Ли Че : другие произведения.

Что есть музыка?

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  
  - Ты куда? - остановила классная руководительница выбегавшего из дверей школы Антона. - Класс дежурит, а ты?
  - Это... - помялся Антон, - у меня сегодня музыка.
  - У тебя сегодня занятия по музыке? - вонзила она в него преисполненный недоверия взгляд.
  - Да, - придал он лицу выражение напуганности.
  - Ну, что ж, можешь идти, - отпустила она Антона, после того как пристально поизучала его лицо, в который раз себя упрекнув, что забывает спросить у матери Антона: действительно ли, тот занимается музыкой или всегда только хитрит, чтоб раньше удрать.
  Ступив за двери школы, он тут же сощурился от слепящего солнца, заливавшего школьный двор, по которому, радуясь пришедшему к началу мая теплу, носились ученики. 'Чем больше опоздаю - тем больше ругаться будет', - тревожился Антон, несясь дворами мимо шумевшей всюду малышни.
  Совсем запыхавшись, он остановился и пропустил двух мальчишек, с веселым позвякиванием прокативших перед ним на велосипедах. 'Опоздаю-не опоздаю - все равно сейчас будет ругать', - решил Антон и открыл дверь школы.
  Пройдя по школьному коридору, куда доносились голоса занимавшихся сольфеджио учеников, Антон остановился возле двери нужного класса и прислушался: в звуках фортепьяно он узнал репертуар Алки, девчонки занимавшейся перед ним. 'Хорошо, что она с Алкой задерживается', - подумал он, но, чтоб отметиться, приоткрыл дверь и просунул туда голову.
  - Антон? - вместо приветствия вопросила сидевшая за фортепьяно рядом с маленькой ученицей Эмма Степановна.
  Он кивнул.
  - Подожди немного.
  Прикрыв дверь, он прошел по коридору до распахнутой двери буфета, но шагнув туда, тут же попятился от вылетевшей ему навстречу с 'Закрыто! Закрыто!' буфетчицы. Плюхнув у окна в коридоре свою тяжелую, с учебниками и нотами, сумку, он облокотился на подоконник и уставился на зазеленевшую на школьном дворе реденькую травку. 'Скоро экзамены по музыке придется сдавать. В нормальной школе я б их запросто сдал', - подумал он.
  В общеобразовательной школе Антон учился хорошо и стабильно, правда, не столько за счет прилежного выполненья школьных заданий, сколько за счет точных и тонких расчетов - что, где и как из заданного выполнять. Одни предметы он дома не учил никогда, а занимался ими лишь на занятиях и переменах, другие - выполнял только дома, и весьма аккуратно, - полученную по ним двойку нельзя было уже никакими пятерками довести до четверки в четверти. За время учебы Антон неплохо изучил нравы своих учителей, что тоже помогало в учебе. Например, чтоб ученик соображал и задавал вопросы, нравилось учителю физики, и того Антон обычно радовал раздумьями над физикой, очень мало его занимавшей. Учительница математики ценила, кроме математической правильности, еще и аккуратность и могла снизить оценку за небрежно написанную циферку, отчего в математических тетрадях Антона можно было обнаружить каллиграфическое усердие. Зато учительница литературы хладнокровно относилась к многократно вымаранному слову и ценила только мысли. Так что, не обзаведясь мыслями, Антон не приступал к написанию сочинения, хотя и досадовал, как много времени те отнимали. Потому что эти, столь напряженные, расчеты велись им для выгадывания свободного времени. И хоть выгадывалось оно в основном для музыки, которой он уже какой год собирался заняться как следует, но именно на нее Антону времени и не хватало. И хотя за годы учебы в музыкальной школе он приучился легко и быстро выполнять задания по сольфеджио, без труда усваивать музлитературу, фортепьянная игра ему так просто не давалась. Навыками ее было нельзя овладеть за те несчастные полчаса, которые он, не каждый даже день, высиживал за пианино. Ведь уйму драгоценного времени Антона отбирали футбол, компьютер и, конечно же, телевизор, не посмотрев по которому очередной эпохальный матч, Антон на другой день не знал, о чем говорить со своими приятелям. Правда, еще больше времени, чем все это, отнимало слушанье музыки. Мать Антона всегда удивляло, что делал он уроки и даже смотрел футбол только под музыку.
   Слушанье музыки заведомо затягивало приготовления домашних заданий. 'И как такую музыку можно было написать? Как удалось ее услышать?' - случалось, погружали его в раздумья творения старинной музыки. - 'А что как, действительно, есть еще совершеннее музыка, еще красивее, и ее только как-то услышать. Ведь говорили же про многих композиторов, что им диктовал музыку бог или дъявол. Хотя ни того, ни другого, вроде бы, нет, - одергивал себя Антон. - Тогда как же?'
  Входившие к нему во время таких раздумий бабушка и мать вызывали у него досаду. Хоть те и утверждали, что музыку любят, но он не только ни разу не приметил на их физиономиях того выражения музыкальной зачарованности, которое замечал на лицах приятелей при прослушивании попсы, но он ни разу не видел, чтоб его домочадцы вообще музыку слушали. Досадуя на их вторжения, Антон с удивлением наблюдал, как, не замечая никакой музыки, те громко говорят и что-то в его комнате ищут.
  Он часто раздумывал, как могла возникнуть музыка. 'Ну, пусть разные там звуки капель дождя, порывов ветра, охотничьих рогов, дикарских барабанов, - прокручивал он в голове слышанные им когда-либо версии появления музыки. - Ну и стукали бы, стукали в свои барабаны, ну дули бы в свои рога - и что? Нет, из этого никак, даже постепенно, не могла возникнуть настоящая музыка'. Подобные объяснения казались Антону слишком примитивными. Но ни преподавательница сольфеджио, замещавшая все 'р' как 'л' и так разъяснившая ему довольно много музыкальных законов, ни преподавательница музлитературы, вообще через те буквы проскакивавшая и без них увлекательно рассказывавшая истории создания музыкальных произведений, других версий не поминали. И даже если б он о них и спросил, он знал, что обе преподавательницы ответят лишь парой на эту тему фраз. Так что он продолжал довольствоваться тем, что слушал на занятиях про прошедшую в сплошных бореньях и страданьях жизнь композиторов. Впрочем, все обучавшиеся с Антоном любили эти музыкальные повествования: после них в воображении учеников в момент всплывали лики композиторов, едва раздавались звуки их популярных творений.
  Но через месяц Антону предстояло сдать выпускные экзамены, и все должно было кончиться.
  'Ну, музлитературу я сдам, это ерунда, - глядя в окно, продолжал раздумывать он, - диктант по сольфеджио напишу ...', - прервал раздумья Антона появившийся малыш, шустро проскочивший в буфет, куда не пускала буфетчица.
  - Куда? - нижними голосовые регистрами послал ему вслед Антон, однако, тут же забыв про малыша, продолжил свои размышленья: 'Сольфеджио запросто сдам на четверку, а то и на пятерку, но игру...', - вздохнул Антон. Ох, если бы не фортепьянная игра и угроза Эммы Степановны - не допустить его до экзамена. Если б только не это.
  - Эй, куснуть-то дай, - бросил Антон шустрому малышу, выскакивавшему из буфета с булкой.
  - Половину, - разрешил притормозивший малыш и протянул надкусанную булку.
  - Спасибо, не забуду, - обломил себе от нее кусочек Антон.
  Сжевав угощение, он подумал, что Алка могла прошмыгнуть незаметно, и, снова подойдя к двери класса, ее приоткрыл: Алка сидела на месте.
  - Не бегай туда-сюда, сядь! - раздраженно приказала Эмма Степановна.
  Антон прошел в дальний угол класса и сел под портретом Глинки, привычно припомнив, что без того не было бы русской оперы.
  - Продолжай, - ткнула в ноты на пюпитре Эмма Степановна.
  Маленькие пальчики Алки поскакали по клавишам. Чтобы рассеяться, Антон принялся осматривать стены класса. От стены с двумя плакатами, один из которых извещал о количестве знаков в диезных гаммах, а другой - о том, какие гаммы имеют одинаковые ключевые знаки, он отвернулся сразу и стал рассматривать на другой стене стенд с пожелтевшими от времени рисунками - иллюстрациями к различным музыкальным произведениям. Здесь был и один сделанный им во втором классе рисунок к симфонической сказке 'Петя и волк': пучеглазый мальчик, разведя в стороны руки, стоял под нависавшей над ним челюстью огромного волка с зубами, побольше собственных лап. Рисунок был подписан неровными печатными буквами: 'Петя валков небоица'. С третьего по пятый класс Антон порывался со стенда рисунок изъять, но в шестом, когда подрос настолько, что мог дотянуться до него и без стула, он только подписал под Петей 'Петр Гр.', но что другой ученик Эммы Степановны, Петр Гришаев, тут же ответил припиской 'Антон Че.' под волком.
  - Да как ты три пальца-то на клавишу поставить умудряешься!? - внезапным криком отвлекла Антона от стенда Эмма Степановна. - Аппликатуру не учишь - вот и не знаешь, куда пальцы девать! Играй!
  Алкины пальчики принялись скакать по клавишам снова.
  - Ты хоть понимаешь, что ты играешь? - не дала расскакаться им Эмма Степановна. - Это экоссез, это же танец. Это надо играть изящно. Знаешь, что такое изящно? - с грозноватой хрипотцой в голосе поинтересовалась она.
  - Ну, это, когда легато, - не очень уверенно предположила Алка.
  - Изящно - это как кружево, - шевеля кончиками пальцев, мрачновато пояснила Эмма Степановна, - его надо плести нежно, воздушно.
  Чтоб не рассмеяться, Антон прикусил губу: разнообразные интонации и телодвижения его немолодой, полнотелой учительницы, нередко забавляли всех ее учеников.
  С пресерьезной миной Алка поелозила на вращающемся табурете и снова принялась за игру.
  - Нет, все, ты уже не игрок, - не дала ей разыграться Эмма Степановна. - На сегодня хватит. Садись, Антон.
  Алка живо сложила ноты в рюкзачок, попрощалась и вышла.
  - Давай полифонию, - приказала Эмма Степановна.
  Антон вытащил из сумки ноты Баха, раскрыл их на пюпитре, крутанув табурет, опустил его после Алки пониже, уселся и начал. Торжественные, заунывные звуки поплыли по классу.
  - А почему ты опять не сделал то, что я тебя просила? А!? - не дав сыграть и трех строчек, прервала его она. - Почему ты не пел, я спрашиваю? Ну, как мне заставить тебя услышать верхний голос, если ты не поешь? Ведь он, как полгода назад не звучал у тебя, - так и не звучит. То, что ты играешь, - мазня. Пой!.. Начинай! Ля!
  - Ля! - пролепетал Антон.
  - Пой, а не шепчи!.. Не слышу... Не слышу, - застонала под музыку Эмма Степановна. - Что залялякал, соль, си-и идет, смотри в ноты... си-и, си-и, - пропевала она, где он пропускал.
  - До-о, ми-и, - тянул Антон.
  - Скажи, пожалуйста, - вежливо прервала она его, - что это за значок?
  - Диминуэндо, - ответил он, не ожидая от ее вежливости ничего хорошего.
  - И что это значит? - уже ехидно поинтересовалась она.
  - Звук уменьшается.
  - А это?
  - Крещендо, - глянул он в ноты.
  - И что?
  - Звук убольшается.
  - 'Убольшается', прекрасно, новое слово изобрели, - хищно обрадовалась Эмма Степановна. - А почему я этого не слышу!? - вмиг забыв о своей радости, заорала она. - Кому я это все расписала? - ткнула она в ноты, действительно, расчерканные цветным фломастером.- Идет вверх, должна быть кульминация, а он раз и - пропал. Не сиди, играй.
  Антон заиграл.
  - Поднимаем звуки, поднимаем, а теперь убираем... убираем, - причитала она, - но без ритенуто. - Так под ее речитативы он довел игру до конца.
  - Чтоб дома пел! - грозно приказала она. - Убирай это, давай этюд.
  Антон вынул из сумки другие ноты и отыскал этюд.
  - Опять! Опять! - не дав ему разыграться, взорвалась она. - Темп! Темп! Где темп?
  Он принялся играть быстрее, но скоро сбился, поправился и тронулся дальше. Она принялась хлопать, отстукивая ему ритм.
  - А знаешь, почему этот темп у тебя не получается? - спросила она, когда он, сбившись раз пять, доиграл до конца. - Потому что ты дома ни разу нормально медленно не сыграл. Дома тебе некогда. Это не восьмушки, что ты здесь играешь.
  - Я всегда так играю.
  - Правильно! Ты мне полгода не можешь выучить текст! Играй это место десять раз со счетом!
  - Раз-и, два-и...
  - У-у! - завопила вдруг Эмма Степановна, точно ее пронзила невыносимая боль. - Ай! - шлепнула она его по руке. - Что это за закорючка!? Пятый палец! Как в первом классе должна ему про пальцы говорить. Не жди, играй. - Она вдруг замолчала и с демонстративной печалью во взоре уставилась в потолок. Вволю насбивавшись, он доиграл этюд до конца.
  - И когда? - снова обратилась она к нему. - Когда я услышу, что будет и темп и текст? Будешь ты над этим работать?
   - Буду, - прошептал он.
  - Не слышу.
  - Буду.
  - Что будешь?
  - Работать буду.
  - Сонатину! - не разрешила она ему надолго упереть хмурый взгляд в педали.
  Он убрал ноты и поставил другие, но не успел начать, как в класс заглянула голова другого ученика Эммы Степановны, Петра Гришаева.
  - Сядь, Петр, - приказала Эмма Степановна.
  Петр вошел и уселся на тот же дальний стул, на котором сидел до него Антон.
  - Играй, не сиди, и так задерживаемся, - нетерпеливо стукнула Эмма Степановна Антона по плечу. - Опять чертовщину играешь. Ты знаешь, как ты играешь? Ну-ка сдвинься... Вот, как ты играешь - Несколько преувеличивая недостатки его интерпретации, заиграла она, - как хромой на костылях, хром-хром. А надо... - она заиграла, как надо, - музыка течет непрерывно, - то припадая к клавиатуре, то от нее отстранялась и страдая лицом, заставила она весело переглянуться Петра и Антона. - Играй, - наигравшись, уступила она место Антону. - Что за бух? Играл, играл, вдруг - бух. Что это?
  - Это хромой упал, - пояснил Петр.
  - Помолчи! - гневно оборвала его Эмма Степановна. - Эту вещь я с тобой учить не буду - и только попробуй преподнести мне ее вот так на экзамене. Давай следующую. - Она сама захлопнула Антону ноты.
   Стараясь подавить рождавшиеся в груди вздохи, чтоб не начинать всегдашних разбирательств, кому бы из них следовало вздыхать, Антон вытащил еще одни ноты. Дальше шла вещь, требовавшая виртуозности исполнения побольше предшествовавших, так как вся была построена на скоростных пассажах в форте-фортиссимо.
  - Ведь как ушел с того занятия, так дома ее ни разу и не сыграл, - тут же прокомментировала она его игру. - Скажи честно?
  - Не сыграл.
  - Знаешь, единственное, что в тебе хорошо, - это честность. - Ну что мне с тобой сделать? Убить?
  - Во-во, чтоб не мучился, - подсказал Петр и тут же съежился под угрожающим взглядом Эммы Степановны.
  За годы учебы Антон и Петр привыкли подсмеиваться друг над другом, когда за фортепьяно рядом с Эммой Степановной сидел Петр, реплики к ее словам придумывал Антон.
  - Скажи мне: как я велела тебе учить пассажи?
  - Утрируя, - зашептал Петр.
  - Хоть бы подсказывал правильно, - огрызнулась ему Эмма Степановна.
  - Прибавлением, - припомнил сам Антон.
  - Оказывается: ты все всегда знаешь, но делать ничего не хочешь. Играй-ка мне каждый такт по десять раз. Ничего, что задерживаемся, дома тебе некогда... Форте! - как глухому в ухо проорала она, едва он заиграл. - Нет! - она сама принялась играть то же, что и он, в верхних октавах. - Громче! Быстрее! Два форте! Три форте!!.. Еще! Еще!
  'Это уже все десять форте', - думал Антон, испытывая невыносимое напряжение от усилий не сбиться. Но Эмма Степановна продолжала непрерывно молотить такт за тактом, точно силясь размозжить клавиши своими пухленькими пальчиками. Сама она, впрочем, тоже, случалось, сбивалась в пассажах, что тут же вызывало очередной ее окрик.
  - Ну как, нравиться тебе так учить? - наконец, запыхавшись, остановилась она.
  - Не очень.
  - Ах, не нравиться!? А то, что ты со мной делаешь, тебе нравиться!? Не учишь ничего! Знаешь, как это называется? Безобразие это называется! Давай мне свой дневник!
  Поднявшись, Антон вытащил из сумки дневник и подал его Эмме Степановне.
  - На кой черт мне твой дневник!? - запулила она им Антону в живот, отчего он, испугавшись, попятился. - Неужели ты не понимаешь, что я не смогу тебя выпустить так на экзамен? И ты не кончишь музыкальной школы. Неужели ты не понимаешь, что тебе, тебе, это нужно? Неужели ты не понимаешь, что это, может быть, будет твоим ремеслом, твоим куском хлеба? Ведь никто не знает, как сложится его жизнь.
  - Спаси и сохрани, - угрюмо прошептал Антон, припомнив присказку своей бабушки.
  - Чего ты там бурчишь? Ну ладно, тебя это не трогает, но хоть бы об отце-матери подумал, ведь сколько на тебя денег угробили, чтоб ты здесь учился.
  Антон принялся нервно моргать: отца-матери у него не было, а были мать, бабушка и младшая сестра, и разорителем семьи, где был единственным мужчиной, себя он не мыслил.
  - Я сегодня матери твоей позвоню.
  Перестав моргать, Антон поменялся в лице: огорчать мать, да еще из-за музыки, он совсем не планировал.
  - Сиди жди, сейчас приду. - Тяжко вздохнув, она поднялась и вышла из класса.
  - Может еще не позвонит, - махнув рукой, попробовал утешить Петр Антона.
  - Позвонит, - печально отозвался тот.
  - Ну и что? Моя мать сама ей каждую неделю звонит, и - ничего.
  - А, ерунда, - махнул рукой и сам Антон, глянув на сочувственную физиономию Петра.
  Петр был его единственным другом, хотя воображение Антона, случалось, и рисовало себе совсем другого друга - дерзкого, хладнокровно-бесстрашного, со спортивной фигурой. Но все попадавшиеся Антону с такими фигурами почему-то не понимали его так хорошо, как этот нескладный, худощавый Петр, во взоре которого постоянно сияло лукавство, а в поведении преобладали иронические выпады, завершавшиеся неизменно превеселым смехом. Хотя встречались они не так уж и часто. Если внешкольная жизнь Антона состояла из музыки, телепросмотров, компьютерных игр и футбола во дворе, то три последние момента у Петра отсутствовали: кроме музыкальной школы, он посещал еще изостудию, занимался двумя языками, плюс к тому, два раза в неделю мать его отправляла в бассейн.
  Мать Петра была музыковедом. Кто-то когда-то где-то в роду ее обнаружил одного русского композитора, про которого мало кто ведал; и это обстоятельство, плюс то, что у нее имелись связи со стоявшими у руля искусства, рождало у матери Петра уверенность в сыновней избранности, понимание которой до самого сына доходило удивительно туго. Но, несмотря ни на что, к своей воспитательной миссии она относилась с чрезвычайной серьезностью: заставляла читать сына классику, регулярно таскала его на художественные выставки и музыкальные концерты (в последнем случае прихватывался обязательно Антон) и часто сама читала сыну специально подобранные материалы. Что-то ж должно было отложиться в его противившемся искусству мозгу.
  - Так кто, Петр, возглавлял 'Могучую кучку', - захлопнув как-то вслух прочитанную сыну книгу про композиторов, поинтересовалась у него мать.
  - Это... ну, как уж...Кусоргский-Морсаков, - ужаснулся своему ответу не смекнувший прислушаться к чтению Петр, сам по слогам тогда еще читавший. Далее последовала сцена, после которой он тихо проплакал, пока не заснул.
  - Так кто, говоришь, Петенька, возглавлял 'Могучую кучку'? - любил поддевать его Антон, узнавший об этой истории от своей матери, регулярно общавшейся по телефону с матерью Петра.
  - Ладно тебе, Антонио, - смущаясь, тыкал он Антону в живот кулаком, не причиняя тем боли.
  - Не сердись, Пьеро, - миролюбиво замечал ему на это Антон, - дай человеку посмеяться.
  Обе матери поощряли их дружбу. Матери Петра нравился всегда опрятный, без причуд в одежде и прическе Антон, с его затаенной в светлых глазах пытливой серьезностью; немаловажным было и то, что он занимался музыкой, хотя и был из семьи простых программистов. Так что ничему плохому, думалось матери, сына Антон не научит. Приблизительно то же сдавалось и матери Антона относительно Петра. И сыновья во много оправдывали благочестивые надежды своих матерей: и став старшеклассниками, Антон и Петр не обзавелись ни одной из вредных привычек и даже не оскверняли уст словами, которыми выражали досаду большинство их сверстников. Как на следствие своей дисциплинированности, они смотрели в будущее не без надежд, хотя и не без робости. Антон в глубине души лелеял надежду пойти в технический вуз и изобрести со временем что-то типа межгалактического корабля. О том же, кем должен стать Петр, задумывалась больше самого его мать, и за часто вносимыми в то коррективами сын только вяло следил.
  Для поддержания сыновних дружб обе матери всегда отсылали их на дни рожденья друг друга. И если одна из матерей всучивала сыну в качестве подарка познавательную книгу о ком-нибудь из великих, то на это другая мать отвечала подарочной книгой про кого-нибудь не менее великого. Кроме дней рождения, друзей заставляла посещать друг друга игра ансамблем, которую задавала Эмма Степановна.
  Закрыв поплотнее двери от своих домочадцев, они усаживались за пианино и после того, как один из них говорил: 'Три-четыре', начинали игру. По очереди сбиваясь и поправляясь, они проигрывали то, что задавалось, раза два-три и переходили к другой программе: играли друг другу понравившиеся мелодии, слова к которым устраивали друзей не вполне.
  - Вредная Эмма, злая, как черт, - запевал баритоном Антон.
  - Мы не сдадим ей завтра зачет, - подпевал ему тенором Петр.
  - Двойку поставит - выше не жди.
  - Ей ведь известно: не Рихтеры мы.
  Даже в напевах классических опер друзья предпочитали арии и речитативы собственного сочинения.
  - Все па-альцы Эмма нам переломала и говорит, что мы играть не умеем, - насмешливо интерпретируя трагические интонации этих опер, пел один.
  - Сама свои-ими толстыми пальцами все клавиши расколотила и говорит, что мы фальшивим, - точно так же продолжал другой.
  От трагических напевов друзья вмиг могли перейти к развеселой 'Цыганочке' или дружно затянуть: 'Из-за острова на стрежень'. Но значительная часть их музыкальных измышлений посвящалась Эмме Степановне: друзья пытались выразить в музыке, как она двигается, бьет их по пальцам, ругается и даже как оба они несмело перед ней оправдываются.
  - Я никому не подражаю! - нередко, придав лицу выраженье безумья, принимался Петр рассыпать пассажи и молотить аккорды, где придется.
  - И я! - взъерошив волосы, присоединялся к нему Антон.
  Оба заведомо подражали всегда вызывавшим у них приступы веселья концертным импровизаторам. Однако таких импровизаций домочадцы друзей долго выносить не могли и, врываясь к ним, прекращали их какофонические безобразия, после чего, кое-как сыграв еще разок свой ансамбль, Антон и Петр расходились.
  Их чувство ансамбля поражало даже Эмму Степановну, они легко отыскивали в партитуре огрехи друг друга, и, если сбивался один, другой, случалось, его выручал.
  - Халтурщики! - восклицала Эмма Степановна старавшимся не рассмеяться друзьям. - 'Но какие, черти, музыкальные, - уже самой себе отмечала она. - Ну почему они такие ленивые?'
  За годы работы через ее руки прошли немало учеников, большинство из которых, не выдержав приемов ее обучения, бросали школу на первых годах учения, были и серьезные, с видами на консерваторию ученики, высиживавшие за инструментом по пять-шесть часов ежедневно, хотя преобладали всегда почему-то ленивцы. Но главное, считала она, что если нет у ребенка музыкальности, то ее, хоть головой о рояль его колоти, не вобьешь. И эти двое, Антон и Петр, вызывали у нее досаду. Много лет, воюя с их ленью, она призывала в союзники их матерей, которым неустанно повторяла, что из больших музыкантов только Моцарт - от бога, все прочие - из-под ремня.
  - Ты что думаешь, она, впрямь, так расстраивается, как тут изображает? - продолжал утешать Петра Антон. - Поорет-покричит - всю энергию из нас выкачает, а самой - хоть что.
  С много меньшей рассеянностью, чем все втолковываемое ему матерью, Петр вбирал в себя попадавшиеся ему сведения паранаучного толка.
  - Подума... - Антон не успел договорить 'ешь', потому что к ним вернулась Эмма Степановна.
  - Ну что, будешь для экзамена работать? - строго поинтересовалась она у Антона.
  - А может он на экзамене всех удивит, - не дал ответить тому Петр.
  - Это Гришаев на экзамене всех потрясти собрался, - решил отплатить Петру Антон.
  - Не знаю, как всех, а меня от вас, от обоих, трясет, - добавила Эмма Степановна к строгости в лице ядовитость.
  - Вы, наверное, когда мы экзамен сдадим, торт испечете для нас, - сияя лукавством, предположил неожиданно Петр. По утверждению Эммы Степановны, каждому отличившемуся на выпускных экзаменах ученику она дарила испеченный ею торт.
  - Ах! - в изумлении от столь наглого предположения всплеснула она руками. - Смеетесь. Над кем смеетесь? Не знаю, когда вы вырастите, когда поймете? - изобразив в лице раздумчивую грусть, как бы самой себе проговорила она. - Ладно, Петр, садись, - приказала она наконец.
  Антон взвалил на плечо сумку и поклонился, Эмма Степановна прикрыла в знак прощанья глаза.
  Раздумывая, позвонит она матери или не позвонит, он медленно побрел по коридору. Доносившиеся из одного класса негромкие звуки гобоя, исполнявшего что-то старинное, заставили его остановиться и дослушать до конца минорную, в унисон его раздумьям, мелодию.
  Выйдя из школы, Антон поежился. Солнце уже не светило, и холодный, колючий ветер сменил прорвавшееся ненадолго тепло. За воротами школы он увидел одноклассников Сашку и Витьку, один крутил в руках флейту, другой - ее футляр. Знакомый шустрый малыш безуспешно пытался отобрать у тех то флейту, то футляр.
  - Э-эй! Вы что!? - подлетел к ним Антон и, отобрав футляр и флейту, отдал ее малышу, тут же от них отбежавшему.
  - Антоха, - усмехнувшись, признал его Сашка.
  - Ты, - скривил улыбку и Витька и неожиданно поддал кулаком Антону в живот.
  - Вы бы... вы бы... - не сразу придя в себя от пронзившей его боли, попятился Антон, - еще бы в детский сад сходили - с младенцами за погремушки сражаться.
  'Витьке, Сашке, им, хорошо, - размышлял он дорогой к дому, - их никто не ругает, никакая Эмма; уроки ни Сашка, ни Витька вообще не делают, их и вызывают в школе отвечать что полегче, все знают, что ничего они не знают. Как что сложное сделать: 'Иди к доске, Антон'. Хорошо им: после школы только гуляют да мышцы качают и не бояться никаких матерей, не то что мы с Петькой, все для них учим, да еще ходим на музыку.
  - Есть хочу, - с пасмурной миной подсел он к ужинавшим на кухне домочадцам: матери, бабушке и младшей сестре.
  - Ешь, - поставила бабушка перед ним тарелку с супом.
  - Суп не буду.
  - Ну и не ешь, - печально согласилась бабушка и вышла из кухни.
  - Чего она? - спросил Антон у матери. - 'Может, сердится, что я ей утром нагрубил, что она все компакт-диски мне перепутала - пыль какую-то с них вытирала', - подумал он. Но бабушка, он знал, подолгу на него не сердилась.
  - Плохо себя чувствует, - ответила мать.
  - Котлеты, котлеты, одни колеты, - проворчал он, съев с картошкой пару котлет. - Ничего вкусного нету, - пошарив по полкам буфета, капризно проныл он: ему внезапно очень захотелось сладкого.
  - Хочешь сгущенку? - предложила мать.
  - Хочу, - вздохнул он.
  'Уроки сделаю', - прикончив треть банки сгущенки, решил он и, вставив в компьютер диск с фрагментами симфонической музыки, открыл задачник по геометрии.
  'Как такое можно было сочинить?' - упиваясь красотой мелодии, приступил он к вычерчиванию геометрической фигуры.
  - Оль, дай ластик! - закричал он сестре, заметив, что вместо параллелограмма начертил трапецию.
  Сестра принесла ластик. Стирая одной рукой в тетради, другой он снова поставил на прослушивание заворожившую его мелодию. Но не успел он доделать геометрию, как та, искажаясь, поплыла и стихла. 'Вот черт, сегодня не успею починить, - подумал он, досадуя на нарушавшийся в компьютере контакт. - Придется попсу тупую слушать', - включил он приемник. Страсть большинства своих сверстников к прослушиванию исключительно попсы Антон давно уже не разделял. Беспрестанно тыкая в кнопки, чтоб отыскать хит получше, Антон доделал геометрию. Дальше надо было делать географию. 'Нет, на перемене ее завтра выучу и задачи по физике у кого-нибудь спишу', - отложил он два учебника сразу, заметив, что за окном стемнело. 'Любим. стихотвор.', - прочел он в дневнике последнее задание.
  - Мама! Мама! - тут же закричал он. - Стих нужен любимый, - озадачил он вошедшую к нему на крик мать.
  - Музыку сделай, пожалуйста, тише, ведь оглохнуть же можно, - подошла она к книжной полке.
  - Сто раз говорил: слушаю музыку - как слушаю, либо - никак! - ударом кулака заглушил он приемник.
  - Лермонтова хочешь? Или Некрасова? - спросила мать.
  - Чего-нибудь нормальное найди.
  - Из Шекспира не хочешь отрывок?
  - Ну, ты что!? Сказано же стих один и все.
  Зазвонил телефон и мать с 'Подожди' вышла. Антон уронил на стол голову, закрыл глаза и ощутил боль под ложечкой, куда засветил ему Витька. 'Легонько так, а больно он мне сунул в поддых, - вспомнил Антон. - Я даже ему не ответил. Завтра так же от меня получит. Завтра же. Чтоб знал. Только, а вдруг он уже сильнее меня? Ведь он тренируется каждый день. А я!?' - Бросившись на пол, Антон принялся на руках отжиматься. Отжавшись раз пять, он бессильно распластался на полу и снова закрыл глаза. 'А ведь это я Сашку с Витькой к тренеру привел, давно, тогда еще. А хорошо тогда было, - припомнил Антон. - Тренер меня никогда не ругал, а иногда хвалил'.
  Тренер и в самом деле, в отличие от многих наставников Антона, никогда его не ругал; простыми, понятными, поначалу даже смущавшими его словами, тренер говорил о смысле работы и терпения, о том, как необходимо, переламывая себя, продвигаться во всем хоть на самую малость; еще учил и даже требовал верить в себя. Пусть весь мир объявит, что ты слабак и ничего никогда не сумеешь, ты все равно должен собрать все силы, чтоб доказать, что это не так, хотя бы одному единственному человеку - самому себе. И спорт, да и не только спорт, а любое большое дело, на которое решится человек, тренер представлял как продвижение по длинному-предлинному туннелю, в котором только и будет видна вдали одна светящаяся точка. В словах тренера Антону, и вправду, слышался смысл, не совсем еще ясный.
  'На следующий год снова в секцию запишусь', - решил он, проваливаясь в дрему.
  - Ну, как это называется!? - услышал он над собой голос матери.
  'Эмма звонила', - открыв глаза, сообразил он мгновенно.
  - У тебя по музыке завал, а я ничего не знаю! Эмма Степановна говорит, что ты вообще ничего не делаешь. Она просто не представляет, как ты будешь сдавать экзамен. Она пишет мне в дневнике о твоих безобразиях, а ты даже не показываешь мне его.
  - Вон он, смотри, сколько хочешь, - стараясь не смотреть на мать, поднялся с пола Антон. Он не выносил вида взволнованной матери, довольно спокойно переносившей многие его капризы и даже грубость, но буквально сходившей с ума от малейших его учебных неурядиц. Он знал, что был ее надеждой, ее гордостью, что многие завидовали ей, что у нее такой симпатичный, послушный сын, хорошо успевающий в школе.
  - Ведь ты даже не дотрагиваешься до пианино: то тебе гулять, то телевизор смотреть, то компьютером играть надо, да еще музыку по полдня крутишь, - нервно жестикулируя, продолжала выговаривать мать. - Конечно, когда тебе заниматься? Пять минут - блям, блям, и - все тебе занятия.
  - Откуда ты знаешь? Ты весь день на работе, тебя днем не бывает, - несмело возразил Антон.
  - Эмма Степановна, как рыба с тобою бьется об лед. А ты? Мне даже перед нею стыдно! Ужасно стыдно! Ты ее просто изводишь.
  - Ей за это деньги платят.
  - Дурак! - с сердцем проговорила мать.
  - Да ладно, мам, позанимаюсь, - коснулся он плеча замолчавшей и сумрачно уставившейся в пол матери. - Зато я в нормальной школе нормально учусь, - дав ей еще помолчать, снова попытался он рассеять ее мрачность.
  - Есенина учить будешь, - поднялась она наконец.
  - Ладно, - согласился он сразу.
  Мать порылась в книгах, нашла стихотворение и вышла. Радуясь, что сцена с ней закончилась, Антон принялся за стихотворение.
  - Не жалею, не зову, не плачу,
  Все пройдет, как с белых яблонь дым,
  Увяданья золотом охваченный,
  Я не буду больше... Не могла чего-нибудь получше найти. - Но попросить другого, 'получше', он уже не решался.
  - А у тебя по музыке завал, - сияя прелестным детским ехидством, вошла к нему сестра.
  - Исчезай давай отсюда, - посоветовал он ей с недовольною миной, но тут же забыв о принявшейся тыкать в клавиши его пианино сестре, принялся за следующую строчку: 'Ты теперь не так уж будешь биться, сердце, тронутое... тронутое...', А чего это бабушка не пришла со своим: 'Ты уж, Антоша, постарайся, ты ведь у нас...', - немного удивился он.
  - Пошли спать, - пришла за Олей мать. - Ты тоже устилайся, в постели доучишь, - посоветовала она Антону.
  Едва он улегся, как мать явилась снова.
  - Знаешь, Антоша, я вот так подумала, - усевшись к нему на постель, начала она уговорным, ласковым шепотом, - учиться ведь совсем немного осталось. Ты же можешь, ну поиграешь меньше во дворе. Хорошо?
  Антон закивал.
  - А через месяц - все. Гуляй себе, и больше не будет у тебя музыки, и Эмма Степановна не будет тебя больше мучить. Все - свободен. Позанимаешься? Хорошо?
  Антон кивнул. Мать потерлась лбом о его висок и вышла.
  Смысл материнских слов медленно, но верно начал доходить до него. Как это не будет музыки!? Совсем не будет!? От этой мысли ему труднее стало дышать. Но нет, того, что сказала мать, не могло уже быть никогда. Ведь столько лет он всегда торопился, он всегда выгадывал время для нее - для музыки. Он привык, что все эти годы она была в его мыслях, и, даже играя во дворе, знал, что нужно бежать к пианино. Не будет музыки - не будет и Эммы Степановны, она не будет заставлять его играть, не будет его ругать и бить по пальцам, но, главное... он никогда не увидит ее, Варвару, преподавшую ему в том году один урок. И какой! Нет, это было невозможно, это не укладывалось в его голове. 'Гулять больше буду', 'Спортом займусь, серьезно займусь', - старался прибодрить он себя. Но от вопроса 'Что будет без музыки?', перебивавшего эти бодрящие мысли, ему труднее стало дышать.
   Сдаст ли он по фортепьяно экзамен вдруг перестало тревожить Антона - уж как-нибудь да сдаст. Ужасным было то, что, столько лет занимаясь музыкой, он так к ней привык. Он привык к музыкальным концертам, к балетам и операм, билеты и абонементы на которые всяческими ухищрениями доставала мать Петра; привык к разбору всевозможных музыкальных произведений на занятиях, привык к всегдашним просьбам педагогов - уважать творчество всех композиторов, даже если оно пока непонятно. Понимание, говорили педагоги, придет, быть может, после. Правда, как заметил Антон, о некоторых композиторах они говорили как о богах, но об иных, довольно даже именитых композиторах высказывались с откровенной иронией, а уж о сочинявших современную эстрадную музыку, совершенно никакую без электроприборов, говорили исключительно с сарказмом. Вместе со своими педагогами Антон не уставал поражаться тому факту, что Баха почти сто лет не играли, о нем просто забыли, а многих сочинителей, которых можно б было сразу забыть, играют и играют. Судьба музыкальных творений, даже великих, была так ужасающе непредсказуема.
  Однако про все это он вскоре мог просто забыть. Забыть обо всем, что говорили заставлявшие его когда-то скучать музыкальные педагоги, музыканты и музыковеды, умевшие разъяснить любую музыкальную фразу и как будто всегда нисходившие до детских пояснений, зная о затронутой теме что-то еще, много умней. Музыка в их разъяснениях была то языком, выражавшим эмоции, мысли, идеи людей, то чудом, зовущим тех к иной жизни - красивей и выше, то какой-то малопонятной волей к звукам, построенным чуть ли не посредством математических интуицией, то вообще... абсолютнейшей тайной. Ибо она, эта музыка, не имела отношения к миру явления (ее нельзя было есть, пить, надевать и использовать как-то практически), и, игнорируя все то, явно полезное, она оставалась волнующей тайной. Но, несмотря на все это, сам процесс сочинения музыки выглядел у всех рассуждавших довольно просто: сочинитель только выхватывал из звукового хаоса нужные звуки и выстраивал те согласно некой гармонии, наполнив перед тем волненьем и кипеньем душу.
  На этакое всегда иронически настроенный Петр непременно шептал Антону на ухо свое замечание:
  - Зная все это, сами путного они ни в жизнь не сочинят, опасаясь волнений.
  - Скорее - кипений, - поправлял его Антон тоже шепотом.
  Но, странное дело, чем все с большим недоверием выслушивал он такие суждения, тем все с меньшей рассеянностью внимал исполнявшемуся на музыкальных концертах, уже не казавшихся такими затяжными и томительными; его все больше поражала игра виртуозов и голоса солистов-певцов, заставляя размышлять, как много и трудно им приходилось работать. После одного концерта старинной музыки, на который Антон попал, так случилось, один, он вышел на улицу настолько переполненный восторженной энергией, что пожалел, что не знает в какой стороне его дом, так ему хотелось долго бежать - он бы добежал.
  А Петька хотел с музыкальной школой скорее покончить, - вспомнил Антон.
  - А представь, Пит, что было бы, могло б так быть, чтоб все было, а музыки б не было? - спросил он как-то друга. - И рисовали бы, лепили бы, и снимали всякое там кино, а музыки б не было - ее бы не придумали.
  - Хорошо бы, - усмехнулся было Петр, однако задумался.
  - Ну, придумали б что-то другое, но не музыку, а чего-нибудь такое... нюхательное или... тукательное, - повдыхал и постукал себя по голове Антон.
  - Ну, уж нет, не надо больше ничего придумывать, - помотал головою Петр. - Тебе-то - ладно, а меня всем этим заниматься заставят.
  - А ты знаешь, что все музыканты тупые? - озадачил как-то Антона Петр, черпавший подобные сведения из материнских кругов.
  - Что так? - удивился Антон.
  - Они, если хочешь знать, по десять часов в день пиликают, не читают совсем ничего.
  Чтоб не отупеть, Антон старался читать, и при том не одну только паранаучную заумь, что ему постоянно подсовывал Петр, а и литературную классику, которую советовала мать. В литературе, в отличие от музыки, мать как будто толк знала: равнодушная к тому, что показывал телевизор, она много читала. Классики, однако, нравились и самому Антону, местами у них встречалось такое, что очень даже можно было читать, что из прохождения тех в школе предположить было сложно.
  - А знаешь, - еще раз не преминул озадачить Петр Антона, - что все музыканты, кроме того что тупые, еще и прибабахнутые, они сами не знают - балдеют они от музыки или им ее только сбацать по нотам, в самый точняк.
  - Ха, - усмехнулся Антон.
  'Но нет, это не так, - раздумывал о том Антон уже сам. - В музыке они что-то слышат такое... И об этом Варвара и Янис мное знают. Да, и Янис, и Варвара знают', - неизменно заключал такие раздумья Антон.
  Янис был тем человеком, из-за которого он не бросил музыку два года назад, когда матери стало ясно, что музыку, спорт и телевизор с компьютером - все вместе он не осилит. Надо было что-то бросать. Он сам выбрал - что. И этого Яниса он видел всего только раз.
  Мать попросила Эмму Степановну прислать настройщика - расстроилось пианино. И та прислала. Антон сам открыл ему дверь и увидел худощавого, более чем скромно одетого мужчину с чемоданчиком в руках.
  - Здравствуй, - странно поздоровался он.
  - Здравствуйте, - рассчитывая, что тот ошибся квартирой, поздоровался и Антон, намеревавшийся с мячом бежать во двор.
  - Ах, это вы от Эммы Степановны. - Показалась тут мать.
  - Здравствуйте, - так же странно опять проговорил человек.
  - Проходите, пожалуйста, - заулыбалась ему мать.
  - Кто это? - шепнул Антон.
  - Настройщик, - запрещая ему глазами шептать, прошептала она. - Не уходи. Посиди-ка дома.
  - Ну, ты чего? Ты что!?
  - Посидишь, - отняв мяч у вытаращившего глаза Антона, прошипела мать, сделав лицо не для споров. Подойдя к окну, он кинул ожидавшим его приятелям мяч, пообещав скоро выйти.
  - И долго он будет настраивать? - спросил он у матери, когда настройщик, уйдя в его комнату, начал играть.
  - Один футбол на уме, - разозлилась почему-то мать.
  - Чего он так странно говорит? - снова спросил он.
  - Он из Прибалтики.
  - Чего ты меня на улицу не пускаешь?
  - Сказала: никуда не пойдешь! - опять прошипела мать.
  Поняв, что она его не отпустит, он прошел к себе в комнату, где настройщик рылся во внутренностях разобранного пианино. Несколько струн было уже распущено, и настройщик выкручивал еще какие-то крепившие их винты. Это был третий настройщик, которого Антон видел: первые двое были так же непримечательны, как этот; сначала они возились со струнами, потом что-то подкручивали, наигрывая переливчатые нудные пассажи.
  - Это ты играешь? - спросил вдруг настройщик все с тем же растягивающим гласные акцентом.
  - Я, - вздохнул Антон.
  - Нравится тебе играть? - минут через десять снова осведомился настройщик.
  - Как когда, - отозвался Антон, раздумывая, как без него идет игра во дворе. - А чего так долго струны натягивать надо?
  - Ну, как же? - удивился настройщик. - Ведь они мне будут отвечать, как им прикажу. Если я зло ударю, - он сделал злое лицо и ткнул пальцами над клавишами, - а, если мягко, ласково, - коснувшись клавиш, издал он нежную трель, - мне так и ответит. - Не бегло владея русским, он подбирал слова очень медленно. - Это, как голос, самый сложный инструмент.
  - А орган?
  - Орган, это... уже... громада... океан, - совсем не торопился он с ответами.
  Закрутив все гайки, настройщик приступил к пассажам то по всей клавиатуре, то в ее отдельных местах и, вслушиваясь в них, принимался что-то подкручивать.
  'И, правда, как-то здорово звучать стало, - показалось Антону. - У меня совсем по-другому звучало'.
  - А знаете, - пришла Антону в голову мысль рассказать этому человеку одну историю. - У нас в музыкалке мальчик есть, он уже большой, в девятом классе учится, а в музыкальной школе - только во втором. Он, когда маленький был, начал заниматься музыкой - ему надоело. Он взял у папы разводной ключ, все гайки открутил, струны вообще там... - взметнув руки, весело показал Антон, что было сделано со струнами. - Все, что открутилось - в помойку. И, пока новое пианино купили, столько времени прошло.
  Настройщик промолчал, но лицо его осветилось мягкой улыбкой. Вошла мать.
  - Янис, - назвала она настройщика именем, удивившим Антона, - чаю с бутербродом не хотите?
  - Нет. Я, когда работаю, не ем, - отказался настройщик. - Только... если есть... может быть... если есть... кофе, - попросил он стеснительно.
  - Может с бутербродом? С молоком? - засуетилась мать, когда, вымыв руки, Янис сел за стол, но, кроме куска сахара в кофе, настройщик от всего отказался.
   - Хороший у вас... инструмент. Сейчас есть много новых марок... звук нехороший, как из... деревоплиты, - удлинял он раздумья над словами глоточками кофе. - Ваш инструмент с хорошим звуком.
  - Янис, мне Эмма Степановна говорила, что вы сочиняете для фортепьяно. Вы нам из своего не сыграете?
  - Да, - согласился он просто.
  - Скажите, а вы какую музыку любите? - пришел на ум Антону вопрос.
  Янис задумался.
  - Первозданную, - произнес он, надумавшись.
  Антон с непонимающей миной взглянул в потолок.
  - Есть много музыки, - все в той же манере неспешно размышляющего начал Янис, - и, если слушать ее, жить в ней, то можно сочинять точно так же - по тем же канонам. Но есть те, которые так не могут, и они начинают делать свое. Это то, что еще никто не слышал, они слышат первые. Это радостно и... волнует. Но зато, если ты смог это первый - это... эта первозданность навсегда.
  Антону захотелось спросить - кто смог это сделать, но мать подлила Янису кофе, допив который, тот принялся снова что-то наигрывать и подкручивать и только через час объявил:
  - Ну вот, теперь все - как надо. Я поиграю.
  Мать села, Антон встал и облокотился на пианино.
  Мягкие, набегавшие друг на друга всплески звуков, звенящих и чистых удивили Антона. И это на инструменте, на котором он играл почти каждый день, даже не представляя, что из него извлечь можно такое. Сначала в этих всплесках Антону почудилась игра беспечных волн, которые, коснувшись чего-то, побежали вдаль, торопясь и радуясь обретенной свободе. Антон не спускал глаз с худых, бегущих пальцев Яниса, точно намереваясь запомнить их бег.
  Окончив пьесу, он молча посидел, осторожно помял свои пальцы и начал другую, уже не радостную, а мучительно-тревожную, перешедшую в колокольный бой, который вдруг оборвался, и из недолгого затишья, неумело и робко сначала, но мерно и уверенно в конце забил другой колокол.
  - Мне очень понравилось. Спасибо, - ужасая сына притворством интонации, проговорила мать, когда Янис окончил. - Очень понра...
  - Ну, - возмущенно глянув на мать, не дал договорить ей Антон. - Скажите, а вы... вы это сами сочиняете?
  Вместо ответа Янис улыбнулся.
  'А как это?' - пошевелилось в голове Антона. - А что это было? - спросил он.
  - Первое - это чувство... настроение, второе - это славянское. - Янис поднялся и начал собирать инструменты в чемоданчик. - Знаешь, я подумал, - закрыв чемоданчик, обратился он к Антону, - если ты иногда не хочешь играть, то не садись - не надо... Потом, когда захочется, только тогда. В музыке есть такой закон: сколько в нее вложишь - столько от нее и получишь. В музыке невозможно обманывать, лукавить... даже чуть-чуть. Такой ее главный закон, - улыбнулся он.
  - Вот-вот, - с иронией глянула мать на Антона. - Ну, подожди, - выходя за Янисом в прихожую, остановила она сына.
  Он понял, что сейчас будет расплата и, выждав немного, заглянул в прихожую.
  - Знаешь, у тебя хорошие руки, ты должен играть. До свидания, - поклонился Янис матери, потом - Антону.
  - Спасибо вам, - поблагодарила она.
  - Спасибо, - промолвил и Антон. - Мам, а он что, композитор? - как только захлопнулась дверь, спросил он.
  - Ну видишь - сочиняет.
  - А то, что он сочиняет, кто-нибудь исполняет? Играет где-нибудь?
  - Думаю: нет. Эмма Степановна говорила, что его в консерваторию так и не приняли, хоть он и поступал. Что-то у него пока не получается.
  - Врешь! - задохнулся возмущеньем Антон. - Твоя Эмма Степановна ни в жизнь так не сыграет, хоть она там и училась.
  - Какой ты грубый стал, - проговорила мать, которой, однако, понравилось, что воображения сына взволновал человек без накаченных бицепсов и спортивных разрядов.
  'Вот бы Янис меня учил музыке, - раздумывал после Антон. - Только как же это он сказал, что в музыке, в ней, невозможно обманывать. Обманывать нельзя только в музыке или он вообще про все это сказал. И обманывать нельзя никогда никого'. Тогда как же учиться? - Неизменно упирался в этот вопрос Антон. Однако безобманный вариант жизни стал почему-то крутиться в мозгу его.
  - Слышь, Питер, в консерваторию, в нее, поступить, что ли, трудно? - попытал Антон Петра после того.
  - То есть как? - удивился Петр. - Не то что трудно - невозможно. Мест мало - только для своих.
  - А если это... вундеркинд?
  - Да их сейчас пруд пруди, - хмыкнул Петр. - Уж не в консерваторию ли ты, Антоний, собрался?
  - Я? Ха, - усмехнулся Антон. - Разве я похож на такого человека?
  - А, кстати, похож, - неожиданно серьезно посмотрел Петр на Антона.
  Да именно Янис открыл Антону, что музыка есть тайна, и в том же его убедила Варвара, да она. И Варвару, как и Яниса, он видел всего только раз.
  Правда, до того единственного раза Антон ее уж в школе встречал. Только окончившая консерваторию, она преподавала в младших классах сольфеджио. Как-то заболела учительница музлитературы, и заменить ту прислали ее. Придя на урок и представившись Варварой Юрьевной, она вызвала какую-то ученицу и принялась довольно скучно выспрашивать ту про Шопена.
  - И нравится тебе самой Шопен? - выпытав все, что знала ученица, довольно безразлично поинтересовалась она.
  - Да, он очень веселый, - в момент придумала ответ ученица.
  - Да ну? - изумилась она. - Такой весь из себя салонный-пресалонный и... Ты его ни с кем не путаешь? Может с Шубертом? Правда, что ли, веселый? - как бы самой себе вопросила она и повернулась на табурете к клавиатуре рояля.
  - Развеселились? - проиграв пару фрагментов из вальсов Шопена, обратилась она уже к классу.
  - Вы самую веселую забыли, - напомнил ей Петр. - Ну, эту: та-а, та-та-та... - напел он, заводя под лоб глаза.
  - Не паясничай, - строго осадив Петра, закусила она, чтоб не рассмеяться, губу.
  - А музыка вообще в принципе бывает веселой? - с глубокомысленной миной поинтересовался Антон.
  - Ну, почему ж не бывает? Правда, построение веселой музыки много сложней, и ее композиторам приходится-таки вычислить, да еще и отказываться от привычного щемящего очарования тоски, то есть того, что и влечет, собственно, музыку слушать, - мельком глянув на Антона, скучноватым тоном пояснила она. - Ну ладно, поотгадываем. Садись на место, - отпустила она отвечавшую ей ученицу и, сняв с себя кучку серебряных колец, украшавших почти все ее пальцы, принялась играть один за другим отрывки из музыкальной классики. Весь репертуар своей старой учительницы Антон и Петр знали наизусть, но у этой встречалось много такого, чего они никогда не слыхали.
  - Откуда? Кто? - доиграв очередной отрывок, вопрошала она.
  - Ранний Рахманинов. - Поздний Скрябин, - если не могли угадать, по очереди корчили серьезные рожи Петр и Антон, не упускавшие случая порезонерствовать на музыкальных уроках.
  - Ну, нет, - бросала она на друзей довольно недовольный взгляд, перед тем как выдать имя композитора, хотя не могла не заметить, что Петр и Антон отгадывали лучше всех слушавших ее учеников. - Ну ладно, надоело мне вам играть. - Нанизала она на пальцы свои кольца и, включив портативный магнитофончик, направилась пройтись с ним по классу.
  - Композитор? Страна? Век? Направление? - после каждого небольшого музыкального отрывка придумывала она какой-нибудь вопрос. - Почему так плохо отгадываем? - уселась она неожиданно на пустовавший стул перед Антоном и положила перед ним на стол магнитофончик.
  - Да мы же умнее попсы отродясь ничего не слыхали? - светясь лукавством, ответил Петр. - Вы же знаете, радио, телевизор - у них же табу на исполнение классической музыки, - немного помялся он под ее испытующим взглядом.
  - Я в курсе, что делается все, чтоб о ней вы не ведали ни сном ни духом, но... - не докончив, как будто о чем-то поразмыслила она. - Так Майкла Джексона от Лучано Паваротти не отличите ни за что?
  - Вы имеете в виду визуально? - тоном наивного простачка сопроводил Петр показ пальца и объятия чего-то бочкообразного, после чего решительно покачал головой.
  - Ни за что, - сделал то же и Антон, которого стала почему-то смущать близость с этой странной молодой преподавательницей, крутившей перед его глазами рукой с унизанными перстнями пальцами и издававшей приятный запах парфюма.
  - Инструмент? - спросила она, дав прослушать еще отрывок.
  - Клавесин, - опередил, к сожалению Антона, кто-то из класса.
  - А часом то не Куперен? - предположил он несмело.
  Она прикрыла в знак согласья глаза, чего, кроме него, не мог видеть никто, что почему-то приятно его взволновало. Она дала прослушать еще один непривычно звучащий отрывок.
  - Шенберг, - выдохнул Антон, который как-то приобрел диск этого композитора, заинтересовавшись - высчитал ли тот свои плавучую тональность или, действительно, так услышал эту новую музыку, в необычайности звучания которой, быть может, и не было никаких глубин подсознания, а была одна математика нот.
  - Додекафонь, - признал Шенберга и Петр.
  - И что это? - одарила она Петра и Антона изумленной улыбкой.
  - Мелодь атональная, - решил опять завладеть ее вниманьем Антон.
  - 'Мелодь', 'додекафонь' - терминология у вас, молодые люди, что надо, - поразглядывала она друзей с не лишенным благосклонности любопытством. Включив магнитофончик снова, она дала прослушать отрывок ужасно взвинченной какофонической музыки, после чего, не задав никакого вопроса, принялась переводить взгляд с Петра на Антона и обратно.
  - Какой-нибудь Шнитке-Денисов? - измыслил, что ответить, Петр первым.
  - Что!? - ужасно и как будто искренне возмутилась она, сделав кулаком неожиданный выпад и чуть не заехав своими кольцами Петру в нос. - Думай, что говоришь. Не все оно через дефис-то проговаривается.
  - Обычный авангард... крутой, - пролепетал Антон, не очень понимая, действительно ли, за что-то она рассердилась на друга. Ему почему-то вдруг захотелось, чтоб, продолжая игнорировать других учеников, она оставалась возле него, хотя его и стал смущать блеск ее глаз, делавших ее такой необычной.
  - И как вы понимаете такое направление? - ее вопрос был явно адресован только ему и Петру.
  - Я?? - изобразил изумление Петр. - Да их весь союз композиторов лет сорок гноил, не мог понять никак.
  Она засмеялась, убрав от лица Петра руку.
  - И что же вас так радует такое обстоятельство? - бросив лукавый взгляд другу, решил и Петр показать ей свое возмущение.
  - Да их, чем больше гноили, тем они лучше писали, - недовольно заметил почему-то не ей, а другу Антон.
  - Что!? - проговорила она и принялась уже хохотать, запрокидывая назад даже голову.
  Прозвенел звонок. С застывшей на губах улыбкой она поднялась и вернулась к роялю. Продиктовав домашнее задание и покивав всем выходившим из класса ученикам, она не вышла.
  Выходить и ему не было смысла, здесь же он должен был продолжить занятия с Эммой Степановной, но Антону показалось, что он остался б и так.
  - Не знаешь, кто такой Антон Честарев? - вдруг считав его имя с какой-то бумажки, спросила она.
  - Я, - опешил Антон.
  - Эмма Степановна просила позаниматься с тобой, ее сегодня не будет, - сказала она и, подойдя к окну, приоткрыла его. - Тебя не просквозит? - Посмотрела она на растерянную физиономию Антона.
  - Нет, - покачал головою Антон.
  Все годы кое-как занимаясь фортепьянной игрой, он только в конце учебного года под воздействием угроз Эммы Степановны - не допустить его на экзамен, начинал проявлять усердие и получал по фортепьяно зачем-то нужный матери 'хор.'.
  - Послушай, давай без перерыва, быстрей начнем - быстрей кончим, - прикрыв окно, уселась она на подоконник с ногами. - Давай.
  Достав ноты, Антон сел за рояль, тревожась, как-то проиграет ей свой репертуар.
  - Ну, начинай, - не став слезать с окна, проговорила она. Усаживаться рядом с ним, как делала всегда Эмма Степановна, она, по-видимому, и не собиралась.
  Чтобы не сбиться, он стал играть свою вещь тише и медленней, чем обычно.
  - Мы не заснем? - вопросила она грудным, тихим голосом, когда он исполнил почти половину.
  Он взглянул на нее: она сидела на подоконнике и, казалось, высматривя что-то за окном.
  Прибавив темп, он стал сбиваться, доиграл, сбиваясь, вещь до конца и посидел, опасаясь взглянуть на нее. Она не роняла ни звука. Посмотрев наконец на нее, он увидел, что широко открытыми глазами она глядит на него.
  - Эмма Степановна сказала, что ты отменный лентяй, но что такой, - проговорила она. - Ни счета, ни темпа... Кстати, что там за темп?
  - А он тут, кстати, не указан, - глянул в ноты Антон.
  - И ты решил, что пальцами вообще не надо шевелить? Эту вещь дома будешь делать. Давай дальше.
  Антон, полистав ноты, отыскал другую вещь и заиграл.
  - Ну, то же самое, то же самое, - возмущенно проговорила она, когда он ее доиграл. Начало и конец еще куда ни шло, а середина - просто беда. Сам-то ты понимаешь, как неровно звучит ?
  - Конечно, - почти возмутился Антон тому, что она могла заподозрить его в непонимании огрехов собственной игры.
  - Давай тогда - делай.
  Ужасно напрягаясь в счете про себя, он проиграл, не сбившись, строку, но едва начал вторую, как, спрыгнув с подоконника, она с 'Продолжай-продолжай' быстро вышла из класса. Продолжив игру один, он решил ее уже прервать, как она вернулась, но не одна, а с довольно миловидной девушкой.
  - Играй! Играй! - проходя с ней в дальний угол класса, приказала она.
  Играя, он иногда поглядывал на них: они сидели, переговариваясь шепотом, чтоб не мешать ему, и как будто не обращали на него вниманья. По собственной инициативе он стал играть другую заданную вещь, решив, что заиграй он хоть Собачий вальс, она того не заметит.
  - Подожди, что ты играешь!? - неожиданно прервал его ее недоуменный возглас.
  Обе: она и подруга - рванули к нему так стремительно, что вмиг очутились возле него.
  - Бог мой, что это!? - воскликнула она, заглянув в его ноты. - Кто это все тебе расписал, - в ужасе указала она на ноты с почерканными форшлагами.
  - Эмма Степановна, - помялся Антон, - сказала, что так удобней играть.
  - Но ведь это же, простите... Моцарт, - с негодованием проговорила она. Вмиг покидав на рояль все свои кольца, она проиграла, как было написано в нотах, потом сыграла другой, зачеркнутый в них, вариант. - К чертям такой ремикс, - принялась водворять она ручкой на место все зачеркнутые знаки.
  - Да, Майкл Наймен здесь отдыхает, - ироническим тоном заметила подруга. - Но знаешь, сейчас пылинки с классиков уже не сдувают, с ними вытворяют, кому что взбредет.
  - Ну, нет! - решительно не понравились ей слова подруги. - Ты тоже жаждешь Моцарта уделать в крутой авангард? - строго глянула она на Антона.
  - Его не трону, переиграю как было, - с горячей поспешностью заверил Антон, смущаясь издаваемым ею ароматом и блеском ее необычайных глаз.
  - А он знает, что такое авангард? - с улыбкой спросила подруга.
  - Он? - покосилась она на Антона. - Да.
  - Выходит, ты одна не знаешь еще, что в уже не существует никаких музыкальных канонов и правил.
  - Но без правил нет музыки, - возразила она. - И не делай из меня, пожалуйста, жертву 'хорошо темперированного клавира'.
  По тому, как обе подруги глянули друг другу в глаза, он понял, что говорят они только друг с другом, и он между ними всего лишь малыш-несмышленыш, едва ли способный понять, о чем они говорят. И оттого им внезапно овладела тоска.
  - Ну так и что такое авангард? - неожиданно лукаво взглянула на него ее подруга.
  - Прорыв в будущее, применительно к новому веку, - в иные миры, - сухо ответил Антон, заставив ее и подругу переглянуться.
  - Их много? Или там бессмыслен счет? - принялась подруга перелистывать его ноты, стоявшие перед ним на пюпитре.
  Подавленный напавшей на него тоскою, он не ответил.
  - Ну так и что там в иных мирах? - листая ноты, открыла перед ним подруга 'Танец маленьких лебедей'. - Если, к примеру, швырнуть в них партитуру 'Лебединого озера' - то оттуда прекрасные лебеди к нам в балетных пачках выплывут?
  - Про 'лебединое' не знаю. - Поднял он на нее глаза: она уже смотрела на подругу, явно утратив к нему интерес, - но вот это, - указал он на ноты, которые подруга долистала до полонеза Огинского, - куда ни швыряй - лужа сопливых слез только будет и - все.
  Подруга ее засмеялась, но она лишь улыбнулась и посмотрела на свои часы.
  - Значит так, - ткнув пальцем в ноты, стала глядеть она Антону прямо в глаза, - все это играть методично, нудно, много-много раз, очень много, очень нудно. Пальцы должны запомнить все это сами и играть, даже если не станет мозгов. Для чего нужны при исполнении мозги - ты узнаешь потом.
  Он кивнул, чувствуя, что тоска его сменилась желанием сделать то, что просила она.
  - Я пойду. Ты не против? - спросила она, завораживая его блеском своих так близко светящихся глаз.
  Он закивал. Подойдя к своему магнитофончику, она перевернула в нем кассету и включила его.
  - Ах! Сантана - мужчина моей мечты, - танцевальным шагом под зазвучавшую песенку Карлоса Сантаны устремилась она к двери.
  - Такой усатый? - поинтересовалась подруга, став пританцовывать за ней.
  - Мужчине своей мечты я разрешаю - все! - резко обернувшись к подруге, поймала она на себе взгляд Антона, понявшего вдруг, что смотрит на нее, как никогда еще ни на кого не смотрел.
  Оставшись один он неспешно сложил в сумку ноты и, поднявшись, увидел на крышке фортепьяно все ее кольца. Быстро собрав их в кулак, он вылетел в коридор, пронесся по нему к выходу, и, выбежав за двери, увидел ее уже за воротами школы. Она сидела вместе с подругой на заднем сиденье машины с неприкрытою дверцей и весело теребила волосы на голове парня, сидевшего за рулем. На лице парня сияло довольство. Не трогая машину с места, он ждал то ли, когда она перестанет его теребить, то ли закроет дверцу машины.
  - Варвара Юрьевна! - подбежав к ней, попытался Антон перекричать ее магнитофон.
  Выключив его и открыв шире дверцу, она кинула на Антона вопросительный взгляд.
  - Вы кастет свой забыли, - протянул он кольца ей на ладони.
  - Забыла, - согласилась она и стала нанизывать себе на пальцы кольца, выбирая по одному кольцу с на ладони Антона. - Пальцы у тебя такие музыкальные, - взяла она последнее кольцо. - Когда собратья по перу вас будут гноить, расскажите мне об этом? - пристально посмотрела она Антону в глаза и надела на его безымянный палец кольцо.
  - Да, - зачарованно выдохнул он, догадавшись добавить 'Спасибо', когда машина отъехала и до него стал доходить смысл того, что сказала она.
  Больше ее он не видел ни разу и, только спустя время, узнал, что она уехала учиться за границу - неизвестно куда.
  Тогда в надежде снова увидеть ее целых три недели, пока болела Эмма Степановна, он, презрев все развлеченья, занимался только фортепьянной игрой, и, переусердствовав как никогда, получил свой единственный по фортепьяно 'отл.', после которого очень довольная Эмма Степановна долго повторяла ему: 'Вот ведь можешь же, лентяй. Все можешь сыграть, если захочешь'.
  'Могу, могу', - пело в нем что-то, когда в белой, раскрахмаленной матерью для экзамена, рубашке летел он после домой.
  
  Теперь только на мизинец налезало ему это кольцо, и, трогая то ли латинскую букву'V', то ли такую же цифру на его печатке, Антон раздумывал, где и когда увидит Варвару, заставившую его больше думать о музыке. 'А быть может, и не должно быть так много всякой музыки? - приходило ему нередко на ум. - Что если можно найти или вычислить такие созвучия, ритмы, мелодии, совершенней которых не будет уже ничего. И их только исполнить. Но как и на чем?' Это тоже почему-то ужасно занимало его. Известные ему инструменты не вполне подходил для этого. 'Скрипичные? Все эти скрипки, альты, виолончели', - мысленно перебирал он звучания тех. На них хорошие исполнители играли, конечно, чисто, но в звуках скрипичных инструментов ему всегда мерещились срывающиеся, скрежещущие отзвуки, нагонявшие на него тоску, которую он слышал в скрипке отца, изредка игравшего на ней при жизни. Нет, как ведущий инструмент, скрипку он не воспринимал, хотя и понимал, что с ней ему не совсем все ясно. По тембру ему самому больше нравились тубы, но и в игре хороших трубачей, ему всегда хотелось что-то выправить до абсолютной безупречности звучания. И такая с чистейшими обертонами труба могла звучать только из невидимой выси в воображении или во сне. Сам ли он придумал про эту трубу или кто-то про нее подсказал, он точно не помнил. Правда, несколько ближе воображаемой трубы ему были аккордеон и баян, несмотря на их маломощность. Мощнее и красивее тех были фортепьяно и, уж конечно, орган. Учащиеся музыкальной школы больше всего уважали пианистов, хотя часто упрашивали игравших на тех инструментах, на которых сами не играли, им что-то исполнить. Антон, случалось, и сам дул в чью-то трубу или бил по струнам чьей-то гитары. Хотя гитару он не уважал и не столько за ее маломощность, сколько за обертоновую жалкость. Еще его раздражала дешевая бравада, с которым держали этот инструмент, со звуком всего-то хрюк-хрюк, ну пусть, и электронным его вариантом - бьюм-бьюм. Даже к пикколо, умеющему смеяться и плакать, Антон относился с большим почтеньем. Хотя со временем ему стало казаться, что вся музыка - сплошная печаль: он часто вслушивался в мажорную музыку - и все равно в ней не было истинной радости.
  - А, как мыслишь, Петро, - решил он как-то ознакомить друга с надуманным, - вообще-то можно написать веселую музыку, совсем веселую, до хохота? Тут не ладах даже дело.
  - Запросто можно. И исполнить ее на гитаре: хрюк-хрюк, - подсказал ему знакомый с раздумьями Антона Петр.
  Друзья рассмеялись.
  Нет, гитару и гитаристов он просто презирал. Вот бы чем он мог гордиться, так это - Ох! Если б только умел - игрой на органе. Только орган мог, вмиг все заглушив, разворотить океаны звучащих страстей и набегами волн усмирить их дыханием тайны ушедших веков, оживших в звуках печали.
  И хотя об этом инструменте Антону и помыслить было страшно, но и он не казался ему пределом тембровой красоты и чистоты звучанья. Для точности звуков, их обертонов, ему были нужны совсем другие инструменты. Разумеется, он раздумывал и об электронных, синтезирующих звуки инструментах, которые многие музыканты презирали за то, что на них создавались только приятно ласкающие слух, уводящие неведомо куда мелодии. И хоть холодноватые, мерные электронные тембры, сложенные из чистых синусоидальных тонов, не могли создавать живых звуковых атак традиционных инструментов, но зато из бесконечного звукового пространства только синтезаторы могли выхватить все. Антон знал, что продвинутым в музыке не терпелось электронные звуки как-то с живыми скрестить, чтоб создать совершенно новые тембры, придумать новые ритмы, лады, полифонии и, само собой, мелодии. И, понятное дело, про однозначные полутоновые построения и строгие тональности пора было забыть. И можно б было озвучивать все: свисты ветров, голоса людей, плеск воды, скрипы дверей, крики птиц, как слышишь их только ты. Это все, включенное в новые партитуры, исполнит такое... Музыкой будут объясняться, говорить, но не так, как сейчас, когда одному в ней почудится атмосфера старинного замка, другому - полет человеческого духа. Нет, музыка станет той идеальною речью, которой нельзя будет обманывать и для которой не надо будет знать китайский или английский: музыка будет для всех, для передачи того, для чего не пригодны слова. Ведь никто, никто не знает, что есть музыка. Он это понял - никто.
  Иногда Антон пытался себе представить, как все то могло бы звучать. Вот если б услышать музыку будущего. Хоть бы раз! Неужели ничего в ней он бы не понял? Все с большим вниманием он вслушивался в новые исполняемые на концертах произведения, хотя многие были и не новы, а всего лишь исполняемы после долгих запретов; эта, не так давно казавшаяся ему непонятной, некрасивой и бессмысленной, музыка все больше занимала его: лишенная привычной музыкальной благозвучности, она своими иными звуковыми эффектами: этими странными сочетаньями звуков, этими замысловатыми ритмами и даже шумами с грохотом, звоном и скрежетом - была местами так увлекательна. Эта музыка, действительно, могла вести за собой, перемещать в другие пространства, заставлять переживать ожиданье чего-то неясного, она могла изумлять, очаровывать, вдохновлять, даже пугать. Хотя многое, Антон это знал, ощущал, было в ней только сделано и убедительно сыграно. И во всем том Антону не доставало того, что так его волновало, - смысла и мощи. И никакие музыкальные новшества уже не могли ему заменить именно их.
  - Слышь, Петр, а музыка она вообще для чего? - решил спросить однажды друга Антон.
  - А чтоб нас с тобой ею мучить.
  - Нет, а если без шуток? - решил он добиться серьезней ответа.
  - Придумана для ублажения биоритмов, - снова сыронизировал Петр.
  - Ну, нет, - отверг Антон иронию друга, - я не ту музыку имею в виду, от которой на дискотеках трясет, не для реповой бормотни, не для убогих, короче, которая. Продвинутую.
  - Музыка - это чума, - вздохнул Петр. - От нее с ума сойти можно, если, конечно, расслышать. Это только так говоят, что ты плохой человек, если всю-всю музыку, какая есть не любишь и в консерваторию не ходишь как не в себе. Музыка для всех напряг. С какого перпуга все должны балдеть от какого-нибудь там балеро Равеля? Что с того, что это такая прям классика.
  - Это где как будто змеи все позут и ползут.
  - Во-во, и томят и томят. Чего ж они все не кусают и не кусают? Хотя музыка, которую я в принципе согласен послушать, есть, - глубокомысленно заметил Петр. - Не экспериментальную, конечно, заумь, - уточнил он уже довольно серьезно. - Той серьезною мутью, которой композиторы мудрые мысли трактуют, они друг перед другом красуются. Если им самим их музыку по утрам за чашкой кофе крутить, они ею сами в себя когда-никогда запулят.
   - И чего музыки без вопросов, ее, что ли, нет?
  - Ну да, - возмутился неожиданно Петр, - А Бах, Моцарт, Чайковский, к ним вопросов лично у меня никаких.
  - Нет, ну это понятно, на Чайковского это вообще находило, Бах, он, туда вообще входил запросто, - указал Антон глазами наверх, - а Моцарт...
  - Моцарту вообще не надо ничего было делать, ему само оттуда на нотную бумагу капало, - указал Петр пальцем вверх, потом - вниз. - Да, есть такие, что без дураков сочиняли, но то редкость, - заключил Петр с серьезною миной.
  
  Вспоминая всю свою музыкальную жизнь, Антон то садился, то ложился в постели, не в силах себя успокоить. Припомнилось ему и единственное музыкальное выступление в школе, на которое его подбила еще в третьем классе мать. Тогда он от волнения сбился, еле доиграл до конца и без поклона, который разучил с матерью, под хлопки вышел. Напрасно мать уверяла, что никто ничего не заметил, он больше не дотрагивался до расстроенного школьного рояля, на котором учащиеся исполняли одну музыкальную ересь. Впрочем, Антону хотелось когда-нибудь сыграть публично, но совсем не на нем, а на классном концертном рояле, и не хуже Яниса, и сыграть при ней, при Варваре. Сыграв, он должен был встать и спокойно, без поклона, уйти, обязательно спокойно. Теперь про то он должен был перестать даже думать.
  'Жизнь моя? Иль ты приснилась мне?' - не осмысливая, прочитывал он все одну только строчку раскрытого перед ним стихотворения. Промаявшись так часа три, он отложил стихотворение и выключил свет.
  - Антоша, Антоша, проснись, милый, - принялась будить его мать.
  - Что? Что? Что? - с трудом открыл он глаза, ему показалось, что он только стал засыпать. За окном еще не светало, в комнате было темно, но мать зажгла свет.
  - Антоша, бабушке плохо, - прошептала она.
  - Что с ней!? - быстро сел он в постели.
  - Я 'скорую' вызвала. Ты пойди встреть машину, у подъезда постой.
  Антон вскочил и бросился к бабушке. Бабушка, свесив ноги, сидела на кровати и тяжело дышала.
  - Ты чего, бабуль?- Присел он перед ней на корточки в трусах и майке. - Чего ты, а? Бабуль? - в голосе его звучали испуг и мольба.
  - Ничего, ничего, мне лучше уже, лучше, - старалась улыбаться бабушка, ловя воздух ртом. - И не надо бы 'скорую' вызывать-то, людей по ночам беспокоить.
  - Одевайся, - напомнила мать, - машину встретишь.
  Он принялся натягивать на себя рубашку и брюки, руки его дрожали. Одевшись, он захотел опять пойти к бабушке, но мать подтолкнула его к двери.
  - Куртку надень! - крикнула мать, когда он побежал по лестнице вниз.
  - Не надо! - поймал он брошенную ему сверху куртку.
  На улице стояла ночь, не было ни души и дул холодный ветер, временами где-то подвывая. Светились только фонари над подъездами и окна подъездных пролетов. Антон надел куртку и застегнул ее на молнию до подбородка, но порывный ветер все равно как-то просачивался к самому телу.
  'Только б не умерла, - дрожа всем телом, думал он, - Это я ей все грублю, она переживает, не понимает, что если я страшный голос делаю, то это только шучу', - корил он себя. Бабушка и в самом деле не понимала все его новомодные шуточки и иронические замечания, которыми он любил озадачивать домочадцев. 'Только бы не умерла, - продолжая дрожать, крутил он голову то в одну, то в другую сторону, не зная, откуда подъедет машина. - Умрет, что тогда будет? Все для нас с Олькой делает - и стирает нам, и готовит. А мать!' - от мысли, что будет с матерью, если умрет бабушка, ему стало плохо.
  Когда он учился в первом классе, умер от лейкоза отец. Болел отец недолго, в последний месяц он сильно похудевший почти все время дремал на кровати. Однажды утром, проснувшись, Антон увидел сидевшую недвижно с застывшим странным взором мать.
  - Не входи! - точно вдруг обезумев, бросилась мать на Антона, едва он захотел пройти к отцу.
  И ничего потом страшнее этого 'Не входи!' уже не было, даже когда Антон увидел отца с застывшим восковым лицом в гробу на похоронах, где было много народу.
  Отец, игравший на скрипке в юности и изредка любивший поводить по скрипке смычком, всегда изумлял Антона ее тоскливыми звуками.
  - Ну, нет, папа, я хочу сначала на пианино играть, а на скрипке - потом, - как-то возразил он отцу, предложившему ему поучиться скрипичной игре. Тогда пианино казалось Антону большою игрушкой, а игра на нем представлялась забавой.
  Незадолго до смерти отец вдруг взял и купил ему дорогое пианино 'Petrof', заверив мать, что уж один-то из его детей на пианино играть будет. Сестру Ольку из-за отсутствия слуха в музыкальную школу не приняли.
  'А вдруг бабушка уже умерла!' - ужаснула Антона внезапная мысль, но едва он бросился к подъезду, как услышал шум подъезжавшей машины. Ослепив его фарами, у подъезда остановилась большая с красной полосой машина. Из нее вышли мужчина и женщина, у которых поверх белых халатов были наброшены одинаковые с эмблемами пальто. Распахнув дверь подъезда, он вызвал лифт и, отступив, пропустил их в него. Женщина, в руках которой был с красным крестом чемоданчик, сама нажала кнопку лифта. Мать открыла им дверь, показав Антону глазами, что он должен быть в другой комнате. Уйдя к себе, он приоткрыл дверь комнаты и начал ждать.
  - Ну, что ж, госпитализируем, там посмотрим, - услышал он наконец голос мужчины. Бабушку, уже одетую, под руки вывели в прихожую и довели до лифта.
  - Ложись, Антон, спать. Я до больницы доеду и быстро вернусь, - надевая пальто, проговорила мать.
  Женщина в белом халате вызвала лифт и прикрыла глаза. Антон догадался, что она устала и хочет спать.
  - Вернем твою бабушку, полечим только, - открыв глаза, пообещала она Антону, показавшись ему очень милой и доброй.
  Антон проследил из окна, как бабушку осторожно усадили в машину, и та тут же отъехала.
  Не раздеваясь, Антон уселся на постель и решил дожидаться матери. Слова женщины почему-то его успокоили, он перестал думать, что бабушка, быть может, умрет. Ему захотелось спать, но он решил, что спать ему до возвращенья матери нельзя и если не заснет, то бабушка вернется. Чтоб не заснуть он принялся хлопать глазами, тереть их и даже трясти головой. Так прошло сколько-то времени. Ему вдруг почудилась музыка. 'Радио?' - подумал он и посмотрел в окно: еще не светало. Он поднялся и пошел по квартире: в другой комнате беззвучно спала Оля, в кухне капала из крана вода, за окнами чуть слышно подвывал порывами ветер. Перестав искать, откуда шла музыка, он вернулся к себе и снова услышал ее. Играл целый оркестр, в котором он все яснее разбирал отдельные тембры. Перестав понимать, откуда эта музыка, он стал слышать и два женских голоса, очень красивых. Оба бельканто, состязаясь друг с другом, легко забивали звучанье оркестра. Поддавшись всем телом вперед, и с изумленьем глядя перед собой, но ничего не видя, кроме растворившего все в его комнате света, он слушал...
  Он не услышал, как щелкнул замок входной двери и мать вошла к нему.
  - Антоша, милый, ты что ж не спишь? - удивилась она.
  - Я?..Я?.. - приходя в себя, уставился он на нее. - Тебя жду.
  - Не волнуйся, бабушке уже получше. Может, и выпишут скоро.
  - Да!? - обрадовался он.
  - Ложись, мой хороший, - помогая ему, как малышу раздеваться, зашептала она. - Ложись, - укрыла она его одеялом, и, погасив свет, вышла.
  'Вот и все, этого я, быть может, уже никогда не услышу', - печально подумал он, засыпая.
  
  Сначала он увидел себя в коридоре музыкальной школы. Здесь было много нарядно одетых детей и родителей. В приоткрытую дверь зала был виден с цветами стол, за которым сидели преподаватели. Это был экзамен.
  - Слышь, чего Эмма сказала? - подошел к нему Петр. - Экзамен на скрипке сдавать будем.
  - Ты что!? - перепугался Антон.
  На необычайно серьезном лице Петра был тоже написан испуг, в руках его была скрипка.
  'Петька, наверное, тренировался на скрипке играть. А я?' - в ужасе подумал Антон, не представляя, как будет играть в зале на скрипке. Но выхода не было - экзамен был неотвратим. Смятение и страх охватили Антона. 'А что если... - принялся несмело придумывать он, - что если побежать домой, сейчас побежать, сколько успею, буду играть на скрипке отца, и - назад'. Кроме этой дерзкой спасительной мысли, ничего другого в голову не приходило. Рванув к выходу, он побежал. Сначала он бежал по темному с бугристыми пещерными стенами туннелю, в котором скрежещущие звуки настраиваемых скрипичных инструментов, казалось, гнались за ним. Бежать было трудно, он задыхался, но, только совсем задохнувшись, остановился и прижался к шершавой стене. Нагнавший его скрежет скрипок принялся буквально терзать его слух. 'Нет, надо собраться, надо попробовать', - подумал он и, отшатнувшись от стены, побежал. Звуки постепенно отстали и стихли, он стал слышать только свой бег. Впереди показался просвет. Но бежать к нему не пришлось, туннеля не стало. Он оказался в саду, окруженный густою зеленью трав и деревьев, ярко освещенных лучами только всходившего, еще не слепившего солнца. Он был здесь один.
  Сад был не только живописен, но еще и забавен. Трава здесь была извита в виде скрипичных ключей. С удивительно длинных листьев склоненной к ручью ивы соскальзывали водяные с хвостиками нотных четвертушек и восьмушек шарики и, прыгая в воду, разбрызгивали звуки челесты. Завороженно наблюдая за ними, он пригнулся к ручью, в котором стрелами носились серебристые рыбки. 'Форели', - мелькнуло в его голове название известных по фортепьянной пьесе рыбок. У толстостволого развесистого дуба оказался черный полированный бок с бронзовыми рычажками, возле каждого из которых был выведен контур какого-нибудь инструмента. 'Скрипка! Виолончель!... Даже лютня!' - узнавал их Антон. - 'Да их тембры, они есть и будут всегда', - подумал он радостно и провел рукой по полированной поверхности так, чтоб не задеть ни один рычажок. В мягком солнечном свете он ощущал все нараставшую легкость. С разбега подпрыгнув, он подвзлетел. Лишь изредка отталкиваясь от воздуха то одной, то другою ногой, он стал взлетать все выше и выше.
  'Я же лечу! Да! Да! Я же всегда знал, как летать! Как же я никогда не летал!?' - в совершенном изумлении, что никогда так вот, как сейчас, не летал, продолжал он подниматься над садом.
  Пробуждаясь, он еще различал перед собою солнечные блики, но, проснувшись совсем, увидел в окне серое небо, неохотно пропускавшее утренний свет.
  - Проснулся? - мать уже в пальто заглянула к нему. - Ты в школу не ходи, всю ночь ведь не спал. Олю в обед покорми.
  Припоминая события ночи, он закивал. Она вышла.
  - А бабушку в больницу увезли, ей там уколы сделают - она приедет, - к нему одетая для школы подошла сестра.
  - Через дорогу, как следует, переходить будешь, - очень строго поглядел он на сестру. - Я в школу не пойду.
  - Без тебя уже сто раз переходила, - сообщила она.
  Проводив сестру, он умылся. В кухне на столе лежали сыр, масло и хлеб, но он сделал себе только кофе и выпил.
  'Все куски по десять раз играю со счетом', - сев за пианино и открыв перед собою ноты, приказал он себе. 'Раз-и, два-и, три-и', - принялся вслух отсчитывать он. - Еще раз... еще раз... еще, раз-и, два-и... - не проиграв каждую строку по десять раз, не разрешал он себе двигаться дальше. - Быстрее, быстрее, - указывал он себе. - Еще раз-и, два-и... - если сбивался, он тут же проигрывал такт очень медленно и опять наращивал темп, не останавливаясь ни на минуту. Потом он принялся соединять все сыгранные им куски, просчитывая те все так же четко. Так он сделал пол-этюда. 'Давай дальше', - отдохнув с минуту, приказал он себе и поглубже вдохнул. 'Раз-и, два-и', - принялся он за следующие строки, повторяя те и повторяя, стараясь к тому ж выделять все отмеченные в них нюансы. 'Эх, мало форте, - напрягая что-то внутри своего живота, пытался придать он пальцам нужную силу. - Вот здесь сильнее. Так! Так!..' Устав считать вслух, он стал вести счет про себя. Наконец он сыграл весь этюд целиком, потом сыграл его еще и еще, ощущая, что пальцы его стали смелей и послушней. 'А ведь в темпе и с нюансами этюд, и впрямь, совсем по-другому звучит, - понял он вдруг, как должен звучать этюд. - А ведь я так его сделаю! И запросто темп еще увеличить могу. Да не только этюд, все можно сделать! Все! Да за месяц-то!... - он поднялся и шагнул к окну. Небо в нем было все так же серо, но ему показалось, что оно все ж светится. 'А что если весь день только играть, и в школу не ходить, - пришло ему вдруг на ум. - Кто узнает? Мать на работе, бабушки нет. Хотя потом узнают. И пусть! Пусть!' Он ударил подвернувшийся ему под ноги мяч, тот отлетел от стены прямо в окно, едва его не разбив, но того не заметив, Антон шагнул к пианино, достал другие ноты и отыскал в них полифонию Баха.
  Сначала игра его довольно часто сбивалась и путалась в одних и тех же трудных местах, но он возвращался к ним снова и снова. Всякий раз, доведя игру до конца, он делал несколько глубоких вдохов, и начинал играть сызнова, соображая, где что упустил и что надо сделать еще.
  'Надо, чтоб были слышны все голоса... Здесь нужен подъем, здесь грохнуть и затихать... затихать', - давал он приказы себе самому.
  Он позабыл совершенно про время. Вернувшаяся из школы сестра сама открыла дверь и подошла к нему.
  - Антош, а, Антош, я гулять пойду.
  - А, Оля, да, ты погуляй... я покормлю тебя по... - начав игру, не досказал он 'потом'.
  Играя, он пел, пока не осип и, продолжая играть, пел уже про себя. Догоняя друг друга, голоса под пальцами его терзались и спорили, но главенствовал над ними верхний голос.
  
  В тот день, когда выписалась из больницы бабушка, Антон сдал последний в музыкальной школе экзамен по фортепьяно; и оказалось, что все эти годы Эмма Степановна про свой торт учеников не обманывала. Этот торт Антон получил. Но зато какое разбирательство мать устроила ему потом: как он мог месяц - целый месяц! - прогуливать школу. Это было на него не похоже. Но то, что последовало дальше, не было похоже уже ни на что. Через полгода он отпустил до плеч волосы, сделался странен в одежде и, чего совсем никто не ждал от него, стал учиться кой-как.
  - Еще бы! еще бы! - гневно ворчала уже уставшая восклицать это мать, слушая, как звуки скрипки сменяют звуки синтезатора, купленного по настоянию Антона за немалые деньгиё. - Ну, когда, когда ему делать уроки? И к Янису какому-то до ночи на пианино играть еще побежит! - сокрушалась она, уже не помнившая, кто такой Янис. - На уме одна музыка, только музыка. Ну, зачем ему столько ее, этой музыки?
  
  2000 г.
   ♪♫♪♫♪
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"