Стучат колеса, стучат по рельсам. Мягкое покачивание мягкого сиденья. Стальные колеса ритмично отстукивают, как биение сердца. Квадратура круга, черт бы ее побрал - старая шутка, надоевшая еще в детстве. И проносится мимо пейзаж, который никому не придет в голову изображать на полотне, что почему-то оскорбляет. Никто не посвятит ни строчки этой красоте, и от этого черные кошки скребут на душе. Мелькают столбы, обрываются тени, тянутся провода, как морщины на лице неба. Мерно шипит ветром открытое окно. От скрипящей тележки в проходе веет горячими круассонами и тянется запах кофе, но пить и есть совсем не охота, хотя слюна тяжелым вязким комом накипает под языком. Кто-то читает, другой спит, третий ведет оживленную беседу по мобильнику, а вместе с тем в пределах стен вагона все замерло, стоит на месте пошлой картиной ожидания нужной станции.
Семнадцатый год жизни совсем не признает бездействия; становится жалко потерянных в электричке минут, с медлительностью улитки остающихся на проводах. Правда, "электричка", это нечто старое и почти вульгарное, с трудом вспоминающееся явление. Скорее поезд. Мягкие чистые сидушки вокруг стола на манер вагона-ресторана, блестящие окна. Тихая музыка льется из невидимых колонок, повторяются ежечасные новости. Даже одинокое нарисованное фломастером сердечко с именами не портит хорошего впечатления. Полтора часа ненужного ожидания, и север страны становится ее центром. Приходят на ум ироничные строки из песни о широте родной страны.
Вот только, бог ее знает, что в ней родного. Родители говорят одно, друзья другое, а сам остаешься при своем мнении, не слушая ни тех, ни других. Вернее, при отсутствии мнения, потому что слово "родной" горчит непониманием, обширной абстракцией с развевающимся знаменем, старыми рассказами из старой книги и рассказами новыми, но поведанными старыми людьми. Пока есть время, наслаждаешься неопределенностью, осознавая, что позже святое неведение задавят, затравят и полностью выбьют из души. Совсем скоро все равно предстоит стать патриотом по приказу.
И в окне удивительно красочный пейзаж, которым никто не вдохновится, ждет своего автора, не поражая теплотой.
Мелькнула полоска до невозможности синего моря и осталась за спиной так быстро, как три года из подростка в юношу слились в один миг, подобно стуку колес, считающих минуты. Школа почти за спиной, первая повестка в армию уже там. Впереди вечность, конечная по определению. Часто приходится выслушивать о самостоятельности и выходе в жизнь, причем собственное мнение при этом тактично не учитывается - никому оно не нужно. Все банально, избито, но от этого не легче. Вопрос, впервые заданный еще в детском саду, звучит снова и снова, правда уже не осталось того детского задора, с которым отвечал воспитателям.
Космонавтом стать хочу! Слова детства, хоть и ничего не значащие позже, но единственно искренние. Потом приходит умение говорить правдивые слова, но пустые, не ведущие никуда. Слова без задора в голосе. А что хорошего в профессии космонавта? Почему люди летят в черноту неба, оставляя детей, жен, друзей внизу? Неужто пустота может быть дороже всего остального? Не осталось задора. И космонавтом больше быть не хочется. Как впрочем, и комбайнером, и учителем. А стать кем-то надо, потому как все этого ждут. Вот только, никто тут не помощник, хотя советчиков много, желающих помочь, предупредить, поставить на путь истинный.
А каков он истинный и существует ли вообще? А не будет ли так, что предпочтенный путь, каким бы он не был, станет истинным? Или же наоборот, не важна выбранная профессия, ибо ошибочна с самого начала? Хорошо хоть сейчас никто, кроме себя, не требует ответа. Не нужно искать подходящие слова, чтобы никого не разочаровать, в желании оставить всех довольными.
Шипящей кошкой открылась автоматическая дверь, и толпа людей поперла наружу. И потерянного времени уже не жаль именно потому, что оно уже прошло. Вместе с остальными получаешь свою долю шума и беспорядка вокзала. Станция не конечная, но Тель Авив он на то и столица, чтобы тянуть к себе толпы народа, а у поезда еще час-полтора пути до полного опустения.
Кто-то спешил домой, кто-то ловил такси, туристического вида туристы с атласами в руках никуда не торопились, глядя на все незнакомыми глазами. Кто-то жевал, просматривал газеты, ждал своего поезда. Звенел, отдаваясь в ушах, мегафон. В дверях на выходе тряс банкой нищий, сидя на картонке. Не судите, ибо судимы будете. И кто его знает, отчего он уселся; никто не спросит, какой выбор он сделал тогда, когда пришло время, и почему не следует сделанному выбору. Может и не было перед ним никакого выбора. И советчиков рядом не было.
Мелькает взгляд по пустой банке. Презрительно проходится по скривленными от отвращения лицам, уводящим глаза в сторону. Легче от того, что воротит все таки не всех. Вам бы так посидеть. Рука сама уже тянется вниз, к тощенькому кошельку, а ноги стопорятся, врастая в асфальт. И не так много денег, чтобы делиться с другими, самому с трудом хватает, но все происходит на автомате, как во сне. Крупный белый пятак звонко бьет о дно банки, перекрывая людской шум, словно выстрелом, дребезжа успокоенной совестью и дурацкой гордостью, неизвестно за что. Благодарность и благословение затихают за спиной. Горят огнем уши.
Саша подходит к автобусной остановке, останавливаясь в стороне, в свете фонаря. График выверен, время известно. Спешить некуда, хотя быстро темнеет, чему Саша необычайно рад.
Пожилая репатриантка с чувством безвыходности безуспешно ищет место присесть, шелестя полиэтиленом многочисленных сумок. Никто не двигается, не встает и даже не смотрит на уставшую женщину. Саша, не желая смотреть на это, отворачивается и смотрит на проходящую мимо девицу. Та гордо дефилирует мимо - она видит его взгляд; видит то, что хочет видеть и по своему счастлива. Саша ей не мешает.
Вынырнувший из коловерти вечерних цветов конверт прополз по тротуару и остановился у самых ног, шелестя отклеенным язычком. Латинские буквы с трудом проступили в желтом свете фонаря. Чье-то забытое письмо. А может не забытое, а просто потерянное.
Письмо, это лучший вид общения. Тебя никто никогда не перебьет, и успеваешь сказать все, что хотел, - вдруг подумалось Саше, ни от кого не получавшего писем.
На всякий случай он прижал его к земле носком туфли.
Письма не выбрасываются. Саша не знал, откуда пришла эта мысль, но он с ней не спорил. Она казалась верной. Точно также, как не выбрасываются дневники и рукописи. Возможно, пущенная чьей-то рукой весточка и не принесла радости и утешения. Может почтальон вместе с письмом не принес успокоения и счастья. Неведомый отправитель мог ошибиться написав. Но письма никогда не выбрасываются.
Осторожно, будто конверт был живой птицей, которую страшишься спугнуть, юноша наклонился. Улыбнулся неведомо чему, как улыбаются вдруг открывшейся истине. Присел на колено. Адрес, старательно выведенный на конверте, обрел четкость и вполне ясную цель. Знакомый город, знакомая улица. Все знакомо и очень близко.
Так близко, что грех ждать автобуса.
Сырая бумага и все еще липкий язычок создавали ощущение чужой одежды на теле. Вместе с тем, грели недоступной ему теплотой, как свет мощной лампы. И гори синим огнем график. Пусть весь мир треснет от такого наплевательства на обещания приехать вовремя. И те кто его ждут, в конце концов ждут не его.
А двадцать минут пути от остановки до нужного адреса... что они изменят? Он знает дорогу - часто ходил этими улочками, давно не вмещающими в себя нескончаемые потоки машин, под тусклыми фонарями мимо открытых балконов, выставляющих напоказ жизнь своих хозяев. Мысленно он уже дошел и стучится в дверь. Не зная о человеке, что дверь откроет. И от этого тоже сделалось тепло.
Пожилая репатриантка уже села, устало кряхтя, девушка давно пропала в вечернем воздухе, подкатил полный автобус с нужным номером, но всего этого Саша уже не замечал. Никто не знал, что означает улыбка на губах молодого человека, да никто и не смотрел на него. Он уходил от остановки под музыку, гремящую из магазина дисков, не слыша этой музыки. Он спешил не на ту встречу, не по нужному адресу, с огоньком в глазах и руками в карманах куртки. Его пальцы сжимали чужое письмо, которое он решил вернуть.
Только стук стальных колес по рельсам вдруг взорвал воздух - к перрону приближался еще один поезд, наверняка несущий в себе кого-то, кому тоже семнадцать. Кому любое ожидание в тягость, кому нужно успеть. У кого огонь из глаз выплескивается наружу, прямая спина и ясный взгляд. В любом поезде есть такой мальчишка.
Подъезд наблюдал за улицей из-за открытой двери, спрятался в собственной темноте, рассеивая жиденький свет фонарей. Ореол городского света снаружи и полная тьма внутри. Так смотрит жмущийся внутри клетки зверь, ждущий удара плеткой. Так прячется во тьме под балдахином, накрывающим клетку, спасаясь от жестокого светлого мира. Словно не жилой дом, а старая гробница, отпугивающая непрошеных посетителей. Впрочем, дом действительно напоминал гробницу.
От дома веяло ветхостью. И холодным ветром.
Потрескавшиеся грязные стены удивляли обилием трещин и своей, не смотря ни на что, целостностью. Голый бетон давно потерял былую краску, выставив на показ коричневые подтеки и черные линии блоковых соединений. Старые деревянные ставни окон с краской-шелухой, казалось, выпадут из своих полозьев от малейшего дуновения ветра. Кое-где под карнизом валялись разбитые черепки с крыши. Над входом висела тоже разбитая чьим-то удачным броском табличка с номером дома, а сам номер можно было только угадывать. Ни у кого не могло появиться желание жить в таком доме, но тусклый свет окон, едва пробивающийся сквозь шторы, уверял в обратном.
От дома веяло стойкостью и нежеланием сдаваться.
Поколебавшись всего секунду, сжав в ладони чужое письмо, Александр вступил в темные недра подъезда, рукой нашаривая включатель. Холодная каменная стена отреагировала круглой пластмассовой кнопкой. Не очень податливой. Пальцы утопили ее в долгом ожидании. Правда, появилось сомнение, что свет зажжется, и он очень удивился, когда это произошло.
Высокое зеркало отражало вошедшего в полный рост. Не кривое зеркало - обычное, но лучше висело бы кривое. Разноцветные рекламные листовки плотно забивали все двенадцать почтовых ящиков. Вываливались наружу, опав осенними листами. Хранили отпечатки обуви на себе. Полоски табличек с именами возле каждого ящика заполнены не все, хотя квартиры в Тель-Авиве не пустуют. Может лень владельцам записывать свое имя, а может не хочется им признаваться, что живут здесь, в этом доме.
Но нужный номер был подписан именем с конверта. И это радовало, значит, не зря пришел. И потерянное время уже не потерянное.
Дверь после двух пролетов не выпадает за рамки представления о себе - грязная и обшарпанная, без глазка и с развороченным звонком сбоку. В такую не хочется входить, не хочется переступать через порог. Два голых проводка торчат из стены. Хочешь - соедини. Только сомнения берут, что звонок исправный. Да и хозяева перепугаются, если дома. Они, наверное, сроду не слышали голос своего звонка. Хотя, где им быть, ежели на то пошло?
Тоскливый вид у двери. Потому что с такой дверью и хозяин представляется толстый, лысый, в трусах и грязной майке. Или хозяйка в заношенном-переношенном халате в старых тапках. Будто и нет тут вовсе жизни, а так - кое-как перекантоваться.
И рука замирает в миллиметре от двери - легкое сомнение касается сознания. Но он не был бы самим собой, если бы на пороге развернулся и ушел. Не позволит характер. Конверт покинул карман. Легкий взгляд на него, и костяшки пальцев выдают частую дробь.