Камень был теплым, сухим и шершавым. Как старческая рука... Ильяр погладил нагретую солнцем могильную плиту. Солнце давно село, над Орлиной Твердыней распахнула крылья ночь, а камень все отдавал накопленное тепло, делился им щедро... совсем как тот, кто лежал под простой плитой тесаного известняка.
Старого Энхора не стало весной. Только сошел снег, только начали распускаться крохотные бутоны дикой вишни, обещая залить склоны розово-белым пламенем, только начали пробовать голоса перелетные птицы... Ильяр до сих пор не мог отделаться от чувства горького недоумения. Почему старик не позволил им помочь ему? Его лучшие ученики, не раз заставлявшие смерть отступать, они могли бы подарить ему еще не один год жизни. Но он не захотел принять этого дара, все кряхтел да постукивал палкой. А потом не стало ничего - ни кряхтения, ни привычного стука посоха по каменистой тропинке... Обитель осиротела. А на утесе над обителью появилась белая плита. Старого наставника похоронили там, где все на виду - и обитель, и Орлиная Твердыня, и необъятное небо.
Ильяр разглядывал свои ладони. После целого дня работы серебристое пламя на кончиках пальцев едва теплилось, но он знал: если понадобится, слабые искры превратятся в костер, разгоняющий смертный холод. Девин щедро делилась со своими посвященными, все равно, кем они были, эльфами или людьми. Вот только эльфы не умирали... по крайней мере, не так скоро, как люди. Если бы только старик не был так упрям... Пальцы покалывало. Если бы только старик разрешил... Он бы сумел вернуть жизнь в одряхлевшее тело, по косточке, по жилке перебрал, вливая дыхание жизни, возвращая молодость. Он смог бы! Сколько еще мог бы дать им старый наставник...
Ладонь снова легла на могильную плиту. Из посмертия не возвращаются... Но даже в посмертии остаются живыми - покуда есть кому помнить.
Ильяр часто приходил посидеть на белой плите. Место у ручья было забыто, что проку в бегущей воде, такой же непостоянной, изменчивой, недолговечной, как сама жизнь? Вот она здесь - и уже нет ее, ушла в сухую землю, в бесплодный камень, улетела легким облаком. А камень остался. Осталось небо. Осталось незыблемое величие бессмертного покоя...
"Если бы только я мог сделать тебя бессмертным, старик..."
- Начали.
Серебряное пламя плеснуло с ладоней в обугленную плоть. Сквозь тонкие полотняные стены палатки доносился надрывный плач матери - Ильяр его не слышал. До его слуха доносилось только хриплое дыхание умирающего.
Эту семью привезли сегодня на рассвете - гнали лошадей, торопясь успеть, и все-таки почти опоздали. Почти. Едва глянув на обезображенные тела мужчины и детей, Ильяр не стал слушать, что произошло. С этим пусть разбираются другие, его дело - не дать угаснуть слабому дыханию жизни.
Всех троих он спасти не мог. Мужчиной и тем из детей, кто меньше пострадал в пламени, занялись другие - Орлиная Твердыня славилась своими врачами. В палатку Ильяра отнесли младшего, безнадежного. Но он не знал такого слова - "безнадежно". Надежда оставалась всегда.
Погрузить в милосердное забвение обожженного почти целиком ребенка Ильяр не мог - только боль еще не давала измученному сознанию погаснуть. Приходилось оперировать так, ориентируясь лишь на то, как стонет и дышит малыш. Пока еще дышит...
Обнажить еще живые ткани, не тронутые пламенем. Наполнить кровь серебряным текучим огнем, пропустить его сквозь все сосуды, до самой тонкой жилки, изгоняя яд, разносимый обугленной кожей. Стать им, этим ребенком, закусить губы, чтобы не закричать от невыносимой боли, почувствовать, как свои собственные, крохотные пальцы, от которых остались, казалось бы, только косточки - и не жалеть, не беречь огня, даже если придется выжечь собственное сердце, открытое Певице!
Ильяр не молил, не просил - он требовал у богини, требовал, как может требовать только врач, не желающий отдавать смерти маленькую жизнь. Требовал криком, сорвавшимся с окровавленных губ, болью запредельного страдания, волей, не желавшей уступать неизбежности. И богиня повиновалась смертному.
Помощники попятились при виде объявшего Ильяра серебряного пламени, потом выбежали из палатки, преследуемые его криком, но он не оглянулся - ему уже не была нужна их помощь. Какими травами, какими мазями заменить струящийся из тела в тело огонь, не отнимающий - дарующий жизнь, не разрушающий - созидающий плоть? На глазах у Ильяра обожженные горячим воздухом легкие расправлялись, почерневшая кость наливалась живой белизной, обрастая розовой плотью, пронизанной ниточками сосудов и жгутами сухожилий, их спешила покрыть тонкая, но живая, совершенно неповрежденная кожа, сквозь которую на голове ребенка уже начинал пробиваться темный пушок.
И только когда малыш повернул к нему личико с удивленными и испуганными глазами, Ильяр позволил себе отпустить живительный огонь и мягко, словно в теле не осталось костей, повалился на пол палатки. Но он еще успел увидеть, как метнулась от входа женщина, боявшаяся даже дышать, пока на ее глазах творилось невозможное, и упала на стол, прижимая к себе спасенное дитя, прежде чем сознание оставило Ильяра.
"Если бы я мог сделать вас бессмертными..."
- Ты ведь понимаешь, что произошло чудо?
Жрец был ласков, но настойчив, а Ильяр никак не мог понять, чего от него добиваются. Чудо? Нет, неизбежность. Не для того он посвятил всего себя служению богине, чтобы позволить хоть капле человеческой жизни вытечь в мертвый песок сквозь пальцы. Сквозь его, Ильяра, пальцы.
- Нет, господин мой, не понимаю, - Ильяр уже знал, что выжили все пострадавшие на пожаре, но мужчине и старшему ребенку придется еще какое-то время провести в обители. Там успехи были куда более скромными. - Я не сделал никакого чуда. Я только выполнил свой долг.
- Если верить тому, что я слышал от твоих помощников и матери спасенного малыша...
- Господин мой, - перебил врач жреца, - если это и было чудо, спрашивать о нем надо не меня, а богиню. Когда ты молишь о дожде, и богиня посылает дождь, это чудо, но творишь его не ты, а богиня. Так же, как и ты, я принял посвящение. Так же, как и ты, я служу Певице. И если случилось что-то необычное, то причиной тому не мои действия, но воля Девин. Я был только ее орудием.
Над белой плитой, нагретой солнцем, качались цветущие травы. Жрец смотрел на солнце, не щурясь, как смотрят орлы, и на миг Ильяру показалось, что старый наставник сидит между ними над собственной могилой.
- Однажды ты станешь великим отшельником, - жрец проводил взглядом бойкую пичугу. - Не думал найти такое понимание среди живущих в миру...
- Мы тоже отшельники, господин мой, - покачал головой врач. - Ваш подвиг совершается в битве с человеческой природой, испорченной грехом. Наш подвиг - в битве со смертью, среди крови и боли. Но мы все идем к одной цели, пусть и с разных сторон. Кто-то отомстил этой несчастной, подпер дверь и поджег дом. Не потому ли Девин снизошла до ее беды, чтобы очевиднее стало, насколько отвратительна ей такая месть?
Жрец накрыл руку врача сухой старческой ладонью, чуть пожал и поднялся. А Ильяр остался сидеть на могиле наставника.
Он не мог позволить себе уйти в отшельничество, чтобы молиться Девин о милости. Но ничуть не приукрашивал действительность, говоря, что его работа - то же отшельничество. Отшельник посвящает всего себя молитве, молится каждый день и час - за всех и каждого, живущих в этом мире. Ильяр сделал молитвой, непрерывной и неустанной, свой труд. Каждый день, каждая операция, каждая спасенная жизнь были молитвой, дерзновенной и требовательной: "Подари мне бессмертие!"
Он помнил, чего ему стоило спасение ребенка, ради которого богиня отдала больше, чем способен выдержать человек. Он не забыл ни боли, ни тяжелого забытья, из которого его вывели только к вечеру. Но знал, что, не колеблясь, повторит то же самое, если понадобится, пройдет и через боль, и через подобный смерти покой забытья. И будет повторять, пока жив.
"Но скольких я мог бы спасти, если бы был бессмертен? Подари мне бессмертие! Подари, чтобы я мог спасать их всегда. Подари мне, раз уж нельзя подарить им всем. Подари, чтобы я стал твоей тенью, твоей волей, твоей помощью этим несчастным, чей век - только мгновение рядом с твоей вечностью. Подари!"
Прошел не один год, пока Ильяр получил ответ на свои молитвы. Не одна жизнь погасла под его руками, несмотря на все его мастерство, не на всякий призыв богиня откликалась пламенем, побеждающим смерть, но и отчаяние потери обращалось в молитву: "Когда я уйду, кто заменит меня? Кто сможет верить тебе столь же беззаветно и преданно, без сомнений и колебаний отдавая в твою власть свою суть, свою душу? Сколько обреченных я мог бы еще спасти..."
Он был уже стар, когда поднялся по тропинке на утес, постукивая палкой - как вечность назад это делал наставник Энхор. Но ученики не смели нарушать его уединение, а стихов он писать не умел. И не желал смиряться с неизбежностью. Однако на этот раз кто-то опередил его.
Юная девушка в светлом платье сидела на могильном камне, запрокинув голову, и разглядывала облака в небе. Ветер шевелил серебряную прядь, выбившуюся из заплетенной косы, птаха бесстрашно разделывалась с горсткой семян рядом с ладонью незнакомки, и на миг Ильяр замер, любуясь. Эльфы редко, но посещали обитель, и их совершенная красота всякий раз повергала старого врача в восхищенное созерцание. Он не завидовал их вечности: каждому свое, эльфы - дети Девин, их бессмертие дано им звездной кровью богини, люди же ей - только пасынки, им дано лишь серебро творящего пламени. Ильяр хотел бессмертия не для того, чтобы избегнуть смерти самому. Только для того, чтобы другие могли избегать ее как можно дольше.
Но когда девушка оглянулась, сердце старого врача замерло, а потом гулко, как набатный колокол, ударилось о ребра: он узнал эти глаза, много лет назад на мгновение заглянувшие в его душу, чтобы принять ее в ладони, полные серебряного огня. Ильяр замер, не отрывая потрясенного взгляда от богини. Трепет пригибал его к земле, понуждая опуститься на колени, но безумная надежда толкнула вперед - и Ильяр сделал еще несколько шагов, упав у ног Певицы.
- Понимаешь ли ты, дитя, чего просишь у меня? - голос, проникающий в самую суть сотворенной не ею души, невозможно было не слушать. Голос, творивший мир и все, что в этом мире - все, кроме людей, покинутых своими богами и принятых милосердной богиней.
- Понимаю.
- Дары богов непосильны для людей, дитя. Понимаешь ли ты, что тебе придется нести неподъемную ношу без всякой надежды избавиться от нее? - голос не упрекал, и звездные глаза не обвиняли, но от невыразимой печали, которая струилась в них, Ильяру захотелось плакать.
- Я прошу не для себя, Певица... Сколько крови и смертей я уже выдержал, чтобы хоть немного продлить жизни тех, кому не дано большего... Что я увижу такого, чего не смог бы перенести?
Вся его жизнь взметнулась в памяти сплошной кровоточащей раной - и эту жизнь он предлагал богине за одну возможность вечно идти путем отшельника-врача, спасая тех, кого еще можно спасти.
- Да будет так...
Две слезинки упали из глаз богини в подставленные ладони. Одна рука коснулась головы старого врача, вторая - его груди, и он задохнулся от нестерпимой тоски.
- Бессмертие моих детей - моя кровь, - прозвучал тихий шепот Певицы. - Бессмертие моих пасынков - мои слезы. Всю грядущую вечность мне оплакивать твою потерю, дитя, ибо не понимаешь ты, от чего отказался твой наставник, когда я сама пришла к нему предложить то, о чем ты меня просил так долго... Он бы смог распорядиться этим даром, ты - не сможешь, ибо есть в тебе его страсть, но нет его смирения...
Когда Ильяр пришел в себя, на плите уже никого не было. Только травы качались на ветру, обнимая белый камень.
Ничего не изменилось в размеренном течении жизни Орлиной Твердыни. Горными дорогами людей и тайными путями эльфов больных привозили в обитель. Кто-то возвращался здоровым, кого-то возвращали в саване. Никто не роптал, все знали, что если уж и тут не смогли помочь, значит, не было на то воли Певицы. И не один год прошел, прежде чем люди стали обращать внимание на то, что время не трогает Ильяра.
Он не обращал внимания на шепотки и завистливые взгляды - просто не замечал их, ему было некогда разбираться, что происходит за его спиной. С того памятного дня, когда богиня ответила на его призыв, Ильяр работал как одержимый, для него существовали только больные. Как когда-то давно, словно в другой жизни, дни и ночи сливались в ленту, но некому было сказать ему: "С возвращением..." Ильяр все дальше уходил от людей в себя, в свой дар, в свою борьбу со смертью - все больше переставая быть человеком.
Ему по-прежнему отдавали самых безнадежных, зная, что он вновь сотворит невозможное, но вместо благодарности все чаще в глазах спасенных и их родных стояли недоумение и страх: то, что происходило, было не по силам человеку. Безошибочным звериным чутьем люди угадывали в нем чуждое им существо - и сторонились его, стараясь не встречаться с ним без крайней необходимости. Ильяр не возражал. Ему было все равно, лишь бы еще один пациент поднялся с его стола живым и здоровым.
Радости и удовлетворения ему это больше не приносило - словно слезы богини выжгли из него все чувства. Но он согласен был и на это - ради спокойной уверенности, что теперь смерти не вырвать из его рук то, что еще может и должно жить.
Кто первым сказал слово "бессмертный", осталось неизвестным. Но оно разлетелось по обители, как разлетается пламя по сухой траве, охватывая разом огромное пространство, пожирая и мелкий кустарник, и огромные, подпирающие небо кронами сосны, оставляя за собой только пепел. "Почему он? Почему не я?" - этот вопрос стоял в каждом обращенном на Ильяра взгляде. "Почему не я?" - смотрели врачи и ученики. "Почему не я?" - смотрели больные и их родственники. "Почему не я?" - смотрели даже жрецы, время от времени посещающие обитель. И вот этих взглядов не замечать Ильяр уже не мог. Они прожигали его насквозь. Но вслух не спрашивал никто - до первой потерянной жизни, которую Ильяр спасти не смог, как ни старался.
- Почему он умер, а ты жив?! - выкрикнула ему в лицо, словно плюнув, женщина, потерявшая брата.
- Что?! - Ильяру показалось, что он ослышался. - Я не волшебник, госпожа, я не творю чудеса. На это не было воли Девин...
- Ты живешь уже больше сотни лет! - не унималась обезумевшая от горя женщина. - Почему ты спасаешь не всех? Может быть, потому, что тебе нужны чужие жизни, чтобы продолжать собственную?!
Ильяр лишился дара речи. Он смотрел на кричащую женщину, уже не слыша ее слов, внутри стояла гулкая пустота, и только лоб и грудь горели ледяным огнем.
"Бессмертие моих пасынков - мои слезы..."
Лед все разрастался, и в какой-то миг Ильяр понял, что сейчас произойдет. Отвернувшись от женщины, он прикрыл голову руками и кинулся вглубь пещеры, туда, где лежали выздоравливающие.
Горы вздрогнули.
Тем, кто находился снаружи, повезло - горный удар разметал людей, как горсть мелкого щебня, но их жизни ничто не угрожало. Те же, кого разместили в пещерной части обители, метались по коридорам, отыскивая дорогу наружу, в облаках поднявшейся пыли, под падающими сверху пока еще мелкими камнями - и не находили спасительного выхода.
Ильяр кричал, перекрикивая обезумевших от ужаса людей, сзывал их, отводил туда, где сквозь пыль виден был солнечный свет, широким потоком вливающийся под каменные своды, и возвращался обратно - искать уцелевших. Он боялся до холодного пота, до рези в желудке - но не за себя, что сделается бессмертному? Он боялся, что жизни, с таким трудом отнятые у погибели, будут потеряны навсегда.
Последних пациентов он выталкивал уже сквозь каменный град, летящий с рушащегося свода, вышвыривал из пещеры с неожиданной для старика силой - пока осевший пласт породы не отрезал его от выхода навсегда.
Ильяр открыл глаза, пошевелился. Было темно и тихо, гнев Орлиной Твердыни уже утих, и в безмолвии засыпанной пещеры отчетливо прозвучал шелест осыпи. Врач затих, прислушиваясь, потом окликнул. Единственным ответом ему была тишина, нарушаемая только редким звуком падения камня.
С трудом выбравшись из-под груды завалившего его по грудь щебня, Ильяр несколько минут отдыхал, восстанавливая дыхание, потом пополз туда, где должен был находиться выход. Через несколько шагов его пальцы наткнулись на несокрушимую скалу. Выхода больше не существовало.
Нахлынуло отчаяние. Для чего он выпрашивал бессмертие столько лет? Чтобы оказаться в итоге запертым в каменной ловушке, без единой возможности спасти не то что кого-то еще, но даже самого себя?! Ильяр ударил кулаком по равнодушному к его страданиям камню.
Боль в ушибленной руке отрезвила врача.
- Зачем тогда все это было? - спросил он у безмолвной скалы. Камень не ответил, зато ответила тьма позади.
- А ты не понимаешь, дитя?
Очень медленно Ильяр обернулся. Серебристое сияние, окружавшее богиню, было настолько слабым, что даже привыкшие к темноте глаза врача с трудом его различали. Но голос он узнал.
Очень медленно Ильяр опустился на колени, не отрывая взгляда от едва уловимого света.
- Не понимаю, - глухо отозвался он. - Объясни неразумному...
- Ты просил меня о бессмертии, - прошелестело в ответ. - Ты его получил. Но здесь ты свое предназначение выполнил.
- Я не понимаю! - в отчаянии выкрикнул Ильяр. - Как я мог его выполнить, если столько еще нужно сделать!
Сияние приблизилось, прохладная ладонь легла на лоб старого врача.
- Слово уже прозвучало, дитя, - голос богини был печален. - Больше никто не решился бы доверить тебе своих близких из страха, что ты заберешь их жизни себе. Бессмертие - не для людей, дитя... Вы жаждете его, каждый по-своему, но вы не знаете, что с ним делать, для вас оно из спасения превращается в смертельный яд. И горе тому, кто открыл этот дар другим, вольно или невольно - среди людей места ему уже не будет, потому что бессмертный - более не человек...
Прозрение оказалось сродни удару глыбой, завалившей проход. Раздавленный, уничтоженный, Ильяр упал на каменную осыпь вниз лицом. Слезы раздирали горло, но глаза так и остались сухими: он больше не мог плакать.
- Тогда забери его обратно! Зачем оно мне теперь?!
- Можешь ли ты вернуть обратно пролитые слезы, дитя? - прозвучало в ответ. - Как бы ты ни хотел, ты уже не сможешь умереть. Ты будешь жить, помимо своей воли. Но как ты будешь жить, решать только тебе.
- Какая же это жизнь?! - Ильяр снова сорвался на крик, старческий голос надтреснул и охрип. - Здесь, где нет даже света... Разве что ты можешь убрать этот камень?!
- Могу, - отозвалась Певица. - Но что тебя там ждет, дитя? Страх, отчуждение, ненависть? Такой ли судьбы ты хочешь себе?
- Словно у меня есть выбор... - простонал старик.
- Выбор есть всегда... - рука богини вновь опустилась на его голову. - Ты можешь остаться здесь, во тьме и одиночестве, но больше никто не ранит твое сердце. Ты можешь выйти к тем, с кем рядом трудился, для кого отдал собственное посмертие - и каждый день пить горечь этой потери. И ты можешь уйти прочь отсюда, чтобы в безвестности, без славы и ненависти, продолжать свое дело. Стать скитальцем, у которого нет ни дома, ни своей земли, который не знает утром, где застигнет его ночь - но не испытывать боли и не знать страдания, оставаясь для людей - человеком...
Ильяр замер.
- Если бы это было возможно, - прошептал он. Перед мысленным взором разворачивались бесконечные дороги, солнечные дни, тугие капли дождя, жгучие поцелуи мороза, лунные ночи и плеск воды - такие почти осязаемые, что он невольно поднял лицо, вглядываясь в темноту до рези в глазах. Но вокруг были только тишина и мертвый камень. - Если бы это было возможно...
- Из обители было два выхода, - серебристое мерцание отдалилось: богиня поднялась. - Один навсегда стал для Орлиной Твердыни твоей могилой. Второй был заложен еще при основании обители, потому что строители не нашли конца коридору и на всякий случай закрыли его. Но кладка с тех пор обветшала, и горный удар ее повредил. Я могу показать тебе, где это место.
Ильяр вскочил на ноги, чуть не упал снова, потеряв равновесие, и бросился к Девин. Снова увидеть солнечный свет - ради этого он готов был пройти насквозь хоть самое сердце земли. Спотыкаясь и сдирая кожу о выступы рухнувших сверху камней, врач кое-как добрался следом за богиней до цели.
Дальние покои почти не пострадали. Нашарив факел и огниво в мастерской, Ильяр наконец смог осмотреться. Свод пещеры пересекали трещины, не было сомнений, что скоро и тут все обрушится. Следовало уходить... куда-нибудь. Оглядев полки, на которых рядами были уложены мешочки трав и горшочки мазей, врач покачал головой. Это все ему уже не пригодится. Вот в кладовой было больше полезного. Факелы, несколько бурдюков с вином, припасы... Сложив в заплечный мешок все, что мог унести, старик закинул его на плечо, постоял, глядя, куда отклоняется пламя факела, и сделал первый шаг к зияющему в прежде незыблемой стене проему.