- Вот она, - указал он на могилу, на которой лежала слегка поржавевшая стальная пластина с надписью "Капитан Патсулёзный Болеслав Казимирович, умер в 1953 году".
- Вы озботились?
- Да, сразу как можно стало. - Старик перекрестился. - Здравствуй, товарищ капитан, - присел он у могилы. - Новость я тебе принёс, хорошую. Дочка твоя в той бомбёжке не погибла, а после войны так и вовсе на родину вернулась. У тебя уже внучка есть. - старый сторож улыбался.
- А скоро будет и правнучка, - добавил вдруг писатель.
- Вот, уже и правнуки на подходе - лицо старика светилось искренни, детским счастьем. - Слышишь, Казимирыч, есть кому после нас дожить, не зря мы жилы рвали, немцев били, на зря!
Писатель молча смотрел, как по лицу престарелого сторожа бегут счастливые слёзы, как он, стоя на коленях у могилы разговаривает со своим капитаном, рассказывая ему, как хорошо стало в мире теперь, когда нет ни немцев, ни лагерей.
Уже когда он уезжал, старик спросил у него адрес дочери капитана. Писатель выдернул из блокнота лист, и выведя на нём аккуратным почерком адрес, сказал:
- Напишите ей письмо обо всём, что помните про него. Она будет очень рада - ведь она не видела отца с начала войны.
- Обязательно напишу, - улыбался сторож. - Скажите, товарищ писатель, а вы в своей книге всё-всё про него отпишите, как было?
- Боюсь, что не совсем. - Писатель нахмурился. - Видите ли, это всё-таки не научно-исторический труд, это художественный роман. В конце произведения капитан вернётся домой, оправданный, к дождавшейся его дочери.
- Но почему, когда ведь он тут остался? - сторож настолько был поражён этими словами, что разом забыл про всё остальное.
- Наверное потому, что людям необходима надежда на лучшее. И ещё потому, что мы все должны в конце-концов возвращаться домой. - улыбнулся писатель.
Когда он уходил, сторож долго смотрел ему вслед. А затем вдруг опрометью кинулся в свою каморку. Менее, чем через минуту он выскочил оттуда с небольшим свёртком и, гремя ключами, направился к зданию тюремного архива. Замок от подвала давно не смазывали, и ключ поворачивался с трудом, но в конце-концов дужка с громким щелчком отошла, и старик заполошно побежал, спотыкаясь, по лестнице вниз. Там в глубине подвала, он бежал мимо пыльных стеллажей, словно боясь опоздать, пока не оказался у нужного. "Все мы должны в конце-концов возвращаться домой" - бились в его голове слова писателя. "Подписка, сроки давности - сколько можно. Уже и после смерти достали! Чёрт с ними, с пятидесятью годами - хватит терзать человека". Наконец, пошатывающийся, сторож вышел из подвала. В его руках была картонная папка с надписью "Дело Љ5300784". Бледный как смерть, старик медленным шагом поплёлся в свою кандейку.
- Хватит уже, хватит тебе маяться, Казимирыч - бормотал он, белыми, дрожащими руками развязывая шнуровку. Допросы, протоколы, всё это он отбрасывал, пока не нашёл один-единственный лист: анкету, с приклеенной к ней канцелярским клеем фотографией усатого немолодого офицера. Аккуратно, словно бесценную реликвию, он сложил этот лист вчетверо и положил в конверт. Затем достал из свёртка погоны, ордена и опустил их туда же. Наконец, будто бы священодействуя, он достал ручку, блокнотный листок, и, сверяя каждую букву, начал выводить на конверте "г. Торунь, улица Кшиштовка"... Он всё ещё слышал тихий голос писателя: "..все должны в конце-концов возвращаться домой"