Гигантская белая кошка с серебристо-серыми пятнами по роскошному меху и кисточками на острых ушах прянула из-под мохнатой еловой лапы, ощутив угрозу, но в кроне предвечного дерева уже родилось движение, и медленный, тяжелый снег потек нескончаемым потоком вниз, забиваясь в длинную шерсть, сковывая могучие лапы, расползаясь белесым морозным туманом, и смертоносным когтям негде было найти врага, некого было рвать - мир погас в белизне, непрогляднее самого густого мрака.
Где-то там, за пределами белого плена, царила тишина, живая и настороженная. Тишина древнего мира, в котором никогда не кончалась зима, и не проходила ночь, не было дна снежному покрывалу, и вековечные ели никогда не просыпались от своего сна, подпирая макушками ледяные, колючие звезды, а корнями уходя в бездну. Там все казалось мертвым, застывшим навеки, но только этот мир был по-настоящему жив.
Измельчавшие, потускневшие миры с измельчавшими, растерявшими собственную суть тварями были только бледным подобием изначального мира. Только здесь краски были такими чистыми, только здесь мороз был таким нестерпимо лютым, а твари - настолько опасными, что шансы выжить были только у самых сильных. Этот мир не знал мира - только непрестанную, непримиримую войну за право жить.
Снежные рыси, снежные волки, снежные олени с горящим белым пламенем глазами и с клыками, способными одним ударом рассечь живую плоть до самых костей - не было в древнем мире ничего от покоя и кротости его истертых временем отражений.
Тем правдивее он был.
Снежная рысь застыла в неподвижности, ловя хоть один отголосок, который позволил бы ей определить, куда нанести ответный удар, но вокруг было бело и тихо. Безжизненно тихо...
Она медлила, вслушиваясь и внюхиваясь в белый мрак. Атакующий не оставил ни следа, ни запаха, но безошибочный инстинкт уже подсказал ей, с кем она имеет дело. Последний из ее котят, самый быстрый, самый сильный, самый умелый, решил, что время его пришло.
Он ошибался.
Первый удар застал ее врасплох.
Еще не успев проснуться, не успев осознать происходящее, женщина успела инстинктивно закрыться, и когда сминающий все защиты удар выбросил ее из сновидения, она была жива - и в полном сознании. Враг, сам того не ведая, оказал ей услугу, напав на спящую: там, где сознание теряло бы драгоценные мгновения на анализ происходящего, недремлющий звериный инстинкт действовал - и действовал единственно верным способом.
Глухая броня, не имеющая четкой границы, в которой любое воздействие вязло, как в глубоком рыхлом снегу, докатываясь до средоточия разве что едва уловимым отзвуком, а в средоточии затаилась она - ожидая нового удара, который позволит ей обнаружить цель. Восприятие, подобное кошачьим вибриссам пронизывающее ткань бытия, не пропустило бы ни малейшего движения, и тогда...
Она вслушивалась, но вокруг было тихо. Неправдоподобно тихо... Очень осторожно она расширила сферу восприятия - и почти сразу наткнулась на непроницаемую стену. Несколько секунд потрясенного молчания - и из груди женщины вырвался низкий горловой звук, похожий не то на рычание, не то на сдавленный смех. Глухой блок против глухой брони. Ожидание против ожидания. Что ж, в эту увлекательную игру можно было играть вместе. Вот только выиграет тот, у кого окажется больше терпения...
Женщина потянулась, приноравливаясь к ограниченному восприятию, медленно улыбнулась, прислушиваясь к шевельнувшемуся внутри чувству гордости за несостоявшегося убийцу.
Это был не единственный способ, которому она еще не успела научить последнего ученика.
Свернувшись в меховой шар, снежная рысь застыла в обманчивом покое. Вся обращенная в слух и чутье, она вживалась в белую мглу, постепенно превращая себя в ее сердце - горячее, живое сердце мертвого ледяного безмолвия. От каждой шерстинки в пустоту струились незримые, неосязаемые нити, связывая жизнь и смерть, требующую крови ярость и бесстрастие ожидания, пока белая мгла не дрогнула едва ощутимо в первый раз - вместе с очередным ударом рысьего сердца.
Она не могла выйти за пределы ловушки - но теперь тот, кто ее расставил, не сможет войти незамеченным. Где бы он ни был, как бы хорошо ни таился - первое его движение станет последним. Юность нетерпелива, а зрелость умеет ждать.
В снежном мраке тлели ледяной яростью бессонные глаза Зверя.
Ожидание длилось вечность - она хорошо выучила котенка, и сейчас гордилась его выдержкой так же, как гордилась внезапностью атаки. Но даже у вечности есть пределы...
Белая пелена дрогнула - едва ощутимо, так легкое дыхание ветра могло бы пройтись вдоль кошачьей спины, будь в древнем мире хоть один ветер. Снежная рысь не пошевелилась, не закрыла глаза - только блеск их померк, подернулся белой изморозью, скрывая последние проблески живого тепла. Она не двигалась, пока беззвучная поступь заставляла колебаться плотный мех, она не пошевелилась, когда незримая тень, белая в непроглядной белизне, замерла с ней рядом. И только когда еще одну вечность спустя враг пересек ту границу, которая отделяла его от верного удара, исполинская кошка взорвалась движением.
Он почти успел, он почти ушел от страшных когтей, превзойдя самого себя в немыслимом броске - не прочь от нее, а к ней, не защищаясь - атакуя, почти достиг своей цели - но только почти. И чудовищная лапа вбила его в снег, снова ставший осязаемо плотным, когда клыки скользнули по ее горлу, унося с собой клочок белого меха.
А потом две бешеных звезды смотрели в упор в две другие, столь же яростные, пока пылающее в них пламя не стало угасать, мало-помалу уступая другому огню. Широкий шершавый язык коснулся завитка на темени - такого знакомого... сколько раз она вылизывала этот завиток, чутко вслушиваясь в вечно голодную ночь?
Широкая лапа отпустила придавленную добычу, мягко подтолкнув ее прочь, сощуренные глаза проводили белую тень, скользящую в тени предвечного леса. Он вернется, он обязательно вернется, потому что запомнит этот урок. И захочет получить новый, не догадываясь еще, что последнего не будет никогда...
В рысьих глазах стыла ледяная нежность Зверя.
Он пришел удостовериться в успехе сам, уверенный в своей победе. Всего-то и понадобилось исчезнуть, затаиться, не подавать признаков жизни, не отвечать на звонки, не читать смски. И подождать.
Чутье, которым она однажды отыскала его, даже не подозревающего о собственных возможностях, не могло подвести - он обязательно вернется, чтобы увидеть все собственными глазами.
И он увидел: солнечный луч в щель между занавесками, танцующие в нем пылинки, на кровати бесформенная груда тряпья, бывшая когда-то сильной и уверенной в себе женщиной с насмешливым прищуром холодных синих глаз, и сладковатый запах тления, от которого слегка кружилась голова...
Он снял наложенное плетение, удовлетворенно кивнул, не обнаружив за ним и проблеска жизни, постоял с минуту и отвернулся, направляясь к дверям. Странная смесь торжества и сожаления в его глазах еще не успела погаснуть, когда незримая удавка сдавила ему шею. Он не стал рвать пальцами собственное горло в попытке дать доступ живительному воздуху, он бросился туда, где внезапно полыхнула ослепительная вспышка живой, яростной силы, от которой уже не было ни времени, ни возможности защититься.
И налетел грудью на кончик выставленного вперед меча.
- Что ты будешь делать теперь? - спросила она, когда он смог отдышаться, и кровь над коротким порезом свернулась бурой корочкой.
- Однажды я тебя все-таки достану...
Она улыбнулась, прекрасно зная, как бесит его эта улыбка - дразнящая, холодная, надменная улыбка опасного зверя, который ему не по зубам.
- Прихвати с собой мусор. Тебе все равно по пути.
Ей даже не нужно было подглядывать за ним в окно - она знала, что он обязательно заглянет в пакет.
Во дворе лязгнул мусорный бак и послышалось сдавленное проклятие. Женщина улыбнулась снова. Два килограмма отличной свиной вырезки сослужили ей хорошую службу. В следующий раз он придумает что-нибудь другое, и она снова будет гордиться им. Пока однажды он наконец не поймет, что пылинки не пляшут в солнечных лучах там, где действительно не осталось жизни...
Тогда настанет его время выбирать учеников. А ей наконец можно будет навсегда проснуться в снежном безмолвии древнего мира.