Всю дорогу я мечтала о том, как открою дверь, зажгу свет и начну раздеваться: я сброшу с плеча в угол на этажерку тяжелую сумку, размотаю с шеи газовый бирюзовый платок, расстегну три застежки и молнию и скину с плеч черную замшевую куртку; я расшнурую полусапожки, расстегну на них молнии и вытяну из них свои несчастные ножки: боже, какое это наслаждение, нашарить уставшей ногой старый тапок и нырнуть в привычное, мягкое... Потом я шагну в комнату и, не зажигая света, начну стягивать с себя по очереди свитер, юбку, рубашку, колготки, бюстгальтер и трусики. Затем прошлепаю голышом в ванную и, наконец-то, смою с себя весь этот день: я смою с себя хмурое утро, когда так трудно просыпаться и очень не хочется вылезать из-под одеяла; телефонные звонки, мешающие мне выпить перед уходом на работу чашку чая, смою унылое путешествие в общественном транспорте, когда какой-нибудь ослик-автобус везет тебя по заученному маршруту, а ты смотришь в запотевшее окно широко раскрытыми глазами, продолжая досматривать утренние сны; особенно тщательно я смою все деловые встречи и бесконечные деловые и нет -- разговоры: я буду тереть себя мягкой губкой взбивая в пену душистое мыло, дыхание мое станет наконец-то ровным и не будет бешено колотиться сердце...
А дверь в ванную будет чуть-чуть приоткрыта, потому что я плохо переношу духоту.
Я выключу воду, замотаюсь в большую клетчатую простыню: простыня тонкая, свежая и очень большая -- на двуспальную кровать... На мгновенье она мне покажется прохладной, но уже через несколько секунд она вберет в себя влагу с моего тела и мое тепло.
В простыне, словно в вечернем платье без бретелек, в чалме из белого махрового полотенца я прошлепаю на кухню. Я включу настольную лампу и поставлю на плиту чайник... Если бы это было лето -- я бы присела возле стола, откинувшись на спинку стула и сидела бы так, не думая ни о чем, в ожидании, когда закипит вода... Но теперь зима. Из окна довольно сильно дует, поэтому я, скорее всего, вернусь в комнату и быстро переоденусь в хлопчатобумажные трикотажные трусики, футболку и трикотажные брюки: я, как в детстве, люблю сидеть на стуле, подвернув под себя ногу, или взобраться на стул с двумя ногами: по-татарски, как говорит моя мама. А еще я надену хэбэшные носки, а сверху -- шерстяные, теплые, ручной вязки; а поверх футболки -- трикотажный зеленый джемпер: я люблю, когда в одежде удобно и уютно.
Потом я вернусь в ванную, развешу сушиться простыню на перекладину и, размотав тюрбан, разотру полотенцем волосы. А потом уже нырну под свет настольной лампы и, священнодействуя над желтой кружкой с синим тюльпаном, -- буду заваривать чай. О, как я люблю заваривать и пить чай: утоляя жажду или чтобы согреться; чтобы скоротать время... Но больше всего на свете я люблю пить чай в хорошей компании, под задушевную беседу или листая новую книгу (а можно и старую), но любимую.
Итак, я заварю чай, и кухня наполнится ароматом мяты, косточек вишни и лимона. Пока чай будет настаиваться, я сяду возле стола и откинусь на спинку стула, не думая ни о чем...
А что же будет дальше?..
...Я так задумалась, что чуть не проехала свою остановку.
На улице было холодно и сухо. Снега не было, хотя был уже 5-ый день зимы, зато был гололед, и люди, отвыкшие за лето и осень к таким каверзам природы, теряли равновесие, падали и больно ударялись о мерзлую землю и асфальт...
Я перешла на другую сторону улицы и, осторожно скользя ногами, стала подниматься по ступенькам. Потом так же осторожно, я проскользнула к подъезду. Лифт ехал откуда-то сверху. Казалось, он не доедет никогда. Нажала на четвертый этаж. Выхожу на площадку.
-- Марк?
Ты сидишь прямо передо мной, на ступеньках, прислонившись спиной к стене и куришь. Ты молчишь и даже, как будто, смотришь не на меня.
Я открываю дверь и прохожу внутрь, зажигаю свет в прихожей.
-- Заходи.
Ты заходишь и закрываешь за собой дверь.
Я снимаю с себя куртку и обувь и спрашиваю на ходу:
-- Ты голоден? Ты давно ждешь? Ты не замерз?
Нам тесно в крохотной прихожей, и я ухожу переодеваться в ванную.
-- Проходи, куда хочешь, -- кричу я из ванной, стягивая с себя ненавистную юбку и прокуренный свитер.
Я слышу, как ты прошел на кухню, налил воды в чайник и поставил его кипятиться.
-- Ты забыла взять простыню, -- говоришь ты под дверью. -- Тебе помочь?
На секунду я нахожусь в замешательстве:
-- А откуда ты... Да, спасибо. То есть нет, сейчас не надо.
-- Почему?
И впрямь, почему -- нет?
-- Хорошо, -- говорю я решительно, -- принеси, пожалуйста. И включаю воду над ванной. Но тебя все нет. Шумит вода, и я не слышу твоих шагов.
Я залезаю в ванну и выливаю в теплую воду душистую пенку с запахом леденцов... Стук в дверь.
-- Зачем ты закрылась? Ведь ты не переносишь духоту! Открой!
Я думаю, что ты прав: уже трудно дышать из-за клубов теплого пара. Я приподнимаюсь и с трудом дотягиваюсь до щеколды. Дверь приоткрывается на несколько сантиметров, и воздух становится прозрачнее. Я затаиваюсь под пенным покрывалом, но никто не заходит. Через щель мне слышно, как ты шуршишь пакетиками заварки и позвякиваешь крышечкой фарфорового чайника. Ты священнодействуешь над желтой кружкой с синим тюльпаном.
Дыхание мое становится ровным. Сердце перестает бешено колотиться.
-- Марк?
Ты заходишь и встаешь надо мной, раскинув, словно крылья, руки, в которых ты держишь клетчатую простыню.
-- Тоненькая, -- говоришь ты, слегка касаясь материи подбородком и потягивая воздух, добавляешь: -- пахнет свежестью...
-- Ну? -- говоришь ты.
И я встаю во весь рост в душистой пене и капельках воды, и ты укутываешь меня, как мумию, и, подхватывая на руки, несешь в комнату.
Ты уже разобрал постель и теперь укладываешь меня, вернее, усаживаешь, спиной к подушке и заботливо укрываешь теплым одеялом.
Поначалу мне становится холодно. Я высвобождаю из простыни руки и поправляю на голове неловко накрученный тобою тюрбан из банного полотенца.
-- Ничего, сейчас согреешься, -- обещаешь ты и уже ищешь к шкафу, во что мне одеться.
-- Футболку?
Я киваю головой и, не видя моего кивка, ты стоишь ко мне спиной, ты все равно откладываешь ее в сторону.
-- Брюки? Носки? Джемпер? Теплые носки?
Ты достаешь с полки белые хлопчатобумажные трикотажные трусики, и, сняв со стула все вещи, перекидываешь ко мне на кровать, а сам уходишь на кухню.
-- Марк?..
-- Я не хочу есть.
-- А выпить? -- Я выхожу из комнаты, разматывая тюрбан. Волосы мокрыми прядями рассыпаются по плечам, как у Медузы-Горгоны.
-- Хочу, -- отвечаешь ты. -- А что у тебя есть?
Мне хочется сказать: "У меня есть ты". Но я вовремя спохватываюсь: на вопрос -- "ЧТО?" -- отвечают неодушевленные предметы.
-- Амаретто, -- говорю я уже из ванной, -- амаретто "Паганини".
Я сушу волосы полотенцем и развешиваю на перекладине простыню.
-- Амаретто, ... амаретто, -- повторяешь ты с каким-то легким акцентом и, словно вопросом к самому себе, -- и сам себе отвечаешь: это хорошо -- амаретто, -- я, пожалуй, хочу именно амаретто...
Я достаю фужеры: желтый и сиреневый.
-- Надо маленькие рюмочки.
-- Но у меня нет маленьких рюмочек.
-- Ох, -- сокрушенно вздыхаешь ты.
-- Я испортила тебе праздник? Праздник встречи с амеретто? -- говорю я.
-- Да, -- отвечаешь ты. Поднимаешь на меня глаза и, наконец-то, мы видим друг друга. Узнавание происходит в какую-то долю секунды.
-- За встречу, -- звякаешь ты желтым фужером о сиреневый.
Над столом тикают часы, драгоценное время сочится сквозь пальцы. Но мы оба молчим.
Я не хочу, чтобы так проходило время, но я не знаю, что тебе сказать. Мне даже кажется, что мне нечего тебе больше сказать, что все, самое главное, самое важное я тебе уже когда-то сказала...
-- Почему ты не хочешь есть? -- спрашиваю я.
-- Я не голоден.
-- Почему?
-- Не знаю. Не хочется.
-- А когда ты последний раз ел? Хочешь, я приготовлю омлет?
-- Это что, допрос с пристрастием?
-- Нет. А хочешь, я испеку оладьи?
-- Чего ты хочешь? Я не буду есть!
-- Я не знаю... Я не знаю, о чем говорить с тобой. А так, я бы могла тебя накормить: тебе было бы вкусно и хорошо.
-- Мне и так хорошо.
-- Правда?
-- Правда.
-- Марк?..
-- Давай пить чай.
-- Давай.
Я разливаю чай: ему -- в синюю, а себе -- в желтую кружку с синим тюльпаном.
Кухня наполняется ароматом мяты, вишневых косточек и лимона.
-- У меня есть смородиновый джем и сухое печенье.
-- А у тебя, случайно, не найдется сахара?
-- А откуда ты знаешь, как я завариваю чай? -- спрашиваю я откуда-то очень издалека: в теле разливается приятное тепло, и голова становится легкой и чужой одновременно.
-- А я не знаю, как ты завариваешь чай, -- отвечаешь ты, и глаза твои хитро улыбаются.
-- Марк?
-- Да, -- откликаешься ты.
-- Почему ты никогда не приходишь ко мне? Ведь я тебя все время жду... А ты не приходишь...
-- Не знаю. Мне всегда как будто что-то мешает.
-- А я думаю, ты просто не хочешь.
-- Это неправда.
-- А что, правда?
-- Вот, -- говоришь ты и протягиваешь мне свой бокал с чаем, -- попробуй.
-- Я прикасаюсь губами к краю бокала и вздрагиваю: он обжигающе-холоден...
"Или горяч?" -- я стараюсь припомнить это странное ощущение, ловя за хвост последние мгновения сна. Я стою в автобусе, широко раскрыв глаза и знакомый и незнакомый пейзаж все мелькает и мелькает по ту сторону окна.