У моей любовницы Пикассо сейчас Голубой период. Раньше все ее периоды были красными. Красными цвета редиса, красными, как яблочко на мишени, красными, как готовые взорваться семенами ягоды шиповника. Красными, как лава тогда, когда Пикассо звали Помпеей и во время ее Деструктивного периода. Ее серный запах, ее холмистая расщепленная промежность. Приземистая, как борец сумо, с окорокастыми бедрами, жирной поясницей, мясистой спиной и грудями ягненка. Я могу выкрасть ее сердце, как птичье яйцо.
Она бросается ко мне с коварством быка, бьет копытом,
как на конюшне. Она мычит в оконном проеме, и похотливая кровь льется на землю. Она говорит: "Тебе
не обязательно быть Рапунцелью*, чтобы опустить волосы". Эту игру я знаю. Знаю настолько хорошо, что могу стегнуть себя по крупу и ускакать. Я не заигрываю. Она чувствует мой запах, запах грязи, и он заводит ее. Этим она питает меня, моя податливая любовница, стремительные кожа да кости.
Питает меня. Откармливает меня, треплет, выжимает и вновь питает. Питает меня похотью до тех пор, пока я не наберу вес, как у нее. Мы раскормлены друг для друга, мы, борзые однолетки. Мы, столь изящные, опрятные, готовые пустить побеги, раскормлены сексом. Что ж, теперь у тебя подходящий размер для бедер моих, как розы они, я укрою и обложу тебя лепестками и напою запахом моим. Обложу, моя девушка с обложки, ты готова выдержать вес тела моего. Моя любовница, бык мой, ты видишь во мне матадора. Ты ходишь вокруг, и в этих грубо очерченных кругах я совершенна. Мне нравится мое одеяние, короткая куртка, шелковые панталоны, и мне нравится ее блестящая шкура, ее загорелая дубленая кожа. Силу меча дала мне она. Один раз я воспользовалась этой силой, но, когда я вонзила в нее этот меч, моя собственная плоть собралась в кровавый рубец. Она лежала рядом со мной, стройная, как тростник. Ее короткая куртка и шелковые панталоны безупречны. В разорванном кольце я потела мускусом и не могла говорить. Мы так легко меняемся ролями.
Кто из вас мужчина?
Вены у Пикассо голубые, цвета птички-зимородка, и такие же несмелые. Когда я спала с ней первый раз, я ничего не могла разглядеть сквозь мраморные колонны ее ног и в светонепроницаемой плотности ее рук. Пикассо - скульптор и сама себе натурщица. Голубизна, бегущая по ее венам, кроваво-красная. Полоснешь разок ножом, и она меняет цвет. Всякий месяц она меняет цвет. С нее стекают глубокие озера голубого шелка. Я узнаю ее по лужам, которые она оставляет по пути в спальню. Она каскадом низвергается с перил, она носит серьги с лазуритом, которые я подхватываю в ладошку, когда выслеживаю ее раздетой. Она сбрасывает все. Одежду вместе с кожей. В то время я могла разглядеть левый желудочек ее сердца. В то время можно было записать, как раскладываются ее пищеварительные соки и как непрерывно работают ее легкие. Ее дыхание голубеет на холоде. Она вдыхает и выдыхает голубую зиму, как Мадонна Мороза. Думаю, нужно преклонить колени, и это красиво. Она на самом деле творит чудеса, но это чудеса физиологические, для них нужно применить Правило Большого Пальца ниже пояса. Она проходит среди нищих, утешает и врачует их, не думая о награде. Она одевается в голубое и говорит мне, что они узнают, что она есть святость и праведно испить из всех источников, доселе не пробованных.
Конечно, я ревновала. Я карала ее добрые деяния собственным подаянием. Это не ответ. Я не могу ее скопировать, ее не обведешь по чужому трафарету. У нее
есть все, что должно быть у любовницы, и немало того, чего быть не должно. Пришпилить ее булавкой? Она не бабочка. А я ни с кем не соревнуюсь. Она не мишень. Я не ружье. Сказать ей, что она из себя представляет? Она не лот Љ 27, и мною ей не похвастаться.
Вчера мы ездили на побережье, и море было тяжелым от соли, и эта соль пропитала наши волосы. Соль была у нас на руках и на наших ранах, потому что мы ссорились.
- Не делай мне больно, - сказала я и расстегнула блузку, чтобы она могла посмотреть на мою грудь, если захочет.
- Я не святая, - сказала она, и это было правдой, такой же правдой, как и то, что ступни у нас одного размера.
Скалы были крокодилово - голубыми, а небо, которое балансировало на вершинах утесов, ярким и тоже голубым. Пикассо заставила меня натянуть ее свитер и глотнуть из фляжки крепкого чаю.
- Зима, - сказала она, - Пошли.
И мы пошли, оставляя за плечами лето, оставляя цепочку следов, два плюс два, четырехугольником. Не думаю, что кто-то мог бы определить, где были ее следы, а где мои, а если бы и смог, то к утру они все равно бы исчезли .
Что лесбиянки делают в постели?
Под покровом простыней мир похоти и порока бульварных газетенок годится лишь на то, чтобы Пикассо обтерла об него свои кисти. Под простынями у нас Монпарнас, и Пикассо предлагает нарисовать меня, но вместо этого мы занимаемся сексом. Мы встретились в Колледже Искусств,
в солнечном коридоре. Она шла мне навстречу так стремительно, что линолеум под ее подошвами плавился. Я подумала: "Женщина, которая может сделать такое с какой-то клеенкой, без сомнения, может сделать что-нибудь и со мной". Я двинулась первая. Я схватила ее за волосы, за хвост так, как ковбой хватает отбившегося скакуна. Она подалась назад. Когда она обернулась, я поцеловала ее в ярко-красные губы и сняла пробу с ее глаз цвета моря. Она была солона, хорошо сложена и изогнута, как волна. И я подумала:
- Вот здесь я и займусь серфингом.
Мы вернулись в ее студию, где был, вполне понятно, небольшой мольберт и большая кровать.
- Cначала работа, - сказала она - Ты не против? - и, не ожидая ответа, смешала слой жидкой охры - прежде чем взять меня по-собачьи, так, что моя грудь болталась над подушкой.
Не так быстро, Пикассо, я тоже могу смять тебя, как девчонку-служанку, скрутить тебя бедрами, как хороший табачный лист. Я могу сжать твое надменное горло и взрезать его клинком вожделения. Могу заставить тебя онеметь от желания и поддеть тебя, как шлюху на свидании. Тише сейчас, Пикассо, здесь падающий свет разбивается об пол. Приляг со мной в этом помятом свете, что оставляет темные отметины на твоей груди. Ты как туберкулезник, такая тоненькая, в пятнах света, и недвижимая. Я подняла тебя и отнесла на побитую постель. Под простынями я нашла газету с рекламой диет.
Мы с ней в эскимосском иглу, уютней и быть не может. Белое на белом, на белом, на белом. Простыня, Пикассо, я, простыня. Кто сверху, зависит от того, под каким углом ты смотришь, но не все ли равно, мы просто лежим.
Я эскимос, я пробиваю ее соблазняющий лед и просовываю туда руку, я ловлю рыбу. Как она изгибается, скользит, уворачивается от меня - но наживка тут как тут. Поймана - две в руках и еще одна во рту. Неплохо для зимнего вечера, учитывая остывшую плитку и квартплату, которую нужно внести. Мы такие теплые, сочные, белые. Отличный получился визит.
- Еще придешь? - спросила она. Да, завтра, под мутным светом фонарей, под тиканье часов. Забыв обязательства, страхи и то, что было раньше. Здесь и сейчас. Это "сейчас", шипучее, вонзающееся, всепоглощающее. Время больше не станет мне врать - не позволю. Я не буду прислушиваться к мертвым голосам и нерожденной боли. "А вдруг" бессильно перед "А вдруг не". Твои "нет" невыносимы. Я должна получить тебя. Пусть анти-романтики смеются презрительно. Любовь не горючее, а я не машина. Любовь - это ты, а вот и я. Сейчас.
Ты с рождения лесбиянка?
Вряд ли Пикассо похожа на мамашу, но я должна ей себя. Мы связаны честью, мы связаны любовью, мы связаны пуповиной такой крепкой, что ее не перережут полезные для здоровья больничные ножницы. Она крестила меня в своей купели и сказала она: "Имя тебе Сапфо". Люди часто принимают нас за мать и дочь.
Может, это так, а может быть, нет, то и другое правда, такая же правда, как лесбиянки. Лесбиянки, по крайней мере, по отношению друг к другу, если и не ко всему миру. Не то чтобы правда мне не знакома, просто я не очень комфортно чувствую себя, вспоминая ту ложь, которая преследовала меня с рождения. Неудивительно, что мы не всегда помним собственные имена.
Я горжусь тем, что я любовница Пикассо, несмотря на подозрительные взгляды, которыми одаривают нас люди, когда мы держимся за руки на улицах.
- Мам, а почему этот дядя так смотрит на нас? - спросила я, когда мне был только месяц отроду.
- Не волнуйся, дорогая, он не виноват, у него просто что-то с глазами".
Нам нужно больше поводырей-лабрадоров. В мире полно слепых. Они не видят меня и Пикассо, величественных в своей любви. Они видят извращенок, ненормальных, трибад, лесбиянок. Они видят воинствующих во грехе и прислужниц дьявола, охотниц за девочками и порнушных заводил. Пикассо утверждает, что они не могут смотреть на картины иначе.
Ты с рождения лесбиянка?
Фея в балетной пачке явилась Пикассо и сказала: "Возвещаю тебе Великую Радость. Ибо сама, без чьей-либо помощи, зачнешь и родишь ты секс-игрушку, которая будет Словом. И наречешь ей имя Сапфо, и да будет она шилом в заднице для всех человеков".
- Разве ты не видишь, что мне нужно закончить
картину? - спросила Пикассо.
- Отдохни, - ответила фея.- Есть более на свете, чем
Искусство.
- Где? - спросила Пикассо, и ее имя было отнюдь не
Мария.
- Меж ног твоих, - сказал Гавриил **.
- Да ладно тебе. Ты же знаешь, что я не клитором
рисую.
- А ты возьми кисть, - предложила фея, протягивая ей
самую большую.
- Все кисти, которые мне нужны, у меня есть, -
сказала Пикассо.
- Слишком поздно, - ответила фея, - она уже здесь.
Пикассо захлопнула дверь своей студии и бросилась к Колледжу Искусств, где она преподавала. Она злилась так, что ее дыхание сжигало воздух. Она злилась так, что ноги ее плавили линолеум, который уже был истерт целыми поколениями башмаков. Никого вокруг. И Пикассо не признала ее, все, что она видела, - это дверь, а дверь отворачивалась от нее. Пикассо, устремившаяся по чистому коридору, внезапно была остановлена, брошена
наземь, и волосы ее отделились от восхитительной головы. Ее скальпировали. На нее напали сзади. Детонатор, секс-запал - и она взорвалась. Тело ее болталось посередь окна второго этажа, а к губам ее припал демон. Маленький, красный, как раскаленная кочерга, младенец.
- Покорми меня. Покорми сейчас же.
И Пикассо отнесла младенца домой, а что ей еще оставалось? Она отнесла ее домой, чтобы накормить и перевернуть попкой вверх. И она спаривалась с этим существом, которому дала жизнь, и начала осознавать, что греческие боги, возможно, что-то в жизни и понимали. Плоть от плоти ее, и она трахалась с ней.
Они были безмолвны, потому что Сапфо не знала языка. Она до сих пор была двумя жадными ручонками и разверзнутым ртом. Она пульсировала, как мотор за бортом судна, и утонченности в ней было столько же, сколько в сэндвиче с ветчиной. Ей нечего было предложить, кроме самой себя, и Пикассо, которая думала, что все это она уже повидала, улыбнулась, как ребенок, и влюбилась.
Почему ты ненавидишь мужчин?
Вот идет Сапфо, опаляя языками огня исторические хроники. Побоку поэзию, почувствуй эрекцию. О да, женщины эрегируют, сегодня тело мое СТОИТ в предвкушении секса. Когда я вижу слово в заложниках у мужчин, я должна спасти его. Благозвучное трепещущее слово, томимое в башне, в усталом ожидании Принца, который должен придти, должен придти. Я измерю тебя и узнаю, что дело не в размере, особенно в том, что касается сантиметров.
Мне нравится быть героем, нравится возвращаться на свой остров, где девушки легко несут сеть из слов, для них запрещенных. Бедные девушки, они заперты за стенами этих слов точно так же, как слова эти заперты в своих значениях. На материке так много запретов, но здесь, на Лесбосе, двери всегда открыты. Сиди дома, по улицам не ходи, не светись в окнах, рот держи на замке, ноги не расставляй, кошелек повесь на шею, драгоценностей не носи, глаз не поднимай, с незнакомыми не разговаривай, не рискуй, не пробуй. Он имеет в виду ее, о мужчинах речь не идет. Материк - это Частный Клуб. Это все правильные парни, вот так. И этот восхитительный, непризнанный остров, где мы наги друг для друга. Лодка, которая крякнет под вашим весом. Это территория, которую вы не захватите.
Мы лежим в постели, мы с Пикассо, и слушаем ужасные вопли Салами. Салами - художник, мужчина, который хочет быть лесбиянкой.
- Я вам заплачу вдвое больше вашей квартплаты, - кричит он, теребя свой жирный кошелек. - Я вас для потомства нарисую. Я люблю женщин, не знаете, что ли? Господи, ну почему я не женщина, как вы, плоская, как вафля, я бы вас мог одной рукой обхватить,- он изрыгает проклятия.
Пикассо это не трогает. Она произносит:
- В мире полно натуралок, пойди, найди себе штук пять, проглоти их, как устриц, только свали отсюда.
- Давай, давай, прогоняй меня, - нудит Салами, начиная
потеть.
Мы знаем, что будет дальше. Через полчаса он вконец разъярится и, когда наугрожается вдоволь, отправится в порнотеатр на шоу двух девиц, которое стоит столько же, сколько бифштекс.
Как только он исчез, мы про него забыли. Занимаясь любовью, мы составили словарь запрещенных слов. Мы слова, предложения, рассказы, книги. Ты мой Новый Завет. Мы Евангелия друг от друга, я твое благовещение и откровение. Ты мой Святой Марк, и лев крылатый у ног твоих. Ты будешь моей, и лев тоже, я буду брыкаться под тобой до тех пор, пока ты не оседлаешь меня. Не пришпоривай меня чересчур. Не так-то она проста, эта словарная любовь. Как только ты утопишь меня, я, в свою очередь, зароюсь в тебя, и будем мы друг для друга мужьями, равно как и женами.
Вот что скажу я тебе, Салами, у женщины тоже может стоять, стоять всю ночь, а когда в этом необходимости нет, она знает, как свернуться. Так или иначе, она сделает это, и ее возлюбленная будет кончать и кончать. Фригидных лесбиянок не бывает, поразмысли-ка над этим.
На острове, где мы живем, бережно охраняя то, о чем не скажем, мы нашли нескончаемое разнообразие Женщины.
На материке женщина вымерла, осталась лишь пара привычных видов. Ее выращивают как товарное зерно, а как дикого сорта ее нигде больше нет.
Салами терпеть не может, когда мы трахаемся. Он тарабанит в нашу стену, как сумасшедший.
- Отправляйся домой, - говорим мы, но он не уходит.
Он скорее свалится на свой подрамник, ноя, что мы не даем ему рисовать. А мы ведь всего лишь спасли слово, нам не дозволенное. И он слышит, как оно бьется о стены день и ночь. Он чувствует его запах на нашей одежде, он видит его размазанным по нашим лицам. Мы счастливы, я и Пикассо. Счастливы.
Тебе не кажется, что чего-то не хватает?
Я думала, что потеряла Пикассо. Я думала, что стерлась та четкая линия, что создавала контур моих дней. Я болталась, не находя опоры, я стала жидкой от неопределенности. Ослабли тугие тросы любви. Мне казалось, что я качнулась назад, прочь от нее. Истончившаяся нить - порвется ли она? Мы любили друг друга семь лет. Любили, как любовники, любили, как мать и дитя. Любили, как муж и жена. Любили, как друзья. Этим всем в своей любви была я для нее, а она для меня. Чем бы мы ни были друг для друга, наши роли были равны, у каждой из нас была душа-двойняшка. Мы любим надевать маски, но мы знаем, какие мы есть. Ты красива, Пикассо. Красива не только той красотой, что приятна для глаз, но и той, которая заставляет глаза загораться. Временами ты безобразна в своей красоте, величественно безобразна, ты пугаешь меня, и это понятно.
Вчера я тебе не сказала, и позавчера тоже. Молчать заставила меня привычка, оно всегда так, когда привыкаешь. Привыкаешь так, что и говорить нет необходимости, знаешь как и что, нет смысла описывать. Но я знаю, что слово - это свобода, не путать со свободой слова. Я не имею права говорить о том, чего мне хочется, но дар слова мне дан, чтобы благословить тебя. Благословенна ты, Пикассо. Благословенно тело твое, прямое, как стрела. Я смотрю на знаки твои и указатели, что каждый день ведут меня по улицам. Мимо домишек к церкви, где мы возносим хвалу. Хвалу тебе, потому что ты достойна ее. Благословенны руки твои, несущие цвет на девственный холст.
Когда ты трахала меня, твои пальцы были алыми, и тело мое алело от радости. Я тоскую по твоей страстности, тоскую так же, как и по щемящему чувству нежности от того, что я избрала тебя. Избрала из всех прочих, жемчужина моя драгоценная.
Я испытываю к тебе библейские чувства, сильные, отчаянно самонадеянные, опасные и безразличные к судьбам мира. Я выставляю напоказ мои раны, схожу с ума от своей уверенности. Царство Небесное в тебе, Пикассо. Благословенна ты.
Да, чего-то не хватает. Тебя. Вчера ты увезла свою одежду, и твой мольберт, плоский и безмолвный, стоит, завернутый, у стены. Когда я проснулась и встала с нашей не заправленной постели, в доме витал запах кофе, но не тебя. Я взглянула в зеркало и поняла, кто виноват. Ну почему нужно взять идеальный предмет и разбить его вдребезги? Есть вещи, которые нельзя заменить. Тяжело было последний год. Любовь - трудная штука. Любовь становится тяжелее, я не имею в виду, что любить становится тяжелее. Тебя нетрудно любить. Но любить тебя нужно как следует. Твои стандарты высоки, ты не остановишься на малом, поэтому-то ты и ушла... Если честно, то я признаю, что всегда хотела избежать любви. Давай, поухаживай за мной, трахни меня, ударь меня, дай мне все, из чего состоит любовь, но только не обременяй меня этим простым единственным словом, которое так многотрудно, которое затребует меня всю сейчас, сию минуту и навсегда.
Пикассо не станет рисовать дважды одну и ту же картину. Она говорит: "иди вперед или сдохни". Вчерашняя любовь не устроит ее сегодня. Она обновляет эту любовь, она заново смешивает краски и натягивает холст, пока он не вздохнет. Моя мать обрадовалась, когда узнала, что между нами все кончено. Она сказала:
- Теперь ты можешь вернуться на материк. Я пришлю Фаона***, он тебя отвезет.
Фаон - частный предприниматель, его турфирма называется "Лесбийские путешествия". Он ездит на моторке вокруг острова, на пограничной линии в миле от берега, там, где заканчивается нейтральная зона и начинаются запретные территориальные воды острова. Он показывает пальцем на знаменитых лесбиянок, и туристы всегда говорят одно из двух: "Но ведь она такая красивая!" или "Она такая страшная!". "Вот именно, - говорит Фаон, - и знаете что? Они все влюблены в меня". Один турист качает головой, как банкой для подаяний: "А почему же тогдаты никого из них не...". "Да они ради меня на все готовы", - говорит Фаон, и никогда не ждет ответа.
Почему ты спишь с девушками?
Пикассо любила меня пятьдесят лет и до сих пор любит. Мы прошли сквозь черный угольный туннель, где не светит солнце. Мы больше не одеваемся в серое. В тот день, о котором я рассказываю, я взяла куртку и пошла по ее следам на льду. Она шла, и мир замерзал за ее спиной. Мне не к чему было вернуться, упаду - значит, упаду в одиночку. Я ничего не видела, таким беспросветным было мое отчаяние, только радар - ее тепло где-то впереди меня. Теперь принято говорить, что любая ошибка - ошибка обоих партнеров. Не всегда так. Один может легко прикончить другого.
Обвей шею мою, дорогая, как рубиновое ожерелье. Скользни на мой палец, словно кольцо. Отдай розу твою для моей бутоньерки. Позволь мне пролистать тебя, прежде чем зачесть вслух. Пикассо согревает мое обледеневшее сердце в топке своего живота. Живот ее наполнен любовью ко мне. Я научилась каждый день заливать горючее, и я нахожу его с радостью. Я отперла сокровищницу любви. На Материке тебя учат откладывать на черный день. Но правда в том, что в любви не надо ничего откладывать, не надо ничем запасаться. Либо эта любовь свежа, либо ее нет вообще. Мы свежи, и мы приносим плоды. Она мой урожай, а я - ее. Она сеет меня и жнет, мы собираем друг друга. Моря ее полны рыбы для невода моего. И я вылавливаю ее снова и снова. Она рисует сегодня. Комната оранжевеет от ее напряжения. Она рисует, а я пишу это.