- Ты куда? - остановила классная руководительница выбегавшего из дверей школы Антона. - Класс дежурит, а ты?
- Это... - помялся Антон, - у меня сегодня музыка.
- У тебя сегодня занятия по музыке? - вонзила она в него преисполненный недоверия взгляд.
- Да, - придал он лицу выражение напуганности.
- Ну, что ж, можешь идти, - отпустила она Антона, после того как пристально поизучала его лицо, в который раз себя упрекнув, что забывает спросить у матери Антона: действительно ли, тот занимается музыкой или всегда только хитрит, чтоб раньше удрать.
Ступив за двери школы, он тут же сощурился от слепящего солнца, заливавшего школьный двор, по которому, радуясь пришедшему к началу мая теплу, носились ученики. 'Чем больше опоздаю - тем больше ругаться будет', - тревожился Антон, несясь дворами мимо шумевшей всюду малышни.
Совсем запыхавшись, он остановился и пропустил двух мальчишек, с веселым позвякиванием прокативших перед ним на велосипедах. 'Опоздаю-не опоздаю - все равно сейчас будет ругать', - решил Антон и открыл дверь школы.
Пройдя по школьному коридору, куда доносились голоса занимавшихся сольфеджио учеников, Антон остановился возле двери нужного класса и прислушался: в звуках фортепьяно он узнал репертуар Алки, девчонки занимавшейся перед ним. 'Хорошо, что она с Алкой задерживается', - подумал он, но, чтоб отметиться, приоткрыл дверь и просунул туда голову.
- Антон? - вместо приветствия вопросила сидевшая за фортепьяно рядом с маленькой ученицей Эмма Степановна.
Он кивнул.
- Подожди немного.
Прикрыв дверь, он прошел по коридору до распахнутой двери буфета, но шагнув туда, тут же попятился от вылетевшей ему навстречу с 'Закрыто! Закрыто!' буфетчицы. Плюхнув у окна в коридоре свою тяжелую, с учебниками и нотами, сумку, он облокотился на подоконник и уставился на зазеленевшую на школьном дворе реденькую травку. 'Скоро экзамены по музыке придется сдавать. В нормальной школе я б их запросто сдал', - подумал он.
В общеобразовательной школе Антон учился хорошо и стабильно, правда, не столько за счет прилежного выполненья школьных заданий, сколько за счет точных и тонких расчетов - что, где и как из заданного выполнять. Одни предметы он дома не учил никогда, а занимался ими лишь на занятиях и переменах, другие - выполнял только дома, и весьма аккуратно, - полученную по ним двойку нельзя было уже никакими пятерками довести до четверки в четверти. За время учебы Антон неплохо изучил нравы своих учителей, что тоже помогало в учебе. Например, чтоб ученик соображал и задавал вопросы, нравилось учителю физики, и того Антон обычно радовал раздумьями над физикой, очень мало его занимавшей. Учительница математики ценила, кроме математической правильности, еще и аккуратность и могла снизить оценку за небрежно написанную циферку, отчего в математических тетрадях Антона можно было обнаружить каллиграфическое усердие. Зато учительница литературы хладнокровно относилась к многократно вымаранному слову и ценила только мысли. Так что, не обзаведясь мыслями, Антон не приступал к написанию сочинения, хотя и досадовал, как много времени те отнимали. Потому что эти, столь напряженные, расчеты велись им для выгадывания свободного времени. И хоть выгадывалось оно в основном для музыки, которой он уже какой год собирался заняться как следует, но именно на нее Антону времени и не хватало. И хотя за годы учебы в музыкальной школе он приучился легко и быстро выполнять задания по сольфеджио, без труда усваивать музлитературу, фортепьянная игра ему так просто не давалась. Навыками ее было нельзя овладеть за те несчастные полчаса, которые он, не каждый даже день, высиживал за пианино. Ведь уйму драгоценного времени Антона отбирали футбол, компьютер и, конечно же, телевизор, не посмотрев по которому очередной эпохальный матч, Антон на другой день не знал, о чем говорить со своими приятелям. Правда, еще больше времени, чем все это, отнимало слушанье музыки. Мать Антона всегда удивляло, что делал он уроки и даже смотрел футбол только под музыку.
Слушанье музыки заведомо затягивало приготовления домашних заданий. 'И как такую музыку можно было написать? Как удалось ее услышать?' - случалось, погружали его в раздумья творения старинной музыки. - 'А что как, действительно, есть еще совершеннее музыка, еще красивее, и ее только как-то услышать. Ведь говорили же про многих композиторов, что им диктовал музыку бог или дъявол. Хотя ни того, ни другого, вроде бы, нет, - одергивал себя Антон. - Тогда как же?'
Входившие к нему во время таких раздумий бабушка и мать вызывали у него досаду. Хоть те и утверждали, что музыку любят, но он не только ни разу не приметил на их физиономиях того выражения музыкальной зачарованности, которое замечал на лицах приятелей при прослушивании попсы, но он ни разу не видел, чтоб его домочадцы вообще музыку слушали. Досадуя на их вторжения, Антон с удивлением наблюдал, как, не замечая никакой музыки, те громко говорят и что-то в его комнате ищут.
Он часто раздумывал, как могла возникнуть музыка. 'Ну, пусть разные там звуки капель дождя, порывов ветра, охотничьих рогов, дикарских барабанов, - прокручивал он в голове слышанные им когда-либо версии появления музыки. - Ну и стукали бы, стукали в свои барабаны, ну дули бы в свои рога - и что? Нет, из этого никак, даже постепенно, не могла возникнуть настоящая музыка'. Подобные объяснения казались Антону слишком примитивными. Но ни преподавательница сольфеджио, замещавшая все 'р' как 'л' и так разъяснившая ему довольно много музыкальных законов, ни преподавательница музлитературы, вообще через те буквы проскакивавшая и без них увлекательно рассказывавшая истории создания музыкальных произведений, других версий не поминали. И даже если б он о них и спросил, он знал, что обе преподавательницы ответят лишь парой на эту тему фраз. Так что он продолжал довольствоваться тем, что слушал на занятиях про прошедшую в сплошных бореньях и страданьях жизнь композиторов. Впрочем, все обучавшиеся с Антоном любили эти музыкальные повествования: после них в воображении учеников в момент всплывали лики композиторов, едва раздавались звуки их популярных творений.
Но через месяц Антону предстояло сдать выпускные экзамены, и все должно было кончиться.
'Ну, музлитературу я сдам, это ерунда, - глядя в окно, продолжал раздумывать он, - диктант по сольфеджио напишу ...', - прервал раздумья Антона появившийся малыш, шустро проскочивший в буфет, куда не пускала буфетчица.
- Куда? - нижними голосовые регистрами послал ему вслед Антон, однако, тут же забыв про малыша, продолжил свои размышленья: 'Сольфеджио запросто сдам на четверку, а то и на пятерку, но игру...', - вздохнул Антон. Ох, если бы не фортепьянная игра и угроза Эммы Степановны - не допустить его до экзамена. Если б только не это.
- Эй, куснуть-то дай, - бросил Антон шустрому малышу, выскакивавшему из буфета с булкой.
- Половину, - разрешил притормозивший малыш и протянул надкусанную булку.
- Спасибо, не забуду, - обломил себе от нее кусочек Антон.
Сжевав угощение, он подумал, что Алка могла прошмыгнуть незаметно, и, снова подойдя к двери класса, ее приоткрыл: Алка сидела на месте.
- Не бегай туда-сюда, сядь! - раздраженно приказала Эмма Степановна.
Антон прошел в дальний угол класса и сел под портретом Глинки, привычно припомнив, что без того не было бы русской оперы.
- Продолжай, - ткнула в ноты на пюпитре Эмма Степановна.
Маленькие пальчики Алки поскакали по клавишам. Чтобы рассеяться, Антон принялся осматривать стены класса. От стены с двумя плакатами, один из которых извещал о количестве знаков в диезных гаммах, а другой - о том, какие гаммы имеют одинаковые ключевые знаки, он отвернулся сразу и стал рассматривать на другой стене стенд с пожелтевшими от времени рисунками - иллюстрациями к различным музыкальным произведениям. Здесь был и один сделанный им во втором классе рисунок к симфонической сказке 'Петя и волк': пучеглазый мальчик, разведя в стороны руки, стоял под нависавшей над ним челюстью огромного волка с зубами, побольше собственных лап. Рисунок был подписан неровными печатными буквами: 'Петя валков небоица'. С третьего по пятый класс Антон порывался со стенда рисунок изъять, но в шестом, когда подрос настолько, что мог дотянуться до него и без стула, он только подписал под Петей 'Петр Гр.', но что другой ученик Эммы Степановны, Петр Гришаев, тут же ответил припиской 'Антон Че.' под волком.
- Да как ты три пальца-то на клавишу поставить умудряешься!? - внезапным криком отвлекла Антона от стенда Эмма Степановна. - Аппликатуру не учишь - вот и не знаешь, куда пальцы девать! Играй!
Алкины пальчики принялись скакать по клавишам снова.
- Ты хоть понимаешь, что ты играешь? - не дала расскакаться им Эмма Степановна. - Это экоссез, это же танец. Это надо играть изящно. Знаешь, что такое изящно? - с грозноватой хрипотцой в голосе поинтересовалась она.
- Ну, это, когда легато, - не очень уверенно предположила Алка.
- Изящно - это как кружево, - шевеля кончиками пальцев, мрачновато пояснила Эмма Степановна, - его надо плести нежно, воздушно.
Чтоб не рассмеяться, Антон прикусил губу: разнообразные интонации и телодвижения его немолодой, полнотелой учительницы, нередко забавляли всех ее учеников.
С пресерьезной миной Алка поелозила на вращающемся табурете и снова принялась за игру.
- Нет, все, ты уже не игрок, - не дала ей разыграться Эмма Степановна. - На сегодня хватит. Садись, Антон.
Алка живо сложила ноты в рюкзачок, попрощалась и вышла.
- Давай полифонию, - приказала Эмма Степановна.
Антон вытащил из сумки ноты Баха, раскрыл их на пюпитре, крутанув табурет, опустил его после Алки пониже, уселся и начал. Торжественные, заунывные звуки поплыли по классу.
- А почему ты опять не сделал то, что я тебя просила? А!? - не дав сыграть и трех строчек, прервала его она. - Почему ты не пел, я спрашиваю? Ну, как мне заставить тебя услышать верхний голос, если ты не поешь? Ведь он, как полгода назад не звучал у тебя, - так и не звучит. То, что ты играешь, - мазня. Пой!.. Начинай! Ля!
- Ля! - пролепетал Антон.
- Пой, а не шепчи!.. Не слышу... Не слышу, - застонала под музыку Эмма Степановна. - Что залялякал, соль, си-и идет, смотри в ноты... си-и, си-и, - пропевала она, где он пропускал.
- До-о, ми-и, - тянул Антон.
- Скажи, пожалуйста, - вежливо прервала она его, - что это за значок?
- Диминуэндо, - ответил он, не ожидая от ее вежливости ничего хорошего.
- И что это значит? - уже ехидно поинтересовалась она.
- Звук уменьшается.
- А это?
- Крещендо, - глянул он в ноты.
- И что?
- Звук убольшается.
- 'Убольшается', прекрасно, новое слово изобрели, - хищно обрадовалась Эмма Степановна. - А почему я этого не слышу!? - вмиг забыв о своей радости, заорала она. - Кому я это все расписала? - ткнула она в ноты, действительно, расчерканные цветным фломастером.- Идет вверх, должна быть кульминация, а он раз и - пропал. Не сиди, играй.
Антон заиграл.
- Поднимаем звуки, поднимаем, а теперь убираем... убираем, - причитала она, - но без ритенуто. - Так под ее речитативы он довел игру до конца.
- Чтоб дома пел! - грозно приказала она. - Убирай это, давай этюд.
Антон вынул из сумки другие ноты и отыскал этюд.
- Опять! Опять! - не дав ему разыграться, взорвалась она. - Темп! Темп! Где темп?
Он принялся играть быстрее, но скоро сбился, поправился и тронулся дальше. Она принялась хлопать, отстукивая ему ритм.
- А знаешь, почему этот темп у тебя не получается? - спросила она, когда он, сбившись раз пять, доиграл до конца. - Потому что ты дома ни разу нормально медленно не сыграл. Дома тебе некогда. Это не восьмушки, что ты здесь играешь.
- Я всегда так играю.
- Правильно! Ты мне полгода не можешь выучить текст! Играй это место десять раз со счетом!
- Раз-и, два-и...
- У-у! - завопила вдруг Эмма Степановна, точно ее пронзила невыносимая боль. - Ай! - шлепнула она его по руке. - Что это за закорючка!? Пятый палец! Как в первом классе должна ему про пальцы говорить. Не жди, играй. - Она вдруг замолчала и с демонстративной печалью во взоре уставилась в потолок. Вволю насбивавшись, он доиграл этюд до конца.
- И когда? - снова обратилась она к нему. - Когда я услышу, что будет и темп и текст? Будешь ты над этим работать?
- Буду, - прошептал он.
- Не слышу.
- Буду.
- Что будешь?
- Работать буду.
- Сонатину! - не разрешила она ему надолго упереть хмурый взгляд в педали.
Он убрал ноты и поставил другие, но не успел начать, как в класс заглянула голова другого ученика Эммы Степановны, Петра Гришаева.
- Сядь, Петр, - приказала Эмма Степановна.
Петр вошел и уселся на тот же дальний стул, на котором сидел до него Антон.
- Играй, не сиди, и так задерживаемся, - нетерпеливо стукнула Эмма Степановна Антона по плечу. - Опять чертовщину играешь. Ты знаешь, как ты играешь? Ну-ка сдвинься... Вот, как ты играешь - Несколько преувеличивая недостатки его интерпретации, заиграла она, - как хромой на костылях, хром-хром. А надо... - она заиграла, как надо, - музыка течет непрерывно, - то припадая к клавиатуре, то от нее отстранялась и страдая лицом, заставила она весело переглянуться Петра и Антона. - Играй, - наигравшись, уступила она место Антону. - Что за бух? Играл, играл, вдруг - бух. Что это?
- Это хромой упал, - пояснил Петр.
- Помолчи! - гневно оборвала его Эмма Степановна. - Эту вещь я с тобой учить не буду - и только попробуй преподнести мне ее вот так на экзамене. Давай следующую. - Она сама захлопнула Антону ноты.
Стараясь подавить рождавшиеся в груди вздохи, чтоб не начинать всегдашних разбирательств, кому бы из них следовало вздыхать, Антон вытащил еще одни ноты. Дальше шла вещь, требовавшая виртуозности исполнения побольше предшествовавших, так как вся была построена на скоростных пассажах в форте-фортиссимо.
- Ведь как ушел с того занятия, так дома ее ни разу и не сыграл, - тут же прокомментировала она его игру. - Скажи честно?
- Не сыграл.
- Знаешь, единственное, что в тебе хорошо, - это честность. - Ну что мне с тобой сделать? Убить?
- Во-во, чтоб не мучился, - подсказал Петр и тут же съежился под угрожающим взглядом Эммы Степановны.
За годы учебы Антон и Петр привыкли подсмеиваться друг над другом, когда за фортепьяно рядом с Эммой Степановной сидел Петр, реплики к ее словам придумывал Антон.
- Скажи мне: как я велела тебе учить пассажи?
- Утрируя, - зашептал Петр.
- Хоть бы подсказывал правильно, - огрызнулась ему Эмма Степановна.
- Прибавлением, - припомнил сам Антон.
- Оказывается: ты все всегда знаешь, но делать ничего не хочешь. Играй-ка мне каждый такт по десять раз. Ничего, что задерживаемся, дома тебе некогда... Форте! - как глухому в ухо проорала она, едва он заиграл. - Нет! - она сама принялась играть то же, что и он, в верхних октавах. - Громче! Быстрее! Два форте! Три форте!!.. Еще! Еще!
'Это уже все десять форте', - думал Антон, испытывая невыносимое напряжение от усилий не сбиться. Но Эмма Степановна продолжала непрерывно молотить такт за тактом, точно силясь размозжить клавиши своими пухленькими пальчиками. Сама она, впрочем, тоже, случалось, сбивалась в пассажах, что тут же вызывало очередной ее окрик.
- Ну как, нравиться тебе так учить? - наконец, запыхавшись, остановилась она.
- Не очень.
- Ах, не нравиться!? А то, что ты со мной делаешь, тебе нравиться!? Не учишь ничего! Знаешь, как это называется? Безобразие это называется! Давай мне свой дневник!
Поднявшись, Антон вытащил из сумки дневник и подал его Эмме Степановне.
- На кой черт мне твой дневник!? - запулила она им Антону в живот, отчего он, испугавшись, попятился. - Неужели ты не понимаешь, что я не смогу тебя выпустить так на экзамен? И ты не кончишь музыкальной школы. Неужели ты не понимаешь, что тебе, тебе, это нужно? Неужели ты не понимаешь, что это, может быть, будет твоим ремеслом, твоим куском хлеба? Ведь никто не знает, как сложится его жизнь.
- Спаси и сохрани, - угрюмо прошептал Антон, припомнив присказку своей бабушки.
- Чего ты там бурчишь? Ну ладно, тебя это не трогает, но хоть бы об отце-матери подумал, ведь сколько на тебя денег угробили, чтоб ты здесь учился.
Антон принялся нервно моргать: отца-матери у него не было, а были мать, бабушка и младшая сестра, и разорителем семьи, где был единственным мужчиной, себя он не мыслил.
- Я сегодня матери твоей позвоню.
Перестав моргать, Антон поменялся в лице: огорчать мать, да еще из-за музыки, он совсем не планировал.
- Сиди жди, сейчас приду. - Тяжко вздохнув, она поднялась и вышла из класса.
- Может еще не позвонит, - махнув рукой, попробовал утешить Петр Антона.
- Позвонит, - печально отозвался тот.
- Ну и что? Моя мать сама ей каждую неделю звонит, и - ничего.
- А, ерунда, - махнул рукой и сам Антон, глянув на сочувственную физиономию Петра.
Петр был его единственным другом, хотя воображение Антона, случалось, и рисовало себе совсем другого друга - дерзкого, хладнокровно-бесстрашного, со спортивной фигурой. Но все попадавшиеся Антону с такими фигурами почему-то не понимали его так хорошо, как этот нескладный, худощавый Петр, во взоре которого постоянно сияло лукавство, а в поведении преобладали иронические выпады, завершавшиеся неизменно превеселым смехом. Хотя встречались они не так уж и часто. Если внешкольная жизнь Антона состояла из музыки, телепросмотров, компьютерных игр и футбола во дворе, то три последние момента у Петра отсутствовали: кроме музыкальной школы, он посещал еще изостудию, занимался двумя языками, плюс к тому, два раза в неделю мать его отправляла в бассейн.
Мать Петра была музыковедом. Кто-то когда-то где-то в роду ее обнаружил одного русского композитора, про которого мало кто ведал; и это обстоятельство, плюс то, что у нее имелись связи со стоявшими у руля искусства, рождало у матери Петра уверенность в сыновней избранности, понимание которой до самого сына доходило удивительно туго. Но, несмотря ни на что, к своей воспитательной миссии она относилась с чрезвычайной серьезностью: заставляла читать сына классику, регулярно таскала его на художественные выставки и музыкальные концерты (в последнем случае прихватывался обязательно Антон) и часто сама читала сыну специально подобранные материалы. Что-то ж должно было отложиться в его противившемся искусству мозгу.
- Так кто, Петр, возглавлял 'Могучую кучку', - захлопнув как-то вслух прочитанную сыну книгу про композиторов, поинтересовалась у него мать.
- Это... ну, как уж...Кусоргский-Морсаков, - ужаснулся своему ответу не смекнувший прислушаться к чтению Петр, сам по слогам тогда еще читавший. Далее последовала сцена, после которой он тихо проплакал, пока не заснул.
- Так кто, говоришь, Петенька, возглавлял 'Могучую кучку'? - любил поддевать его Антон, узнавший об этой истории от своей матери, регулярно общавшейся по телефону с матерью Петра.
- Ладно тебе, Антонио, - смущаясь, тыкал он Антону в живот кулаком, не причиняя тем боли.
- Не сердись, Пьеро, - миролюбиво замечал ему на это Антон, - дай человеку посмеяться.
Обе матери поощряли их дружбу. Матери Петра нравился всегда опрятный, без причуд в одежде и прическе Антон, с его затаенной в светлых глазах пытливой серьезностью; немаловажным было и то, что он занимался музыкой, хотя и был из семьи простых программистов. Так что ничему плохому, думалось матери, сына Антон не научит. Приблизительно то же сдавалось и матери Антона относительно Петра. И сыновья во много оправдывали благочестивые надежды своих матерей: и став старшеклассниками, Антон и Петр не обзавелись ни одной из вредных привычек и даже не оскверняли уст словами, которыми выражали досаду большинство их сверстников. Как на следствие своей дисциплинированности, они смотрели в будущее не без надежд, хотя и не без робости. Антон в глубине души лелеял надежду пойти в технический вуз и изобрести со временем что-то типа межгалактического корабля. О том же, кем должен стать Петр, задумывалась больше самого его мать, и за часто вносимыми в то коррективами сын только вяло следил.
Для поддержания сыновних дружб обе матери всегда отсылали их на дни рожденья друг друга. И если одна из матерей всучивала сыну в качестве подарка познавательную книгу о ком-нибудь из великих, то на это другая мать отвечала подарочной книгой про кого-нибудь не менее великого. Кроме дней рождения, друзей заставляла посещать друг друга игра ансамблем, которую задавала Эмма Степановна.
Закрыв поплотнее двери от своих домочадцев, они усаживались за пианино и после того, как один из них говорил: 'Три-четыре', начинали игру. По очереди сбиваясь и поправляясь, они проигрывали то, что задавалось, раза два-три и переходили к другой программе: играли друг другу понравившиеся мелодии, слова к которым устраивали друзей не вполне.
- Вредная Эмма, злая, как черт, - запевал баритоном Антон.
- Мы не сдадим ей завтра зачет, - подпевал ему тенором Петр.
- Двойку поставит - выше не жди.
- Ей ведь известно: не Рихтеры мы.
Даже в напевах классических опер друзья предпочитали арии и речитативы собственного сочинения.
- Все па-альцы Эмма нам переломала и говорит, что мы играть не умеем, - насмешливо интерпретируя трагические интонации этих опер, пел один.
- Сама свои-ими толстыми пальцами все клавиши расколотила и говорит, что мы фальшивим, - точно так же продолжал другой.
От трагических напевов друзья вмиг могли перейти к развеселой 'Цыганочке' или дружно затянуть: 'Из-за острова на стрежень'. Но значительная часть их музыкальных измышлений посвящалась Эмме Степановне: друзья пытались выразить в музыке, как она двигается, бьет их по пальцам, ругается и даже как оба они несмело перед ней оправдываются.
- Я никому не подражаю! - нередко, придав лицу выраженье безумья, принимался Петр рассыпать пассажи и молотить аккорды, где придется.
- И я! - взъерошив волосы, присоединялся к нему Антон.
Оба заведомо подражали всегда вызывавшим у них приступы веселья концертным импровизаторам. Однако таких импровизаций домочадцы друзей долго выносить не могли и, врываясь к ним, прекращали их какофонические безобразия, после чего, кое-как сыграв еще разок свой ансамбль, Антон и Петр расходились.
Их чувство ансамбля поражало даже Эмму Степановну, они легко отыскивали в партитуре огрехи друг друга, и, если сбивался один, другой, случалось, его выручал.
- Халтурщики! - восклицала Эмма Степановна старавшимся не рассмеяться друзьям. - 'Но какие, черти, музыкальные, - уже самой себе отмечала она. - Ну почему они такие ленивые?'
За годы работы через ее руки прошли немало учеников, большинство из которых, не выдержав приемов ее обучения, бросали школу на первых годах учения, были и серьезные, с видами на консерваторию ученики, высиживавшие за инструментом по пять-шесть часов ежедневно, хотя преобладали всегда почему-то ленивцы. Но главное, считала она, что если нет у ребенка музыкальности, то ее, хоть головой о рояль его колоти, не вобьешь. И эти двое, Антон и Петр, вызывали у нее досаду. Много лет, воюя с их ленью, она призывала в союзники их матерей, которым неустанно повторяла, что из больших музыкантов только Моцарт - от бога, все прочие - из-под ремня.
- Ты что думаешь, она, впрямь, так расстраивается, как тут изображает? - продолжал утешать Петра Антон. - Поорет-покричит - всю энергию из нас выкачает, а самой - хоть что.
С много меньшей рассеянностью, чем все втолковываемое ему матерью, Петр вбирал в себя попадавшиеся ему сведения паранаучного толка.
- Подума... - Антон не успел договорить 'ешь', потому что к ним вернулась Эмма Степановна.
- Ну что, будешь для экзамена работать? - строго поинтересовалась она у Антона.
- А может он на экзамене всех удивит, - не дал ответить тому Петр.
- Это Гришаев на экзамене всех потрясти собрался, - решил отплатить Петру Антон.
- Не знаю, как всех, а меня от вас, от обоих, трясет, - добавила Эмма Степановна к строгости в лице ядовитость.
- Вы, наверное, когда мы экзамен сдадим, торт испечете для нас, - сияя лукавством, предположил неожиданно Петр. По утверждению Эммы Степановны, каждому отличившемуся на выпускных экзаменах ученику она дарила испеченный ею торт.
- Ах! - в изумлении от столь наглого предположения всплеснула она руками. - Смеетесь. Над кем смеетесь? Не знаю, когда вы вырастите, когда поймете? - изобразив в лице раздумчивую грусть, как бы самой себе проговорила она. - Ладно, Петр, садись, - приказала она наконец.
Антон взвалил на плечо сумку и поклонился, Эмма Степановна прикрыла в знак прощанья глаза.
Раздумывая, позвонит она матери или не позвонит, он медленно побрел по коридору. Доносившиеся из одного класса негромкие звуки гобоя, исполнявшего что-то старинное, заставили его остановиться и дослушать до конца минорную, в унисон его раздумьям, мелодию.
Выйдя из школы, Антон поежился. Солнце уже не светило, и холодный, колючий ветер сменил прорвавшееся ненадолго тепло. За воротами школы он увидел одноклассников Сашку и Витьку, один крутил в руках флейту, другой - ее футляр. Знакомый шустрый малыш безуспешно пытался отобрать у тех то флейту, то футляр.
- Э-эй! Вы что!? - подлетел к ним Антон и, отобрав футляр и флейту, отдал ее малышу, тут же от них отбежавшему.
- Антоха, - усмехнувшись, признал его Сашка.
- Ты, - скривил улыбку и Витька и неожиданно поддал кулаком Антону в живот.
- Вы бы... вы бы... - не сразу придя в себя от пронзившей его боли, попятился Антон, - еще бы в детский сад сходили - с младенцами за погремушки сражаться.
'Витьке, Сашке, им, хорошо, - размышлял он дорогой к дому, - их никто не ругает, никакая Эмма; уроки ни Сашка, ни Витька вообще не делают, их и вызывают в школе отвечать что полегче, все знают, что ничего они не знают. Как что сложное сделать: 'Иди к доске, Антон'. Хорошо им: после школы только гуляют да мышцы качают и не бояться никаких матерей, не то что мы с Петькой, все для них учим, да еще ходим на музыку.
- Есть хочу, - с пасмурной миной подсел он к ужинавшим на кухне домочадцам: матери, бабушке и младшей сестре.
- Ешь, - поставила бабушка перед ним тарелку с супом.
- Суп не буду.
- Ну и не ешь, - печально согласилась бабушка и вышла из кухни.
- Чего она? - спросил Антон у матери. - 'Может, сердится, что я ей утром нагрубил, что она все компакт-диски мне перепутала - пыль какую-то с них вытирала', - подумал он. Но бабушка, он знал, подолгу на него не сердилась.
- Плохо себя чувствует, - ответила мать.
- Котлеты, котлеты, одни колеты, - проворчал он, съев с картошкой пару котлет. - Ничего вкусного нету, - пошарив по полкам буфета, капризно проныл он: ему внезапно очень захотелось сладкого.
- Хочешь сгущенку? - предложила мать.
- Хочу, - вздохнул он.
'Уроки сделаю', - прикончив треть банки сгущенки, решил он и, вставив в компьютер диск с фрагментами симфонической музыки, открыл задачник по геометрии.
'Как такое можно было сочинить?' - упиваясь красотой мелодии, приступил он к вычерчиванию геометрической фигуры.
- Оль, дай ластик! - закричал он сестре, заметив, что вместо параллелограмма начертил трапецию.
Сестра принесла ластик. Стирая одной рукой в тетради, другой он снова поставил на прослушивание заворожившую его мелодию. Но не успел он доделать геометрию, как та, искажаясь, поплыла и стихла. 'Вот черт, сегодня не успею починить, - подумал он, досадуя на нарушавшийся в компьютере контакт. - Придется попсу тупую слушать', - включил он приемник. Страсть большинства своих сверстников к прослушиванию исключительно попсы Антон давно уже не разделял. Беспрестанно тыкая в кнопки, чтоб отыскать хит получше, Антон доделал геометрию. Дальше надо было делать географию. 'Нет, на перемене ее завтра выучу и задачи по физике у кого-нибудь спишу', - отложил он два учебника сразу, заметив, что за окном стемнело. 'Любим. стихотвор.', - прочел он в дневнике последнее задание.
- Мама! Мама! - тут же закричал он. - Стих нужен любимый, - озадачил он вошедшую к нему на крик мать.
- Музыку сделай, пожалуйста, тише, ведь оглохнуть же можно, - подошла она к книжной полке.
- Сто раз говорил: слушаю музыку - как слушаю, либо - никак! - ударом кулака заглушил он приемник.
- Лермонтова хочешь? Или Некрасова? - спросила мать.
- Чего-нибудь нормальное найди.
- Из Шекспира не хочешь отрывок?
- Ну, ты что!? Сказано же стих один и все.
Зазвонил телефон и мать с 'Подожди' вышла. Антон уронил на стол голову, закрыл глаза и ощутил боль под ложечкой, куда засветил ему Витька. 'Легонько так, а больно он мне сунул в поддых, - вспомнил Антон. - Я даже ему не ответил. Завтра так же от меня получит. Завтра же. Чтоб знал. Только, а вдруг он уже сильнее меня? Ведь он тренируется каждый день. А я!?' - Бросившись на пол, Антон принялся на руках отжиматься. Отжавшись раз пять, он бессильно распластался на полу и снова закрыл глаза. 'А ведь это я Сашку с Витькой к тренеру привел, давно, тогда еще. А хорошо тогда было, - припомнил Антон. - Тренер меня никогда не ругал, а иногда хвалил'.
Тренер и в самом деле, в отличие от многих наставников Антона, никогда его не ругал; простыми, понятными, поначалу даже смущавшими его словами, тренер говорил о смысле работы и терпения, о том, как необходимо, переламывая себя, продвигаться во всем хоть на самую малость; еще учил и даже требовал верить в себя. Пусть весь мир объявит, что ты слабак и ничего никогда не сумеешь, ты все равно должен собрать все силы, чтоб доказать, что это не так, хотя бы одному единственному человеку - самому себе. И спорт, да и не только спорт, а любое большое дело, на которое решится человек, тренер представлял как продвижение по длинному-предлинному туннелю, в котором только и будет видна вдали одна светящаяся точка. В словах тренера Антону, и вправду, слышался смысл, не совсем еще ясный.
'На следующий год снова в секцию запишусь', - решил он, проваливаясь в дрему.
- Ну, как это называется!? - услышал он над собой голос матери.
'Эмма звонила', - открыв глаза, сообразил он мгновенно.
- У тебя по музыке завал, а я ничего не знаю! Эмма Степановна говорит, что ты вообще ничего не делаешь. Она просто не представляет, как ты будешь сдавать экзамен. Она пишет мне в дневнике о твоих безобразиях, а ты даже не показываешь мне его.
- Вон он, смотри, сколько хочешь, - стараясь не смотреть на мать, поднялся с пола Антон. Он не выносил вида взволнованной матери, довольно спокойно переносившей многие его капризы и даже грубость, но буквально сходившей с ума от малейших его учебных неурядиц. Он знал, что был ее надеждой, ее гордостью, что многие завидовали ей, что у нее такой симпатичный, послушный сын, хорошо успевающий в школе.
- Ведь ты даже не дотрагиваешься до пианино: то тебе гулять, то телевизор смотреть, то компьютером играть надо, да еще музыку по полдня крутишь, - нервно жестикулируя, продолжала выговаривать мать. - Конечно, когда тебе заниматься? Пять минут - блям, блям, и - все тебе занятия.
- Откуда ты знаешь? Ты весь день на работе, тебя днем не бывает, - несмело возразил Антон.
- Эмма Степановна, как рыба с тобою бьется об лед. А ты? Мне даже перед нею стыдно! Ужасно стыдно! Ты ее просто изводишь.
- Ей за это деньги платят.
- Дурак! - с сердцем проговорила мать.
- Да ладно, мам, позанимаюсь, - коснулся он плеча замолчавшей и сумрачно уставившейся в пол матери. - Зато я в нормальной школе нормально учусь, - дав ей еще помолчать, снова попытался он рассеять ее мрачность.
- Есенина учить будешь, - поднялась она наконец.
- Ладно, - согласился он сразу.
Мать порылась в книгах, нашла стихотворение и вышла. Радуясь, что сцена с ней закончилась, Антон принялся за стихотворение.
- Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым,
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше... Не могла чего-нибудь получше найти. - Но попросить другого, 'получше', он уже не решался.
- А у тебя по музыке завал, - сияя прелестным детским ехидством, вошла к нему сестра.
- Исчезай давай отсюда, - посоветовал он ей с недовольною миной, но тут же забыв о принявшейся тыкать в клавиши его пианино сестре, принялся за следующую строчку: 'Ты теперь не так уж будешь биться, сердце, тронутое... тронутое...', А чего это бабушка не пришла со своим: 'Ты уж, Антоша, постарайся, ты ведь у нас...', - немного удивился он.
- Пошли спать, - пришла за Олей мать. - Ты тоже устилайся, в постели доучишь, - посоветовала она Антону.
Едва он улегся, как мать явилась снова.
- Знаешь, Антоша, я вот так подумала, - усевшись к нему на постель, начала она уговорным, ласковым шепотом, - учиться ведь совсем немного осталось. Ты же можешь, ну поиграешь меньше во дворе. Хорошо?
Антон закивал.
- А через месяц - все. Гуляй себе, и больше не будет у тебя музыки, и Эмма Степановна не будет тебя больше мучить. Все - свободен. Позанимаешься? Хорошо?
Антон кивнул. Мать потерлась лбом о его висок и вышла.
Смысл материнских слов медленно, но верно начал доходить до него. Как это не будет музыки!? Совсем не будет!? От этой мысли ему труднее стало дышать. Но нет, того, что сказала мать, не могло уже быть никогда. Ведь столько лет он всегда торопился, он всегда выгадывал время для нее - для музыки. Он привык, что все эти годы она была в его мыслях, и, даже играя во дворе, знал, что нужно бежать к пианино. Не будет музыки - не будет и Эммы Степановны, она не будет заставлять его играть, не будет его ругать и бить по пальцам, но, главное... он никогда не увидит ее, Варвару, преподавшую ему в том году один урок. И какой! Нет, это было невозможно, это не укладывалось в его голове. 'Гулять больше буду', 'Спортом займусь, серьезно займусь', - старался прибодрить он себя. Но от вопроса 'Что будет без музыки?', перебивавшего эти бодрящие мысли, ему труднее стало дышать.
Сдаст ли он по фортепьяно экзамен вдруг перестало тревожить Антона - уж как-нибудь да сдаст. Ужасным было то, что, столько лет занимаясь музыкой, он так к ней привык. Он привык к музыкальным концертам, к балетам и операм, билеты и абонементы на которые всяческими ухищрениями доставала мать Петра; привык к разбору всевозможных музыкальных произведений на занятиях, привык к всегдашним просьбам педагогов - уважать творчество всех композиторов, даже если оно пока непонятно. Понимание, говорили педагоги, придет, быть может, после. Правда, как заметил Антон, о некоторых композиторах они говорили как о богах, но об иных, довольно даже именитых композиторах высказывались с откровенной иронией, а уж о сочинявших современную эстрадную музыку, совершенно никакую без электроприборов, говорили исключительно с сарказмом. Вместе со своими педагогами Антон не уставал поражаться тому факту, что Баха почти сто лет не играли, о нем просто забыли, а многих сочинителей, которых можно б было сразу забыть, играют и играют. Судьба музыкальных творений, даже великих, была так ужасающе непредсказуема.
Однако про все это он вскоре мог просто забыть. Забыть обо всем, что говорили заставлявшие его когда-то скучать музыкальные педагоги, музыканты и музыковеды, умевшие разъяснить любую музыкальную фразу и как будто всегда нисходившие до детских пояснений, зная о затронутой теме что-то еще, много умней. Музыка в их разъяснениях была то языком, выражавшим эмоции, мысли, идеи людей, то чудом, зовущим тех к иной жизни - красивей и выше, то какой-то малопонятной волей к звукам, построенным чуть ли не посредством математических интуицией, то вообще... абсолютнейшей тайной. Ибо она, эта музыка, не имела отношения к миру явления (ее нельзя было есть, пить, надевать и использовать как-то практически), и, игнорируя все то, явно полезное, она оставалась волнующей тайной. Но, несмотря на все это, сам процесс сочинения музыки выглядел у всех рассуждавших довольно просто: сочинитель только выхватывал из звукового хаоса нужные звуки и выстраивал те согласно некой гармонии, наполнив перед тем волненьем и кипеньем душу.
На этакое всегда иронически настроенный Петр непременно шептал Антону на ухо свое замечание:
- Зная все это, сами путного они ни в жизнь не сочинят, опасаясь волнений.
- Скорее - кипений, - поправлял его Антон тоже шепотом.
Но, странное дело, чем все с большим недоверием выслушивал он такие суждения, тем все с меньшей рассеянностью внимал исполнявшемуся на музыкальных концертах, уже не казавшихся такими затяжными и томительными; его все больше поражала игра виртуозов и голоса солистов-певцов, заставляя размышлять, как много и трудно им приходилось работать. После одного концерта старинной музыки, на который Антон попал, так случилось, один, он вышел на улицу настолько переполненный восторженной энергией, что пожалел, что не знает в какой стороне его дом, так ему хотелось долго бежать - он бы добежал.
А Петька хотел с музыкальной школой скорее покончить, - вспомнил Антон.
- А представь, Пит, что было бы, могло б так быть, чтоб все было, а музыки б не было? - спросил он как-то друга. - И рисовали бы, лепили бы, и снимали всякое там кино, а музыки б не было - ее бы не придумали.
- Хорошо бы, - усмехнулся было Петр, однако задумался.
- Ну, придумали б что-то другое, но не музыку, а чего-нибудь такое... нюхательное или... тукательное, - повдыхал и постукал себя по голове Антон.
- Ну, уж нет, не надо больше ничего придумывать, - помотал головою Петр. - Тебе-то - ладно, а меня всем этим заниматься заставят.
- А ты знаешь, что все музыканты тупые? - озадачил как-то Антона Петр, черпавший подобные сведения из материнских кругов.
- Что так? - удивился Антон.
- Они, если хочешь знать, по десять часов в день пиликают, не читают совсем ничего.
Чтоб не отупеть, Антон старался читать, и при том не одну только паранаучную заумь, что ему постоянно подсовывал Петр, а и литературную классику, которую советовала мать. В литературе, в отличие от музыки, мать как будто толк знала: равнодушная к тому, что показывал телевизор, она много читала. Классики, однако, нравились и самому Антону, местами у них встречалось такое, что очень даже можно было читать, что из прохождения тех в школе предположить было сложно.
- А знаешь, - еще раз не преминул озадачить Петр Антона, - что все музыканты, кроме того что тупые, еще и прибабахнутые, они сами не знают - балдеют они от музыки или им ее только сбацать по нотам, в самый точняк.
- Ха, - усмехнулся Антон.
'Но нет, это не так, - раздумывал о том Антон уже сам. - В музыке они что-то слышат такое... И об этом Варвара и Янис мное знают. Да, и Янис, и Варвара знают', - неизменно заключал такие раздумья Антон.
Янис был тем человеком, из-за которого он не бросил музыку два года назад, когда матери стало ясно, что музыку, спорт и телевизор с компьютером - все вместе он не осилит. Надо было что-то бросать. Он сам выбрал - что. И этого Яниса он видел всего только раз.
Мать попросила Эмму Степановну прислать настройщика - расстроилось пианино. И та прислала. Антон сам открыл ему дверь и увидел худощавого, более чем скромно одетого мужчину с чемоданчиком в руках.
- Здравствуй, - странно поздоровался он.
- Здравствуйте, - рассчитывая, что тот ошибся квартирой, поздоровался и Антон, намеревавшийся с мячом бежать во двор.
- Ах, это вы от Эммы Степановны. - Показалась тут мать.
- Здравствуйте, - так же странно опять проговорил человек.
- Проходите, пожалуйста, - заулыбалась ему мать.
- Кто это? - шепнул Антон.
- Настройщик, - запрещая ему глазами шептать, прошептала она. - Не уходи. Посиди-ка дома.
- Ну, ты чего? Ты что!?
- Посидишь, - отняв мяч у вытаращившего глаза Антона, прошипела мать, сделав лицо не для споров. Подойдя к окну, он кинул ожидавшим его приятелям мяч, пообещав скоро выйти.
- И долго он будет настраивать? - спросил он у матери, когда настройщик, уйдя в его комнату, начал играть.
- Один футбол на уме, - разозлилась почему-то мать.
- Чего он так странно говорит? - снова спросил он.
- Он из Прибалтики.
- Чего ты меня на улицу не пускаешь?
- Сказала: никуда не пойдешь! - опять прошипела мать.
Поняв, что она его не отпустит, он прошел к себе в комнату, где настройщик рылся во внутренностях разобранного пианино. Несколько струн было уже распущено, и настройщик выкручивал еще какие-то крепившие их винты. Это был третий настройщик, которого Антон видел: первые двое были так же непримечательны, как этот; сначала они возились со струнами, потом что-то подкручивали, наигрывая переливчатые нудные пассажи.
- Это ты играешь? - спросил вдруг настройщик все с тем же растягивающим гласные акцентом.
- Я, - вздохнул Антон.
- Нравится тебе играть? - минут через десять снова осведомился настройщик.
- Как когда, - отозвался Антон, раздумывая, как без него идет игра во дворе. - А чего так долго струны натягивать надо?
- Ну, как же? - удивился настройщик. - Ведь они мне будут отвечать, как им прикажу. Если я зло ударю, - он сделал злое лицо и ткнул пальцами над клавишами, - а, если мягко, ласково, - коснувшись клавиш, издал он нежную трель, - мне так и ответит. - Не бегло владея русским, он подбирал слова очень медленно. - Это, как голос, самый сложный инструмент.
- А орган?
- Орган, это... уже... громада... океан, - совсем не торопился он с ответами.
Закрутив все гайки, настройщик приступил к пассажам то по всей клавиатуре, то в ее отдельных местах и, вслушиваясь в них, принимался что-то подкручивать.
'И, правда, как-то здорово звучать стало, - показалось Антону. - У меня совсем по-другому звучало'.
- А знаете, - пришла Антону в голову мысль рассказать этому человеку одну историю. - У нас в музыкалке мальчик есть, он уже большой, в девятом классе учится, а в музыкальной школе - только во втором. Он, когда маленький был, начал заниматься музыкой - ему надоело. Он взял у папы разводной ключ, все гайки открутил, струны вообще там... - взметнув руки, весело показал Антон, что было сделано со струнами. - Все, что открутилось - в помойку. И, пока новое пианино купили, столько времени прошло.
Настройщик промолчал, но лицо его осветилось мягкой улыбкой. Вошла мать.
- Янис, - назвала она настройщика именем, удивившим Антона, - чаю с бутербродом не хотите?
- Нет. Я, когда работаю, не ем, - отказался настройщик. - Только... если есть... может быть... если есть... кофе, - попросил он стеснительно.
- Может с бутербродом? С молоком? - засуетилась мать, когда, вымыв руки, Янис сел за стол, но, кроме куска сахара в кофе, настройщик от всего отказался.
- Хороший у вас... инструмент. Сейчас есть много новых марок... звук нехороший, как из... деревоплиты, - удлинял он раздумья над словами глоточками кофе. - Ваш инструмент с хорошим звуком.
- Янис, мне Эмма Степановна говорила, что вы сочиняете для фортепьяно. Вы нам из своего не сыграете?
- Да, - согласился он просто.
- Скажите, а вы какую музыку любите? - пришел на ум Антону вопрос.
Янис задумался.
- Первозданную, - произнес он, надумавшись.
Антон с непонимающей миной взглянул в потолок.
- Есть много музыки, - все в той же манере неспешно размышляющего начал Янис, - и, если слушать ее, жить в ней, то можно сочинять точно так же - по тем же канонам. Но есть те, которые так не могут, и они начинают делать свое. Это то, что еще никто не слышал, они слышат первые. Это радостно и... волнует. Но зато, если ты смог это первый - это... эта первозданность навсегда.
Антону захотелось спросить - кто смог это сделать, но мать подлила Янису кофе, допив который, тот принялся снова что-то наигрывать и подкручивать и только через час объявил: