Мне не спалось утром весеннего дня. Солнце быстро поднялось из-за линии горизонта и с безмятежной яркостью пыталось открыть мои веки, которые закрывали мой счастливый сон от утра весеннего дня - дня, который не предвещал ничего хорошего.
Я потянулся, поскреб грудь, расправляя курчавые волосы, зевнул, предоставляя этому коварному светилу блистательную возможность изучить желтеющие зубы того, кто по его милости открыл глаза, чтобы встретить не самый лучший день в его жизни. Солнце стыдливо прикрылось облачком, как монашенка кутается в хламиду рясы, скрывая отвисшую грудь от столь для нее желанных взглядов проходящих мимо двадцатилетних парней, уходя от презрения мира. Скинув одеяло, я полежал еще несколько секунда, чувствуя, как уют и тепло сна растворяются в свежем , прохладном воздухе двухкомнатной квартиры. Одел синий в полосочку махеровый халат, потуже завязывая пояс, затягивая юношеский жирок крепким молодецким усилием, одел тапки с ушами и, шаркая, пошел на кухню, достал из старого, жужжащего холодильника пачку апельсинового соку и жадно присосался, делая глоток за глотком. Сок пролился и мерно, повинуясь силе земного тяготения, стекал по подбородку, капая на шею и халат. Потом я еще раз открыл холодильник и достал пару яиц, чтобы сделать себе яичницу. Пока на сковороде, тая, шипело масло, я включил телевизор: в стране все по-прежнему, курс доллара немного вырос, Спартак-чемпион, небольшие осадки, счастливого дня. Спасибо- подумалось мне, и я разбил пару яиц, которые быстро преобрели цвета нужной бело-желтой гаммы.
Я никогда не был особо привередлив в одежде: пепельный костюм, пепельная рубашка, пепельный галстук - вот то, что я выбрал для сегодняшнего мероприятия. С особым чувством я надевал черные шелковые носки и завязывал шнурки лакированных туфель - не каждый день решаешь разрушить свою жизнь.
У метро я купил утренние газеты, с привычным интересом пробежался взглядом по заголовкам: в стране все по-прежнему, курс доллара немного вырос, Спартаку чемпионом не бывать, во МХАТе премьера, ответственный редактор Сидоров Иван Абрамович. В метро по причине выходного дня было немноголюдно, редкие пассажиры вжимались в сидения, отгораживаясь друг от друга листами дешевой бумаги, изображая живейшую заинтересованность в напечатанном бреде. Люди в метро всегда кажутся не более чем иллюстрацией к моей жизни - не являясь самостоятельными фигурами на Великой Игральной Доске, они просто присутствуют, чтобы мне не было скучно, послушно бередя либидо стройной ножкой или пробуждая осознание собственной исключительности, выводя на Доску небритого, дурного пахнущего представителя славного племени электората. Глупы. В редкие минуты, когда мне в метро нечего делать, я всматриваюсь в лицо иной матроны, полной, подкрашенной матери семейства и с отвращением думаю, что она тоже является микрокосмом, Вселенной, подобной мне, и хочется подойти и ткнуть ей в лицо ее авоськой, где лежит заморский фрукт авакадо, который она везет, чтобы порадовать дебильное чадо.
Но это утро было редким - в вагоне ехал я и еще несколько человек, вжимавшихся в сидения. Меня это устраивало. Вот и Кропоткинская. Еду дальше. До встречи еще час и я решил покататься в метро. Станции мелькают, вагон немного трясет, а мне в этом ритме послышалась музыка, что-то из необходимого для культурного человека супового набора Классическая, то ли Хачитурян, то ли Равель, то ли Бодлер. Я не силен в этом деле.
На Юго-западной я решил выйти пройтись. Солнце уже пошло обнажилось, окинув ложную стыдливость облачка и начинало непривычно, почти по-летнему припекать, что особо ощущалось в темном костюме. Поры кожи сработали почти сразу, выделяя пот. Мой пот не вонючий, как бывает у некоторых (имевшие счастье побывать в мужской раздевалке меня поймут), он немного кислый, хотя и сладковатый, он немного напоминает запахом аромат сопревшей розы, что, конечно, не является образцом дизайнерского парфюма, но и не разит, как столетнее стадо коров, сгнившее в собственных экскрементах. Отереть пот было нечем: платок или салфетки я не взял, пришлось воспользоваться собственными ладонями, что вызвало у моего эстетствующего начала невольное раздражение.
В кафе я выпил кофе по-восточному, съел эклер, покурил. И снова спустился в метрополитен, к его то ли Хачитуряну, то ли Бодлеру, где ритм меня несколько отвлек от невеселых мыслей, а постукивание носочком лакированной туфли даже взбодрило.
- Поцелуй меня, - услышал я мелодичный голос. Скосив глаза я увидел девушку, брюнетку, скорее всего крашенную, и ее парня, выполняющего ее просьбу. Он делал это так животно, что было понятно - они не далее чем пятнадцать минут назад еще были в постели, где она хрипло визжала, а он старался быстрее кончить, думая о скорой электричке и родном Зеленограде, где его ждала блондинка. Внезапно поезд остановился и в резкой тишине было четко слышно хлюпание и чмокание пары. Никто не обернулся, а парень засунул ей руку под юбку (он сделал это незаметно, но все же сделал) и начал руками доделывать то, что не успел. Прежде чем девушка убрала руку вон из своего исподнего, на ее лице успели отразиться ее чувства: от гордости за то, что она посмела почувствовать в присутственном месте, и сопутствующего остаточного стыда до полета на крыльях невесомости, которые за три минуты до оргазма.
Парень вышел на кольце. Девушка поцеловала его в щеку и уткнулась в свое сидение, смотря, как разгонятся поезд и кафельная плитка станции сливается в однообразную серую полосу. Когда за окном замелькали кабели, которые хищно блестели в черном зеве метрополитена (о, какая банальная метафора!), она видимо расстроилась и перевела взгляд на попутчиков. Она скользнула по мне, и пошла дальше, где сидела бабушка с внуком, но высокомерно их смерив взглядом, опять вернулась ко мне. Видимо серый не был ее любимым цветом, а потому она снова отвела свои зеленые глаза и, достав из сумочки губную помаду, начала красить губы в яркий вишнево-кровавый цвет страсти.
Я встал и направился к выходу. Дверь разошлись, и я сделал шаг вперед, оглядываясь на нее. Она отправила мне роскошный, жирный поцелуй. Через секунду она уже исчезла, а я заржал.
Варенька уже ждала меня в центре зала. Привет- сказал я в ответ на ее приветствие. Вот пятьсот рублей,- сказал я протягивая ей купюры. - Надеюсь этого хватит? Она кивнула и заплакала. И никогда больше не ищи со мной встречи. Она заплака еще горше. Не распускай слюни, от аборта еще никто не умирал.
Потом я развернулся и начал цокать лакированными башмаками прочь от нее. Тут подошел поезд и я нырнул в его зев, чтобы отогнать мысли о двух годах вымученных отношений, которые закончились уродливым зачатком в глубине ее чресел.
Варенька умерла от этой операции, но я об этом узнал только несколько лет.