- ...из всех бедствий, постигающих смертных, самым страшным люди называют землетрясение. Страшен пожар, но от него можно убежать, с ним можно справиться, можно пустить встречный пал, чтобы подобным погасить подобное. Страшен потоп, но от него можно уйти, можно уплыть, можно взобраться повыше и переждать беду. Страшен ураган, когда он сносит крыши, а то и стены домов, но и от него можно скрыться, спрятаться в погреб, отсидеться в пещере - земля не выдаст, спрячет в надёжном лоне...
Но куда бежать, где прятаться, когда сама земля выгибается под ногами страдающей роженицей? Где искать спасения от трещин, разверзающихся там, где была незыблемая твердь, и жадно глотающих строения, скот, людей? Страшно...
Но бывает страх больший. Он приходит, незнаемый, неведомый доселе, когда содрогается небо...
Певец перевёл дух. Он не был контродором - испившим из чаши посвящения, но и его надтреснутого голоса хватало, чтобы воочию увидеть то, о чём он рассказывал.
- ...этот страх гнал людей во тьму. Земля стонала и корчилась под ногами, грозя трещинами, но когда длинные, ветвистые молнии с треском разрывали мрак, словно изношенное полотно, становилось видно, что трещины не только под ногами. Небо трескалось над головами, небо грозило обрушиться, и когда кровавые сполохи гасли, возвращение темноты казалось почти спасением. Во тьме не видно... Во тьме не так страшно!
Дорога, по которой прошли тысячи ног, превратилась в почти непролазное месиво. Выбиваясь из сил, люди бежали, спотыкались, падали и ползли на север. Там дрожало мерцание Врат, видимое даже в самой кромешной тьме. Там было спасение. По ту сторону мог ждать ласковый новый мир, а могло оказаться вместилище всех возможных бед, но хуже той беды, что шла по пятам, быть уже не могло. Люди бежали, страшась оглянуться, а когда всё же не выдерживали и оглядывались, даже самые обессиленные пускались бежать, надрываясь, умирая на бегу - и всё-таки не останавливаясь. Потому что за ними медленно, но неотвратимо наползало слепое, безликое небытие.
Их мир умирал...
Чем ближе становились Врата, тем быстрее истлевала ткань мира. Скоро не было уже нужды оглядываться - небытие дышало в спину, останавливая ток крови в жилах, поглощая последние крохи живого тепла, которые не успели скрыться от него. Все ниже опускалось расколотое небо, все сильнее корчилась в судорогах умирающая земля, все труднее давался каждый новый шаг - по грязи, по телам тех, кто не дошёл до заветной цели. Мерцающее марево укрывало счастливцев, которым достало сил, от тех, кто больше не смог подняться, но в тускнеющих глазах умирающих проступало не отчаяние - ликование. Этот мир умер, но люди - люди ушли. Они выживут. Своё, личное отступало перед глубинным, звериным началом - слабые и больные пали, но сильные ушли, сильные спасены, род будет продолжаться!
Измождённая женщина, которой не хватило нескольких шагов, чтобы добежать до спасительной черты, уже захваченная тлением, уже умирающая, последним усилием отбросила вперёд, к Вратам, ребёнка.
- Маааа...
Мерцающее марево погасло, отсекая обреченный мир от живого древа.
Врата закрылись, чтобы не пропустить сквозь себя смерть.
- ...мааааа!
В ясном, чистом, высоком небе, не отмеченном печатью скорой гибели, сияло солнце. Люди падали, где стояли, цепляясь за траву, целуя землю, рыдая - в бессвязных криках терялся беспомощный детский плач. Никто не увидел, как от деревьев отделилась стройная девушка в светлом платье, пошла к ним, измученным, грязным, почти безумным после пережитого страха. Только трое видели, как ступает она, не пригибая травы, как там, где она проходит, стихают люди, как освещаются их лица...
Она остановилась, подняла на руки ребёнка, и он замолчал, прижался к ней, спрятал лицо у неё на груди. Мама пришла. Мама нашла его. Мама больше его не покинет...
- Кто ты, госпожа? - осмелился спросить мужчина в простой, но опрятной одежде, с тяжёлым знаком Отца на груди. Он был жрецом, и его горе было тяжелее, чем у прочих: он знал, чем заплатил его бог за спасение своего народа.
- Кто ты, госпожа? - спросил юноша, прижимающий к себе, как любимую невесту, завёрнутую в полотно лютню. Всё, что удалось вынести с собой ученику старого мастера - лучшее творение учителя, да память, в которой сохранились все баллады, все гимны, все сказания... Больше некому будет хранить историю народа - кроме него, и тех, кого он научит. Не петь - рассказывать. Голос он потерял, когда пел, чтобы заглушить собственный страх и страх бегущих с ним людей.
- Не найдётся ли у тебя чистых бинтов, госпожа? - спросил старый врач, который только что изорвал на повязки последнюю рубаху. - Мне нечем облегчить страдания раненых...
Она остановилась рядом с ними, и трое увидели в её зрачках трепещущий отсвет того зарева, которое вело их к спасению. Перед ними стояла богиня этого мира, и они склонились перед ней.
- Вы не дети мне, но я стану вашей матерью, - услышали они. - Когда плачет дитя и зовёт потерянную мать, как может не ответить на зов познавшая материнство? Вы принесли с собой неисчислимые беды моим детям, но вы же принесли и неисчислимые радости им... Я - Девин, я мать этого мира, и я дам вам утешение в вашей печали. Ты, служитель мёртвого бога, больше не одинок - я услышу тебя, когда ты позовёшь меня в нужде. Ты, ученик мёртвого мастера, больше не безголос - я дам тебе голос, которому не будет равных. Ты, не забывший о долге целителя, больше не будешь нуждаться в бинтах - я вложу в твои руки силу исцелять раны.
В руке её, свободной от тяжести ребёнка, возникла чаша, наполненная серебряным светом.
- Пейте...
Повисла долгая пауза. Даже ночная птица перестала возиться и вскрикивать в ветвях старого дерева. Селяне ждали продолжения.
- ...так, говорят, появились люди в Архане, которую после стали называть Арканией, так стали пасынками Девин, и так среди них появились первые Посвящённые - жрец, певец и целитель. У каждого своё бремя и своя власть, но главным из них почитают не жреца и не певца - целителя, который первым попросил Певицу о помощи.
Сказание кончилось, и староста поднес певцу ковш с квасом - смочить усталое горло. Очарование древней легенды спало, Ильяр с сожалением поднялся на затёкшие от долгого сидения ноги, зашипел, когда икры стало покалывать мелкими иголочками. Потёр больное место - отпустило быстро. Впрочем, как всегда.
- А кем бы ты хотел стать? - спросил Ильяра сын старосты. Спросил шепотом, но певец услышал, сощурился, поглядывая на мальчишек через край ковша.
- Целителем, - не задумываясь, ответил парнишка.
- Потому что он из троих главный? - усмехнулся старостин сын.
- Потому что он лечит, - уверенно ответил Ильяр. - Потому что это - главное. Случись какая болезнь - песней хворь не вылечить, а молиться... Девин милостива, но зачем богиню ради больного зуба тревожить?
Певец рассмеялся - негромко, но весело.
- Больной зуб - это плохо. Вроде и пустяк, а как заноет - так и себе не рад, - согласился он с Ильяром. - Ну, пора бы вам и по домам? Мамки-то заждались? Ступайте, и да благословит вас Девин.
Шумная стайка мальчишек разбежалась по тёмным улочкам села.
Ильяр завернул уже было в свой проулок, как вдруг остановился, будто с разбегу налетел на невидимую преграду. Что-то было там, в этой рассказанной хрипловатым, совсем не похожим на певческий голосом, древней легенде. Что-то такое, от чего вдруг замирает сердце, будто под ногами разверзлась бездна... Он, Ильяр, знал, как это бывает. Ступаешь на лед, такой надёжный с виду, и вдруг он уходит из-под ног, и тебя обнимает вода, такая ледяная, что она обжигает, как пламя... Огневицу вылечил старый жрец - травами и молитвами. Но это чувство мальчишка запомнил на всю жизнь - то чувство, которое испытываешь, когда привычный мир перестает быть надёжным...
Ильяр постоял еще немного. А потом припустил назад - куда быстрее, чем бежал домой. На его счастье, певец ещё не ушел на ночлег в старостин дом, сидел под деревом, смотрел на звёзды в просветах кроны. Но на лёгкий звук торопливых шагов оглянулся, без малейшего удивления посмотрел снизу вверх на мальчика.
- Эта песня, - Ильяр говорил торопливо, сбивчиво, боясь не найти верных слов, - там был ребёнок... Тот, которого мать бросила сквозь Врата. Его Певица ещё взяла на руки... Что с ним стало потом?
- Садись, - негромко сказал певец, похлопав по земле рядом с собой.
Ильяр, чуть помедлив, сел, обхватил колени руками, навострил уши.
- А ты подумай, - услышал он. - Жрец потерял своего бога - но получил новое божество. Целитель как лечил прежде, так и стал лечить дальше - и лучше, чем прежде. Певец обрёл голос и служение. Но дитя потеряло мать - чем восполнить такую потерю? Девин дала ему себя... Этот малыш стал залогом, посредником между Девин и нами, людьми. Она забрала его в Материнский Сад, он стал первым из людей, кто вошёл туда, и единственным, кто сделал это живым.
- А как... Как ты это делаешь? - Ильяр повел руками в воздухе, потом снова обнял колени. - Ну, мы же видели это. Вот это всё - как они бежали, Врата эти... Как ребёнок сквозь них летел. Как Девин шла к людям... Красивая... Про певцов говорят - они голосом чудеса делают, так что все вокруг видят, о чём они поют. Но ты ведь не пел, ты просто рассказывал - а мы всё равно видели...
- Ты видел, - поправил его певец. - Не вы. Ты видел. Они - прочие - нет. Слушали - да. Но услышал, увидел - только ты один.
- Откуда ты знаешь? - вскинулся мальчишка.
- Но ведь только ты один вернулся, - улыбнулся певец. - А насчет голоса... Да, верно. Я не могу петь, как посвящённые Девин.
- Почему? - жадно спросил Ильяр, предчувствуя ещё одну загадку.
- Потому что мало оказаться достойным глотка из чаши, - серьёзно ответил ему певец. - Нужно еще её удержать, мальчик. Я - не удержал... Но всё же она была в моих ладонях, и потому малая толика дара мне досталась. Те, кто может испить, слышат меня, видят, о чем я рассказываю, и так Орден узнаёт, куда посылать за новыми посвящёнными.
- Что? - переспросил Ильяр, чувствуя, как холодеет внутри. Это он - достойный?
- Когда придет твоё время - удержи чашу, - тихо ответил ему певец, поднимаясь с земли. - Удержи, ладно?
'Удержу', - молча поклялся Ильяр.
Время шло, и он почти забыл о той ночи, хотя первые месяцы чуть ли не каждый час поглядывал в сторону тракта - не едут ли за ним, чтобы провести обряд, о котором ходит столько странных и жутковатых слухов? Не потому жутковатых, что там что-то плохое - Певица добра, какое зло может причинить посвящение ей? - но потому, что меняется человек. Был такой же, как все, простой и веселый, или молчаливый и замкнутый - какая разница? Был - и вдруг стал больше, чем человек. И не спрячешь это 'больше', не скроешь ничем - серебряное пламя Девин изнутри светится, пусть и видно его не глазами, а сердцем.
Чем больше проходило недель и месяцев, тем чаще казалось ему, что все это приснилось - и песня у костра, и тот разговор. Слишком много было дел - помочь отцу переплести плетень, покосившийся в зимние бури, выкосить и вынести с пастбища ядовитые травы, чтобы не отравился скот, смотреть за лошадью на пахоте и севе, ловить рыбу, учиться читать звериные следы и различать целебные травы. Уроки у старого травника-жреца Ильяр любил больше всего.
Про каждую травку, про каждую ягоду и лист была у старика целая история: кто открыл, от чего лечил, с чем смешать, чтобы получилось так, а с чем - чтобы эдак... Запоминалось легко, получалось поначалу туго: то слишком мелко изотрет мальчишка сушеный лист, в невесомую пыль от усердия превратит, начнет заливать кипятком - а в чашке-то и нет ничего, рукавом махнул, пока за горшком тянулся, и всё разлетелось. То недосушит, то от солнца спрятать в тень забудет... Жрец только усмехался в усы и объяснял заново, и скоро Ильяр уже мог составлять самые простые отвары - деду от ломоты в костях, отцу, вернувшемуся с поля, от дурной, застарелой усталости в мышцах... Сёстры хихикали и допытывались, нет ли составов для красоты, мать гнала их передником - двор мести, и вздыхала, глядя в окно на дочерей - заневестились, осенью жди сватов...
Но прежде сватов приехали другие гости, нежданные. Под вечер у ворот затопали кони, да какие - полдеревни сбежалось посмотреть. Тонконогие, крутобокие, шерсть лоснится, отливает густым золотом, сбруя серебряными бляхами усажена... Людей поначалу и не разглядели - на коней любовались. А на что там глядеть? Люди как люди, в пыли по самые брови, плащи ношеные, сапоги хоженые... Вот глаза только странные. Спросили воды, мать вынесла ковш, глянула - и обомлела. Вроде людские глаза, а присмотришься - мерцают серебром... Отшатнулась, закрыла собой Ильяра, раскинула руки - ровно квочка ястреба увидела.
- Не дам! Не отдам сына! Уходи! Пей и уходи!
Чужак смотрел не на неё, испуганную, сердцем материнским угадавшую, по чью душу явились пришлые - на Ильяра. И тот не мог отвести взгляда - а мир опять уходил из-под ног...
Мать успокоилась не скоро. Прогнать посвящённых ей не позволил жрец: старик только положил руку ей на плечо, и женщина затихла, опомнилась - не гонят от порога гостей, даже если гостям не рады, а уж посланцев Певицы прогнать - это и вовсе надо ума решиться. Отступила, дала пройти в дом, на стол собрала, что угодилось. Ильяр остался во дворе - коней расседлать, напоить, насыпать ячменя в торбы, на зависть соседским детям. Мальчишка держал тяжёлое ведро, лил воду тонкой струйкой - не упустить бы за плеском ни одного слова, долетающего из открытого окна.
- Никто не заберёт твоего сына, добрая женщина, - говорил старший из пришлых. - И он ещё мал, чтобы пройти посвящение, а подрастёт, так если не захочет принять чашу - никто не принудит.
- А захочет если? - спросила мать.
- А захочет - у вас тут есть, кому его научить, - спокойно ответил гость. - Хороший жрец у вас, мудрый. Будет и целитель ему в помощь.
У Ильяра вспыхнули уши. Подслушивать нехорошо, но как не подслушать - о судьбе речь идёт. Не каждому такое предлагают. И не каждый из тех, кому предлагают, может принять...
'Удержи', - вспомнилось почти забытое за год.
Я удержу, сказал себе Ильяр, шумно выливая остатки воды в колоду.
Солнце еще не село, когда его позвали к столу. Ильяр сполоснул руки, пригладил волосы мокрыми ладонями, и сменил рубаху на чистую. Не идти же распустёхой, в самом-то деле. Королевского слугу на околице встречают хлебом-солью, лучшие одежды из укладов-сундуков достают, праздничные, а к таким гостям и король на околицу поторопится. Или что там у них в городах вместо околицы. Ильяр бочком протиснулся на край скамьи, утянул с общего блюда ломоть хлеба, и уткнулся в миску с похлебкой, навострив уши.
За столом шла неспешная беседа. Жрец выспрашивал о вестях, посвящённые рассказывали, но говорили они не о гонцах из других земель, и не о том, какие семьи из знати породнились. Говорили о горной цитадели Ордена - об Орлиной Твердыне, о старом наставнике Энхоре, о моровом поветрии, из-за которого пришлось звать на помощь Первородных... Ильяр зажмурился на миг. Он никогда не видел детей Певицы, но слышал, как о них рассказывали друг другу взрослые. Высокие, с волосами, от которых исходит солнечный и лунный свет, с голосами, как у певчих птиц, с глазами, как звёзды, глянешь - и глаз не отведёшь. А эти, пропыленные и усталые, с мерцающим в зрачках живым серебром, с ними рядом стояли одним заслоном, не позволяя чёрной смерти поглотить живое тепло...
Что ему, деревенскому мальчишке, никогда не знавшему мира дальше выпасов, делать в мире, где Посвящённые на равных говорят со Старшими, пасынку - среди сыновей Девин? Он даже есть перестал, настолько поразило его это незнакомое прежде чувство - он может быть где-то чужаком. Мир вокруг него с самого рождения был суров и ласков, он требовал приложения сил, но воздавал сторицей, и Ильяр всегда ощущал себя частицей его необъятного величия, малой искоркой его непостижимой жизни - своим, родным... Словно угадав его мысли, старший из гостей вдруг начал рассказывать о девочке, которую привезли в Твердыню этой весной. Рассказывал жрецу, но мальчишка знал, не ведая, откуда - и ему тоже.
- ...сама пришла, стража заметила, как она по осыпи карабкается. Подобрали, взяли на коня. Весу в ней, что в воробышке было. Сама не знала, когда последний раз ела по-человечески. Травы, ягоды подбирала по дороге, и не тронул никто - ни зверь, ни человек. Милостью Девин дошла, не иначе. Кадер ее звали.
- Судьба, - перевел с южного наречия жрец. - Не побоялись ведь такое имя крохе дать... Его и в Посвящении не каждый вынесет.
- Отошла немного, - продолжил вестник Певицы, - начала помогать. Никто не просил - снова сама. Вприглядку училась, травы запоминала с первого взгляда, составы - раз услышала, ночью разбуди, спроси - повторит без запинки. За ранеными и больными ходила - те на неё нарадоваться не могли, самого капризного могла успокоить, духом павшего ободрить. Целители Энхора просили им в обучение послать, Дар же очевидный, и великой силы. Не позволил, сказал - не за тем пришла. А зачем - не стал отвечать. Сказал, сами все увидят.
Стали за девочкой приглядывать. Заметили - каждую ночь, как все уснут, поднимается и уходит в скальный храм. Сначала не решались следом пойти. Мало ли о чём ей Певице надо рассказать? Да и как Девин посмотрит на то, что соглядатайством занялись? Так и Дара решиться недолго. Но она каждую ночь туда ходила. Не вытерпел один из учеников, прокрался за ней. Вернулся, рассказал, что увидел.
- О посвящении просила? - спросил старик.
Гость покачал головой.
- О любви просила. Ничком на каменном полу лежала, молила смягчить каменное сердце. Ученик сначала подумал - о ком-то душа раненая болит. Оказалось - о себе просила. И Певица к ней пришла. Кадер ей ноги обняла, вцепилась - не оторвать. Так умирающие за последнюю надежду цепляются...
- И что Певица? - не выдержала мать, невольно потянулась к сыну - обнять, оградить от беды, потом спохватилась, положила ладонь на скамью.
- Спросила Певица, понимает ли та, о чем просит. Кадер ответила - даже если не понимает, то хочет понимать. Что не может жить так, с сердцем твёрже камня, ни жалости, ни сострадания, ни любви не испытывать даже к собственной матери. Снова спросила Певица, почему же Кадер так ведёт себя, будто она такой же человек, как все. И та ответила: просила жреца освободить её сердце от каменного бесчувствия, а тот сказал ей - ты делай дела любви, веди себя с людьми так, будто ты их на самом деле любишь, и тогда Певица даст тебе то, о чём ты просишь. И Кадер ушла к нам, как только похоронила мать. Делать дела любви...
Жрец покачал головой.
- Слышал я о таких людях, не знающих трепета сердца. Но мой наставник предупреждал меня: не посылает Певица такого без нужды. Если не даёт чувств человеку - значит, чувства могут его погубить. Не только для этого мира - для вечности.
Гость согласно кивнул, отпил воды и продолжил.
- Певица подняла её, поцеловала в лоб и велела идти. Сказала - будет тебе по просьбе твоей, только знай, что никогда ещё не посылала я своим приемным детям любви с такой печалью - и лишь раз испытаю ещё большую печаль в грядущем. Мы тогда не поняли, о чём говорила Девин. Поняли, когда Кадер начала плакать. Она даже не замечала этого, делала свои обычные дела, собирала травы, готовила смеси для отваров, кормила больных - а слёзы так и текли. Жрец Твердыни первым увидел, что девочке не нужно Посвящение. Она не касалась Чаши - она сама была Чашей. Вся её жизнь, каждый вздох, каждое движение, каждое слово - всё стало молитвой. За каждого в отдельности, за всех вместе, за пасынков Певицы, за её детей, за всякую живую душу. Никогда ещё не встречали Посвящённые такой силы молитвы, вложенной в такое слабое сердце...
В глазах старого жреца стояла глубокая печаль, и Ильяр словно видел её отражение в других глазах - в которые, может быть, однажды заглянет, - в глазах богини. Перед внутренним взором вставала хрупкая фигурка, с лицом, которое было не разглядеть от исходящего изнутри сияния. Слёзы, текущие по щекам и срывающиеся в сухую траву серебряными каплями. И там, где их поглощала земля, пробивались серебристые звездочки цветов...
- Мы просили её поберечь себя, - тихо сказал гость, не сводя взгляда с застывшего мальчика. - Бесчувственность была щитом, который продлевал её жизнь, но она отбросила этот щит, и всю себя отдавала единственному служению, которое могло принести ей утешение. Потому что по её молитве поднимались самые безнадёжные - Певица не могла отказать ей, не могла остаться безучастной. Мы похоронили её в самом начале лета. Сердце не выдержало...
- Я бы смог! - неожиданно даже для себя самого выпалил Ильяр. Выпалил - и сам испугался своих слов. Целый Орден ничего не смог сделать, чтобы вылечить больное сердце Кадер, для которого любой трепет, любое чувство были смертельно опасными, а он, сопливый мальчишка, который на своем веку не то что человека - теленка захромавшего не вылечил, справился бы?
И вдруг всем существом понял - да. Справился бы. Потому что Певица не могла не ответить на молитвы Кадер. Потому что так велика была сила любви и веры этой девочки, что богиня не могла отказать ей. И если он будет так же верить, так же любить - он сможет всё. Самое невозможное станет возможным. Потому что люди - это только люди, они слабы. Но когда их ведут любовь и вера, даже богиня не отказывает.
В комнате стояла звенящая тишина. Все молчали, и у каждого молчания был свой голос. Испуганный - у матери. Снисходительный, с оттенком гордости и грусти по ушедшей молодости - у отца. Пытливый и внимательный - у Посвящённых, один на всех. И понимающий - у старого жреца.
- Если бы я знал, как лечить, я смог бы, - упрямо повторил Ильяр. - Только я не знаю. Пока не знаю.
- Что ж...
Гость поднялся из-за стола, за ним поднялись его спутники.
- Если так, Ильяр из Ветлины, ждём тебя, когда придет твое время, в Орлиной Твердыне. Приходи, научись, и сумей.
Он был совершенно серьезен, чужак с серебряным взглядом, ни тени насмешки Ильяр не смог уловить в его словах, в его голосе. Мальчик только и смог, что кивнуть - приду. Научусь. Сделаю.
Голос пропал начисто.
Поздняя осень и зима - самое подходящее время, чтобы заняться учёбой. Поля давно убраны, погреба и закрома заполнены до самого верха. Скот с дальних выпасов перегнали сначала на ближние, потом на поскотину, и как раз вовремя. Не прошло и трёх дней, как на землю опустилась несказанная, ни с чем не сравнимая, торжественная и величественная тишина. Ещё не выпал снег, но как-то вдруг замолчали птицы, затихли звери, даже куры переговаривались вполголоса, возясь на насестах, и коровы мычали совсем негромко, призывая хозяек на утреннюю дойку. Шаги по замёрзшей дороге вязли в безмолвии.
- Тихо как, - невольно понизив голос, обронил Ильяр, ёжась под теплой овчиной. Не от холода - мать на совесть шила своим детям зимнюю одежду, ни ветру не продуть, ни снегу не промочить. Но как-то зябко, знобко становилось от того, что разом, вдруг исчезли все звуки и даже запахи - кроме чистого, обжигающе-холодного запаха северного ветра. Сказал просто так, чтобы спугнуть ледяное безмолвие. Слова повисели в воздухе и погасли.
Но жрец услышал.
- Тоже заметил? - спросил он, чуть замедляя шаг, чтобы идти вровень с Ильяром. - Земля замолчала. Теперь до самой весны будет молчать.
- Хор Афшан... - помявшись, спросил мальчик. - А куда мы идем?
Деревня давно осталась позади. Сначала Ильяр думал, что старый жрец покажет ему в лесу какие-нибудь снадобья, которые можно собирать только в это время. Но старик все шагал по дороге, постукивая посохом, и сворачивать, похоже, никуда не собирался.
- Про то, чем лечить, я тебе и вечером могу рассказывать, - усмехнулся в седую бороду жрец. - А вот как лечить, могу только показывать. Словами этого не рассказать - видеть надо. Не глазами - сердцем видеть. Иначе все слова так словами и останутся.
С этим Ильяр мог бы поспорить. Рассказал же пасечник Байназ отцу, какой видел на ярмарке тесак, что сам сучья рубит, и руку при том не отсушивает. А отец, даром что не сердцем - глазами не видел, сумел и хитрый сплав повторить, 'Слёзы Певицы' называется, и особенную форму угадать, и даже закалку сделать, как у того. Чистая белая сталь на обухе, вороненая синева по каленому лезвию. Но то тесак. А с лечением всё может быть по-другому. Вон Посвящённые всей Твердыней не смогли девочку спасти, хоть и глаза, и сердце проглядели. Чего-то важного не увидели, значит. Придется ему во все глаза смотреть, и простые, и сердечные. Обещал же?
Обещал.
- А кто заболел? - спросил он, приноравливаясь к шагу жреца. Хор Афшан хоть и старик, а поди угонись за ним. Девин, что ли, ему такую силу дает, что и молодой запарится за старым жрецом поспевать? Или он ходит как-то по-особенному? Ну, вот как охотники, например. Опытного охотника издали узнаешь - тот и по сельской улице идет, как через валежник перешагивает. Ильяр покосился на ноги жреца. Вроде нет, ходит как все...
- Вальщики заходили вечером, - пояснил старик. - На заимке у Козьего ручья хозяин слег. Просили глянуть, говорят - что-то там недоброе случилось.
Заимку мальчик знал. Самосёлок, пришлый с Севера, обосновался там еще до рождения Ильяра. Был нелюдим, сторонился сельских, но как-то всё же присмотрел себе невесту, увёз на заимку. Жена была ему под стать - даже в девушках людей сторонилась, по родительскому дому, похоже, не скучала. В Ветлину приходила редко, выменять что-нибудь. Муж её был изрядный мастер - резал из дерева, лепил из глины, плел из гибкой лозы и молодых прутьев ивы всякую утварь, потому припасы давали не скупясь, а он потом привозил полный возок скарба взамен. Никогда никого не обманул ни на пучок лыка, но дружбы ни с кем не завёл. Странные люди, как сказали бы на селе. Но чтобы дурное что-то?
Ильяр поневоле прибавил шагу, уже не думая о том, как это старик ухитряется так споро ходить. Тут через не могу побежишь, как молодой. Недоброе - это то, о чём говорят, возвращаясь с зимних торжищ. Говорят вполголоса, чтобы не слышали дети и женщины. Проверяют топоры и рогатины, вилы достают из овинов и сенников - глядят, чтобы были остры, чтобы крепко сидело железо, не подвело, не соскочило. Но женщины всё равно догадываются, и тогда по Ветлине плывёт горьковатый дымок - в каждом доме жгут девичник, травку, которую любит Девин. Цветёт она в начале лета, мелкими сиреневыми и розовыми цветочками, пахнет приятно и сильно, его кладут в чечевичный суп, для вкуса, а старый жрец знает столько снадобий, где без него не обойтись... Одно Ильяр тоже знал, ещё до того, как начал учиться. Этот горьковатый, сухой запах был повсюду, когда хор Афшан лечил его от огневицы... А женщины верят, что дым горящего девичника отводит беду. Наверное, правда отводит. Ветлину всякое лихо обходило стороной.
А до заимки вот добралось.
Козий ручей совершенно скрылся под снегом, и заимку можно было найти только по следам вальщиков и по дымку, который вился над голыми чёрными кронами деревьев. Дорога была не наезжена, стало быть, беда пришла до снега. Ильяр с боязливым любопытством озирался вокруг - искал то недоброе, про которое говорил жрец. А тот, не задерживаясь, прямиком прошёл на крыльцо, стукнул посохом в дверь.
- Открывай, хозяйка.
Дверь не была заперта - открылась сама, едва встретилась с выглаженным старческими ладонями деревом. Женщина ждала их, даже зверя не побоялась - не затворилась. Вышла навстречу, сдержанно поклонилась жрецу, Ильяра едва заметила. Позвала в дом. Мальчишка переступил порог и чуть не задохнулся. В избе нестерпимо пахло чем-то незнакомым и страшным. Но хор Афшан будто и не чуял этого смрада, и хозяйка тоже... Стараясь не дышать лишний раз, Ильяр закрыл дверь, прошмыгнул за наставником через тёмные сенцы, заглянул в горницу.
На широкой скамье лежал человек. Оконце давало мало света, свеча - немногим больше, но даже так было видно, какое страшное лицо у лежащего. Иссиня-багровое, одутловатое... Он дышал хрипло и прерывисто, но не так, как дышат больные лихорадкой. А от смрада уже мутило...
- Когда он заболел? - спрашивал тем временем хор Афшан, доставая из сумы связку своих свечей - они горели ярко, а в воск жрец добавлял девичник и другие травы, которые отгоняли хворь. Следом за свечами явились несколько горшочков со снадобьями, из синей глины - впервые Ильяр видел, чтобы старик их использовал. Он даже не знал, что в них. И наконец на дощатый стол лег кожаный свёрток. Это было Ильяру знакомо. Там внутри была долблёная медуша. В меду жрец хранил инструменты. Зуб выдернуть, рану зашить... А тут что ими делать?
- Ильяр, - позвал жрец, - поди сюда. Поможешь.
Помощь заключалась в том, чтобы держать голову больного. Старик крепко связал его, чтобы тот не мог пошевелиться, но голову привязать не мог. Ильяр, обмирая от ужаса, смотрел, как учитель сбривает волосы мужчины, как кивает в ответ на бесхитростный рассказ - дерево упало, выбрался из-под него, пришёл домой, лёг и больше не вставал.
- А раньше что не позвала? - спросил жрец. Ответ ошеломил обоих - и мальчика, и старика.
- Так думала - встанет, - хозяйка развела руками. - Работы-то сколько, не переделать...
Обратно они возвращались в молчании.
Ильяр смотрел на снег, по которому тянулись долгие вечерние тени, черные, густые - как кровь, вытекавшая из вскрытого черепа. А видел безмятежное лицо женщины, которая обрекла своего мужа на мучительную смерть.
- Раньше бы, - бормотал старик, сцеживая в плошку дурную кровь. - Хоть на день бы раньше...
- Не встанет? - тихо спросила женщина.
- Ляжет, - так же тихо ответил жрец. - В сеянец ляжет, в Материнский Сад ему теперь дорога. Что ж ты с ним так...
- А работать-то кто будет теперь?
Ильяр смотрел на неё и не мог понять: почему? Почему для этой женщины какая-то там работа важнее, чем здоровье и жизнь мужа? К скотине рабочей - и к той относятся душевней, лечат, если заболела. А с человеком так...
- Он уже не работник, - обронил хор Афшан. - Я не лечу его, я ему уход облегчаю. Не должен человек так страдать.
'Не лечишь?!'
Руки Ильяра дрогнули. Этот человек, нелюдимый мастер, выбрал в жёны женщину с каменным сердцем. Девочка Кадер, которую оплакивали Посвящённые, знала о своём бесчувствии и просила у богини избавления от него. Эта же заботилась об одном - кому теперь работать в этом доме? Она винила мужа в том, что он слёг, подвёл её, но не жалела его, не молилась о нём. А теперь и жрец отказывает ему в той единственной помощи, которую мог бы оказать?!
Певица могла всё. В это Ильяр не верил - знал. А надо было - верить. Просить. Требовать. Разве это справедливо, что человек, знавший разве только материнское тепло, уйдёт, так ничего и не получив? Там, в Материнском Саду, нет ни боли, ни горя, ни слёз. Но почему здесь должны быть только они?!
Чёрная струйка иссякла. Ильяр видел, как жрец осторожно взял из горшка со снегом выпиленную кость, приложил на место, накрыл отвёрнутой кожей и перевязал.
- Остальное в руках Девин.
'И в моих', - сам себе напомнил Ильяр.
Он не знал, что делает. Не знал, как делает. Знал только, что не может оставить этого человека умирать. И любил. Впервые в жизни мальчишка испытывал это чувство к кому-то помимо семьи. Отец. Мать, сёстры. Свои, родные, любимые. Любить их было просто, как дышать. Любить умирающего - как вытягивать вместе с лошадью тяжёлый воз, всем нутром ощущая, насколько ей трудно, как стонут от напряжения конские ноги, как тянет назад, под уклон, непомерная ноша...
Этот человек был его возом. И мальчик тянул его, пока жрец не понял, что происходит...
- Она не будет тебе благодарна, - хор Афшан нарушил молчание первым.
- Но ты сказал - он будет жить.
Ильяр с трудом отогнал видение - лицо больного, уже без багровой черноты, умиротворённое... и пустое.
- Будет. Но больше не будет мастером. Ты вырвал для него несколько лет жизни. Пять, может, десять. Все эти годы он будет ей обузой. А мог бы расти в Материнском Саду одним из цветов Девин.
- Это потому, что я мало верил? - после долгого молчания спросил Ильяр. - Или потому, что я ещё не посвящён? Или... Потому, что я не знал, как лечить?
- Я не знаю, - честно ответил жрец. - Я никогда не шёл против воли Девин.
'Значит, я узнаю'.
Этот случай долго не выходил из головы у Ильяра. Прежде он никогда не задумывался о том, какой может быть семейная жизнь. Пример родителей и соседей был у него перед глазами, и ему совершенно естественным представлялось жить, подставляя плечо друг другу. Но после операции на заимке у него вновь трещал под ногами непрочный лёд.
А его собственная семья какой будет? Какой окажется спутница, с которой ему рука об руку идти по жизни? Эти и множество других вопросов злыми потревоженными пчёлами роились у него в голове. Жалили, не давая покоя, лишали сна. Не выдержав, он решился заговорить об этом с наставником. Хор Афшан удивлённо поднял седые брови.
- Семья? - переспросил он. - Какая семья, мальчик мой? Примешь Чашу - весь мир будет твоя семья.
- Ну да, я понимаю, - закивал мальчишка. - Лечить, служить... Но что-то же должно быть кроме этого? Ну, для себя? Чтобы пришёл домой, а там ждут...
Старый жрец покачал головой. Сухая ладонь с неожиданной лаской прошлась по голове ученика, приглаживая взъерошенные вихры.
- Приходишь домой, а там ждут, - повторил он со вздохом. - Чтобы посмотрел рану. Или роды принял. Или проводил уходящего, дорогу показал, проследил, чтобы не сбился с пути, дошел до Материнского Сада... Нет, сынок, у нас ничего для себя. Всё - для них. Для Неё. Никому не выдержать с нами рядом...
- Но ведь не запрещено же? - Ильяр не успокаивался. - Девин ни от кого не требует одиночества.
- Она ни от кого не требует отречения от себя вне посвящения, - тихо отозвался жрец. - Найдёшь такую, которая сможет принять, что всегда будет после тех, кому ты обязался служить - тебе очень повезёт. Береги её тогда. Я вот не уберёг...
Ильяр хотел спросить - но старик сделал запрещающий жест. Он не хотел говорить о том, что невольно сорвалось у него с губ. Пришлось подчиниться и дальше смешивать мазь от ожогов. Но расспрашивать других жрец ему не запретил, и он расспрашивал. Мать, соседку... От них узнал, что хор Афшан был когда-то женат. Но все силы отдавал служению, и однажды, вернувшись домой, застал пустые стены. Его жена не ушла - она умерла, тихо, без жалоб. Не хотела тревожить мужа своими проблемами, отвлекать его от предназначения. Так и угасла. Муж положил её в сеянец, и больше никогда не посмотрел ни на одну женщину.
- А видный был по молодости, - вздохнула соседка, полуслепая от старости. И взгляд выцветших старческих глаз вдруг просиял юной зеленью.
Среди смешливых подруг, забегавших к его сёстрам, всё чаще Ильяр находил взглядом одну. Тонкая, как тростинка, с длинными косами, с глазами лесной лани. Дочь пасечника, Хальвар. Поговаривали, кто-то в её роду однажды приютил лесную деву, изгнанную своим народом. Осталась она в его доме женой, и с тех пор нет-нет, да пробьётся сквозь густую человечью кровь отголосок лесного эха. Сказки, конечно, нет никаких лесных людей, и никогда не было. Все знают, у Девин только дети её - эльфы, Первородные, и пасынки - люди. А все эти гномы, лесные пастыри, перевёртыши - то из умершего мира докатилось в памяти человеческой. Да и эльфов эльфами стали звать по той же памяти. У них для себя другое имя...
Но Хальвар и впрямь выделялась из всех - или это выделяло её сердце Ильяра?
Его самого никто не выделял. Для девушек он был ещё мал, они заглядывались на парней постарше. Те умели смеяться и выводить затейливые плясовые на тростниковых дудках, подшучивать, не заглядывая за нужным словом в поясную суму, нашёптывать на ухо что-то, от чего жарко вспыхивали девичьи щёки. Что им было до ученика старого жреца, у которого вечно в волосах застревали сухие травинки, а руки не отмывались от мазей и притираний? Не снадобье же у него выспрашивать, для скорбного животом деда?
За таким снадобьем Ильяр с наставником и пришли на весеннее торжище - среди прочего. Были у хор Афшана свои поставщики, знали, что ему нужно, и везли охапками редкие травы, знали - возьмёт не торгуясь. Правда, и сами не бесстыдничали. Цены не задирали, понимали - самим же потом, не приведи Певица, придётся выпрашивать заветный горшочек, да краснеть пуще девицы, вспоминая, как обидел старика...
Жрец обходил старых знакомцев, складывал на повозку будущие снадобья, расспрашивал о новостях. Ильяр держал под уздцы старенькую, ко всему равнодушную лошадь, прислушивался и потирал рукавом нос. В носу отчаянно свербило. И чем больше становилось на повозке букетов и охапок, тем сильнее был зуд. А от мысли о том, что придётся всё это разбирать, отделять цветы от листьев, корни от стеблей, и всякой части своё место для сушки подбирать, и вовсе слёзы на глаза наворачивались. Прощай, надежда встретить Хальвар и сунуть ей в рукав загодя припасённую ленточку для косы. И гадать потом, увидит ли подарок вплетённым в шелковые волосы?
От этих мыслей отвлёк резанувший по ушам пронзительный женский крик. Люди замолчали, заоглядывались, выискивая глазами, где приключилась беда. И тут же отводили взгляд, едва сообразив, что происходит.
- Ах ты, бесстыжая! Потаскуха! За какую провинность нашему роду такой позор?!
Пожилая женщина тащила за косы молодую, в смятой, полуразвязанной юбке, и крыла её площадной бранью, какую не от всякого мужика услышишь. Тащила она свою дочь, пойманную на попытке изменить мужу - так выходило по её словам. Ильяр опустил глаза, но хор Афшан положил выбранный букет на повозку и шагнул к женщинам.
- А ну-ка...
Говорил он тихо, вряд ли кто разобрал хоть слово, кроме этих двух женщин, но одна замолчала, а другая поднялась на ноги, оправляя юбку. К ним уже спешил отец молодухи. Именно у него жрец купил цветы, от которых щекотало в носу. Издалека привезли - в окрестностях Ветлины Ильяр таких не встречал ни разу.
- Никакого сладу с ней, - бормотал торговец, униженно кланяясь жрецу. - Наказание нам, знать бы, чем Певицу прогневали... С малолетства с мужиками заигрывала, замуж выдали от греха - так ей и мужа мало! Как весна приходит - никакого сладу! Хор Афшан, упроси Девин простить нас, или хоть скажет пусть, за что карает!
- Вот как? - хор Афшан посмотрел на молодуху. - А пойдём-ка с нами, милая... Может, и выйдет помочь беде...
Всю дорогу до жилища старого жреца Ильяр был готов провалиться сквозь землю. Старик расспрашивал молодуху, задавал вопросы, от которых уши уже не краснели - дымились, и если мальчишка до сих пор не сбежал от них подальше, то лишь потому, что спрашивал жрец о стыдном и тайном так же, как спросил бы, не пучит ли животик у младенца.
Это тоже будет его работой, когда он примет Посвящение. С этим тоже к нему могут прийти и попросить помощи. И он должен будет знать, что ответить. Как бы ни полыхали уши под копной волос...
Ещё и в носу свербило. Не утерпев, Ильяр расчихался, да так, что хор Афшан остановился, оглянулся на него.
- Цветочная, - повторил старик. - Бывает, но редко. Когда какая-то трава цветёт, или когда попадает в пищу. Глаза слезятся и опухают, в носу свербит и чешется, если сильная лихорадка - может и горло опухнуть, и тогда есть опасность задохнуться... Надо будет проверить, какую именно твоё тело не принимает. Тебе с этой травой работать будет нельзя.
- Да было бы что проверять, - буркнул мальчишка, утирая нос рукавом. - Вот как к её отцу подошли, так и засвербело...
- И у меня свербит, - вздохнула молодуха. - Вот как начинается весна, так и свербит. Только не в носу, а там... Иду вот сейчас с вами - вроде полегче. А остановишься - и снова хоть ложись на дорогу и...
Сейчас она не выглядела распутной или развязной. Сочувствие старика, его желание помочь были ей в новинку, и она с робкой надеждой смотрела на жреца. Какая там потаскуха - испуганная девочка, не знавшая ни доброты, ни ласки. У Ильяра снова защипало в глазах.
- А отец твой привозит к нам жирянку, - задумчиво проговорил хор Афшан. - Скажи-ка, а перед тем, как начинается у тебя это, жирянка зацветает?
Женщина торопливо закивала.
- У нас целый луг под неё отведён. Отец говорит, если брать отовсюду, её и вовсе не станет, редкая трава. Нашли несколько кустиков, выкопали, привезли и посадили. Мне тогда всего ничего было, ещё и косы не плела. А весной и началось...
- Вот ведь как бывает, - Ильяр сразу понял, что на этот раз наставник обращается к нему, по изменившемуся тону. - Я сперва подумал - опухоль у неё. Бывает такое, когда где-то внутри притаилось, ни худобы резкой, ни головокружения, а вот лечь готова под первого встречного. Но родители говорят - это у неё с детства, так долго с опухолью редко живут... А теперь выходит - цветочная лихорадка это. И у тебя, и у неё тоже. Впервые слышу, чтобы так проявлялось, но выходит, и на закате жизни можно что-то новое узнать...
Он посмотрел на женщину.
- Всё будет хорошо, милая. Не тревожься. Дам тебе настой, и всё пройдёт. Но мужу твоему скажу, чтобы отселялся подальше от ваших мест. Где он, кстати?
- Задержался с возом, ось сломалась, - молодуха опустила глаза. - Прибьёт он меня...
- Значит, побудешь у нас, пока не приедет, - решил старик. - Я сам с ним поговорю.
- Видишь, как получается, - сказал старый жрец, глядя, как бородатый мужчина уводит свою жену, с неловкой заботой прикрывая её полой плаща от чужих взглядов. - Природа богата на выдумки, и не всегда они во благо. Этой женщине повезло - и ты подсказал мне решение, и муж её оказался человеком с пониманием. Я доложу в Орлиную Твердыню, и теперь целители будут знать, что и такое возможно... А сколько их могло быть, таких несчастных, ославленных как распутницы? В то время как единственный мужчина, который был им нужен - врач...
Ильяр тоже смотрел - на играющих девушек. Думал.
Он мог бы остаться здесь. Он стал бы понимающим мужем для Хальвар. Никому бы не позволил обидеть, никогда бы не поверил навету, от всех защитил бы... И к старости, может быть, узнал бы что-то новое. А в Орлиной Твердыне все такие открытия собираются воедино. И те, кто там учится, знают их все. До единого. И могут гораздо больше...
Так что ему делать?
- Беги уж к своей Хальвар, - добродушно усмехнулся старик. - Извёлся весь...
Ильяр вспыхнул, залившись краской до ушей. Он-то думал - никто не видит, куда он посматривает.
И застучал по дороге босыми пятками.
Время шло незаметно. Только вчера, казалось бы, Ильяр поил крутобоких коней гонцов Орлиной Твердыни - и вот уже меньше года осталось до того времени, когда ему придётся взять в руки Чашу Посвящения. А ещё столько надо узнать, столько сделать... И составы снадобий затвердил не все, и огневик с медунком опять перепутал. И Хальвар...
Хальвар не давала ответа, будет ли ждать его из Орлиной Твердыни. Ленточку взяла и носила иногда, и всякий раз, когда Ильяр видел вышитые серебром зелёные концы ленты, с которыми играл ветер, сердце у него гулко бухало в рёбра и проваливалось куда-то вниз, замирая так сладко... Но Хальвар не давала ответа. Лента - пустяк, мало ли у неё лент, подаренных другими парнями? А вот слово - это совсем другое... Слово, данное раз, надо держать. Ильяр уже думал, не отец ли запрещает ей. Дочь у него одна, согласится ждать, а вдруг жених жданный сам слово нарушит? Там, в большом мире, кого только не встретишь, перейдёт дорогу красивая и смелая - и что тогда делать лесной лани с зелёной ленточкой в косе?
Он совсем уже было собрался сам поговорить с пасечником, как поутру по улице Ветлины от заплота к дому старосты побежали мальчишки с криками.
- Князь едет! - кричали они, и всё село от мала до велика высыпало из домов на тихую сельскую улицу. Ворота по осенней поре стояли открытыми - везли сено, припасы на зиму с полей, сушёное мясо и рыбу с дальних заимок, орехи, грибы... А теперь вот и княжеский обоз встретить довелось, и хорошо, что не придётся князю ждать, пока отопрут да распахнут тяжёлые створки, сколоченные накрепко из дубовых плах.
Тонконогий жеребец танцевал, по-кошачьи брезгливо переступая по густой уличной пыли, будто боялся, что налипнет на точёные копыта, выгибал лебединую шею, тянул поводья, но всадник в простом пропылённом плаще уверенно сдерживал его пыл. Только конь и выдавал знатность гостя - не каждый может позволить себе полукровку из эльфийских табунов. Да ещё тонкий серебряный венец, не враз заметный на лбу. Не князь - молодой княжич пожаловал. Разница, впрочем, была невелика. Старый князь давно передал дела сыну, и недалёк был тот день, когда серебро на высоком лбу сменится тяжеловесным золотом.
Староста выбежал навстречу, остановился у дороги, кланяясь. Следом спешила старостина жена, с кувшином воды и полотенцем - дать умыться с дороги и утереть лицо и руки. Княжич чиниться не стал. Спрыгнул в пыль, взметнувшуюся лёгким облачком, кинул поводья одному из своих людей, подставил ладони лодочкой, плеснул в лицо, смывая дорожную пыль. И прошёл на высокое крыльцо, кивая в ответ на торопливый рассказ старосты, что сделано, сколько всего запасено, какие в Ветлине нужды...
- Добро, - сказал княжич, когда староста замолчал. - Смотришь за деревней хорошо, за то хвалю. Жалоб на тебя не было, не за тем приехал, не тревожься. Говорили, у вас тут, в Ветлине, будущий Посвящённый есть. Верно говорят, или врут?
- Верно, - облегчённо выдохнул староста. - Кузнеца Бакира сын, Ильяр. Приезжали гонцы из Твердыни, сказали - если Чашу примет, ждут его там. Откуда только проведали...
- А что, примет? - спросил княжич. - Или откажется?
- Этого не знаю, княже, - покачал головой староста, - он никому не говорит. Сам спроси, может, тебе ответит?
- Говорят, он дочку Вакилы-пасечника спрашивал, будет ли ждать его, - встряла жена старосты. - Видно, думает принять. И сила в нём большая. Самосельца с Козьего ручья ведь спас... Вальщики говорили - ходит он, и даже делать что-то пробует. Хотя прежней силы в руках нет, конечно...
Княжич кивал, поглаживал короткую бородку. Потом положил широкую ладонь на стол.
- Значит, сила большая... Ну, мне его, может, не раз придётся звать. Знакомиться надо. Хочу посмотреть, что за человек, какое нутро у него.
- Так сейчас пошлю, позовут его, - староста засуетился, сунулся в двери. Княжич его остановил.
- Не нужно. Занят может быть. Пусть меня проводят.
Неслыханная честь, но если подумать - княжья власть велика, но она от людей. Посвящённым власть даёт сама Певица. Княжич это понимал. Парня будут посвящать весной, совсем молод, ещё мальчишка... Что ж, тем лучше. Не научился ещё ни лгать, ни изворачиваться. Девин даст - и не научится...
К дому старого жреца его повёл сын старосты. Вёл себя вежливо, на вопросы отвечал обстоятельно, деловито, пусть и ломающимся мальчишеским голосом. Хорошие дети у старосты. И деревня хорошая, крепкая... Дома ухожены, плетни не покосились, люди одеты просто, но опрятно, взгляды открытые, любопытные, живые. Никто здесь не бедствует, не ест свой кусок, поливая слезами. А девушки как хороши...
Взгляд неожиданно зацепился за одну. Тоненькую, гибкую. С такими глазами...
Княжич Гэрэй встал как вкопанный, не в силах отвести взгляд. Девушка, словно почуяв, что на неё смотрят, оглянулась. И тоже замерла, как птичка, накрытая ладонью, как лань, увидевшая нацеленное остриё... Мгновение всё тянулось, звуки исчезли, мир вокруг погас - был только взгляд, бесконечно долгий, соединяющий, сплетающий судьбы.
Вовек не расплести.
Утром прошёл дождь. Умытое, безоблачное небо стояло над Ветлиной, и взгляду было не на чем остановиться в его бездонной голубизне. У старой ветлы рядом с домом старосты собралось всё село, но было невероятно, немыслимо тихо. Никто не переговаривался, не покашливал, казалось - даже не дышал. Впрочем, Ильяр не был уверен, что услышал бы, даже если бы сейчас над головой гремела гроза.
Хальвар...
Он закрыл глаза. Но даже так продолжал видеть её взгляд. Последний взгляд, который она бросила ему, когда свадебный поезд увозил её из Ветлины.
Когда между врачом и князем выбирают князя, врачу остаётся только принять случившееся. Он столько гадал, сомневался, выбирал - а выбор зависел не от него. Всё решилось, когда молодой князь встретил Хальвар на улице Ветлины. У Ильяра изначально не было иного выбора. Только принять или не принять Чашу.
Ту Чашу, которую сейчас держал в руках старый жрец, протягивая юному ученику. На глазах у всего села. Для людей это было событием, о котором поколения спустя будут рассказывать истории. 'Это было в тот год, когда Ильяр, сын кузнеца Бакира, принял Посвящение...' Они будут помнить день, будут помнить имя. Но ничего не будут знать о том, как беззвучно и тоскливо поднимается из самых глубин сердца вопль отчаяния. Плач убитой любви.
Пальцы коснулись прохладного камня. Обычная чаша, шероховатый камень, не на что посмотреть. Но это если не уметь видеть больше, чем простым взглядом. Не тяжелая, не большая. Ковшик воды - и тот тяжелее.
Зажурчала вода, вливаясь в каменный сосуд, ладони дрогнули, привыкая к весу. Всё было таким простым - взять, подождать, пока хор Афшан наполнит Чашу, отпить глоток... Почему тот сказитель говорил, что не смог удержать её? Как это было?
На миг представилось: пальцы разжимаются, Чаша медленно, как сквозь густой кисель, падает на землю, разбрасывая сверкающие капли, и катится, подпрыгивая, к объятым ужасом людям...
'Я обещал удержать...'
Пальцы сомкнулись плотнее. Ильяр открыл глаза, отгоняя видение, и с лёгким, отстранённым удивлением понял, что продолжает видеть Хальвар. Её точёное лицо. Её глаза... И тут же вкрадчивый холодок пополз под рубахой.
Никогда у Хальвар не было серебряных глаз...
Певица смотрела на него с поверхности воды, Чаша вздрагивала, и слабая рябь бежала от краёв к центру и обратно. Казалось, Девин улыбается, ободряюще и ласково. Но как поднести к губам её лик? Как прикоснуться? Как - принять в себя?!
Глядя в серебряные глаза, Ильяр видел себя. Мятущегося, надеющегося удержать в одной охапке два арбуза. Служение и обычную жизнь... Но только теперь, лицом к лицу с богиней, понимал, какой глупой и мелочной была эта надежда. Он чувствовал себя нечистым. Недостойным того, что ему предлагали.
Воздух вокруг звенел и дрожал от напряжения. Ильяр не слышал, не ощущал - он смотрел, не в силах ни отпить из Чаши, ни вернуть её жрецу. И чем дольше смотрел, тем реальнее становились черты девичьего лица. В какой-то миг поверхность воды исчезла, и юноша воочию увидел Певицу.
- Здравствуй, дитя...
Там, где они были, всё было иным. Хор Афшан говорил порой, что боги вечны. Ильяру казалось, вечность - это бесконечно долгое время. Теперь он знал, что это не так. Вечность - отсутствие времени. По ту сторону водной глади могли проходить минуты, годы, тысячелетия, но здесь не менялось ничего. Можно было смотреть в глаза богине. Можно было не прятать свою боль - Девин видела её так же отчётливо, как если бы держала на ладони. Она и держала...
Баюкала, как больное, любимое дитя. И боль засыпала. Затягивались раны, оставленные глазами Хальвар. Отступали неуверенность и страх.
- Прежде, чем ты примешь Посвящение, ты можешь спросить меня, дитя. У тебя три вопроса. И я отвечу на них, о чём бы они ни были. О ком бы они ни были.
Он о многом хотел бы спросить. И о многих. Но спросил о том, что исподволь точило его душу.
- Тот человек на заимке... Я пытался спасти его. Что с ним будет?
- Смотри...
Он увидел Козий ручей и знакомый дом у опушки леса. На крыльце сидел мужчина, неловко ковырял резцом чурку. У него что-то не выходило, он пробовал снова и снова, и наконец в сердцах швырнул свою работу оземь. Женщина выглянула из дверей, вздохнула, подобрала деревяшку и вложила ему в руки. Погладила по плечу. Было видно, как она говорит ему что-то, слова не долетали, но на лице безошибочно угадывались сочувствие и забота.
Полно, та ли это женщина, которую он помнил? Глаза говорили - да. Сердце - нет.
- Ты спас его, дитя. И её тоже спас. Здоровье тела - не всё, далеко не всё, что должен поддерживать целитель. Ты дал ей шанс измениться, дитя, и я помогла тебе ради этого шанса. Она будет терпеливой и заботливой с ним, и мало-помалу к нему вернётся утраченная ловкость рук, а она научится любить.
- Но тогда почему хор Афшан отказался лечить его?! - вырвалось у Ильяра.
- Потому что им тоже двигала любовь, дитя, - тихо ответила Девин. - Та же самая любовь, которая не позволила тебе отступить. Ты не всегда будешь в силах справиться с болезнью. Иногда проявлением любви будет не биться до конца, а отступить и позволить уйти тем, кому уже не помочь. Милосердие бывает и таким, дитя.
- Но как мне тогда узнать, кого лечить, а кому дать лёгкую смерть?
Девин склонилась к нему, совсем близко. От неё веяло речной прохладой. В этот запах хотелось окунуться, уйти с головой, как в омут, и дышать им.
- Ты никогда не будешь этого знать, дитя. Ты человек. Ты не в силах предвидеть, куда приведёт твой выбор. И у тебя не будет другого советчика, кроме твоего сердца. Я мать, я подскажу, когда дитя просит совета, наставлю, когда спрашивает о знании. Но никогда не стану решать за тебя, что тебе выбрать. И это - самая тяжёлая ноша, которую тебе придётся нести всю жизнь. Если ты готов принять её - принимай.
Ильяр не колебался ни мгновения. Хотя здесь и не было мгновений.
- Принимаю.
Старый жрец проводил бывшего ученика до развилки дорог. Всё осталось позади - и бесконечное ожидание, пока оживёт застывший с Чашей в руках юноша, и нарастающая тревога сельчан, и долгий глоток, которым Ильяр осушил Чашу... Первые искры серебра мерцали теперь в непокорных волосах, подрагивали в глубине глаз. Хор Афшан ни на миг не усомнился, что ученик справится. Но был рад, что Ильяр не отступил. Он знал, как много было тех, кто не смог преодолеть глубинный страх, отторжение - люди, пасынки Девин, всё ещё несли в себе своего умершего бога. Всегда будут нести. И не многие смогут стать подлинно детьми Певице.