В подъезде, пожалуй, тоже было холодно - во всяком случае, лампа под потолком казалась слегка подмороженной, и вокруг нее летало что-то похожее на снег. Перила лампа не освещала совсем, перила уходили наверх, в темноту, в музыку. Во втором этаже кто-то яростно лупил по клавишам, замирал, задумывался, проходил по ним расслабленными, досужими кистями, и снова злился, бил их, стерв, наотмашь.
И слышался монотонный голос:
"Кринолинъ - ткань изъ конскаго волоса, юбка, сделанная изъ такой ткани, юбка на тонкихъ стальныхъ обручахъ, бывшая некогда въ моде..."
Уже раз пять проезжала мимо равнодушная морда трамвая, уже часы на башне пробили восемь раз. Из приютившегося в доме магазина "Букинистъ" студенты и инженеры тащили на мороз книги по электрике, сопротивлению материалов и римскому праву, а также всевозможные словари. Некоторые терлись тут же, у метущегося фонаря, и в ожидании трамвая книги глотали.
А на втором этаже шторы были задернуты, проползали по шторам ленивые силуэты, и монотонный женский голос читал:
И вдруг - сразу несколько спорящих голосов, и женский силуэт в окне стал протягивать руки и увещевать.
- Ах, оставь, Маша, оставь! - Гаркнул баритон, и женский силуэт печально растворился в аквариуме комнаты.
В подъезде во втором этаже швырнули дверь, и кто-то быстро застучал каблуками по ступенькам, остановился резко, брякнул что-то неразборчивое двери и спокойнее зашагал вниз.
"Гриппъ, он же инфлуэнца - острое воспаление дыхательныхъ путей, имеющее эпидемическiй характеръ..."
Он вывалился из подъезда, в фуражке, с висящими, мокрыми от теплого индийского чая усами, на которых сразу же стала расти сосулька. Лицо у него было такое, что сейчас, немедленно следовало бы зачерпнуть из сугроба и нещадно растереть. Но снега, снега не было на Земле! - была одна лишь жижа, размытые мокрые человечьи следы, медленный снег бесполезно таял в этой каше, и пошло капало с крыш.
- Ах, чортъ! - Он потер ухо, запрокинул голову и поглядел во второй этаж. - Какъ это нехорошо!
Он стал хлопать себя по карманам шинели, будто забредший на ярмарку нищий скоморох, затем поднес руки к лицу, и неожиданно под усами заиграла адским огнем длинная искривленная папироска.
"Табакъ - растенiе изъ семейства пасленовыхъ, вывезенное изъ..."
- Ебу я такiе дела, - в нерешительности добавил он. - Изволите ли видеть, старший братъ Дмiтрiй не может позволить себе сходить на блядкi! Какова!
Чарующая музыка во втором этаже смолкла, и стал отчетливо слышен голодный львиный рык Окуджавы, доносившийся с той стороны улицы, из раскрытых в морозную ночь окон музыкального училища.
Скривившись, Дмитрий пошел вдоль проспекта, сначала медленно, словно чувствуя на своей спине отчаянный взгляд зашторенного окна, затем все быстрее и быстрее, и, наконец, побежал, высоко поднимая ноги, словно сумасшедший, лишенный велосипеда, велосипедист. Он торопился. Его ожидали уже полчаса.
Не меняя скорости, он свернул на втором повороте на горбатую ухающую вниз улицу, в конце которой виднелись пакгаузные строения, и у железных ворот со звездой дежурил сонный, надежно упакованный в бурку караульный.
Откуда-то из подворотни вырвалась расхристанная, словно идиотка-сомнамбула, поземка и стала пылить у ног. Дмитрий обогнул высокий бетонный забор и нашел то место, где отсутствовала одна плита, то ли отколотая взрывом бомбы, то ли просто не установленная рабочим - Бог знает.
Тень забора родила вдруг еще одну, двуногую, тень, и тень эта отдала честь и просипела сивушно из-под башлыка:
- Осторожно, ваше благородiе, не оступитесь!
- Васiленко? - Отшатнувшийся было Дмитрий, пригляделся. - Что же ты, братъ, мерзнешь здесь?
- ... основанное на Коране, - отозвался Дмитрий, ощущая вдруг легкий гриппозный озноб. - Неплохо бы итти уже. И чаю...
За забором стояли в беспорядке натыканные короба складов, и лунная дорога меж ними, ведущая к заледенелой огромной луже, казалась лезвием опасной бритвы. На железных замках лежал белыми искрящимися муфтами снег, из зарешеченных окон доносился один лишь истошный вой изловленного ветра. Когда они вышли на лужу и, крадучись, заскользили по ней, будто два малолетних вора или два опереточных злодея, Дмитрий вдруг подумал, что лужа налита преднамеренно, и сейчас, возможно, тонкий луч ружейного прицела нащупывает их, и некто невидимый, скрытый от них за окном хоть вон той дальней сторожки, смеется, тешится их беззащитным ледяным балетом и не спешит спустить курок.
От этой мысли Дмитрию сделалось покойно.
- Стой, братъ, - попросил он своего спутника. - Остановись.
- Как же, - забеспокоился тот, поглядывая на луну. - Нельзя, вашбродь, нужно...
- Нет, не трогай, давай, знаешь ли...
- Как же это, зачем, вашбродь?
- Давай уснемъ прямо здесь, любезный. У меня, кажется...
- Нельзя, вашбродь, - прозвучало из тумана.
- Инфлуэнца, да...
- Испанка?
- Наверно. Мне бы чаю, Васiленко...
- Это мiгом, вашбродь.
Так, шаг за шагом, приблизились они к покосившейся, обшитой рубероидом, сторожке с кривой самоварной трубой, выпускавшей временами, словно раздумывающий над картой курильщик, облачко ядовитого пара.
Василенко прислонил Дмитрия к стоящему колом у сторожки бревну, залез в сторожку по-жабьи, так что наружу высунулся лишь его грузный, побитый вошью фронтовой зад, и стал возить руками по полу, то ли массируя этот бревенчатый пол за какой-то внутренней надобностью, то ли нашаривая дощатую крышку потайного лаза.
Наконец ему удалось вытащить на свет божий, точнее, на свет истошного глаза луны, скользкий лакированный патефон с пластинкой Вертинского и гофрированным латунным рогом. Тут же из подпола полез было и сам Вертинский - с паутиной на скорбных усах, замшелый, будто болотный пень, с мольбою в заиндевелых китайских глазах.
На звуки музыки из присыпанного снегом, так что и не заметишь, фургона, блестящего голубоватым в этой скверной ночи, выскочил, как чорт из табакерки, молочный брат Владимир со шприцем, деловитый и равнодушный, как электрическая конка, крадучись приблизился к жабе Василенко и вколол в нее через шинель весь шприц по самое нехочу, так что жаба распласталась моментально в дряблую змеиную кожу, накрыв собою и Вертинского и потайной лаз. Следом за Владимиром в открытой двери фургона показалась сестра Ольга и сестра Медея - обе в стервозных бриллиантах и мягких кавалерийских сапогах.
- Готовъ ли ты къ полету, другъ мой? - Дохнул Владимир изморозью в лицо Дмитрию, отдирая его от бревна. - Готовъ ли ты въ одночасье сделаться летуномъ?
В глазах его всплеснулся красноватый мистический отблеск, будто два мгновения назад он проглотил свою адскую пахитоску, и она, подталкиваемая снизу миазмами души его, поднялась сейчас в голову.
Вдруг, откуда ни возьмись, жесткий, как старческое петушиное мясо, и розовый, как пятка младенца, проскакал меж ними по ватному снегу на одной ноге обнаженный по пояс Сологуб, в цигейковой ушастой шапке, с отягощающим руку длинным свинячим хвостом, коим нещадно истязал свою пониже спины, укрощая похоть и пробуждая в груди своей звероподобие. Скрючившийся в три погибели телеграфный Шкловский открыл собой консервную банку утра и набожно пожрал в испуге утекающую пастушескую звезду Венеру.
Брат Владимир подал знак. Тотчас из фургона заструилась ведомая сестрой Медеей и сестрою Ольгой золотая кишка. Оголив часть Дмитрия, брат Владимир заправил в нее медный резьбовой патрубок и, поднатужившись, открыл примороженный рубиновый вентиль. По неопытности Дмитрий сперва пытался пропустить водородную бурю через себя вместе с истекающим задохшимся вирусом, из-за чего весь мир на пять верст в округе зачихал и сгорел от адской температуры, но после усилием нервного магнетизма преградил комом в горле путь потоку, отчего третий глаз его вылез из орбиты и повис на гибком отростке.
- Добрый путь! - Воскликнул Сологуб, поедая остатки Шкловского.
- Прелестно! - Воскликнул Шкловский.
- Добрый путь! - Воскликнул Вертинский, ретируясь в свою подземную обитель.
Внезапно все они стали спешно бежать Дмитрия, будто страшась его божественного гнева. Сперва и складские бараки разбежались было в разные стороны, но потом в отчаянии сгрудились, сбились в серое подрагивающее стадо и стали заворожено созерцать этот невероятный взлет. Лунная река поднялась из берегов и кто-то дерзкий стал размахивать ею, как арканом, стремясь накинуть на горло Дмитрию смирительную петлю. Но Дмитрий летел уже слишком высоко. Идеальный картограф, он видел теперь разом весь город в его целокупности и готов был хоть сейчас исправить все оплошности градостроителей своим всеведающим перстом. Вошь, выползшая из складок его шинели, едва поглядев на рыхлые, затканные ситцевой дымкой окраины, моментально обрела буддхическую дхарму и переродилась в павлина.
- Я лечу! - Блаженно орал Дмитрий водородным фальцетом. - Блядь, Маша, ебi твою душу, если бы ты, другъ мой, была со мною!
Но Мария не отвечала, запершись где-то внизу, в своем втором зашторенном этаже, и лишь лазурные радиоволны доносили сквозь поднявшуюся самовитую пургу искрящийся электричеством укоризненный телеграфный голос:
"Цепелинъ тчк воздушный корабль зпт самоуправляющiйся зпт сигарообразной формы зпт съ аллюминiевой оболочкой тчк тчк тчк"
- Я боюс тебя, - дунула Дмитрию в ухо приблизившаяся, напоенная лунным нектаром туча, - аэронавтъ. Сейчас твой земной фаллосъ вонзится въ мое истомившееся лоно, и на поля сражений прольется всеомывающий мироносный дощъ. Но пусть такъ будетъ!
И, словно льстиво поддакивая туче, снизу гулко побежал по алюминиевому животу Дмитрия спорый пехотный, кавалерийский и артиллерийский дождь. С запада, где все еще лежала губительная варварская мгла, прилетали аккуратно подкованные сапоги, фарфоровые кофейные чашки, пульмановские вагоны и пушечные снаряды. С востока, где уже полыхал неуемным алым полотнищем плавящий склоненные кудрявые головы облаков Светоч, летели шапки, цилиндры, кепи и остро заточенные, лихо оседлавшие кокетливые дамские шляпки, страусовые перья.
- Я - мiротворецъ! - Трубно ревел Дмитрий, распираясь от подпитывающей его лунной тучи. - Я - посланецъ небесного правителя! Вы, германцы, и вы, подданные российскаго царя! Бросьте ваши ружья и пулеметы, взойдите все въ лунную гондолу, испейте луннаго нектара и возлюбите другъ друга, какъ возлюбилъ васъ всехъ лунный Богъ!
И едва закончил он изречение, как орудийный дождь мгновенно прекратился, и со всех частей света потекли к нему тонкие, как шелковые нити, шинельные ручейки. Ручейки эти братались друг с другом, образуя мутные широкие рукава шинельных рек, вымывая на своем пути марсианские каналы в благодатной почве карпатских предгорий и в растрескавшемся глиноземе причерноморской степи.
- На хуйъ, - сказал Дмитрий, ласково поглаживая рукою этот шинельный прилив. - Я и есть лунный Богъ. И никакого другого Бога, кроме меня, высокаго и великаго, в мiре нет.
- На хуйъ! - Возопил Дмитрий, отталкиваясь ногами от Земли и взмывая в тропосферу. - Я - более чем лунный Богъ, я - Вселенная. Я - Абсолютъ. Я - Черная Дыра Мiра Зданiя! Я - космический Цепелинъ!
- Ну и иди, мономанъ...
Ложка ударилась о край чашки, родив ноту фа и две скребущие паузы.
Мария стояла у окна, сжимая в кулаке мягкую складку шторы, и зачарованно глядела, как далеко-далеко падает на сонный пригород горящий проволочный каркас.