Тут, как -то, приходит моя Клавка домой и говорит:
--
Садитесь за стол, будем совет держать!
Ну, сели мы с Альбертиком, сыночком нашим, за стол, ждём. Клавка обвела нас тяжёлым таким взглядом, от которого у меня в желудке сосиска, что я пол часа назад съел, съёжилась, и говорит:
--
Всё, хватит, надо ехать!
- Куда, ехать? - спрашиваю.
- Куда, куда, в Израиль! Хватит, натерпелись!
- Ну, ты даёшь, мать, туда ж только евреев пускают!
- Значит, будем становиться евреями!
- Ага, ещё чего?! Это ты такая умная, потому что тебе ничего обрезать не надо, а я, под нож, идтить не согласный!
- Да кто ж тебя толкает обрезание -то делать? Ты ж и в туалете пол часа ищешь, прежде чем пописать!
- Клавдия, - говорю, - прошу при ребёнке мой имидж не ронять!
- А чего его ронять -то, когда он уже два года, как роненый! Так что придётся мне, как всегда, всё на себя брать. Первое, что надо сделать, это ходить на все их собрания в Сохнуте. Я уже узнала, сегодня, как раз, они собираются вечером. Так, что одевайтесь по -парадному, и пошли...
А нам что? Мы, с Альбертиком, как в армии, раз два, и готово. Я надел красную рубаху на выпуск, а Альбертик, белую в брюки. Взяли по бумажному флажку, на которых , Клавка нарисовала шестиконечные звёзды, и пошли.
Но только мы вышли из подъезда, смотрю , а во дворе толпа стоит. Все в чёрных рубахах, стриженные коротко, и орут: "Евреи, вон! Евреи, вон!" Ну, мы обрадовались и закричали: "Мы здесь! Мы здесь!" А Клавка аж прослезилась: "Вот видите, как нас встречают!" Тут один к нам подбегает, а я ему говорю с улыбкой :
- Шалом, товарищ, ой, извините, брат еврей!
А он мне с размаху, как даст по морде...В общем, это были черносотенцы, и в Сохнут мы только к вечеру попали, когда председатель, Иванов Николай Кузьмич, уже заканчивал своё выступление. Мы сели в третьем ряду, вдруг слышу, сзади кто -то шепчет:
- Ну, ты, Витёк, замаскировался! Никогда бы не подумал, но я рад, что ты наш. Значит тоже в Израиль? Пора, пора. А, кстати, если вам нужен здесь уход за памятниками, ну, на кладбище, могу организовать, и не дорого.
- Так ведь мы всей семьёй собираемся в Израиль -то, и на кладбище у нас никого нет.
- Ну, так и что? Я вас умоляю! Вы же ещё не уехали, значит время есть...
Тут на нас зашушукали, так как на сцену вышел Дмитрич. Да ты его знаешь, он гараж сторожит. Так вот, Дмитрич достал письмо.
- Я вчера, - громко объявил он, - получил из Израиля, от внучки! И вот, что она пишет:" Здравствуй, дорогой дедушка! Вишь, дорогой, то -то! У меня всё хорошо, даже очень. Наконец -то я нашла работу.
- На что нашла работу, ась? - переспросил дед Гаврила, и поднёс к уху ладонь.
- На что, на что, наконец -то! А если не слышишь, так сядь поближе и не мешай! - недовольно буркнул Дмитрич, - Где это? Ага, вот...работу. Теперь работаю в массажном кабинете, и зарабатываю очень хорошо! Хорошо зарабатывает! - гордо подняв голову, сказал Дмитрич. - Зарабатываю хорошо, - повторил он, - скоро куплю машину!!!
Тут я посмотрел на Альбертика, а у него аж слюна с клыков капает. Клавка зыркнула на меня и, дав знак, мол, уходим, встала.
- Ну, что, чего молчите?! Сидите тут, а люди вон, уже машины покупают! - кричала Клавка дома на кухне. - В общем так, завтра все идём на курсы массажистов!
- Ты чего раскудахталась, утка инкубаторная?! Да ты знаешь, сколько стоят курсы -то эти?
- Здесь потратим, там вернём! Всей семьёй будем массажи делать, и вообще, нам ещё много разных справок доставать надо, так что не морочте мне голову...
Нет, она баба ого -го! Так что я спорить не стал. На следующий день, значит, Клавка записала нас всех на курсы массажа. В группе, вместе с нами, оказались все, кто вчера был на собрании в Сохнуте, даже дед Гаврила пришёл с бабкой Настей.
- Я, - говорит, - хочу хоть на старости лет на машине поездить. А то здеся, акромясь как на скорой и не катался!
В общем, вся еврейская и сочувствующая общественность захотела овладеть этой нужной и доходной, на данный момент, профессией.
Так мы, значит, прожили месяц, учась на курсах, и ведя активную подготовку к отъезду в Израиль. Но, как говорится, не бывает добра, без худа! Приходит во вторник вечером моя Клавка домой вся не своя. Ну, я, конечно, спрашиваю её на иврите: "Ма, так сказать, кара, мотек?" Что в переводе на русский означает: "Опять деньги потеряла, дура?!" А она мне отвечает:
- Ну, атэм шомим, анашим товим? Гу шоэль, ма кара?! Инэ, ахшав бати ми а Сохнут, вэ амру ли, шэ ата хаяв леасот брит! Ахшав иванта, сэхэль шель оду?!"
Что в переводе означает: "Ну, вы слышали, добрые люди? Какое еврейское счастье иметь такого золотого мужа! Ты не волнуйся, но тебе нужно будет сделать обрезание, о наимудрейший из мудрейших!"
- Ты чё, - говорю, - мы же договорились, что обойдёмся без обрезания?!
- Мы -то обойдёмся, а они вот, нет! - ответила Клавка, и многозначительно посмотрев на меня, подняла указательный палец вверх. - Так, что в пятницу, я договорилась, пойдём в больницу...
Ну, ты понимаешь?! Я до пятницы похудел на три килограмма. В больнице, когда мы шли по коридору, все врачи и медсёстры, как -то странно кивали нам, в знак приветствия, как будто были в курсе...
Положили меня голого на стол. Ну, врачи суетятся чего -то, а я волнуюсь весь, сам понимаешь. Это ж не ногти постричь, если и коротко, через месяц отрастут, тут ого -го! Хорошо, что наркоз дали, и я уснул...
Очнулся я, значит, в больничной палате. Лежу на койке, а вокруг узбеки в своих халатах, с бубнами в руках, и пляшут. Ну, думаю, приехали, делали еврея, а получился узбек, что -ли? Тут один присел на мою койку, и я ему говорю:
- Я, конечно, извиняюсь , почтеннейший! Но, что, я теперь, так сказать узбек?
- Почему узбек, зачем узбек? Просто мы концерт даём больным, ну которые безнадёжные, понимаешь?
- Как это, безнадёжные?! - с дрожью в голосе, спросил я.
- Какой непонятливый, слюшай, а. Безнадёжный больной, это когда больной есть, а надежда нэт...
От слов его этих, у меня в голове всё закружилось, вместе с самой головой, и я снова потерял сознание.
Очнулся я уже дома. И так на душе стало хорошо. Живой, братцы, живой!!! А Клавка моя стол праздничный накрыла, праздновать моё еврейство. Гости расселись у стола. Тут заходит Никанорыч, ну сосед наш. Его все ещё покойничком кличут. Ты что, и правда не слыхал, что с ним было -то? Так слушай...
Никанорыч наш, большой любитель выпить. Вообще, можно приз давать тому, кто его трезвым хоть раз видел. Так вот, на нашей лестничной клетке померла старушка, Евсеевна. Ну, соседи, конечно, подсуетились. Гроб заказали и поминки, в общем всё как у людей. А крышку от гроба, на лестничной клетке поставили... И Никанорыч пришёл ночью , как всегда пьяный в усмерть. Стучится к своей старухе, а та не открывает. Он ей: "Открой, гадюка, спать хочу! Впусти, кому говорят!" А она ему: "Опять нажрался, как собака? Не пущу, спи там, где пил!" А Никанорыч остатки -то допивал, сидя на крышке гроба Евсеевны. Ну, он там -же, в крышке, и уснул. А чего? Места много, мягенько... Утром приехала бригада из похоронного бюро. Смотрят, а гроб уже на лестничной клетке стоит. Ну, взяли и понесли. А на улице уже народ собрался. Бабы плачут, мужики по первой разливают, дети под ногами путаются. А мужики, ну из похоронной канторы , все как на подбор, гусары под два метра. И гроб несут на плечах так высоко, что и не видать, кого хоронят -то. Баба Никанорыча в горе руки заламывает, рыдает. За гроб схватилась и орёт:
- Ой, горюшко -то горе! И на кого ж ты нас покинула, соседушка ты наша дорогая! И что же мы без тебя делать будем, сиротинушки?! - а ручонками за гроб держится, как раз около головы Никанорыча, который от шума -то в гробу на бок и повернулся. Да так, что щекой прижался к её рукам... Ну, баба -то его и раньше не шибко много здоровья имела, а тут , так и села на асфальт, под неожиданно заигравший траурную мелодию оркестр. Мужики наши, что у гроба пили, по новой, значит, разлили, Колька и говорит: "Да, от такой музыки и мёртвый проснётся! Давай, наливай, а то у меня, аж мурашки по коже побежали!" И только он это сказал, Никанорыч, как гаркнет из гроба: "Погодь, братцы, а мне? Да я ж с утра без опохмелки, как зомби!" И, сев в гробу, руку к стакану тянет...Ты бы видел, что тут началось! Хорошо, что у флейты есть на конце такой раструб, потому что мужик, что на ней играл, так её до этой пимпочки и заглотил. Барабанщик со всего размаху своей колотушкой, да мимо барабана, себе между ног... А ты говоришь! Вот такие, значит дела. А мужики наши, ну те, что пили у гроба, так им помогло, ага. Они, с тех пор, капли в рот не берут, закодировались, значит...
Так вот, заходит Никанорыч и, прямо так с порога, говорит:
- Мир вам у хату, люди добрые! Я, - говорит, - пришёл поздравить вас. Тебя, Клава, и тебя, Витёк, с вступлением в новую жизнь! Вы ведь теперича главная достопримечательность и гордость нашего дома, да и, без ложной скромности скажу, всего двора! Вы теперь наши явреи. Не то, что те, ну другие, а свои, доморощенные!" А сам уж за стол сел и стакан наливает. "Ну, значит, за всё, так сказать, хорошее!" И он опрокинул в себя стакан. "А, вот скажи мне, Витёк, - продолжал Никанорыч, закусывая куском колбасы, - скажи, ты вот знаешь, куда деются эти, ну что остаётся после обрезания? То -то! Это, брат, наука! А врачам ведь тоже надоть чего то кушать, а то. И у них и цех есть свой на мясокомбинате. Они её так и называют, колбаса "Докторская"!
Моя Клавка, зажав рот руками и хрюкая что -то непонятное, побежала в туалет. Следом за ней ломанулись на улицу и все гости...Никанорыч, с видом победителя, обвёл взглядом пустую комнату и говорит:
- Ты, Витёк, ещё только начинающий яврей. Тебе ещё учиться и учиться! Гости пришли? Пришли! Подарки дали? Дали! Чуть посидели? Ну, и хватит, пора и честь знать. А продукты -то и вам самим ещё пригодятся. А, что на счёт водочки, так я ещё посижу...
И тут вся комната, как туманом каким -то наполнилась. И сквозь туман этот ничего не видно...Вдруг, слышу чей -то голос, такой громкий. "Ты кто?" - спрашивает он - "Я, - говорю, - Витёк, а ты кто, брат по разуму?"
"Я, - говорит, - тот, кто тебя создал!" "Батя, ты что ли? Клавка, радость то какая, батя в гости приехал!" "Тьфу ты, прости я себя сам! Ну ты, Витёк и тупой! Что же тут непонятного, я твой Бог!!!" "А чего, - говорю, - ты дыму то напустил, а? Не мог как человек зайти, без этих фокусов?" "Дым для того, чтобы ты меня не видел. Никто не должен меня видеть, понял?!"
"Чего тут непонятного. Вон, у нас в соседнем доме, недавно, тоже один фокусы показывал. И дыму напустил так же как ты... А когда очухались, мебели как не бывало! Только зря стараешься, у меня вся мебель к полу болтами прикручена, так что иди с Богом!" "Да, во истину говорят, что пути мои неисповедимы. В кои веки хотел с человеком поговорить, душу излить...Если бы ты знал, как мне тяжело. Ведь, с одной стороны, вроде бы в меня верят, а с другой, и поговорить не с кем . Ладно, прощай. Как говорится, мне моё, а Витьку, Витьково! Будь здоров..." "Ты тоже будь здоров. И береги себя там. Ну, а если что, заходи!"
Тут, чувствую, как снова проваливаюсь куда -то...Открываю глаза, смотрю, а на койках вокруг больные лежат. "Это что же получается, - думаю, - я снова в больницу попал?" В страхе сунул руки под одеяло, пощупал. Слава Богу, на месте. Но, что же я тогда здесь делаю? Вдруг вижу, Клавка моя идёт. У меня аж от сердца отлегло. Я ей говорю:
- Шалом, Клавдия!
А она мне:
- Ты чего, с дуба рухнул? Что, поздороваться не можешь, по нормальному?
- А чего ты рычишь, - говорю, - женщина! Я с тобой и здороваюсь, как все нормальные евреи.
- Как кто? - протянула Клавка, изменившись в лице.
- Кто, кто, ишь раскудахталась! Как ев-ре-и!
Клавдия схватилась за сердце и плюхнулась на кровать соседа, прямо на его загипсованную ногу. Сосед, выпучив глаза, что- то вскрикнул и, безвольно разбросав руки в стороны, затих.
- Ой, Витёк, ты только не бойся меня расстроить, но скажи всё, как есть, ты что, еврей?! Нет, не верю, не может быть, Витёк еврей?!?
- Нет, вы видели, сама меня, значит, под нож положила, на самое что ни на есть обрезание, а теперь и удивляется?!
Взгляд Клавки устремился на то место, которое пострадало при обрезании. Её дрожащие руки потянулись к одеялу. Она, тихо бормоча, "Да как же это? Да там же и так ничего нет. Да что же я теперь?"
- Ой, горюшко- то какое! И на кого ж ты нас покинул? - и она, уткнувшись лицом в моё одеяло, громко зарыдала.
- Ну, что ты, что ты, Клавусик, - успокаивал её я, гладя по голове, - Всё будет хорошо. Вот оформим документы, и уедем отсюда.
Клавка, мгновенно перестав плакать, подняла голову. Слёзы уже высохли, а глаза блестели опасным, я бы сказал, звериным блеском.
- Что-о-о?!? Документы? Уедем?!?
Кулаки её медленно сжались, причём правый она сжимала, сгребая в него одеяло, и всё что было под ним.
- Ты чё, чего ты? Больно же! Оторвёшь, дура!
- Да лучше бы тебе Анкл в бэнс засунули, придурок! Лучше бы тебе обрезание головы сделали! Ну, ничего, вот только домой вернешься, я тебе устрою поездку!
В это время в палату вошёл молоденький врач. Клавка сгребла его левой рукой за галстук, продолжая правой держать моё хозяйство в одеяле.
- А! Вот ты -то мне и нужен! Я вам чего мужика доверила, а? Чтобы вы ему отрезали что? Аппендицит! А ты, что натворил, тритон инкубаторный? Ты, что ему обрезал?! Да как я его теперь людям -то покажу?!?
Врач, в полуобморочном состоянии, вяло отбиваясь от Клавки, хрипел:
- Да я, что? Вы не правы, тётенька! Что просили, то и отрезали! Отпустите меня, пожалуйста, я больше не буду, я хороший! - пропищал доктор и заплакал. Клавка отбросила его в сторону и посмотрела на меня.
- Клавочка, родная, а мне что, и аппендицит вырезали, тоже?
- Ой, горе ты моё, горе. - сказала Клавка и прижала меня к своей груди. - Да тебе ж и должны были только аппендицит вырезать!
Смутная тревога охватила меня. Я осторожно заглянул под одеяло. Боже, всё на месте! Ничего не понимаю. Вдруг, в полумраке под одеялом, со стороны ног, я увидел две красные точки, два глаза, которые смотрели на меня. Я в ужасе закричал.
- Чего орёшь, придурок? Это ж я, Клавка, дурак тебя понюхал! Ну, и где же твоё обрезание?
- Я сам ничего не понимаю, Клавчик, но было же!
- А сейчас нет, а значит, и не было! - Вдруг услышали мы чей то голос под одеялом и заорали с перепугу.
- Тише, я прошу вас , не кричите! Это я, доктор. А вы бы, гражданка, сначала разобрались, а потом уж и душили невинных людей!
- Ой, доктор, я дико извиняюсь, но и вы меня поймите. Я то думала, что беда пришла к нам в дом, да, слава Богу, обошлось.
- Но, доктор, я ведь точно помню, что мне делали обрезание.
- Всё ясно. Это у вас такая реакция на наркоз. Это был сон, но очень реальный.
- Сон? Сон! Ну, конечно же сон! Значит я опять прежний, и можно матом ругаться снова?! Вот спасибо доктор...
Я ещё долго тряс ему руку, благодаря за всё. А Клавка гладила нас по головам, и плакала. И мы тоже плакали, уткнувшись в её необъятную, как сама Россия, грудь...
С тех пор прошло уже много времени. Мы с Клавкой живём, как и прежде. И только одно нас беспокоит. Дело в том, что когда я читаю в газетах, или смотрю по телевизору новости об Израиле, или евреях, сердце моё начинает, вдруг, как- то щемить. Клавка говорит, что нужно обратиться к врачу, к психиатру. Потому как нормальный человек об евреях не думает. Чего о них думать -то?! Может она и права. Значит я ненормальный...