Аннотация: Ложь, повторенная тысячу раз, становится правдой. (Йозеф Геббельс)
Единожды, молвят, попа ершовского доставили в медвытрезвитель.
В рясе. Подшофе. Можа и со службы... не знаю. Но не по нраву, - говорят, - пришлись местному батюшке палаты кирпичные, не по нутру, ишь, оказались ему милицейские апартаменты и иные строения. Воротило, сказывают, церковника: от скудости, бедности и убожества хмурых казённых помещений.
Посему... служка и давай: безобразничать, проявляя: недовольство и брюзгливость, нервозность и волнение. Почему тот и стал: агрессировать, бузотёрить, да хулиганить, размахивая увесистым золочёным крестом, на цепи, пред лицами в форменных тужурках, выражая явное неуважение к полисменам... низшей их разновидности.
- Соизвольте, - кричит, - сатанинское ваше отродье, доставить меня к попадье, мол, матушке... и ожидающим, мою светлость, верующим! Будьте любезны, - шумит, - сущие богохульники, сопроводить отца святаго - до палат каменных, что на Почтовой! Иначе, - голосит, - прокурора ко мне, демоны, Государева человека!
- Срочно...
- Я, мать вашу, - верещит, - кощунники, сообщу ему, дескать, о тайном похищении духовного служителя верующего нашего люда и кающихся душ! Я доведу, мол, до высокого чина, что по бесовской вашей милости был лишён свободы и общения со своею паствой и прихожанами - церкви нашей Христовой.
Но не помогли священнослужителю: ни воинственная риторика, ни угрозы, ни нескрываемая злоба, сопровождаемая приступами истерического невроза.
- Ты, эфто, - ответствует попу красный картуз, - уважаемый человече, здесь слишком то: не щетинься, не пузырься и не ерепенься, не искри и не лезь, ради Христа, в бутылку! Не печаль и не хмурь бровей своих чёрнявых. Не надрывайся-де... а то вот лопнет, мол, терпение наше, и отходим дубинушкой, аки простого смерда-греховодника или хуже того, сделаем тебе, долгогривому - "ласточку"...
- Век сие крещение, дескать... помнить будешь!
- Не испытывай-де... голубь великатный, нашу толерантность и снисхождение к сану твоему церковному. А прокурора, - говорят, - мы вам сможем организовать, ибо он или тот, который репрезентировался оным пред нами, находится в столь же... незавидном положении и неприглядном свете, как и ваша, монаршья светлость!
Ага... в соседней, рядом, камере.
Сие неведомо мне - быль то иль небыль, правда то иль кривда, а можа и гольное враньё, но оную сказку сказывали мне наши, советские милиционеры. Всё это было бы смешно, когда бы не было от неё так грустно. Нет-нет... не мне, а моим, уже усопшим предкам. Пусть покоятся от суеты земной в Доме Солнца и в Миру Всевышнего.
Проживал когда-то надо мной сосед, уроженец с предалекой Хохляндии, гражданин Неценко... плюнуть бы ему, чёрту лысому, однако ж... в мурло. За всё. Плут был ещё тот, как, впрочем, и его супружница, крещённая маменькой своей - Тонькой. Такая, знаете ль, свободолюбивая архи-бесовка... с худосочным, нескладным телом и железной личностью, коя похотлива уж... очень была и совсем неравнодушна к тем: кто при галстуке, а особенно, при должности.
Вестимо - в портках...
Как захочет, плутовка, пыхнуть к своему распутному ухарю, на сторонку, таки... жди, благоверный, ожидай от неё, чертовки, неприятностей. Ведь... али домой переспать не пустит, али хуже того - жандармам сдаст.
Славная, пардон, для залётного чужака была беспутная бабёшка, хотя... я не видел у неё ничего бабьего, а именно: той животной пещерной и дикого вожделения, которая могла сама по себе: влечь, манить, будить у любого нормального мужичины похоть, желание, страсть. А это, оказывается, дано не каждому индивидууму.
В педикюре, маникюре... при лифчике.
Хотя... оной блудливой мадам тогда и искать то особо никого не надо было. Работая на пищекомбинате, и выпекая сладкие ватрушки с плюшками, она не отказывалась и от фривольных ухаживаний начальствующего над нею субъекта... Мормона.
Кобельеро, надо сказать, ещё тот.
- А вообще, не приведи и Богородица... такую развратницу кому-то привести в хату! Маме. Не они ли это, - ноне думаю, - и меня, вкупе... с сатаной, тем временем, ввели в искушение! Ага... совратили. Ведь именно с тех самых пор, так, скажи, и тянет налево. Так и влечёт на сторону. И к каким бы я знахаркам и ведуньям не ходил... ночами, дабы отговорили от оной греховной напасти, таки... одна пагуба, осложнения и ещё худшая порча, но никак не исцеление. Ведь воспламеняюсь, вишь ли, от одной спички... и дышу потом лишь одним лёгким.
Отож, чрез носопырку... и одной половиной дыхательного органа.
Тонька то ладно, ни к ночи будет помянута, баба, пардон, была в табуне - ходовая. В употреблении. Но разве можно простить и забыть тому Мормону, как в своё логово увлёк тот самец и чернявую мою, смазливую одноклассницу. Пускай я её только и полюбливал, в школе, но в конце концов, обидно же... право. Звучит нелепо, но узнав об этом, я после их адьюлтера, и ревновать её перестал. Совсем.
Извиняюсь, братцы, отвлёкся. О чём это я. Ах, да - о соседской сладкой парочке, в семье которых царила свободная любовь... во всех её, капиталистических проявлениях... и европейских извращениях.
Но неприятности на мою светлую голову свалились не от супружницы, а от самого Неценко. Единожды, помнится... махнул он - поллитровку. Ага... на каждый зрачок.
И плывёт фрукт, видите ль, по улицам, рассусоливая о тщетности бытия, о раннем и нелепом своём, тренировочном браке и некой безысходности. В жизни. Однако, тот не просто шёл, а маршировал, размахивая авоськой. Так бы всё, конечно, ничего, если бы из той плетёной сетки не выглядывал, тупо посматривая на проходящий мимо люд - топор. Да-да, самый, что ни есть... настоящий, металлический - с резным и красивым топорищем. Ручной работы.
Ну-с... парень и дохороводился.
Нашлись благодетели... и пред нескладной фигурой соседушки, находящемуся навеселе... тормознул милицейский ворон, и выросли перед ним глупые тела "архангелов"... с широченными, на погонах, лычками и их постоянными спутницами по жизни: упругими, гибкими и эластичными дубинами.
- Ты, - культурно спрашивают мирно них следующего, гражданина Неценко, - куда это, мол, поспешаешь, пьяная твоя морда! Ты, дескать, пёс смердящий, почто здесь, по прошпекту Интернациональному строевым шагом круги нарезаешь! Откуда-де... у твоей стоеросовой фигуры, самое холодное из всех имеющихся ноне в мире холодных - орудий убийства!
И по загривку дубиной... дубинкой... дубинушкою, а к виску озорника дуло пистоля.
- Ха-ха! Тысяча чертей! - пытался возразить гражданин Неценко, сорвавшись на фальцет. И ну... пред служивыми заискивать, да ломать шапку. - Что это вас заставило при почётном инженере буровых работ так собачиться! Что это, вдруг, вас впечатлило так, что весь ствол в моё ухо затискали! Не слышу же ни черта, да и больно-с...
- Ты, чёрт шелудивый, - интеллигентно вопрошают милиционеры, поводя из стороны в сторону кулаком у его пятака, - по чью же это душу Божью с оным заточенным колуном собрался! Ты, пёс вонючий, где этот острый ледоруб спёр!
На такую сумятицу и сумбур успело, однако ж... собраться много любопытствующего и дошлого уездного люда. Да и как тут не табуниться, коль любит у нас народ такую пакостную картину наблюдать. Лицезреть. Мёдом нашего брата не корми, а дай ему на оном скандальном сборище побывать. Отметиться. Сущая благодать для местного жителя - видеть подобное зрелище лично своим оком, окунуться в скандал собственным рылом. Это, к примеру, как мальчишник для жениха или, скажем, ночной просмотр для сельских пацанов через запотевшее оконце в бане - помывки и купания сексапильных там девчушек голых, али в неглиже.
Вестимо... что пять минут просмотра оного безобразия, а россказней, мать честная, на цельный месяц, а то и на весь год. Кто от кого, вишь ли, носком туфли огрёб пинка, а кто кому-то и в глаз саданул... кастетом. Кто кого-то лесом или полем послал, а кто кому-то и к сопатке приложился, пустив кровушку. А это, извольте-с... уже есмь - членовредительство.
- В морду, - орут, - ему! В харю, бандиту такому... с большой дороги! Ишь, шайтан, чего удумал... с топором по улицам шастать! Ишь... хлебало раззявил. Страшно уже и из хаты нос высунуть! Нельзя уже и кислорода свежего с неба глотнуть! - сетовали и скорбели со стороны одни, брызгая по сторонам ядовитой слюной.
- Вы что, сдурели! Господи, - завозмущался гражданин Неценко, - вразуми, наконец, фараонов! - кричит, забившись тот в конвульсиях. - Супруга который день не открывает мне входную дверь, а топор сей является лишь плотницким инструментом, но никак не орудием преступления! Что это вы, черти безрогие, мол, здесь, в людном месте творите... вытворяете, что вам вздумается, что вам заблагорассудится! Я, - кричит, - дескать, управу то на вас быстренько найду!
- Я вас-де... собак, на чистую воду выведу!
Слово за слово, но кто бы мог ожидать от верзилы крепких и матерных рыданий, которые последовали от оного артиста. Глазищи у него большущие, лицо багрянцем заливается, и откровенно рассопливившись, да пустив слезу с сукровицей из лица, он растревожил всю публику, словно улей; он всполошил массу городского люда, разом слетевшегося, аки мухи на медовуху.
- Ба... Собрались - думает Неценко, - даже те, на кого и не рассчитывал. И что на работе мне не сиделось, не пилось, не болталось. В компашке.
А советские милиционеры так: цивилизованно, негрубо и кулюторно давай: крутить и пинать соседа - в свою: собачью вонючую, без вентиляции, кутузку. Едва, скажи, и запихали его двухметровое тело, кое-как сложив там его вдвое. Напополам. Тут-то, с новой силой и раздался истошный соседский вой, оскорбляющий разум... горожан.
- Дармоеды! Жандармы! Террористы! - стал возмущаться и возражать за ним уже и сам народ. Матом. - Оставьте, мол, в покое нашего советского товарища! Отпустите-де... домой земляка - строителя коммунистического нашего светлого! Дожили-с... что нельзя советскому труженику и пригубить уже опосля работы! Это же ж... исчадие ада, да разве они нас поймут.
- Предать, - кричат, - шайтанов... в портупее - анафеме.
Расталкивая друг друга локтями, сограждане возможно и освободили бы своего земляка из лап от стражей закона и порядка, однако, очень уж... они испытывали боязнь к резиновому, наотмашь бьющему, оружию милиционеров. Но чем больше были овации и попытка оказать бедолаге "медвежью услугу"... тем сильнее и больнее это чувствовал сам Неценко, рвавший на себе от боли волосы, испытывая тем часом на своей шкуре то прорезиненное изделие лауреата, чёрт-те... какой премии.
Однако... с каким бы хомячьим упорством ни отбивался сосед от постовых, как бы не возмущался люд их защитниками, таки... скрутили те каланчу и доставили его в околоток, бросили на кушетку, оставив пребывать в эйфории. Радужные перспективы спасения соседа разом улетучились... рассеявшись, как дым.
А вот и самое в сей истории главное.
Поутру... на первый же заданный Неценко вопрос, тот озорник... в графе - доставленного в участок лица, взял... да и указал мою фамилию - вместо своей. Хорошо, иной раз, знакомые мне работники органов милиции, разобравшись в циничном обмане и фальши, звонили, сообщая о чёрт-те... откуда взявшемся, моём однофамильце, коего в городке то не существовало. Мы разбирались с компетентными на то лицами - в подлоге, долго закатываясь над тем, как смышлёный клиент Неценко их всех: объегорил, одурачил и провёл.
Ага... вокруг пальца.
Но однажды... взялись они, нет-нет, не за Вильяма, понимаете ли, нашего Шекспира, а за меня... за мою персону. И как бы я ни пытался делать вид: что ни честь, ни портки, ни корма мои ни пострадали, но до моих родных дошло то, что я, якобы, однажды сменил место своего постоянного жительства на пребывание в околотке.
Ага... в обезьяннике.
И будто ночлежничал я там не один, а с местным нашим батюшкой, который при тусклом свете, тёмной ночью, на голосе, мне пел: "Оду к радости"... Вестимо, что никому и в башку не пришло... а возможно ли такое, вообще - забрать Око государево в милицейское заведение. Нет-нет... не знаю, как нынче, но в наше время никому из работников милиции и в голову бы такое не взбрело. А кому, скажите, вообще был нужен тот геморрой и лишние неприятности... с моментальным увольнением с работы.
Единожды же, новый полисмен, ни в чём не разобравшись, а возможно, и специально, отправил сведения с сатанинской своей конторы, о задержании неизвестного ему гражданина... с начертанным там моим именем и отчеством - в губернскую прокуратуру.
- Вот те... и нате, хрен, как говорится, в томате!
Сказать, что я охренел - ничего не сказать. Переубеждать проверяющих было бессмысленно, ибо всё одно сделают по-своему. Эка... в Губернии, бездельники, тогда возликовали! Эко, как там, дармоеды, возрадовались. Ведь это же для них командировка, а то значица: и угощения, и мясо дармовое, и масло халявное, а ещё и целый набор овощей и фруктов с полей колхозов и совхозов, на зиму. С периферии.
И вот они уже здесь...
- Тю... Эка, право... какие вы скорые! Только ведь что звонили. Что же, - говорю, - касаемо моего дела, которое вас интересует, то разбирайтесь сами. Только всё это, - поясняю, - бред сивой кобылы! Я ж... всеми фибрами души горю - в работе! Я, можно сказать, днюю и ночую - в процессах! В судах. Мне, - заявляю, - некогда даже глазом просверлить бюстгальтер новоявленной чудо-секретарши, дабы ейной грудкой налюбоваться, а не токмо её коснуться! Насладиться. А вы, чёрт-те... что удумали, а вы, чёрт-те... кому доверились! Это, видимо, мой соседушка, подлец, очередной раз подставил меня, дабы таким образом отмазаться, избежав наказания на работе, сохранив, при том, ещё и право - на премиальные. Да это, скажу вам, и не впервой!
Точно...
Провели чины губернские: опознание мутных личностей, провели очные ставки, допросили со всей своей холуйской прилежностью, запротоколировали с рабской покорностью и... по большому счету удивились, что ни в обезьяннике меня не было, ни в вытрезвителе, который был, с чёрт-те... каких времён на амбарном ржавом замке, а весь его штатный состав давным-давно распущен и получал уже пенсион свой - старческий.
Пшик, что называется, получился, а не проверка, за которую подхалимов хвалят, поощряют и даже... награждают. Ну-с... и хрен ли. Уволили моего соседа, принесли лакейские извинения, затарили под завязку багажники автомашин: выпивкой, овощами и вещами, поводили пред моей переносицей перстом указующим, да и свалили - к чёртовой матери... по месту прописки.
- Alles...
По большому счету... сказать, что пропой, вообще, мне поп когда-нибудь лирическую оду Бетховена, так я пыхнул бы, и сам, к ebene fene... в пустыню, али подался в монастырь.
Отшельником.
Но надобно же было кому-то оное высосать, отсосать из пальца, чтобы сделать больно. Нет, само собой разумеется, что мне все те кляузы и сплетни - до лампы, что мракобесы насочиняли. Всегда всех убеждал, что работал бы я, к примеру, сантехником или, скажем, маслопупом - вагонного депо, так никто никогда и не вспомнил бы, вообще, о моём на земле существовании: ни хорошим словом, ни матерным словцом. А на какого, скажите, даже никудышного и поганенького руководителя не было доноса. Я, например, с такими не знаком.
Но каково это было слышать моим родичам, которым, верно, и была адресована эта ложь. Ложь ради лжи, дабы она достигла желаемого результата: ошеломить, сразить, убить. Чтобы раз и навсегда... совсем.
- И аминь!...
Но не каяться же пред подонками, не челом же бить, преклоняясь пред ними, не падать ниц перед гнилыми душами и не расшаркиваться, в пардоне... перед мерзавцами. Чем, вообще, руководствуются недруги при взбросе в общественное сознание той или иной лжи, так граничащей с преступлением. Паранойя... Типичная паранойя. В болоте родились... в болоте выросли, а квакать, гори они синим пламенем, всё пытаются - по-королевски!
Попам то ладно... вона за них сколь Святых угодников Божиих молится. А за меня некому было молиться. Мне мстили, таки... знамо за что. Ведь какой шорох мы тогда со следователями в трёх районах нашей Губернии навели, сколь тех звёздных полисменов обезвредили, что многие хапуги до сих пор глаз косят и желают плюнуть на мою новую туфлю.
И даже на тень мою, мимо них... проплывающую.
Однако, надо понять, что уголовные дела в отношении них возбуждались: никак - не за блуд, сладострастие и прелюбодеяние, и естественно, не за самогоноварение, а за злоупотребления служебным милицейским положением.
За взятки.
Нежели подумать, таки... они для меня просто говорящие пустые бестолковые головы, при лычках и звёздах на погонах, на которых и внимания то негоже, вообще, было обращать. "Не рой, говорят, другому яму - сам в неё и попадёшь!"... Так оно и вышло... всех подозреваемых суд в конце концов признал - осуждёнными.
Мне, вишь ли - хрен по деревне, а вот родителей зацепило. А помнится, моему спокойствию и безразличию, наплевательству и откровенному хохоту на все эти: наветы, сплетни и слухи... они, известное дело, не возрадовались.
Оно и понятно.
Для них, проживших суровую жизнь, никогда не нарушавших Закона... моральных и нравственных устоев социального социалистического общества - это глас народа, вопиющего рядом: не только им в ухо, но и нашим родным, друзьям, приятелям, соседям.
Знать бы тех подонков, таки... тем временем показал бы: с какой стороны хлеб мажется маслом, а с какой - горчицей! Хотя... их сам Господь наказал, направив: холопствовать, прислуживать и подхалимствовать - в жандармерии. И как тут, скажите, Гоголя нашего, Николая Васильевича, не вспомянуть, что такие мелкие и подлые людишки, кои были в милиции: продадут, обманут, а ещё и пообедает с вами! Недурственно сказано!