Прочёл письмо недлинное твоё...
Оно на почте малость залежалось,
но этот факт в душе не вызвал жалость, -
ну, может быть, мелькнула тень её...
Душа опять во власти непогод, -
ветра нагнали холод, как зимою...
Холостякую, сам посуду мою, -
всего лишь день, а пролетит, как год.
Успеть подумать что-то о своём,
хотя бы о письме твоём недлинном...
Но свет на этом не сошёлся клином,
да и тяжёл я нынче на подъём.
Чего я там наплёл, наговорил?
Факир был пьян, и фокус не удался!
А я сейчас тово, проголодался, -
пожалуй, я пельменей бы сварил.
И вот стою, колдую над водой,
кипящей в алюминевой посуде, -
за давностью и далью неподсуден,
почти свободный, глупый, молодой.
Туда, назад, мгновенный перелёт:
бурчит кишка, дымится сигарета,
я снова жду казённого обеда
и ничего не знаю наперёд -
ни писем тех, что сам я напишу,
ни тех, что запоздало получу я...
Я у дверей столовки, носом чуя
привычную солдатскую лапшу.
И та же туч расплывшаяся тушь,
и тот же молодой свирепый голод,
чужбина, одиночество и холод
нелепо разлучённых наших душ.
Такая даль - вплотную вдруг, в лицо.
А близкое - уже почти утрата:
и то, что мной написано когда-то,
и это небольшое письмецо.
И что слова? Исчезнут, растворясь
во времени и ветреном просторе.
А нам дано лишь самое простое -
поддерживать прерывистую связь.
Держать её, родимую, тянуть!
Вот нагрузил же кто-то нас заданьем...
А с тем, что письма ходят с опозданьем,
придётся примириться как-нибудь.
* * *
Возраст опасный, облик невинный -
весь сквозняками продут.
Дорога на танцы, очередь в винный,
яблочный терпкий продукт.
Сухое с креплёным, сладкое с горьким,
безумная юная смесь...
Век был, как день тот, немыслимо долгим -
был, да закончился весь.
Фонарь у подъезда, походный транзистор,
лавочка в пару досок,
гитарный негромкий аккорд неказистый,
сорванный голосок.
Клешёные брюки, болоньевый плащик,
счастье за горсть пятаков...
Год пролетевший, возраст пропащий,
свистнул - и был он таков.
Грустные песни, бодрые марши,
кем-то забытый куплет...
С веком прошедшим и всё стало старше
сразу на сотню лет.
* * *
А всё не о том о чём-то,
ведь надо не для отчёта,
а надо, как для допроса,
да не дорос... А?
* * *
ВОСПОМИНАНИЕ ОБ УДСКОМ
Какая мысль таится в том,
что я живу, курю табак,
гостями приглашаю в дом
знакомых вежливых собак?
Они наивно-простодушны,
и отпечатки мокрых лап
я молча тряпкою высушиваю,-
покорнейший слуга и раб.
Им непонятно содержанье
царящей антисуеты
в моей прокуренной державе,
где все уставы непросты.
Какая мысль таится в том,
что я за ними тру полы?
Собаки покидают дом,
недоумения полны.
Какая мысль таится в том,
что вспомнилось среди зимы?
А я сижу с раскрытым ртом
и думаю: какая мы...
Я вспоминаю об Удском, -
какая мысль таится в том?
* * *
Как давно не пел я песен
за столом в своём кругу.
За чужим бываю весел,
а вот спеть я не могу.
И бывает, хоть напейся,
хоть умри, а - ни гугу.
Не хочу чужих я песен,
а своих - я не могу.
Слушатель не то, чтоб разный,
и не то, что - берегу...
Я, бывает, спеть и рад бы,
да вот как-то не могу.
Улыбаюсь поневоле:
Подыграть? Я подберу!..
Не играл такие роли,
а - поддерживай игру...
Нет, не разожму я первым
окривевших пьяно губ.
Может, я совсем не пел бы,
да вот как-то не могу.
* * *
Так холодно, так пусто ныне,
такая долгая зима...
Заносит снег изгибы линий
незавершённого письма.
Стихи-зверьки все разбежались,
к себе испытывая жалость,
и строчки-птицы разлетелись,-
к чему терпеть такую ересь,
как несвобода, холод, скука,
хотя бывало и скучней?
Но убегают, вот в чём штука,
и улетают,- им видней.
И открывают дверцы клеток,
и убегают в снегопад,
когда след редок и нерезок,
а сторожа уходят спать.
И тщетны на пути капканы,
ловушки, ружья и силки,-
зверьё уйдёт. как будто канет,
а птиц полёты высоки.
И впопыхах охотник дома
волшебный обронил манок
и никого прельстить не смог,
и нет стрелы, и лук изломан.
Зови, свисти, - и всё напрасно:
оставлен дома твой манок,-
какие сети ни забрасывай,
как ни сбивай в погоне ног.
Лишь облака - твоя добыча,
и то - обман, всего лишь дым...
И входит исподволь в обычай
стрелять по цели холостым.
Охотники! В такую зиму,
когда бело до пустоты,
поймите, что недостижимо
стрелять в бумажные листы!
...Но проступило многоточье,
но пролетел птенец-строка...
Оружье кто-то спешно точит, -
следы виднеются пока.
* * *
Мы мотались по белому свету,
запылили изрядно глаза,
всё казалось, что счастья нам нету,
и на дальние шли голоса.
Не сносивши, меняли одежды,
не согревшись, мы шли в холода,
и опять отголоски надежды
заводили нас чёрт-те-куда.
Покрутило слепых, помотало,
понапрасну мы тёрли глаза.
Счастья не было - счастья не стало,
да прошибла однажды слеза.
Наблукалась душа нараспашку, -
сколько их, что промчались насквозь?
Мы последнюю сняли рубашку:
обогрейся, неведомый гость!
Посидим, подсчитаем убытки
да оплачем забытую прыть, -
побираемся с миру по нитке
опалённую душу прикрыть.
Что искали мы: чёрта ли, бога?
С кем остались? Не видно лица.
А в глазах всё дорога, дорога -
без конца, без конца, без конца.
* * *
Задаётся ли вопросом
тополь: Быть или не быть? -
Будет век, прямой и босый,
на ветру холодном стыть.
Ни спалить себя не может,
ни под корень топором,
ни уйти, ни сбросить ноши...
И надежда только в том,
что покров судьбы бездарной
взрежет молнии полёт,
и она одним ударом
все сомнения прервёт!..