Литошык : другие произведения.

Eugeniy Onegin.Chapter 1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 3.41*4  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Перевод на английский язык Главы I поэмы А.С. Пушкина "Евгений Онегин".

   Џ Copyright english translation Dennis Litoshick
   Email: dennis_ru@hotmail.com
   0x08 graphic
   I
   My uncle was a man of virtue,
   When he became quite old and sick,
   He sought respect and tried to teach me,
   His only heir, vert and weak.
   He had the fun, I had the sore,
   But gracious goodness! what a bore!
   To sit by bed place day and night,
   Not doing even step aside,
   And what a cheep and cunning thing
   To entertain the sad,
   To serve around, make his bed,
   To fetch the pills, to mourn and grim,
   To sigh out loud, think along:
   'God damn old man, why aren't you gone?'
   "Мой дядя самых честных правил,
   Когда не в шутку занемог,
   Он уважать себя заставил
   И лучше выдумать не мог.
   Его пример другим наука;
   Но, боже мой, какая скука
   С больным сидеть и дeнь и ночь
   Не отходя ни шагу прочь!
   Какое низкое коварство
   Полуживого забавлять,
   Ему подушки поправлять,
   Печально подносить лекарство,
   Вздыхать и думать про себя:
   "Когда же черт возьмет тебя!"
   II
   So thought a playboy, young and funny,
   While riding through the dust of road,
   The only heir to the money,
   That got his folks with help of Lord.
   My reader! if introduce I may
   Without comments, right away,
   Onegin, my old friend
   Was born , you know, in the Neva land.
   And you may have been born in there,
   The place of style, the vanity fair,
   Where I had spent a lot of time,
   But moved - the climate wasn't fine.
   Так думал молодой повеса,
   Летя в пыли на почтовых,
   Всевышней волею Зевеса
   Наследник всех своих родных.
   Друзья Людмилы и Руслана!
   С героем моего романа
   Без предисловий, сей же час
   Позвольте познакомить вас:
   Онегин, добрый мой приятель,
   Родился на брегах Невы,
   Где, может быть, родились вы
   Или блистали, мой читатель;
   Где некогда гулял и я:
   Но вреден север для меня.
   III
   With record excellent and clear,
   His father lived in debt,
   He gave three balls in every year
   And went bankrupt. How sad.
   But Fate took care of Evgeniy,
   She sent Madame (the French for mammy),
   And later on she sent Monsieur
   To care of l'enfant hero.
   Monsieur l'Abbe was French and poor,
   Was easy on the kid,
   Taught everything a little bit,
   Was not that hard on him for sure,
   Sometimes did bother him with stuff,
   Though wasn't tiresome or rough.
   Служил отлично-благородно,
   Долгами жил его отец,
   Давал три бала ежегодно
   И промотался наконец.
   Судьба Евгения хранила:
   Сперва Madame за ним ходила,
   Потом Monsieur ее сменил.
   Ребенок был резов, но мил.
   Monsieur l'Abbe, француз убогий,
   Чтоб не измучилось дитя,
   Всему учил его шутя,
   Не докучал моралью строгой,
   Слегка за шалости бранил
   И в Летний сад гулять водил.
   IV
   As into teens, the age of riot,
   The age of tender sorrow,
   Evgeniy gradually followed,
   Monsieur l'Abbe was quickly fired.
   And here Evgeniy's liberated,
   His haircut is up-to-dated,
   Dressed like a dandy, bright and bold,
   He's being introduced to world.
   He spoke Francais like Parisien
   And danced mazurka like a feather,
   He bowed at ease and posed like Caesar-
   The world decided he was fine.
   Когда же юности мятежной
   Пришла Евгению пора,
   Пора надежд и грусти нежной
   Monseur прогнали со двора.
   Вот мой Евгений на свободе,
   Острижен по последней моде,
   Как dandy лондонский одет --
   И наконец увидел свет.
   Он по-французски совершенно
   Мог изъясняться и писал;
   Легко мазурку танцевал
   И кланялся непринужденно;
   Чего ж вам больше? Свет решил,
   Что он умен и очень мил.
   V
   We all have studied bit by bit
   All different stuff in different ways,
   Thus education's not a hit
   And for this fact the Lord we praise.
   Onegin was, as many thought,
   (these many judged the youth a lot)
   A fine smart man, a little stiff,
   A one who had a lucky gift
   To walk along with th'world small talk
   And argue with "done-that"s' fog,
   To cause the ladies' smiles
   With a burst of funny rhymes.
   Мы все учились понемногу
   Чему-нибудь и как-нибудь,
   Так воспитаньем, слава Богу,
   У нас не мудрено блеснуть.
   Онегин был, по мненью многих
   (Судей решительных и строгих),
   Ученый малый, но педант,
   Имел он счастливый талант
   Без принужденья в разговоре
   Коснуться до всего слегка,
   С ученым видом знатока
   Хранить молчанье в важном споре
   И возбуждать улыбку дам
   Огнем нежданных эпиграмм.
   VI
   The Latin's not in fashion now,
   And if I should be writing truth,
   He knew enough to put things down,
   To craft some poems worth of use,
   To chat a bit of Juvenale,
   To sign a letter with a 'vale',
   Could cite (though with a pause)
   From Aeneid a little dose.
   He didn't like historic dust,
   From the Creation and so forth,
   How long ago looked like the Earth,
   But anecdotes - his real lust,
   The scores of them till our days
   Evgeniy's memory thus saves.
   Латынь из моды вышла ныне:
   Так, если правду вам сказать,
   Он знал довольно по-латыни,
   Чтоб эпиграфы разбирать,
   Потолковать о Ювенале,
   В конце письма поставить vale,
   Да помнил, хоть не без греха,
   Из Энеиды два стиха.
   Он рыться не имел охоты
   В хронологической пыли
   Бытописания Земли;
   Но дней минувших анекдоты,
   От Ромула до наших дней,
   Хранил он в памяти своей.
   VII
   Nor being gifted with the passion,
   That's strong enough to burn in rhymes,
   We couldn't teach him how to differ
   The music of poetic size.
   He scolded Homer, Pheocrith,
   But praised the work of Adam Smith.
   He was a good economist,
   E.g. he had a clue amidst
   The ways a state becometh richer
   And why it doesn't have to feature
   Wealth in gold in treasury
   But should in terms of goods measure it.
   His father didn't get all these
   And lands were gone to pawn and lease.
   Высокой страсти не имея
   Для звуков жизни не щадить,
   Не мог он ямба от хорея,
   Как мы не бились, отличить.
   Бранил Гомера, Феокрита;
   Зато читал Адама Смита,
   И был глубокий эконом,
   То есть умел судить о том,
   Как государство богатеет
   И чем живет и почему
   Не нужно золота ему,
   Когда простой продукт имеет.
   Отец понять его не мог
   И земли отдавал в залог.
   VIII
   All skills that had my friend Evgeniy
   I won't enclose for they are many
   But where ingenious he was,
   The science he knew as well as gods,
   What was to him from early days,
   A labor, pleasure, mystic maze,
   What took his time from dawn till dawn,
   What entertained him all along -
   That was the science of tender passion,
   So praised by Nazonus the Poet,
   Exiled away, away for it,
   Away to Moldova's wild step
   Away from Italy's home lap.
   Всего, что знал еще Евгений,
   Перечислять мне недосуг;
   Но в чем он истинный был гений,
   Что знал он тверже всех наук,
   Что было для него измлада
   И труд, и мука, и отрада,
   Что занимало целый день
   Его тоскующую лень, -
   Была наука страсти нежной,
   Которую воспел Назон,
   За что страдальцем кончил он
   Свой век блестящий и мятежный
   В Молдавии, в глуши степей,
   Вдали Италии своей.
   IX
   ................................................................................................................................................................................................
   ................................................................................................................................................................................................
   ................................................................................................................................................................................................
   ................................................................................................................................................................................................
   X
   How early learnt the art to mimic,
   The art to desperate and hope,
   To be all faithful and cynic,
   To seem sometimes he lacks a rope,
   To be once proud, then all humble,
   To touch your heart, then have it crumble,
   How wordy was he being silent,
   In speech he sparkled like a diamond,
   In passion notes how was he tender,
   While living one, while loving one,
   Forgets himself for darling dame.
   And in his eyes reflects her splendor,
   And how he's bold and shy and dear,
   Concluding looks with servile tears.
   Как рано мог он лицемерить,
   Таить надежду, ревновать,
   Разуверять, заставить верить,
   Казаться мрачным, изнывать,
   Являться гордым иль послушным,
   Внимательным иль равнодушным!
   Как томно был он молчалив,
   Как пламенно красноречив,
   В сердечных письмах как небрежен!
   Одним дыша, одно любя,
   Как он умел забыть себя!
   Как взор его был быстр и нежен,
   Стыдлив и дерзок, а порой
   Блистал послушною слезой!
   XI
   How good he was in staying fresh,
   Amazing modesty is easy,
   To frighten with a desperate dash,
   With flattery make feel you dizzy,
   To catch the moment of excitement,
   To try to strip the moral garment,
   To win with passion and cold mind
   With innocent upbringing fight,
   Demanding, praying for a 'yes',
   To listen how the heart is beating,
   And get agreement for a meeting
   (All after shadowing and chase),
   And after that with hungry valence
   To give her lessons in the silence!
   Как он умел казаться новым,
   Шутя невинность изумлять,
   Пугать отчаяньем готовым,
   Прелестной лестью забавлять,
   Ловить минуту умиленья,
   Невинных лет предубежденья
   Умом и страстью побеждать,
   Невольной ласки ожидать,
   Молить и требовать признанья,
   Подслушать сердца первый звук,
   Преследовать любовь и вдруг
   Добиться тайного свиданья...
   И после ей наедине
   Давать уроки в тишине.
   XII
   How young he was when learnt to hush
   The hearts of women, young and not,
   And easy was for him to crush
   The other men with acid mots,
   If dared they to cross with him!
   His traps are poisonous, firm!
   But you, naive and simple men,
   Still kept Evgeniy as a friend,
   He was a guest of honor for
   A cheated husband,
   Cheating husband,
   The one who weekly pays a whore,
   And fat old folks who're always glad
   With having wife and being fed.
   Как рано мог уж он тревожить
   Сердца кокеток записных!
   Когда ж хотелось уничтожить
   Ему соперников своих,
   Как он язвительно злословил!
   Какие сети он готовил!
   Но вы, блаженные мужья,
   С ним оставались вы друзья:
   Его ласкал супруг лукавый,
   Фобласа давний ученик,
   И недоверчивый старик,
   И рогоносец величавый,
   Всегда довольный сам собой,
   Своим обедом и женой.
   XIII. XIV
   ................................................................................................................................................................................................
   ................................................................................................................................................................................................
   ................................................................................................................................................................................................
   ................................................................................................................................................................................................
   XV
   He used to lay still in the bed,
   Receiving cards and reading letters,
   Three invitations daily had
   Three households write that he matters,
   One to a party, one to ball...
   So where should Evgeniy go?
   It doesn't matter where go first,
   He'll pay a visit t'every host,
   But now so far he's dressed for walking,
   In a stylish hat on rendezvous,
   Evgeniy's out to Avenue,
   Enjoying air and no talking.
   He stays out there till the watch
   Rings time for lunch and shot of scotch.
   Бывало, он еще в постели,
   К нему записочки несут.
   Что? Приглашенья? В самом деле,
   Три дома на вечер зовут:
   Там будет бал, там детский праздник?
   Куда ж поскачет мой проказник?
   С кого начнет он? Все равно:
   Везде поспеть немудрено.
   Покамест в утреннем уборе,
   Надев широкий боливар,
   Онегин едет на бульвар
   И там гуляет на просторе,
   Пока недремлющий брегет
   Не прозвонит ему обед.
   XVI
   It's dark by now; in sleigh he climbs,
   'Go, go!' - the driver yells at horses,
   Evgeniy's fur coat's silverazed
   With diamond dust of Russian frosties.
   Now he's headed to Talon's, where
   His pale Kaverin waits out there.
   He enters. The bottle cork hits th'ceiling,
   Knocked out by its seething filling.
   In front of him a stake with blood,
   And truffles - (dainties for him)-
   The best of th'best of French cuisine,
   And Strasburg pie - the treat of gods-
   And Limbourg cheese with touch of molding,
   And a pineapple, cut and golden.
   Уж темно: в санки он садится.
   "Пади, пади!" - раздался крик;
   Морозной пылью серебриться
   Его бобровый воротник.
   К Talon помчался: он уверен,
   Что там уж ждет его Каверин.
   Вошел -- и пробка в потолок,
   Вина кометы брызнул ток,
   Пред ним roast-beef окровавленный
   И трюфель, роскошь юных лет,
   Французской кухни лучший цвет,
   Из Стразбурга пирог нетленный
   Меж сыром лимбургским живым
   И ананасом золотым.
   XVII
   And more of goblets the thirst's demanding,
   To cool the heat in belly,
   But here's a clock a message sending:
   It's time to go to th'Ballet.
   As an evil demon of the stage,
   In actresses' chasing being a mage,
   A dark warlord behind the scenes,
   Who's ready get it with all means,
   Evgeniy's on the way th'Ballet,
   The place where liberties and fairies
   Rule, and chock in claps just any dance
   Is quite O.K., and hence
   A viewer's a participant
   (And feels a lot more important)
   Еще бокалов жажда просит
   Залить горячий жир котлет,
   Но звон брегета им доносит,
   Что новый начался балет.
   Театра злой законодатель,
   Непостоянный обожатель
   Очаровательных актрис,
   Почетный гражданин кулис,
   Онегин полетел к театру,
   Где каждый, вольностью дыша,
   Готов охлопать entrechat,
   Обшикать Федру, Клеопатру,
   Моину вызвать ( для того,
   Чтоб только слышали его).
   XVIII
   Волшебный край! там в стары годы,
   Сатиры смелый властелин,
   Блистал Фонвизин, друг свободы,
   И переимчивый Княжнин;
   Там Озеров невольны дани
   Народных слез, рукоплесканий
   С младой Семеновой делил;
   Там наш Катенин воскресил
   Корнеля гений величавый;
   Там вывел колкий Шаховской
   Своих комедий шумный рой,
   Там и Дидло венчался славой,
   Там, там под сенью кулис
   Младые дни мои неслись.
   XIX
   My goddesses where are you now?
   Please be my humble prayers facing.
   Are you the same or other fairies somehow
   Took votre place, but not replacing.
   And will I ever be seduced
   While watching dancing Russian muse,
   Your souls' inspired flight,
   Or bored eye shall not then find
   Familiar faces in the show,
   And, gazing at the others' f(t
   Through a fatigue lorgnette,
   I, being in my spirits low,
   I will be yawning all along,
   Recalling days that now are gone.
   Мои богини! что вы? где вы?
   Внемлите мой печальный глас:
   Все те же ль вы? другие ль девы
   Сменив, не заменили вас?
   Услышу ль вновь я ваши хоры?
   Узрю ли русской Терпсихоры
   Душой исполненный полет?
   Иль взор унылый не найдет
   Знакомых лиц на сцене скучной,
   И, устремив на скучный свет
   Разочарованный лорнет,
   Веселья зритель равнодушный
   Безмолвно буду я зевать
   И о былом воспоминать?
   XX
   The house's full. The boxes packed with diamonds and fashions
   The pit is boiling, crowded and loud,
   The stalls are clapping with impatience,
   And here it is -- the curtain is on rise with sound.
   Amazing, airy and radiant
   To move of magic bow obedient
   Istomina, surrounded by nymphs,
   Is flying on some wings, not limbs,
   While touching stage with one of feet,
   She jumps and in the air flits,
   And dances like a dawn or feather,
   Or is it body's song? Or either?
   Театр уж полон, ложи блещут;
   Партер и кресла, все кипит;
   В райке нетерпеливо плещут,
   И, взвившись, занавес шумит.
   Блистательна, полувоздушна,
   Смычку волшебному послушна,
   Толпою нимф окружена,
   Стоит Истомина; она,
   Одной ногой касаясь пола,
   Другою медленно кружит,
   И вдруг прыжок, и вдруг летит,
   Летит, как пух от уст Эола;
   То стан совьет, то разовьет,
   И быстро ножкой ножку бьет.
   XXI
   Burst of applause. Onegin enters,
   And makes his way on someone's feet.
   And through th'lorgnette he glances
   To study ladies in the pit.
   He looked all the circles through,
   He is upset -- there're beauties not a few.
   Then he exchanged bows with the men around,
   And no vogue dresses found.
   And after that he took,
   While yawning
   For the show was boring,
   At the stage a vacant look:
   "I'm sick with ballets" -- so he said-
   "And down with music and all that"
   Все хлопает. Онегин входит,
   Идет меж кресел по ногам,
   Двойной лорнет, косясь наводит,
   На ложи незнакомых дам;
   Все ярусы окинул взором,
   Все видел: лицами, убором
   Ужасно недоволен он;
   С мужчинами со всех сторон
   Раскланялся, потом на сцену
   В большом смятении взглянул,
   Отворотился - и зевнул,
   И молвил: " Всех пора на смену;
   Балеты долго я терпел,
   Теперь и Дидло мне надоел".
   XXII
   While cupids, devils, serpents
   Still do the noise in the show,
   While tired footmen sleep by th'entrance
   On fur-coats, hiding from the snow,
   And while spectators haven't yet
   On their places calmly sat,
   And while the streetlights still are on
   To be alive from dusk till dawn
   And horses hoof and neigh
   For they are harnessed to the sleigh
   And coachmen move around the fire
   And gossip of those who them hired,
   Look! Onegin's walking out all alone-
   To get dressed up he's headed home.
   Еще амуры, черти, змеи
   На сцене скачут и шумят;
   Еще усталые лакеи
   На шубах у подъезда спят;
   Еще не перестали топать,
   Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;
   Еще снаружи и внутри
   Везде блистают фонари;
   Еще, прозябнув, бьются кони,
   Наскуча упряжью своей,
   И кучера, вокруг огней,
   Бранят господ и бьют в ладони:
   А уж Онегин вышел вон;
   Домой одеться едет он.
   XXIII
   May I describe in a truthful manner
   The study, closed for everyone
   Where chaperoned by vogue Evgeniy
   Plays lead in dressing ritual,
   Where all sophisticated items laid-
   That picky London has to trade
   For our wood and lard and fat-
   The ones we through the Baltic get,
   And what's invented a Paris
   For fun and pleasure there you see
   At an eighteen-year-old
   Philosopher's treshold.
   Изображу ль в картине верной
   Уединенный кабинет,
   Где мод воспитанник примерный
   Одет, раздет и вновь одет?
   Все, чем для прихоти обильной
   Торгует Лондон щепетильный
   И по Балтическим волнам
   За лес и сало возит нам,
   Все, что в Париже вкус голодный
   Полезный промысел избрав,
   Изобретает для забав,
   Для роскоши, для неги модной, --
   Все украшало кабинет
   Философа в осьмнадцать лет.
   XXIV
   Constantinople pipes with amber
   And china, bronze out there exhumed
   And the delight of coddled temper --
   A crystal bottle of perfume,
   And combs, and scissors, files for nails -
   Accessories a dandy hails,
   And thirty kinds of different brushes --
   A real person never rushes.
   Rousseau (I say it by the way)
   Had never got how formal Grim
   Could clean his nails in front of him.
   Though eloquent, but there he may
   Be wrong about the case
   Despite the wisdom of his face
   Янтарь на трубках Цареграда,
   Фарфор и бронза на столе,
   И чувств изнеженных отрада,
   Духи в граненом хрустале;
   Гребенки, пилочки стальные,
   Прямые ножницы, кривые,
   И щетки тридцати родов
   И для ногтей и для зубов.
   Руссо (замечу мимоходом)
   Не мог понять, как важный Грим
   Смел чистить ногти перед ним,
   Красноречивым сумасбродом.
   Защитник вольности и прав
   В сем случае совсем не прав.
   XXV
   One can be nice and thinking person
   And care of the shape of nails.
   What for shall one confront the era?
   Against the customs person fails.
   Evgeniy's a second Chaahdaev, sought
   Afraid be viewed as someone odd,
   Perfection, pedantry in clothes
   And as a dandy always goes.
   At least he spent three hours daily
   In front of looking-glass
   Exterminating mess and fuss
   Until he looks like Venus airy
   When she put on a virile suit
   And off to masquerade as a dude.
   Быть можно дельным человеком
   И думать о красе ногтей:
   К чему бесплодно спорить с веком?
   Обычай деспот средь людей.
   Второй Чадаев, мой Евгений,
   Боясь ревнивых осуждений,
   В своей одежде был педант
   И то, что мы назвали франт.
   Он три часа по крайней мере
   Пред зеркалами проводил,
   И из уборной выходил,
   Подобный ветреной Венере,
   Когда, надев мужской наряд,
   Богиня едет в маскарад.
   XXVI
   I might be having your attention
   Describing fine Evgeniy's looks:
   The suit made up to the latest fashion
   (of course you know it not from books)
   I'm not to teach, I am to draw --
   Description's what I here for.
   But frac, gilet and pantalons
   This words in Russian make me frown
   And as I see ( and I am sorry)
   That rhymes I use are full
   Of borrowed words and broken rules.
   I beg forgiveness for these follies
   Though I used to have a look
   Into the thick linguistic book.
   В последнем вкусе туалетом
   Заняв ваш любопытный взгляд,
   Я мог бы пред ученым светом
   Здесь описать его наряд;
   Конечно, это было б смело
   Описывать мое же дело:
   Но панталоны, фрак, жилет,
   Всех этих слов на русском нет.
   А вижу я, винюсь пред вами,
   Что уж и так мой бедный слог
   Пестреть гораздо меньше мог
   Иноплеменными словами,
   Хоть и заглядывал я встарь
   В Академический словарь.
   XXVII
   But let us drop linguistic edits
   We'd rather hurry to the ball
   To which Evgeniy's carriage's headed
   Along the houses in snow,
   Along St.Petersburg's ice streets
   On which the East with Europe meets,
   And carriage's lanterns bring the light
   Into the gloomy winter night
   And paint rainbows on the rime:
   A mansion lighted all around
   With diamonds of lanterns crowned
   And one can see from time to time
   Profiles of fashionable heads
   Of ladies and eccentric lads.
   У нас теперь не то в предмете:
   Мы лучше поспешим на бал,
   Куда стремглав в ямской карете
   Уж мой Евгений поскакал.
   Перед померкшими домами
   Вдоль сонной улицы рядами
   Двойные фонари карет
   Веселый изливают свет
   И радуги на снег наводят:
   Усеян плошками кругом,
   Блестит великолепный дом;
   По цельным окнам тени бродят,
   Мелькают профили голов
   И дам и модных чудаков.
   XXVIII
   Have had approached the entrance hall,
   He passed the porter like an arrow,
   Flew over stair steps to the ball,
   While with his hands he did the hair.
   At last he's there, and there's a crowd,
   The music's tired but still loud,
   The folks are busy with the dances,
   It's stuffed, and noisy, and glances
   Are easily responded to,
   The ladies whirl in tact to beat,
   And sights of officers them hit,
   But still they take it as their due.
   And violins' uproar suppresses
   Those wives who gossip bout the dances
   Вот наш герой подъехал к сеням;
   Швейцара мимо он стрелой
   Взлетел по мраморным ступеням,
   Расправил волосы рукой,
   Вошел. Полна народу зала;
   Музыка уж греметь устала;
   Толпа мазуркой занят;
   Кругом и шум и теснота;
   Бренчат кавалергарда шпоры;
   Летают ложки милых дам;
   По их пленительным следам
   Летают пламенные взоры,
   И ревом скрыпок заглушен
   Ревнивый шепот модных жен.
   XXIX
   In days bygone of mirth and wishes
   I used to be into the balls
   For they're the best without suspicions
   To pass the secret passion notes.
   To you, my dear wives and men,
   To you my service's offered then.
   Please, pay attention to my words -
   I want to warn you of what hurts.
   And you, oh mothers, also take
   A closer look at your own girls -
   The world reserves some painful falls,
   Avoid them for goodness sake!
   I write these things for I have not
   Been sinning for l(ng, dear Lord.
   Во дни веселий и желаний
   Я был от балов без ума:
   Верней нет места для признаний
   И для вручения письма.
   О вы, почтенные супруги!
   Вам предложу свои услуги;
   Прошу заметить мою речь:
   Я вас хочу предостеречь.
   Вы также, маменьки, построже
   За дочерьми смотрите вслед:
   Держите прямо свой лорнет!
   Не то... не то, избави Боже!
   Я это потому пишу,
   Что сам давно уж не грешу.
   XXX
   Alas, on worldly entertainment
   I've spent a lot of my lifetime,
   And if there weren't degradation
   I'd keep on loving balls as fine.
   I love their youthfulness and glitter,
   And joy, and every crowded meter,
   And ladies' thought-through dress,
   And love their legs, but shall confess -
   One hardly can in Russia find
   Some slender legs (it's fact, not fable)
   But I for a long time was unable
   To forget one pair that looks pleasing sight.
   And sad, already cool and chilled, my heart
   In dreams gets pierced with their dart.
   Увы, на разные забавы
   Я много жизни погубил!
   Но если б не страдали нравы
   Я балы до сих пор любил.
   Люблю я бешеную младость,
   И тесноту, и блеск, и радость,
   И дам обдуманный наряд;
   Люблю из ножки, только вряд
   Найдете вы в России целой
   Три пары стройных женских ног.
   Ах! Долго я забыть не мог
   Две ножки... Грустный, охладелый,
   Я все их помню, и во сне
   Они тревожат сердце мне.
   XXXI
   And when, in what unlucky hour
   One can forget you? I don't believe it much.
   Oh legs, oh feet, I wish to be the flower
   You've stepped onto and left your touch.
   You were cherished in oriental bliss,
   But in the snowy northern mist
   You've left no trace:
   The carpet's lavish, tender face
   And their softness were your domain.
   I did neglect because of you
   Not long ago ambitions, due,
   The land of fathers, wishes, fame.
   The youthful happiness dissolved as if it was a glimpse
   Like on the meadows disappeared your footprints.
   Когда и где, в какой пустыне,
   Безумец, их забудешь ты?
   Ах ножки, ножки! где вы ныне?
   Где мнете вешние цветы?
   Взлелеяны в восточной неге,
   На северном печальном снеге
   Вы не оставили следов:
   Любили мягких вы ковров
   Роскошное прикосновенье.
   Давно ль для вас я забывал
   И жажду славы и похвал,
   И край отцов, и заточенье?
   Исчезло счастье юных лет --
   Как на лугах ваш легкий след.
   XXXII
   Diana's breast, and Flora's cheeks,
   My friends, they're truly good,
   But spot where is my sight's fix
   Is Terpsichore's foot.
   While it prophesies me a sort
   Of valuable reward,
   It does attract a hive of wishes
   With its beauty - solemn, precious.
   I love them, dear friend Elvina,
   Deep-hidden under tablecloth,
   In springtime next to grass and moss,
   By fireplace, seducing poor sinner,
   Reflected in the glass of floor,
   And on the rocks along seashore.
   Дианы грудь, ланиты Флоры
   Прелестны, милые друзья!
   Однако ножка Терпсихоры
   Прелестней чем-то для меня.
   Она, пророчествуя взгляду
   Неоценимую награду,
   Влечет условною красой
   Желаний своевольный рой.
   Люблю ее, мой друг Эльвина
   Под длинной скатертью столов,
   Весной на мураве лугов,
   Зимой на чугуне камина,
   На зеркальном паркете зал,
   У моря на граните скал.
   XXXIII
   I recollect the sea before the storm,
   I envied waves that lilac day,
   The waves that rush, they're crowned with the foam,
   To knee in front of her and stay.
   I wish I were a wave to touch
   In kiss her feet, I wish so much!
   No, never in the burning days
   Of boiling youth I had this craze
   To wish with such a self-contempt
   To kiss the fairies, face to face,
   Or roses of their cheeks that blaze,
   Or breasts that so seduce and tempt,-
   No, never juggernaught of passion
   Struck me with such a wild aggression.
   Я помню море пред грозою,
   Как я завидовал волнам,
   Бегущим бурной чередою
   С любовью лечь к ее ногам!
   Как я желал тогда с волнами
   Коснуться милых ног устами!
   Нет, никогда средь пылких дней
   Кипящей юности моей
   Я не желал с таким мученьем
   Лобзать уста младых Армид,
   Иль розы пламенных ланит,
   Иль перси, полные томленьем;
   Нет, никогда порыв страстей
   Так не терзал души моей!
   XXXIV
   I recollect some other days!
   In very cherished dreams of mine,
   I kiss her, drowned in happiness,
   I feel her legs in hands, and sigh.
   Again imagination's seething:
   Her softest touch and slightest breathing,
   Have pushed the blood in fainted heart.
   Again the bore, ones more love's start.
   Enough of gabbling on my lyre
   To celebrate the haughty ones
   For they're not worthy of the fire
   And songs for which inspire us.
   The words and sights of enchantress
   Are as delusive as her legs.
   Мне памятно другое время!
   В заветных иногда мечтах
   Держу я счастливое стремя...
   И ножку чувствую в руках;
   Опять кипит воображенье,
   Опять ее прикосновенье
   Зажгло в увядшем сердце кровь,
   Опять тоска, опять любовь!..
   Но полно прославлять надменных
   Болтливой лирою своей;
   Они не стоят ни страстей,
   Ни песен, ими вдохновленных:
   Слова и взор волшебниц сих
   Обманчивы... как ножки их.
   XXXV
   But where's Evgeniy? Half-asleep,
   To bed place from the ball he's going.
   The city's eyelids never meet,
   And drums awaken all by rolling.
   Wakes up a merchant, peddlers do,
   The cabmen pass by down the rue,
   Milk vendors hurry with the jugs. In dawn
   The crispy snow is heard when is stepped on.
   The morning's noise bids farewell to night,
   The shatters are open; the chimney's smoke
   Is rising up like a thick pale blue rope.
   The German baker, dressed tidy and all-right,
   Sits in a cotton cap, indifferent to fuss,
   And greets the folks through open vasisdas.
   Что ж мой Евгений? Полусонный
   В постелю едет с бала он:
   А Петербург неугомонный
   Уж барабаном пробужден.
   Встает купец, идет разносчик,
   На биржу тянется извозчик.
   С кувшином охтинка бежит,
   Под ней снег утренней хрустит.
   Проснулся утра шум приятный.
   Открыты ставни, трубный дым
   Столбом восходит голубым,
   И хлебник, немец аккуратный,
   В бумажном колпаке, не раз
   Уж отворял свой васисдас.
   XXXVI
   Worn out by the noise at the ball,
   Onegin turned the dawn into the midst of night,
   Now calmly sleeps, where shade has blissful fall,
   Was born to luxury, not freight.
   He will wake up long after sunny noon.
   The preset, same agenda is his doom
   The life is steady, with only few surprises:
   What's gone will come tomorrow when the Sun rises.
   With freedom, living his best days,
   Amidst the victories that paved his pace,
   Amidst the fun and leisure
   Was there happiness to measure?
   Was there a thing that caused unrest
   In Onegin's life's ongoing fest?
   Но шумом бала утомленный
   И утро в полночь обратя,
   Спокойно спит в тени блаженной
   Забав и роскоши дитя.
   Проснется заполдень, и снова
   До утра жизнь его готова,
   Однообразна и пестра.
   И завтра то же, что вчера,
   Но был ли счастлив мой Евгений,
   Свободный, в цвете лучших лет,
   Среди блистательных побед,
   Среди вседневных наслаждений?
   Вотще ли бы он средь пиров
   Неосторожен и здоров?
   XXXVII
   No. His senses were blunted early,
   The world's small talk has wearied him,
   The beauties are no longer storming
   His mind and cause his heart to steam.
   The infidelity and cheating... Bore.
   His friends are dull, and friendship sore
   For he wasn't able all the time
   To pour champagne on Strasbourg pie
   And joke with sharp and acid words
   When headache so much hurts.
   Though he's a playboy, he came to disguise
   His old days habits - swords and whist.
   Нет, рано чувства в нем остыли,
   Ему наскучил света шум;
   Красавицы на долго были
   Предмет его привычных дум;
   Измены утомить успели;
   Друзья и дружба надоели,
   Затем, что не всегда же мог
   Beef-steaks и страссбургский пирог
   Шампанской обливать бутылкой
   И сыпать колкие слова,
   Когда болела голова;
   И хоть он был повеса пылкий,
   Но разлюбил он наконец
   И брань, и саблю, и венец.
   XXXVIII
   The cause of this decease's unseen
   The diagnosis - always solid:
   The English word for that is spleen,
   Khandrah is what the Russians call it.
   And step by step the spleen took over,
   But, praise the Lord, his mind was sober
   Not to let him shoot himself at head
   But he lost interest in life, as Byron said
   Did Child-Harold so languid and morose,
   Evgeniy came to salons, balls
   And neither ladies' passion calls
   Nor gossips, card games, poetry or prose
   Was touching him enough --
   He didn't care 'bout the stuff.
   Недуг, которого причину
   Давно бы отыскать пора,
   Подобный английскому сплину,
   Короче: русская хандра
   Им овладела понемногу;
   Он застрелиться, слава Богу,
   Попробовать не захотел,
   Но к жизни вовсе охладел.
   Как Child-Harold, угрюмый, томный,
   В гостиных появлялся он;
   Ни сплетни света, ни бостон,
   Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,
   Ничто не трогало его,
   Не замечал он ничего.
   XXXIX.XL. XLII.
   ................................................
   ................................................
   ................................................................................................................................................
   XLII
   Oh those chic ladies of the world!
   He could not take you any more
   And hid from noones chained in gold --
   Sophisticated chitchat's such a bore!
   Though there could be some dame
   Interpreting Say and Bent(m,
   But as a rule what they discuss
   Is aggravating, but innocent nonsense, alas!
   Besides, they are so chaste and pure,
   Majestic, full of intellect,
   So pious, so politically correct,
   So thoughtful that no man can lure
   Them. When I look at them I grim -
   Seeing those causes severe spleen.
   Причудницы большого света!
   Всех прежде вас оставил он;
   И правда то, что в наши лета
   Довольно скучен высший тон;
   Хоть, может быть, иная дама
   Толкует Сея и Бентама,
   Но вообще из разговор несносный,
   Хоть невинный вздор;
   К тому ж они так непорочны,
   Так величавы, так умны,
   Так благочестия полны,
   Так осмотрительны, так точны,
   Так неприступны для мужчин,
   Что вид их уж рождает сплин.
   XLIII
   And you, so beautiful young women
   Who disappear late in night
   On Petersburg's streets gleaming
   In a midnight carriage ride -
   Evgeniy left you just as well.
   And lonely decided he to dwell
   Without pleasures in a hermit den.
   Once, yawning, he took up a pen,
   Up to tryouts did some writing,
   But working hard has made him sick -
   The born was shallow, very weak,
   And thus he didn't join the mighty
   And roaring guild of those whom I shall judge no way
   For I belong to it, and there I should stay.
   И вы, красотки молодые,
   Которых позднею порой
   Уносят дрожки удалые
   По петербургской мостовой,
   И вас покинул мой Евгений..
   Отступник бурных наслаждений,
   Онегин дома заперся,
   Зевая, за перо взялся,
   Хотел писать - но труд упорный
   Ему был тошен; нечего
   Не вышло из пера его,
   И не попал он в цех задорный
   Людей, о коих не сужу,
   Затем, что к ним принадлежу.
   XLIV
   Again, devoted to the bore,
   Was restless with emptiness of soul,
   He started with a laudable goal
   Assuming other's wisdom as his own.
   A bunch of books he seated on the shelf,
   And read them avidly outloud, to himself,
   And thought - this one is dull, the other is deceiving,
   That one is delusion with no meaning.
   It seemed the authors were feeding
   The old ideas as out-dated,
   And new ones as very much belated.
   As well as women, he gave up on reading,
   And covered then the shelf with cloth,
   Thus hid the books to feed the moth.
   И снова, преданный безделью,
   Томясь душевной пустотой,
   Уселся он -- с похвальной целью
   Себе присвоить ум чужой.
   Отрядом книг уставил полку,
   Читал, читал, но все без толку:
   Там скука, там обман, там бред;
   В том совести, в том смысла нет;
   На всех различные вериги;
   И устарела старина
   И старым бредит новизна.
   Как женщин, он оставил книги,
   И книги с пыльной их семьей,
   Задернул траурной тафтой.
   XLV
   Have rioted against the social demands,
   And like Onegin tired with the crowd,
   I met Evgeniy, we made friends,
   I liked him much without a doubt.
   I liked his undeliberate allegiance to his dreams,
   And that original eccentrity of his,
   His cold and acid-sharpened mind.
   My heart was angry, his also had no trace of light.
   The game of vanities we both knew well,
   And life itself was wearing us out,
   No song was sang in our hearts out loud,
   We both expected later on to smell
   The spite of Fortune, for she's blind,
   And the spite of the mankind.
   Условий света скинув бремя,
   Как он, устав от суеты,
   С ним подружились мы в то время,
   Мне нравились его черты,
   Мечтам невольная преданность,
   Неподражаемая странность
   И резкий, охлажденный ум.
   Я был озлоблен, он угрюм;
   Страстей игру мы знали оба:
   Томила жизнь обоих нас;
   В обоих сердцах жар угас;
   Обоих ожидала злоба
   Слепой Фортуны и людей,
   На самом утре наших дней.
   XLVI
   Who lived and thought, he cannot help
   Despising men at heart in chest,
   The one who pain and love had felt
   Is haunted by the ghost of past.
   He has no more of great illusions,
   The memory brings him confusions,
   And the remorse him tantalizes --
   These features add to dialog with him some spices.
   At first, Onegin's manner to behave
   Embarrassed me, but later I got used
   To caustic his remarks; I got amused
   With how he joked with bile, and how he gave
   Birth to many mordant epigrams
   That caused some laughter and some damns.
   Кто жил и мыслил, тот не может
   В душе не презирать людей;
   Кто чувствовал, того тревожит
   Призрак невозвратимых дней:
   Тому уж нет очарований,
   Того змия воспоминаний,
   Того раскаянье грызет.
   Все это часто придает
   Большую прелесть разговору.
   Сперва Онегина язык
   Меня смущал, ноя привык
   К его язвительному спору,
   И к шутке желчью пополам
   И злости мрачных эпиграмм.
   XLVII
   How often in the summertime
   The Neva night skies are so transparent and cyan,
   The broken water glass does not reflect that fine
   The Moon - the sole domain of Diane.
   And we slipped into days that now are gone,
   Recalling gone affairs with a mourn,
   Recalling love, that struck the heart with joy and grief
   And we became again more sensible and youthfully naive,
   We saturated in the silence, being deaf and mute,
   The viscous breath of night,
   As if a prisoner who flies into the wood
   When he's about to take to Morpheus a ride.
   And so did we. We fled to the beginning of the youth
   Led by the dream by which we were seduced.
   Как часто летнею порою,
   Когда прозрачно и светло
   Ночное небо над Невою
   И вод веселое стекло
   Не отражает лик Дианы,
   Воспомня прежние романы,
   Воспомня прежную любовь,
   Чувствительны, беспечны вновь,
   Дыханьем ночи благоклонной
   Безмолвно упивались мы!
   Как в лес зеленый из тюрьмы
   Перенесен колодник сонный,
   Так уносились мы мечтой
   К началу жизни молодой.
   XLVIII
   And with his heart full of regrets,
   Onegin leaned onto the bank's granite
   'Through meditation guts he gets'-
   As a poet once had rhymed.
   It was so quiet. It was only heard
   As the night guards were on the full alert,
   And coaches' soft and distant rumble
   From Millionannaya occasionally mumbled.
   And down the sleepy river a boat slid,
   Flapping with her wooden oars,
   She charmed us with a distant chorus
   Of a clarion and song that meet...
   But I prefer above those catchy rhythms
   The song and euphony of Torquato's hymns.
   С душой, полной сожалений,
   И опершися на гранит,
   Стоял задумчиво Евгений,
   Как описал себя пиит.
   Все было тихо, лишь ночные
   Перекликались часовые;
   Да дрожек отдаленный стук
   С Мильонной раздавался вдруг;
   Лишь лодка, веслами махая,
   Плыла по дремлющей реке:
   И нас пленяли вдалеке
   Рожок и песня удалая...
   Но слаще, средь ночных забав,
   Напев Торкватовых октав.
   XLIX
   The Adriatic sea, the Brenta,
   Again I see you turquoise blaze.
   My soul gets filled with inspiration
   When their voice reaches my face.
   The voice's sacred for Apollo's descendants,
   I am familiar with it due to Byron's lyre crescendos,
   I know it well as if we are related.
   When daytime light in Italy has faded,
   I will enjoy Italian nights' bliss
   And a Venetian beautiful young miss,
   Who's talkative, then calm and taciturn
   When we sail in a gondola. My lips then start to burn
   With the language of Petrarch, tongue of love,
   No one knows it but the lovers and the dove.
   Адриатические волны,
   О Брента! нет, увижу вас
   И, вдохновений полный,
   Услышу ваш волшебный глас!
   Он свят для внуков Аполлона;
   По гордой лире Альбиона
   Он мне знаком, он мне родной.
   Но чей Италии златой
   Я негой наслажусь на воле,
   С венецианкою младой,
   То говорливой, то немой,
   Плывя в таинственной гондоле;
   С ней обретут уста мои
   Язык Петрарки и любви.
   L
   Will there be the day when I am free?
   It is the time! - I call for it, I cry,
   I wait for wind, I walk along the sea,
   Allure the sails of vessels passing by.
   When will I start my run, that's free and wild,
   Arguing with billows during my glide
   On the face of the restless sea? -
   Away from the boring shore I need to flee
   (And my dislike of it's on rise)
   And be amidst African hot sands
   In my forbears' native lands,
   And there recall the murky Russian skies
   Under which I suffered and I loved
   And where I bured my broken heart.
   Придет ли час моей свободы?
   Пора, пора! - взываю к ней.
   Брожу над морем, жду погоды,
   Маню ветрила кораблей.
   Под ризой бурь, с волнами споря,
   По вольному распутью моря
   Когда ж начну я вольный бег?
   Пора покинуть скучный брег
   Мне неприязненной стихии,
   И средь полуденных зыбей,
   Под небом Африки моей,
   Вздыхать о сумрачной России,
   Где я страдал, где я любил,
   Где сердце я похоронил.
   LI
   Onegin said that he was ready
   With me to travel other lands,
   But we by chance got separated
   For long time though we had been friends.
   His father died and left a desert:
   In front of Evgeniy got gathered
   A hungry regiment of lenders,
   Who were there own's defenders.
   Onegin, in disguise of suits and courts,
   Gave them the legacy, preferring peace to swords,
   Still kept on being happy with the state of things
   Not seeing a big loss in it as winds
   Had gossiped (and he overheard)
   That his beloved uncle soon would see the Lord.
   Онегин был готов со мною
   Увидеть чуждые страны;
   Но скоро были мы судьбою
   На долгий срок разведены.
   Отец его тогда скончался.
   Перед Онегиным собрался
   Заимодавцев жадный полк.
   У каждого свой ум и толк:
   Евгений, тяжбы ненавидя,
   Довольный жребием своим,
   Наследство предоставил им,
   Большой потери в том не видя
   Иль предугадав издалека
   Кончину дяди-старика.
   LII
   Indeed, he got one day
   From the manager a note:
   The uncle soon will pass away,
   His nephew's farewell then he sought.
   At once, as soon as finished reading,
   Evgeniy parted for the meeting,
   He rushed headlong with the post-chaise,
   And yawned, foreseeing boring days,
   And for the money got prepared
   To sigh, deceive and worry
   (With these I have begun the story)
   But when arrived - no longer cared:
   The uncle was already dead
   And on the table he was laid.
   Вдруг получил он в самом деле
   От управителя доклад:
   Что дядя при смерти в постели
   И с ним проститься был бы рад.
   Прочтя печальное посланье,
   Евгений тотчас на свиданье
   Стремглав по почте поскакал
   И уж заранее зевал,
   Приготовляясь, денег ради,
   На вздохи, скуку и обман
   ( И тем я начал свой роман).
   Но, прилетев в деревню дяди,
   Его нашел уж на столе,
   Как дань готовую земле.
   LIII
   He found the courtyard full of people
   From all the places nearby,
   Both friends and rivals were coming
   To mourn a little and to dine,
   Then left for home with dignity and grace
   As have fulfilled their duty with all As.
   Onegin now in countryside resides.
   And woods, and rivers, factories and land
   Belong to him, though he had been forehand
   With any order in non-ending fights.
   He welcomes changes in the way he lived:
   At least there is a slightest drift.
   Нашел он полон двор услуги;
   К покойнику со всех сторон
   Съезжались недруги и други,
   Охотники до похорон.
   Покойника похоронили.
   Попы и гости ели, пили
   И после важно разошлись,
   Как будто делом занялись.
   Вот наш Онегин сельский житель,
   Заводов , вод, лесов, земель
   Хозяин полный, а досель
   Порядка враг и расточитель,
   И очень рад, что прежний путь
   Переменил на что-нибудь.
   LIV
   For 2 successive days secluded fields
   Seemed new and fresh to him
   As well as shady oak trees,
   And murmur of a quiet spring.
   But on the third, the field, the grove, the hill
   Caused his heart not a thing to feel.
   They made him sleepy later on,
   He realized that he was wrong;
   The countryside is boring just as well.
   Though there - no palaces, no streets,
   No balls, no poems with their wits.
   The bore is guarding by his cell,
   Or follows him as shadow does
   Or a wife that too much loves.
   Два дня ему казались новы
   Уединенные поля,
   Прохлада сумрачной дубровы,
   Журчанье тихого ручья;
   На третий роща, холм и поле
   Его не занимали боле;
   Потом уж наводили сон;
   Потом увидел ясно он,
   Что и в деревне скука та же
   Хоть нет ни улиц, ни дворцов,
   Ни карт, ни балов, ни стихов.
   Хандра ждала его на страже,
   И бегала за ним она,
   Как тень иль верная жена.
   LV
   Well, I was born for peaceful life,
   For soft bucolic soundlessness,
   Where my voice sounds stronger
   And dreams are full of vividness.
   And being fully into leisure,
   I wander by the lake for pleasure,
   And far niente as a law I'm taking.
   And every morning I'm awaken
   For feeling great, and free, and strong.
   I read a little, sleep a lot,
   I seek no fame I could have got.
   And have I spent the years gone
   In doing nothing, in the shade,
   The days of mine, that were great?
   Я был рожден для жизни мирной,
   Для деревенской тишины:
   В глуши звучнее голос лирный,
   Живее творческие сны.
   Досугам посвятясь невинным,
   Брожу над озером пустынным,
   И far niente мой закон.
   Я каждым утром пробужден
   Для сладкой неги и свободы:
   Читаю мало, много сплю,
   Летучей славы не ловлю.
   Не так ли я в былые годы
   Провел в бездействии, в тени
   Мои счастливейшие дни..
   LVI
   Oh flowers, love, oh fields and leisure-
   My heart is yours or even more so.
   I'd like to note: the gap quite wide to measure
   Exists between Onegin and the author.
   For if it happens that a mocking avid reader,
   Or a publisher of witty-crafted litter,
   Compares then my features to Onegin's,
   And will conclude and spread the word
   That it's my portrait what I wrote
   Like Byron did, as if we cannot ever since
   Write poems 'bout all other things
   Except for our precious ego
   With which we have vertigo.
   Цветы, любовь, деревня, праздность,
   Поля! я предан вам душой.
   Всегда я рад заметить разность
   Между Онегиным и мной.
   Чтобы насмешливый читатель
   Или какой-нибудь издатель
   Замысловатой клеветы,
   Сличая здесь мои черты,
   Не повторял потом безбожно,
   Что намарал я свой портрет,
   К ак Байрон, гордости поэт,
   Как будто нам уж невозможно
   Писать поэмы о другом,
   Как только о себе самом.
   LVII
   All poets, by the way I note,
   Are friends with love, that never is disturbed.
   I dreamt 'bout nice things quite a lot,
   And their secret images my soul has preserved.
   The muse refreshed the images in me,
   And I (so careless) sang praise and plea
   Both to the girl of mounts, who doesn't ever fear,
   And to the beauties imprisoned on the banks of the Salgir.
   And nowadays I hear from you, friends,
   A question asked quite often:
   Who caused your lyre to sigh and heart to soften?
   Who is the one you want to kiss in dance?
   Who is the one among that jealous crowd,
   Who has inspired you to play your lyre so loud?
   Замечу кстати: все поэты -
   Любви мечтательной друзья.
   Бывало, милые предметы
   Мне снились, и душа моя
   Их образ тайный сохранила;
   Их после муза оживила,
   Так я, беспечен, воспевал,
   И деву гор, мой идеал,
   И пленниц берегов Салгира.
   Теперь от вас, мои друзья,
   Вопрос нередко слышу я:
   "О ком твоя вздыхает лира?
   Кому, в толпе ревнивых дев,
   Ты посвятил ее напев?
   LVIII
   Whose sights have caused your inspiration?
   Who has awarded you with touch
   For how you sang so thoughtfully with passion,
   To whom your poetry's been worshiping so much?
   She is no one, there isn't any one.
   Love's madness, and distortion and the fun
   I have experienced in vain.
   Be blessed the one who managed to contain
   Both loving and the fever of the rhyme:
   He doubles the poetry's sacred delusion
   And is a Petrarch's follower with no confusion,
   Thus he reduces pain in heart. This very time
   He begets the fame. But I am not that kind of dude-
   When I'm in love - I'm dumb and mute.
   Чей взор, волнуя вдохновенье,
   Умильной лаской наградил
   Твое задумчивое пенье?
   Кого твой стих боготворил?"
   И, други, никого, ей-богу!
   Любви безумную тревогу
   Я безотрадно испытал.
   Блажен, кто с нею сочетал
   Горячку рифм: от тем удвоил
   Поэзии священный бред,
   Петрарке шествуя вослед,
   А муки сердца успокоил,
   Поймал и славу между тем;
   Но я, любя, был глу и нем.
   LIX
   When love was gone, the muse stood up in front,
   The murky mind became more clear,
   I'm free again and searching for concord
   Of senses, thoughts, and sounds of magic that are dear.
   The heart's not sad when I write,
   The pen, half-conscious, by the side
   Of poems draws no more seducing eyes,
   Or women legs, or their profiles.
   Extinguished ashes will light up no more,
   I am still sad, though tears aren't seen,
   And very soon the storm will dim
   Inside my soul - it shall not sore.
   And there in writing I will strive
   To craft some verses - maybe twenty five.
   Прошла любовь, явилась муза,
   Прояснился темный ум.
   Свободен, вновь ищу союза
   Волшебных звуков, чувств и дум|;
   Пишу, и сердце не тоскует,
   Перо, забывшись, не рисует,
   Близ неоконченных стихов
   Ни женских ножек, ни голов;
   Погасший пепел уж не вспыхнет,
   Я все грущу; но слез уж нет,
   И скоро, скоро бури след
   В душе моей совсем утихнет:
   Тогда-то я начну писать
   Поэму песен в двадцать пять.
   LX
   I've thought about the story's plot
   And what will name the hero,
   And now you see what I have wrote:
   The chapter number one is here.
   I looked it through, I was severe:
   The contradiction are, but, well, I fear
   I won't correct them - they amuse,
   Thus paying sensors their dues.
   And will give up my own creation
   To journalists for humiliation.
   Now go, go to the Neva banks
   And earn me fame, and earn me thanks,
   And the rest of the homage of glory:
   Noise, gossips and eternal worry.
   Я думал уж о форме плана,
   И как героя назову;
   Покамест моего романа
   Я кончил первую главу;
   Пересмотрел все это строго:
   Противоречий очень много,
   Но их исправить не хочу.
   Цензуре долг свой заплачу,
   И журналистам на съеденье
   Плоды трудов своих отдам:
   Иди же к невским берегам,
   Новорожденное творенье,
   И заслужи мне славы дань:
   Кривые толки, шум и брань!
   0x08 graphic
   Last-modified: Tue, 15 Aug 2000 12:39:55 GMT

Top of Form 2

   Оцените этот текст:0x01 graphic
0x01 graphic
0x01 graphic
0x01 graphic
Прогноз

Bottom of Form 2

   0x08 graphic
0x08 graphic
0x08 graphic
Оценка: 3.41*4  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"