|
|
||
У моего друга-ирландца - рак легких. Сначала рак появился в левой почке, потом распространился по всему телу. Рак нужно было как-то назвать, а левой почки уже фактически не было, врачи и назвали - "рак легких". Ирландец сидит дома, пьет химию и общается со мною по электронной почте.
- Как дела, Алекс? - Спрашивает он.
- Не так уж хорошо, - отвечаю я.
- А что случилось? - Интересуется ирландец.
- Простудился. В груди что-то болит.
- Да, - подхватывает он, - у меня тоже болит. Я вам говорил, что у меня нашли рак?
Так мы общаемся уже третью неделю. Он развлекается, а я курю все меньше и меньше...
Его зовут Шемас, по-английски - Джеймс. У Шемаса есть брат Шон, сейчас он работает в Таиланде. Местные называют его - "белый слон": Шон работает в компании по вырубке леса - раньше тайцы для этой цели использовали индийских слонов.. Шон младше Шемаса на десять лет, а Шемасу - сорок пять. Видятся они не часто: Шон наезжает в Дублин раз в полгода. Он берет на прокат старый "Ягуар", загружает в багажник рыболовные снасти и едет на окраину. Подъезжая к семейному особняку, Шон сигналит и орет:
- Шемас, свинья! Ты еще не оделся?!
Через пять минут появляется Шемас: на нем выглаженные брюки, накрахмаленная сорочка. На ходу Шемас затягивает галстук. Они молча обнимаются, Шон включает зажигание и выезжает, поворачиваясь на сиденье всем своим слоновьим корпусом, оглядываясь, чтобы не задеть бампером палисадник.
Они высаживаются на берегу озера - пролетарий Шон в джинсах и ковбойке, с тайским амулетом на бычьей шее, и интеллектуал Шемас, со своим галстуком. Хладнокровный Шемас умеет подсекать в нужный момент, а у Шона удочка ходит туда-сюда - он привык работать с тяжелыми, толстыми стволами.
- Я тебе завидую, - говорит Шон, глядя, как Шемас уверенно вытаскивает из воды трепещущего карпа. - Все у тебя в жизни получается.
- Ты не прав, - хладнокровно отвечает Шемас, снимая рыбу с крючка. - Я никогда не был в Таиланде.
- Так в чем же дело?! - Возмущается Шон. - Приезжай осенью!
- Обязательно, - отвечает Шемас, - только закончу дело О"Брайана и передам О"Конелли дело О"Тула. И тогда я твой. Давай закругляться - у меня через час встреча с О"Брайаном.
Через пять дней Шон уезжает валить тайский лес, а Шемас остается вести дела О"Брайана, О"Тула и О"Кассиди - до следующего лета.
Звонок в дверь. Открываю - бритый налысо человек с холщовым мешком.
- Здравствуй. Где у тебя можно покормить божеств?
Бузовкин, мой армейский товарищ, одессит. Проникнув на кухню, он бережно выкладывает на обеденный стол резные фигурки, просит чашку воды и немного риса. Каждому божеству кладет по зернышку и дает испить немного водицы. Покормив божеств, садится прямо на пол и протяжно поет: "Ом мане падмэ хум". Мы не виделись с ним семь лет, мой адрес он добыл у нашего соседа по казарме: правого от Бузовкина и левого от меня. Соседа я почти не помнил - сохранились лишь какие-то смутные воспоминания об украденном ночью сале.
- Вот это, - показывает Бузовкин, - божество огня, вот это - божество милосердия, а вот это - божество зависти.
- Зависти? А на кой оно нужно?
- Оно учит правильно завидовать, - поясняет Бузовкин. - Зависть не должна унижать того, кто завидует, и возвышать того, кому завидуют. Поэтому завидовать нужно не сильным, а убогим.
Подарок Бузовкина стоит у меня на полке и не обременяет. Первое условие, которое поставил мне Бузовкин - кормить подарок три раза в день: по зернышку риса и по капле водицы. Второе условие - ежедневно в десять часов вечера складывать руки лодочкой, три раза кивать, и после этого докладывать божеству о своих достижениях за прошедший день. Вчера моим достижением было то, что я позавидовал писателю Лимонову. Не тому, что Лимонов может позволить себе выйти на крышу, чтобы продемонстрировать нью-йоркским негроидам свою задницу, а тому, что у Лимонова есть крыша, на которую он может выйти в любой момент, когда пожелает. У меня такой крыши нет, есть только незастекленный балкон - метр в ширину, восемь метров в длину - ходить по нему в голом виде бесполезно - задница оказывается ниже уровня перил, и никто, буде Лимонов окажется на моем балконе, ее не увидит. Сегодня никаких достижений у меня еще не было...
- Как дела, Алекс?
- Не так уж хорошо.
- А что случилось?
- Простудился. Поясница болит.
- Сочувствую. Сходите к врачу. На всякий случай.
- Спасибо.
- А у меня новость. Шон приехал.
- Передайте ему привет от меня. Как всегда, на неделю?
- Да. Он увозит меня с собой. Это как бы длительный отпуск... Посмотрю, как он валит лес, и тайские девушки, да? Это супер.
- Здорово, Шемас. Я вам завидую.
...
- Спасибо, Алекс. Большое спасибо.
Т-образная цельнометаллическая отвертка
Решающую роль в прощании с моим до-перестроечным детством сыграли три вещи - Т-образная цельнометаллическая отвертка, Достоевский и КГБ. Мой отец был партийным функционером и одно время заседал в ампирном сталинском дворце (сталинский "V-ампир") на Банковой, где заведовал сектором идеологической работы. Сейчас в этом кабинете заседает мой старший брат - помощник советника президента по делам религии. Возможно, когда мой брат, впервые зайдя в свой новый кабинет, открыл ящик рабочего стола, он обнаружил в нем не доделанный отцом транзисторный приемник. Идеологическая работа шла своим чередом, а для души отец занимался радиолюбительством - покупал советские приемники - "Спидолу", "Маяк", и доводил их до мирового технического уровня. Позже, когда отец перевелся в Институт Атеизма при ЦК Партии, он организовал из тамошних научных работников радиолюбительскую ячейку. Радиосхемы выуживали из зарубежных радиолюбительских журналов и множили на институтском ротопринте. Распечатки, снабженные лиловым штампом "Проверено. Начальник 6-го отдела майор Загоруйко" расходились по рукам - далеко за пределы института. Все это происходило вполне легально, с одобрения директора, которого также удалось привлечь к радиолюбительской деятельности. Доделанная советская техника раздавалась родственникам, друзьям и друзьям друзей. У пятидесяти процентов МНС-ов и СНС-ов в нижних ящиках стола обжились сорокавольтовые советские паяльники, а на черновиках "Методических указаний по борьбе с проявлениями мягкотелости в отношении претензий католицизма на роль мировой религии" нередко можно было наблюдать застывшие слезы канифоли. В августе девяносто первого отец, настраивая очередную "Спидолу", случайно словил радиостанцию "Свобода", передававшую сообщение о путче, и скончался от сердечного приступа. Но это было потом и отношения к делу не имеет.
У нас была большая библиотека - большей частью подписные издания, полные собрания сочинений - трех Толстых, Пушкина, Чехова, Грина.. Достоевский был представлен одним лишь черным однотомником "Преступления и наказания" из серии "Школьная библиотека". Я открыл его один лишь раз и читать не стал - пыльные, прожаренные, словно от вшей, проспекты, обносившийся, мучимый жарою непонятный студент и мысли, мысли, мысли.. Тогда я читал Грина - свежий морской воздух, свежие чувства, Зурбаганский стрелок и чума в закрытом городе. Портрет и биография Грина немного разочаровывали - угрюмый, худой, слабый, сошел по трапу в Александрии, потыкался туда-сюда, понюхал воду в канаве и вернулся. Дальше - какие-то эсеры, барышни, филеры... Единственное позднее стоящее - "Крысолов". Тифозный бред, пустой дворец на набережной, лабиринты, сокровища - оставленные хозяевами деликатесы. Ну и крысы - в продолжение "Щелкунчика", любимой детской книжки.
Однажды вечером зазвонил телефон. Отец снял трубку, долго вслушивался, вдруг сделался белым и присел на стоявшее в прихожей трюмо.
- Как это? - Все время спрашивал он у трубки. - Как это?
Из трубки доносились какие-то пространные, успокаивающие объяснения: мол, ваш сын находится в отделении милиции Ленинградского района, мол, вы можете его навестить до того, как его повезут в следственный изолятор, мол, он просит сигарет.
- Андрей?! - Мать схватилась за голову.
- Да, - ответил отец, осторожно опуская трубку на рычаг, - пойдем. Нам нужно, нужно поговорить.
Они ушли на кухню и долго разговаривали, то срываясь на крик, то переходя на шепот. Потом мать собрала какие-то вещи в рюкзак, и они уехали. Вернувшись, мать зашла ко мне в комнату, погладила по голове и сказала:
- Все, Миша, тебе нужно взрослеть.
По ее тону я понял, что взрослеть нужно как можно скорее - лучше всего, прямо сейчас. Это означало - хорошо учиться, помогать матери по хозяйству, ни с кем по поводу брата не болтать. Мои же планы были - ехать этим летом в Одессу и поступать в мореходку. Запасным вариантом оставалось цирковое училище в нашем городе. Учиться мне давно уже надоело.
Как взрослый, я был допущен к тайне, хотя до конца так ее и не постиг. Это было очень странное, колеблющееся время - между Брежневым и Горбачевым. "Андропка" издал указ, по которому меня могли замести во время уроков в кинотеатре или гастрономе - поэтому разбавленную "Пепси-колой" водку мы ходили пить в запущенный сквер. Потом "Андропка" умер, вместо него пришел какой-то другой, вроде бы портретно знакомый и не особо интересный. Вроде бы его и вообще не было. Да вскоре и на самом деле не стало. Мореходка и цирковое - все это, конечно, так и осталось, в мечтах. Мой друг, все-таки уехавший в Одессу, вернулся оттуда через год - постриженным "под бобра" и пьяным. Он рассказал, что служил в мореходке "козлом на саксе" - до мореходки он посещал музыкальную школу и подавал серьезные надежды на карьеру пианиста. И вот он вернулся, и мы с ним попытались составить школьный ансамбль - вместе играли "Yesterday", "Girl", вместе пили пиво и охотились за девчонками. Но у него не было тайны, а у меня - была.
Заключалась она в том, что мой старший брат ограбил двух кубинских студентов - украл у них магнитофон и какое-то шмотье. Их комнату в общежитии он вскрыл огромной, похожей на фомку, Т-образной цельнометаллической отверткой. Брату нужны были деньги - не для себя, а для друга. Другу нужно было делать ноги - в это самое время КГБ начинало раскручивать так называемую "организацию коммунистов-революционеров", созданную на философском факультете, где учился мой брат. Конечно, брат мог одолжить деньги у родителей - но в этом не было бы... чего? Вот с этим вопросом я и обратился к настольной книжке моего брата, да так увяз, что никакого ответа и не потребовалось. Я вдруг увидел, насколько мой брат был этим самым студентом, я проник в его мысли, я разглядывал теперь все эти внутренности и задыхался. По-моему, это была моя первая пятерка по литературе в десятом классе - сочинение "Образ Раскольникова в романе Достоевского "Преступление и наказание".
Между тем, все было не так уж просто. КГБ сцапало "друга" где-то на китайской границе - парень, разочаровавшись в революции, направлялся в Шамбалу. И вот его сажали на пять лет. Еще кто-то, какой-то организатор, получил семь (был выпущен при Горбачеве), еще кто-то вскрывал себе вены... Мой отец пошел к знакомому генералу в соседний подъезд просить за сына - дали два года химии. Обухов, городишко под Киевом - до Крещатика ехать часа полтора. Конвоя никакого. Жили в строительных вагончиках, практически без охраны. За забором - обычная городская вольная жизнь. Через полгода брат появился в нашей квартире - небритый, в рваных джинсах - беглый каторжник. Опять слезы, истерики и уже ставшее общим местом: "Миша, тебе нужно взрослеть!"
А у меня как раз случилась первая любовь - Танька из соседнего подъезда, девица требовательная и побуждающая к значительным усилиям и трате времени на обхаживание. Я стал пропадать, не приходил к ужину, тосковал, сидя под Танькиными окнами. Я был эгоист. Я хотел тосковать и видеть Таньку, а помогать по хозяйству в отсутствие матери, носившей брату передачи, я не хотел. Впрочем, брата я любил и во всем его слушался. Особенно после того, как он однажды слегка выдрал меня солдатским ремнем - мне было лет десять, он как раз пришел из армии - красивый, мускулистый, авторитетный. Мне никогда не быть таким, думал я. Брат поступил на философский сразу после армии - там он стал всерьез зачитываться Ницше и Достоевским.
Бегство с химии - вещь обыденная. На первый раз прощают, на второй - дают настоящий срок, и - в зону. Обычно бегут попавшие за бытовое хулиганство алкоголики. Брат бегал два раза. Оба раза мать уговаривала его сдаться властям, и брат каялся. Вернее... Мне не забыть этого выражения лица - ему все было "all the same". "All the same" - идти ли сдаваться или не идти, "all the same" - получать новый срок или не получать. Он был не здесь. И не сейчас. Он был там и тогда - в летнем запыленном Петербурге, и, бредя его вонючими улицами, разговаривал исключительно с самим собой. Между тем, к матери присоединилась какая-то девушка-сибирячка, одна из его невест. Она часто плакала у нас на балконе, потом исчезла. Звали ее - то ли Соня, то ли Дуня... - это чистая правда! Вместо нее появилась другая невеста - будущая жена, студентка факультета психологии, как Порфирий, взявшая "дело" в свои руки. На семейном совете решили - сдать брата в дурдом. Брат принимал в совете пассивное участие и не возражал. Здесь махина Достоевского дала свой первый сбой - сначала "Преступление", а затем - "Мертвый дом".
Не стану описывать психушку - я не Кен Кизи, да и желания нет: психушка - для одних - полуанекдот, для других - полукошмар, это половинчатая жизнь между забавным запыхавшимся бредом и истошными страдальческими воплями. Допустим, можно как-то описать обитые жестью двери, квадратные, как у проводниц, ключи, забавные истории с шизофрениками-онанистами... Но это не составит никакого правильного представления о психушке - такой, какой ее видит обколотая галоперидолом "морская свинка".
Достаточно сказать, что, как это ни удивительно, психушка моего брата вылечила. Полностью и навсегда. По выходе из нее он поступил на заочное отделение исторического факультета в другом городе и закончил его с отличием. За пять лет он прочел огромное количество книг и, обладая почти феноменальной памяти, цитирует их теперь к месту и не к месту. Брат устроился научным сотрудником в музей, в музее его нашел старый друг - тот самый, что бежал в Шамбалу. К началу девяностых друг этот сделался узником совести и теперь, энергично работая локтями, неуклонно проталкивался наверх, в сливки общества. Он взял брата к себе - "разбираться" с религией. Например, с католицизмом, который стал уж совсем бесстыдно претендовать на роль мировой религии. Появившись впервые в служебном кабинете, брат получил в свое распоряжение стол - в связи с расширением отдела стол принесли то ли из подвала, то ли с чердака. Открыв ящик стола, брат обнаружил в нем сорокавольтовый советский паяльник и разобранный транзисторный приемник...
Ходить с братом по улице просто так тяжело - останавливают. Недавно мы с ним гуляли в обеденный перерыв по улице Орджоникидзе, и брата остановил раввин. Они стали беседовать о ремонте здания синагоги, о бюджете, о чем-то еще, потом раввин увел брата в синагогу. А я, махнув рукой, пошел дальше.
Я забыл сказать о том, что мой брат сам, добровольно сообщил следствию, где находятся украденные вещи и орудие преступления. Оказалось, что они целую неделю покоились невостребованной кладью в нашей кладовке, и их никто не замечал - магнитофон, какое-то шмотье и Т-образная цельнометаллическая отвертка. Теперь она одна напоминает мне о том деле - съезжая с родительской квартиры, я решил захватить ее с собой, и брат особо не возражал.
Пингвин
- Ты эта, пингвин... Скумарился?
- А?
- Скумарился, говорю? Ты, пингвин, не кумарься, мне тебя еще в зоопарк везти.
- ?
- Ты мне, пингвин, смотри - гравимэрс не заблюй, - в голосе его послышалась озабоченность.
Я вспомнил, что его зовут Витек Телец, ему меня передал водитель рефрижератора, добрый, но необщительный украинец по имени Степан. У Витька был бритый затылок, остальную часть черепа скрывала кепка с длинным козырьком. На кепке была надпись: "Terminator", из внутреннего кармана пиджака, хорошо видного мне сбоку, торчала длинная рукоять неизвестного мне оружия. Мы ехали, вернее, летели в машине, у которой были затемненные, дымчатые стекла.
- Слышь, пингвин, - расслабленным голосом спросил Витек, - а ты в натуре ботаник из прошлого?
- Нет, я - физиолог.
- Чернуху гонишь, пингвин. Та-да-да, сайонара, май бэйби... Май бест поссибл кар, - добавил он, любовно вытирая мясистым пальцем несуществующую пыль к приборной панели.
- Как?
- Крутой флайер, говорю. Не для фраеров. Что, пингвин, канает?
- Канает...
- Десять скоростей, протонный гравимодуль. Девяносто килохрустов - не хер иглячий.
В этот момент на приборной панели сдвинулась вбок незаметная шторка, обнажив изящную никелированную решетку, и нежный женский голос проворковал:
- Господа, гравимэрс приближается к системе Медузы. Просьба пристегнуть ремни безопасности. Ladies and gentlemen, the graviflyer approaches Medusa system. Please fasten your seat belts.
- Пристегивайся, пингвин, - заторопился Витек, - сейчас в атмосферу пиндолиться начнем.
Гравимэрс завалился на бок, и за окном показались первые, тощие, слегка напоминающие березки среднерусской полосы, облака.
Учитывая довольно высокую скорость, гравимэрс приземлился удивительно мягко. Когда мы вышли из него, Витек достал из кармана брелок без ключей и нажал зеленую кнопку - дверцы гравимэрса со свистом задвинулись.
- Затаримся хавчиком, грибочками, и - в зоопарк, - пояснил Витек. Теперь я заметил, что он был весьма плечистым товарищем, и бритый затылок абсолютно гармонировал с его коренастой фигурой. Пожалуй, если бы Витек отпустил бороду, он был бы похож на джинна из бутылки, а если бы к бороде добавилось еще достаточно волос на голове - на типичного сподвижника русского революционера Емельяна Пугачева.
- Ты, пингвин, не стремайся, - Витек добродушно похлопал меня по плечу. - Если в чего не въезжаешь - спрашивай. Вот эта хаза - плазмоколонка, вон тот шалман - типа метрополь, а то, что с боку - наливайка. Туда мы и двинем.
Я осторожно протиснулся в помещение вслед за внушающей одновременно чувство опасения и безопасности спиной Витька. Это была вполне обыкновенная шашлычная - те же залитые жидкостью столики, тот же прилавок и та же скучающая продавщица за ним. Отличие было в том, что жидкость была голубого фосфоресцирующего цвета, прилавок скорее напоминал разобранный двигатель грузовика, а у продавщицы было ровно три глаза. Третий глаз находился на лбу и был благоразумно прикрыт.
- Маруха, - обратился к продавщице Витек, - как обычно.
Скучающая продавщица поглядела сначала на Витька, потом на меня. Когда она обратила лицо ко мне, ее третий глаз неожиданно раскрылся и стал ощупывать меня с ног до головы, при этом я почти физически ощущал холодное, вдумчивое прикосновение.
- Сергей Леонидович Петухов, одна тысяча шестидесятого года рождения, член ВЛКСМ, лаборант, русский, неженат, - прочитала будто с листа Маруха. - Баклан?
- Нет, пингвин, - покачал головой Витек. - Киркор не заходил?
- Не было.
- Ну и хер с ним.
- У нас сегодня рыбный день.
- Ну и хер с ним. Давай, не пассажирься, у нас дела.
Маруха ушла в подсобное помещение и через минуту вернулась с небольшим чемоданчиком. Витек открыл чемоданчик - в нем лежали тюбики с надписями "Лосось де Шато", "Икра черная", "Судак по-столыпински" и прозрачный пакетик с измельченным веществом, напоминающим толченые грибы.
...
- Баклан, - спросил остановивший нас розовощекий товарищ в летном шлеме, указывая на меня. Мы причалились к орбитальной станции две минуты назад, Витек, произнося невразумительные слова, доставал из бардачка пластиковые карточки.
- Нет, пингвин, - ответил Витек, протягивая товарищу карточку с золотой каймой.
- Куда везете?
- В зоопарк, - сухо ответил Витек. - Куда еще можно везти пингвина?
- Понятненько. У вас левая фара не горит, - заявил товарищ, пристально глядя Витьку в глаза и похлопывая карточкой по приспущенному стеклу гравимэрса.
- В натуре? - Забеспокоился Витек.
Он вывалился из машины и, неловко перебирая руками по корпусу гравимэрса, поплыл к багажнику.
- Горит же! - Обиженно воскликнул он. - Чего зря пугать?
- А раньше не горела, - уверенно парировал товарищ. - Реаниматор при вас?
- Да вот же он, - Витек злобно тыкнул пальцем в стекло, за которым помещалась коробка с красным крестом.
- Но фара у вас все-таки не горела, - убежденно констатировал товарищ, с ленцой вытягивая из кармана бриджей прибор, напоминающий железнодорожный компостер, только с мигающими кнопочками.
- Э! - Забеспокоился Витек. - Все в норме, начальник. Без базара.
Он протянул товарищу пластиковую купюру с цифрой "10", и тот, отдав честь, развернулся на каблуках и двинулся вразвалку к серебристой кабине у дальней стены шлюза, тяжело ступая магнитными сапогами.
- Баклан... - прошипел Витек.
Товарищ замедлил шаг.
- До свидания, товарищ сержант! - Крикнул товарищу Витек.
- Баклан, - повторил Витек, уже сидя в салоне. - Десять хрустов, ну не мать твою, а, пингвин?
...
- Бакланов не принимаем, - строго ответил лысый мужчина в шортах, без майки и с большим лоснящимся животом. Он стоял за решетчатыми воротами, а на дальнем плане виднелось серебристое исполинское сооружение со светящейся надписью "Космическое ЗОО".
- Какой же это баклан?! - Возмутился Витек. - Это же внатуральный пингвин из двадцатого века!
- Никакой это не пингвин, - брезгливо ответил служащий. - Пингвины из прошлого разговаривают по понятиям, носят золотые цепи и имеют хорошо развитые пальцы. И улыбаются.
- Улыбайся, сука, - шепнул мне Витек и обратился уже к служащему: - Батя, ты под упиранта не коси и концептуал не двигай, это наш, отечественный пингвин.
- В карманах у пингвинов всегда бывает много валюты типа "бакс", - не обращал внимания служащий, - а у бакланов - одни "рубли", и тех мало. Пингвины все поголовно веселые, а бакланы, как один - смурные. Нам бакланов не надо - своих некуда девать.
- Ну, хоть за десятку возьми! - Отчаянно крикнул Витек вдогонку служащему, но тот уже удалялся по аккуратной дорожке из неизвестного материала, ворча на ходу:
- Наловят бакланов, утюги темпоральные, лабасы, а потом за пингвинов выдают! Где я для этих бакланов столько докторской колбасы достану? Они ее сволочи только и жрут, а мне...
- Все, - Витек опустил руки, - прокис бизнес. Полный отсос петрович. Десять килохрустов дайверам, еще пять фризеру, еще десять охотнадзору. И все мимо кассы. Минус двадцать пять килохрустов.
- Не переживайте вы так, товарищ Телец, - попытался я утешить Витька. - Ведь у вас такой хороший гравимэрс!
- Чего?! - Вдруг взъярился Витек. - Гравимэрс? Да я за эту бычью телегу еще семьдесят килохрустов Киркору должен! Это киздец...
- Ну что, баклан, - сказал он, поднимаясь и вытягивая из кармана рукоятку, которая неожиданно оказалась лишенной всякого ствола. Впрочем, телескопический ствол не заставил себя ждать - через мгновение он выполз - длинный, вороненый, с мигающей зеленой лампочкой на конце. - Придется, баклан, тебя...
Глянув на ствол, я похолодел.
- ... разбудить. Сломал ты мне кайф, баклан, такой кайф изговнил. Аста ла биста, бэйби!
Лампочка заискрилась, и я, окунувшись в темень, через секунду проснулся.