Сразу после того как кончил рассказ, я услышал рапсодию Кабалевского на тему "школьные годы". Американская станция классической музыки 105,9 ФМ никогда раньше не ставила этого автора, лауреата трех сталинских премий и казенного критика "сумбура в музыке".
************************
PS
И замертво спят сотни тысяч шагов
Врагов и друзей, друзей и врагов.
(Ахматова )
Весной, лишь только тополя пустили пух в округу, -
веревкою квадрат разметил
высокий господин в мундире.
За ним двенадцать землекопов дюжих
там яму рыли желтую и три тяжеловоза,
хрипя и фыркая, тянули землей груженные телеги.
А к лету, первая звезда с темнеющего неба их проводила,
когда, сложив рубли в карманы, ушли трудяги, -
отметить, вспомнить, выпить.
На утро каменщик усатый укладывал подвал и основанье
и пара плотников выстругивали рамы
в руках их радостно шуршал рубанок.
Дом быстро рос, скрипели доски,
задорным стуком молотки будили соседей сладко спящих.
Причудливый фасад ловил прохожих взоры.
В растянутую доску гвоздь забит последний.
И краска алая, спешила высохнуть, стекая.
Пришли жильцы и дети прыгали в восторге.
Зацокали копытца каблучков.
Отец семейства улыбнулся. Шляпу снял.
Прошествовал. Раскинул руки. ПриобнЯл супругу.
Се царство наше, милые мои! - изрек он.
-- Мы тут блаженны будем!
И были слышны разговоры, и речи школьные
И шепоты прохладными ночами.
Рояль запел, грустил, иль уносился в танце.
Зимой гудела печь.
А к лету окна отворяли, и залетала МОЛОДУХА,
улыбкой МОНЫ одаряя сыновей хозяйских,
и хлопая ступнями босыми, до блеска отмывала стекла;
и напевала тихим голосом сирены, так, что мальчики
в углах попрятавшись от всех, глотали тайны слезы,
боясь умом не повредиться, подобно мореходам
ИтАки древней.
Миллениум прошел. Зима, зима, и вот - тревожный пятый,
В далеком море, семь броненосцев утонули,
Пять тысяч душ на дно с собою...
По улице, звеня, казачьи сотни вихрем уносились.
И девочка шептала: *Это гунны? Иль Фараона конница?
Папан, опять евреи виноваты?*
Война! - в четырнадцатый кричали во дворе.
И мальчики, вдруг повзрослев, ушли из Дома.
Сменялись власти.
Видать, опять евреи виноваты?
Все, господин решился. И с женой поникшей.
Успел в Париж. И новые жильцы смотрели с удивленьем
На брошенную роскошь и хромой рояль.
Сменялся снег на пух кленовый.
И детвора тут снова появлялась,
Галдя, как маленькие галки.
В тридцатые, чреда хозяев мешалась густо,
Как будто тесто в кадке адской.
Их поглощала алчущая Ночь вне Дома
Где с ЧЕРНЫХ ВОРОНКОВ улов возили палачам в РАСХОД.
Лишь только пережили эту нАпасть,
Фугасный гром заухал с неба.
И в день оглохший тишиной
Опять сменилась власть.
Три лета долгие дрожал от страха Дом,
Средь призраков с нездешней речью.
Видать, опять евреи виноваты?
И каркать *Шнелерр* приучалась
Ворон залетных стаи.
Фронт укатился. Вновь топилась печь к Победе.
Носили воду. Грели КЕРОСИНКУ.
Второй этаж ожил, скрепя, на первом отзываясь.
За стенами опять все слышно было и ДОНОСИЛОСЬ все, что НАДО.
На пУрим в Нюрберге сынов амАнских дюжина повешена была.
На новый пУрим в марте, еврейский Бог смахнул
фигуру ГОРЦА с истории доски.
И стало ЛЕГЧЕ говориться.