Баркер Клайв : другие произведения.

Книги Крови, том 3

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  
  
  
  Клайв Баркер
  Книги Крови, том 3
  
  
      Сын целлулоида
  
  
  
  ПЕРВЫЙ: ТРЕЙЛЕР
  
  
  Барберио чувствовал себя прекрасно, несмотря на пулю. Конечно, у него защемляло в груди, если он дышал слишком тяжело, а рана на бедре была не слишком приятной на вид, но он уже бывал в яме и выходил оттуда улыбающимся. По крайней мере, он был свободен: это было главное. Он поклялся, что никто и никогда больше не посадит его за решетку, он скорее покончит с собой, чем снова попадет под стражу. Если ему не повезет и они загонят его в угол, он засунет пистолет себе в рот и разнесет макушку. Они ни за что не потащат его обратно в камеру живым.
  
  Жизнь слишком длинна, если ты заперт и считаешь ее по секундам. Ему потребовалось всего пару месяцев, чтобы усвоить этот урок. Жизнь была долгой, однообразной и изнуряющей, и если ты не был осторожен, то вскоре начинал думать, что лучше умереть, чем продолжать существовать в той дыре дерьма, в которую они тебя загнали. Лучше затянуть себя за пояс посреди ночи, чем терпеть скуку еще двадцать четыре часа, все восемьдесят шесть тысяч четыреста секунд из них. Поэтому он пошел ва-банк.
  
  Сначала он купил пистолет на тюремном черном рынке. Это стоило ему всего, что у него было, и пригоршни денег, которые ему пришлось бы зарабатывать на свободе, если бы он хотел остаться в живых. Затем он сделал самый очевидный ход в книге: он взобрался на стену. И тот бог, который присматривал за грабителями винных магазинов в этом мире, присматривал в ту ночь за ним, потому что, будь он проклят, если он не перелез через стену и не ушел, даже собака не обнюхала его пятки.
  
  А копы? Почему они все испортили с воскресенья, разыскивая его там, где он никогда не бывал, задерживая его брата и невестку по подозрению в укрывательстве, когда они даже не знали, что он сбежал, распространяя Информационный бюллетень с описанием того, каким он был до заключения, на двадцать фунтов тяжелее, чем сейчас. Все это он услышал от Джеральдин, леди, за которой он ухаживал в старые добрые времена, которая дала ему перевязочный материал для ноги и бутылку Southern Comfort, которая теперь была почти пуста в его кармане. Он взял выпивку и сочувствие и пошел своей дорогой, доверившись легендарному идиотизму закона и бога, который завел его так далеко.
  
  Синг-Синг он называл этого богом. Представлял его толстым парнем с ухмылкой от одного уха до другого, с первоклассной салями в одной руке и чашкой темного кофе в другой. В сознании Барберио Синг-Синг пахнул как сытый желудок в мамином доме, в те дни, когда мама еще была не в себе, а он был ее гордостью и радостью.
  
  К сожалению, Синг-Синг смотрел в другую сторону, когда единственный коп с острым зрением во всем городе увидел, как Барберио осушает свою змею в глухом переулке, и узнал его по тому устаревшему ориентировке. Молодой полицейский, на вид ему было не больше двадцати пяти, стремился стать героем. Он был слишком туп, чтобы усвоить урок предупредительного выстрела Барберио. Вместо того, чтобы спрятаться и позволить Барберио сделать перерыв, он форсировал ситуацию, идя прямо на него по переулку.
  
  У Барберио не было выбора. Он выстрелил.
  
  Полицейский открыл ответный огонь. Синг-Синг, должно быть, вмешался где-то там, сбив копу прицел, так что пуля, которая должна была найти сердце Барберио, попала ему в ногу и направила ответный выстрел прямо в нос копу. Орлиный глаз упал, как будто только что вспомнил о встрече с землей, а Барберио был далеко, ругающийся, истекающий кровью и напуганный. Он никогда раньше не стрелял в человека, и начал с полицейского. Неплохое введение в ремесло.
  
  Однако Синг-Синг все еще была с ним. Пуля в ноге болела, но Джеральдина остановила кровь, алкоголь сотворил чудеса с болью, и вот полдня спустя он был здесь, уставший, но живой, проскакав половину пути через город, настолько кишащий мстительными копами, что это было похоже на парад психов на Полицейском балу. Теперь все, о чем он просил своего защитника, - это место, где можно немного отдохнуть. Ненадолго, ровно столько, чтобы отдышаться и спланировать дальнейшие действия. Час или два с закрытыми глазами тоже не прошли бы даром.
  
  Дело в том, что у него болел живот, глубокая, гложущая боль, которую он испытывал все чаще и чаще в эти дни. Может быть, он найдет телефон, когда немного отдохнет, и снова позвонит Джеральдин, попросит ее уговорить врача осмотреть его. Он планировал выбраться из города до полуночи, но сейчас это не выглядело правдоподобным вариантом. Как бы это ни было опасно, ему придется остаться в этом районе на ночь и, возможно, большую часть следующего дня; вырваться на открытую местность, когда он немного восстановит силы и вытащит пулю из ноги.
  
  Боже, но у него свело живот. Он предположил, что это была язва, вызванная грязными помоями, которые в тюрьме называли едой. У многих парней там были проблемы с животом и мусоропроводом. Он был чертовски уверен, что ему станет лучше после нескольких дней пиццы и пива.
  
  Слова "рак" не было в словаре Барберио. Он никогда не думал о неизлечимой болезни, особенно в отношении себя. Это было бы похоже на то, как кусок говядины на бойне беспокоится о вросшем копыте, когда делает шаг навстречу оружию. Человек его профессии, окруженный смертоносными инструментами, не ожидает, что умрет от злокачественной опухоли в животе. Но вот что это была за боль.
  
  На стоянке за кинотеатром "Муви Палас" раньше был ресторан, но три года назад его уничтожил пожар, и земля так и не была расчищена.
  
  Это была плохая спецификация для восстановления, и никто не проявлял особого интереса к этому месту. Когда-то район был оживленным, но это было в шестидесятых- начале семидесятых. В течение бурного десятилетия места развлечений - рестораны, бары, кинотеатры - процветали. Затем наступил неизбежный спад. Все меньше и меньше детей приходило сюда, чтобы потратить свои деньги: появлялись новые заведения, которые можно было посетить. Бары закрылись, за ними последовали рестораны. Только Дворец кино остался символическим напоминанием о более невинных днях в районе, который с каждым годом становился все более безвкусным и опасным.
  
  Джунгли вьюнков и сгнивших бревен, которыми был усеян пустырь, прекрасно подходили Барберио. Нога у него подкашивалась, он спотыкался от явной усталости, а боль в животе усиливалась. Нужно было найти место, чтобы приклонить его липкую голову, и чертовски быстро. Заканчивайте с "Южным комфортом" и подумайте о Джеральдине.
  
  Было половина второго ночи; стоянка служила местом свиданий для кошек. Они испуганно побежали через сорняки высотой в человеческий рост, когда он отодвинул несколько бревен ограды и скользнул в тень. В убежище воняло мочой, людьми и кошками, мусором, старыми кострами, но чувствовалось, что это святилище. В поисках поддержки у задней стены кинотеатра "Дворец кино" Барберио оперся на предплечье, и его вырвало южным комфортом и кислотой. Чуть дальше вдоль стены какие-то ребята соорудили импровизированное логово из балок, почерневших от огня досок и рифленого железа. Идеальное, подумал он, убежище внутри убежища. Синг-Синг улыбался ему, весь в жирных отбивных. Слегка постанывая (сегодня вечером живот действительно болел), он, пошатываясь, прошел вдоль стены к пристройке и нырнул в дверь.
  
  Кто-то еще использовал это место для сна: он почувствовал влажную мешковину под рукой, когда садился, и где-то слева от него звякнула бутылка о кирпич. Поблизости стоял запах, о котором он не хотел слишком много думать, как будто канализация дала задний ход. В целом, это было отвратительно, но так было безопаснее, чем на улице. Он сел, прислонившись спиной к стене кинотеатра "Дворец кино", и выдохнул свои страхи долгим, медленным вдохом.
  
  Не более чем в квартале, может быть, в половине квартала, раздался вой полицейской машины, похожий на детский в ночи, и его недавно приобретенное чувство безопасности исчезло без следа. Они приближались для убийства, он знал это. Они просто играли с ним, позволяя ему думать, что его нет, все время кружили по нему, как акулы, гладкие и бесшумные, пока он не слишком устал, чтобы оказывать какое-либо сопротивление. Боже: он убил полицейского, чего бы они с ним только не сделали, оказавшись с ним наедине. Они бы его распяли.
  
  Ладно, Синг-Синг, что теперь? Убери это удивленное выражение со своего лица и вытащи меня из этого.
  
  На мгновение ничего. Затем бог мысленно улыбнулся, и совершенно случайно он почувствовал, как петли впиваются ему в спину.
  
  Черт! Дверь. Он стоял, прислонившись к двери.
  
  Кряхтя от боли, он повернулся и провел пальцами по аварийному люку у себя за спиной. Судя по прикосновению, это была небольшая вентиляционная решетка площадью не более трех квадратных футов. Возможно, он вел в подвал или, может быть, на чью-то кухню - какого черта? Внутри было безопаснее, чем снаружи: это был первый урок, который получал новорожденный ребенок.
  
  Песня сирены продолжала завывать, заставляя кожу Барберио покрываться мурашками. Отвратительный звук. Его сердце учащенно забилось, услышав это.
  
  Его толстые пальцы прошлись по боковой стороне решетки в поисках какого-нибудь замка, и, черт возьми, там был висячий замок, такой же покрытый ржавчиной, как и остальные металлические детали.
  
  Давай, пой-пой, молился он, все, о чем я прошу, еще один перерыв, впусти меня, и я клянусь, что я твой навсегда.
  
  Он потянул за замок, но, черт возьми, тот не собирался поддаваться так легко. Либо замок был сильнее, чем казалось, либо он был слабее. Возможно, немного того и другого.
  
  Машина приближалась с каждой секундой. Вой заглушил звук его собственного прерывистого дыхания.
  
  Он вытащил пистолет "Убийца полицейских" из кармана пиджака и использовал его в качестве курносого ломика. Он не смог сильно надавить на эту штуковину, она была слишком короткой, но пара выруганных рывков сделали свое дело. Замок поддался, на его лицо посыпались чешуйки ржавчины. Он только что подавил торжествующий возглас.
  
  Теперь нужно открыть решетку, выбраться из этого жалкого мира во тьму.
  
  Он просунул пальцы сквозь решетку и потянул. Боль, непрерывная боль, которая пробежала от живота к кишечнику и ноге, заставила его голову закружиться. Откройся, будь ты проклят, сказал он решетке, сезам, откройся.
  
  Дверь открылась.
  
  Она внезапно открылась, и он упал обратно на промокшую мешковину. Мгновение - и он снова был на ногах, вглядываясь в темноту внутри этой тьмы, которая была интерьером Дворца кино.
  
  Пусть приедет полицейская машина, жизнерадостно подумал он, у меня есть свое убежище, чтобы согреться. И там было тепло: фактически, почти жарко. Воздух из дыры пах так, словно кипел там очень долгое время.
  
  Его ногу свело судорогой, и было чертовски больно, когда он протащил себя через дверь в сплошную черноту за ней. Как раз в тот момент, когда он это сделал, сирена поблизости завернула за угол, и детский вопль стих. Не тот ли это топот законопослушных ног, который он слышал на тротуаре?
  
  Он неуклюже повернулся в темноте, его нога была словно прикована к полу, ступня казалась размером с арбуз, и потянул за собой решетчатую дверь. Удовлетворение было от того, что подняли подъемный мост и оставили врага на другой стороне рва, почему-то не имело значения, что они могли открыть дверь так же легко, как и он, и последовать за ним внутрь. Как ребенок, он был уверен, что здесь его никто не найдет. Пока он не мог видеть своих преследователей, его преследователи не могли видеть его.
  
  Если копы действительно нырнули на стоянку, чтобы найти его, он их не слышал. Возможно, он ошибся, возможно, они охотились за каким-то другим бедолагой на улице, а не за ним. Ну ладно, неважно. Он нашел себе хорошую нишу, чтобы немного отдохнуть, и это было прекрасно.
  
  Забавно, в конце концов, воздух здесь был не таким уж плохим. Это был не застоявшийся воздух подвала или чердака, атмосфера в тайнике была живой. Не свежий воздух, нет, дело было не в этом, от него, конечно, пахло застарелым и застоявшимся, но, тем не менее, он гудел. Это буквально звенело у него в ушах, от этого кожу покалывало, как от холодного душа, это заползало в нос и вызывало в голове самые странные мысли. Это было похоже на то, что он был под кайфом: ему было так хорошо. Его нога больше не болела, а если и болела, то он был слишком отвлечен картинками в голове. Он был переполнен картинками: танцующие девушки и целующиеся пары, прощания на вокзалах, старые темные дома, комики, ковбои, подводные приключения - сцены, в которых он никогда не жил и за миллион лет, но которые сейчас волновали его как неопровержимый опыт. Ему хотелось плакать при прощании, за исключением того, что он хотел смеяться над комиками, за исключением того, что девушкам нужно было глазеть, а ковбоям - кричать.
  
  Что это вообще за место? Он вглядывался сквозь очарование фотографий, которые были чертовски близки к тому, чтобы завладеть его глазами. Он находился в пространстве шириной не более четырех футов, но высотой, освещенном мерцающим светом, который пробивался сквозь трещины во внутренней стене. Барберио был слишком сбит с толку, чтобы распознать происхождение света, и его шумящие уши не могли разобрать диалог с экрана по другую сторону стены. Это был "Сатирикон", второй из двух фильмов Феллини, которые The Palace показывали поздно вечером в качестве двойного полнометражного фильма в ту субботу.
  
  Барберио никогда не смотрел фильм, даже не слышал о Феллини. Это вызвало бы у него отвращение (педерастический фильм, итальянское дерьмо). Он предпочитал подводные приключения, фильмы о войне. О, и танцующие девушки. Все, что связано с танцующими девушками.
  
  Забавно, хотя он был совсем один в своем убежище, у него было странное ощущение, что за ним наблюдают. Сквозь калейдоскоп программ Басби Беркли, прокручивавшийся внутри его черепа, он чувствовал, что за ним наблюдают глаза, не несколько - тысячи. Чувство было не настолько сильным, чтобы захотелось выпить за него, но они всегда были рядом, смотрели на него так, словно на него стоило посмотреть, иногда смеялись над ним, иногда плакали, но в основном просто таращились голодными глазами.
  
  Правда была в том, что он все равно ничего не мог с ними поделать. Его конечности отказали; он вообще не чувствовал ни рук, ни ног. Он не знал, и, вероятно, было лучше, что он не знал, что он разорвал свою рану, попав в это место, и истекал кровью до смерти.
  
  Около двух пятидесяти пяти ночи, когда "Сатирикон" Феллини подошел к своему неоднозначному завершению, Барберио умер в пространстве между задней частью здания и задней стеной кинотеатра.
  
  Дворец кино когда-то был Залом Миссии, и если бы он поднял глаза, умирая, то, возможно, увидел бы неумелую фреску с изображением Ангельского Воинства, которая все еще виднелась сквозь грязь, и предположил бы свое собственное Предположение. Но он умер, наблюдая за танцующими девушками, и это его устраивало.
  
  Фальшивая стена, та, что пропускала свет с обратной стороны экрана, была возведена как импровизированная перегородка, чтобы скрыть фреску с изображением Воинства. Это казалось более уважительным поступком, чем постоянно закрашивать Ангелов, и, кроме того, человек, заказавший изменения, наполовину подозревал, что пузырь кинотеатров рано или поздно лопнет. Если бы это было так, он мог бы просто снести стену, и он вернулся бы в бизнес для поклонения Богу, а не Гарбо.
  
  Этого так и не произошло. Пузырь, хотя и хрупкий, так и не лопнул, и фильмы продолжались. Сомневающийся Фома (его звали Гарри Кливленд) умер, и пространство было забыто. Никто из ныне живущих даже не подозревал о ее существовании. Если бы Барберио обыскал город сверху донизу, он не смог бы найти более тайного места для смерти.
  
  Однако пространство, сам воздух, жил своей собственной жизнью в течение этих пятидесяти лет. Подобно резервуару, он принимал на себя электрические взгляды тысяч глаз, десятков тысяч глаз. Полвека кинозрители жили опосредованно на экране кинотеатра "Дворец кино", перенося свои симпатии и страсти на мерцающую иллюзию, энергия их эмоций набирала силу, как забытый коньяк в этом скрытом воздушном потоке. Рано или поздно он должен разрядиться. Все, чего ему не хватало, - это катализатора.
  
  Пока у Барберио не заболел рак.
  
  
  ДВА: ГЛАВНАЯ ОСОБЕННОСТЬ
  
  
  Проторчав в тесном фойе кинотеатра "Дворец кино" минут двадцать или около того, молодая девушка в платье с вишнево-лимонным принтом начала выглядеть явно взволнованной. Было почти три часа ночи, и ночные просмотры фильмов давно закончились.
  
  Прошло восемь месяцев с тех пор, как Барберио умер в задней части кинотеатра, восемь медленных месяцев, в течение которых бизнес был в лучшем случае неоднородным. Тем не менее, ночной двойной счет по пятницам и субботам всегда собирал посетителей. Сегодня вечером смотрели два фильма Иствуда: спагетти-вестерны. Девушка в вишневом платье не показалась Берди большой поклонницей вестерна; на самом деле это был не женский жанр. Возможно, она пришла за Иствудом, а не за насилием, хотя Берди никогда не видела привлекательности в этом вечно прищуренном лице.
  
  "Могу я вам помочь?" - спросила Берди.
  
  Девушка нервно посмотрела на Берди.
  
  "Я жду своего парня", - сказала она. "Дин".
  
  "Вы потеряли его?"
  
  "Он пошел в туалет в конце фильма и до сих пор не вышел".
  
  "Чувствовал ли он себя... эээ... болен?"
  
  "О нет", - быстро сказала девушка, защищая своего кавалера от такого пренебрежения к его трезвости.
  
  Я попрошу кого-нибудь пойти и поискать его, - сказала Берди. Было поздно, она устала, и скорость спадала. Идея проводить в этой дыре больше времени, чем ей было строго необходимо, не была особенно привлекательной. Она хотела домой; в постель и выспаться. Просто выспаться. В тридцать четыре года она решила, что выросла из секса. Кровать предназначена для сна, особенно для полных девушек.
  
  Она толкнула вращающуюся дверь и просунула голову в кинотеатр. Ее окутал терпкий запах сигарет, попкорна и людей; здесь было на несколько градусов жарче, чем в фойе.
  
  "Рикки?"
  
  Рики запирал запасной выход в дальнем конце кинотеатра.
  
  - Этот запах полностью исчез, - крикнул он ей.
  
  "Хорошо". Несколько месяцев назад в кинотеатре у экрана стояла адская вонь.
  
  "Что-то мертвое на стоянке по соседству", - сказал он.
  
  - Ты не мог бы мне помочь на минутку? - крикнула она в ответ.
  
  "Чего ты хотел?"
  
  Он неторопливо направился к ней по устланному красным ковром проходу, ключи позвякивали у него на поясе. На его футболке было написано "Только молодые умирают хорошими".
  
  - Проблема? - спросил он, высморкавшись.
  
  "Здесь есть девушка. Она говорит, что потеряла своего парня в сортире".
  
  Рики выглядел огорченным.
  
  "В Сортире?"
  
  "Правильно. Не могли бы вы взглянуть? Вы не возражаете, не так ли?"
  
  И она могла бы для начала воздержаться от острот, подумал он, слабо улыбнувшись ей. В эти дни они почти не разговаривали. Слишком много раз бывали вместе в кайф: в долгосрочной перспективе это всегда наносило сокрушительный удар по дружбе. Кроме того, Берди сделал несколько очень нелицеприятных (точных) замечаний о своих сообщниках и ответил залпом из всех орудий. После этого они не разговаривали три с половиной недели. Теперь наступило неудобное перемирие, больше ради здравомыслия, чем чего-либо еще. Оно не соблюдалось скрупулезно.
  
  Он развернулся, побрел обратно по проходу и прошел в ряд E через кинотеатр к уборной, по пути отодвигая сиденья. Они знавали лучшие дни, эти места: где-то в районе "Now Voyager". Теперь они выглядели основательно потрепанными: нуждались в ремонте или полной замене. Только в ряду E четыре сиденья были изрезаны, не подлежащие ремонту, теперь он насчитал пятое увечье, которое было новым сегодня вечером. Какому-нибудь безмозглому пацану наскучили фильм и / или его девушка, и он слишком обкурен, чтобы уйти. Время было, когда он сам делал что-то подобное: и считал это ударом во имя свободы по капиталистам, которые заправляли этими заведениями. Время было, когда он натворил много чертовски глупых вещей.
  
  Берди наблюдала, как он нырнул в мужской туалет. "Он получит от этого удовольствие", - подумала она с лукавой улыбкой, - "это просто его профессия". И подумать только, когда-то она запала на него, в старые времена (шесть месяцев назад), когда худые, как бритва, мужчины с носами, как у Дюранте, и энциклопедическими знаниями фильмов о де Ниро действительно были в ее стиле. Теперь она увидела его таким, какой он был, обломки с затонувшего корабля надежды. Все еще помешанный на таблетках, все еще теоретический бисексуал, все еще преданный ранним фильмам Полански и символическому пацифизму. В любом случае, что за наркотик был у него между ушами? То же самое, что было у нее, упрекнула она себя, подумав, что в этой заднице есть что-то сексуальное.
  
  Она подождала несколько секунд, наблюдая за дверью. Когда он не появился, она на мгновение вернулась в фойе, чтобы посмотреть, как дела у девушки. Она курила сигарету, как актриса-любитель, которая не научилась это делать, прислонившись к перилам, ее юбка задралась, когда она почесывала ногу.
  
  "Колготки", - объяснила она.
  
  Менеджер отправился на поиски Дина.'
  
  "Спасибо", - нацарапала она. "У меня от них сыпь, у меня на них аллергия".
  
  На хорошеньких ножках девушки были пятна, которые изрядно подпортили эффект.
  
  "Это потому, что мне жарко и я встревожена", - рискнула она. "Всякий раз, когда мне жарко и я встревожена, у меня начинается аллергия".
  
  "О".
  
  "Знаешь, Дин, наверное, сбежал, когда я повернулся к нему спиной. Он бы так и сделал. Ему наплевать. Ему все равно".
  
  Берди видела, что она вот-вот расплачется, и это было тяжело. Она плохо переносила слезы. Устраивала перепалки, даже драки, ладно. Слезы никуда не годились.
  
  "Все будет хорошо" - это все, что она смогла сказать, чтобы сдержать слезы.
  
  "Нет, это не так", - сказала девушка. "Это не будет нормально, потому что он ублюдок. Он обращается со всеми как с грязью. - Она раздавила недокуренную сигарету острым носком своей вишневой туфли, уделяя особое внимание тому, чтобы погасить каждую тлеющую частичку табака.
  
  "Мужчинам все равно, не так ли?" - спросила она, глядя на Берди снизу вверх с трогательной прямотой. Под искусным макияжем ей было лет семнадцать, определенно не намного больше. Ее тушь была немного размазана, а под глазами виднелись круги усталости.
  
  "Нет", - ответил Берди, исходя из болезненного опыта. "Нет, они этого не делают".
  
  Берди с сожалением подумала, что никогда не выглядела так привлекательно, как эта усталая нимфетка. Ее глаза были слишком маленькими, а руки толстыми. (Будь честна, девочка, ты вся толстая.) Но руки были ее худшей чертой, она убедила себя в этом. Были мужчины, и их было много, которым нравились большая грудь, внушительная задница, но ни одному мужчине, которого она когда-либо знала, не нравились толстые руки. Они всегда хотели иметь возможность обхватить запястье своей девушки большим и указательным пальцами, это был примитивный способ измерить привязанность. Однако ее запястья, если она и была жестока к себе, были практически неразличимы. Ее толстые руки превратились в толстые передние конечности, которые через некоторое время превратились в толстые предплечья. Мужчины не могли обхватить ее запястья, потому что у нее не было запястий, и это отчуждало их. Ну, во всяком случае, это была одна из причин. Она также была очень умной: и это всегда было недостатком, если ты хотела, чтобы мужчины были у твоих ног. Но из всех вариантов того, почему она никогда не добивалась успеха в любви, она выбрала толстые руки как наиболее вероятное объяснение.
  
  В то время как у этой девушки были руки тонкие, как у балийской танцовщицы, ее запястья казались тонкими, как стекло, и примерно такими же хрупкими.
  
  Тошнотворно, на самом деле. Она, вероятно, была паршивым собеседником в придачу. Боже, у девушки были все преимущества.
  
  "Как тебя зовут?" - спросила она.
  
  "Линди Ли", - ответила девушка.
  
  Это было бы так.
  
  Рики подумал, что совершил ошибку. Это не может быть туалетом, сказал он себе.
  
  Он стоял там, что казалось главной улицей пограничного городка, который он видел в двух сотнях вестернов. Казалось, бушевала пыльная буря, заставляя его прищуриться от жгучего песка. Сквозь завихрение охристо-серого воздуха он, как ему показалось, различил Универсальные магазины, офис шерифа и Салун. Они стояли вместо туалетных кабинок. Необязательно, рядом с ним на горячем ветру пустыни танцевала травка. Земля под его ногами была утрамбованным песком: никаких признаков плитки. Никаких признаков чего-либо, хоть отдаленно напоминающего туалет.
  
  Рики посмотрел направо, вниз по улице. Там, где должна была быть дальняя стена сортира, улица отступала в принудительной перспективе в нарисованную даль. Конечно, это была ложь, все это было ложью. Несомненно, если бы он сосредоточился, то начал бы видеть сквозь мираж, чтобы выяснить, как это было достигнуто; проекции, скрытые световые эффекты, задники, миниатюры; все уловки ремесла. Но хотя он сконцентрировался настолько сильно, насколько позволяло его слегка растерянное состояние, он, казалось, просто не мог просунуть пальцы под край иллюзии, чтобы снять ее обратно.
  
  Ветер просто продолжал дуть, сорняк продолжал расти. Где-то во время шторма хлопала дверь сарая, открывалась и снова хлопала под порывами ветра. Он даже чувствовал запах лошадиного навоза. Эффект был настолько чертовски идеальным, что у него перехватило дыхание от восхищения.
  
  Но кто бы ни создал этот необычный набор, он доказал свою правоту. Он был впечатлен: теперь пришло время остановить игру.
  
  Он повернулся обратно к двери туалета. Она исчезла. Стена пыли стерла ее, и внезапно он почувствовал себя потерянным и одиноким.
  
  Дверь сарая продолжала хлопать. Голоса перекликались в усиливающуюся бурю. Где были Салун и офис шерифа? Они тоже были затемнены. Рики испытал то, чего не испытывал с детства: панику от потери руки опекуна. В данном случае потерянным родителем был его рассудок.
  
  Где-то слева от него в глубине бури прозвучал выстрел, и он услышал, как что-то просвистело у него в ухе, затем почувствовал острую боль. Он осторожно поднял руку к мочке уха и коснулся места, которое болело. Часть его уха была отстрелена, на мочке виднелся аккуратный надрез. Его серьга в ухе отсутствовала, а на пальцах была кровь, настоящая кровь. Кто-то либо просто промахнулся, не снес ему голову, либо действительно разыгрывал дурацких ублюдков.
  
  "Эй, чувак", - обратился он к героям этой жалкой фантастики, крутанувшись на каблуках, чтобы посмотреть, сможет ли он определить местонахождение агрессора. Но он никого не увидел. Пыль полностью окутала его: он не мог безопасно двигаться ни назад, ни вперед. Стрелок мог быть очень близко, ожидая, когда он сделает шаг в его сторону.
  
  "Мне это не нравится", - сказал он вслух, надеясь, что реальный мир каким-то образом услышит его и вмешается, чтобы спасти его измученный разум. Он порылся в кармане джинсов в поисках одной-двух таблеток, чего угодно, что могло бы улучшить ситуацию, но мгновенный солнечный свет закончился, даже скромного валиума в кармане не нашлось. Он чувствовал себя голым. Что за время потеряться в кошмарах Зейна Грея.
  
  Прозвучал второй выстрел, но на этот раз свиста не было. Рики был уверен, что это означало, что в него стреляли, но поскольку не было ни боли, ни крови, трудно было быть уверенным.
  
  Затем он безошибочно узнал хлопанье двери салуна и стон другого человека где-то рядом. На мгновение в шторме показалась слеза. Видел ли он салун сквозь нее и молодого человека, спотыкающегося, выходящего, оставляя за собой нарисованный мир столов, зеркал и стрелков? Прежде чем он смог как следует сосредоточиться, разрыв был зашит песком, и он усомнился в этом зрелище. Затем, к своему ужасу, молодой человек, которого он искал, оказался там, в футе от него, с посиневшими от смерти губами, падающий вперед в объятия Рики. Он был одет для роли в этом фильме не больше, чем Рики. Его куртка-бомбер была точной копией стиля пятидесятых, на футболке было изображено улыбающееся лицо Микки Мауса.
  
  Левый глаз Микки был налит кровью и все еще кровоточил. Пуля безошибочно попала в сердце молодого человека.
  
  Он использовал свой последний вздох, чтобы спросить: "Что, черт возьми, происходит?" - и умер.
  
  Что касается last words, то им не хватало стиля, но они были глубоко прочувствованы. Рики мгновение смотрел в застывшее лицо молодого человека, затем мертвый груз в его руках стал слишком тяжел, и у него не было другого выбора, кроме как отпустить его. Когда тело упало на землю, пыль, казалось, на мгновение превратилась в испачканную мочой плитку. Затем вымысел снова взял верх, и пыль закружилась, и тамбурин рухнул, и он оказался посреди Главной улицы Дедвуд Галч, а у его ног лежало тело.
  
  Рики почувствовал в своем организме что-то очень похожее на холодную индейку. Его конечности затанцевали, как у вируса, и им овладело очень сильное желание помочиться. Еще полминуты, и он намочил штаны.
  
  Где-то, подумал он, где-то в этом диком мире есть писсуар. Стена покрыта граффити с номерами, по которым могут звонить помешанные на сексе, на плитках нацарапано "Это не убежище от радиоактивных осадков" и куча непристойных рисунков. Здесь есть бачки для воды, безбумажные держатели рулонов туалетной бумаги и сломанные сиденья. Здесь стоит отвратительный запах мочи и застарелых пердежей. Найди это! во имя Бога, найдите настоящую вещь, прежде чем вымысел нанесет вам непоправимый ущерб.
  
  Если, ради аргументации, Салун и Универсальные магазины - это туалетные кабинки, то писсуар должен быть позади меня, рассуждал он. Так что отойди. Это не принесет тебе большего вреда, чем оставаться здесь, посреди улицы, пока кто-то стреляет в тебя.
  
  Два шага, два осторожных шага, и он нашел только воздух. Но на третьем - так, так, что у нас здесь? - его рука коснулась холодной кафельной поверхности.
  
  "Ух ты!" - сказал он. Это был писсуар, и дотронуться до него было все равно что найти золото в корзине с мусором. Разве это не был тошнотворный запах дезинфицирующего средства, доносящийся из сточной канавы? Это было, о боже, это было.
  
  Все еще всхлипывая, он расстегнул молнию и начал облегчать боль в мочевом пузыре, в спешке шлепая ногами. Что за черт: он победил эту иллюзию. Если бы он сейчас обернулся, то наверняка обнаружил бы, что фантазия рассеялась. Салун, мертвый мальчик, буря - все исчезло бы. Это был какой-то химический выброс, дурной наркотик, оставшийся в его организме и играющий в дурацкие игры с его воображением. Вытряхивая последние капли на свои синие кроссовки, он услышал, как заговорил герой этого фильма.
  
  "Что ты делаешь, писающий на Мэй-стрит, парень?"
  
  Это был голос Джона Уэйна, точный до последнего невнятного слога, и он звучал прямо у него за спиной. Рики не мог даже подумать о том, чтобы обернуться. Парень наверняка прострелил бы ему голову. Это было в голосе, та угрожающая непринужденность, которая предупреждала: я готов к розыгрышу, так что делай все, что в твоих силах. Ковбой был вооружен, и все, что было у Рикки в руке, - это его член, который не шел ни в какое сравнение с пистолетом, даже если бы он был лучше подвешен.
  
  Очень осторожно он убрал оружие и застегнул молнию, затем поднял руки. Колеблющееся изображение стены туалета перед ним снова исчезло. Шторм взвыл: кровь из его уха потекла по шее.
  
  "Хорошо, парень, я хочу, чтобы ты снял этот пояс с оружием и бросил его на землю. Ты меня слышишь?" - сказал Уэйн.
  
  "Да".
  
  "Делай это аккуратно и медленно, и держи руки так, чтобы я мог их видеть".
  
  Боже, этому парню это действительно нравилось.
  
  Аккуратно и медленно, как и сказал мужчина, Рики расстегнул ремень, продернул его в петли джинсов и бросил на пол. Ключи должны были звякнуть, ударившись о плитку, он молил Бога, чтобы так и было. Не повезло. Раздался глухой стук, похожий на звук металла о песок.
  
  "Хорошо", - сказал Уэйн. "Теперь ты начинаешь вести себя прилично. Что ты можешь сказать в свое оправдание?"
  
  - Прошу прощения? - запинаясь, переспросил Рики.
  
  "Прости?"
  
  "За то, что помочился на улице".
  
  "Я не думаю, что сожаление является достаточным раскаянием", - сказал Уэйн.
  
  "Но на самом деле я такой. Все это было ошибкой".
  
  "Хватит с нас вас, незнакомцев, в этих краях. Нашли того парня со спущенными до лодыжек штанами, который гадил посреди салуна. Что ж, я называю это неотесанностью! Где вы, сукины дети, вообще получали образование? Это то, чему вас учат в тех модных школах на Востоке?'
  
  "Я не могу в достаточной мере извиниться".
  
  "Чертовски верно, ты не можешь", - протянул Уэйн. "Ты с ребенком?"
  
  "В некотором роде".
  
  "Что это за фантазии?" - он ткнул рика пистолетом в спину: это было действительно очень реально. "Ты с ним или нет?"
  
  "Я просто имел в виду..." - "Вы ничего не значите на этой территории, мистер, уж поверьте мне".
  
  Он громко взвел курок пистолета.
  
  "Почему бы тебе не повернуться, сынок, и не показать нам, из чего ты сделан?"
  
  Рики уже видел это раньше. Мужчина поворачивается, тянется за спрятанным пистолетом, и Уэйн стреляет в него. Никаких дебатов, нет времени обсуждать этичность этого, пуля сделает свое дело лучше слов.
  
  Повернись, я сказал.'
  
  Очень медленно Рики повернулся лицом к выжившему в тысяче перестрелок, и увидел самого человека, или, скорее, блестящую его копию. Уэйн среднего периода, до того, как он растолстел и выглядел болезненно. Уэйн из Рио-Гранде, запыленный после долгого пути и прищурившийся от того, что всю жизнь смотрел на горизонт. Рики никогда не питал пристрастия к вестернам. Он ненавидел весь этот вынужденный мачизм, прославление грязи и дешевого героизма. Его поколение вкладывало цветы в стволы винтовок, и в то время он думал, что это хороший поступок; на самом деле, он до сих пор так делает.
  
  Это лицо, такое притворно мужественное, такое бескомпромиссное, олицетворяло пригоршню смертоносной лжи - о славе пограничных истоков Америки, о морали быстрого правосудия, о нежности в сердцах зверей. Рики ненавидел это лицо. У него просто руки чесались ударить по нему.
  
  Черт возьми, если актер, кем бы он ни был, все равно собирался застрелить его, что можно было потерять, ударив кулаком в лицо ублюдку? Мысль переросла в действие: Рики сжал кулак, замахнулся, и костяшки его пальцев коснулись подбородка Уэйна. Актер был медленнее, чем его экранное изображение. Ему не удалось увернуться от удара, и Рики воспользовался возможностью, чтобы выбить пистолет из руки Уэйна. Затем он обрушил на него шквал ударов по телу, точно так же, как он видел в фильмах. Это была впечатляющая демонстрация.
  
  Более крупный мужчина отшатнулся под ударами и споткнулся, его шпора зацепилась за волосы мертвого мальчика. Он потерял равновесие и упал в пыль, побежденный.
  
  Ублюдок повержен! Рики почувствовал трепет, которого никогда раньше не испытывал; возбуждение физического триумфа. Боже мой! он поверг величайшего ковбоя в мире. Победа потрясла его критические способности.
  
  Пыльная буря внезапно усилилась. Уэйн все еще лежал на полу, забрызганный кровью из разбитого носа и разбитой губы. Песок уже скрывал его, как занавес, закрывающий позор его поражения.
  
  "Вставай", - потребовал Рики, пытаясь извлечь выгоду из ситуации, пока возможность не была полностью упущена.
  
  Уэйн, казалось, ухмыльнулся, когда шторм накрыл его с головой.
  
  "Ну, парень, - ухмыльнулся он, потирая подбородок, - мы еще сделаем из тебя мужчину..."
  
  Затем его тело было размыто движущейся пылью, и на мгновение на его месте появилось что-то еще, форму чего Рики не мог по-настоящему понять. Облик, который был и не был Уэйном, который быстро деградировал до бесчеловечности.
  
  Пыль уже превратилась в яростную бомбардировку, забивая уши и глаза. Рики, спотыкаясь, отошел от места драки, задыхаясь, и каким-то чудом наткнулся на стену, дверь, и прежде чем он смог понять, где находится, ревущий шторм выбросил его в тишину кинотеатра "Дворец кино".
  
  Там, хотя он и пообещал себе покончить с этим, поскольку отрастил усы, он издал тихий вскрик, который не опозорил бы Фэй Рэй, и рухнул.
  
  В фойе Линди Ли рассказывала Берди, почему ей не очень нравятся фильмы.
  
  - Я имею в виду, Дину нравятся фильмы про ковбоев. На самом деле мне ничего из этого не нравится. Думаю, мне не стоит тебе этого говорить ...
  
  "Нет, все в порядке".
  
  " - Но я имею в виду, что ты, наверное, действительно любишь фильмы. "Потому что ты здесь работаешь".
  
  "Мне нравятся некоторые фильмы. Не все".
  
  "О". Она казалась удивленной. Казалось, ее многое удивляло. "Знаешь, мне нравятся фильмы о дикой природе".
  
  "Да..."
  
  "Ты знаешь? Животные... и прочее.'
  
  "Да ..." Берди вспомнила свою догадку о Линди Ли, о том, что она была не очень хорошим собеседником. Поняла это в одном.
  
  "Интересно, что их удерживает?" - спросила Линди.
  
  Жизнь, которую Рики прожил в пыльной буре, длилась не более двух минут в реальном времени. Но ведь в кино время эластично.
  
  Я пойду посмотрю, - рискнула Берди.
  
  "Наверное, он остался без меня", - снова сказала Линди.
  
  "Мы это выясним".
  
  Спасибо.'
  
  "Не волнуйся", - сказала Берди, легонько положив ладонь на тонкую руку девушки, когда та проходила мимо. "Я уверена, что все в порядке".
  
  Она исчезла за вращающимися дверями кинотеатра, оставив Линди Ли одну в фойе. Линди вздохнула. Дин был не первым парнем, который сбежал от нее только потому, что она не хотела производить товар. У Линди были свои представления о том, когда и как она пойдет до конца с парнем; сейчас было не то время, и Дин не был мальчиком. Он был слишком скользким, слишком изворотливым, и его волосы пахли дизельным маслом. Если он сбежал от нее, она не собиралась рыдать навзрыд из-за потери. Как всегда говорила ее мать, в море было еще много рыбы.
  
  Она смотрела на афишу аттракциона на следующей неделе, когда услышала глухой удар позади себя, и увидела лысого кролика, толстого, сонного, милого создания, сидящего посреди фойе и уставившегося на нее снизу вверх.
  
  "Привет", - сказала она кролику.
  
  Кролик очаровательно облизнулся.
  
  Линди Ли любила животных; ей нравились настоящие приключенческие фильмы, в которых существа снимались в их естественной среде обитания под мелодии Россини, а скорпионы танцевали кадриль во время спаривания, и каждого медвежонка любовно называли маленьким шалопаем. Она обожала эту дрянь. Но больше всего она любила кроликов.
  
  Кролик сделал пару прыжков к ней. Она опустилась на колени, чтобы погладить его. Он был теплым, а глаза у него были круглые и розовые. Он проскочил мимо нее вверх по лестнице.
  
  "О, я не думаю, что тебе стоит туда подниматься", - сказала она.
  
  Во-первых, наверху лестницы было темно. Во-вторых, на стене висела табличка с надписью "Закрыто. Только для персонала". Но кролик казался решительным, и умный клещ держался значительно впереди нее, когда она следовала за ним вверх по лестнице.
  
  Вверху была кромешная тьма, и кролик исчез.
  
  На месте кролика сидело что-то еще, его глаза ярко горели.
  
  С Линди Ли иллюзии могли быть простыми. Не нужно соблазнять ее полной выдумкой, как мальчика, эта уже мечтала. Легкая добыча.
  
  - Привет, - сказала Линди Ли, немного напуганная чьим-то присутствием впереди. Она вгляделась в темноту, пытаясь различить какие-то очертания, намек на лицо. Но там никого не было. Даже не вздохнул.
  
  Она сделала шаг назад вниз по лестнице, но он внезапно потянулся к ней и поймал прежде, чем она упала, быстро и интимно заставив ее замолчать.
  
  У этого, возможно, и не было особой страсти к воровству, но он почувствовал здесь другое применение. Нежное тело все еще набухало: отверстия не привыкли к вторжениям. Линди поднялась по нескольким оставшимся ступенькам и запечатала ее для дальнейшего расследования.
  
  
  * * *
  
  
  "Рикки? О Боже, Рикки!"
  
  Берди опустился на колени рядом с телом Рики и потряс его. По крайней мере, он все еще дышал, это было уже что-то, и хотя на первый взгляд казалось, что крови было много, на самом деле рана была всего лишь порезом в ухе.
  
  Она снова встряхнула его, более грубо, но ответа не последовало. После лихорадочных поисков она нащупала его пульс: он был сильным и регулярным. Очевидно, на него кто-то напал, возможно, отсутствующий парень Линди Ли. В таком случае, где он был? Возможно, все еще в Сортире, вооруженный и опасный. Она ни за что не была настолько глупа, чтобы войти туда и посмотреть, она видела это слишком много раз. Женщина в опасности: стандартный материал. Затемненная комната, крадущийся зверь. Что ж, вместо того, чтобы впадать в это клише, она собиралась сделать то, к чему снова и снова безмолвно призывала героинь: бросить вызов своему любопытству и вызвать полицию.
  
  Оставив Рики там, где он лежал, она прошла по проходу и вернулась в фойе.
  
  Он был пуст. Линди Ли либо вообще отказалась от своего парня, либо нашла кого-то другого на улице, кто отвез ее домой. Как бы то ни было, уходя, она закрыла за собой входную дверь, оставив в воздухе за собой лишь легкий привкус детской присыпки Johnson's. Ладно, это определенно упростило задачу, подумала Берди, входя в Билетную кассу, чтобы позвонить в полицию. Ей было довольно приятно думать, что девушка нашла в себе здравый смысл отказаться от своего паршивого свидания.
  
  Она подняла трубку, и тут же кто-то заговорил.
  
  "Привет, - произнес голос, гнусавый и заискивающий. - поздновато пользоваться телефоном, не так ли?"
  
  Она была уверена, что это не оператор. Она даже не набирала номер. Кроме того, это был Питер Луар.
  
  "Кто это?"
  
  "Ты меня не узнаешь?"
  
  "Я хочу поговорить с полицией".
  
  "Я хотел бы оказать услугу, правда, хотел бы".
  
  "Отключитесь, пожалуйста? Это срочно! Мне нужна полиция".
  
  "Я услышал тебя в первый раз", - продолжалось нытье.
  
  "Кто ты?"
  
  "Вы уже играли эту реплику".
  
  - Здесь кто-то ранен. Не могли бы вы, пожалуйста...
  
  "Бедный Рик".
  
  Он знал это имя. "Бедный Рик", - сказал он, как будто был любящим другом.
  
  Она почувствовала, как у нее на лбу выступил пот: почувствовала, как он выступил из пор. Он знал имя Рики.
  
  "Бедный, бедный Рик", - снова произнес голос. "И все же я уверен, что у нас будет счастливый конец. А ты?"
  
  "Это вопрос жизни и смерти", - настаивала Берди, впечатленная тем, насколько сдержанно и уверенно звучали ее слова.
  
  "Я знаю", - сказал Лорре. "Разве это не захватывающе?"
  
  "Будь ты проклят! Отвали от телефона! Или помоги мне..."
  
  "Так чем же тебе помочь? На что может надеяться такая толстая девчонка, как ты, в подобной ситуации, кроме рыданий?"
  
  "Ты гребаный подонок".
  
  "С удовольствием".
  
  "Знаю ли я тебя?"
  
  - И да, и нет, - тон голоса дрогнул.
  
  "Ты друг Рики, не так ли?" Один из наркоманов, с которыми он раньше тусовался. Что-то вроде идиотской игры, которую они затевали. Ладно, с тебя хватит твоей глупой шутки, - сказала она, - теперь сойди с линии, пока не причинил серьезного вреда.
  
  "Тебя преследуют", - сказал голос, смягчаясь. "Я понимаю ..." волшебным образом менялось, поднимаясь на октаву: "ты пытаешься помочь мужчине, которого любишь ..." теперь тон был женственным, акцент изменился, мычание превратилось в мурлыканье. И вдруг это оказалась Гарбо.
  
  "Бедный Ричард", - сказала она Берди. "Он так старался, правда?" Она была кроткой, как ягненок.
  
  Берди потеряла дар речи: перевоплощение было таким же безупречным, как и у Лорре, настолько же женским, насколько первый был мужским.
  
  "Хорошо, я впечатлен, - сказал Берди. - Теперь позвольте мне поговорить с копами".
  
  "Разве это не была бы прекрасная ночь для прогулки, Берди? Только мы, две девочки, вместе".
  
  "Ты знаешь мое имя".
  
  "Конечно, я знаю твое имя. Мы с тобой очень близки".
  
  - Что значит "близко ко мне"?
  
  Ответом был хриплый смех, прелестный смех Гарбо.
  
  Берди больше не могла этого выносить. Трюк был слишком хитроумным; она чувствовала, что поддается подражанию, как будто разговаривала со звездой сама.
  
  "Нет, - сказала она в трубку, - ты меня не убедишь, слышишь?" Затем ее терпение лопнуло. Она крикнула: "Ты фальшивка!" в трубку телефона так громко, что почувствовала, как задрожала трубка, а затем швырнула ее на место. Она открыла офис и направилась к внешней двери. Линди Ли не просто захлопнула за собой дверь. Она была заперта изнутри на засов.
  
  "Дерьмо", - тихо сказал Берди.
  
  Внезапно фойе показалось ей меньше, чем она думала раньше, как и ее запас хладнокровия. Она мысленно ударила себя по лицу, стандартная реакция героини, находящейся на грани истерики. Подумай хорошенько, приказала она себе. Первое: дверь была заперта. Линди Ли этого не делала, Рики не мог этого сделать, она определенно этого не делала. Что подразумевало-
  
  Второе: Здесь был какой-то чудак. Возможно, тот же самый он, она или это, который говорил по телефону. Что подразумевало -
  
  Третье: У него, нее или этого должен быть доступ к другой линии, где-то в здании. Единственная, о которой она знала, находилась наверху, в кладовой. Но она ни за что не собиралась туда подниматься. По причинам смотрите "Героиня в опасности". Что подразумевало -
  
  Четвертое: Она должна была открыть эту дверь ключами Рики.
  
  Да, было настоятельно необходимо: получить ключи от Рикки.
  
  Она вернулась в кинотеатр. По какой-то причине освещение в зале было дерганым, или это просто паника в ее зрительном нерве? Нет, они слегка мерцали; казалось, что все внутри колеблется, как будто дышит.
  
  Игнорируй это: принеси ключи.
  
  Она помчалась по проходу, осознавая, как всегда, когда бежала, что ее груди танцуют джигу, ягодицы тоже. Я выгляжу так, как должно быть видно любому, у кого есть глаза, подумала она. Рики стонал в обмороке. Берди поискал ключи, но его ремень исчез.
  
  - Рики... - прошептала она ему в лицо. Стоны усилились.
  
  "Рики, ты меня слышишь? Это Берди, Рик. Берди".
  
  "Птичка?"
  
  "Мы заперты, Рики. Где ключи?"
  
  "... ключи?"
  
  "На тебе нет ремня, Рики", - медленно проговорила она, словно обращаясь к идиоту. - "Где-твои-ключи?"
  
  Головоломка, которую Рики разгадывал в своей ноющей голове, внезапно разрешилась, и он сел.
  
  "Мальчик!" - сказал он.
  
  "Какой мальчик?"
  
  "В сортире. Мертвый в сортире".
  
  "Мертв? О Боже. Мертв? Ты уверен?"
  
  Казалось, Рики был в каком-то трансе. Он не смотрел на нее, он просто смотрел куда-то вдаль, видя то, чего она не могла видеть.
  
  "Где ключи?" - снова спросила она. "Рики. Это важно. Сконцентрируйся". "Ключи?"
  
  Сейчас ей захотелось дать ему пощечину, но его лицо уже было в крови, и это казалось садистским поступком.
  
  - На полу, - сказал он через некоторое время.
  
  "В Сортире? На полу в сортире?"
  
  Рики кивнул. Движение его головы, казалось, прогнало какие-то ужасные мысли: внезапно он выглядел так, как будто собирался заплакать.
  
  "Все будет хорошо", - сказал Берди.
  
  Руки Рики нашли его лицо, и он ощупывал его черты, ритуал подбадривания.
  
  "Я здесь?" - тихо спросил он. Берди его не слышала, она готовилась к Уборной. Она должна была войти туда, в этом нет сомнений, с телом или без тела. Заходи, бери ключи, снова выходи. Сделай это сейчас.
  
  Она переступила порог. При этом ей пришло в голову, что она никогда раньше не была в мужском туалете, и она искренне надеялась, что это будет первый и единственный случай.
  
  В туалете было почти темно. Свет мерцал так же прерывисто, как в кинотеатре, но на более низком уровне. Она остановилась в дверях, позволяя глазам привыкнуть к полумраку, и оглядела помещение.
  
  Туалет был пуст. На полу не было мальчика, ни живого, ни мертвого.
  
  Однако ключи были там. Ремень Рики лежал в желобе писсуара. Она выудила его, от удушливого запаха дезинфицирующего средства у нее заболели носовые пазухи. Сняв ключи с кольца, она вышла из туалета в сравнительную свежесть кинотеатра. И все было кончено, вот так просто.
  
  Рики забрался на одно из сидений и обмяк в нем, выглядя более больным и сожалея о себе, чем когда-либо. Он поднял глаза, услышав, как появился Берди.
  
  "У меня есть ключи", - сказала она. Он хмыкнул: Боже, он выглядел больным, подумала она. Однако часть ее сочувствия испарилась. У него, очевидно, были галлюцинации, и они, вероятно, имели химическое происхождение. Это была его собственная чертова вина.
  
  "Там нет никакого мальчика, Рики".
  
  "Что?"
  
  В сортире нет тела; вообще никого. Кстати, что ты принимаешь? '
  
  Рики опустил взгляд на свои трясущиеся руки.
  
  "Я ни на чем не сидел. Честно."
  
  "Чертовски глупо", - сказала она. Она почти подозревала, что он каким-то образом подставил ее, за исключением того, что розыгрыши были не в его стиле. Рики был по-своему настоящим пуританином: это было одной из его привлекательных сторон.
  
  "Вам нужен врач?"
  
  Он угрюмо покачал головой.
  
  "Ты уверен?"
  
  "Я сказал "нет"", - отрезал он.
  
  "Хорошо, я предложила". Она уже шла по проходу, что-то бормоча себе под нос. У двери в фойе она остановилась и окликнула его.
  
  "Я думаю, у нас злоумышленник. Кто-то звонил по внутреннему телефону. Не хочешь постоять на страже у входной двери, пока я позову полицейского?"
  
  "Через минуту".
  
  Рики сидел в мерцающем свете и проверял свой рассудок. Если Берди сказала, что мальчика там не было, то, по-видимому, она говорила правду. Лучший способ убедиться в этом - увидеть все своими глазами. Тогда он был бы уверен, что пережил небольшой кризис реальности, вызванный какой-нибудь дурью, и он пошел бы домой, приклонил голову ко сну и проснулся бы завтра днем исцеленным. За исключением того, что он не хотел совать голову в эту дурно пахнущую комнату. Предположим, она ошибалась, и кризис был у нее? Разве не было таких вещей, как галлюцинации нормальности?
  
  Пошатываясь, он поднялся, пересек проход и толкнул дверь. Внутри было сумрачно, но он смог разглядеть достаточно, чтобы понять, что там не было ни песчаных бурь, ни мертвых мальчиков, ни вооруженных ковбоев, ни даже одинокой грохочущей травы. Это нечто, подумал он, этот мой разум. Создать альтернативный мир так устрашающе хорошо. Это был замечательный трюк. Жаль, что этому нельзя было найти лучшего применения, чем напугать его до смерти. Что-то выигрываешь, что-то теряешь.
  
  И тут он увидел кровь. На плитках. Пятно крови, которое вытекло не из его порезанного уха, ее было слишком много. Ha! Он вообще не представлял себе этого. Там была кровь, следы каблуков, все признаки того, что то, что, как он думал, он видел, он видел. Но Иисус на Небесах, что было хуже? Видеть или не видеть? Разве не лучше было бы ошибиться и быть немного рассеянным сегодня вечером, чем оказаться правым и в руках силы, которая могла буквально изменить мир?
  
  Рики уставился на кровавый след и пошел по нему через пол туалета к кабинке слева от его поля зрения. Ее дверь была закрыта: раньше она была открыта. Убийца, кем бы он ни был, поместил туда мальчика, Рики знал это, даже не глядя.
  
  "О'кей, - сказал он, - теперь ты у меня в руках".
  
  Он толкнул дверь. Она распахнулась, и за ней оказался мальчик, облокотившийся на сиденье унитаза, расставив ноги и свесив руки.
  
  Его глаза были вырваны из головы. Не аккуратно: хирургом это не занималось. Их вырвали, оставив на щеке механический след.
  
  Рики зажал рот рукой и сказал себе, что его не вырвет. Его желудок скрутило, но он подчинился, и он побежал к двери туалета, как будто в любой момент тело могло встать и потребовать свои деньги за билет обратно.
  
  "Птичка ... Птичка
  
  Толстая сука была неправа, абсолютно неправа. Здесь была смерть, и похуже.
  
  Рики выскочил из Сортира в кинотеатр.
  
  Настенные светильники танцевали за своими декоративными абажурами, оплывая, как свечи, находящиеся на грани исчезновения. Темноты было бы слишком много; он бы сошел с ума.
  
  Ему пришло в голову, что в том, как мерцал свет, было что-то знакомое, что-то, что он не мог точно определить. Мгновение он стоял в проходе, безнадежно потерянный.
  
  Затем раздался голос; и хотя он догадался, что на этот раз это была смерть, он поднял глаза.
  
  "Привет, Рики", - сказала она, подходя к нему по ряду E. Не Берди. Нет, Берди никогда не носила белого платья из тонкой паутинки, у нее никогда не было таких пухлых губ, как у синяка, или таких прекрасных волос, или таких многообещающих глаз. К нему шла Монро, проклятая роза Америки. - Ты не собираешься поздороваться? - мягко упрекнула она.
  
  ' ... er ...'
  
  "Рикки. Рикки. Рикки. Спустя столько времени".
  
  Все это время? Что она имела в виду: все это время?
  
  "Кто ты?"
  
  Она лучезарно улыбнулась ему.
  
  "Как будто ты не знал".
  
  "Ты не Мэрилин. Мэрилин мертва".
  
  "В кино никто не умирает, Рики. Ты знаешь это не хуже меня. Ты всегда можешь снова зашнуровать целлулоид ..."
  
  - вот что напомнило ему это мерцание, мерцание целлулоида в заслонке проектора, одно изображение сменяет другое, иллюзия жизни, созданная идеальной последовательностью маленьких смертей.
  
  " - и мы снова там, все говорим, все поем". Она рассмеялась смехом, похожим на лед в стакане: "Мы никогда не растушевываем реплики, никогда не стареем, никогда не теряем время ..."
  
  "Ты ненастоящий", - сказал Рики.
  
  Она выглядела слегка заскучавшей от этого наблюдения, как будто он был педантичен. К этому времени она дошла до конца ряда и стояла не более чем в трех футах от него. На таком расстоянии иллюзия была такой же восхитительной и полной, как всегда. Ему внезапно захотелось овладеть ею, там, в проходе. Какого черта, если она была просто вымыслом: вымыслы можно трахать, если ты не хочешь брака.
  
  "Я хочу тебя", - сказал он, удивленный собственной прямотой.
  
  "Я хочу тебя", - ответила она, что удивило его еще больше. "На самом деле ты мне нужен. Я очень слаба".
  
  "Слаб?"
  
  "Знаешь, нелегко быть центром притяжения. Ты обнаруживаешь, что нуждаешься в этом все больше и больше. Тебе нужно, чтобы люди смотрели на тебя. Всю ночь, весь день".
  
  "Я ищу".
  
  "Красива ли я?"
  
  "Ты богиня, кем бы ты ни была".
  
  "Я твой: вот кто я такой".
  
  Это был идеальный ответ. Она определяла себя через него. Я - твоя функция; создана для тебя, из тебя самой. Идеальная фантазия.
  
  "Продолжай смотреть на меня; смотри вечно, Рики. Мне нужны твои любящие взгляды. Я не могу без них жить".
  
  Чем больше он смотрел на нее, тем четче, казалось, становился ее образ. Мерцание почти прекратилось; вокруг воцарилось спокойствие.
  
  "Ты хочешь прикоснуться ко мне?"
  
  Он думал, что она никогда не попросит.
  
  "Да", - сказал он.
  
  "Хорошо". Она ободряюще улыбнулась ему, и он потянулся, чтобы установить контакт. В последний момент она элегантно уклонилась от его пальцев и, смеясь, побежала по проходу к экрану. Он нетерпеливо последовал за ней. Она хотела игры: его это устраивало.
  
  Она зашла в тупик. Из этого конца кинотеатра не было выхода, и, судя по тому, как она подбадривала его, она это знала. Она повернулась и прижалась к стене, слегка расставив ноги.
  
  Он был в паре ярдов от нее, когда невесть откуда взявшийся ветерок взметнул ее юбку до талии. Она рассмеялась, полуприкрыв глаза, когда шелковая волна поднялась и обнажила ее. Под ними она была обнажена.
  
  Рики снова потянулся к ней, и на этот раз она не уклонилась от его прикосновения. Платье задралось чуть выше, и он зацикленно уставился на ту часть Мэрилин, которую никогда не видел, - на меховой вырез, который был мечтой миллионов.
  
  Там была кровь. Немного, несколько отпечатков пальцев на внутренней стороне бедер. Безупречный блеск ее плоти был слегка подпорчен. Он все еще смотрел; и губы ее слегка приоткрылись, когда она пошевелила бедрами, и он понял, что влажный отблеск внутри нее был не соком ее тела, а чем-то совершенно другим. Когда ее мышцы задвигались, кровавые глаза, которые она прятала в своем теле, переместились и остановились на нем.
  
  По выражению его лица она поняла, что спрятала их недостаточно глубоко, но где была девушка, наготу которой едва прикрывала тканевая вуаль, чтобы скрыть плоды своего труда?
  
  "Ты убил его", - сказал Рики, все еще глядя на губы и глаза, которые выглядывали между ними. Изображение было таким захватывающим, таким нетронутым, что почти заглушило ужас в его животе. Как ни странно, его отвращение подпитывало его похоть, вместо того чтобы убивать ее. Ну и что, что она была убийцей: она была легендой.
  
  "Люби меня", - сказала она. "Люби меня вечно".
  
  Он пришел к ней, теперь прекрасно понимая, что это равносильно смерти. Но смерть - дело относительное, не так ли? Мэрилин была мертва во плоти, но жива здесь, либо в его мозгу, либо в гудящей матрице эфира, либо и то и другое вместе; и он мог быть с ней.
  
  Он обнял ее, а она его. Они поцеловались. Это было легко. Ее губы оказались мягче, чем он себе представлял, и он почувствовал что-то близкое к боли в промежности, он так сильно хотел быть в ней.
  
  Тонкие, как ива, руки обвились вокруг его талии, и он оказался в роскоши.
  
  "Ты делаешь меня сильной", - сказала она. "Глядя на меня таким образом. Мне нужно, чтобы на меня смотрели, или я умру. Это естественное состояние иллюзий".
  
  Ее объятия становились крепче; руки у него за спиной больше не казались такими тонкими, как ивы. Он немного боролся с дискомфортом.
  
  "Бесполезно", - проворковала она ему на ухо. "Ты мой".
  
  Он повернул голову, чтобы посмотреть на ее хватку, и, к его изумлению, руки больше не были руками, просто какая-то петля вокруг его спины, без кистей, пальцев или запястий.
  
  "Иисус Христос!" - сказал он.
  
  "Посмотри на меня, мальчик", - сказала она. Слова потеряли свою деликатность. Он больше не был в объятиях Мэрилин: ничего похожего на нее. Объятия снова сжались, и из тела Рики вырвался вздох, дыхание, которое он не смог восстановить из-за тесноты захвата. Его позвоночник заскрипел под давлением, и боль пронзила его тело подобно вспышкам, взорвавшись в глазах всеми цветами радуги.
  
  "Тебе следовало уехать из города", - сказала Мэрилин, когда лицо Уэйна расцвело под очертаниями ее идеальных скул. Его взгляд был презрительным, но у Рики было всего мгновение, чтобы заметить это, прежде чем этот образ тоже дал трещину, и что-то еще появилось в фокусе за этим фасадом известных лиц. В последний раз в своей жизни Рики задал этот вопрос:
  
  "Кто ты?"
  
  Его похититель не ответил. Оно питалось его очарованием; пока он смотрел, из его тела вырвались двойные органы, похожие на рога слизняка, возможно, антенны, которые превратились в зонды и пересекли пространство между его головой и головой Рикки.
  
  "Ты мне нужен", - сказало оно, теперь его голос был не Уэйном и не Монро, а грубым, некультурным голосом, голосом бандита. Я такой чертовски слабый; пребывание в этом мире истощает меня.'
  
  Оно сосредоточилось на нем, питаясь, чем бы оно ни было, его взглядами, когда-то обожающими, а теперь ужасающими. Он чувствовал, как она высасывает его жизнь через его глаза, наслаждаясь взглядами души, которые он бросал на нее, умирая.
  
  Он знал, что, должно быть, почти мертв, потому что долгое время не дышал. Казалось, прошли минуты, но он не был уверен.
  
  Как раз в тот момент, когда он прислушивался к биению своего сердца, рога разделились вокруг его головы и вдавились в уши. Даже в этой задумчивости ощущение было отвратительным, и ему хотелось закричать, чтобы это прекратилось. Но пальцы пробирались к его голове, разрывая барабанные перепонки и продвигаясь дальше, как любопытные ленточные черви, через мозг и череп. Он был жив, даже сейчас, все еще смотрел на своего мучителя, и он знал, что пальцы нашли его глазные яблоки и теперь давят на них сзади.
  
  Его глаза внезапно выпучились и вырвались из своих укрытий, брызнув из глазниц. На мгновение он увидел мир под другим углом, когда зрение каскадом потекло по его щеке. Вот его губа, его подбородок. -
  
  Это был ужасный опыт и, к счастью, короткий. Затем полнометражный фильм, на который Рики прожил тридцать семь лет, оборвался на середине ролика, и он упал в объятия художественной литературы.
  
  Соблазнение и смерть Рики заняли меньше трех минут. За это время Берди перепробовала все ключи на кольце Рики и не смогла заставить ни одну из этих чертовых штуковин открыть дверь. Если бы она не настаивала, то могла бы вернуться в кинотеатр и попросить помощи. Но механические вещи, даже замки и ключи, были вызовом ее женственности. Она презирала то, как мужчины чувствовали некое инстинктивное превосходство над представителями ее пола, когда дело касалось механизмов, систем и логических процессов, и будь она проклята, если собиралась вернуться к Рики и пожаловаться, что не может открыть эту чертову дверь.
  
  К тому времени, когда она бросила работу, Рики бросил тоже. Он был мертв. Она красочно выругалась над клавишами и признала поражение. У Рики явно был талант к этим ужасным вещам, который она никогда до конца не понимала. Удачи ему. Все, чего она хотела сейчас, это убраться из этого места. Это вызывало клаустрофобию. Ей не нравилось сидеть взаперти, не зная, кто прячется наверху. И теперь, в довершение всего, свет в фойе мигал, гаснущий мерцание за мерцанием.
  
  Что, черт возьми, вообще происходило в этом месте?
  
  Без предупреждения свет погас совсем, и она была уверена, что услышала движение за дверями кинотеатра. С другой стороны проник свет, более сильный, чем свет факела, дрожащий, красочный.
  
  - Рикки? - она шагнула в темноту. Казалось, она проглотила ее слова. Либо так, либо она вообще не верила, что это Рики, и что-то подсказывало ей обратиться к нему, если придется, шепотом.
  
  "Рикки...?"
  
  Края распашных дверей мягко соприкоснулись, когда что-то надавило на них с другой стороны.
  
  "... это ты?"
  
  Воздух был наэлектризован: статические разряды отдавались от ее туфель, когда она шла к двери, волосы на руках встали дыбом. Свет с другой стороны становился ярче с каждым шагом.
  
  Она остановилась, обдумывая свои расспросы. Это был не Рики, она знала это. Возможно, это был мужчина или женщина по телефону, какой-нибудь псих с каменными глазами, который получал удовольствие, преследуя толстых женщин.
  
  Она сделала два шага назад к кассе, ее ноги искрили, и потянулась под стойку за этим Ублюдком, железным прутом, который она хранила там с тех пор, как ее поймали в Офисе трое потенциальных воров с бритыми головами и электродрелями. Она закричала "Голубое убийство", и они сбежали, но в следующий раз она поклялась, что избьет одного (или всех) до потери сознания, а не будет терроризировать. И этот Ублюдок, все три фута от него, был ее избранным оружием.
  
  Теперь, вооружившись, она повернулась лицом к дверям.
  
  Они внезапно распахнулись, и рев белого шума заполнил ее голову, и голос сквозь этот рев сказал:
  
  "Я смотрю на тебя, малыш".
  
  Глаз, единственный огромный глаз, заполнял дверной проем. Шум оглушил ее; глаз моргнул, огромный, влажный и ленивый, разглядывая куклу перед собой с наглостью Единственного Истинного Бога, создателя целлулоидной Земли и целлулоидных Небес.
  
  Берди была в ужасе, другого слова не подберешь. Это не было трепетом от того, что ты оглядываешься назад, не было ни восхитительного предвкушения, ни приятного испуга. Это был настоящий страх, страх кишечника, неприкрашенный и уродливый, как дерьмо.
  
  Она слышала, как хнычет под безжалостным взглядом глаза, ее ноги слабели. Скоро она упадет на ковер перед дверью, и это наверняка будет ее концом.
  
  Затем она вспомнила Ублюдка. Дорогой Ублюдок, благослови его фаллическое сердце. Она подняла штангу двумя руками и, размахнувшись, побежала к глазу.
  
  Прежде чем она установила контакт, глаз закрылся, свет погас, и она снова оказалась в темноте, ее сетчатка горела от увиденного.
  
  В темноте кто-то сказал: "Рикки мертв".
  
  Только это. Это было хуже, чем "Глаз", хуже, чем все мертвые голоса Голливуда, потому что она каким-то образом знала, что это правда. Кинотеатр превратился в бойню. Декан Линди Ли умер, как и сказал Рики, и теперь Рики тоже был мертв. Все двери были заперты, в игре оставалось двое. Она и это.
  
  Она бросилась к лестнице, не уверенная в своем плане действий, но уверенная, что оставаться в фойе равносильно самоубийству. Когда ее нога коснулась нижней ступеньки, вращающиеся двери за ее спиной снова со вздохом распахнулись, и что-то последовало за ней, быстрое и мерцающее. Он отставал от нее на шаг или два, когда она, затаив дыхание, поднималась по лестнице, проклиная свою массивность. Спазмы яркого света исходили от его тела, как первые всполохи Римской свечи. Он готовил еще один трюк, она была уверена в этом.
  
  Она добралась до верха лестницы, а ее поклонник по-прежнему следовал за ней по пятам. Впереди коридор, освещенный единственной засаленной лампочкой, не сулил особого комфорта. Он шел во всю длину кинотеатра, и рядом с ним было несколько кладовых, заваленных всяким хламом: постерами, трехмерными очками, заплесневелыми кадрами. В одной из кладовых была противопожарная дверь, она была уверена. Но в какой именно? Она была здесь всего один раз, и то два года назад.
  
  "Черт. Черт. Черт", - сказала она. Она побежала к первой кладовой. Дверь была заперта. Она забарабанила в нее, протестуя. Дверь оставалась запертой. Следующая та же самая. Третья та же самая. Даже если бы она могла вспомнить, в какой кладовой находится путь к отступлению, двери были слишком тяжелыми, чтобы их сломать. Если бы у нее было десять минут и помощь Ублюдка, она могла бы это сделать. Но Око смотрело ей в спину: у нее не было десяти секунд, не говоря уже о десяти минутах.
  
  Ничего не оставалось, как вступить в конфронтацию. Она развернулась на каблуках, с молитвой на устах, лицом к лестнице и своему преследователю. Лестничная площадка была пуста.
  
  Она уставилась на жалкое скопление потухших лампочек и облупившейся краски, словно пытаясь обнаружить невидимое, но это было вовсе не перед ней, а позади. За ее спиной снова вспыхнуло сияние, и на этот раз загорелась Римская свеча, огонь превратился в свет, свет превратился в образ, и слава, о которой она почти забыла, хлынула к ней по коридору. В фильме использованы сцены из тысячи фильмов: у каждого своя уникальная ассоциация. Она впервые начала понимать происхождение этого замечательного вида. Это был призрак в киноаппарате: сын целлулоида.
  
  "Отдай мне свою душу", - сказала тысяча звезд.
  
  "Я не верю в души", - честно ответила она.
  
  Тогда дай мне то, что ты даешь экрану, что дают все. Дай мне немного любви.'
  
  Вот почему все эти сцены проигрывались, и переигрывались, и проигрывались снова, перед ней. Все это были моменты, когда аудитория волшебным образом соединялась с экраном, истекала кровью из глаз, смотрела, смотрела и смотрела. Она часто делала это сама. Посмотрела фильм и почувствовала, что он тронул ее так глубоко, что это было почти физической болью, когда пошли финальные титры и иллюзия была разрушена, потому что она чувствовала, что оставила что-то от себя позади, часть своего внутреннего существа, затерянную там, среди своих героев и героинь. Возможно, так оно и было. Возможно, воздух унес груз ее желаний и отложил их где-то, смешав с грузом других сердец, собрав все вместе в какой-то нише, пока -
  
  До этого. Это дитя их коллективной страсти: этот цветной соблазнитель; банальный, грубый и совершенно завораживающий.
  
  Что ж, подумала она, одно дело понимать своего палача: совсем другое - отговорить его от выполнения профессиональных обязательств.
  
  Даже когда она разбиралась с загадкой, она любовалась картинками в этой штуке: она ничего не могла с собой поделать. Дразнящие проблески прожитых ею жизней, лица, которые она любила. Микки Маус, танцующий с метлой, Гиш в "Сломанных цветах", Гарленд (с Тотошкой рядом), наблюдающая за смерчем, проносящимся над Канзасом, Астер в "Цилиндре", Уэллс в "Кейне", Брандо и Кроуфорд, Трейси и Хепберн - люди, настолько запечатлевшиеся в наших сердцах, что им не нужны христианские имена. И гораздо лучше поддразниваться этим моментам, показывать только таяние перед поцелуем, а не сам поцелуй ; пощечину, а не примирение; тень, а не монстра; рану, а не смерть.
  
  Оно держало ее в плену, в этом нет сомнений. Ее удерживали глаза так же уверенно, как если бы оно вытянуло их на стебельках и приковало цепью. "Я красивая?" - спросило оно.
  
  Да, это было прекрасно.
  
  "Почему бы тебе не отдаться мне?"
  
  Она больше не думала, способности к анализу покинули ее, пока в сумятице образов не появилось нечто, что вернуло ее в себя. "Дамбо". Толстый слон. Ее толстый слон: не более того, толстый слон, которого она считала собой.
  
  Чары рассеялись. Она отвела взгляд от существа. На мгновение, краем глаза, она увидела что-то болезненное и засиженное мухами под чарами. В детстве ее звали Дамбо, все ребята в ее квартале. Она жила с этим нелепым серым ужасом двадцать лет, так и не сумев от него избавиться. Его жирное тело напоминало ей о ее жирности, его потерянный вид - о ее изоляции. Она подумала о нем, убаюканном в хоботе своей матери, осужденном как Бешеный Слон, и ей захотелось избить это сентиментальное создание до полусмерти.
  
  "Это гребаная ложь!" - выплюнула она.
  
  "Я не понимаю, что ты имеешь в виду", - запротестовало оно.
  
  "Тогда что скрывается за всем этим шиком? Думаю, что-то очень мерзкое".
  
  Свет начал мерцать, вереница трейлеров дрогнула. Она смогла разглядеть другую фигуру, маленькую и темную, скрывающуюся за завесой света. В ней было сомнение. Сомнение и страх смерти. Она была уверена, что чувствовала исходящий от него запах страха за десять шагов.
  
  "Кто ты, там, под землей?"
  
  Она сделала шаг к этому.
  
  "Что ты скрываешь? А?"
  
  Оно обрело голос. Испуганный человеческий голос. - Тебе нет до меня дела.
  
  "Ты пытался убить меня".
  
  "Я хочу жить".
  
  "Я тоже".
  
  В этом конце коридора становилось темно, и здесь стоял застарелый, неприятный запах гнили. Она знала, что такое гниль, и в этом было что-то животное. Только прошлой весной, когда растаял снег, она нашла что-то очень мертвое во дворе за своей квартирой. Маленькая собака, большая кошка - трудно было сказать наверняка. Что-то домашнее, что умерло от холода во время внезапных снегопадов в декабре прошлого года. Теперь он был осажден личинками: желтоватыми, сероватыми, розоватыми: пастельная летающая машина с тысячью движущихся частей.
  
  Вокруг него витала та же вонь, что и здесь. Возможно, это каким-то образом было воплощением фантазии.
  
  Набравшись храбрости, ее глаза все еще щипало от "Дамбо", она двинулась к колеблющемуся миражу, подняв Ублюдка на случай, если тварь попытается выкинуть какую-нибудь шутку.
  
  Доски под ее ногами скрипели, но она была слишком заинтересована своей добычей, чтобы прислушиваться к их предупреждениям. Пришло время схватить этого убийцу, встряхнуть его и заставить выложить свой секрет.
  
  Они уже почти прошли всю длину коридора, она наступала, оно отступало. Этому существу больше некуда было идти.
  
  Внезапно половицы под ее весом превратились в пыльные обломки, и она провалилась сквозь пол в облаке пыли. Она выронила Ублюдка, когда протянула руки, чтобы за что-то ухватиться, но все это было изъедено червями и рассыпалось в ее руках.
  
  Она неловко упала и тяжело приземлилась на что-то мягкое. Здесь запах гнили был неизмеримо сильнее, от него желудок подкатил к горлу. Она протянула руку, чтобы выпрямиться в темноте, но со всех сторон были слизь и холод. Она чувствовала себя так, словно ее бросили в ящик с частично выпотрошенной рыбой. Тревожный свет пробивался сквозь доски над ней, падая на ее кровать. Она посмотрела, хотя, видит Бог, ей этого не хотелось, и увидела, что лежит среди останков мужчины, его тело было разбросано пожирателями на довольно большой площади. Ей хотелось выть. Ее инстинктом было сорвать юбку и блузку, которые были липкими от материи; но она не могла пойти голой, только не перед сыном целлулоида.
  
  Он все еще смотрел на нее сверху вниз.
  
  "Теперь ты знаешь", - потерянно сказал он.
  
  "Это ты ... "
  
  "Да, это тело, которое я когда-то занимал. Его звали Барберио. Преступник; ничего выдающегося. Он никогда не стремился к величию".
  
  "А ты?"
  
  "Его рак. Я - та часть его, которая стремилась, которая жаждала стать чем-то большим, чем скромная клетка. Я - болезнь мечты. Неудивительно, что я люблю фильмы".
  
  Сын целлулоида рыдал на краю разбитого пола, его истинное тело было обнажено, теперь у него не было причин раздувать славу.
  
  Это была мерзкая тварь, опухоль, разжиревшая на растраченной страсти. Паразит, имеющий форму слизняка и текстуру сырой печени. На мгновение беззубый рот, плохо вылепленный, сформировался на его верхнем конце и сказал: "Мне придется найти новый способ съесть твою душу".
  
  Он плюхнулся в нишу рядом с Берди. Без своей разноцветной блестящей шерсти он был размером с маленького ребенка. Она попятилась, когда он протянул сенсор, чтобы коснуться ее, но уклонение было ограниченным вариантом. Проход был узким, и дальше он был завален тем, что выглядело как сломанные стулья и выброшенные молитвенники. Не было другого выхода, кроме того, которым она пришла, и он находился в пятнадцати футах над ее головой.
  
  Предположительно, рак коснулся ее стопы, и она заболела. Она ничего не могла с этим поделать, хотя ей было стыдно поддаваться таким примитивным реакциям. Это возмутило ее, как ничто прежде; это напомнило о чем-то прерванном, о ведре-футляре.
  
  "Иди к черту", - сказала она ему, пиная по голове, но он продолжал приближаться, его диарейная масса обволакивала ее ноги. Она могла чувствовать бурлящее движение его внутренностей, когда он поднимался к ней.
  
  Его масса на ее животе и в паху была почти сексуальной, и, как бы ни был ей противен ход ее собственных мыслей, она смутно задавалась вопросом, стремится ли такая вещь к сексу. Что-то в настойчивости его формирующих и преобразующих щупалец на ее коже, нежно проникающих под блузку, тянущихся, чтобы коснуться ее губ, имело смысл только как желание. Пусть это случится тогда, подумала она, пусть это случится, если это необходимо.
  
  Она позволила ему ползти вверх по себе, пока он полностью не уселся на ее теле, каждую секунду борясь с желанием сбросить его - и тогда она захлопнула свою ловушку. Она перевернулась.
  
  По последним подсчетам, она весила 225 фунтов, а сейчас, вероятно, еще больше. Тварь оказалась под ней прежде, чем смогла понять, как и почему это произошло, и из ее пор сочился болезненный сок слухов.
  
  Он боролся, но не мог выбраться, как бы сильно ни извивался. Берди вонзила в него ногти и начала раздирать его бока, вытаскивая из него початки, губчатые початки, из которых хлестало еще больше жидкости. Ее гневные вопли превратились в вопли боли. Через некоторое время болезнь сновидений прекратила борьбу. Берди некоторое время лежала неподвижно. Под ней ничего не двигалось. Наконец, она встала. Было невозможно определить, умерла ли опухоль. Оно, по любым стандартам, которые она понимала, не выжило. Кроме того, она больше не прикасалась к нему. Она скорее сразилась бы с самим дьяволом , чем во второй раз заболела раком Барберио. Она посмотрела на коридор над собой и отчаялась. Неужели теперь ей суждено умереть здесь, как Барберио до нее? Затем, взглянув вниз на своего противника, она заметила решетку. Ее не было видно, пока на улице была ночь. Теперь занимался рассвет, и столбы света от мытья посуды пробивались сквозь решетку.
  
  Она наклонилась к решетке, сильно толкнула ее, и внезапно день оказался в подвале вместе с ней, повсюду вокруг нее. Пройти через маленькую дверь было непросто, и ей каждую минуту казалось, что она чувствует, как эта тварь ползает по ее ногам, но она вытащила себя в мир, жалуясь только на ушибленную грудь.
  
  Заброшенный участок существенно не изменился с тех пор, как там побывал Барберио. Он был просто более заросшим крапивой. Она немного постояла, вдыхая свежий воздух, затем направилась к забору и улице за ним.
  
  Толстую женщину с изможденным видом и в вонючей одежде обходили стороной как мальчишки-газетчики, так и собаки, когда она возвращалась домой.
  
  
      ТРИ: СЦЕНЫ БЕЗ ЦЕНЗУРЫ
  
  
  Это был еще не конец.
  
  Полиция отправилась во Дворец кино сразу после половины десятого. Берди пошел с ними. При обыске были обнаружены изуродованные тела Дина и Рики, а также останки "Сонни" Барберио. Наверху, в углу коридора, они нашли вишневую туфлю.
  
  Берди ничего не сказала, но она знала. Линди Ли никогда не уходила.
  
  Ее отдали под суд за двойное убийство, в совершении которого никто на самом деле не верил, и оправдали за отсутствием улик. По решению суда она была помещена под психиатрическое наблюдение на срок не менее двух лет. Женщина, возможно, и не совершала убийства, но было ясно, что она была буйно помешанной. Рассказы о ходячих раках никому не приносят пользы.
  
  В начале лета следующего года Берди на неделю отказалась от еды. Большая часть потери веса в то время была достигнута за счет воды, но этого было достаточно, чтобы убедить ее друзей в том, что она, наконец, собирается взяться за решение Большой Проблемы.
  
  В те выходные она пропала на двадцать четыре часа.
  
  Берди нашла Линди Ли в заброшенном доме в Сиэтле. Выследить ее было не так уж сложно: бедняжке Линди было трудно сохранять контроль над собой в эти дни, не говоря уже о том, чтобы избегать потенциальных преследователей. Так случилось, что ее родители отказались от нее несколько месяцев назад. Только Берди продолжала искать, заплатив следователю, чтобы тот разыскал девушку, и, наконец, ее терпение было вознаграждено видом хрупкой красавицы, более хрупкой, чем когда-либо, но все еще прекрасной, сидящей в этой пустой комнате. В воздухе летали мухи. Посреди пола сидело дерьмо, возможно, человеческое.
  
  Берди достала пистолет, прежде чем открыть дверь. Линди Ли оторвалась от своих мыслей, или, может быть, от его мыслей, и улыбнулась ей. Приветствие длилось всего мгновение, прежде чем паразит в Линди Ли узнал Берди в лицо, увидел пистолет в ее руке и точно понял, зачем она пришла.
  
  "Ну что ж", - сказал он, вставая навстречу своему посетителю.
  
  У Линди Ли лопнули глаза, ее рот лопнул, ее влагалище и задница, уши и нос - все лопнуло, и опухоль хлынула из нее шокирующими розовыми реками. Оно сочилось из ее безмолочных грудей, из пореза на большом пальце, из ссадины на бедре. Оно исходило везде, где Линди Ли была открыта.
  
  Берди подняла пистолет и выстрелила три раза. Рак один раз потянулся к ней, упал назад, пошатнулся и рухнул. Когда все стихло, Берди спокойно достала из кармана бутылочку с кислотой, отвинтила крышку и вылила обжигающее содержимое как на человеческую конечность, так и на опухоль. Оно не издало ни звука, когда растворилось, и она оставила его там, в солнечном пятне, едкий дым поднимался от неразберихи.
  
  Она вышла на улицу, исполнив свой долг, и пошла своей дорогой, уверенно планируя прожить еще долго после того, как выйдут титры этой конкретной комедии.
  
  
      Rawhead Rex
  
  
  Из всех армий-завоевателей, которые столетиями ступали по улицам Зила, именно мягкая поступь воскресного туриста, наконец, поставила деревню на колени. Он пострадал от римских легионов и нормандского завоевания, пережил агонию гражданской войны, и все это без потери своей идентичности для оккупационных сил. Но после столетий сапог и клинков именно туристы - новые варвары - превзошли Рвение, вежливость с оружием и звонкую монету.
  
  Он идеально подходил для вторжения. В сорока милях к юго-востоку от Лондона, среди садов и плантаций хмеля в Кентиш-Уилд, это было достаточно далеко от города, чтобы превратить поездку в приключение, но достаточно близко, чтобы быстро ретироваться, если погода испортится. Каждые выходные с мая по октябрь "Рвение" было водопоем для измученных лондонцев. Каждую субботу, обещавшую солнце, они толпились в деревне, принося своих собак, пластиковые мячи, выводки с детьми и помет своих детей, извергая их ревущими ордами на деревенскую лужайку, а затем возвращались в "Высокого человека", чтобы сравнить истории о дорожных происшествиях за стаканами теплого пива.
  
  Со своей стороны, зелоты не были чрезмерно огорчены воскресными экскурсантами; по крайней мере, они не проливали кровь. Но само отсутствие у них агрессии делало вторжение еще более коварным.
  
  Постепенно эти уставшие от города люди начали мягко, но постоянно менять деревню. Многие из них мечтали о доме в деревне; они были очарованы каменными коттеджами, расположенными среди раскидистых дубов, они были очарованы голубями в тисах на церковном дворе. Даже воздух, говорили они, глубоко вдыхая, даже воздух здесь пахнет свежестью. Здесь пахнет Англией.
  
  Сначала немногие, затем многие начали делать ставки на пустые амбары и заброшенные дома, которые произносили Рвение и его окраины. Их можно было видеть каждые погожие выходные, когда они стояли в зарослях крапивы и щебня, планируя, как построить пристройку к кухне и где установить джакузи. И хотя многие из них, вернувшись в комфорт Килберна или Сент-Джонс-Вуда, предпочли остаться там, каждый год один или двое из них заключали разумную сделку с кем-нибудь из жителей деревни и покупали себе акр хорошей жизни.
  
  Итак, по мере того, как шли годы и уроженцев Зила косила старость, вместо них пришли цивилизованные дикари. Занятие было незаметным, но изменение было очевидным для знающего глаза. Это было в газетах, которыми начало запасаться Почтовое отделение - кто из уроженцев Зила когда-либо покупал экземпляр журнала "Харперс и Куин" или листал "Литературное приложение Таймс"? Именно эти перемены, в ярких новых автомобилях, заполонивших единственную узкую улочку, в шутку называемую Хай-Роуд, стали хребтом Зила. Это тоже было в шуме сплетен в "Высоком человеке", верном признаке того, что дела иностранцев стали подходящим предметом для дискуссий и насмешек.
  
  Действительно, со временем захватчики нашли еще более прочное место в сердце Зила, поскольку извечные демоны их беспокойной жизни, рак и болезни сердца, взяли свое, преследуя своих жертв даже на этой вновь обретенной земле. Как римляне до них, как норманны, как все захватчики, жители пригородов оставили свой самый глубокий след на этой узурпированной территории, не строя на ней, а будучи погребенными под ней.
  
  Середина того сентября была промозглой; это был последний сентябрь Зила.
  
  Томас Гэрроу, единственный сын покойного Томаса Гэрроу, потел от здоровой жажды, копая землю в углу поля площадью в Три акра. Накануне, в четверг, прошел сильный ливень, и земля была мокрой. Расчистка земли для посева в следующем году оказалась не такой легкой работой, как думал Томас, но он поклялся, что закончит с полем к концу недели. Это был тяжелый труд - расчищать камни и сортировать обломки устаревшего оборудования, которое его отец, ленивый ублюдок, оставил ржаветь там, где оно лежало. Должно быть, это были хорошие годы, подумал Томас, чертовски хорошие годы, когда его отец мог позволить хорошей технике заглохнуть. Если подумать, он мог позволить себе оставить большую часть трех акров невспаханной; хорошая здоровая почва тоже. В конце концов, это был Сад Англии: земля - это деньги. Оставить три акра под паром было роскошью, которую никто не мог позволить себе в эти стесненные времена. Но, Господи, это была тяжелая работа: именно к такой работе отец приставлял его в юности, и с тех пор он ненавидел ее с удвоенной силой.
  
  И все же это нужно было сделать.
  
  И день начался хорошо. После капитального ремонта трактор был в исправном состоянии, а утреннее небо кишело чайками, прилетевшими с побережья перекусить свежевывернутыми червями. Они составляли ему шумную компанию, пока он работал, их дерзость и вспыльчивый характер всегда забавляли. Но потом, когда он вернулся на поле после сытного обеда в "Высоком человеке", все пошло наперекосяк. Двигатель начал отказывать из-за одной и той же проблемы, на решение которой он только что потратил 200 фунтов стерлингов; а затем, когда он вернулся к работе всего на несколько минут, он нашел камень.
  
  Это был ничем не примечательный комок материи: торчащий из почвы примерно на фут, его видимый диаметр на несколько дюймов меньше ярда, поверхность гладкая и голая. Даже лишайника нет; только несколько бороздок на его поверхности, которые, возможно, когда-то были словами. Возможно, любовное письмо, более вероятно "Килрой был здесь", наиболее вероятны дата и имя. Чем бы это ни было раньше, памятником или вехой, теперь это мешало. Ему придется выкопать это, или в следующем году он потеряет добрых три ярда пахотной земли. Плуг никак не мог обогнуть валун такого размера.
  
  Томас был удивлен, что эта чертова штуковина так долго пролежала в поле, и никто не потрудился ее убрать. Но с тех пор, как было засеяно Поле площадью в Три акра, прошло много времени: конечно, не за его тридцать шесть лет. И, возможно, теперь он задумался об этом, и не при жизни его отца. По какой-то причине (если он когда-либо знал причину, то забыл ее) этот участок земли Гарроу был оставлен под паром на протяжении многих сезонов, возможно, даже на протяжении поколений. На самом деле у него зародилось подозрение, что кто-то, вероятно, его отец сказал, что в этом конкретном месте никогда не вырастет урожай. Но это была явная бессмыслица. Во всяком случае, растительная жизнь, за исключением крапивы и вьюнка, на этих заброшенных трех акрах росла гуще и богаче, чем на любом другом участке в округе. Итак, на земле не было причин, по которым хмель не мог бы здесь цвести. Может быть, даже фруктовый сад: хотя для этого требовалось больше терпения и любви, чем, как подозревал Томас, у него было. Что бы он ни решил посадить, это наверняка взошло бы на такой богатой почве с редким энтузиазмом, и он отвоевал бы три акра хорошей земли, чтобы поддержать свои шаткие финансы.
  
  Если бы он только мог откопать этот чертов камень.
  
  Он уже наполовину подумывал о том, чтобы нанять одного из землеройщиков со строительной площадки на Северном конце деревни, просто чтобы тот перебрался сюда и заставил свои механические челюсти поработать над проблемой. Вытащить камень ровно за две секунды. Но его гордость сопротивлялась идее бежать за помощью при первых признаках появления волдыря. В любом случае, работа была слишком маленькой. Он раскопает это сам, как сделал бы его отец. Так он и решил. Теперь, два с половиной часа спустя, он сожалел о своей поспешности.
  
  За это время назревающее послеполуденное тепло испортилось, и воздух, без особого ветерка, который мог бы его поколебать, стал удушливым. Со стороны Холмов донесся раскат грома, и Томас почувствовал, как по его затылку поползли разряды, отчего короткие волосы там встали дыбом. Небо над полем теперь было пустым: чайки, слишком непостоянные, чтобы кружить вокруг, когда веселье закончилось, приняли немного пахнущего солью термала.
  
  Даже земля, которая в то утро испускала сладковато-острый привкус, когда ее обрабатывали лезвия, теперь пахла безрадостно; и когда он выкапывал черную почву из-под камня, его разум беспомощно возвращался к гниению, которое сделало ее такой богатой. Его мысли бессмысленно крутились вокруг бесчисленных маленьких смертей на каждом клочке земли, который он копал. Это было не то, как он привык думать, и болезненность этого огорчала его. Он на мгновение остановился, опираясь на лопату, и пожалел о четвертой пинте "Гиннесса", которую выпил за обедом. Обычно это был достаточно безобидный рацион, но сегодня он слышал, как он булькает у него в животе, такой же темный, как почва на его лопате, выделяя пену желудочной кислоты и полупереваренной пищи.
  
  Думай о чем-нибудь другом, сказал он себе, или тебя вырвет. Чтобы отвлечься от мыслей о животе, он посмотрел на поле. В этом не было ничего необычного; просто неровный квадрат земли, ограниченный нестриженой живой изгородью из боярышника. Одно или два мертвых животных, лежащих в тени боярышника: скворец; что-то еще, слишком затянувшееся, чтобы быть узнаваемым. Было ощущение отсутствия, но в этом не было ничего необычного. Скоро наступит осень, а лето было слишком долгим, слишком жарким, чтобы чувствовать себя комфортно.
  
  Подняв голову повыше изгороди, он увидел, как облако с головой монгола отбрасывает на холмы вспышки молний. То, что было ярким днем, теперь превратилось в тонкую голубую полоску на горизонте. Скоро дождь, подумал он, и эта мысль была приятной. Прохладный дождь; возможно, ливень, как накануне. Может быть, на этот раз воздух очистится как следует.
  
  Томас снова посмотрел на неподатливый камень и ударил по нему лопатой. Вылетела крошечная дуга белого пламени. Он громко и изобретательно проклинал камень, себя, поле. Камень просто лежал во рву, который он вырыл вокруг него, бросая ему вызов. У него почти закончились варианты: земля вокруг этой штуковины была выкопана на глубину двух футов; он вбил под нее колья, приковал цепью, а затем вызвал трактор, чтобы вытащить ее. Никакой радости. Очевидно, ему придется выкопать ров поглубже, вбить колья поглубже. Он не собирался позволить этой чертовой штуке победить его.
  
  Набравшись решимости, он снова принялся копать. Капля дождя попала на тыльную сторону его ладони, но он едва заметил это. Он знал по опыту, что подобный труд требует особой целеустремленности: опустить голову, игнорировать все отвлекающие факторы. Он заставил свой разум опустеть. Были только земля, лопата, камень и его тело.
  
  Дави, зачерпывай. Дави, зачерпывай, гипнотический ритм усилий. Транс был настолько тотальным, что он не был уверен, сколько времени проработал, прежде чем камень начал сдвигаться.
  
  Движение разбудило его. Он выпрямился, позвякивая позвонками, не совсем уверенный, что сдвиг был чем-то большим, чем подергивание глаза. Упершись пяткой в камень, он толкнул. Да, это потрясло его в могиле. Он был слишком истощен, чтобы улыбаться, но чувствовал, что победа близка. Он поймал мерзавца.
  
  Дождь усилился, и он приятно ощущался на лице. Он вбил еще пару кольев вокруг камня, чтобы сдвинуть его немного дальше: он собирался взять верх над этой штукой. Ты увидишь, сказал он, ты увидишь. Третий кол вошел глубже, чем первые два, и, казалось, пробил пузырь газа под камнем, желтоватое облако, пахнущее так отвратительно, что он отошел от отверстия, чтобы глотнуть более чистого воздуха. Ничего нельзя было достать. Все, что он мог сделать, это сглотнуть комок мокроты, чтобы прочистить горло и легкие. Что бы ни находилось под камнем, и в зловонии было что-то животное, оно было очень гнилым.
  
  Он заставил себя вернуться к работе, втягивая воздух ртом, а не ноздрями. Его голова была напряжена, как будто мозг набухал и давил на свод черепа, стремясь вырваться наружу.
  
  "Пошел ты", - сказал он и вбил еще один кол под камень. Его спина, казалось, вот-вот сломается. На правой руке лопнул волдырь. Клег сидел у него на руке и пировал сам по себе, не размазанный.
  
  "Сделай это. Сделай это. Сделай это". Он забил последний кол, не осознавая, что делает это. А затем камень начал катиться.
  
  Он даже не прикасался к нему. Камень был сдвинут с места снизу. Он потянулся за своей лопатой, которая все еще была зажата под камнем. Он внезапно почувствовал себя собственником этого; это было его, часть его самого, и он не хотел, чтобы это было рядом с дырой. Не сейчас; не тогда, когда камень раскачивается, как будто под ним вот-вот взорвется гейзер. Не тогда, когда воздух желтый, а его мозг набухает, как костный мозг в августе. Он изо всех сил взялся за лопату: она не поддавалась. Он проклял это и взялся за работу двумя руками, держась на расстоянии вытянутой руки от дыры пока он тянул, усиливающееся движение камня поднимало потоки земли, вшей и гальки.
  
  Он снова взялся за лопату, но она не поддавалась. Он не остановился, чтобы проанализировать ситуацию. Работа вызывала у него отвращение, все, чего он хотел, это вытащить свою лопату из ямы и убраться оттуда ко всем чертям.
  
  Камень дернулся, но он все еще не выпускал лопату, в его голове засело, что он должен получить ее, прежде чем сможет уйти. Только когда она снова окажется в его руках, в целости и сохранности, он послушается своего нутра и убежит.
  
  Земля под его ногами начала извергаться. Камень откатился от могилы, словно легкое перышко, второе облако газа, более неприятное, чем первое, казалось, сдуло его на своем пути. В тот же момент лопата вылезла из ямы, и Томас увидел, что держало ее.
  
  Внезапно ни на небе, ни на земле не осталось никакого смысла.
  
  Там была рука, живая рука, сжимавшая лопату, рука такая широкая, что она могла с легкостью обхватить лезвие.
  
  Томас хорошо знал этот момент. Раскалывающаяся земля: рука: вонь. Он знал это из какого-то кошмара, который слышал, сидя на коленях у отца.
  
  Теперь он хотел выпустить лопату, но у него больше не было воли. Все, что он мог сделать, это подчиниться какому-то повелению из-под земли, тащить до тех пор, пока не порвутся связки и не начнут кровоточить сухожилия.
  
  Под тонкой земной коркой Сыроухед вдыхал запах неба. Для его притупленных чувств это был чистый эфир, вызывавший тошноту от удовольствия. Королевства, которые можно было взять, всего в нескольких дюймах от него. После стольких лет, после бесконечного удушья, в его глазах снова появился свет, а на языке - вкус человеческого ужаса.
  
  Теперь его голова показалась на поверхности, в черных волосах копошились черви, на коже головы кишели крошечные красные паучки. Они раздражали его сто лет, эти пауки, зарывшиеся в его мозг, и он страстно желал раздавить их. Тяни, тяни, приказывал он человеку, и Томас Гарроу тянул до тех пор, пока в его жалком теле не осталось сил, и дюйм за дюймом Сырог был поднят из могилы в молитвенном саване.
  
  Камень, который так долго давил на него, был убран, и теперь он легко поднимался, сбрасывая с себя могильную землю, как змея кожу. Его торс был свободен. Плечи вдвое шире мужских; худые, покрытые шрамами руки сильнее любого человека. Его конечности наливались кровью, как крылья бабочки, сочащейся от воскрешения. Его длинные смертоносные пальцы ритмично царапали землю, набирая силу.
  
  Томас Гарроу просто стоял и смотрел. В нем не было ничего, кроме благоговения. Страх был за тех, у кого еще был шанс на жизнь: у него его не было.
  
  Роухед полностью выбрался из могилы. Впервые за столетия он начал выпрямляться. Комья влажной земли посыпались с его туловища, когда он вытянулся во весь рост, на ярд выше шести футов Гэрроу.
  
  Томас Гарроу стоял в тени Роухеда, не сводя глаз с зияющей дыры, из которой восстал король. В правой руке он все еще сжимал лопату. Роухед поднял его за волосы. Его скальп разорвался под тяжестью тела, так что Роухед обхватил Гарроу за шею, легко обхватив ее своей огромной рукой.
  
  Кровь стекала по лицу Гарроу с его головы, и это ощущение взволновало его. Смерть была неминуема, и он знал это. Он посмотрел вниз, на свои ноги, бесполезно дергающиеся под ним, затем поднял глаза и уставился прямо в безжалостное лицо Роухеда.
  
  Она была огромной, как луна урожая, огромной и янтарной. Но у этой луны были глаза, которые горели на ее бледном, изрытом язвами лице. Они были для всего мира как раны, эти глаза, как будто кто-то выдолбил их в плоти на лице Роухеда, а затем вставил в отверстия две свечи, чтобы они мерцали.
  
  Гэрроу был очарован необъятностью этой луны. Он переводил взгляд с одного глаза на другой, затем на влажные щели, которые были ее носом, и, наконец, в детском ужасе перевел взгляд на рот. Боже, этот рот. Он был таким широким, похожим на пещеру, что, казалось, раскалывал голову надвое, когда открывался. Это была последняя мысль Томаса Гарроу. Что луна раскалывалась надвое и падала с неба прямо на него.
  
  Затем король перевернул тело, как всегда поступал со своими мертвыми врагами, и столкнул Томаса головой вперед в яму, загнав его в ту самую могилу, в которой его предки намеревались похоронить Оборванца навсегда. К тому времени, когда над Зилом разразилась настоящая гроза, Король был в миле от Поля площадью в Три акра, укрывшись в амбаре Николсона. В деревне все занимались своими делами, шел дождь или не было дождя. Неведение было блаженством. Среди них не было Кассандры, и в "Вашем звездном будущем" в "Газетт" за ту неделю даже не было намека на внезапные смерти, которые ожидали Близнецов, трех Львов, Стрельца и еще нескольких небольших звездных систем в ближайшие несколько дней.
  
  Вместе с громом пошел дождь, его жирные холодные пятна, которые быстро превратились в ливень муссонной ярости. Только когда сточные канавы превратились в потоки воды, люди начали искать укрытия.
  
  На строительной площадке землеройный агрегат, который грубо озеленял задний дворик Ронни Милтона, простаивал под дождем на холостом ходу, и его смыло второй раз за два дня. Водитель воспринял ливень как сигнал удалиться в хижину, чтобы поговорить о скаковых лошадях и женщинах.
  
  Стоя в дверях Почтового отделения, трое жителей деревни смотрели, как засоряются водостоки, и ворчали, что так всегда бывает, когда идет дождь, и через полчаса в углублении у подножия Хай-стрит будет лужа воды, такая глубокая, что по ней можно будет плавать на лодке.
  
  А внизу, в самом низине, в ризнице собора Святого Петра, Деклан Эван, служитель, наблюдал, как дождь сбегает с холма жадными ручейками и собирается в небольшое море за воротами ризницы. Скоро будет достаточно глубоко, чтобы в нем утонуть, подумал он, а затем, озадаченный тем, почему ему показалось, что он тонет, отвернулся от окна и вернулся к делу складывания облачения. Странное возбуждение охватило его сегодня: и он не мог, не хотел, не хотел подавлять его. Это не имело никакого отношения к "грозе", хотя он всегда любил их, так как был ребенком. Нет: что-то еще волновало его, и будь он проклят, если знал, что именно. Это было похоже на то, что он снова был ребенком. Как будто это Рождество, и в любую минуту Санта, первый Лорд, в которого он когда-либо верил, может появиться у двери. Сама мысль об этом вызвала у него желание громко рассмеяться, но ризница была слишком трезвым местом для смеха, и он остановил себя, позволив улыбке зародиться внутри него, в тайной надежде.
  
  
  * * *
  
  
  Пока все остальные укрывались от дождя, Гвен Николсон насквозь промокла. Она все еще была во дворе за домом, направляя пони Амелии к сараю. От грома глупое животное занервничало, и оно не хотело двигаться с места. Теперь Гвен промокла и злилась.
  
  "Ты кончишь, скотина?" - прокричала она, перекрывая шум бури. Дождь хлестал по двору и барабанил по ее макушке. Ее волосы были примяты. "Давай! Давай!"
  
  Пони отказывался сдвинуться с места. В его глазах от страха появились белые полумесяцы. И чем больше раскатов грома раздавалось по двору, тем меньше ему хотелось двигаться. Гвен в гневе шлепнула его по заднице сильнее, чем это было строго необходимо. В ответ на удар оно сделало пару шагов, разбрасывая дымящиеся какашки, и Гвен воспользовалась преимуществом. Как только оно пошевелилось, она смогла протащить его остаток пути.
  
  "Теплый сарай", - пообещала она. - "Пойдем, здесь мокро, ты же не хочешь оставаться здесь".
  
  Дверь сарая была слегка приоткрыта. Конечно, это должно было выглядеть заманчиво, подумала она, даже для пони с гороховыми мозгами. Она подтащила его на расстояние плевка к сараю, и еще один шлепок заставил его пролезть через дверь.
  
  Как она и обещала этой чертовой штуковине, внутри сарая было сухо и уютно, хотя из-за грозы в воздухе пахло металлом. Гвен привязала пони к перекладине в стойле и грубо набросила одеяло на его блестящую шкуру. Будь она проклята, если собиралась протереть существо, это была работа Амелии. Это была сделка, которую она заключила со своей дочерью, когда они согласились купить пони: за весь уход и уборку отвечала Амелия, и, если быть справедливым к ней, она более или менее выполнила то, что обещала.
  
  Пони все еще был в панике. Он топал ногами и закатывал глаза, как плохой трагик. На его губах были капельки пены. Гвен слегка извиняющимся тоном похлопала его по боку. Она вышла из себя. Время месяца. Теперь она сожалела об этом. Она только надеялась, что Амелия не наблюдала за происходящим из окна своей спальни.
  
  Порыв ветра подхватил дверь сарая, и она захлопнулась. Шум дождя во дворе снаружи резко смолк. Внезапно стало темно.
  
  Пони перестал топать. Гвен перестала гладить его по боку. Все остановилось: ее сердце, казалось, тоже. Позади нее из-за тюков сена поднялась фигура, которая была почти вдвое больше ее. Гвен не видела великана, но ее внутренности переворачивались. "Чертовы месячные", - подумала она, медленно потирая низ живота. Обычно она была регулярной, как часы, но в этом месяце она пришла на день раньше. Ей следует вернуться в дом, переодеться, привести себя в порядок.
  
  Роухед стоял и смотрел на затылок Гвен Николсон, где одно прикосновение могло легко убить. Но он никак не мог заставить себя прикоснуться к этой женщине; не сегодня. На ней был цикл крови, он чувствовал ее резкий привкус, и его затошнило. Это было табу, эта кровь, и он никогда не брал женщину, отравленную ее присутствием.
  
  Почувствовав влагу между ног, Гвен поспешила из сарая, не оглядываясь, и побежала сквозь ливень обратно в дом, оставив беспокойного пони в темноте сарая.
  
  Роухед услышал удаляющиеся шаги женщины, услышал, как хлопнула дверь дома.
  
  Он подождал, чтобы убедиться, что она не вернется, затем подошел к животному, наклонился и взял его. Пони брыкался и жаловался, но Роухед в свое время забирал животных гораздо крупнее и гораздо лучше вооруженных, чем это.
  
  Он открыл рот. Десны были залиты кровью, когда из них показались зубы, похожие на когти кошачьей лапы. На каждой челюсти было два ряда, по две дюжины острых, как иглы, наконечников. Они заблестели, когда сомкнулись вокруг мяса на шее пони. Густая, свежая кровь полилась в горло Роухеда; он жадно глотал ее. Горячий вкус мира. Это заставляло его чувствовать себя сильным и мудрым. Это был только первый из многих приемов пищи, которые он принимал, он съедал все, что ему нравилось, и никто не останавливал его, не в этот раз. И когда он будет готов, он сбросит этих претендентов со своего трона, он кремирует их в их домах, он убьет их детей и будет носить внутренности их младенцев как ожерелья. Это место принадлежало ему. То, что они какое-то время приручали дикую природу, не означало, что земля принадлежала им. Она принадлежала ему, и никто не отнимет ее у него, даже святость. Он и в этом был мудр. Они никогда больше не подчинят его.
  
  Он сидел, скрестив ноги, на полу сарая, серо-розовые внутренности пони обвились вокруг него, планируя свою тактику, насколько это было возможно. Он никогда не был великим мыслителем. Слишком сильный аппетит: он подавлял его разум. Он жил в вечном настоящем своего голода и своей силы, чувствуя только грубый территориальный инстинкт, который рано или поздно выльется в кровавую бойню.
  
  Дождь не прекращался больше часа.
  
  Рон Милтон становился нетерпеливым: недостаток в его натуре, который привел к язве и первоклассной работе в консалтинговой компании по дизайну. То, что Милтон мог сделать для вас, невозможно было сделать быстрее. Он был лучшим: и он ненавидел лень в других людях так же сильно, как в себе. Взять, к примеру, этот чертов дом. Они обещали, что все будет закончено к середине июля, сад благоустроен, проложена подъездная дорожка, все такое, и вот он здесь, спустя два месяца после этой даты, смотрит на дом, который все еще далек от пригодного для жилья. Половина окон без стекол, входная дверь отсутствует, сад превратился в поле для штурма, подъездная дорожка в грязи.
  
  Это должно было стать его замком: его убежищем от мира, который сделал его несвареным и богатым. Убежищем вдали от городской суеты, где Мэгги могла выращивать розы, а дети могли дышать чистым воздухом. За исключением того, что она не была готова. Черт возьми, такими темпами он не появится до следующей весны. Еще одна зима в Лондоне: от этой мысли у него упало сердце.
  
  Мэгги присоединилась к нему, укрыв его под своим красным зонтиком. - Где дети? - спросил он.
  
  Она поморщилась. - Там, в отеле, сводила миссис Блаттер с ума.
  
  Энид Блаттер терпела их скакания в течение полудюжины выходных в течение лета. У нее были свои дети, и она с апломбом обращалась с Дебби и Йеном. Но даже ее запасу веселья был предел.
  
  "Нам лучше вернуться в город".
  
  "Нет. Пожалуйста, давай останемся еще на день или два. Мы можем вернуться в воскресенье вечером. Я хочу, чтобы мы все пошли на воскресную службу в честь Праздника урожая".
  
  Теперь настала очередь Рона поморщиться.
  
  "О черт".
  
  "Это все часть деревенской жизни, Ронни. Если мы собираемся здесь жить, мы должны стать частью сообщества".
  
  Он хныкал, как маленький мальчик, когда был в таком настроении. Она знала его так хорошо, что услышала его следующие слова еще до того, как он их произнес.
  
  "Я не хочу".
  
  "Что ж, у нас нет выбора".
  
  "Мы можем вернуться сегодня вечером". - Ронни...
  
  Мы ничего не можем здесь сделать. Детям скучно, ты несчастен ..."
  
  Черты лица Мэгги были словно высечены из бетона; она не собиралась отступать ни на дюйм. Он знал это лицо так же хорошо, как она знала его нытье.
  
  Он изучал лужи, которые образовывались на том, что однажды могло стать их садом перед домом, не в силах представить траву там, розы там. Все это внезапно показалось невозможным.
  
  "Если хочешь, возвращайся в город, Ронни. Забирай детей. Я останусь здесь. Отправь его домой в воскресенье вечером".
  
  Умно, подумал он, устроить ему побег, который еще более непривлекателен, чем оставаться на месте. Два дня в городе, присматривать за детьми в одиночку? Нет, спасибо.
  
  "Хорошо. Ты победил. Мы пойдем на кровавый фестиваль урожая".
  
  "Мученик".
  
  "До тех пор, пока мне не придется молиться".
  
  Амелия Николсон вбежала на кухню, ее круглое лицо побелело, и упала в обморок перед матерью. На ее зеленом пластиковом макинтоше была жирная рвота, а на зеленых пластиковых резиновых сапогах - кровь.
  
  Гвен звала Денни. Их маленькая девочка дрожала в обмороке, ее рот жевал слово, или слова, которые не шли с языка.
  
  "Что это?"
  
  Денни с грохотом спускался по лестнице.
  
  "Ради Бога..." - Амелию снова вырвало. Ее лицо было практически синим.
  
  "Что с ней не так?"
  
  "Она только что вошла. Тебе лучше вызвать скорую".
  
  Денни положил руку ей на щеку.
  
  "Она в шоке".
  
  "Скорая помощь, Денни ..." Гвен снимала зеленый макинтош и расстегивала блузку ребенка. Денни медленно встал. Сквозь залитое дождем окно он мог видеть двор: дверь сарая открылась и закрылась на ветру. Кто-то был внутри; он уловил движение.
  
  "Ради Бога, скорую помощь!" - снова повторила Гвен.
  
  Денни не слушал. Кто-то был в его сарае, на его территории, и у него был строгий ритуал для нарушителей границы.
  
  Дверь сарая снова открылась, поддразнивая. Да! Отступаю в темноту. Незваный гость.
  
  Он подобрал винтовку у двери, не сводя глаз со двора, насколько мог. Позади него Гвен оставила Амелию на кухонном полу и звала на помощь. Теперь девушка стонала: с ней все будет в порядке. Просто какой-то грязный нарушитель границы пугает ее, вот и все. На его земле.
  
  Он открыл дверь и вышел во двор. Он был в рубашке с короткими рукавами, и ветер был пронизывающе холодным, но дождь прекратился. Земля под ногами блестела, и капли падали с каждого карниза и портика, беспокойный стук сопровождал его по двору.
  
  Дверь сарая снова лениво приоткрылась и на этот раз осталась открытой. Он ничего не мог разглядеть внутри. Наполовину подумал, что это игра света. -
  
  Но нет. Он видел, как кто-то входил сюда. Сарай не был пуст. Что-то (не пони) наблюдало за ним даже сейчас. Они увидят винтовку в его руках и вспотеют. Позволь им. Вот так войти в его заведение. Позволь им думать, что он собирался оторвать им яйца.
  
  Он преодолел расстояние в полдюжины уверенных шагов и вошел в сарай.
  
  Живот пони был под его ботинком, одна из его ног справа от него, верхняя часть голени обглодана до кости. В лужах густеющей крови отражались дыры в крыше. Увечья вызвали у него желание вздрогнуть.
  
  "Хорошо", - бросил он вызов теням. "Выходи". Он поднял винтовку. "Ты слышишь меня, ублюдок? "Выходи, я сказал, или я отправлю тебя на тот свет".
  
  Он тоже это имел в виду.
  
  В дальнем конце сарая что-то зашевелилось среди тюков.
  
  "Теперь я поймал сукина сына", - подумал Денни. Нарушитель поднялся во весь свой девятифутовый рост и уставился на Денни.
  
  "Джи-сус".
  
  И без предупреждения оно надвигалось на него, надвигалось, как локомотив, плавно и эффективно. Он выстрелил в него, и пуля попала в верхнюю часть груди, но рана едва ли замедлила его движение.
  
  Николсон повернулся и побежал. Камни двора были скользкими под его ботинками, и у него не было скорости, чтобы обогнать это. В два удара оно было у него за спиной, а в следующий - на нем самом.
  
  Гвен выронила телефон, когда услышала выстрел. Она подбежала к окну как раз вовремя, чтобы увидеть, как ее милого Денни заслонила гигантская фигура. Оно взвыло, когда схватило его, и подбросило в воздух, как мешок с перьями. Она беспомощно наблюдала, как его тело изогнулось на вершине своего путешествия, прежде чем снова упасть обратно на землю. Он упал во двор с глухим стуком, который она ощутила каждой своей косточкой, и гигант метнулся к своему телу, как подстреленный, втоптав свое любящее лицо в грязь.
  
  Она закричала, пытаясь заглушить себя рукой. Слишком поздно. Звук стих, и гигант смотрел на нее, прямо на нее, его злоба проникала в окно. О Боже, оно заметило ее, и теперь приближалось к ней, скача через двор, как голый паровоз, и улыбаясь ей обещанием, когда приближалось.
  
  Гвен подняла Амелию с пола и крепко обняла ее, прижимая лицо девочки к своей шее. Может быть, она не увидит: она не должна видеть. Звук его лап, шлепающих по мокрому двору, стал громче. Его тень заполнила кухню.
  
  "Иисус, помоги мне".
  
  Оно напирало на окно, его тело было таким широким, что заслоняло свет, его похотливая, отвратительная морда была размазана по водянистому стеклу. Затем оно прорвалось, не обращая внимания на стекло, впившееся в его плоть. Оно почувствовало запах детского мяса. Оно хотело детского мяса. Оно хотело бы детского мяса.
  
  Его зубы показались на виду, расширяя эту улыбку до непристойного смеха. Струйки слюны свисали с его челюсти, когда он хватал когтями воздух, как кошка за мышью в клетке, продвигаясь все дальше и дальше, с каждым ударом приближаясь к кусочку.
  
  Гвен распахнула дверь в холл, когда существо потеряло терпение и начало выламывать оконную раму и карабкаться внутрь. Она заперла за собой дверь, пока с другой стороны била посуда и раскалывалось дерево, затем она начала грузить на нее всю мебель из прихожей. Столы, стулья, вешалка для одежды, даже когда она делала это, зная, что ровно через две секунды все превратится в спички. Амелия стояла на коленях на полу в холле, там, где Гвен опустила ее. Ее лицо было благодарно-пустым.
  
  Ладно, это все, что она могла сделать. Теперь наверх. Она взяла на руки свою дочь, которая внезапно стала воздушной и легкой, и взбежала по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки за раз. На полпути шум на кухне внизу полностью прекратился.
  
  Внезапно у нее случился кризис реальности. На лестничной площадке, где она стояла, царили мир и спокойствие. На подоконниках поминутно собиралась пыль, цветы увядали; все мельчайшие домашние процедуры продолжались, как будто ничего не произошло.
  
  "Мечтаю об этом", - сказала она. Боже, да: мечтаю об этом.
  
  Она села на кровать, на которой они с Денни спали вместе восемь лет, и попыталась собраться с мыслями.
  
  Какой-то мерзкий менструальный кошмар, вот что это было, какая-то вышедшая из-под контроля фантазия об изнасиловании. Она уложила Амелию на розовое гагачье одеяло (Денни ненавидел розовый цвет, но терпел его ради нее) и погладила влажный лоб девочки.
  
  "Мечтая об этом".
  
  Затем в комнате потемнело, и она подняла глаза, зная, что увидит. Он был там, этот кошмар, по всем верхним окнам, его паучьи руки простирались по всей ширине стекла, цепляясь, как акробат, за раму, его отвратительные зубы обнажались, когда он таращился на ее ужас.
  
  Одним резким движением она подхватила Амелию с кровати и бросилась к двери. Позади нее разлетелось стекло, и в спальню ворвался порыв холодного воздуха. Он приближался.
  
  Она пробежала через лестничную площадку до верха лестницы, но существо догнало ее в мгновение ока, нырнув в дверь спальни, устье которой напоминало туннель. Оно завопило, потянувшись, чтобы украсть безмолвный сверток у нее в руках, огромный в ограниченном пространстве лестничной площадки.
  
  Она не могла перехитрить его, она не могла переиграть его. Его руки с наглой легкостью схватили Амелию и потянули.
  
  Девочка закричала, когда ее схватили, ее ногти прочертили четыре борозды на лице матери, когда она высвободилась из ее рук.
  
  Гвен отшатнулась, ошеломленная открывшимся перед ней немыслимым зрелищем, и потеряла равновесие на верхней ступеньке лестницы. Падая навзничь, она увидела заплаканное лицо Амелии, застывшее, как у куклы, которую кормили между рядами зубов. Затем ее голова ударилась о перила, и шея сломалась. Последние шесть ступенек она преодолела трупом.
  
  К раннему вечеру дождевая вода немного спала, но искусственное озеро на дне провала все еще заливало дорогу на глубину нескольких дюймов. В нем безмятежно отражалось небо. Красиво, но неудобно. Преподобный Кут тихо напомнил Деклану Юэну сообщить о засорении канализации в Совет графства. Это был третий вопрос, и Деклар. покраснел от просьбы.
  
  "Извини, я..."
  
  "Хорошо. Без проблем, Деклан. Но мы действительно должны их очистить".
  
  Отсутствующий взгляд. Удар. Мысль.
  
  "Осенняя осень, конечно, всегда засоряет их снова".
  
  Кут сделал примерно циклический жест, намереваясь высказать сыну замечание о том, что на самом деле не будет иметь большого значения, когда или если Совет очистит канализацию, затем мысль исчезла. Были более насущные проблемы. Во-первых, воскресная проповедь. Во-вторых, причина, по которой он не смог найти особого смысла в написании проповеди этим вечером. Сегодня в воздухе витало беспокойство, из-за которого каждое обнадеживающее слово, которое он произносил на бумаге, сворачивалось, когда он его писал. Кут подошел к окну, повернулся спиной к Деклану и почесал ладони. Они чесались: возможно, снова приступ экземы. Если бы он только мог говорить; найти какие-нибудь слова, чтобы выразить свое горе. Никогда за свои сорок пять лет он не чувствовал себя настолько неспособным к общению; и никогда за те годы ему не было так важно заговорить.
  
  - Теперь мне идти? - спросил Деклан.
  
  Кут покачал головой.
  
  "Еще минутку. Если можно."
  
  Он повернулся к служке. Деклану Эвану было двадцать девять, хотя лицо у него было гораздо старше. Невыразительные, бледные черты: преждевременно поредевшие волосы.
  
  Что этот яйцеголовый подумает о моем откровении? подумал Кут. Он, наверное, рассмеется. Вот почему я не могу подобрать слов, потому что не хочу. Я боюсь выглядеть глупо. Вот он я, облаченный в рясу, посвященный в христианские мистерии. Впервые за сорок с лишним лет у меня был настоящий проблеск чего-то, возможно, видения, и я боюсь, что надо мной будут смеяться. Глупый человек, Кут, глупый, глупый человек.
  
  Он снял очки. Пустые черты лица Деклана превратились в размытое пятно. Теперь, по крайней мере, ему не нужно было смотреть на ухмылку.
  
  "Деклан, этим утром у меня было то, что я могу описать только как ... как ... посещение".
  
  Деклан ничего не сказал, и пятно не пошевелилось.
  
  "Я не совсем знаю, как это сказать ... наш словарный запас скудеет, когда речь заходит о такого рода вещах ... но, честно говоря, у меня никогда не было такого прямого, такого недвусмысленного проявления ..."
  
  Кут остановился. Он имел в виду Бога?
  
  "Бог", - сказал он, не уверенный, что это так.
  
  Деклан на мгновение замолчал. Кут рискнул вернуть очки на место. Яйцо не треснуло.
  
  - Ты можешь сказать, на что это было похоже? - Спросил Деклан, его душевное равновесие было абсолютно невозмутимым.
  
  Кут покачал головой; он весь день пытался подобрать нужные слова, но все фразы казались такими предсказуемыми.
  
  - На что это было похоже? Деклан настаивал.
  
  Почему он не понял, что слов не было? Я должен попытаться, подумал Кут, я должен.
  
  "Я был у Алтаря после утренней молитвы ..." - начал он, - "и я почувствовал, как что-то проходит сквозь меня. Почти как электричество. У меня волосы встали дыбом. Буквально дыбом".
  
  Рука Кута пробежалась по его коротко остриженным волосам, когда он вспомнил это ощущение. Волосы встали дыбом, как поле серо-имбирной кукурузы. И это гудение в висках, в легких, в паху. На самом деле у него встал; не то чтобы он собирался сказать Деклану об этом. Но он стоял там, у Алтаря, с такой мощной эрекцией, что это было все равно, что заново открывать радость похоти.
  
  "Я не буду утверждать... Я не могу утверждать, что это был наш Господь Бог ... "
  
  (Хотя он хотел в это верить; что его Бог был Повелителем Эрекции.) ' - Я даже не могу утверждать, что это было по-христиански. Но сегодня кое-что произошло. Я это почувствовал.'
  
  Лицо Деклана по-прежнему оставалось непроницаемым. Кут наблюдал за этим несколько секунд, раздраженный его презрением.
  
  - Ну? - требовательно спросил он.
  
  "Ну и что?"
  
  "Нечего сказать?"
  
  Яйцо на мгновение нахмурилось, на его скорлупе образовалась борозда. Затем оно сказало:
  
  "Боже, помоги нам", - почти шепотом.
  
  "Что?"
  
  "Я тоже это почувствовал. Не совсем так, как ты описываешь: не совсем удар током. Но что-то."
  
  "Почему, Боже, помоги нам, Деклан? Ты чего-то боишься?"
  
  Он ничего не ответил.
  
  "Если ты знаешь что-то об этих переживаниях, чего не знаю я... пожалуйста, скажи мне. Я хочу знать, понять. Боже, я должен понять".
  
  Деклан поджал губы. "Ну ..." его взгляд стал еще более непроницаемым, чем когда-либо; и впервые Кут уловил проблеск призрака в глазах Деклана. Возможно, это было отчаяние?
  
  "Ты знаешь, у этого места много истории, - сказал он, - истории вещей... на этом сайте".
  
  Кут знал, что Деклан копался в истории Зила. Достаточно безобидное времяпрепровождение: прошлое есть прошлое.
  
  "Поселение существовало здесь на протяжении веков, задолго до римской оккупации. Никто не знает, как давно. Вероятно, на этом месте всегда стоял храм ".
  
  "В этом нет ничего странного". Кут улыбнулся, приглашая Деклана успокоить его. Часть его хотела, чтобы ему сказали, что в его мире все хорошо, даже если это была ложь.
  
  Лицо Деклана потемнело. Ему нечего было сказать. - И ... здесь был лес. Огромный. "Дикий лес". Было ли в глазах по-прежнему отчаяние? Или это была ностальгия? "Не какой-нибудь прирученный садик. Лес, в котором можно потерять город; полный зверей ..."
  
  - Ты имеешь в виду волков? Медведей?
  
  Деклан покачал головой.
  
  Этой землей владели существа. До Христа. До цивилизации. Большинство из них не пережили разрушения своей естественной среды обитания: слишком примитивные, я полагаю. Но сильные. Не такие, как мы; не люди. Совершенно другое.'
  
  "Ну и что?"
  
  "Одна из них сохранилась до четырнадцатого столетия. На ней вырезано, как ее хоронят. Она на Алтаре".
  
  "На алтаре?"
  
  "Под тканью". Я нашел это некоторое время назад: никогда особо не задумывался об этом. До сегодняшнего дня. Сегодня я ... попытался дотронуться до этого.
  
  Он разжал кулак. Плоть его ладони покрылась волдырями. Из разорванной кожи потек гной.
  
  "Это не больно", - сказал он. "На самом деле, это довольно онемело. Поделом мне, правда. Я должен был догадаться".
  
  Первой мыслью Кута было, что этот человек лжет. Второй мыслью было, что существует какое-то логическое объяснение. Третьей мыслью было изречение его отца: "Логика - последнее прибежище труса".
  
  Деклан снова заговорил. На этот раз от него исходило волнение.
  
  Они назвали это Rawhead.'
  
  "Что?"
  
  Зверь, которого они похоронили. Он есть в книгах по истории. Его назвали Сыроухим, потому что у него была огромная голова цвета луны и сырая, как мясо.'
  
  Деклан уже не мог остановиться. Он начал улыбаться.
  
  "Оно поедало детей", - сказал он и просиял, как младенец, готовящийся получить материнскую грудь.
  
  Только ранним субботним утром было обнаружено зверство на ферме Николсонов. Мик Глоссоп ехал в Лондон и выбрал дорогу, которая проходила рядом с фермой ("Не знаю почему. Обычно так не делают. Действительно забавно.'), а фризское стадо Николсона устроило скандал у ворот, их вымя раздулось. Их явно не доили двадцать четыре часа. Глоссоп остановил свой джип на дороге и зашел во двор.
  
  Тело Денни Николсона уже было облеплено мухами, хотя солнце взошло всего час назад. В доме единственными останками Амелии Николсон были обрывки платья и небрежно отброшенная нога. У подножия лестницы лежало неповрежденное тело Гвен Николсон. На трупе не было никаких признаков ранения или какого-либо сексуального вмешательства.
  
  К половине десятого полиция уже кишела полицейскими, и шок от случившегося был написан на каждом лице на улице. Хотя поступали противоречивые сообщения о состоянии тел, не было сомнений в жестокости убийств. Особенно о ребенке, предположительно расчлененном. Ее тело убийца забрал с Бог знает какой целью.
  
  Отдел убийств создал подразделение в "Высоком человеке", в то время как по всей деревне проводились поквартирные опросы. Сразу ничего не прояснилось. В округе не замечено незнакомцев; ни от кого не было более подозрительного поведения, чем обычное для браконьера или торговца фальшивыми зданиями. Энид Блаттер, обладательница пышного бюста и материнских манер, упомянула, что не видела Торна Гарроу более двадцати четырех часов.
  
  Они нашли его там, где его оставил убийца, в худшем состоянии после нескольких часов ковыряния. Черви у его головы и чайки у ног. Плоть на его голенях, где брюки выскользнули из ботинок, была проклевана до кости. Когда его выкопали, из его ушей выползли целые стаи вшей-беженцев.
  
  Атмосфера в отеле в тот вечер была подавленной. В баре детектив-сержант Гиссинг, приехавший из Лондона, чтобы возглавить расследование, нашел в лице Рона Милтона заинтересованное внимание. Он был рад побеседовать с таким же лондонцем, и Милтон продержал их обоих в Виски с водой большую часть трех часов.
  
  "Двадцать лет в полиции, - продолжал повторять Гиссинг, - и я никогда не видел ничего подобного".
  
  Что было не совсем правдой. Там была та шлюха (или отдельные моменты из нее), которую он нашел в чемодане в камере хранения Юстона добрых десять лет назад. И наркоман, который взял на себя смелость загипнотизировать белого медведя в лондонском зоопарке: он был просто загляденье, когда его вытащили из бассейна. Он многое повидал, был у Стэнли Гиссинга -
  
  "Но это... никогда не видел ничего подобного", - настаивал он. "От этого меня тошнило".
  
  Рон не совсем понимал, зачем он слушал Гиссинга; это было просто чем-то, чтобы скоротать ночь напролет. Рон, который в молодости был радикалом, никогда особо не любил полицейских, и испытывал какое-то странное удовлетворение от того, что этот самодовольный придурок разозлил его крошечную черепушку.
  
  "Он гребаный псих, - сказал Гиссинг. - Можешь поверить мне на слово. Мы легко с ним разделаемся. Понимаешь, такой человек не контролирует себя. Не утруждает себя заметанием следов, его даже не волнует, выживет он или умрет. Бог свидетель, любой мужчина, способный вот так разорвать семилетнюю девочку в клочья, на грани взрыва. Видел их. '
  
  "Да?"
  
  "О да. Видел, как они рыдали, как дети, все в крови, как будто они только что со скотобойни, и слезы на их лицах. Жалко".
  
  "Итак, он у тебя будет".
  
  "Вот так", - сказал Гиссинг и щелкнул пальцами. Он поднялся на ноги, немного пошатываясь: "Уверен, как Бог создал маленькие яблочки, так и мы его заполучим". Он взглянул на часы, а затем на пустой стакан.
  
  Рон больше не делал предложений о пополнении.
  
  - Ну что ж, - сказал Гиссинг, - мне пора возвращаться в город. Подготовь мой отчет.
  
  Он, покачиваясь, направился к двери, оставив Милтона наедине со счетом.
  
  Роухед наблюдал, как машина Гиссинга выползла из деревни и покатила по северной дороге, свет фар почти не освещал ночь. Однако шум двигателя заставил Роухеда занервничать, когда он на повышенных оборотах мчался вверх по холму мимо фермы Николсонов. Оно ревело и кашляло, как ни одно животное, с которым он сталкивался раньше, и каким-то образом homo sapiens контролировал его. Если Королевство должно было быть возвращено узурпаторам, рано или поздно ему пришлось бы одолеть одного из этих зверей. Сырог проглотил свой страх и приготовился к противостоянию.
  
  У луны выросли зубы.
  
  На заднем сиденье машины Стэнли почти заснул, ему снились маленькие девочки. В его снах эти очаровательные нимфетки взбирались по лестнице, направляясь в постель, и он дежурил у лестницы, наблюдая, как они взбираются, мельком замечая их слегка испачканные трусики, когда они исчезали в небе. Это был знакомый сон, в котором он никогда бы не признался, даже пьяный. Не то чтобы ему было точно стыдно; он точно знал, что многие из его коллег воспринимали грешки как нечто необычное, а некоторые были намного менее пикантными, чем у него. Но он был собственником: это была его особая мечта, и он не собирался ни с кем ею делиться.
  
  На водительском сиденье молодой офицер, который возил Гиссинга большую часть полугода, ждал, когда старик крепко и по-настоящему уснет. Тогда и только тогда он мог рискнуть включить радио, чтобы узнать результаты матчей по крикету. Австралия сильно проигрывала в тестах: поздний розыгрыш казался маловероятным. Ах, вот это была карьера, думал он, ведя машину. Превзойдет эту рутину в треуголке.
  
  Оба погрузились в свои мечты, водитель и пассажир, ни один из них не заметил Роухеда. Теперь он преследовал машину, его гигантский шаг легко поспевал за ней, когда она двигалась по извилистой, неосвещенной дороге.
  
  Внезапно его гнев вспыхнул, и, рыча, он покинул поле и направился к асфальту.
  
  Водитель вильнул, чтобы объехать огромную фигуру, которая выскочила в свет фар, ее пасть издавала вой, похожий на стаю бешеных собак.
  
  Машину занесло на мокрой земле, ее левое крыло задело кусты, растущие вдоль обочины дороги, переплетение ветвей хлестнуло по ветровому стеклу, когда она неслась дальше. На заднем сиденье Гиссинг упал с лестницы, по которой взбирался, как раз в тот момент, когда машина подъехала к концу своего маршрута по живой изгороди и уперлась в железные ворота. Гиссинга отбросило на переднее сиденье, он запыхался, но не пострадал. От удара водителя выбросило через руль и выбросило в окно за две короткие секунды. Его ноги, теперь уже перед лицом Гиссинга, дернулись.
  
  С дороги Роухед наблюдал за смертью металлического ящика. Его измученный голос, вой вывихнутого бока, разбитое лицо напугали его. Но он был мертв.
  
  Он подождал несколько осторожных мгновений, прежде чем двинуться вверх по дороге, чтобы понюхать скрюченное тело. В воздухе стоял ароматный запах, от которого у него защипало в носовых пазухах, и причиной этого была кровь из коробки, которая вытекала из ее разорванного туловища и стекала по дороге. Теперь, уверенный, что это должно быть закончено, он приблизился.
  
  В коробке был кто-то живой. Никакой сладкой детской плоти, которую он так любил, только жесткое мужское мясо. На него смотрело комичное лицо. Круглые, дикие глаза. Его глупая пасть открывалась и закрывалась, как у рыбы. Он пнул коробку, чтобы она открылась, а когда это не сработало, выдернул дверцы. Затем он протянул руку и вытащил скулящего самца из его убежища. Был ли это один из видов, который подчинил его? Этот страшный клещ с желеобразными губами? Он рассмеялся над ее мольбами, затем перевернул Гиссинга на голову и держал его вверх ногами за одну ногу. Он подождал, пока крики утихнут, затем просунул руку между дергающихся ног и нащупал мужское достоинство клеща. Не большое. На самом деле, довольно сжавшееся от страха. Гиссинг нес всякую чушь: ничто из этого не имело никакого смысла. Единственный звук, который Роухед понял из уст этого человека, был звук, который он слышал сейчас, этот пронзительный визг, который всегда сопровождает мерина. Закончив, он бросил Гиссинга рядом с машиной.
  
  В разбитом двигателе начался пожар, он почувствовал его запах. Он был не настолько зверем, чтобы бояться огня. Уважал его, да: но не боялся. Огонь был инструментом, он использовал его много раз: чтобы сжигать врагов, кремировать их в их постелях.
  
  Теперь он отступил от машины, когда пламя добралось до бензина, и огонь взметнулся в воздух. К нему подступил жар, и он почувствовал, как волосы на передней части его тела встали дыбом, но он был слишком очарован зрелищем, чтобы не смотреть. Огонь последовал за кровью зверя, пожирая Гиссинга и облизывая реки бензина, как нетерпеливый пес по следу мочи. Оборванец наблюдал и усвоил новый смертельный урок.
  
  В хаосе своего кабинета Кут безуспешно боролся со сном. Большую часть вечера он провел у Алтаря, часть с Декланом. Сегодня не будет молитвы, только зарисовки. Теперь перед ним на столе лежала копия Алтарной резьбы, и он провел час, просто разглядывая ее. Упражнение оказалось безрезультатным. Либо рисунок был слишком двусмысленным, либо его воображению не хватало широты. В любом случае, он не смог уловить особого смысла в изображении. Там, конечно, были изображены похороны, но это было все, что он смог придумать. Возможно, тело было немного крупнее, чем у скорбящих, но ничего особенного. Он подумал о пабе Зила "Высокий человек" и улыбнулся. Какому-нибудь средневековому острослову вполне могло понравиться представить погребение пивовара под алтарным покрывалом.
  
  В холле часы для больных пробили двенадцать пятнадцать, что означало, что уже почти час. Кут встал из-за стола, потянулся и выключил лампу. Он был удивлен яркостью лунного света, струившегося сквозь щель в занавеске. Было полнолуние, полная луна для сбора урожая, и свет, хотя и холодный, был роскошным.
  
  Он поставил охранника перед камином и вышел в темный коридор, закрыв за собой дверь. Громко тикали часы. Где-то в направлении Гаудхерста он услышал звук сирены скорой помощи.
  
  Что происходит? он задумался и открыл входную дверь, чтобы посмотреть, что он мог увидеть. На холме виднелись автомобильные фары и далекое мерцание синих полицейских огней, более ритмичное, чем тиканье за спиной. Авария на северной дороге. Рановато для гололеда и, конечно, недостаточно холодно. Он смотрел, как мерцают вдали огни, расположенные на холме, словно драгоценные камни на спине кита. Если подумать, было довольно прохладно. Неподходящая погода для того, чтобы стоять посреди -
  
  Он нахмурился; что-то привлекло его внимание, движение в дальнем углу церковного двора, под деревьями. Лунный свет сделал сцену монохромной. Черные тисы, серые камни, белая хризантема, рассыпающая лепестки по могиле. И черный в тени тисов, но четко очерченный на мраморной плите надгробия, гигант.
  
  Кут вышел из дома в тапочках.
  
  Гигант был не один. Кто-то стоял на коленях перед ним, меньший, более человеческой формы, его лицо было приподнято и четко вырисовывалось на свету. Это был Деклан. Даже издалека было видно, что он улыбается своему хозяину.
  
  Кут хотел подойти поближе, чтобы получше рассмотреть кошмар. Когда он делал третий шаг, под ногой хрустнул гравий.
  
  Гигант, казалось, пошевелился в тени. Обернулся ли он, чтобы посмотреть на него? Кут сжал свое сердце. Нет, пусть оно будет глухим; пожалуйста, Боже, пусть оно не видит меня, сделай меня невидимым.
  
  Молитва, по-видимому, была услышана. Гигант не подал виду, что заметил его приближение. Набравшись храбрости, Кут двинулся по мостовой из надгробий, петляя от могилы к могиле в поисках укрытия, едва осмеливаясь дышать. Теперь он был в нескольких футах от живой картины и мог видеть, как голова существа склонилась к Деклану; он мог слышать звук, похожий на скрежет наждачной бумаги по камню, который оно издавало в задней части горла. Но в этой сцене было нечто большее.
  
  Облачение Деклана было порвано и запачкано, его худая грудь обнажена. Лунный свет падал на его грудину, ребра. Его состояние и поза были однозначны. Это было обожание - чистое и незамысловатое. Затем Кут услышал плеск; он подошел ближе и увидел, что гигант направляет блестящую струйку своей мочи на запрокинутое лицо Деклана. Она попала в его вяло открытый рот, растеклась по туловищу. Блеск радости ни на мгновение не покидал глаз Деклана, когда он принимал это крещение, более того, он вертел головой из стороны в сторону в своем нетерпении быть полностью оскверненным.
  
  Запах выделений существа донесся до Кута. Он был кислым, мерзким. Как Деклан мог вынести хоть каплю крови на себе, не говоря уже о том, чтобы искупаться в ней? Кут хотел закричать, остановить это безобразие, но даже в тени тиса облик чудовища внушал ужас. Он был слишком высок и широкоплеч, чтобы принадлежать человеку.
  
  Это, несомненно, был Зверь из Диких Лесов, которого пытался описать Деклан; это был пожиратель детей. Предполагал ли Деклан, когда восхвалял этого монстра, какую власть он будет иметь над его воображением? Знал ли он все это время, что, если зверь придет принюхиваться к нему, он встанет перед ним на колени, назовет его Господином (перед Христом, перед Цивилизацией, сказал он), позволит ему опорожнить на него свой мочевой пузырь и улыбнется?
  
  ДА. Ах да.
  
  Так что позволь ему насладиться моментом. Не рискуй ради него своей шеей, подумал Кут, он там, где хочет быть. Очень медленно он попятился к ризнице, его глаза все еще были прикованы к происходящему перед ним унижению. Крещение прекратилось, но в ладонях Деклана, сложенных чашечкой перед собой, все еще оставалось немного жидкости. Он поднес ладони ко рту и выпил.
  
  Кут заткнул рот, не в силах сдержаться. На мгновение он закрыл глаза, чтобы не видеть этого зрелища, и снова открыл их, чтобы увидеть, что темная голова повернулась к нему и смотрит на него глазами, которые горели в темноте.
  
  "Христос Всемогущий".
  
  Оно увидело его. На этот раз оно наверняка увидело его. Оно взревело, и его голова изменила форму в тени, его пасть открылась так ужасно широко.
  
  "Сладостный Иисус". Оно уже мчалось к нему, гибкое, как антилопа, оставив своего прислужника лежать под деревом. Кут повернулся и побежал, побежал так, как не бежал уже много долгих лет, перескакивая через могилы. Оставалось всего несколько ярдов: дверь, хоть какое-то подобие безопасности. Может быть, ненадолго, но есть время подумать, найти оружие. Беги, старый ублюдок. Христос - гонка, Христос -приз. Четыре ярда.
  
  Беги.
  
  Дверь была открыта.
  
  Почти на месте; осталось пройти ярд -
  
  Он переступил порог и развернулся, чтобы захлопнуть дверь перед носом своего преследователя. Но нет! Оборванец просунул в дверь руку, которая была в три раза больше человеческой. Он хватался за пустой воздух, пытаясь найти Кута, рев был неослабевающим.
  
  Кут навалился на дубовую дверь всем своим весом. Дверная перекладина, окованная железом, впилась в предплечье Роухеда. Рев перешел в вой: злоба и агония смешались в грохоте, который был слышен от одного конца Зила до другого.
  
  Он запятнал ночь вплоть до северной дороги, где останки Гиссинга и его водителя собирали и упаковывали в пластик. Это эхом отразилось от ледяных стен Часовни Упокоения, где Денни и Гвен Николсон уже начинали деградировать. Это было слышно и в спальнях Zeal, где живые пары лежали бок о бок, может быть, рука онемела под телом другого; где старики лежали без сна, изучая географию потолка; где детям снилась утроба матери, а младенцы оплакивали ее. Это было слышно снова, и снова, и снова, когда Роухед в ярости ломился в дверь.
  
  От этого воя у Кута закружилась голова. Его рот бормотал молитвы, но столь необходимая поддержка свыше не подавала никаких признаков прихода. Он чувствовал, что силы покидают его. Гигант неуклонно добирался до входа, открывая дверь дюйм за дюймом. Ноги Кута скользили по слишком хорошо отполированному полу, его мышцы трепетали, когда они ослабевали. Это было состязание, в котором у него не было шансов победить, по крайней мере, если он попытается сравняться своей силой с силой зверя, сухожилие за сухожилие. Если он хотел дожить до завтрашнего утра, ему нужна была какая-то стратегия.
  
  Кут сильнее прижался к дереву, его глаза шарили по коридору в поисках оружия. Оно не должно попасть внутрь: оно не должно иметь над ним власти. В ноздрях у него стоял горький запах. На мгновение он увидел себя обнаженным и стоящим на коленях перед гигантом, а его моча бьется о его череп. Вслед за этой картиной последовал еще один шквал разврата. Это было все, что он мог сделать, чтобы не впустить это внутрь, позволить непристойностям закрепиться надолго. Его разум прокладывал себе путь к нему, толстый клин грязи пробивался сквозь его воспоминания, выпуская на поверхность похороненные мысли. Разве оно не требовало бы поклонения, как и любой другой Бог? И разве его требования не были бы простыми и реальными? Не двусмысленными, как требования Господа, которому он служил до сих пор. Это была прекрасная мысль: отдаться этой уверенности, которая бьется по ту сторону двери, и лечь перед ней открытой, и позволить ей опустошить его.
  
  Rawhead. Это название было "пульс в его ухе" - Raw. Голова.
  
  В отчаянии, зная, что его хрупкая ментальная защита вот-вот рухнет, его взгляд остановился на вешалке для одежды слева от двери.
  
  Сырой. Голова. Сырой. Голова. Название было обязательным. Сырой. Голова. Сырой. Голова. Это вызвало ощущение ободранной головы, ее защита ослабла, что-то близкое к разрыву, неизвестно, было ли это болью или удовольствием. Но это легко выяснить -
  
  Это почти завладело им, он знал это: сейчас или никогда. Он убрал одну руку с двери и потянулся к полке за тростью. Среди них была одна, которую он хотел особенно. Он называл ее своей - палка для бега по пересеченной местности, полтора ярда очищенного ясеня, хорошо использованная и упругая. Его пальцы потянули ее к нему.
  
  Сыроухий воспользовался отсутствием силы за дверью; его кожистая рука прокладывала себе путь внутрь, безразличная к тому, как дверной косяк царапает кожу. Рука с сильными, как сталь, пальцами вцепилась в складки куртки Кута.
  
  Кут поднял ясеневую палку и опустил ее на локоть Оборвыша, где кость была уязвима близко к поверхности. Оружие раскололось при ударе, но оно сделало свое дело. По ту сторону двери снова раздался вой, и рука Роухеда быстро отдернулась. Когда пальцы выскользнули, Кут захлопнул дверь и запер ее на засов. Последовала короткая пауза, всего на несколько секунд, прежде чем атака началась снова, на этот раз двумя кулаками в дверь. Петли начали прогибаться; дерево застонало. Пройдет немного времени, очень мало времени, прежде чем оно получит доступ. Оно было сильным; а теперь еще и яростным.
  
  Кут пересек холл и снял трубку телефона. Полиция, сказал он и начал набирать номер. Сколько времени пройдет, прежде чем он сложит два и два, откажется от двери и перейдет к окнам? Они были пропитаны свинцом, но это ненадолго задержало бы его. У него были минуты, максимум, возможно, секунды, в зависимости от мощности его мозга.
  
  Его разум, вырванный из хватки Роухеда, превратился в хор разрозненных молитв и требований. Если я умру, он поймал себя на мысли, что думает, буду ли я вознагражден на Небесах за то, что умер более жестоко, чем мог бы разумно ожидать любой сельский викарий? Есть ли в раю компенсация за то, что тебе выпотрошили живот в парадном зале твоей собственной ризницы?
  
  В полицейском участке остался дежурить только один офицер: остальные были на северной дороге, убирались после вечеринки Гиссинга. Бедняга не мог уловить особого смысла в мольбах преподобного Кута, но не мог ошибиться ни в звуке трескающегося дерева, сопровождавшем лепет, ни в вое на заднем плане.
  
  Офицер положил трубку и вызвал по рации помощь. Патрулю на северной дороге потребовалось двадцать, может быть, двадцать пять секунд, чтобы ответить. За это время Роухед разбил центральную панель двери Ризницы, а теперь крушил остальные. Не то чтобы патруль знал об этом. После того, с чем они столкнулись там, наверху, - обугленного тела шофера, утраченного мужского достоинства Гиссинга, - набравшись опыта, они обнаглели, как бывалые ветераны войны. Офицеру в Участке потребовалась добрая минута, чтобы убедить их в настойчивости в голосе Кута. За это время Роухед получил доступ.
  
  В отеле Рон Милтон наблюдал за парадом мигающих огней на холме, слышал сирены и вой Роухеда, и его одолевали сомнения. Действительно ли это была тихая деревушка, в которой он намеревался поселиться сам и со своей семьей? Он посмотрел вниз на Мэгги, которая была разбужена шумом, но теперь снова спала, ее бутылочка со снотворным почти опустела на прикроватном столике. Он чувствовал, хотя она посмеялась бы над ним за это, что защищает ее: он хотел быть ее героем. Однако именно она посещала вечерние курсы самообороны , в то время как он набирал лишний вес из-за обедов за счет бюджета. Ему было необъяснимо грустно смотреть, как она спит, зная, что у него так мало власти над жизнью и смертью.
  
  Оборванец стоял в холле Ризницы в конфетти из обломков дерева. Его торс был утыкан щепками, и десятки крошечных ран кровоточили по его вздымающемуся телу. Его кислый пот пропитал зал, как ладан.
  
  Он понюхал воздух в поисках человека, но его нигде не было поблизости.
  
  Роухед в отчаянии оскалил зубы, с тонким свистом выпустив воздух из горла, и вприпрыжку направился по коридору в кабинет. Там было тепло, его нервы чувствовали это за двадцать ярдов, и там тоже было уютно. Он опрокинул стол и разломал вдребезги два стула, отчасти для того, чтобы освободить для себя больше места, в основном из чисто деструктивных побуждений, затем отбросил противопожарный щиток и сел. Его окружало тепло: исцеляющее, живое тепло. Он наслаждался ощущением, когда оно охватывало его лицо, поджарый живот, конечности. Он почувствовал, как это разогревает и его кровь, пробуждая воспоминания о других пожарах, которые он разжигал на полях с растущей пшеницей.
  
  И он вспомнил другой пожар, от воспоминаний о котором его разум пытался увернуться, но он не мог не думать об этом: унижение той ночи останется с ним навсегда. Они так тщательно выбирали время года: разгар лета и ни одного дождя за два месяца. Подлесок в Диком лесу был сухим, как трут, даже живое дерево легко охватывало пламя. Его выгнали из его крепости с заплаканными глазами, растерянного и испуганного, чтобы встретить шипами и сетями со всех сторон, и это ... то, что у них было, это зрелище, которое могло подчинить его.
  
  Конечно, у них не хватило смелости убить его; они были слишком суеверны для этого. Кроме того, разве они не признавали его власть, даже когда ранили его, разве их ужас не был данью уважения этому? Итак, они похоронили его заживо: и это было хуже смерти. Разве это не было самым худшим? Потому что он мог прожить целую вечность и никогда не умереть, даже не будучи запертым в земле. Просто осталось ждать сто лет и страдать, и еще сто, и еще, пока поколения ходили по земле над его головой, жили, умирали и забывали его. Возможно, женщины не забыли его: он чувствовал их запах даже сквозь землю, когда они подходили близко к его могиле, и хотя они, возможно, не знали об этом, они почувствовали беспокойство, они убедили своих мужчин вообще покинуть это место, так что он остался абсолютно один, даже без подборщика для компании. Одиночество было их местью ему, подумал он, за те времена, когда он и его братья уводили женщин в лес, расправляли их, протыкали шипами и снова отпускали, истекающих кровью, но плодовитых. Они умерли бы, рожая детей от тех изнасилований; ни одна женская анатомия не смогла бы пережить избиение гибрида, его зубы, его муки. Это была единственная месть, которую он и его братья когда-либо отомстили толстобрюхому полу.
  
  Роухед погладил себя и посмотрел на позолоченную репродукцию "Света мира", которая висела над каминной полкой Кута. Изображение не вызвало в нем дрожи страха или раскаяния: это был образ бесполого мученика с глазами лани и печалью. В нем не было вызова. Истинная сила, единственная сила, которая могла победить его, очевидно, исчезла: утрачена безвозвратно, ее место заняла девственная пастушка. Изумился он, молча, его тонкие семена шипящих на огне. Мир принадлежал ему, и он мог безраздельно править им. У него было бы тепло и еда в изобилии. Даже младенцы. Да, детское мясо, это было лучше всего. Только что выпустили клещей, еще слепых, из утробы.
  
  Он потянулся, вздыхая в предвкушении этого лакомства, его мозг был переполнен зверствами.
  
  Из своего убежища в склепе Кут услышал, как полицейские машины с визгом затормозили у ризницы, затем послышался топот ног по гравийной дорожке. Он прикинул, что их по меньшей мере с полдюжины. Этого, конечно, было бы достаточно.
  
  Он осторожно двинулся в темноте к лестнице.
  
  Что-то тронуло его: он почти закричал, прикусив язык за мгновение до того, как сорвался крик.
  
  "Не уходи сейчас", - произнес голос у него за спиной. Это был Деклан, и он говорил слишком громко, чтобы его можно было успокоить. Тварь была где-то над ними, она услышит их, если он не будет осторожен. О Боже, она не должна слышать.
  
  "Это над нами", - шепотом сказал Кут.
  
  "Я знаю".
  
  Казалось, голос исходит из его кишечника, а не из горла; он булькал сквозь грязь.
  
  "Давай пригласим его сюда, хорошо? Он хочет тебя, ты знаешь. Он хочет, чтобы я..."
  
  "Что с тобой случилось?"
  
  Лицо Деклана было едва видно в темноте. Оно ухмылялось; сумасшедший.
  
  "Я думаю, он мог бы захотеть крестить и тебя. Как тебе это понравилось? Вот так бы ты поступил? Он помочился на меня: ты видишь его? И это было не все. О нет, он хочет большего. Он хочет всего. Слышишь меня? Всего.'
  
  Деклан схватил Кута в медвежьи объятия, от которых воняло мочой существа.
  
  - Пойдешь со мной? - он злобно посмотрел в лицо Кута.
  
  "Я уповаю на Бога".
  
  Деклан рассмеялся. Это был не пустой смех; в нем было искреннее сострадание к этой потерянной душе.
  
  "Он Бог", - сказал он. "Он был здесь до того, как построили этот гребаный говнодом, ты это знаешь". "Как и собаки". "Э?"
  
  "Это не значит, что я позволю им задирать на меня лапки". "Умный старый ублюдок, не так ли?" - сказал Деклан с кривой улыбкой. "Он тебе покажет. Ты изменишься.' - Нет, Деклан. Отпусти меня. - Объятие было слишком крепким.
  
  "Давай поднимайся по лестнице, придурок. Нельзя заставлять Бога ждать". Он потащил Кута вверх по лестнице, все еще обнимая его. Слова, все логические доводы ускользали от Кута: неужели он ничего не мог сказать, чтобы заставить этого человека увидеть свое унижение? Они неуклюже вошли в Церковь, и Кут автоматически посмотрел в сторону алтаря, надеясь на какое-то утешение, но не получил его. Алтарь был осквернен. Скатерти были разорваны и измазаны экскрементами, крест и подсвечники лежали посреди костра из молитвенников, которые целебно горели на ступенях алтаря. Копоть витала по Церкви, воздух был пропитан дымом. - Это ты сделал? - проворчал Деклан.
  
  "Он хочет, чтобы я все это уничтожил. Разберу камень за камнем, если понадобится".
  
  "Он бы не посмел".
  
  "О, он посмеет. Он не боится Иисуса, он не боится ..." На мгновение уверенность исчезла, и Кут воспользовался колебаниями.
  
  Однако здесь есть что-то, чего он боится, не так ли, иначе он бы пришел сюда сам, сделал все это сам ..." Деклан не смотрел на Кута. Его глаза остекленели. - В чем дело, Деклан? Что ему не нравится? Ты можешь сказать мне...
  
  Деклан плюнул Куту в лицо комом густой мокроты, которая прилипла к его щеке, как слизняк.
  
  "Не твое дело".
  
  "Во имя Христа, Деклан, посмотри, что он с тобой сделал". "Я узнаю своего учителя, когда увижу его, - Деклан дрожал, - и ты тоже узнаешь".
  
  Он развернул Кута лицом к южной двери. Она была открыта, и существо стояло на пороге, грациозно наклоняясь, чтобы нырнуть под крыльцо. Впервые Кут увидел Rawhead в хорошем свете, и ужасы начались всерьез. Он избегал слишком много думать о его размерах, его взгляде, его происхождении. Теперь, когда оно приближалось к нему медленными, даже величественными шагами, его сердце уступило его власти. Это был не просто зверь, несмотря на его гриву и устрашающий набор зубов; его глаза пронзали его насквозь, сверкая таким глубоким презрением, на которое не способно ни одно животное. Его пасть открывалась все шире и шире, зубы выскальзывали из десен длиной в два-три дюйма, и пасть все еще зияла шире. Когда бежать было некуда, Деклан отпустил Кута. Не то чтобы Кут все равно мог пошевелиться: взгляд был слишком настойчивым. Оборванец протянул руку и поднял Кута. Мир перевернулся с ног на голову -
  
  Офицеров было семеро, а не шестеро, как предполагал Кут. Трое из них были вооружены, их оружие привезли из Лондона по приказу детектива-сержанта Гиссинга. Покойный, которого вскоре наградят посмертно, сержант-детектив Гиссинг. Ими руководил, этими семью хорошими и верными людьми, сержант Айвенго Бейкер. Айвенго не был героическим человеком ни по склонностям, ни по образованию. Его голос, о котором он молился, чтобы тот отдал соответствующие приказы, когда придет время, не предав его, прозвучал как сдавленный визг, когда Роухед появился из глубины Церкви.
  
  "Я вижу это!" - сказал он. Это видели все: существо было девяти футов ростом, покрыто кровью и выглядело как Ад на ножках. Никому не нужно было указывать на это. Ружья были подняты без указания Айвенго: и безоружные люди, внезапно почувствовав себя голыми, поцеловали свои дубинки и помолились. Один из них побежал.
  
  "Стоять на своем!" Айвенго взвизгнул; если бы эти сукины дети поджали хвост, он остался бы один. Они не выдали ему оружия, только полномочия, и это было не слишком утешительным.
  
  Роухед все еще держал Кута за шею на расстоянии вытянутой руки. Ноги преподобного болтались в футе над землей, голова откинулась назад, глаза были закрыты. Монстр продемонстрировал тело своим врагам, доказательство силы. "Должны ли мы... пожалуйста... можем ли мы... пристрелите ублюдка?" - спросил один из боевиков.
  
  Айвенго сглотнул, прежде чем ответить. - Мы ударим по викарию. ' - Он уже мертв. - сказал стрелок. - Мы этого не знаем.' - Должно быть, он мертв. Посмотри на него ... '
  
  Роухед тряс Кута, как гагачий пух, и из него вываливалась начинка, к большому отвращению Айвенго. Затем, почти лениво, Роухед швырнул Кута в полицию. Тело упало на гравий недалеко от ворот и лежало неподвижно. Айвенго обрел дар речи: "Стреляй!"
  
  Бандиты не нуждались в поощрении; их пальцы нажимали на спусковые крючки еще до того, как он произнес хоть слово. В Роухеда попали три, четыре, пять пуль подряд, большинство из них в грудь. Они ужалили его, и он поднял руку, чтобы защитить лицо, другой рукой прикрывая яйца. Такой боли он не ожидал. Рана, которую он получил от винтовки Николсона, была забыта в блаженстве кровопускания, которое последовало вскоре после этого, но эти уколы причиняли ему боль, и они продолжали поступать. Он почувствовал укол страха. Его инстинктом было броситься в лицо этим щелкающим, сверкающим стержням, но боль была слишком сильной. Вместо этого он повернулся и начал отступать, перепрыгивая через могилы и убегая в сторону безопасных холмов. Он знал перелески, норы и пещеры, где он мог спрятаться и найти время, чтобы обдумать эту новую проблему. Но сначала ему нужно было ускользнуть от них.
  
  Они быстро набросились на него, окрыленные легкостью своей победы, оставив Айвенго искать вазу на одной из могил, вытряхивать из нее хризантемы и страдать от тошноты.
  
  После провала вдоль дороги не было огней, и Роухед почувствовал себя в большей безопасности. Он мог раствориться в темноте, в земле, он делал это тысячу раз. Он срезал путь через поле. Ячмень был еще не убран и отяжелел от зерна. Он растоптал его на бегу, перемалывая семена и стебли. За его спиной преследователи уже теряли погоню. Машина, в которую они погрузились, остановилась на дороге, он мог видеть ее огни, один синий, два белых, далеко позади него. Враг выкрикивал какие-то сумбурные приказы, слов Роухед не понимал. Неважно; он знал мужчин. Их легко напугать. Они не будут искать его далеко сегодня вечером; они воспользуются темнотой как предлогом, чтобы отменить поиски, говоря себе, что его раны, вероятно, в любом случае смертельны. Доверчивые дети, какими они и были. Он взобрался на вершину холма и посмотрел вниз, в долину. Под змеей дороги, глазами которой были фары вражеской машины, деревня казалась колесом теплого света с мигающими синими и красными огнями в ступице. За ними, во всех направлениях, простиралась непроницаемая чернота холмов, над которыми петлями и гроздьями висели звезды. Днем это могло показаться долиной с покрывалом, маленьким игрушечным городком. Ночью это было бездонно, больше его, чем их.
  
  Его враги уже возвращались в свои лачуги, как он и предполагал. На ночь погоня закончилась.
  
  Он лег на землю и наблюдал, как сгорает метеорит, падающий на юго-запад. Это была короткая яркая полоса, которая осветила край облака, а затем погасла. Утро было долгим, исцеляющим в будущем. Скоро он снова станет сильным: и тогда, тогда - он сожжет их всех дотла.
  
  Кут не был мертв, но был так близок к смерти, что это почти не имело значения. Восемьдесят процентов костей в его теле были сломаны: его лицо и шея представляли собой лабиринт рваных ран; одна из его рук была раздроблена почти до неузнаваемости. Он, несомненно, умрет. Это был чисто вопрос времени и склонности.
  
  В деревне те, кто видел хотя бы фрагмент событий в провале, уже развивали свои истории: свидетельства, видимые невооруженным глазом, придавали правдоподобие самым фантастическим выдумкам. Хаос на церковном дворе, разбитая дверь ризницы, оцепленная машина на северной дороге - что бы ни случилось той субботней ночью, это не скоро забудется.
  
  Службы в честь праздника урожая не было, что никого не удивило. Мэгги была настойчива: "Я хочу, чтобы мы все вернулись в Лондон".
  
  "День назад ты хотел, чтобы мы остались здесь. Мы должны быть частью сообщества".
  
  "Это было в пятницу, до всего этого ... это ... На свободе разгуливает маньяк, Рон".
  
  "Если мы уйдем сейчас, то не вернемся".
  
  "О чем ты говоришь; конечно, мы вернемся".
  
  "Если мы покинем это место, как только оно окажется под угрозой, мы вообще откажемся от него".
  
  "Это смешно".
  
  "Ты был тем, кто так хотел, чтобы нас заметили, чтобы все видели, как мы участвуем в деревенской жизни. Что ж, нам тоже придется участвовать в смертях. И я собираюсь остаться - довести это до конца. Ты можешь возвращаться в Лондон. Забирай детей.'
  
  "Нет".
  
  Он тяжело вздохнул.
  
  Я хочу увидеть, как его поймают, кем бы он ни был. Я хочу знать, что все прояснилось, увидеть это своими глазами. Только так мы сможем чувствовать себя здесь в безопасности. - Она неохотно кивнула.
  
  "Давай хотя бы ненадолго выйдем из отеля. Миссис Блаттер сходит с ума. Может, прокатимся? Подышим свежим воздухом..."
  
  "Да, почему бы и нет?"
  
  Это был теплый сентябрьский день: сельская местность, всегда готовая преподнести сюрприз, сияла жизнью. Поздние цветы сияли в придорожных изгородях, птицы порхали над дорогой, пока они ехали. Небо было лазурным, облака - фантазией в кремовых тонах. В нескольких милях от деревни все ужасы предыдущей ночи начали улетучиваться, и само изобилие дня начало поднимать настроение семьи. С каждой милей, которую они проезжали из Усердия, страхи Рона уменьшались. Вскоре он уже пел.
  
  С Дебби на заднем сиденье было трудно. В один момент: "Я горячий папочка", в следующий: "Я хочу папочку с апельсиновым соком"; в следующий: "Мне нужно в туалет".
  
  Рон остановил машину на пустом участке дороги и сыграл снисходительного отца. Дети через многое прошли; сегодня их можно было избаловать.
  
  "Хорошо, дорогая, ты можешь пописать здесь, а потом мы пойдем и купим тебе мороженое".
  
  "Где ля-ля?" - спросила она. Чертовски глупая фраза; эвфемизм тещи.
  
  Мэгги вмешалась. Ей было лучше с Дебби в таком настроении, чем Рону. "Ты можешь пойти за изгородь", - сказала она. Дебби выглядела испуганной. Рон обменялся полуулыбкой с Йеном. У мальчика было притворное выражение лица. Поморщившись, он вернулся к своему комиксу с загнутыми ушами.
  
  "Поторопись, ты не можешь?" - пробормотал он. "Тогда мы сможем пойти куда-нибудь в приличное место".
  
  Где-нибудь в подходящем месте, подумал Рон. Он имеет в виду город. Он городской ребенок: потребуется время, чтобы убедить его, что холм с прекрасным видом - это подходящее место. С Дебби все еще было трудно.
  
  "Я не могу пойти сюда, мамочка ... "
  
  "Почему бы и нет?"
  
  "Кто-нибудь может увидеть меня".
  
  "Тебя никто не увидит, дорогая", - успокоил ее Рон. "Теперь делай, как говорит твоя мамочка". Он повернулся к Мэгги: "Иди с ней, любимая".
  
  Мэгги не сдвинулась с места. - С ней все в порядке.
  
  "Она не может перелезть через ворота сама". "Ну, тогда ты иди". Рон был полон решимости не спорить; он заставил себя улыбнуться. "Пошли", - сказал он.
  
  Дебби вышла из машины, и Рон помог ей перелезть через железные ворота в поле за ними. Оно было уже убрано. Пахло
  
  ... землистый. - Не смотри, - предостерегла она его, широко раскрыв глаза, - ты не должен смотреть.
  
  Она уже была манипулятором в зрелом девятилетнем возрасте. Она могла играть на нем лучше, чем на пианино, на котором брала уроки. Он знал это, и она тоже. Он улыбнулся ей и закрыл глаза. - Хорошо. Видишь? Я закрыл глаза. Теперь поторопись,
  
  Дебби. Пожалуйста.'
  
  "Обещай, что не будешь подглядывать".
  
  "Я не буду подглядывать". Боже мой, подумал он, она определенно делает из этого постановочный номер. "Поторопись".
  
  Он оглянулся на машину. Йен сидел на заднем сиденье, все еще читая, поглощенный какой-то дешевой героикой, его лицо застыло, когда он наблюдал за приключением. Мальчик был таким серьезным: случайная полуулыбка - это все, чего Рону удавалось добиться от него. Это не было притворством, это не было напускной таинственностью. Казалось, он был доволен тем, что оставил все исполнительские обязанности своей сестре.
  
  За изгородью Дебби стянула свои воскресные трусики и присела на корточки, но после всей этой суеты моча не пошла. Она сосредоточилась, но от этого стало только хуже.
  
  Рон посмотрел на поле, в сторону горизонта. Там, наверху, были чайки, ссорившиеся из-за лакомства. Он некоторое время наблюдал за ними, нетерпение росло.
  
  "Давай, любимая", - сказал он.
  
  Он оглянулся на машину, и Йен теперь наблюдал за ним, на его лице застыла скука; или что-то похожее. Было ли там что-то еще: глубокое смирение? Подумал Рон. Мальчик снова уткнулся в свой комикс "Утопия", не обращая внимания на взгляд отца.
  
  Затем Дебби закричала: пронзительный вопль.
  
  "Господи!" - Рон в одно мгновение перелез через калитку, и Мэгги не отставала от него.
  
  "Дебби!"
  
  Рон нашел ее стоящей у изгороди, уставившейся в землю, всхлипывающей, с красным лицом. - Что случилось, ради Бога? - спросил я.
  
  Она что-то бессвязно бормотала. Рон проследил за ее взглядом.
  
  "Что случилось?" - Мэгги с трудом перелезла через калитку.
  
  "Все в порядке... все в порядке".
  
  В зарослях на краю поля был почти похоронен мертвый крот с выклеванными глазами, по его гниющей шкуре ползали мухи.
  
  "О Боже, Рон". Мэгги укоризненно посмотрела на него, как будто он положил эту чертову штуку туда со злым умыслом.
  
  "Все в порядке, милый", - сказала она, протискиваясь локтем мимо мужа и заключая Дебби в объятия.
  
  Ее рыдания немного утихли. Городские дети, подумал Рон. Им придется привыкнуть к такого рода вещам, если они собираются жить в деревне. Здесь нет подметальщиков дорог, которые каждое утро убирали бы переехавших кошек. Мэгги укачивала ее, и, по-видимому, самые сильные слезы прошли.
  
  "С ней все будет в порядке", - сказал Рон.
  
  "Конечно, она согласится, правда, дорогая?" Мэгги помогла ей натянуть трусики. Она все еще хныкала, ее потребность в уединении была забыта в ее несчастье.
  
  На заднем сиденье машины Йен слушал кошачий вой своей сестры и пытался сосредоточиться на комиксе. Все, что угодно, лишь бы привлечь внимание, подумал он. Что ж, пожалуйста.
  
  Внезапно стало темно.
  
  Он оторвал взгляд от страницы, его сердце громко стучало. У его плеча, в шести дюймах от него, что-то наклонилось, чтобы заглянуть в машину, его лицо напоминало Ад. Он не мог кричать, его язык отказывался шевелиться. Все, что он мог сделать, это затопать сиденьем и бесполезно брыкаться, когда длинные, покрытые шрамами руки потянулись к нему через окно. Когти зверя вонзились ему в лодыжки, порвали носок. В борьбе один из его новых ботинок слетел. Теперь зверь держал его за ногу, и его тащили по мокрому сиденью к окну. Он обрел свой голос. Не совсем для того, чтобы озвучить, это это был жалкий, глупо звучащий голос, не сравнимый со смертельным ужасом, который он испытывал. И все равно слишком поздно; он протаскивал ноги в окно, и теперь его зад был почти насквозь. Он смотрел в заднее окно, когда машина вытаскивала его туловище на открытый воздух, и во сне он увидел папу у ворот, его лицо выглядело таким, таким нелепым. Он взбирался на ворота, шел на помощь, шел спасти его, но он был слишком медлителен. Йен с самого начала знал, что ему нет спасения, потому что он сотни раз умирал таким образом во сне, и папа никогда не успевал вовремя. Рот оказался шире, чем ему снилось, - дыра, в которую его опускали головой вперед. Оно воняло, как мусорные баки в задней части школьной столовой, в миллион раз больше. Его вырвало, когда оно откусило ему макушку.
  
  Рон никогда в жизни не кричал. До этого момента крик всегда принадлежал другому полу. Затем, наблюдая, как чудовище встает и смыкает челюсти на голове его сына, не было подходящего звука, кроме крика.
  
  Роухед услышал крик и повернулся, без тени страха на лице, чтобы посмотреть на источник. Их взгляды встретились. Взгляд короля пронзил Мильтона, как пика, приморозив его к дороге и до мозга костей. Мэгги разорвала его хватку, ее голос звучал как панихида.
  
  "Ох... пожалуйста... нет".
  
  Рон стряхнул с себя взгляд Роухеда и направился к машине, к своему сыну. Но колебание дало Роухеду минутную отсрочку, в которой он все равно едва ли нуждался, и он уже был далеко, зажав добычу в челюстях и рассыпая ее направо и налево. Ветерок донес капли крови лана обратно по дороге к Рону; он почувствовал, как они легким дождем упали на его лицо.
  
  Деклан стоял в алтаре собора Святого Петра и прислушивался к гулу. Он все еще был там. Рано или поздно ему придется отправиться к источнику этого звука и уничтожить его, даже если это будет означать, что вполне возможно, его собственную смерть. Этого потребует его новый хозяин. Но это было в порядке вещей; и мысль о смерти не расстраивала его; далеко не так. За последние несколько дней он осознал амбиции, которые лелеял (невысказанные, даже немыслимые) годами.
  
  Глядя снизу вверх на черную тушу монстра, когда на него лилась моча, он испытал чистейшую радость. Если этот опыт, который когда-то вызывал у него отвращение, мог быть таким совершенным, то на что может быть похожа смерть? еще реже. И если бы он умудрился умереть от руки Оборвыша, от этой широкой руки, от которой так противно пахло, разве это не было бы редчайшим из редких?
  
  Он поднял глаза на алтарь и на остатки пожара, который потушила полиция. Они искали его после смерти Кута, но у него была дюжина тайников, которые они никогда не найдут, и вскоре они сдались. Рыбка покрупнее. Он собрал свежую охапку хвалебных песен и бросил их среди влажного пепла. Подсвечники были покорежены, но все еще узнаваемы. Крест исчез, то ли сморщенный, то ли снятый каким-то ловким служителем закона. Он вырвал из книг несколько пригоршней гимнов и зажег спичку. Старые песни легко запоминаются.
  
  Рон Милтон почувствовал вкус слез, и это был вкус, который он забыл. Прошло много лет с тех пор, как он плакал, особенно в присутствии других мужчин. Но ему было уже все равно: эти ублюдочные полицейские все равно не были людьми. Они просто смотрели на него, пока он излагал свою историю, и кивали, как идиоты.
  
  "Мы призвали людей из всех дивизий в радиусе пятидесяти миль, мистер Милтон", - сказало вежливое лицо с понимающими глазами. "Холмы прочесываются. Мы добьемся своего, что бы это ни было".
  
  "Оно забрало моего ребенка, ты понимаешь меня? Оно убило его у меня на глазах..."
  
  Похоже, они не оценили весь ужас происходящего.
  
  "Мы делаем все, что в наших силах".
  
  "Этого недостаточно. Эта тварь... это не человек".
  
  Айвенго, с понимающими глазами, чертовски хорошо знал, насколько это нечеловечески.
  
  Приезжают люди из Министерства обороны: мы больше ничего не можем сделать, пока они не ознакомятся с доказательствами ", - сказал он. Затем добавил в качестве подачки: "Это все государственные деньги, сэр".
  
  "Ты гребаный идиот! Какая разница, сколько стоит убить это? Это не человек. Это из Ада".
  
  Взгляд Айвенго потерял сострадание.
  
  "Если бы это вышло из Ада, сэр, - сказал он, - я не думаю, что преподобный Кут стал бы такой легкой добычей".
  
  Кут: это был его человек. Почему он не подумал об этом раньше? Кут. Рон никогда не был человеком Божьим. Но он был
  
  приготовился быть непредубежденным, и теперь, когда он увидел оппозицию или одно из ее подразделений, он был готов изменить свое мнение. Он поверит во что угодно, вообще во что угодно, если это даст ему оружие против дьявола. Он должен добраться до Кута.
  
  - А как же ваша жена? - крикнул ему вслед офицер. Мэгги сидела в одном из боковых кабинетов, онемев от успокоительных, Дебби спала рядом с ней. Он ничего не мог для них сделать. Здесь они были в такой же безопасности, как и везде. Он должен добраться до Кута, пока тот не умер.
  
  Он знал бы все, что знают преподобные; и он понимал бы боль лучше, чем эти обезьяны. В конце концов, мертвые сыновья были сутью Церкви.
  
  Когда он садился в машину, ему на мгновение показалось, что он почувствовал запах своего сына: мальчика, который носил бы его имя (при крещении он был Иэном Рональдом Милтоном), мальчика, который был его спермой, ставшей плотью, которому он сделал обрезание, как и ему самому. Тихий ребенок, который смотрел на него из машины с такой покорностью в глазах. На этот раз слез не было. На этот раз был просто гнев, который был почти чудесным.
  
  Было половина двенадцатого ночи. Безголовый Рекс лежал под луной на одном из убранных полей к юго-западу от фермы Николсонов. Жнивье уже потемнело, и от земли исходил дразнящий запах гниющих овощей. Рядом с ним лежал его ужин, Иэн Рональд Милтон, лицом вверх на поле, с разорванным животом. Время от времени зверь приподнимался на локте и запускал пальцы в остывающий суп из тела мальчика-младенца, выуживая лакомство.
  
  Здесь, под полной луной, купаясь в серебре, разминая конечности и поедая человеческую плоть, он чувствовал себя неотразимым. Его пальцы взяли почку с тарелки рядом с ним, и он проглотил ее целиком.
  
  Сладко.
  
  Кут не спал, несмотря на успокоительное. Он знал, что умирает, и время было слишком дорого, чтобы дремать. Он не знал имени лица, которое допрашивало его в желтом полумраке комнаты, но голос был таким вежливо-настойчивым, что ему пришлось прислушаться, даже если это прервало его примирение с Богом. Кроме того, у них были общие вопросы: и все они касались зверя, который превратил его в это месиво.
  
  "Оно забрало моего сына", - сказал мужчина. "Что ты знаешь об этом?" Пожалуйста, скажи мне. Я поверю всему, что ты мне скажешь... - Теперь в голосе слышалось отчаяние. - "Просто объясни ..."
  
  Снова и снова, пока он лежал на горячей подушке, в голове Кута проносились смутные мысли. Крещение Деклана; объятия зверя; алтарь; его волосы встают дыбом, а заодно и его плоть. Возможно, было что-то, что он мог бы сказать отцу у его постели.
  
  "... в церкви..."
  
  Рон наклонился ближе к Куту; от него уже пахло землей.
  
  "... алтарь... он боится... алтарь..." - Ты имеешь в виду крест? Он боится креста?
  
  "Нет... не..."
  
  "Не..."
  
  Тело скрипнуло один раз и остановилось. Рон наблюдал, как смерть коснулась лица Кута: слюна высохла на губах, радужка оставшегося глаза сузилась. Он долго наблюдал, прежде чем позвонить медсестре, а затем тихо сбежал.
  
  В Церкви кто-то был. Дверь, которую полиция заперла на висячий замок, была приоткрыта, замок сломан. Рон приоткрыл ее на несколько дюймов и скользнул внутрь. В церкви не горел свет, единственным освещением был костер на ступенях алтаря. За ним ухаживал молодой человек, которого Рон время от времени видел в деревне. Он оторвался от наблюдения за костром, но продолжал подкармливать пламя внутренностями книг.
  
  "Что я могу для вас сделать?" - спросил он без всякого интереса.
  
  "Я пришел, чтобы..." Рон колебался. Что сказать этому человеку: правду? Нет, здесь что-то было не так.
  
  "Я задал тебе дурацкий вопрос", - сказал мужчина. "Чего ты хочешь?"
  
  Идя по проходу к камину, Рон начал видеть спрашивающего более подробно. На его одежде были пятна, похожие на грязь, а глаза ввалились в орбиты, как будто их засосал мозг.
  
  "У тебя нет права находиться здесь ... "
  
  "Я думал, в церковь может зайти кто угодно", - сказал Рон, глядя на горящие страницы, пока они чернели.
  
  "Не сегодня. Убирайся отсюда нахуй". Рон продолжал идти к алтарю.
  
  "Я сказал, убирайся нахуй!"
  
  Лицо перед Роном было оживлено ухмылками и гримасами: в нем сквозило безумие.
  
  "Я пришел посмотреть на алтарь; я уйду, когда увижу его, и не раньше".
  
  "Ты разговаривал с Кутом. Это все?"
  
  "Болван?"
  
  "Что тебе сказал этот старый придурок? Это все ложь, что бы это ни было; он никогда в своей чертовой жизни не говорил правды, ты это знаешь? Возьми это у него. Он обычно поднимался туда - "он швырнул молитвенник на кафедру" - и говорил гребаную ложь!'
  
  "Я хочу увидеть алтарь своими глазами. Посмотрим, говорил ли он неправду ..."
  
  "Нет, ты этого не сделаешь!"
  
  Мужчина бросил еще горсть книг в огонь и шагнул вперед, преграждая Рону путь. От него пахло не грязью, а дерьмом. Без предупреждения он набросился. Его руки схватили Рона за шею, и они оба упали. Пальцы Деклана тянутся, чтобы выцарапать Рону глаза: его зубы щелкают у носа.
  
  Рон был удивлен слабостью своих рук; почему он не играл в сквош так, как предлагала Мэгги, почему его мышцы были такими слабыми? Если он не будет осторожен, этот человек убьет его.
  
  Внезапно свет, такой яркий, что мог бы быть полуночным рассветом, хлынул в западное окно. За ним последовало облако криков. Свет костра, затмевающий костер на ступенях алтаря, окрашивал воздух. Витражи танцевали.
  
  Деклан на мгновение забыл о своей жертве, и Рон пришел в себя. Он откинул подбородок мужчины назад и подсадил колено ему под туловище, затем сильно ударил ногой. Враг пошатнулся, и Рон вскочил и последовал за ним, пригоршня волос удерживала цель, в то время как другой рукой он бил по лицу сумасшедшего, пока оно не сломалось. Было недостаточно увидеть, как из носа ублюдка идет кровь, или услышать, как раздавливаются хрящи; Рон продолжал бить и бил, пока из его кулака не пошла кровь. Только тогда он позволил Деклану упасть.
  
  Снаружи пылало Рвение.
  
  Роухед и раньше устраивал пожары, много пожаров. Но бензин был новым оружием, и он все еще осваивался с ним. Ему не потребовалось много времени, чтобы научиться. Хитрость заключалась в том, чтобы ранить ящики на колесиках, это было легко. Вскройте их бока, и из них хлынет кровь, кровь, от которой у него заболит голова. Ящики были легкой добычей, выстроенные в ряд на тротуаре, как быки на заклание. Он шел среди них, обезумев от смерти, разбрызгивая их кровь по Главной улице и поджигая ее. Потоки жидкого огня хлынули в сады, перелились через пороги. Загорелись кровли; загорелись коттеджи с деревянными балками. За считанные минуты Рвение разгорелось от начала до конца.
  
  В соборе Святого Петра Рон стащил с алтаря грязную ткань, пытаясь выбросить из головы все мысли о Дебби и Маргарет. Полиция наверняка переведет их в безопасное место. Рассматриваемый вопрос должен иметь приоритет.
  
  Под тканью была большая коробка с грубо вырезанной передней панелью. Он не обратил внимания на дизайн; нужно было заняться более неотложными делами. Снаружи зверь был на свободе. Он слышал его торжествующий рев, и ему не терпелось, да, не терпелось, отправиться к нему. Убить его или быть убитым. Но сначала - шкатулка. В нем была сила, в этом нет сомнений; сила, от которой даже сейчас волосы на его голове вставали дыбом, которая воздействовала на его член, вызывая у него болезненную эрекцию. Его плоть, казалось, кипела от этого, это воодушевляло его, как любовь. Проголодавшись, он положил руки на коробку, и шок, от которого, казалось, поджарились суставы, пробежал по обеим его рукам. Он упал на спину и на мгновение задумался, сможет ли оставаться в сознании, настолько сильной была боль, но через несколько мгновений она утихла. Он огляделся в поисках инструмента, чего-нибудь, что позволило бы залезть в коробку, не утруждая себя физическим трудом.
  
  В отчаянии он обернул руку куском алтарной ткани и схватил один из медных подсвечников с края камина. Ткань начала тлеть, когда жар пробился к его руке. Он отступил к алтарю и колотил по дереву как сумасшедший, пока оно не начало раскалываться. Его руки теперь онемели; если раскаленные подсвечники и обжигали ему ладони, он этого не чувствовал. В любом случае, какое это имело значение? Здесь было оружие: в нескольких дюймах от него, если бы только он мог добраться до него, завладеть им. Его эрекция пульсировала, яйца покалывало.
  
  "Иди ко мне", - он поймал себя на том, что повторяет: "Давай, давай. Иди ко мне. Иди ко мне."Как будто он хотел заключить это сокровище в свои объятия, как будто это была девушка, которую он хотел, которого желал его стояк, и он гипнотизировал ее, затаскивая в свою постель.
  
  "Приди ко мне, приди ко мне ... "
  
  Деревянный фасад ломался. Теперь, тяжело дыша, он использовал углы основания подсвечника, чтобы отодвинуть большие куски дерева. Алтарь был полым, как он и предполагал. И пустым. Пусто.
  
  За исключением каменного шара размером с небольшой футбольный мяч. Это был его приз? Он не мог поверить, насколько незначительным он выглядел: и все же воздух вокруг него все еще был наэлектризован; его кровь все еще танцевала. Он просунул руку через отверстие, которое проделал в алтаре, и поднял реликвию.
  
  Снаружи Роухед ликовал.
  
  Образы замелькали перед глазами Рона, когда он взвешивал камень в омертвевшей руке. Труп с горящими ногами. Пылающая кроватка. Собака, бегущая по улице, живой огненный шар. Все это было снаружи, ожидая своего развития. Против преступника у него был этот камень. Он доверился Богу, всего на полдня, и на него насрали. Это был просто камень, просто гребаный камень. Он снова и снова вертел футбольный мяч в руке, пытаясь разобраться в его бороздах и бугорках. Возможно, это должно было быть чем-то особенным; может быть, он упустил из виду его более глубокое значение?
  
  В другом конце церкви послышался шум; грохот, крик, из-за двери донесся свист пламени. В комнату, пошатываясь, вошли два человека, сопровождаемые дымом и мольбами. "Он сжигает деревню", - произнес знакомый Рону голос. Это был тот добродушный полицейский, который не верил в Ад; он пытался держать себя в руках, возможно, ради своей спутницы, миссис Блаттер из отеля. Ночная рубашка, в которой она выбежала на улицу, была порвана. Ее груди были обнажены; они сотрясались от рыданий; казалось, она не знала, что обнажена, даже не знала, где находится.
  
  "Христос на Небесах, помоги нам", - сказал Айвенго. Здесь нет никакого гребаного Христа, - раздался голос Деклана. Он встал и, пошатываясь, направился к незваным гостям. Рон не мог видеть его лица с того места, где он стоял, но он знал, что оно должно быть чертовски неузнаваемым. Миссис Блаттер избегала его, когда он, пошатываясь, направлялся к двери, а она побежала к алтарю. Ее обвенчали здесь: на том самом месте, где он развел костер. Рон зачарованно смотрел на ее тело.
  
  У нее был значительный избыточный вес, ее груди обвисли, живот нависал над влагалищем, так что он сомневался, что она вообще могла это видеть. Но именно из-за этого у него запульсировала головка члена, из-за этого у него закружилась голова -
  
  Ее изображение было в его руке. Боже, да, она была там, в его руке, она была живым эквивалентом того, что он держал. Женщина. Камень был статуей женщины, Венеры более крупной, чем миссис Блаттер, ее живот раздувался от детей, сиськи были как горы, влагалище - долина, которая начиналась у ее пупка и зияла на весь мир. Все это время, под одеждой и крестом, они склоняли головы перед богиней.
  
  Рон сошел с алтаря и побежал по проходу, расталкивая миссис Блаттер, полицейского и сумасшедшего.
  
  "Не выходи на улицу, - сказал Айвенго, - Это прямо за дверью".
  
  Рон крепко держал Венеру, чувствуя ее вес в своих руках и черпая в ней уверенность. Позади него Служитель выкрикивал предупреждение своему Господину. Да, это точно было предупреждение.
  
  Рон пинком распахнул дверь. Со всех сторон огонь. Пылающая койка, труп (это был почтмейстер) с горящими ногами, собака, ободранная огнем, проносящаяся мимо. И, конечно же, Rawhead, силуэты которых вырисовывались на фоне панорамы пламени. Существо оглянулось, возможно, потому, что услышало предупреждения, которые выкрикивал Служитель, но, что более вероятно, подумал он, потому, что оно знало, знало без слов, что женщина найдена.
  
  "Здесь!" - закричал Рон. - "Я здесь! Я здесь!"
  
  Теперь это приближалось к нему, уверенной походкой победителя, приближающегося, чтобы заявить о своей окончательной и абсолютной победе. В Роне поднялось сомнение. Почему оно так уверенно вышло ему навстречу, казалось, не заботясь об оружии, которое он держал в руках?
  
  Разве оно не видело, разве оно не слышало предупреждения?
  
  Если не-
  
  О Боже на Небесах.
  
  - Если только Кут не ошибался. Если только это не был всего лишь камень, который он держал в руке, бесполезный, ничего не значащий кусок камня.
  
  Затем пара рук схватила его за шею.
  
  Безумец.
  
  Низкий голос выплюнул ему в ухо слово "Такер".
  
  Рон наблюдал за приближением Ободранной Головы, слышал, как сумасшедший визжит: "Вот он. Приведите его. Убейте его. Вот он".
  
  Без предупреждения хватка ослабла, и Рон, полуобернувшись, увидел, как Айвенго тащит сумасшедшего обратно к церковной стене. Рот на разбитом лице Служки продолжал скрежетать.
  
  "Он здесь! Здесь!
  
  Рон оглянулся на Ободранного: зверь был почти рядом с ним, а он был слишком медлителен, чтобы поднять камень в целях самообороны. Но Ободранный не собирался брать его. Он чувствовал запах и слышал Деклана. Айвенго отпустил Деклана, когда огромные руки Роухеда скользнули мимо Рона и нащупали сумасшедшего. То, что последовало, было невообразимо. Рону было невыносимо видеть, как чьи-то руки разрывают Деклана на части, но он услышал, как невнятные мольбы превратились во вопли неверящей скорби. Когда он в следующий раз огляделся, ни на земле, ни на стене не было ничего похожего на человека -
  
  - И теперь Роухед приближался к нему, чтобы сделать то же самое или еще хуже. Огромная голова повернулась, уставившись на Рона, ее пасть была разинута, и Рон увидел, как огонь ранил Роухеда. Зверь был неосторожен в своем энтузиазме разрушения: огонь охватил его морду и верхнюю часть туловища. Волосы на его теле были всклокочены, грива покрыта щетиной, а кожа на левой стороне лица почернела и покрылась волдырями. Пламя поджарило его глазные яблоки, они плавали в жевательной резинке из слизи и слез. Вот почему он последовал за голосом Деклана и обошел Рона; он едва мог видеть. Но он должен увидеть это сейчас. Он должен.
  
  "Здесь ... здесь ..." - сказал Рон, - "Я здесь!" - услышал Оборванец. Он смотрел, не видя, его глаза пытались сфокусироваться.
  
  "Здесь! Я здесь!"
  
  В груди у Оборванца заурчало. Обожженное лицо причиняло ему боль; он хотел оказаться подальше отсюда, в прохладе березовой чащи, залитой лунным светом.
  
  Его затуманенные глаза нашли камень; хомо сапиенс нянчился с ним, как с младенцем. Оборванцу было трудно видеть ясно, но он знал. Этот образ отозвался болью в его сознании. Это укололо его, это дразнило его.
  
  Конечно, это был просто символ, знак силы, а не сама сила, но его разум не делал такого различия. Для него камень был тем, чего он боялся больше всего: истекающей кровью женщины, ее зияющей дыры, пожирающей семя и выплевывающей детей. Это была жизнь, эта дыра, эта женщина, это было бесконечное плодородие. Это привело его в ужас.
  
  Роухед отступил назад, его собственное дерьмо свободно стекало по ноге. Страх на его лице придал Рону сил. Он закрепил свое преимущество, приближаясь к отступающему чудовищу, смутно осознавая, что Айвенго собирает вокруг себя союзников, вооруженные фигуры поджидают по углам его поля зрения, стремясь уничтожить "зажигалку".
  
  Его собственные силы покидали его. Камень, поднятый высоко над головой, чтобы Ободранная Голова мог его ясно видеть, с каждым мгновением казался все тяжелее.
  
  "Продолжайте", - тихо сказал он собравшимся фанатикам. "Продолжайте, возьмите его. Возьмите его... "
  
  Они начали приближаться еще до того, как он закончил говорить.
  
  Роухед скорее чувствовал их запах, чем видел: его полные боли глаза были прикованы к женщине.
  
  Его зубы выскользнули из ножен, готовясь к атаке. Зловоние человечества сомкнулось вокруг него со всех сторон.
  
  Паника на мгновение взяла верх над его суевериями, и он бросился к Рону, прижимаясь к камню. Нападение застало Рона врасплох. Когти вонзились в его скальп, кровь залила его лицо.
  
  Затем толпа сомкнулась. Человеческие руки, слабые, белые человеческие руки легли на тело Роухеда. Кулаки били по его позвоночнику, ногти царапали кожу.
  
  Он отпустил Рона, когда кто-то приставил нож к задней поверхности его ног и повредил подколенные сухожилия. От агонии он завыл до небес, или так ему показалось. В запаленных глазах Роухеда закружились звезды, когда он упал навзничь на дорогу, его спина хрустнула под ним. Они немедленно воспользовались преимуществом, одолев его численным превосходством. Он отрубил палец здесь, лицо там, но теперь их было не остановить. Их ненависть была старой; в их костях, если бы они только знали это.
  
  Он бился под их атаками так долго, как мог, но он знал, что смерть неизбежна. На этот раз не будет воскрешения, не будет ожидания на земле целую вечность, пока их потомки не забудут его. Он был бы полностью уничтожен, и не было бы ничего.
  
  При этой мысли он успокоился и посмотрел вверх, насколько мог, туда, где стоял маленький отец. Их взгляды встретились, как тогда, на дороге, когда он забрал мальчика. Но теперь взгляд Роухеда утратил свою пронзительную силу. Его лицо было пустым и стерильным, как луна, он был побежден задолго до того, как Рон опустил камень ему между глаз. Череп был мягким: он прогнулся внутрь, и ошметки мозга забрызгали дорогу.
  
  Король ушел. Все закончилось внезапно, без церемоний или празднования. Ушел, раз и навсегда. Криков не было.
  
  Рон оставил камень там, где он лежал, наполовину зарывшись в морду зверя. Он неуверенно поднялся и ощупал голову. Скальп был свободен, кончики пальцев касались черепа, кровь текла и текла. Но были руки, которые поддерживали его, и нечего было бояться, если он спал. Это осталось незамеченным, но после смерти у Роухеда опорожнился мочевой пузырь. Из трупа вытекла струйка мочи и побежала по дороге. Ручеек дымился в ледяном воздухе, его покрытый пеной нос шмыгал направо и налево, ища место для стока. Через несколько футов она нашла желоб и некоторое время бежала по нему до трещины в асфальте; там она стекала в гостеприимную землю.
  
  
      Признания плащаницы (порнографа)
  
  
  Когда-то он был плотью. Плоть, кости и амбиции. Но это было целую вечность назад, или так казалось, и память о том благословенном состоянии быстро тускнела.
  
  Кое-какие следы его прежней жизни остались; время и усталость не могли забрать у него все. Он мог ясно и болезненно представить лица тех, кого любил и кого ненавидел. Они смотрели на него из прошлого, ясные и сияющие. Он все еще мог видеть милое выражение спокойной ночи в глазах своих детей. И тот же взгляд, менее ласковый, но не менее спокойной ночи, в глазах убитых им тварей. Некоторые из этих воспоминаний вызывали у него желание плакать, за исключением того, что в его накрахмаленных глазах не было слез, которые могли бы быть неправильными. Кроме того, было слишком поздно сожалеть. Сожаление было роскошью, оставленной для живых, у которых все еще было время, дыхание и энергия действовать. Он был выше всего этого. Он, маленький Ронни своей матери (о, если бы она могла видеть его сейчас), был мертв почти три недели. Сожалеть об этом слишком поздно.
  
  Он сделал все, что мог, чтобы исправить допущенные ошибки. Он расширил свой кругозор до предела и даже за его пределы, отняв у себя драгоценное время, чтобы зашить концы своего потрепанного существования. Мамин маленький Ронни всегда был аккуратным: образец опрятности. Это была одна из причин, по которой ему нравилась бухгалтерия. Погоня за несколькими потерянными пенсами с помощью сотен фигурок была игрой, которая ему нравилась; и как приятно, в конце концов, уравновешивать баланс. К сожалению, жизнь не так совершенна, как он понял сейчас, слишком поздно . Тем не менее, он сделал все, что мог, и это, как говорила мама, было все, на что можно было надеяться. Не оставалось ничего, кроме как признаться, а признавшись, отправиться на его Суд с пустыми руками и раскаявшимся видом. Сидя, откинувшись на полированное сиденье в Исповедальне церкви Святой Марии Магдалины, он беспокоился о том, что форма его узурпированного тела не выдержит достаточно долго, чтобы он смог снять с себя бремя всех грехов, которые томились в его льняном сердце. Он сосредоточился, пытаясь сохранить тело и душу вместе в течение этих последних, жизненно важных нескольких минут.
  
  Скоро должен был прийти отец Руни. Он сидел за решеткой Исповедальни и произносил слова утешения, понимания, прощения; затем, в оставшиеся минуты своего украденного существования, Ронни Гласс рассказывал свою историю.
  
  Он начал бы с отрицания самого ужасного пятна на своем характере: обвинения в порнографии.
  
  Порнограф.
  
  Мысль была абсурдной. В его теле не было ни единой косточки порнографа. Любой, кто знал его в его тридцать два года, засвидетельствовал бы это. Боже мой, ему даже секс не очень нравился. В этом была ирония. Из всех людей, которых можно было обвинить в распространении грязи, он был самым неподходящим. Когда казалось, что все вокруг него выставляют напоказ свои измены, как третьи ноги, он вел безупречное существование. Запретная жизнь тела случалась, как автомобильные аварии, с другими людьми; не с ним. Секс был просто катанием на американских горках, которым можно было предаваться раз в год или около того. Дважды может быть терпимо; трижды тошнотворно. Стоит ли тогда удивляться, что за девять лет брака с хорошей девушкой-католичкой этот хороший мальчик-католик стал отцом только двоих детей?
  
  Но он был любящим мужчиной, по-своему лишенным похоти, и его жена Бернадетт разделяла его равнодушие к сексу, так что его безразличный член никогда не был яблоком раздора между ними. И дети были радостью. Саманта уже росла образцом вежливости и опрятности, а у Имоджин (которой едва исполнилось два года) была улыбка ее матери.
  
  В целом жизнь была прекрасна. У него почти был невыразительный двухквартирный дом в более зеленом пригороде Южного Лондона. У него был небольшой сад, за которым ухаживали по воскресеньям: душа такая же. Насколько он мог судить, это была образцовая жизнь, непритязательная и без шума.
  
  И так бы и оставалось, если бы не червь жадности в его натуре. Жадность погубила его, без сомнения.
  
  Если бы он не был жадным, то не стал бы дважды рассматривать работу, которую ему предложил Магуайр. Он бы доверился своему инстинкту, окинул одним взглядом убогий прокуренный офис над венгерской кондитерской в Сохо и поджал хвост. Но жажда богатства отвлекла его от простой истины - он использовал все свои навыки бухгалтера, чтобы придать лоск достоверности операции, которая попахивала коррупцией. В глубине души он, конечно, знал это. Знал, что, несмотря на непрекращающиеся разговоры Магуайра о моральном перевооружении, его любовь к своим детям, его одержимость джентльменское искусство бонсая, этот человек был вошью. Низший из низших. Но он успешно отгораживался от этого знания и довольствовался своей работой: уравновешивал бухгалтерские книги. Магуайр был щедр: и это облегчало вызов слепоты. Ему даже начали нравиться этот человек и его товарищи. Он привык видеть неуклюжую фигуру, которой был Деннис "Придурок" Луццати, пирожное со свежим кремом, постоянно зависшее у его толстых губ; привык также к маленькому трехпалому Генри Б. Генри с его карточными фокусами и скороговоркой, каждый день новой рутиной. Они были не самыми искушенными собеседниками, и им, конечно, не были бы рады в Теннисном клубе, но они казались достаточно безобидными.
  
  Тогда это был шок, ужасный шок, когда он в конце концов откинул завесу и увидел Придурка, Генри и Магуайра такими, какими они были на самом деле.
  
  Откровение произошло случайно. Однажды ночью, допоздна завершая налоговую работу, Ронни поймал такси до склада, планируя лично доставить свой отчет Магуайру. На самом деле он никогда не бывал на складе, хотя слышал, как они достаточно часто упоминали об этом. Магуайр складывал там свои запасы книг в течение нескольких месяцев. В основном кулинарные книги из Европы, по крайней мере, так сказали Ронни. В ту ночь, в ту последнюю ночь чистоты, он познал правду во всем ее полноцветном великолепии.
  
  Магуайр был там, в одной из комнат из простого кирпича, сидел на стуле в окружении пакетов и коробок. Лампочка без абажура отбрасывала ореол на его редеющую голову; она розовато блестела. Придурок тоже был там, поглощенный тортом. Генри Б. раскладывал пасьянс. Со всех сторон от трио громоздились журналы, тысячи и тысячи из них, их обложки были блестящими, девственными и какими-то мясистыми.
  
  Магуайр оторвался от своих вычислений.
  
  "Стеклянный", - сказал он. Он всегда использовал это прозвище.
  
  Ронни заглянула в комнату, даже на расстоянии догадываясь, что это за груды сокровищ.
  
  - Заходи, - пригласил Генри Б. - Хочешь поиграть?
  
  "Не смотри так серьезно, - успокоил Магуайр, - это всего лишь товар".
  
  Какой-то оцепенелый ужас заставил Ронни подойти к одной из стопок журналов и открыть верхний экземпляр.
  
  Кульминационная эротика, читаемая на обложке, полноцветная порнография для разборчивых взрослых. Текст на английском, немецком и французском. Не в силах сдержаться, он начал листать журнал, его лицо горело от смущения, он лишь вполуха слушал шквал шуток и угроз, которыми сыпал Магуайр.
  
  Со страниц посыпались непристойные картинки, в ужасающем изобилии. Он никогда в жизни не видел ничего подобного. Каждый половой акт, возможный между взрослыми по обоюдному согласию (и на который согласились бы только несколько акробатов на допинге), был описан в великолепных деталях. Исполнители этих невыразимых действий улыбались Ронни, вытаращив остекленевшие глаза, когда они вылезали из сексуальной жижи, ни стыда, ни извинений на их распухших от похоти лицах. Каждая щель, каждая прорезь, каждая складочка и прыщик на их телах были обнажены сверх всякой наготы. От избытка этого надутого, тяжело дышащего дыхания желудок Ронни превратился в пепел.
  
  Он закрыл журнал и взглянул на другую стопку рядом с ним. Разные лица, то же самое яростное совокупление. Где-то была предусмотрена каждая порочность. Одни названия свидетельствовали об удовольствиях, которые можно было найти внутри. Странные женщины в цепях, прочитал один. Порабощенные резиной, пообещал другой. Любовница лабрадора, изображенная третьим, в идеальном фокусе, вплоть до последнего мокрого уса.
  
  Медленно прокуренный голос Майкла Магуайра просачивался в шатающийся мозг Ронни. Оно уговаривало или пыталось уговорить; и, что еще хуже, оно по-своему тонко насмехалось над ним за его наивностьй.
  
  "Рано или поздно ты должен был узнать", - сказал он. "Я полагаю, что лучше бы это произошло раньше, а? В этом нет ничего плохого. Все немного забавно".
  
  Ронни яростно затряс головой, пытаясь прогнать образы, которые укоренились у него перед глазами. Они уже множились, вторгаясь на территорию, которая была так невинна в подобных возможностях. В его воображении лабрадоры бегали в коже, выпивая из тел связанных шлюх. Было страшно от того, как эти картинки всплывали перед его глазами, каждая страница была новой мерзостью. Он чувствовал, что подавится ими, если не начнет действовать.
  
  - Ужасно, - вот и все, что он смог сказать. - Ужасно. Ужасно. Ужасно.
  
  Он пнул кучу Причудливых женщин в цепях, и они опрокинулись, повторяющиеся изображения обложки разлетелись по грязному полу.
  
  "Не делай этого", - очень тихо сказал Магуайр.
  
  "Ужасно", - сказал Ронни. Они все ужасны.
  
  "На них большой спрос".
  
  "Только не я!" - сказал он, как будто Магуайр намекал, что у него есть к ним какой-то личный интерес.
  
  "Ладно, значит, они тебе не нравятся. Они ему не нравятся, Придурок".
  
  Придурок вытирал крем со своих коротких пальцев изящным носовым платком.
  
  "Почему бы и нет?"
  
  Слишком грязно для него.'
  
  "Ужасно", - снова повторил Ронни.
  
  "Что ж, ты увяз в этом по уши, сын мой", - сказал Магуайр. Его голос был голосом дьявола, не так ли? Несомненно, голос дьявола: "С таким же успехом ты можешь ухмыляться и терпеть это".
  
  Придурок захохотал: "Улыбнись и обнажи это; Мне это нравится, Мик, мне это нравится".
  
  Ронни поднял глаза на Магуайра. Мужчине было сорок пять, может быть, пятьдесят; но его лицо выглядело измученным, потрескавшимся, состарившимся не по годам. Очарование исчезло; лицо, с которым он встретился взглядом, едва ли походило на человеческое. Его пот, щетина, сжатый рот делали его похожим, по мнению Ронни, на подставленный зад одной из раскрасневшихся шлюх с обложек журналов.
  
  "Мы все здесь известные злодеи, - говорил орган, - и нам нечего терять, если нас снова поймают".
  
  "Ничего", - сказал Придурок.
  
  "В то время как ты, сын мой, профессионал до мозга костей. Насколько я понимаю, если ты захочешь болтать об этом грязном бизнесе, ты потеряешь свою репутацию хорошего, честного бухгалтера. На самом деле, я бы рискнул предположить, что ты больше никогда не будешь работать. Ты понимаешь, что я имею в виду?'
  
  Ронни хотел ударить Магуайра, что он и сделал; тоже сильно. Раздался удовлетворяющий щелчок, когда зубы Магуайра быстро сомкнулись, и между его губ быстро потекла кровь. Это был первый раз, когда Ронни дрался со школьных времен, и он не спешил избегать неизбежного возмездия. Удар, нанесенный Магуайр, отбросил его, окровавленного, среди Странных Женщин. Прежде чем он смог подняться на ноги, Придурок ударил Ронни каблуком в лицо, раздробив хрящ у него в носу. Пока Ронни откидывался на спинку стула, кровавый Придурок поднял его на ноги и держал как пленную мишень для Магуайра. Рука с кольцом превратилась в кулак, и в течение следующих пяти минут Магуайр использовал Ронни как боксерскую грушу, начиная с удара ниже пояса и продолжая выше.
  
  Ронни нашел боль удивительно успокаивающей; казалось, она исцеляла его виноватую психику лучше, чем череда молитв "Аве Мария". Когда избиение закончилось, и Придурок выпустил его, изуродованного, во тьму, в нем не осталось ни капли гнева, только потребность завершить очищение, начатое Магуайром.
  
  В тот вечер он пришел домой к Бернадетт и солгал ей о том, что на него напали на улице. Она так утешала, что ему стало тошно от того, что он обманывал ее, но у него не было выбора. Та ночь и последующая были бессонными. Он лежал в своей постели, всего в нескольких футах от своей доверчивой супруги, и пытался разобраться в своих чувствах. В глубине души он знал, что правда рано или поздно станет достоянием общественности. Конечно, лучше пойти в полицию и во всем признаться. Но для этого требовалось мужество, а его сердце никогда не чувствовало себя слабее. Итак, он увиливал от ответа весь вечер четверга и пятницу, позволяя синякам пожелтеть и смятению улечься.
  
  Затем, в воскресенье, это дерьмо попало в поле зрения фанатов.
  
  На обложке самого низкого из воскресных грязных листков было его лицо, дополненное баннерным заголовком "Империя секса Рональда Гласса". Внутри были фотографии, снятые при невинных обстоятельствах и истолкованные как вина. Гласс выглядел преследуемым. Гласс выглядел хитрым. Из-за природной волосатости он казался плохо выбритым; аккуратная стрижка наводила на мысль о тюремной эстетике, которую предпочитали некоторые члены преступного сообщества. Будучи близоруким, он щурился; на фотографиях с прищуром он выглядел как похотливая крыса.
  
  Он стоял у газетных киосков, смотрел на собственное лицо и знал, что его личный Армагеддон уже на горизонте. Дрожа, он прочитал ужасную ложь внутри.
  
  Кто-то, он так и не понял, кто именно, рассказал всю историю. Порнография, бордели, секс-шопы, кинотеатры. Тайный мир непристойностей, которым руководил Магуайр, был описан здесь во всех отвратительных подробностях. За исключением того, что имя Магуайра не фигурировало. Ни имени Дорка, ни имени Генри. Это было Стекло, Стекло до конца: его вина была очевидна. Его подставили, аккуратно, как и все остальное. Растлитель детей, как назвал его лидер, Маленький мальчик Блу, растолстевший и возбужденный.
  
  Было слишком поздно что-либо отрицать. К тому времени, как он вернулся в дом, Бернадетт уже ушла, таща за собой детей. Кто-то донес до нее эту новость, вероятно, пускал слюни в трубку, наслаждаясь ее откровенной грязью.
  
  Он стоял на кухне, где был накрыт стол для завтрака, который семья еще не ела и теперь никогда не будет есть, и плакал. Немного: его запас слез был строго ограничен, но достаточно, чтобы почувствовать, что долг выполнен. Затем, закончив со своим жестом раскаяния, он сел, как любой порядочный человек, которому причинили глубокую обиду, и спланировал убийство.
  
  Во многих отношениях достать пистолет было сложнее, чем все последующее. Это потребовало тщательного обдумывания, нескольких ласковых слов и изрядной суммы наличных. Ему потребовалось полтора дня, чтобы найти оружие, которое он хотел, и научиться им пользоваться.
  
  Затем, в свое время, он занялся своими делами.
  
  Генри Б. умер первым. Ронни застрелил его на его собственной кухне из соснового дерева в многообещающем Ислингтоне. В его трехпалой руке была чашка свежесваренного кофе, а на лице застыло выражение почти жалкого ужаса. Первый выстрел попал ему в бок, помяв рубашку и вызвав появление небольшого количества крови. Однако гораздо меньше, чем ожидал Ронни. Более уверенный, он выстрелил снова. Второй выстрел попал его избраннице в шею: и это, похоже, был убийца. Генри Б. наклонился вперед, как комик в немом кино, не выпуская из рук кофейную чашку до того момента, как она упала на пол. Чашка завертелась в перемешанных остатках кофе и жизни и, наконец, с дребезжанием остановилась.
  
  Ронни подошел к телу и произвел третий выстрел прямо в затылок Генри Б. Эта последняя пуля была почти случайной; быстрой и точной. Затем он легко выбрался через заднюю калитку, почти в восторге от легкости действия. Он чувствовал себя так, словно загнал в угол и убил крысу в своем подвале; неприятная обязанность, которую нужно было выполнить.
  
  Дрожь длилась пять минут. Затем ему стало тяжело.
  
  В любом случае, это был Генри. Все без фокусов.
  
  Смерть Придурка была гораздо более сенсационной. У него закончилось время на Собачьих бегах; действительно, он показывал Ронни свой выигрышный билет, когда почувствовал, как нож с длинным лезвием вонзился между его четвертым и пятым ребрами. Он едва мог поверить, что его убивают, выражение его откормленного лица выражало полное изумление. Он продолжал оглядываться по сторонам на игроков, слоняющихся вокруг, как будто в любой момент кто-нибудь из них мог показать на него пальцем, рассмеяться и сказать ему, что все это была шутка, преждевременная игра на день рождения.
  
  Затем Ронни повернул лезвие в ране (он читал, что это наверняка смертельно), и Придурок понял, что, выигрышный билет или нет, но сегодня не его счастливый день.
  
  Его тяжелое тело пронесло в давке толпы добрых десять ярдов, пока оно не застряло в зубцах турникета. Только тогда кто-то почувствовал горячий поток, исходящий от Придурка, и закричал.
  
  К тому времени Ронни был уже далеко.
  
  Довольный, чувствуя себя чище с каждым часом, он вернулся в дом. Бернадетт была дома, собирала одежду и любимые украшения. Он хотел сказать ей: возьми все, для меня это ничего не значит, но она проскользнула внутрь и снова исчезла, как призрак домохозяйки. На кухне стол все еще был накрыт для последнего воскресного завтрака. На кукурузных хлопьях в детских мисках была пыль; прогорклое масло начало смазывать воздух. Ронни просидел до позднего вечера, в сумерках, до самого раннего утра следующего дня и ощутил вкус своей вновь обретенной власти над жизнью и смертью. Затем он лег спать в одежде, больше не заботясь о порядке, и заснул сном почти здорового человека.
  
  Магуайру было не так уж трудно догадаться, кто убил Придурка и Генри Б. Генри, хотя мысль о том, что именно этот червяк перевернулся, была трудновыполнима. Многие из преступного сообщества знали Рональда Гласса, смеялись вместе с Магуайром над маленьким обманом, который разыгрывался над невинными. Но никто не верил, что он способен на такие экстремальные санкции против своих врагов. В некоторых более захудалых кругах ему теперь отдавали честь за его явную кровожадность; другие, включая Магуайра, считали, что он зашел слишком далеко, чтобы его приняли в стадо как заблудшую овцу. Общее мнение было таково, что его следует устранить, прежде чем он нанесет еще больший ущерб хрупкому балансу сил.
  
  Итак, дни Ронни были сочтены. Их можно было пересчитать по трем пальцам руки Генри Б.
  
  Они пришли за ним в субботу днем и забрали быстро, не дав ему времени воспользоваться оружием в свою защиту. Они сопроводили его на склад салями и вареного мяса, и в ледяной безопасности холодильной камеры подвесили его к крюку и пытали. Любому, кто хоть как-то претендовал на привязанность Дорка или Генри Б., была предоставлена возможность выплеснуть на него свое горе. С ножами, молотками, кислородно-ацетиленовыми горелками. Они раздробили ему колени и локти. Они повредили его барабанные перепонки, сожгли плоть с подошв его ног.
  
  Наконец, около одиннадцати или около того, они начали терять интерес. Клубы только входили в свой ритм, игорные столы начинали кипеть, пришло время свершить правосудие и убраться в город.
  
  Именно в этот момент появился Микки Магуайр, одетый для убийства в свой лучший нагрудник и такер. Ронни знал, что он где-то там, в тумане, но его чувства были почти отключены, и он только наполовину видел пистолет, направленный ему в голову, наполовину чувствовал, как звук выстрела отразился от комнаты, выложенной белым кафелем.
  
  Единственная пуля, безукоризненно выпущенная, вошла в его мозг через середину лба. Настолько аккуратно, насколько даже он мог пожелать, как третий глаз.
  
  Его тело на мгновение дернулось на крюке и умерло.
  
  Магуайр принял аплодисменты как мужчина, поцеловал дам, поблагодарил своих дорогих друзей, которые видели, как он это сделал, и пошел играть. Тело было брошено в черном пластиковом пакете на опушке леса Эппинг рано утром в воскресенье, как раз в тот момент, когда среди ясеней и платанов зазвучал хор "Рассвет". И это, по сути, был конец всего этого. За исключением того, что это было начало.
  
  Тело Ронни было найдено бегуном трусцой около семи в следующий понедельник. За день между тем, как его бросили, и тем, как его нашли, его труп уже начал разлагаться.
  
  Но патологоанатому доводилось видеть гораздо, гораздо худшее. Он бесстрастно наблюдал, как два техника из морга раздели тело, сложили одежду и поместили ее в пластиковые пакеты с бирками. Он терпеливо и внимательно ждал, пока жену покойного проводили в его гулкие владения, ее лицо было пепельного цвета, глаза распухли от слишком большого количества слез. Она посмотрела на своего мужа без любви, совершенно непоколебимо глядя на раны и следы пыток. У патологоанатома была написана целая история об этой последней конфронтации между Секс-королем и невозмутимой женой. Их брак без любви, их споры о его презренном образе жизни, ее отчаяние, его жестокость, а теперь ее облегчение от того, что мучения наконец закончились и ее освободили, чтобы начать новую жизнь без него. Патологоанатом сделал мысленную пометку поискать адрес хорошенькой вдовы. Она была восхитительна в своем безразличии к увечьям; при мысли о ней у него увлажнился рот.
  
  Ронни знал, что Бернадетт пришла и ушла; он также чувствовал другие лица, которые заглядывали в морг, просто чтобы взглянуть на Короля Секса. Он был объектом восхищения даже после смерти, и это был ужас, которого он не предвидел, жужжащий в холодных закоулках его мозга, как жилец, который отказывается быть изгнанным судебными приставами, все еще видящий мир, парящий вокруг него, и не способный с этим справиться.
  
  В дни, прошедшие после его смерти, не было и намека на избавление от этого состояния. Он сидел здесь, в своем собственном мертвом черепе, неспособный найти выход в мир живых и почему-то не желающий полностью отказаться от жизни и предоставить себя Небесам. В нем все еще было желание отомстить. Часть его разума, не прощающая прегрешений, была готова отложить Рай, чтобы завершить начатую им работу. Книги нуждались в уравновешивании; и пока Майкл Магуайр не был мертв, Ронни не мог пойти на свое искупление.
  
  В своей круглой костяной тюрьме он наблюдал, как приходят и уходят любопытные, и собрал в узел свою волю.
  
  Патологоанатом проделал свою работу над трупом Ронни со всем уважением, присущим умелому рыбоводу, небрежно извлек пулю из его черепа и покопался в месиве раздробленных костей и хрящей, которые раньше были его коленями и локтями. Ронни не нравился этот человек. Он косился на Бернадетт в высшей степени непрофессионально; и теперь, когда он играл профессионала, его бессердечие было просто позорным. О, ради голоса, ради кулака, ради тела, которым можно было бы пользоваться какое-то время. Потом он покажет этому торговцу мясом, как следует обращаться с телами. Однако одной воли было недостаточно: требовались сосредоточенность и средство побега.
  
  Патолог закончил свой отчет и грубое шитье, бросил блестящие от сока перчатки и запачканные инструменты на тележку рядом со тампонами и спиртом и оставил тело ассистентам.
  
  Ронни услышал, как за ним закрылись вращающиеся двери, когда мужчина ушел. Где-то текла вода, плескалась в раковине; этот звук раздражал его.
  
  Стоя у стола, на котором он лежал, два техника обсуждали свою обувь. Из всех вещей - обувь. Банальность этого, подумал Ронни, банальность, разрушающая жизнь.
  
  "Ты знаешь эти новые каблуки, Ленни? Те, которые я надеваю на свои коричневые замшевые туфли? Бесполезно. Кровотечение совсем не помогает".
  
  "Я не удивлен".
  
  "И цена, которую я заплатил за них. Посмотри на это, только посмотри на это. Изношены за месяц".
  
  Толщиной с бумагу.'
  
  "Так и есть, Ленни, они тонкие, как бумага. Я собираюсь забрать их обратно".
  
  "Я бы так и сделал".
  
  "лам".
  
  "Я бы так и сделал".
  
  Этот бессмысленный разговор после тех часов пыток, внезапной смерти, вскрытия, которое он так недавно пережил, был почти невыносим. Дух Ронни начал кружиться в его мозгу, как разъяренная пчела, попавшая в ловушку в перевернутой банке из-под джема, полная решимости выбраться и начать жалить -
  
  По кругу; нравится беседа.
  
  "Тонкая, как окровавленная бумага".
  
  "Я не удивлен".
  
  "Чертова иностранка. Эти подошвы. Сделано в гребаной Корее".
  
  "Корея?"
  
  "Вот почему они тонкие, как бумага".
  
  Это было непростительно: неуклюжая глупость этих людей. Что они должны жить, действовать и быть, в то время как он все говорил и говорил, кипя от разочарования. Было ли это справедливо?
  
  "Меткий выстрел, а, Ленни?"
  
  "Что?"
  
  "Жесткий". Старый, как там его, Король секса. Челка посередине лба. Видишь это? Хлопает, как ласка.
  
  Спутник Ленни, казалось, все еще был занят своей тонкой, как бумага, подошвой. Он не ответил. Ленни с любопытством отодвинул пелену со лба Ронни. Полосы распиленной и скальпированной плоти были неэлегантно зашиты, но само пулевое отверстие было аккуратным.
  
  "Посмотри на это".
  
  Другой оглянулся на мертвое лицо. Рана на голове была очищена после того, как над ней поработали щипцами. Края были белыми и сморщенными.
  
  "Я думал, они обычно попадают в сердце", - сказал исследователь-одиночка.
  
  "Это была не уличная драка. Это была казнь, вроде формальной", - сказал Ленни, засовывая мизинец в рану. "Это идеальный снимок. Челка посередине лба. Как будто у него было три глаза."• Да..."
  
  Саван снова накинули на лицо Ронни. Пчела жужжала дальше; круг за кругом. - Ты слышал о третьем глазу, не так ли?
  
  "А ты?"
  
  "Стелла читала мне что-то о том, что это центр тела".
  
  Это твой пупок. Как твой лоб может быть центром твоего тела?'
  
  "Ну..."
  
  Это твой пупок.'
  
  "Нет, это скорее твой духовный центр".
  
  Собеседник не соизволил ответить.
  
  "Примерно там, где находится это пулевое отверстие", - сказал Ленни, все еще восхищенный убийцей Ронни.
  
  Пчела послушалась. Дырка от пули была лишь одной из многих дыр в его жизни. Дыры там, где должны были быть его жена и дети. Дыры, подмигивающие ему, как незрячие глаза со страниц журналов, розовые, коричневые, с волосатыми губами. Дыры справа от него, дыры слева -
  
  Может быть, наконец-то он нашел здесь дыру, которой мог бы воспользоваться? Почему бы не уйти с помощью раны?
  
  Его дух собрался с духом и направился ко лбу, пробираясь через кору головного мозга со смесью трепета и возбуждения. Впереди он чувствовал дверь выхода, как свет в конце длинного туннеля. За дырой основа и уток его савана блестели, как земля обетованная. Его чувство направления было хорошим; по мере того, как он полз, становилось светлее, голоса становились громче. Без фанфар дух Ронни выплюнул себя во внешний мир: крошечная капля души. Капли жидкости, которые несли в себе его волю и сознание, впитались в его саван, как слезы в ткани.
  
  Теперь его тело из плоти и крови было совершенно покинуто; ледяная туша, не годная ни для чего, кроме пламени.
  
  Ронни Гласс существовал в новом мире: мире из белого льна, не похожем ни на одно государство, в котором он жил или мечтал раньше.
  
  Ронни Гласс был его саваном.
  
  Если бы патологоанатом Ронни не был забывчивым, он бы не вернулся в морг в тот момент, пытаясь найти дневник, в который он записал номер вдовы Гласс; и, если бы он не вошел, он был бы жив. Как это было -
  
  "Вы еще не начали над этим работать?" - рявкнул он на техников.
  
  Они пробормотали какие-то извинения. Он всегда был раздражительным в это время ночи; они привыкли к его вспышкам гнева.
  
  "Заканчивай с этим, - сказал он, срывая саван с тела и раздраженно швыряя его на пол, - пока этот ублюдок не ушел отсюда с отвращением. Мы же не хотим, чтобы у нашего маленького отеля была плохая репутация, не так ли?" - "Да, сэр. Я имею в виду, нет, сэр".
  
  "Ну, не стой столбом: собирай это в пакет. Одна вдова хочет, чтобы его отправили как можно скорее. Я увидел о нем все, что мне нужно было увидеть".
  
  Ронни лежал на полу скомканной кучей, медленно распространяя свое влияние на эту новообретенную землю. Приятно было иметь тело, даже если оно было стерильным и прямоугольным. Применив силу воли, о которой он и не подозревал, Ронни взял полный контроль над плащаницей.
  
  Сначала оно отказывалось от жизни. Оно всегда было пассивным: таково было его условие. Оно не использовало оккупацию духами. Но сейчас Ронни нельзя было бить. Его воля была непреложной. Вопреки всем правилам естественного поведения, он растянул и завязал узлом мрачное полотно, придав ему подобие жизни.
  
  Плащаница поднялась.
  
  Патологоанатом нашел свою маленькую черную книжечку и уже собирался положить ее в карман, когда на его пути раздвинулась белая завеса, потягиваясь, как человек, только что пробудившийся от глубокого сна.
  
  Ронни попытался заговорить, но единственным голосом, который он смог найти, был шелест ткани в воздухе, слишком легкий, слишком несущественный, чтобы быть услышанным за жалобами испуганных людей. И они были напуганы. Несмотря на призыв патологоанатома о помощи, никто не пришел. Ленни и его спутница скользили к вращающимся дверям, разинув рты, бормоча мольбы любому местному богу, который был готов их выслушать.
  
  Патологоанатом отступил к столу для вскрытия, совершенно выбитый из колеи.
  
  "Убирайся с глаз моих", - сказал он.
  
  Ронни крепко обняла его.
  
  "Помогите", - сказал патологоанатом почти самому себе. Но помощи не было. Существо бежало по коридорам, все еще что-то бормоча, повернувшись спиной к чуду, которое происходило в морге. Патологоанатом остался один, заключенный в эти накрахмаленные объятия, бормоча, наконец, какие-то извинения, которые он счел ниже своей гордости.
  
  "Мне жаль, кто бы ты ни был. Кем бы ты ни был. Мне жаль".
  
  Но в Ронни был гнев, который не имел ничего общего с поздними обращенными; никаких помилований или отсрочек не было. Этот рыбоглазый ублюдок, этот сын скальпеля разрезал и исследовал свое старое тело, как будто это был говяжий бок. Ронни пришел в ярость, когда подумал о том, как круто этот подонок оценивает жизнь, смерть и Бернадетт. Ублюдок умрет здесь, среди своих останков, и пусть это положит конец его черствой профессии.
  
  Теперь углы плащаницы формировались в грубые рукава, так как память Ронни придавала им форму. Казалось естественным воссоздать его прежний облик в этой новой среде. Сначала он создал руки, затем пальцы, даже рудимент большого пальца. Он был похож на болезненного Адама, выросшего из льна.
  
  Даже когда они сформировались, руки патологоанатома сжимали шею. Пока у них не было чувства осязания, и было трудно судить, насколько сильно давить на пульсирующую кожу, поэтому он просто использовал всю силу, на которую был способен. Лицо мужчины почернело, а язык цвета сливы высунулся изо рта, как наконечник копья, острый и твердый. В порыве энтузиазма Ронни сломал себе шею. Она внезапно сломалась, и голова откинулась назад под ужасающим углом. Напрасные извинения давно прекратились.
  
  Ронни бросил его на полированный пол и уставился на созданные им руки глазами, которые все еще были двумя булавочными уколами в испачканной ткани.
  
  Он чувствовал уверенность в себе в этом теле, и, Боже, он был силен; он сломал шею ублюдку, совершенно не напрягаясь. Обладая этим странным, бескровным телом, он обрел новую свободу от ограничений человечества. Внезапно он ощутил жизнь воздуха, чувствуя, как он теперь наполняет и колышет его. Конечно, он мог летать, как лист на ветру, или, если ему было удобно, сжать себя в кулак и заставить мир подчиниться. Перспективы казались бесконечными.
  
  И все же ... он чувствовал, что это владение в лучшем случае временное. Рано или поздно плащаница захочет возобновить свою прежнюю жизнь в качестве праздного куска ткани, и ее истинная, пассивная природа будет восстановлена. Это тело не было дано ему, просто одолжено; он должен был использовать его в меру своих мстительных способностей. Он знал приоритеты. Прежде всего, найти Майкла Магуайра и расправиться с ним. Затем, если у него еще останется время, он увидится с детьми. Но было неразумно ходить в гости в виде летающего савана. Безусловно, лучше поработать над этой иллюзией человечности и посмотреть, сможет ли он усовершенствовать эффект.
  
  Он видел, на что способны причудливые складки, заставляющие появляться лица на смятой подушке или в складках куртки, висящей с обратной стороны двери. Еще более необычной была Туринская плащаница, на которой чудесным образом были запечатлены лицо и тело Иисуса Христа. Бернадетте прислали открытку с изображением Плащаницы, на которой были нанесены все раны от копья и гвоздя. Почему он не мог сотворить такое же чудо силой воли? Разве он тоже не воскрес?
  
  Он подошел к раковине в морге и закрыл кран, затем уставился в зеркало, наблюдая, как обретает форму его воля. Поверхность савана уже подергивалась и суетилась, когда он требовал новых форм. Сначала были видны только примитивные очертания его головы, грубой формы, как у снеговика. Две ямы вместо глаз: нос люмпена. Но он сосредоточился, желая, чтобы полотно растянулось до предела своей эластичности. И вот! это сработало, это действительно сработало! Нити жаловались, но подчинились его требованиям, в изящном воспроизведении формируя ноздри, а затем веки; верхнюю часть Вверх; теперь нижнюю. Он прорисовал по памяти контуры своего потерянного лица, как обожающий любовник, и переделал их во всех деталях. Теперь он начал делать колонну для шеи, наполненную воздухом, но выглядящую обманчиво прочной. Ниже саван превратился в мужественный торс. Руки уже были сформированы; ноги быстро последовали за ними. И это было сделано.
  
  Он был воссоздан по своему образу и подобию. Иллюзия не была идеальной. Во-первых, он был чисто белым, за исключением пятен, а его плоть имела текстуру ткани. Морщины на его лице были, пожалуй, слишком резкими, почти кубистическими по внешнему виду, и было невозможно заставить ткань создать подобие волос или ногтей. Но он был готов к встрече с миром настолько, насколько мог надеяться любой живой саван.
  
  Пришло время выйти и познакомиться с его публикой.
  
  "Твоя игра, Микки".
  
  Магуайр редко проигрывал в покер. Он был слишком умен, а это изношенное лицо слишком непроницаемо; его усталые, налитые кровью глаза никогда ничего не выдавали. Тем не менее, несмотря на его внушительную репутацию победителя, он никогда не жульничал. Это была его связь с самим собой. Победа без обмана не улучшала ситуацию. Тогда это было просто воровство; и это было для преступных классов. Он был бизнесменом, чистым и незамысловатым.
  
  Сегодня вечером, в течение двух с половиной часов, он прикарманил кругленькую сумму. Жизнь была хороша. После смерти Дорка, Генри Б. Генри и Гласса полиция была слишком озабочена Убийствами, чтобы обращать внимание на низшие слои Порока. Кроме того, их ладони были украшены серебром; им не на что было жаловаться. Инспектор Уолл, собутыльник с многолетним стажем, даже предложил Магуайру защиту от сумасшедшего убийцы, который, очевидно, был на свободе. Ирония этой идеи очень понравилась Магуайру.
  
  Было почти три часа ночи. Плохим девочкам и мальчикам пора быть в своих постелях, мечтая о преступлениях на завтра. Магуайр встал из-за стола, что означало окончание ночных азартных игр. Он застегнул жилет и аккуратно завязал шелковый галстук цвета лимонной воды со льдом.
  
  - Еще одна игра на следующей неделе? - предложил он.
  
  Проигравшие игроки согласились. Они привыкли проигрывать деньги своему боссу, но среди квартета не было обид. Возможно, был оттенок грусти: они скучали по Генри Б. и Придурку. Субботние вечера были такими радостными. Теперь во всем происходящем царил приглушенный тон.
  
  Перлгут ушел первым, затушив сигару в переполненной пепельнице.
  
  "Спокойной ночи, Мик".
  
  Спокойной ночи, Фрэнк. Поцелуй детей от их дяди Мика.,
  
  а?'
  
  "Сойдет".
  
  Перлгут зашаркал прочь, таща за собой своего заикающегося брата.
  
  "Б-б-б-спокойной ночи".
  
  "Спокойной ночи, Эрнест".
  
  Братья загрохотали вниз по лестнице.
  
  Нортон, как всегда, уходил последним.
  
  "Отправка завтра?" - спросил он.
  
  Завтра воскресенье, - сказал Магуайр. Он никогда не работал по воскресеньям; это был день семьи.
  
  "Нет, сегодня воскресенье", - сказал Нортон, не пытаясь быть педантичным, просто позволяя этому произойти естественно. Завтра понедельник.'
  
  "Да".
  
  "Отправка в понедельник?"
  
  "Я надеюсь на это".
  
  "Ты идешь на склад?"
  
  "Вероятно".
  
  ‘Тогда я заеду за тобой: мы можем сбегать вниз вместе".
  
  "Прекрасно".
  
  Нортон был хорошим человеком. Без чувства юмора, но надежный.
  
  "Тогда спокойной ночи".
  
  "Ночь".
  
  У его трехдюймовых каблуков были стальные наконечники; они звучали как женские шпильки на лестнице. Внизу хлопнула дверь.
  
  Магуайр подсчитал свою прибыль, осушил бокал "Куантро" и выключил свет в игорном зале. Дым уже становился едким. Завтра ему придется попросить кого-нибудь подняться наверх и открыть окно, чтобы впустить туда немного свежих запахов Сохо. Салями и кофейные зерна, коммерция и пошлость. Он любил это, любил со страстью, как младенец любит грудь.
  
  Спускаясь по лестнице в затемненный секс-шоп, он услышал, как на улице прощаются, за чем последовали хлопанье автомобильных дверей и урчание отъезжающих дорогих автомобилей. Хорошая ночь с хорошими друзьями - чего еще может разумно желать любой мужчина?
  
  У подножия лестницы он на мгновение остановился. Мигающие огни уличных вывесок напротив достаточно освещали магазин, чтобы он мог разглядеть ряды журналов. Их лица в пластиковых переплетах блестели; силиконизированные груди и отшлепанные ягодицы выпирали из-под обложек, как перезрелые фрукты. Лица, с которых капала тушь, надулись на него, предлагая все, что могла обещать бумага для удовлетворения одиночества. Но он был непоколебим; давно прошло то время, когда он находил что-либо из этого интересного. Для него это была просто валюта; он не испытывал ни отвращения, ни возбуждения от этого. В конце концов, он был счастливым женатым человеком, с женой, воображение которой едва простиралось дальше второй страницы "Камасутры", и чьи дети получали крепкие пощечины, если произносили хоть одно сомнительное слово.
  
  В углу магазина, где были выставлены материалы о связывании и доминировании, что-то поднялось с пола. Магуайру было трудно сфокусироваться в прерывистом свете. Красный, синий. Красный, синий. Но это был не Нортон и не один из Перлгутов.
  
  Однако это было знакомое ему лицо, улыбающееся ему на фоне журналов "Связанные и изнасилованные". Теперь он увидел: оно было стеклянным, прозрачным, как день, и, несмотря на разноцветное освещение, белым, как простыня.
  
  Он не пытался понять, как мертвец мог на него пялиться, он просто сбросил пальто и челюсть и побежал.
  
  Дверь была заперта, и ключ был одним из двух дюжин на его кольце. О Господи, почему у него было так много ключей? Ключи от склада, ключи от оранжереи, ключи от публичного дома. И только этот мерцающий свет позволяет разглядеть их. Красный, синий. Красный, синий.
  
  Он порылся среди ключей, и по какой-то волшебной случайности первый, который он попробовал, легко вошел в замок и повернулся, как палец в горячем масле. Дверь была открыта, впереди виднелась улица.
  
  Но Стекло бесшумно скользнуло за его спиной, и прежде чем он успел переступить порог, он набросил что-то на лицо Магуайра, какую-то ткань. Пахло больницами, эфиром или дезинфицирующим средством, или и тем и другим. Магур попытался закричать, но ему в горло засунули кусок ткани. Он подавился этим, рвотный рефлекс взбунтовал его организм. В ответ ассасин только усилил хватку.
  
  На улице напротив девушка, которую Магуайр знал только как Натали (Модель: ищет интересную должность со строгим соблюдением дисциплины), наблюдала за борьбой в дверях магазина с одурманенным выражением на скучном лице. Она видела убийство один или два раза; она видела множество изнасилований и не собиралась ввязываться в это дело. Кроме того, было поздно, и внутренняя сторона ее бедер болела. Она небрежно повернулась и пошла по залитому розовым светом коридору, предоставив насилию идти своим чередом. Магуайр сделал мысленную пометку вырезать лицо девушки на днях. Если он выживет; что с каждым моментом казалось все менее вероятным. Красное, синее, красное, синее теперь было невозможно исправить, поскольку его лишенный воздуха мозг стал дальтоником, и хотя ему казалось, что он пытается схватить своего потенциального убийцу, хватка, казалось, испарилась, оставив ткань, пустую ткань, которая текла по его вспотевшим рукам, как шелк.
  
  Затем кто-то заговорил. Не позади него, не голос его убийцы, а впереди. На улице. Нортон. Это был Нортон. Он вернулся по какой-то причине, да благословит его Бог, и он выходил из своей машины в десяти ярдах дальше по улице, выкрикивая имя Магуайра.
  
  Удушающая хватка убийцы ослабла, и сила тяжести поглотила Магуайра. Он тяжело рухнул, мир закружился, на тротуар, его лицо стало фиолетовым в зловещем свете.
  
  Нортон подбежал к своему боссу, нащупывая пистолет среди безделушек в кармане. Убийца в белом костюме уже отступал по улице, не готовый напасть на другого человека. Он выглядел, подумал Нортон, для всего мира как несостоявшийся член Ку-клукс-клана: капюшон, мантия, плащ. Нортон опустился на одно колено, прицелился в мужчину двумя руками и выстрелил. Результат был поразительным. Фигура, казалось, раздулась, его тело потеряло свою форму, превратившись в колышущуюся массу белой ткани, на которой слабо отпечаталось лицо. Раздался звук, похожий на щелканье выстиранных в понедельник простыней на веревке, звук, который был неуместен в этом грязном переулке. Замешательство Нортона на мгновение лишило его способности реагировать, и человеческий облик, казалось, иллюзорно поднялся в воздух.
  
  У ног Нортона Магуайр, кряхтя, приходил в себя. Он пытался что-то сказать, но из-за ушиба гортани и горла его было трудно разобрать. Нортон наклонился к нему поближе. От него пахло рвотой и страхом.
  
  "Стекло", - казалось, говорил он.
  
  Этого было достаточно. Нортон кивнул и сказал "тише". Это, конечно, было лицо на листке. Гласс, неосторожный бухгалтер. Он наблюдал, как поджаривали ноги этого человека, наблюдал за всем этим порочным ритуалом; это было совсем не в его вкусе.
  
  Так, так: у Ронни Гласса, очевидно, были друзья, друзья, не гнушающиеся местью.
  
  Нортон поднял голову, но ветер поднял призрака над крышами и унес прочь.
  
  Это был неудачный опыт; первый вкус неудачи. Ронни до сих пор помнил это, опустошение той ночи. Он лежал, сваленный в кучу, в загнанном крысами углу заброшенной фабрики к югу от реки, и успокаивал охватившую его панику. Что толку от этого трюка, которым он овладел, если он потерял контроль над ним в тот момент, когда ему угрожали? Он должен планировать более тщательно и накручивать свою волю так, чтобы она не терпела сопротивления. Он уже чувствовал, что его энергия иссякает: и был намек на трудности в перестройке его тела во второй раз. У него не было времени, чтобы тратить его на неуклюжие неудачи. Он должен загнать человека в угол, откуда тот не сможет сбежать.
  
  Полицейское расследование в морге велось по кругу полдня, а теперь и всю ночь. Инспектор Уолл из Скотленд-Ярда испробовал все известные ему приемы. Мягкие и жесткие слова, обещания, угрозы, соблазнения, сюрпризы, даже удары. Ленни по-прежнему рассказывал ту же историю; нелепая история, в которой он поклялся, получит подтверждение, когда его коллега-техник выйдет из кататонического состояния, в котором он сейчас нашел убежище. Но Инспектор никак не мог отнестись к этой истории серьезно. Ходячий саван?
  
  Как он мог включить это в свой отчет? Нет, он хотел чего-то конкретного, даже если это была ложь.
  
  - Можно мне сигарету? - в сотый раз спросил Ленни. Уолл покачал головой.
  
  - Эй, Фреско, - обратился Уолл к своей правой руке, Элу Кинкейду. - Думаю, тебе пора еще раз обыскать парня.
  
  Ленни знал, что подразумевал другой обыск; это был эвфемизм для обозначения избиения. Прижатый к стене, расставив ноги, руки за голову: бам! Его желудок подпрыгнул от этой мысли.
  
  - Послушай... - взмолился он.
  
  "Что, Ленни?"
  
  "Я этого не делал".
  
  "Конечно, ты это сделал", - сказал Уолл, ковыряя в носу. "Мы просто хотим знать почему. Тебе не понравился старый ублюдок? Отпускал грязные замечания о своих подружках, не так ли? Насколько я понимаю, у него была определенная репутация в этом плане.'
  
  Аль Фреско ухмыльнулся.
  
  "Так вот почему ты его обчистил?"
  
  "Ради Бога, - сказал Ленни, - ты думаешь, я стал бы рассказывать тебе подобную гребаную историю, если бы не видел ее своими гребаными глазами".
  
  "Язык", - упрекнул Фреско.
  
  "Саваны не развеваются", - сказал Уолл с понятной убежденностью.
  
  "Тогда где же плащаница, а?" - рассуждал Ленни.
  
  "Ты сжег это, ты съел это, откуда, черт возьми, мне знать?"
  
  - Язык, - тихо сказал Ленни.
  
  Телефон зазвонил прежде, чем Фреско успел ударить его. Он поднял трубку, что-то сказал и передал Уоллу. Затем он отвесил Ленни дружескую пощечину, из-за которой потекло немного крови.
  
  "Послушай, - сказал Фреско, дыша в смертельной близости от Ленни, как будто хотел высосать воздух у него изо рта. - Мы знаем, что ты это сделал, понимаешь? Ты был единственным в морге живым, кто это сделал, понимаешь? Мы просто хотим знать почему. Вот и все. Просто почему. '
  
  "Фреска". Стена закрывала трубку, когда он разговаривал с мускулистым человеком.
  
  "Да, сэр".
  
  "Это мистер Магуайр".
  
  "Мистер Магуайр?"
  
  "Микки Магуайр".
  
  Фреско кивнул.
  
  "Он очень расстроен".
  
  "О да? Почему это?"
  
  "Он думает, что на него напал мужчина в морге. Порнограф".
  
  - Гласс, - сказал Ленни, - Ронни Гласс.
  
  "Рональд Гласс, как говорит этот человек", - сказал Уолл, ухмыляясь Ленни.
  
  "Это смешно", - сказал Фреско.
  
  "Ну, я думаю, мы должны выполнить наш долг перед честным членом общества, не так ли? Зайди в морг, будь добр, убедись..."
  
  "Убедиться?"
  
  Этот ублюдок все еще там, внизу ...
  
  "О".
  
  Фреско вышел, смущенный, но послушный.
  
  Ленни ничего из этого не понимал, но ему было все равно. Да и вообще, какое ему до этого дело? Он начал играть своими яйцами через дырку в левой лузе. Уолл наблюдал за ним с презрением.
  
  "Не делай этого", - сказал он. "Ты можешь играть с собой сколько угодно, как только мы поместим тебя в хорошую, теплую камеру".
  
  Ленни медленно покачал головой и вынул руку из кармана. Просто это был не его день.
  
  Фреско уже вернулся из коридора, слегка запыхавшийся.
  
  "Он там", - сказал он, заметно приободрившись от простоты задания.
  
  "Конечно, это он", - сказал Уолл.
  
  "Мертв, как Дронт", - сказал Фреско.
  
  "Что такое Дронт?" - спросил Ленни.
  
  Фреска выглядела пустой.
  
  Оборот речи, - раздраженно сказал он.
  
  Уолл оф Ярд снова был на линии, разговаривал с Магуайром. Человек на другом конце провода казался сильно напуганным; и его заверения, казалось, не приносили никакой пользы.
  
  "Он весь на месте и прав, Микки. Ты, должно быть, ошибся".
  
  Страх Магуайра пробежал по телефонной линии, как слабый электрический разряд.
  
  "Я видел его, будь ты проклят".
  
  "Ну, он лежит там с дырой в середине головы, Микки. Так скажи мне, как ты мог его видеть?"
  
  "Я не знаю", - сказал Магуайр.
  
  "Ну что ж".
  
  "Послушай ... если у тебя будет возможность, зайди, ладно? Договоренность такая же, как обычно. Я мог бы предложить тебе кое-что интересное".
  
  Уолл не любил говорить о делах по телефону, это заставляло его чувствовать себя неловко.
  
  "Позже, Микки".
  
  "Хорошо. Зайдешь?"
  
  ‘Я сделаю это".
  
  "Обещаешь?"
  
  "Да".
  
  Уолл положил трубку и уставился на подозреваемого. Ленни снова вернулся к карманному бильярду. Грубое маленькое животное; явно требовался еще один обыск.
  
  - Фреско, - сказал Уолл ласковым голосом, - не могли бы вы, пожалуйста, научить Ленни не играть с самим собой в присутствии офицеров полиции?
  
  В своей крепости в Ричмонде Магуайр плакал как ребенок.
  
  Он видел Гласса, в этом нет сомнений. Что бы Уолл ни думал о том, что тело находится в морге, он знал обратное. Гласс был на свободе, на улице, свободно передвигающийся и без прикрас, несмотря на то, что он проделал дыру в голове ублюдка.
  
  Магуайр был богобоязненным человеком и верил в жизнь после смерти, хотя до сих пор никогда не задавался вопросом, как это произойдет. Это был ответ, этот сын шлюхи с пустым лицом, воняющий эфиром: такой будет загробная жизнь. Это заставляло его плакать, боясь жить и боясь умереть.
  
  Уже давно рассвело; мирное воскресное утро. С ним ничего не случится в безопасности "Пондерозы" и при полном дневном свете. Это был его замок, построенный с таким трудом добытыми кражами. Нортон был здесь, вооруженный до зубов. У каждых ворот стояли собаки. Никто, живой или мертвый, не посмел бы оспорить его превосходство на этой территории. Здесь, среди портретов своих героев: Луи Б. Майера, Диллинджера, Черчилля; среди своей семьи; среди своего хорошего вкуса, своих денег, своих предметов интерьера, здесь он был сам по себе. Если бы безумный бухгалтер пришел за ним, он был бы убит на месте, призрак он или не призрак. Конец.
  
  В конце концов, разве он не был Майклом Роско Магуайром, строителем империи? Родившись ни с чем, он возвысился благодаря своему лицу биржевого маклера и сердцу индивидуалиста. Возможно, время от времени, и только при очень контролируемых условиях, он мог бы проявлять свои темные аппетиты; как при казни Гласса. Он получил неподдельное удовольствие от этого маленького сценария; его смертельный удар, его бесконечное сострадание к убийственному удару. Но теперь его жизнь, полная насилия, была почти позади. Теперь он был буржуа, надежно укрывшимся в своей крепости.
  
  Ракель проснулась в восемь и занялась приготовлением завтрака.
  
  - Хочешь чего-нибудь поесть? - спросила она Магуайра.
  
  Он покачал головой. У него слишком сильно болело горло.
  
  "Кофе?"
  
  "Да".
  
  "Ты хочешь, чтобы это было здесь?"
  
  Он кивнул. Ему нравилось сидеть перед окном, которое выходило на лужайку и оранжерею. День становился все светлее; толстые, ворсистые облака гнал ветер, их тени скользили по идеальной зелени. Может быть, он займется живописью, подумал он, как Уинстон. Переносит на холст свои любимые пейзажи; может быть, вид на сад, даже обнаженную Ракель, увековеченную маслом до того, как ее сиськи обвисли без всякой надежды на поддержку.
  
  Она снова мурлыкала рядом с ним, потягивая кофе.
  
  "Ты в порядке?" - спросила она.
  
  Тупая сука. Конечно, он не был в порядке.
  
  "Конечно", - сказал он.
  
  "У вас посетитель".
  
  - Что? - Он выпрямился в кожаном кресле. - Кто?
  
  Она улыбалась ему.
  
  "Трейси", - сказала она. "Она хочет зайти и потискать".
  
  Он с шипением выпустил воздух из уголков рта. Тупая, тупая сука.
  
  "Ты хочешь увидеть Трейси?"
  
  "Конечно".
  
  Маленькая случайность, как он любил ее называть, стояла в дверях, все еще в халате.
  
  "Привет, папочка".
  
  "Здравствуй, милая".
  
  Она плавной походкой направилась к нему через комнату - походка ее матери в зародыше.
  
  "Мама говорит, что ты болен".
  
  Мне становится лучше.'
  
  Я рад.'
  
  "Я тоже".
  
  "Пойдем куда-нибудь сегодня?"
  
  "Возможно".
  
  "Видели ярмарку?"
  
  "Возможно".
  
  Она обворожительно надула губки, прекрасно контролируя эффект. Снова фокусы Ракель. Он просто молил Бога, чтобы она не выросла такой же тупицей, как ее мать.
  
  "Посмотрим", - сказал он, надеясь подразумевать "да", но зная, что он имел в виду "нет".
  
  Она забралась к нему на колени, и он некоторое время потакал ее рассказам о шалостях пятилетнего ребенка, а затем отправил ее собирать вещи. От разговоров у него болело горло, и сегодня он не слишком-то чувствовал себя любящим отцом.
  
  Снова оставшись один, он наблюдал, как тени вальсируют по лужайке.
  
  Собаки начали лаять сразу после одиннадцати. Затем, через некоторое время, они замолчали. Он встал, чтобы найти Нортона, который на кухне собирал лобзик с Трейси. "Телега для сена" в двух тысячах экземпляров. Одно из любимых произведений Ракель.
  
  - Ты проверил собак, Нортон?
  
  "Нет, босс".
  
  "Ну, черт возьми, сделай это".
  
  Он не часто ругался в присутствии ребенка; но он чувствовал, что готов взорваться. Нортон не выдержал. Когда он открыл заднюю дверь, Магуайр почувствовал запах дня. Было заманчиво выйти из дома. Но собаки залаяли так, что у него заколотилось в голове и покалывало ладони. Трейси с головой ушла в работу над головоломкой, ее тело напряглось в ожидании гнева отца. Он ничего не сказал, но сразу вернулся в гостиную.
  
  Из своего кресла он мог видеть Нортона, шагающего по лужайке. Собаки больше не издавали ни звука. Нортон исчез из виду за оранжереей. Долгое ожидание. Магуайр только начал волноваться, когда Нортон появился снова, посмотрел на дом, пожал плечами в ответ на Магуайра и заговорил. Магуайр отпер раздвижную дверь, распахнул ее и вышел во внутренний дворик. День встретил его: приятный.
  
  - Что ты говоришь? - обратился он к Нортону.
  
  "С собаками все в порядке", - ответил Нортон.
  
  Магуайр почувствовал, как его тело расслабилось. Конечно, с собаками все было в порядке; почему бы им немного не полаять, для чего еще они были нужны? Он был чертовски близок к тому, чтобы выставить себя дураком, описавшись в штаны только потому, что залаяли собаки. Он кивнул Нортону и вышел с патио на лужайку. "Прекрасный день", - подумал он. Ускорив шаг, он пересек лужайку и направился к оранжерее, где цвели его заботливо выращенные деревья бонсай. У дверей оранжереи его покорно ждал Нортон, роясь в карманах в поисках мятных леденцов.
  
  "Вы хотите, чтобы я был здесь, сэр?"
  
  "Нет".
  
  "Уверен?"
  
  "Конечно, - великодушно сказал он, - иди обратно и поиграй с ребенком".
  
  Нортон кивнул.
  
  "С собаками все в порядке", - снова сказал он.
  
  "Да".
  
  "Должно быть, их растревожил ветер".
  
  Дул ветер. Теплый, но сильный. Он шевелил ряд медных буков, окаймлявших сад. Они мерцали и показывали небу более бледную нижнюю сторону своих листьев, их движения вселяли уверенность в своей легкости и благородстве.
  
  Магуайр открыл оранжерею и шагнул в свое убежище. Здесь, в этом искусственном Эдеме, были его настоящие возлюбленные, взращенные на мясе и навозе каракатиц. Его можжевельник Сарджента, переживший суровые условия горы Ишизучи; его цветущая айва, его ель Еддо (Picea Jesoensis), его любимый карлик, которого он после нескольких неудачных попыток приучил цепляться за камень. Все красоты: все маленькие чудеса извивающегося ствола и ниспадающих игл, достойные его самого пристального внимания.
  
  Довольный, на время забыв о внешнем мире, он копошился среди своей флоры. Собаки дрались за обладание Ронни, как за игрушку. Они поймали его, когда он пробивал брешь в стене, и окружили его прежде, чем он смог сбежать, ухмыляясь, когда схватили его, разорвали и выплюнули. Он сбежал только потому, что Нортон приблизился и на мгновение отвлек их от ярости.
  
  Его тело было разорвано в нескольких местах после их нападения. Сбитый с толку, сосредоточившись, чтобы попытаться сохранить свою форму, он едва избежал быть замеченным Нортоном.
  
  Теперь он выполз из укрытия. Битва лишила его энергии, и саван разверзся, так что иллюзия субстанции была испорчена. Его живот был вспорот; левая нога почти оторвана. Пятен стало больше; к крови присоединились слизь и собачье дерьмо. Но воля, воля - вот и все. Он подошел так близко; сейчас было не время ослаблять хватку и позволять природе идти своим чередом. Он существовал в бунте против природы, таково было его состояние; и впервые в своей жизни (и смерти) он почувствовал душевный подъем. Быть неестественным: бросать вызов системе и здравомыслию, разве это было так плохо? Он был дерьмовым, окровавленным, мертвым и воскресшим в куске запачканной ткани; он был бессмыслицей. И все же ложь была. Никто не мог отрицать его существования, пока у него была воля к этому. Мысль была восхитительной: как будто он нашел новый смысл в слепом, глухом мире.
  
  Он увидел Магуайра в оранжерее и некоторое время наблюдал за ним. Враг был полностью поглощен своим хобби; он даже насвистывал Национальный гимн, ухаживая за своими цветущими питомцами. Ронни придвигался все ближе и ближе к стеклу, его голос был таким нежным стоном в слабеющем переплетении.
  
  Магуайр не слышал шелеста ткани на окне, пока лицо Ронни не прижалось к стеклу, черты лица были размазаны и деформированы. Он уронил ель Йеддо. Он разбился вдребезги на полу, его ветви были сломаны.
  
  Магуайр попытался закричать, но все, что он смог выдавить из своих голосовых связок, был сдавленный визг. Он бросился к двери, когда лицо, огромное от жажды мести, разбило стекло. Магуайр не совсем понял, что произошло дальше. То, как голова и тело, казалось, прошли сквозь разбитое стекло, бросая вызов физике, и снова собрались в его святилище, приняв форму человеческого существа.
  
  Нет, это был не совсем человек. У него был вид жертвы инсульта, его белая маска и белое тело обвисли с правой стороны, и он волочил за собой оторванную ногу, когда бросился на него.
  
  Он открыл дверь и отступил в сад. Существо последовало за ним, теперь оно заговорило, протянув к нему руки. - Магуайр... - Оно произнесло его имя таким мягким голосом, что, возможно, ему показалось.
  
  Но нет, оно заговорило снова.
  
  "Узнаешь меня, Магуайр?" - говорилось в нем.
  
  И, конечно же, он узнал, даже с его пораженными инсультом, вздымающимися чертами лица это явно был Ронни Гласс.
  
  "Стекло", - сказал он.
  
  "Да", - сказал призрак.
  
  - Я не хочу... - начал Магуайр, затем запнулся. Чего он не хотел? Говорить с этим ужасом, конечно. Знать, что он существует; это тоже. Больше всего умирать. "Я не хочу умирать". "Ты умрешь", - сказал призрак.
  
  Магуайр почувствовал порыв ветра, когда простыня полетела ему в лицо, или, возможно, это был ветер, который подхватил это бестелесное чудовище и набросил его на себя.
  
  Как бы то ни было, объятия пахли эфиром, дезинфицирующим средством и смертью. Льняные руки сжались вокруг него, широко раскрытое лицо было прижато к его лицу, как будто существо хотело поцеловать его.
  
  Инстинктивно Магуайр потянулся к нападавшему, и его руки нащупали прореху, проделанную собаками в саване. Его пальцы ухватились за открытый край ткани, и он потянул. Он был удовлетворен, услышав, как ткань рвется, и медвежьи объятия разжались. Саван дернулся в его руке, разжиженный рот открылся в беззвучном крике.
  
  Ронни испытывал агонию, которую, как ему казалось, он оставил позади вместе с плотью и костями. Но вот она снова: боль, боль, боль.
  
  Он отлетел от своего калеки, издавая все, что мог, крик, в то время как Магуайр, спотыкаясь, побрел прочь по лужайке с огромными глазами. Этот человек был близок к безумию, наверняка его разум был почти сломлен. Но этого было недостаточно. Он должен был убить ублюдка; это было его обещание самому себе, и он намеревался его сдержать.
  
  Боль не исчезла, но он пытался игнорировать ее, вкладывая всю свою энергию в преследование Магуайра по саду к дому. Но сейчас он был так слаб: ветер почти овладел им; порывы пронизывали его тело и подхватывали истрепанные внутренности. Он выглядел как истерзанный войной флаг, испачканный так, что его едва можно было узнать, и почти готов был закруглиться.
  
  Кроме, за исключением... Магуайр.
  
  Магуайр добрался до дома и захлопнул дверь. Простыня прижалась к окну, нелепо хлопая, ее льняные руки скребли стекло, ее почти потерянное лицо требовало мести.
  
  "Впусти меня, - сказал он, - я войду".
  
  Магуайр, спотыкаясь, попятился через комнату в коридор.
  
  "Ракель..."
  
  Где была эта женщина?
  
  "Ракель... ?
  
  "Ракель..."
  
  На кухне ее не было. Из гостиной донеслось пение Трейси. Он заглянул внутрь. Маленькая девочка была одна. Она сидела посреди комнаты, прижав наушники к ушам, и подпевала какой-то любимой песне.
  
  - Мамочка? - передразнил он ее.
  
  "Наверху", - ответила она, не снимая наушников.
  
  Наверху. Поднимаясь по лестнице, он услышал лай собак в саду. Что они делали? Что этот ублюдок делал?
  
  Ракель ... ? Его голос был таким тихим, что он едва мог слышать его сам. Это было так, как будто он преждевременно превратился в привидение в своем собственном доме.
  
  На лестничной площадке не было слышно шума.
  
  Он, спотыкаясь, вошел в ванную, облицованную коричневой плиткой, и включил свет. Это было лестно, и ему всегда нравилось смотреть на себя в этом. Мягкое сияние сглаживало признаки возраста. Но теперь оно отказывалось лгать. У него было лицо старого и преследуемого человека.
  
  Он распахнул шкаф для проветривания и порылся среди теплых полотенец. Вот! пистолет, уютно устроившийся в душистом уюте, спрятанный только на крайний случай. От соприкосновения у него потекли слюнки. Он схватил пистолет и проверил его. Все в рабочем состоянии. Это оружие однажды сбило Гласса с ног и могло сделать это снова. И снова. И снова.
  
  Он открыл дверь спальни.
  
  "Ракель"...
  
  Она сидела на краю кровати, а Нортон был зажат у нее между ног. Оба были еще одеты, одна из роскошных грудей Ракель дразнила из лифчика и прижималась к податливому рту Нортона. Она огляделась, онемев, как всегда, не понимая, что натворила.
  
  Не раздумывая, он выстрелил.
  
  Пуля нашла ее с открытым ртом, как всегда безглотной, и проделала значительную дыру в ее шее. Нортон выбрался из машины, он не был некрофилом, и подбежал к окну. Было неясно, что именно он задумал. Бегство было невозможно.
  
  Следующая пуля попала Нортону в середину спины и прошла сквозь его тело, пробив окно.
  
  Только тогда, когда ее возлюбленный был мертв, Ракель рухнула обратно на кровать, ее грудь была забрызгана, ноги широко раскинуты. Магуайр наблюдал за ее падением. Домашняя непристойность не вызывала у него отвращения; это было вполне терпимо. Грудь, кровь, рот, потерянная любовь и все такое; это было вполне, вполне терпимо. Возможно, он становился бесчувственным.
  
  Он выронил пистолет.
  
  Собаки перестали лаять.
  
  Он выскользнул из комнаты на лестничную площадку, тихо прикрыв дверь, чтобы не потревожить ребенка.
  
  Нельзя беспокоить ребенка. Поднимаясь по лестнице, он увидел обаятельное лицо своей дочери, смотревшей на него снизу вверх.
  
  "Папа".
  
  Он уставился на нее с озадаченным выражением лица.
  
  Кто-то стоял у двери. Я видел, как они проходили мимо окна.'
  
  Он начал неуверенно спускаться по лестнице, медленно, по одной за раз, подумал он. "Я открыл дверь, но там никого не было". Стена. Должно быть, это Стена. Он бы знал, что делать для лучшего. - Это был высокий мужчина?
  
  "Я не разглядел его как следует, папа. Только его лицо. Он был еще белее тебя".
  
  Дверь! О Господи, дверь! Если бы она оставила ее открытой. Слишком поздно.
  
  Незнакомец вошел в холл, и его лицо растянулось в подобии улыбки, которая, по мнению Магуайра, была худшей вещью, которую он когда-либо видел.
  
  Это была не Стена.
  
  Уолл был из плоти и крови: посетитель был тряпичной куклой. Уолл был мрачным человеком; этот улыбался. Уолл был жизнью, законом и порядком. Эта штука такой не была.
  
  Конечно, это было Стекло.
  
  Магуайр покачал головой. Девочка, не видевшая предмета, колеблющегося в воздухе позади нее, неправильно поняла.
  
  "Что я сделала не так?" - спросила она.
  
  Ронни проплыл мимо нее вверх по лестнице, теперь больше похожий на тень, чем на что-либо отдаленно напоминающее человека, за ним волочились обрывки одежды. У Магуайр не было ни времени сопротивляться, ни воли, чтобы сделать это. Он открыл рот, чтобы сказать что-нибудь в защиту своей жизни, но Ронни засунул оставшуюся руку, намотанную на льняную веревку, Магуайру в горло. Магуайр поперхнулся, но Ронни проскользнул дальше, мимо его протестующего надгортанника, прокладывая неровный путь по пищеводу в желудок Магуайра. Магуайр почувствовал это там, чувство сытости, которое было похоже на переедание, за исключением того, что оно извивалось в середине его тела, царапая стенки желудка и цепляясь за подкладку. Все произошло так быстро, что Магуайр не успел умереть от удушья. В любом случае, он, возможно, хотел пойти этим путем, каким бы ужасным это ни было. Вместо этого он почувствовал, как рука Ронни судорожно сжимает его живот, проникая глубже, чтобы как следует сжать толстую и двенадцатиперстную кишки. И когда рука собрала все, что могла удержать, этот придурок вытащил свою руку.
  
  Уход был быстрым, но для Магуайра этому моменту, казалось, не будет конца. Он согнулся пополам, когда началось потрошение, чувствуя, как внутренности поднимаются к горлу, выворачивая его наизнанку. Его свет погас через горло в потоке жидкости, кофе, крови, кислоты.
  
  Ронни потянул за кишки и потащил Магуайра, его опустошенное туловище опрокидывалось само по себе, к вершине лестницы. Ведомый куском собственных внутренностей, Магуайр добрался до верхней ступеньки и рухнул вперед. Ронни ослабил хватку, и Магуайр упал с головой, обмотанной кишками, к подножию лестницы, где все еще стояла его дочь.
  
  Судя по выражению ее лица, она нисколько не встревожилась; но Ронни знала, что детей так легко обмануть.
  
  Завершив работу, он начал спускаться по лестнице, пошатываясь, разжимая руку и тряся головой, пытаясь вернуть себе хоть каплю человеческого облика. Усилие сработало. К тому времени, когда он добрался до девочки у подножия лестницы, он был в состоянии предложить ей что-то очень похожее на человеческое прикосновение. Она не ответила, и все, что он мог сделать, это уйти и надеяться, что со временем она забудет.
  
  Как только он ушел, Трейси поднялась наверх, чтобы найти свою мать. Ракель не реагировала на ее вопросы, как и мужчина на ковре у окна. Но было в нем что-то такое, что очаровывало ее. Толстая красная змея, выползающая из его брюк. Это рассмешило ее, это была такая глупая мелочь.
  
  Девушка все еще смеялась, когда появился Уолл из Ярда, как обычно, с опозданием. Хотя, наблюдая за танцами смерти, на которые вскочил дом, он, в целом, был рад, что опоздал на ту конкретную вечеринку.
  
  В "Исповеди святой Марии Магдалины" плащаница Ронни Гласса была испорчена до неузнаваемости. В нем осталось очень мало чувств, только желание, настолько сильное, что он знал, что не сможет долго сопротивляться, отпустить это израненное тело. Это сослужило ему хорошую службу; ему не на что было жаловаться. Но теперь он запыхался. Он больше не мог оживлять неодушевленное. Однако он хотел исповедаться, очень сильно хотел исповедаться. Рассказать Отцу, рассказать Сыну, рассказать Святому Духу, какие грехи он совершил, о которых мечтал, к которым стремился. Выход был только один: если отец Руни не придет к нему, тогда он пойдет к отцу Руни.
  
  Он открыл дверь исповедальни. Церковь была почти пуста. Наступил вечер, догадался он, и у кого было время зажигать свечи, когда нужно было приготовить еду, купить любовь, прожить жизнь? Только греческий флорист, молящийся в проходе за оправдание своих сыновей, увидел, как плащаница, шатаясь, направилась из Исповедальни к двери ризницы. Это было похоже на какого-то придурковатого подростка с накинутой на голову грязной простыней. Флорист ненавидел такое безбожное поведение - посмотрите, к чему это привело его детей - он хотел немного поколотить ребенка и научить его не изображать глупых попрошаек в Доме Господнем.
  
  - Эй, ты! - сказал он слишком громко.
  
  Саван повернулся и посмотрел на флориста, его глаза были похожи на две дырочки, вдавленные в теплое тесто. Лицо призрака было таким печальным, что слова замерли на губах флориста.
  
  Ронни подергал ручку двери ризницы. Грохот ни к чему не привел. Дверь была заперта. Изнутри донесся запыхавшийся голос: "Кто там?" Это говорил отец Руни. Ронни попытался ответить, но слова не шли с языка. Все, что он мог, это хрипеть, как любой достойный призрак. "Кто это?" - снова спросил добрый Отец, немного нетерпеливо. "Исповедуй меня, - хотел сказать Ронни, - исповедуй меня, ибо я согрешил".
  
  Дверь оставалась закрытой. Внутри отец Руни был занят. Он делал фотографии для своей частной коллекции; его объектом была его любимая женщина по имени Натали. Дочь порока, кто-то сказал ему, но он не мог в это поверить. Она была слишком услужливой, слишком ангельской и наматывала четки на свою дерзкую грудь, как будто только что вышла из монастыря.
  
  Дергание ручки прекратилось. Хорошо, подумал отец Руни. Они вернутся, кем бы они ни были. Ничего особенного. Отец Руни ухмыльнулся женщине. Губы Натали надулись в ответ.
  
  В церкви Ронни добрался до алтаря и преклонил колени. Тремя рядами дальше флорист закончил молитву, возмущенный этим осквернением. Мальчик был явно пьян, судя по тому, как он шатался, мужчину не испугала посмертная маска цвета двух пенсов. Проклиная осквернителя на древнегреческом, он набросился на призрака, когда тот преклонил колени перед алтарем.
  
  Под простыней ничего не было: совсем ничего.
  
  Флорист почувствовал, как живая ткань дернулась в его руке, и с тихим вскриком выронил ее. Затем он попятился по проходу, крестясь взад и вперед, взад и вперед, как сумасшедшая вдова. В нескольких ярдах от дверей церкви он поджал хвост и побежал.
  
  Плащаница лежала там, где ее бросил флорист. Ронни, задержавшись на складках, подняла взгляд от смятой груды на великолепие алтаря. Она сияла даже в полумраке освещенного свечами помещения, и, тронутый ее красотой, он был рад оставить эту иллюзию позади. Нераскаянный, но и не боящийся осуждения, его дух уполз прочь.
  
  Примерно через час отец Руни отпер ризницу, вывел целомудренную Натали из церкви и запер входную дверь. На обратном пути он заглянул в Исповедальню, чтобы проверить, не прячутся ли дети. Пусто, вся церковь была пуста. Святая Мария Магдалина была забытой женщиной.
  
  Пока он, насвистывая, возвращался в ризницу, ему на глаза попался саван Ронни Гласса. Он лежал, распростертый на ступенях алтаря, жалкой грудой поношенной ткани. Идеально, подумал он, беря ее в руки. На полу ризницы были какие-то неприличные пятна. Просто работа по их вытиранию.
  
  Он понюхал ткань, ему нравилось нюхать. От нее пахло тысячей вещей. Эфиром, потом, собаками, внутренностями, кровью, дезинфицирующим средством, пустыми комнатами, разбитыми сердцами, цветами и потерей. Завораживающе. "Вот в чем прелесть прихода Сохо", - подумал он. Каждый день что-то новое. Тайны на пороге, на ступеньках алтаря. Преступлений так много, что понадобился бы океан Святой воды, чтобы смыть их. Порок продается на каждом углу, если бы вы знали, где искать.
  
  Он сунул саван под мышку.
  
  "Держу пари, тебе есть что рассказать", - сказал он, гася свечи слишком горячими пальцами, чтобы почувствовать пламя.
  
  
      Козлы отпущения
  
  
  Это был не настоящий остров, на который нас вынесло приливом, это была безжизненная груда камней. Называть такую горбатую кучу дерьма островом - лесть. Острова - это оазисы в море: зеленые и изобильные. Это заброшенное место: ни тюленей в воде вокруг него, ни птиц в воздухе над ним. Я не вижу смысла в подобном месте, за исключением того, что вы могли бы сказать о нем: "Я увидел сердце пустоты и выжил".
  
  "Этого нет ни на одной из карт", - сказал Рэй, изучая карту Внутренних Гебридских островов и водя ногтем по тому месту, где, по его расчетам, мы должны были находиться. Как он и сказал, это было пустое место на карте, просто бледно-голубое море без малейшего пятнышка, указывающего на существование этой скалы. Тогда это проигнорировали не только тюлени и птицы, но и составители чартов. Рядом с пальцем Рэя были одна или две стрелки, отмечающие течения, которые должны были нести нас на север: крошечные красные дротики на бумажном океане. Остальное, как и внешний мир, было пустынно.
  
  Джонатан, конечно, ликовал, когда обнаружил, что этого места даже нет на карте; казалось, он мгновенно почувствовал себя оправданным. Вина за то, что мы оказались здесь, больше не на нем, а на составителях карт: он не собирался нести ответственность за то, что нас выбросило на берег, если курган даже не был отмечен на картах. Извиняющееся выражение, которое было на его лице с момента нашего незапланированного прибытия, сменилось выражением самодовольства.
  
  "Ты не можешь избежать места, которого не существует, не так ли?" - торжествующе воскликнул он. "Я имею в виду, сможешь ли ты?" - "Ты мог бы воспользоваться глазами, которые дал тебе Бог", - бросил ему в ответ Рэй; но Джонатан не собирался поддаваться разумной критике.
  
  "Это было так неожиданно, Рэймонд", - сказал он. "Я имею в виду, в этом тумане у меня не было ни единого шанса. Это было над нами, прежде чем я осознал это".
  
  Это было неожиданно, тут двух слов быть не может. Я готовил завтрак на камбузе, что стало моей обязанностью, поскольку ни Анджела, ни Джонатан не проявили никакого энтузиазма по отношению к этой задаче, когда корпус "Эммануэль" заскрежетал по гальке, а затем, покачиваясь, выбрался на каменистый берег. На мгновение воцарилась тишина, затем начались крики. Я выбрался из камбуза и обнаружил Джонатана, стоящего на палубе, застенчиво улыбающегося и размахивающего руками, чтобы показать свою невиновность.
  
  - Прежде чем ты спросишь, - сказал он, - я не знаю, как это произошло. Минуту назад мы просто плыли по течению ...
  
  "О, Иисус Христос, чертовски Могущественный", - Рэй выбирался из каюты, натягивая при этом джинсы, и выглядел гораздо хуже для ночи, проведенной на койке с Анджелой. Я имел сомнительную честь слушать ее оргазмы всю ночь; она, безусловно, была требовательной. Джонатан снова начал свою защитительную речь с самого начала: "Прежде чем ты спросишь ...", но Рэй заставил его замолчать несколькими отборными оскорблениями. Я отступил вглубь камбуза, пока на палубе бушевал спор. Мне доставило немалое удовлетворение услышать, как Джонатана оскорбили; я даже надеялся, что Рэй потеряет хладнокровие настолько, чтобы разбить этот идеальный крючковатый нос.
  
  Камбуз представлял собой помойное ведро. Завтрак, который я готовила, был разбросан по полу, и я оставила его там: яичные желтки, окорок и французские тосты застыли в лужицах пролитого жира. Это была вина Джонатана; пусть он во всем разбирается. Я налил себе стакан грейпфрутового сока, подождал, пока утихнут взаимные обвинения, и вернулся наверх.
  
  Прошло всего два часа после рассвета, и туман, скрывший этот остров от Джонатана, все еще закрывал солнце. Если бы сегодняшний день был хоть немного похож на предыдущую неделю, к полудню на палубе было бы слишком жарко, чтобы ступать по ней босиком, но сейчас, когда туман все еще был густым, мне было холодно в одном нижнем белье от бикини. Во время плавания среди островов не имело большого значения, во что ты была одета. Тебя никто не видел. Я загорела лучше, чем когда-либо. Но этим утром холод заставил меня спуститься вниз и поискать свитер. Ветра не было: с моря поднимался холод. Я подумал, что там, внизу, всего в нескольких ярдах от пляжа, все еще ночь; безграничная ночь.
  
  Я натянул свитер и вернулся на палубу. Карты были разложены, и Рэй склонился над ними. Его голая спина шелушилась от избытка солнца, и я могла видеть залысину, которую он пытался скрыть в своих грязно-желтых кудрях. Джонатан смотрел на пляж и поглаживал нос.
  
  "Господи, что за место", - сказал я.
  
  Он взглянул на меня, пытаясь улыбнуться. У него была иллюзия, бедный Джонатан, что его лицо может очаровать черепаху, вынутую из панциря, и, справедливости ради, было несколько женщин, которые таяли, стоило ему только взглянуть на них. Я не была одной из них, и это его раздражало. Я всегда считала его еврейскую внешность слишком пресной, чтобы быть красивой. Мое безразличие было для него красной тряпкой.
  
  Голос, сонный и надутый, донесся с нижней палубы. Богоматерь Койки наконец проснулась: пришло время для ее позднего появления, когда она появлялась, застенчиво обматывая полотенцем свою наготу. Ее лицо распухло от слишком большого количества красного вина, а волосы нуждались в расчесывании. Тем не менее, она включила сияние, широко раскрыв глаза, Ширли Темпл с декольте.
  
  "Что происходит, Рэй? Где мы?"
  
  Рэй не поднял глаз от своих вычислений, чем заслужил недовольный взгляд.
  
  "У нас чертовски ужасный навигатор, вот и все", - сказал он. Я даже не знаю, что произошло", - запротестовал Джонатан, явно надеясь на проявление сочувствия со стороны Анджелы. Ничего подобного не последовало.
  
  "Но где мы?" - снова спросила она.
  
  "Доброе утро, Анджела", - сказал я; меня тоже проигнорировали.
  
  "Это остров?" - спросила она.
  
  "Конечно, это остров: я просто пока не знаю, какой именно", - ответил Рэй.
  
  "Возможно, это Барра", - предположила она.
  
  Рэй скривился. - Мы далеко от Барры, - сказал он. - Если ты просто позволишь мне вернуться по нашим следам...
  
  Вернуться по нашим следам в море? Просто зацикленность Рэя на Иисусе, подумала я, оглядываясь на пляж. Невозможно было угадать, насколько большим было это место, туман стирал пейзаж через сотню ярдов. Возможно, где-то за этой серой стеной было человеческое жилье.
  
  Рэй, найдя пустое место на карте, где мы предположительно застряли, спустился на берег и критически осмотрел носовую часть. Больше для того, чтобы убраться с дороги Анджелы, чем для чего-либо другого, я спустился вниз, чтобы присоединиться к нему. Круглые камни пляжа были холодными и скользкими для моих босых подошв. Рэй провел ладонью по борту "Эммануэль", почти лаская, затем присел, чтобы осмотреть повреждения на носу. "Я не думаю, что мы в яме, - сказал он, - но я не могу быть уверен."Мы уплывем во время прилива, - сказал джонатан, позируя на носу, уперев руки в бедра. - Не потеем, - подмигнул мне он, - совсем не потеем".
  
  "Неужели наше дерьмо уплывет!" - рявкнул Рэй. Посмотри сам. '
  
  "Тогда мы позовем кого-нибудь помочь нам выбраться". Уверенность Джонатана была непоколебимой.
  
  "И ты, черт возьми, вполне можешь позвать кого-нибудь, придурок".
  
  "Конечно, почему бы и нет? Подождите час или около того, пока туман рассеется, а я прогуляюсь, поищу кого-нибудь на помощь".
  
  Он неторопливо удалился. Я поставлю кофе, - вызвалась Анджела.
  
  Зная ее, на приготовление этого напитка ушел бы час. Было время прогуляться.
  
  Я пошел по пляжу.
  
  "Не заходи слишком далеко, любимая", - крикнул Рэй.
  
  "Нет".
  
  Любовь, сказал он. Простое слово; он ничего не имел в виду. Солнце стало теплее, и на ходу я сняла свитер. Мои обнаженные груди уже были коричневыми, как два ореха, и, как мне показалось, примерно такими же большими. И все же нельзя иметь все. По крайней мере, у меня в голове было два нейрона, которые можно было тереть друг о друга, чего нельзя было сказать об Анджеле; у нее были сиськи как дыни, а мозг, который посрамил бы мула.
  
  Солнце все еще не пробивалось как следует сквозь туман. Он просачивался на остров прерывисто, и его свет сглаживал все, лишая место цвета или веса, превращая море, камни и мусор на пляже в один выцветший серый цвет, цвет переваренного мяса.
  
  Всего через сотню ярдов что-то в этом месте начало меня угнетать, поэтому я повернул назад. Справа от меня крошечные, шепелявящие волны подкрадывались к берегу и с усталым плеском разбивались о камни. Здесь нет величественных катков: только ритмичный плеск, плеск, плеск истощенного прилива. Я уже возненавидел это место.
  
  Вернувшись на лодку, Рэй пытался включить радио, но по какой-то причине все, что он мог получить, было сплошным белым шумом на всех частотах. Он некоторое время проклинал это, затем сдался. Через полчаса подали завтрак, хотя нам пришлось довольствоваться сардинами, консервированными грибами и остатками французских тостов. Анджела сервировала это угощение со своим обычным апломбом, выглядя так, словно совершала второе чудо с хлебами и рыбой. Насладиться едой было практически невозможно; воздух, казалось, уносил весь вкус прочь.
  
  - Забавно, не правда ли... - начал Джонатан.
  
  "Уморительно", - сказал Рэй.
  
  ' - нет противотуманных клаксонов. Туман, но нет клаксонов. Даже звука мотора не слышно; странно.'
  
  Он был прав. Полная тишина окутала нас, влажная и удушающая тишина. Если бы не извиняющийся плеск волн и звук наших голосов, мы с таким же успехом могли бы быть глухими.
  
  Я сидел на корме и смотрел в пустынное море. Оно по-прежнему было серым, но солнце начало окрашивать его в другие цвета: темно-зеленый и, более глубокий, сине-фиолетовый. Под лодкой я мог видеть покачивающиеся пряди водорослей и волосы Мэйден, игрушки прилива. Это выглядело привлекательно: и все было лучше, чем кисловатая атмосфера на "Эммануэль".
  
  "Я собираюсь поплавать", - сказал я.
  
  "Я бы не стал, любимая", - ответил Рэй.
  
  "Почему бы и нет?"
  
  "Течение, которое выбросило нас сюда, должно быть, довольно сильное, ты же не хочешь попасть в него".
  
  "Но прилив все еще начинается: меня всего лишь вынесло бы обратно на пляж".
  
  "Ты не знаешь, какие там встречные течения. Даже водовороты: они довольно распространены. Засасывает тебя вниз в мгновение ока".
  
  Я снова посмотрел на море. Оно выглядело достаточно безобидно, но потом я прочитал, что это коварные воды, и передумал.
  
  Анджела немного надулась, потому что никто не доел ее безупречно приготовленный завтрак. Рэй подыгрывал ей. Ему нравилось нянчиться с ней, позволять ей играть в чертовски глупые игры. Меня от этого тошнило.
  
  Я спустился вниз, чтобы помыть посуду, и выплеснул помои из иллюминатора в море. Они затонули не сразу. Они плавали маслянистым пятном, недоеденные грибы и кусочки сардин подпрыгивали на поверхности, как будто кого-то вырвало в море. Пища для крабов, если бы какой-нибудь уважающий себя краб снизошел до того, чтобы жить здесь.
  
  Джонатан присоединился ко мне на камбузе, очевидно, все еще чувствуя себя немного глупо, несмотря на браваду. Он стоял в дверях, пытаясь поймать мой взгляд, пока я наливала в миску холодной воды и без особого энтузиазма споласкивала жирные пластиковые тарелки. Все, чего он хотел, это услышать, что я не думаю, что это его вина, и да, конечно, он был кошерным Адонисом. Я ничего не сказал. "Вы не возражаете, если я помогу?" - сказал он. "На самом деле здесь нет места для двоих", - сказал я ему, стараясь, чтобы это не прозвучало слишком пренебрежительно. Тем не менее он вздрогнул: весь этот эпизод задел его самооценку сильнее, чем я предполагал, несмотря на то, что он расхаживал с важным видом.
  
  "Послушай, - мягко сказал я, - почему бы тебе не вернуться на палубу: погреться на солнце, пока не стало слишком жарко?"
  
  "Я чувствую себя дерьмово", - сказал он. "Это был несчастный случай".
  
  "Полное дерьмо".
  
  "Как ты и сказал, мы уплывем с приливом".
  
  Он вышел из дверного проема и спустился на камбуз; его близость вызывала у меня почти клаустрофобию. Его тело было слишком большим для этого пространства: слишком загорелым, слишком напористым. "Я сказал, что здесь нет места, Джонатан". Он положил руку мне на затылок, и вместо того, чтобы стряхнуть ее, я оставила ее там, мягко массируя мышцы. Я хотела сказать ему, чтобы он оставил меня в покое, но вялость этого места, казалось, проникла в мой организм. Другая его рука лежала ладонью вниз на моем животе, двигаясь к груди. Мне было безразлично это служение: если он хотел этого, он мог это получить.
  
  На верхней палубе Анджела задыхалась в припадке хихиканья, почти задыхаясь от своей истерики. Я мог видеть ее мысленным взором, как она запрокидывает голову, встряхивая распущенными волосами. Джонатан расстегнул свои шорты и позволил им упасть. Дар его крайней плоти Богу был сделан аккуратно; его эрекция была настолько гигиенична в своем энтузиазме, что, казалось, не могла причинить ни малейшего вреда. Я позволила его губам прильнуть к моим, позволила его языку исследовать мои десны, настойчивому, как палец дантиста. Он сдвинул мое бикини достаточно далеко, чтобы получить доступ, неловко устроился сам, затем надавил.
  
  Позади него скрипнула лестница, и я посмотрела через его плечо как раз вовремя, чтобы увидеть Рэя, склонившегося над люком и уставившегося вниз на ягодицы Джонатана и на сплетение наших рук. Интересно, видел ли он, что я ничего не чувствовала; понимал ли он, что я делала это бесстрастно и могла почувствовать только укол желания, если бы подставила его голову, его спину, его член Джонатану? Он беззвучно сошел с лестницы; прошло мгновение, в течение которого Джонатан сказал, что любит меня, затем я услышала, как снова зазвучал смех Анджелы, когда Рэй описывал то, чему он только что был свидетелем. Пусть эта сучка думает все, что ей заблагорассудится: мне было все равно.
  
  Джонатан все еще работал надо мной обдуманными, но невдохновленными движениями, с хмурым выражением лица, как у школьника, пытающегося решить какое-то невыполнимое уравнение. Разрядка наступила без предупреждения, о чем свидетельствовали только усиление его хватки за мои плечи и то, что он нахмурился еще сильнее. Его толчки замедлились и прекратились; на мгновение его взволнованные глаза встретились с моими. Я хотела поцеловать его, но он потерял всякий интерес. Он все еще сильно отстранялся, морщась. - Я всегда чувствителен, когда кончаю, - пробормотал он, натягивая шорты. "Тебе это пошло на пользу?"
  
  Я кивнул. Это было смешно; все это было смешно. Застряла у черта на куличках с этим двадцатишестилетним мальчиком, Анджелой и мужчиной, которому было все равно, жива я или умерла. Но, возможно, и мне тоже.
  
  Я без всякой причины подумал о морских помоях, которые плавают на волнах, ожидая, когда их подхватит следующая волна.
  
  Джонатан уже ретировался вверх по лестнице. Я сварила кофе, стоя и глядя в иллюминатор, чувствуя, как он высыхает до перламутровой гофрированности на внутренней стороне моего бедра.
  
  К тому времени, как я сварила кофе, Рэй и Анджела ушли гулять по острову, очевидно, в поисках помощи.
  
  Джонатан сидел на моем месте на корме, вглядываясь в туман. Я сказал это скорее для того, чтобы нарушить тишину, чем для того, чтобы что-то сказать:
  
  "Я думаю, что это немного поднялось".
  
  "Правда?"
  
  Я ставлю кружку с черным кофе рядом с ним.
  
  Спасибо.'
  
  "Где остальные?"
  
  "Исследование".
  
  Он оглянулся на меня, в его глазах было замешательство.
  
  "Я все еще чувствую себя дерьмово".
  
  Я заметил бутылку джина на палубе рядом с ним.
  
  "Рановато для выпивки, не так ли?"
  
  "Хочешь немного?"
  
  "Еще даже не одиннадцать".
  
  "Кого это волнует?"
  
  Он указал на море. - Следуй за моим пальцем, - сказал он.
  
  Я перегнулся через его плечо и сделал, как он просил.
  
  "Нет, ты смотришь не туда. Следи за моим пальцем - видишь?"
  
  "Ничего".
  
  "На краю тумана. Он появляется и исчезает. Вот! Снова!"
  
  Я действительно видел что-то в воде, в двадцати или тридцати ярдах от кормы "Эммануэль". Коричневое, сморщенное, переворачивающееся.
  
  "Это печать", - сказал я.
  
  "Я так не думаю".
  
  "Солнце прогревает море. Они, вероятно, заходят погреться на мелководье".
  
  "Это не похоже на тюленя. Оно забавно перекатывается ..."
  
  "Может быть , обломки ... "
  
  "Могло быть".
  
  Он сделал большой глоток из бутылки.
  
  "Оставь немного на вечер".
  
  "Да, мать".
  
  Несколько минут мы сидели в тишине. Только волны набегали на пляж. Шлеп. Шлеп. Шлеп.
  
  Время от времени печать, или что бы это ни было, всплывала на поверхность, сворачивалась и снова исчезала.
  
  Еще час, подумал я, и начнется отлив. Унесет нас от этой маленькой запоздалой мысли о творении.
  
  "Эй!" - доносится издалека голос Анджелы. "Эй, ребята!"
  
  Ребята, она нам позвонила.
  
  Джонатан встал, поднеся руку к лицу, защищаясь от яркого света залитой солнцем скалы. Теперь было намного ярче: и становилось все жарче.
  
  "Она машет нам рукой", - сказал он без всякого интереса.
  
  "Пусть она помашет".
  
  "Вы, ребята!" - завизжала она, размахивая руками. Джонатан сложил ладони рупором у рта и прокричал что-то в ответ.:
  
  "Чего-ты-хочешь?"
  
  "Подойди и посмотри", - ответила она.
  
  "Она хочет, чтобы мы пришли и посмотрели".
  
  "Я слышал".
  
  "Давай, - сказал он, - терять нечего".
  
  Я не хотела двигаться, но он поднял меня за руку. Спорить не стоило. Его дыхание было обжигающим.
  
  Нам было трудно подниматься по пляжу. Камни были не мокрыми от морской воды, а покрыты скользкой пленкой серо-зеленых водорослей, похожей на пот на черепе. Джонатану было еще труднее перебираться через пляж, чем мне. Дважды он терял равновесие и тяжело падал на спину, ругаясь. Вскоре его шорты приобрели грязно-оливковый цвет, а там, где виднелись ягодицы, появилась дыра.
  
  Я не была балериной, но мне удалось пройти это, шаг за шагом, стараясь избегать больших камней, чтобы, если я поскользнусь, мне не пришлось далеко падать.
  
  Через каждые несколько ярдов нам приходилось преодолевать полосу вонючих водорослей. Я смог перепрыгнуть через них с разумной элегантностью, но Джонатан, разозленный и неуверенный в своем равновесии, перемахнул через них, его голые ноги полностью утопали в грязи. Это были не просто водоросли: на любой пляж выбросило обычный мусор: битые бутылки, ржавеющие банки из-под кока-колы, покрытые пеной пробки, комки смолы, фрагменты крабов, бледно-желтый durex. А по этим вонючим кучам мусора ползали голубые мухи с толстыми глазами длиной в дюйм. Их сотни, карабкающихся по дерьму и друг по другу, жужжащих, чтобы быть живыми, и живых, чтобы быть жужжащими.
  
  Это была первая жизнь, которую мы увидели.
  
  Я изо всех сил старался не упасть ничком, когда переступал через одну из этих полос водорослей, когда слева от меня началась небольшая лавина из гальки. Три, четыре, пять камней, перепрыгивая друг через друга, летели к морю, приводя в движение еще дюжину камней при своем прыжке.
  
  Видимой причины для такого эффекта не было.
  
  Джонатан даже не потрудился поднять взгляд; ему было слишком трудно оставаться в вертикальном положении.
  
  Лавина остановилась: энергия иссякла. Затем еще одна: на этот раз между нами и морем. Прыгающие камни: на этот раз крупнее, чем в прошлый, и набирают большую высоту по мере прыжка.
  
  Последовательность была длиннее, чем раньше: он ударял камнем о камень, пока в конце танца несколько камешков не достигли моря.
  
  Плюх.
  
  Мертвый шум.
  
  Хлоп. Хлоп.
  
  Рэй появился из-за одного из больших валунов на высоте пляжа, сияя, как гагара.
  
  На Марсе есть жизнь, - крикнул он и нырнул туда, откуда пришел. Еще несколько опасных мгновений, и мы добрались до него, от пота волосы прилипли ко лбу, как кепки.
  
  Джонатан выглядел немного больным.
  
  "Что в этом такого?" - требовательно спросил он.
  
  - Посмотри, что мы нашли, - сказал Рэй и повел нас за валуны.
  
  Первый шок.
  
  Как только мы поднялись на вершину пляжа, то увидели другую сторону острова. Там был такой же унылый пляж, а затем море. Ни жителей, ни лодок, никаких признаков человеческого существования. Все это место не могло быть больше полумили в поперечнике: едва ли со спину кита.
  
  Но здесь была какая-то жизнь; это было вторым потрясением.
  
  В кольце больших голых валунов, венчавших остров, находился огороженный комплекс. Столбы гнили на соленом воздухе, но вокруг них и между ними был намотан клубок ржавой колючей проволоки, образовавший примитивный загон. Внутри загона был участок жесткой травы, и на этой жалкой лужайке стояли три овцы. И Анджела.
  
  Она стояла в исправительной колонии, гладила одного из заключенных и ворковала в его пустое лицо.
  
  - Овцы, - торжествующе произнесла она.
  
  Джонатан был там раньше меня со своим отрывистым замечанием: "Ну и что?"
  
  "Ну, это странно, не так ли?" - сказал Рэй. Три овцы посреди такого маленького места, как это?"
  
  "По-моему, они выглядят неважно", - сказала Анджела.
  
  Она была права. Животным было хуже из-за воздействия стихии; их глаза были липкими от вещества, а шерсть свисала со шкур узловатыми комками, обнажая тяжело дышащие бока. Один из них рухнул на колючую проволоку и, казалось, не мог снова выпрямиться, то ли слишком истощенный, то ли слишком больной.
  
  "Это жестоко", - сказала Анджела.
  
  Я вынужден был согласиться: запирать этих существ, не имея ничего, кроме нескольких травинок, чтобы пожевать, и потрепанной жестяной ванны со стоячей водой, чтобы утолить их жажду, казалось настоящим садизмом.
  
  "Странно, не правда ли?" - спросил Рэй.
  
  "Я порезал ногу". Джонатан сидел на корточках на вершине одного из более плоских валунов, разглядывая внутреннюю сторону своей правой ступни.
  
  На пляже есть стекло, - сказал я, обменявшись отсутствующим взглядом с одной из овец.
  
  Они такие тупоголовые, - сказал Рэй. "Натуралы от природы".
  
  Любопытно, что они не выглядели такими уж недовольными своим состоянием, их взгляды были философскими. Их глаза говорили: я всего лишь овца, я не ожидаю, что ты будешь любить меня, заботиться обо мне, оберегать меня, разве что ради своего желудка. Не было ни сердитых баас, ни топота разочарованных копыт.
  
  Всего три серые овцы, ожидающие смерти.
  
  Рэй потерял интерес к бизнесу. Он брел обратно по пляжу, пиная перед собой жестянку. Она гремела и подпрыгивала, напоминая мне о камнях.
  
  "Мы должны выпустить их на свободу", - сказала Анджела.
  
  Я проигнорировал ее; что такое свобода в таком месте, как это? Она настаивала: "Ты не думаешь, что мы должны?"
  
  "Нет".
  
  Они умрут.'
  
  "Кто-то поместил их сюда не просто так".
  
  "Но они умрут".
  
  Они умрут на пляже, если мы их выпустим. Для них нет еды.'
  
  "Мы их накормим".
  
  - Французские тосты и джин, - предложил Джонатан, отковыривая осколок стекла от подошвы.
  
  "Мы не можем просто оставить их".
  
  "Это не наше дело", - сказал я. Все это становилось скучным. Три овцы. Кого волновало, живы они или -
  
  Я думал то же самое о себе часом ранее. У нас было кое-что общее, у овец и у меня.
  
  У меня разболелась голова.
  
  Они умрут, - захныкала Анджела в третий раз.
  
  "Ты глупая сука", - сказал ей Джонатан. Замечание было сделано без злого умысла: он сказал это спокойно, как констатацию простого факта.
  
  Я не смог сдержать ухмылки.
  
  - Что? - Она выглядела так, словно ее укусили.
  
  "Тупая сука", - повторил он. "Б-И-Т-К-Х."
  
  Анджела покраснела от гнева и смущения и повернулась к нему. - Из-за тебя мы застряли здесь, - сказала она, скривив губы.
  
  Неизбежное обвинение. Слезы в ее глазах. Уязвленная его словами. .
  
  "Я сделал это намеренно", - сказал он, плюнув на пальцы и втирая слюну в порез. "Я хотел посмотреть, сможем ли мы оставить тебя здесь".
  
  "Ты пьян".
  
  "И ты глуп. Но утром я буду трезв".
  
  Старые линии все еще оставляли свой след.
  
  Опередив Рэя, Анджела пошла по пляжу вслед за Рэем, пытаясь сдержать слезы, пока она не скрылась из виду. Я почти почувствовал к ней симпатию. Когда дело доходило до словесных перепалок, она была легкой добычей.
  
  "Ты ублюдок, когда хочешь им быть", - сказал я Джонатану; он просто смотрел на меня остекленевшими глазами.
  
  "Лучше будем друзьями. Тогда я не буду для тебя ублюдком".
  
  "Ты меня не пугаешь".
  
  "Я знаю".
  
  Баранина снова уставилась на меня. Я уставился в ответ.
  
  "Чертовы овцы", - сказал он.
  
  "Они ничего не могут с этим поделать".
  
  "Если бы у них была хоть капля порядочности, они бы перерезали свои уродливые гребаные глотки".
  
  "Я возвращаюсь на лодку".
  
  "Уродливые ублюдки".
  
  "Идешь?"
  
  Он взял меня за руку: быстро, крепко, и держал ее в своей руке так, словно никогда не отпустит. Внезапно взгляд останавливается на мне.
  
  "Не уходи".
  
  "Здесь слишком жарко".
  
  "Останься. Камень приятный и теплый. Ложись. На этот раз они нас не побеспокоят".
  
  - Ты знал? - Спросил я.
  
  "Ты имеешь в виду Рэя? Конечно, я знал. Я думал, мы устроили небольшое представление".
  
  Он притянул меня ближе, проводя ладонью вверх по моей руке, как будто тянул за веревку. Его запах вернул мне камбуз, его хмурый вид, его бормотание о профессии ("Люблю тебя"), тихое уединение.
  
  Deja vu.
  
  И все же, что оставалось делать в такой день, как этот, кроме как ходить по одному и тому же унылому кругу, как овцы в загоне? Круг за кругом. Дышать, заниматься сексом, есть, срать.
  
  Джин ударил ему в пах. Он старался изо всех сил, но надежды у него не было. Это было все равно, что пытаться нанизать нитку на спагетти.
  
  Раздраженный, он скатился с меня.
  
  "Блядь. Блядь. Блядь."
  
  Бессмысленное слово, как только его повторили, оно потеряло весь свой смысл, как и все остальное. Ничего не означающее.
  
  "Это не имеет значения", - сказал я.
  
  "Отвали".
  
  "На самом деле это не так".
  
  Он не смотрел на меня, просто уставился на свой член. Если бы в тот момент у него в руке был нож, я думаю, он бы отрезал его и положил на теплый камень, в святилище стерильности.
  
  Я оставил его изучать самого себя и пошел обратно к "Эммануэль". По пути меня поразило нечто странное, чего я раньше не замечал. Синие мухи, вместо того, чтобы прыгать передо мной при моем приближении, просто позволяют наступать на себя. Положительно вялые; или склонные к самоубийству. Они сидели на горячих камнях и трещали у меня под подошвами, их яркие маленькие жизни гасли, как множество огоньков.
  
  Туман наконец рассеялся, и когда воздух прогрелся, остров продемонстрировал свой следующий отвратительный трюк: запах. Аромат был таким же полезным, как комната, полная гниющих персиков, густым и приторным. Он проникал через поры и ноздри, как сироп. А под сладостью - что-то еще, гораздо менее приятное, чем персики, свежие или гнилые. Запах, как из открытого стока, забитого старым мясом: как сточные канавы скотобойни, запекшиеся от жира и черной крови. Я предположил, что это были водоросли, хотя никогда не чувствовал запаха, сравнимого со зловонием ни на одном другом пляже.
  
  Я был на полпути обратно к "Эммануэль", зажимая нос и переступая через заросли гниющих сорняков, когда услышал позади себя шум небольшого убийства. Вопли сатанинского ликования Джонатана почти заглушили жалобный голос убитой овцы, но я инстинктивно понял, что натворил пьяный ублюдок.
  
  Я повернулся назад, наступив пяткой на слизь. Почти наверняка было слишком поздно спасать одного из зверей, но, возможно, я смог бы помешать ему убить двух других. Я не мог видеть ручку; она была спрятана за валунами, но я слышал торжествующие крики Джонатана и глухой стук его ударов. Я знал, что увижу, еще до того, как это появилось в поле зрения.
  
  Серо-зеленая лужайка стала красной. Джонатан был в загоне с овцами. Двое выживших метались взад-вперед ритмичной панической рысцой, мыча от ужаса, в то время как Джонатан стоял над третьей овцой, теперь выпрямившись. Жертва частично рухнула, ее похожие на палки передние ноги подогнулись, задние окоченели от приближающейся смерти. Тело сотрясалось от нервных спазмов, а глаза были скорее белыми, чем карими. Верхняя часть его черепа была почти полностью разорвана на куски, а мозг превратился в серое месиво. обнаженный, пробитый осколками собственной кости и раздавленный большим круглым камнем, которым Джонатан все еще держал в руках. Пока я смотрел, он снова опустил оружие на форму для приготовления овечьих мозгов. Комки ткани разлетелись во все стороны, забрызгивая меня горячим веществом и кровью. Джонатан был похож на сумасшедшего из ночного кошмара (которым, я полагаю, в тот момент он и был). Его обнаженное тело, совсем недавно белое, было в пятнах, как фартук мясника после тяжелого рабочего дня на скотобойне. Его лицо было больше запекшейся овцы, чем лицо Джонатана -
  
  Само животное было мертво. Его жалобные жалобы полностью прекратились. Оно опрокинулось, довольно комично, как персонаж мультфильма, одно из его ушей зацепилось за проволоку. Джонатан смотрел, как она падает: его лицо расплылось в улыбке под кровью. О, эта ухмылка: она служила стольким целям. Разве это не была та же улыбка, которой он очаровывал женщин? Та же усмешка, которая говорила о разврате и любви? Теперь, наконец, это было использовано для достижения своей истинной цели: широко раскрытая улыбка довольного дикаря, стоящего над своей добычей с камнем в одной руке и своим мужским достоинством в другой.
  
  Затем, медленно, улыбка исчезла, когда к нему вернулись чувства.
  
  "Иисус", - сказал он, и от живота по телу поднялась волна отвращения. Я видел это совершенно отчетливо; то, как у него скрутило живот, когда в приступе тошноты он наклонил голову вперед, разбрасывая полупереваренный джин и тосты по траве.
  
  Я не двигался. Я не хотел утешать его - он был просто вне моей помощи.
  
  Я отвернулся.
  
  - Фрэнки, - сказал он сквозь комок в горле.
  
  Я не могла заставить себя взглянуть на него. Для овцы ничего нельзя было сделать, она была мертва и исчезла; все, чего я хотел, это убежать от этого маленького кольца камней и выбросить это зрелище из головы.
  
  "Фрэнки".
  
  Я зашагал так быстро, как только был способен по такой сложной местности, обратно к пляжу и относительному здравомыслию "Эммануэль".
  
  Теперь запах стал сильнее: поднимался от земли к моему лицу грязными волнами.
  
  Ужасный остров. Мерзкий, вонючий, безумный остров.
  
  Все, о чем я думал, это ненависть, когда наткнулся на траву и грязь. "Эммануэль" была не за горами -
  
  Затем послышался легкий перестук камешков, как и раньше. Я остановился, неловко балансируя на гладком куполе камня, и посмотрел налево, где даже сейчас один из камешков катился, останавливаясь. Когда он остановился, другой, более крупный камешек, полных шести дюймов в поперечнике, казалось, самопроизвольно сдвинулся с места и покатился по пляжу, ударяясь о своих соседей и начиная новый исход в сторону моря. Я нахмурился: от нахмуренности у меня загудела голова.
  
  Было ли под пляжем какое-то животное - возможно, краб - которое передвигало камни? Или это жара каким-то образом пробудила их к жизни?
  
  Снова: камень побольше -
  
  Я шел дальше, в то время как позади продолжался грохот и скороговорка, одна небольшая последовательность следовала за другой, создавая почти непрерывную перкуссию.
  
  Я начал, без особого внимания или объяснений, бояться.
  
  Анджела и Рэй грелись на солнышке на палубе "Эммануэль".
  
  "Еще пара часов, прежде чем мы сможем начать поднимать эту сучку с колен", - сказал он, прищурившись, когда посмотрел на меня.
  
  Сначала я подумал, что он имеет в виду Анджелу, потом понял, что он говорит о том, чтобы снова вывести лодку в море.
  
  - С таким же успехом можно погреться на солнышке. - Он слабо улыбнулся мне.
  
  "Да".
  
  Анжела либо спала, либо игнорировала меня. Как бы то ни было, меня это вполне устраивало.
  
  Я плюхнулась на солярий у ног Рэя и позволила солнцу впитаться в меня. Пятнышки крови засохли на моей коже, как крошечные струпья. Я лениво перебирал их и слушал шум камней и плеск моря.
  
  Позади меня переворачивали страницы. Я огляделась. Рэй, никогда не способный долго лежать спокойно, листал библиотечную книгу о Гебридах, которую он привез из дома.
  
  Я оглянулся на солнце. Моя мама всегда говорила, что оно прожигает дыру в задней части глаза, когда смотришь прямо на солнце, но оно было горячим и живым там, наверху; Я хотел посмотреть ему в лицо. Во мне был холод - я не знаю, откуда он взялся - холод в животе и между ног - который не проходил. Возможно, мне пришлось бы сжечь это, взглянув на солнце.
  
  Где-то на пляже я заметил Джонатана, крадущегося на цыпочках к морю. С такого расстояния смесь крови и белой кожи делала его похожим на какого-то лысого урода. Он снял шорты и присел на корточки у кромки моря, чтобы смыть овец.
  
  Затем голос Рэя, очень тихий: "О Боже", - сказал он таким сдержанным тоном, что я поняла: новости не могли быть блестящими.
  
  "Что это?"
  
  "Я выяснил, где мы находимся".
  
  "Хорошо".
  
  "Нет, нехорошо".
  
  "Почему? Что случилось?" Я села прямо, повернувшись к нему.
  
  "Это здесь, в книге. Об этом месте есть абзац".
  
  Анджела открыла один глаз. - Ну? - спросила она.
  
  "Это не просто остров. Это могильный холм".
  
  Холодок у меня между ног подпитывался сам по себе и становился отвратительным. Солнце было недостаточно горячим, чтобы согреть меня так глубоко, где мне должно было быть жарче всего.
  
  Я снова отвела взгляд от Рэя, идущего вдоль пляжа. Джонатан все еще умывался, брызгая водой себе на грудь. Тени от камней внезапно показались очень черными и тяжелыми, их края давили на обращенные кверху грани камней.-
  
  Заметив, что я смотрю в его сторону, Джонатан помахал рукой.
  
  Может ли быть, что под этими камнями лежат трупы? Похороненные лицом к солнцу, как отдыхающие на пляже Блэкпула?
  
  Мир монохромен. Солнце и тень. Белые вершины камней и их черные низы. Жизнь наверху, смерть внизу.
  
  - Похороны? - спросила Анджела. - Какого рода похороны?
  
  "Погиб на войне", - ответил Рэй.
  
  Анджела: "Что, ты имеешь в виду викингов или что-то в этом роде?"
  
  Первая мировая война, 11 мировая война. Солдаты с торпедированных военных кораблей, моряки, выброшенные на берег. Принесенные сюда Гольфстримом; очевидно, течение уносит их через проливы и выбрасывает на пляжи близлежащих островов.'
  
  "Вымывает их?" - спросила Анджела.
  
  "Вот что здесь написано".
  
  "Хотя уже нет".
  
  "Я уверен, что здесь до сих пор хоронят случайных рыбаков", - ответил Рэй.
  
  Джонатан встал, глядя на море, кровь отхлынула от его тела. Он прикрыл глаза рукой, глядя на серо-голубую воду, и я проследила за его взглядом, как до этого следила за его пальцем. В сотне ярдов от нас тюлень, или кит, или что бы это ни было, вернулся, барахтаясь в воде. Иногда, поворачиваясь, он поднимал плавник, как рука пловца, маня к себе.
  
  "Сколько людей было похоронено?" - небрежно спросила Анджела. Казалось, ее совершенно не смутил тот факт, что мы сидели на могиле.
  
  "Вероятно, сотни".
  
  "Сотни?"
  
  "В книге просто написано "много мертвых".'
  
  "И они кладут их в гробы?"
  
  "Откуда мне знать?"
  
  Чем еще это могло быть, этот богом забытый холм, как не кладбищем? Я посмотрел на остров новыми глазами, как будто только что узнал, что это такое. Теперь у меня была причина презирать его горбатую спину, его грязный пляж, запах персиков.
  
  "Интересно, они закопали их повсюду, - задумчиво произнесла Анджела, - или только на вершине холма, где мы нашли овцу?" Вероятно, только наверху, подальше от воды. "Да, они, вероятно, выпили слишком много воды: их бедные зеленые лица были изъедены рыбой, форма сгнила, жетоны покрылись коркой водорослей. Какие смерти; и, что еще хуже, какие путешествия после смерти, в отрядах таких же трупов, вдоль Гольфстрима к этому унылому берегу. Я видел их мысленным взором, тела солдат, подвластные всем прихотям прилива, которые носило взад и вперед в слякоти валов, пока случайно не зацепилась конечностью за скалу, и море не потеряло их из виду. С каждой отступающей волной обнажается; размокший и желеобразный рассол, выплевываемый морем, чтобы какое-то время вонять и быть растерзанным чайками.
  
  У меня возникло внезапное, болезненное желание снова прогуляться по пляжу, вооружившись этим знанием, пиная гальку в надежде найти пару косточек.
  
  Когда мысль сформировалась, мое тело приняло решение за меня. Я стоял: я спускался с "Эммануэль".
  
  - Куда ты собрался? - спросила Анджела.
  
  "Джонатан", - пробормотала я и ступила на холмик.
  
  Теперь зловоние было отчетливее: это был накопленный запах мертвых. Возможно, утопленников до сих пор хоронили здесь, как предположил Рэй, в углублениях под грудой камней. Неосторожный яхтсмен, неосторожный пловец, их лица вытерты водой. Пляжные мухи у ног были менее вялыми, чем раньше: вместо того, чтобы ждать, когда их убьют, они прыгали и жужжали, опережая мои шаги, с новым энтузиазмом к жизни.
  
  Джонатана нигде не было видно. Его шорты все еще валялись на камнях у кромки воды, но он исчез. Я посмотрел на море: ничего: не качалась голова, не раскачивалась, не манила что-то.
  
  Я позвал его по имени.
  
  Мой голос, казалось, взбудоражил файлы, они поднялись бурлящими облаками. Джонатан не ответил.
  
  Я начал прогуливаться по берегу моря, иногда мои ноги захлестывала ленивая волна, но чаще всего она оставалась нетронутой. Я понял, что не рассказал Анджеле и Рэю о мертвой овце. Возможно, это было секретом между нами четырьмя. Джонатан, я и двое выживших в загоне.
  
  Затем я увидел его: в нескольких ярдах впереди - его грудь белая, широкая и чистая, каждое пятнышко крови смыто. Значит, это секрет", - подумал я.
  
  "Где ты был?" Я окликнул его.
  
  - Провожу, - крикнул он в ответ.
  
  "Что случилось?"
  
  "Слишком много джина", - ухмыльнулся он.
  
  Я спонтанно улыбнулась в ответ; он сказал, что любит меня на камбузе; это кое-что значило.
  
  Позади него раздавался стук прыгающих камешков. Теперь он был не более чем в десяти ярдах от меня, бесстыдно обнаженный; его походка была трезвой.
  
  Стук камней внезапно показался ритмичным. Это больше не была случайная серия нот, когда один камешек ударялся о другой - это был ритм, последовательность повторяющихся звуков, тиканье пульса.
  
  Не случайно: намерение.
  
  Не случайность: цель.
  
  Не камень: мысль. За камнем, с камнем, неся камень -
  
  Джонатан, теперь поближе, был ярким. Его кожа почти светилась от солнца, что подчеркивалось темнотой позади него.
  
  Подождите-
  
  - Какая тьма?
  
  Камень парил в воздухе, как птица, бросая вызов силе тяжести. Пустой черный камень, оторванный от земли. Он был размером с ребенка.:
  
  свистящий младенец вырос за головой Джонатана и, мерцая, полетел к нему по воздуху.
  
  Пляж напрягал свои мускулы, бросая в море мелкие камешки, все время укрепляя свою волю поднять этот валун с земли и швырнуть его в Джонатана.
  
  Оно разрасталось позади него, убийственное в своем намерении, но из моего горла не вырвалось ни звука, достойного моего испуга.
  
  Он был глухим? Его ухмылка снова расплылась; я поняла, что он подумал, что ужас на моем лице был насмешкой над его наготой. Он не понимает. -
  
  Камень срезал макушку его головы, от середины носа вверх, оставив его рот все еще открытым, язык в крови, и отбросив остальную часть его красоты в мою сторону облаком влажной красной пыли. Верхняя часть его головы была размазана по поверхности камня, выражение его лица не изменилось, когда он устремился ко мне. Я чуть не упал, и он с визгом пронесся мимо меня, отклоняясь в сторону моря. Оказавшись над водой, ассасин, казалось, каким-то образом утратил волю и заколебался в воздухе, прежде чем погрузиться в волны.
  
  Кровь у моих ног. След, который вел туда, где лежало тело Джонатана, открытый край его головы был обращен ко мне, его механизм был виден с неба.
  
  Я все еще не кричал, хотя ради сохранения рассудка должен был дать волю душившему меня ужасу. Кто-нибудь должен услышать меня, обнять, увести и объяснить мне, прежде чем прыгающие камешки снова обретут свой ритм. Или еще хуже, до того, как умы под берегом, недовольные убийством по доверенности, откатили свои могильные камни и поднялись, чтобы поцеловать меня сами.
  
  Но крик не раздавался.
  
  Все, что я мог слышать, был стук камней справа и слева от меня. Они намерены убить нас всех за вторжение на их священную землю. Забили камнями до смерти, как еретиков.
  
  Затем раздался голос.
  
  Ради всего Святого ... '
  
  Мужской голос, но не Рэя.
  
  Казалось, он возник из ниоткуда: невысокий, широкоплечий мужчина, стоящий у кромки моря. В одной руке ведро, а под мышкой пучок грубо скошенного сена. Пища для овец, подумал я, перебирая наполовину сформированные слова. Пища для овец.
  
  Он уставился на меня, затем опустил взгляд на тело Джонатана, его старые глаза были дикими.
  
  "Что происходит?" - спросил он. У него был сильный гэльский акцент. "Во имя Христа, что происходит?"
  
  Я покачал головой. Казалось, что она свободно болтается у меня на шее, как будто я мог стряхнуть ее. Может быть, я указал на загон для овец, а может, и нет. Какова бы ни была причина, он, казалось, знал, о чем я думаю, и начал подниматься по пляжу к вершине острова, роняя на ходу ведро и сверток.
  
  Полуослепший от смятения, я последовал за ним, но прежде чем я успел добраться до валунов, он снова вышел из их тени, и его лицо внезапно засияло паникой.
  
  "Кто это сделал?"
  
  "Джонатан", - ответил я. Я махнул рукой в сторону трупа, не смея оглянуться на него. Мужчина выругался по-гэльски и, спотыкаясь, выбрался из-за валунов.
  
  "Что ты наделал?" - заорал он на меня. "Боже мой, что ты наделал? Убив их дары".
  
  "Просто овцы", - сказал я. В моей голове снова и снова прокручивался момент обезглавливания Джонатана, цикл резни.
  
  "Они требуют этого, разве ты не видишь, или они восстанут..."
  
  "Кто восстанет?" - Спросил я, зная. Видя, как сдвигаются камни.
  
  "Все они. Убраны без горя и оплакивания. Но в них море, в их головах ..."
  
  Я понял, о чем он говорит: внезапно мне все стало совершенно ясно. Мертвые были здесь: как мы и знали. Под камнями. Но в них был ритм моря, и они не хотели ложиться. Поэтому, чтобы успокоить их, эти овцы были привязаны в загоне, чтобы быть принесенными в жертву по их воле.
  
  Ели ли мертвые баранину? Нет; это была не еда, которую они хотели. Это был жест узнавания - вот так просто.
  
  "Утонули, - говорил он, - все утонули".
  
  Затем снова раздался знакомый топот, барабанная дробь по камням, которая без предупреждения переросла в оглушительный гром, как будто весь пляж сдвинулся с места. И под какофонией еще три звука: плеск, крики и всеобщее разрушение.
  
  Я обернулся и увидел волну камней, поднимающуюся в воздух на другой стороне острова -
  
  Снова ужасные крики, вырывающиеся из тела, которое избивали и ломали.
  
  Они охотились за "Эммануэль". За Рэем. Я побежал в направлении лодки, пляж под моими ногами покрылся рябью. Позади себя я слышал топот сапог кормильца овец по камням. Пока мы бежали, шум нападения становился все громче. Камни танцевали в воздухе, как жирные птицы, загораживая солнце, прежде чем устремиться вниз, чтобы поразить какую-то невидимую цель. Может быть, лодку. Может быть, саму плоть-
  
  Мучительные крики Анджелы прекратились. Я обогнул пляж на несколько шагов впереди поилки для овец, и в поле зрения появилась "Эммануэль". Это и его человеческое содержимое были за гранью всякой надежды на спасение. Судно подвергалось бомбардировке бесконечными рядами камней всех размеров и форм; его корпус был разбит, иллюминаторы, мачта и палуба вдребезги разбиты. Анджела лежала, распростершись на остатках солнечной террасы, совершенно очевидно, мертвая. Однако яростный град не прекратился. Камни выбили татуировку на оставшейся конструкции корпуса и ударили по безжизненному телу Анджелы, заставляя его подпрыгивать вверх-вниз, как будто через него пропускали ток. Рэя нигде не было видно.
  
  Тогда я закричал: и на мгновение показалось, что в раскатах грома наступило затишье, короткая передышка в атаке. Затем все началось снова: волна за волной галька и камни поднимались с пляжа и бросались в свои бесчувственные цели. Казалось, они не успокоятся, пока "Эммануэль" не превратится в груду обломков, а тело Анджелы не будет разорвано на достаточно мелкие кусочки, чтобы вместить вкус креветки.
  
  Кормилец овец схватил меня за руку с такой силой, что кровь перестала течь по моей руке.
  
  "Давай", - сказал он. Я слышал его голос, но ничего не предпринял. Я ждал, что появится лицо Рэя - или услышу, как его голос зовет меня по имени. Но там не было ничего: только шквал камней. Он был мертв где-то среди обломков лодки - разбит вдребезги.
  
  Теперь кормилец овец тащил меня за собой, и я шел за ним обратно по пляжу.
  
  "Лодка", - говорил он, - "Мы можем уплыть на моей лодке ...". Идея побега казалась нелепой. Остров держал нас у себя на спине, мы были его объектами полностью.
  
  Но я последовал за ним, поскальзываясь на влажных от пота камнях, продираясь сквозь заросли водорослей, обратно тем путем, которым мы пришли.
  
  На другой стороне острова была его слабая надежда на жизнь. Гребная лодка, вытащенная на гальку: несущественная скорлупа грецкого ореха от лодки.
  
  Отправились бы мы в море в этом, как трое мужчин в решете? Он потащил меня, не сопротивляющуюся, к нашему освобождению. С каждым шагом я становился все более уверенным, что берег внезапно поднимется и забьет нас камнями до смерти. Может быть, возведет из себя стену, даже башню, когда мы будем в одном шаге от безопасности. Он мог играть в любую игру, которая ему нравилась, в любую игру вообще. Но тогда, возможно, мертвым игры не нравились. Игры - это азартные игры, и мертвые уже проиграли. Возможно, мертвые действуют только с безжалостной уверенностью математиков.
  
  Он наполовину швырнул меня в лодку и начал выталкивать ее в густой прилив. Каменные стены не выросли, чтобы помешать нашему бегству. Не появилось ни башен, ни смертоносного града. Даже атака на "Эммануэль" прекратилась.
  
  Насытились ли они тремя жертвами? неужели присутствие кормильца овец, невинного, слуги этих своевольных мертвецов, защитит меня от их истерик?
  
  Гребная лодка отошла от берега. Мы немного покачивались на гребнях нескольких вялых волн, пока не оказались достаточно глубокими для весел, а затем отчалили от берега, и мой спаситель сидел напротив меня, греб изо всех сил, на его лбу выступила свежая капля пота, увеличивающаяся с каждым рывком.
  
  Пляж отступал; нас отпускали на свободу. Кормилец овец, казалось, немного расслабился. Он посмотрел вниз, на лужи грязной воды на дне лодки, и сделал с полдюжины глубоких вдохов; затем поднял взгляд на меня, его изможденное лицо ничего не выражало.
  
  "Однажды это должно было случиться", - сказал он низким и тяжелым голосом. "Кто-нибудь испортил бы наш образ жизни. Нарушить ритм".
  
  Это было почти усыпляющее движение весел вперед и назад. Я хотел уснуть, завернуться в брезент, на котором сидел, и забыться. Позади нас пляж был далекой линией. Я не мог разглядеть "Эммануэль".
  
  - Куда мы идем? - Спросил я.
  
  "Назад в Тайри", - ответил он. "Посмотрим, что там можно сделать. Найди какой-нибудь способ загладить свою вину; помочь им снова крепко спать".
  
  "Они едят овец?"
  
  "Что хорошего в пище для мертвых? Нет. Нет, им не нужна баранина. Они забирают животных в знак памяти".
  
  Воспоминание.
  
  Я кивнул.
  
  "Это наш способ оплакивать их ... "
  
  Он перестал грести, слишком убитый горем, чтобы закончить свое объяснение, и слишком измученный, чтобы сделать что-либо, кроме как позволить приливу унести нас домой. Прошло мгновение пустоты.
  
  Затем царапанье.
  
  Мышиный шорох, не более, царапанье по днищу лодки, как будто ногти человека царапают доски, чтобы его впустили. Не один человек: много. Звук их мольб усилился, мягкое скольжение гниющих кутикул по дереву.
  
  В лодке мы не двигались, мы не разговаривали, мы не верили. Даже когда мы услышали худшее - мы не поверили худшему.
  
  Всплеск справа по борту; я обернулся, и он направлялся ко мне, застыв в воде, поддерживаемый невидимыми кукловодами, как фигурка-голова. Это был Рэй; его тело покрыто смертельными синяками и порезами: забили камнями до смерти, а затем принесли, как ликующий талисман, как доказательство силы, чтобы напугать нас. Это было почти так, как если бы он шел по воде, его ноги были просто скрыты волнами, руки свободно свисали вдоль тела, когда его тащили к лодке. Я посмотрел на его лицо: израненное и изломанное. Один глаз почти закрылся, другой выбит из орбиты.
  
  В двух ярдах от лодки кукловоды позволили ему погрузиться обратно в море, где он исчез в водовороте розовой воды.
  
  "Твой спутник?" - спросил пастух.
  
  Я кивнул. Должно быть, он упал в море с кормы "Эммануэль". Теперь он был таким же, как они, утопленником. Они уже заявили, что он их игрушка. Значит, им все-таки нравились игры, они вытащили его с пляжа, как дети, пришедшие за товарищем по играм, страстно желая, чтобы он присоединился к забавам.
  
  Царапанье прекратилось. Тело Рэя вообще исчезло. Ни малейшего шума девственного моря, только плеск волн о борта лодки.
  
  Я налег на весла -
  
  "Греби!" - заорал я на кормушку для овец. "Греби, или они убьют нас".
  
  Казалось, он смирился с тем, что они задумали, чтобы наказать нас. Он покачал головой и сплюнул в воду. Под его плавающей мокротой что-то двигалось в глубине, бледные формы перекатывались и кувыркались, слишком глубоко, чтобы их можно было отчетливо разглядеть. Пока я смотрел, они подплывали к нам, их искаженные морем лица становились четче с каждой глубиной, на которую они поднимались, их руки были протянуты, чтобы обнять нас.
  
  Куча трупов. Мертвые десятками, очищенные от крабов и подобранной рыбы, их оставшаяся плоть едва держится на костях.
  
  Лодка мягко покачнулась, когда их руки потянулись, чтобы коснуться ее.
  
  Выражение покорности на лице кормильца овец не дрогнуло ни на мгновение, когда лодку раскачивало взад и вперед; сначала мягко, потом так сильно, что нас били, как кукол. Они хотели опрокинуть нас, и с этим ничего нельзя было поделать. Мгновение спустя лодка перевернулась.
  
  Вода оказалась ледяной; гораздо холоднее, чем я ожидал, и от этого перехватило дыхание. Я всегда был довольно сильным пловцом. Мои гребки были уверенными, когда я начал отплывать от лодки, рассекая белую воду. Кормильцу овец повезло меньше. Как и многим мужчинам, живущим с морем, он, очевидно, не умел плавать. Не издав ни крика, ни молитвы, он осел, как камень.
  
  На что я надеялся? Этих четырех было достаточно: что меня можно было оставить, чтобы направить ток в безопасное место? Какие бы надежды на побег у меня ни были, они были недолговечными.
  
  Я почувствовала мягкое, о, очень мягкое прикосновение к моим лодыжкам и ступням, почти ласку. Что-то всплыло на поверхность совсем рядом с моей головой. Я мельком увидел серую спину, похожую на спину большой рыбы. Прикосновение к моей лодыжке превратилось в хватку. Мясистая рука, так долго размятая в воде, схватила меня и неумолимо начала тащить в море. Я сделал глоток воздуха, который, как я знал, был моим последним глотком, и в этот момент голова Рэя показалась не более чем в ярде от меня. Я видел его раны в клинических подробностях - промытые водой порезы представляли собой уродливые лоскуты белой ткани, с проблеском кости внутри. Выпавший глаз к настоящему времени был смыт, волосы, прижатые к черепу, больше не скрывали залысину на макушке.
  
  Вода сомкнулась у меня над головой. Мои глаза были открыты, и я видела, как мое с трудом заработанное дыхание мелькает у моего лица в виде серебристых пузырьков. Рэй был рядом со мной, утешающий, внимательный. Его руки взметнулись над головой, как будто он сдавался. Давление воды исказило его лицо, раздув щеки и выпустив нити перерезанных нервов из пустой глазницы, как щупальца крошечного кальмара.
  
  Я позволил этому случиться. Я открыл рот и почувствовал, как он наполнился холодной водой. Соль обожгла мои носовые пазухи, холод пронзил глаза. Я почувствовал, как рассол обжигает мне горло, прилив жадной воды туда, куда вода не должна попадать, вымывая воздух из моих рубцов и кариозных полостей, пока мой организм не был перегружен.
  
  Подо мной два трупа, их волосы свободно развевались в потоке, обнимали мои ноги. Их головы болтались и танцевали на сгнивших веревках шейных мышц, и хотя я хватал их за руки,
  
  и их плоть отделялась от костей серыми кусками с кружевной каймой, их любящая хватка не ослабевала. Они хотели меня, о, как сильно они хотели меня.
  
  Рэй тоже обнимал меня, обнимал, прижимаясь своим лицом к моему. Я полагаю, в этом жесте не было никакой цели. Он не знал, не чувствовал, не любил и не заботился. И я, теряя свою жизнь с каждой секундой, полностью отдаваясь морю, не мог получить удовольствия от близости, которой так жаждал.
  
  Слишком поздно для любви; солнечный свет уже стал воспоминанием. Было ли это из-за того, что мир угасал - темнело по краям, когда я умирал, - или из-за того, что мы теперь были так глубоко, что солнце не могло проникнуть так далеко? Паника и ужас оставили меня - мое сердце, казалось, вообще не билось - мое дыхание не сбивалось мучительными рывками, как раньше. На меня снизошло нечто вроде умиротворения.
  
  Теперь хватка моих спутников ослабла, и меня захлестнула легкая волна. Насилие над телом: опустошение кожи и мышц, кишечника, глаз, носовых пазух, языка, мозга. Времени здесь не было места. Дни, возможно, превратились в недели, я не мог знать. Кили лодок скользили по поверхности, и, возможно, мы иногда поднимали головы из наших скальных лачуг и смотрели, как они проплывают. В воде виднелся палец с кольцом, небо украшала лужица без брызг, за леской тянулся червяк. Признаки жизни.
  
  Может быть, в тот же час, когда я умер, или, может быть, год спустя, течение уносит меня с моей скалы и проявляет немного милосердия. Я вырван из среды морских анемонов и отдан приливу. Рэй со мной. Его время тоже пришло. Море изменилось; для нас нет пути назад.
  
  Безжалостно прилив несет нас - иногда плавающие, раздутые палубы для чаек, иногда наполовину затонувшие и обглоданные рыбой - несет нас к острову. Мы слышим плеск гальки и, не имея ушей, грохот камней.
  
  Море давно смыло с тарелки остатки. Анджела, "Эммануэль" и Джонатан ушли. Только нам, утопленникам, место здесь, лицом вверх, под камнями, успокоенным ритмом крошечных волн и абсурдным непониманием овец.
  
  
      Человеческие останки
  
  
  Некоторые профессии лучше всего выполнять при дневном свете, некоторые - ночью. Гэвин был профессионалом в последней категории. В середине зимы, в середине лета, прислонившись к стене или застыв в дверном проеме с сигаретой firefly, зависшей у его губ, он продавал то, что потело у него в джинсах, всем желающим.
  
  Иногда навещающим вдов, у которых денег больше, чем любви, которые нанимали его на выходные для незаконных встреч, кислых, настойчивых поцелуев и, возможно, если они могли забыть своих мертвых партнеров, сухого бугорка на постели, пахнущей лавандой. Иногда потерянным мужьям, жаждущим собственного секса и отчаянно желающим часового совокупления с парнем, который не спросил бы их имени.
  
  Гэвину было все равно, что это было. Безразличие было его отличительной чертой, даже частью его привлекательности. И это сделало расставание с ним, когда дело было сделано и деньги обменены, намного проще. Сказать "Чао", или "Скоро увидимся", или вообще ничего не сказать человеку, которому почти все равно, жив ты или умер: это было легко.
  
  И для Гэвина профессия не была неприятной, как это принято в других профессиях. Одна ночь из четырех даже доставляла ему крупицу физического удовольствия. В худшем случае это была сексуальная скотобойня с дымящимися шкурами и безжизненными глазами. Но он привык к этому с годами.
  
  Все это было прибылью. Это позволяло ему оставаться в хорошей форме.
  
  Днем он в основном спал, выдалбливая теплую борозду в постели и мумифицируя себя в простынях, обхватив голову сплетенными руками, чтобы уберечься от света. Около трех он вставал, брился и принимал душ, затем проводил полчаса перед зеркалом, разглядывая себя. Он был скрупулезно самокритичен, никогда не позволял своему весу отклоняться более чем на фунт или два в обе стороны от своего самопровозглашенного идеала, тщательно питал свою кожу, если она была сухой, или протирал ее, если она была жирной, выискивая любой прыщ, который мог изуродовать его щеку. Строго следили за малейшими признаками венерического заболевания - единственного вида любовной тоски, которой он когда-либо страдал. Случайная доза крабов легко устранялась, но гонорея, которой он подхватил дважды, лишала его возможности работать в течение трех недель, а это плохо сказывалось на бизнесе; поэтому он одержимо следил за своим телом, спеша в клинику при малейших признаках сыпи.
  
  Такое случалось редко. Если не считать незваных гостей, за эти полчаса самооценки мало чем можно было заняться, кроме как восхищаться столкновением генов, создавших его. Он был замечательным. Люди говорили ему это постоянно. Замечательно. Лицо, о, лицо, говорили они, крепко прижимая его к себе, как будто могли украсть частичку его очарования.
  
  Конечно, были доступны и другие красотки, через агентства, даже на улицах, если вы знали, где искать. Но у большинства жуликов, которых знал Гэвин, были лица, которые рядом с его казались неискаженными. Лица, которые выглядели как первые работы скульптора, а не как законченное изделие: неочищенные, экспериментальные. Тогда как он был создан целиком. Все, что можно было сделать, было сделано; это был просто вопрос сохранения совершенства.
  
  Осмотр закончен, Гэвин одевался, возможно, рассматривал себя еще пять минут, затем выносил упакованные товары на продажу.
  
  В последнее время он все меньше и меньше работал на улице. Это было рискованно; всегда можно было избежать закона, а иногда и психопата с желанием навести порядок в Содоме. Если бы ему было действительно лень, он мог бы подцепить клиентку через эскорт-агентство, но они всегда снимали жирную часть гонорара.
  
  Конечно, у него были постоянные клиенты, которые заказывали его услуги месяц за месяцем. Вдова из Форт-Лодердейла всегда нанимала его на несколько дней во время своей ежегодной поездки в Европу; другая женщина, чье лицо он однажды видел в глянцевом журнале, звонила ему время от времени, желая только поужинать с ним и поделиться своими семейными проблемами. Был человек, которого Гэвин называл Ровером в честь своей машины, который покупал его раз в несколько недель на ночь поцелуев и признаний.
  
  Но в те ночи, когда не было забронированного клиента, он был предоставлен сам себе, искал спеца и суетился. Это было ремесло, с которым он справлялся идеально. Никто другой, работающий на улице, лучше не уловил словарный запас приглашения; тонкая смесь ободрения и отстраненности, пафоса и распутства. Особое смещение веса с левой ноги на правую, которое представляло пах под наилучшим углом: так. Никогда не слишком откровенно: никогда не развратно. Просто небрежно обещающий.
  
  Он гордился тем, что между трюками редко проходило больше нескольких минут и никогда больше часа. Если бы он разыграл свою игру со своей обычной точностью, присматриваясь к правильной недовольной жене, правильному сожалеющему мужу, он бы попросил их накормить его (иногда одеть), уложить в постель и удовлетворенно пожелать спокойной ночи - и все это до того, как на столичной линии до Хаммерсмита отправилась последняя станция метро. Годы получасовых свиданий, трех минетов и траха за один вечер закончились. С одной стороны, у него просто больше не было жажды этого, с другой - он готовился к своей карьере, чтобы в ближайшие годы меняй курс: из уличного хулигана превращайся в жиголо, из жиголо - в содержанку, из содержанки - в мужа. Он знал, что в один прекрасный день женится на одной из вдов; возможно, на матроне из Флориды. Она рассказала ему, как может представить его распростертым у ее бассейна в Форт-Лодердейле, и это была фантазия, которую он согревал для нее. Возможно, он еще не добрался до этого, но рано или поздно он воспользуется этим трюком. Проблема заключалась в том, что за этими пышными цветами требовалось много ухода, и жаль, что так много из них погибло, не успев распуститься.
  
  И все же, в этом году. О да, в этом году наверняка, это должно было случиться в этом году. С осенью грядет что-то хорошее, он знал это наверняка. Тем временем он наблюдал, как углубляются морщинки вокруг его замечательного рта (это, без сомнения, было замечательно), и подсчитывал шансы против него в гонке между временем и возможностью. Было девять пятнадцать вечера. 29 сентября, и было прохладно даже в фойе отеля "Империал". В этом году не было бабьего лета, которое благословило бы улицы: осень захватила Лондон в свои объятия и обнажила город.
  
  Холод добрался до его зуба, его несчастного, крошащегося зуба. Если бы он пошел к дантисту, вместо того чтобы перевернуться на другой бок и поспать еще час, он не испытывал бы такого дискомфорта. Что ж, теперь уже слишком поздно, он уйдет завтра. Завтра уйма времени. Записываться на прием не нужно. Он просто улыбался секретарше, она таяла и говорила, что может где-нибудь найти для него свободное место, он снова улыбался, она краснела, и он тут же шел к дантисту, вместо того чтобы ждать две недели, как бедные ботаники, у которых не было замечательных лиц.
  
  Сегодня вечером ему просто придется с этим смириться. Все, что ему было нужно, - это один паршивый игрок - муж, который заплатит бешеные деньги за то, что возьмет ее в рот, - тогда он мог бы удалиться в ночной клуб в Сохо и удовольствоваться размышлениями. Пока он не окажется помешанным на исповеди, он может плюнуть на все и закончить к половине одиннадцатого. Но сегодня был не его вечер. За стойкой администратора "Империала" появилось новое лицо, худое, с простреленным лицом, на голове у него сидел (приклеенный) коврик разного цвета, и он почти полчаса косился на Гэвина.
  
  Обычная секретарша, Мэдокс, была скрытной личностью, которую Гэвин видел раз или два, бродящей по барам, - легкое прикосновение, если ты можешь справиться с такими людьми. Мэдокс был пластилином в руках Гэвина; он даже купил его компанию на час пару месяцев назад. К тому же он получил низкую цену - это была хорошая политика. Но этот новый человек был натуралом и порочным, и он был в курсе игры Гэвина.
  
  Гэвин ленивой походкой направился к сигаретному автомату, его походка попадала в такт музыке, когда он ступал по бордовому ковру. Паршивая, блядь, ночка.
  
  Когда он отошел от автомата, секретарша ждала его с пачкой "Уинстона" в руке.
  
  - Простите... Сэр. - Это было отработанное произношение, которое явно было неестественным. Гэвин ласково посмотрел на него в ответ.
  
  "Да?"
  
  "Вы на самом деле проживаете в этом отеле... Сэр?"
  
  "На самом деле..."
  
  "В противном случае администрация была бы обязана, если бы вы немедленно освободили помещение".
  
  "Я кое-кого жду".
  
  "О?"
  
  Секретарша в приемной не поверила ни единому слову из этого.
  
  "Ну , просто назови мне имя ... "
  
  "В этом нет необходимости".
  
  - Назовите мне имя, - настаивал мужчина, - и я с радостью проверю, находится ли ваш ... контакт... в отеле.
  
  Ублюдок собирался попытаться надавить на него, что сужало возможности. Либо Гэвин мог вести себя хладнокровно и покинуть фойе, либо разыграть возмущенного клиента и пристально посмотреть на собеседника. Он выбрал последнее скорее из кровожадности, чем потому, что это была хорошая тактика.
  
  - Вы не имеете никакого права... - начал он бушевать, но секретаршу это не тронуло.
  
  "Послушай, сынок, - сказал он, - я знаю, что ты задумал, так что не пытайся придираться ко мне, или я вызову полицию". Он потерял контроль над своей речью: с каждым слогом она уходила все дальше к югу от реки. "У нас здесь хорошая клиентура, и они не хотят связываться с такими, как ты, понимаешь?"
  
  - Ублюдок, - очень тихо сказал Гэвин.
  
  "Ну, это уже от хуесоса, не так ли?"
  
  прикосновенией.
  
  "Итак, сынок, ты хочешь убраться отсюда своим ходом или, чтобы парни в синем вынесли тебя в наручниках?"
  
  Гэвин разыграл свою последнюю карту.
  
  "Где мистер Мэдокс? Я хочу видеть мистера Мэдокса: он меня знает".
  
  "Я уверена, что знает, - фыркнула секретарша. - Я чертовски уверена, что знает. Он был уволен за неподобающее поведение - "Искусственный акцент восстанавливался", - так что на вашем месте я бы не стал упоминать здесь его имя. ХОРОШО? Идите своей дорогой. '
  
  Превосходство было надежно закреплено, секретарша отступила назад, как матадор, и жестом велела быку проходить мимо.
  
  Руководство благодарит вас за покровительство. Пожалуйста, больше не звоните.'
  
  Игра, декорации и матч с человеком с ковром. Какого черта; были другие отели, другие фойе, другие администраторы. Ему не обязательно было терпеть все это дерьмо.
  
  Когда Гэвин толкнул дверь, он с улыбкой бросил через плечо: "Увидимся". Возможно, это заставило бы клеща немного вспотеть в одну из таких ночей, когда он шел домой и услышал шаги молодого человека на улице позади себя. Это было мелкое удовлетворение, но это было уже что-то.
  
  Дверь захлопнулась, впуская тепло внутрь и выпуская Гэвина. Было холоднее, существенно холоднее, чем когда он вошел в фойе. Начался мелкий моросящий дождь, который грозил усилиться, пока он спешил по Парк-лейн в сторону Южного Кенсингтона. На Хай-стрит была пара отелей, в которых он мог бы отсидеться некоторое время; если из этого ничего не выйдет, он признает свое поражение.
  
  Поток машин хлынул за угол Гайд-парка, ускоряясь к Найтсбриджу или Виктории, целеустремленный, сияющий. Он представил себя стоящим на бетонном островке между двумя встречными потоками машин, засунув кончики пальцев в карманы джинсов (они были слишком тесны, чтобы он мог засунуть в карманы больше, чем первый косяк), одиноким, покинутым.
  
  Волна несчастья поднялась из какого-то скрытого места в нем. Ему было двадцать четыре года и пять месяцев. С семнадцати лет он снова и снова суетился, обещая себе, что найдет вдову на выданье (пенсия жиголо) или законное занятие до того, как ему исполнится двадцать пять. Но время шло, а из его амбиций ничего не вышло. Он просто сбавил темп и набрал еще одну морщинку под глазом.
  
  А движение по-прежнему шло сверкающими потоками, огни сигнализировали о том или ином императиве, машины, полные людей с лестницами для лазания и змеями для борьбы, их движение изолировало его от банка, от безопасности, от его жажды цели.
  
  Он был не таким, каким мечтал стать или обещал своему тайному "я".
  
  А молодость была вчера.
  
  Куда ему теперь идти? Сегодня вечером квартира будет похожа на тюрьму, даже если он выкурит немного травки, чтобы снять напряжение в комнате. Он хотел, нет, ему было необходимо побыть с кем-нибудь сегодня вечером. Просто увидеть его красоту чьими-то глазами. Услышать, насколько идеальны его пропорции, напоить, угостить и глупо польстить, даже если это сделал более богатый и уродливый брат Квазимодо. Сегодня вечером ему нужна была доза ласки.
  
  Забрать его было так чертовски легко, что он почти забыл эпизод в фойе "Империала". Парень лет пятидесяти пяти или около того, на хорошем каблуке: туфли от Гуччи, очень стильное пальто. Одним словом: качество.
  
  Гэвин стоял в дверях крошечного артхаусного кинотеатра, просматривая показываемый фильм Трюффо, когда заметил, что игрок пристально смотрит на него. Он взглянул на парня, чтобы убедиться, что в ближайшее время его заберут. Прямой взгляд, казалось, нервировал игрока; он двинулся дальше; затем, казалось, передумал, пробормотал что-то себе под нос и пошел обратно, проявляя явно фальшивый интерес к расписанию фильмов. Очевидно, не слишком знаком с этой игрой, подумал Гэвин; новичок.
  
  Гэвин небрежно достал сигарету Winston и закурил, огонек спички в его сложенных чашечкой ладонях отливал золотом на его скулах. Он проделывал это тысячу раз, чаще всего перед зеркалом для собственного удовольствия. Он оторвал взгляд от крошечного костра на Пэт: это всегда помогало. На этот раз, когда он встретился с нервным взглядом игрока, тот не отступил.
  
  Он затянулся сигаретой, щелкнул спичкой и дал ей упасть. Он не брал в руки ничего подобного уже несколько месяцев, но был вполне доволен тем, что у него все еще есть навык. Безупречное узнавание потенциального клиента, скрытое предложение в глазах и на губах, которое могло быть истолковано как невинное дружелюбие, если бы он допустил ошибку.
  
  Однако это не было ошибкой, это была подлинная статья. Глаза мужчины были прикованы к Гэвину, он был так влюблен в него, что, казалось, ему было больно от этого. Его рот был открыт, как будто вступительных слов ему не хватило. Лицо не слишком привлекательное, но далеко не уродливое. Загорал слишком часто и слишком быстро: возможно, он жил за границей. Он предполагал, что этот человек англичанин: его уклончивость наводила на мысль об этом.
  
  Против обыкновения Гэвин сделал первый ход.
  
  "Тебе нравятся французские фильмы?"
  
  Игрок, казалось, вздохнул с облегчением от того, что тишина между ними была нарушена.
  
  "Да", - сказал он.
  
  "Ты идешь внутрь?"
  
  Мужчина скривился.
  
  "Я ... я ... не думаю, что смогу".
  
  Немного холодновато
  
  "Да. Это так".
  
  "Немного холодновато для того, чтобы стоять здесь, я имею в виду".
  
  "О, да".
  
  Игрок заглотил наживку.
  
  "Возможно... не хочешь выпить?"
  
  Гэвин улыбнулся.
  
  "Конечно, почему бы и нет?"
  
  "Моя квартира недалеко".
  
  "Конечно".
  
  "Знаешь, дома я был немного не в себе".
  
  "Мне знакомо это чувство".
  
  Теперь другой мужчина улыбнулся. - Ты ...?
  
  "Гэвин".
  
  Мужчина протянул руку в кожаной перчатке. Очень официально, по-деловому. Рукопожатие при рукопожатии было крепким, от его прежних колебаний не осталось и следа.
  
  "Я Кеннет, - представился он, - Кен Рейнольдс".
  
  "Кен".
  
  "Не пора ли нам убраться с холода?"
  
  "Мне подходит".
  
  "Я всего в нескольких минутах ходьбы отсюда".
  
  Волна затхлого воздуха с центральным подогревом ударила в них, когда Рейнольдс открыл дверь своей квартиры. От подъема на три лестничных пролета у Гэвина перехватило дыхание, но Рейнольдс ничуть не замедлился. Возможно, помешан на здоровье. Профессия? Что-то в городе. Рукопожатие, кожаные перчатки. Возможно, государственная служба.
  
  "Входи, входи".
  
  Здесь были деньги. Под ногами был пышный ворс ковра, заглушавший их шаги, когда они вошли. В коридоре было почти пусто: на стене висел календарь, маленький столик с телефоном, куча справочников, вешалка для одежды.
  
  "Здесь теплее".
  
  Рейнольдс снимал пальто и вешал его. Не снимая перчаток, он провел Гэвина на несколько ярдов по коридору в большую комнату.
  
  "Давай твою куртку", - сказал он.
  
  "О... конечно".
  
  Гэвин снял куртку, и Рейнольдс выскользнул с ней в коридор. Когда он вернулся, он снимал перчатки; капли пота затрудняли эту работу. Парень все еще нервничал: даже у себя дома. Обычно они начинали успокаиваться, оказавшись в безопасности за запертыми дверями. Не этот: он был настоящим непоседой.
  
  "Могу я предложить тебе выпить?"
  
  "Да, это было бы неплохо".
  
  "Какой у тебя яд?"
  
  "Водка".
  
  "Конечно. Что-нибудь с этим связано?"
  
  "Всего лишь капля воды".
  
  "Пурист, да?"
  
  Гэвин не совсем понял замечание.
  
  "Да", - сказал он.
  
  "Мужчина по моему сердцу". Ты не оставишь меня на минутку - я только принесу немного льда.
  
  "Без проблем".
  
  Рейнольдс бросил перчатки на стул у двери и оставил Гэвина в комнате. В ней, как и в коридоре, было почти удушающе тепло, но в ней не было ничего домашнего или гостеприимного. Какой бы ни была его профессия, Рейнольдс был коллекционером. В комнате преобладали экспонаты антиквариата, установленные на стенах и выстроенные на полках. Мебели было очень мало, и то, что там было, казалось странным: потрепанным стульям с трубчатым каркасом не место в такой дорогой квартире. Возможно, мужчина был преподавателем университета или директором музея, кем-то академическим. Это была не гостиная биржевого маклера.
  
  Гэвин ничего не знал об искусстве и еще меньше об истории, поэтому экспонаты мало что значили для него, но он подошел посмотреть поближе, просто чтобы показать желание. Парень был обязан спросить его, что он думает об этих вещах. Полки были смертельно скучными. Обрывки керамики и скульптуры: ничего целиком, только фрагменты. На некоторых осколках сохранился отблеск рисунка, хотя возраст почти смыл цвета. Некоторые части скульптуры были узнаваемо человеческими: часть туловища или ступни (все пять пальцев на месте), лицо, которое было почти съедено, больше не мужское и не женское. Гэвин подавил зевок. Жара, экспонаты и мысли о сексе сделали его вялым.
  
  Он обратил свое притупленное внимание на развешанные по стенам экспонаты. Они были более впечатляющими, чем то, что стояло на полках, но все еще были далеки от завершения. Он не мог понять, почему кому-то могло захотеться смотреть на такие сломанные вещи; в чем было очарование? Каменные рельефы, установленные на стене, были изъедены, так что кожа фигур выглядела прокаженной, а латинские надписи были почти стерты. В них не было ничего красивого: они были слишком испорчены для красоты. Почему-то они заставляли его чувствовать себя грязным, как будто их состояние было заразным.
  
  Только один из экспонатов показался ему интересным: надгробная плита, или то, что ему показалось надгробной плитой, которая была больше других рельефов и в несколько лучшем состоянии. Человек на коне с мечом в руке нависал над своим обезглавленным врагом. Под картинкой несколько слов на латыни. Передние ноги лошади были отломаны, а столбы, ограничивающие рисунок, были сильно повреждены возрастом, в остальном изображение имело смысл. В грубо сделанном лице были даже следы индивидуальности: длинный нос, широкий рот; индивидуальность.
  
  Гэвин потянулся, чтобы прикоснуться к надписи, но отдернул руку, услышав, как вошел Рейнольдс.
  
  "Нет, пожалуйста, потрогай это", - сказал хозяин. "Это для того, чтобы получать удовольствие. Дотронься".
  
  Теперь, когда ему предложили прикоснуться к этой штуковине, желание растаяло. Он чувствовал себя смущенным, пойманным на месте преступления.
  
  "Продолжай", - настаивал Рейнольдс.
  
  Гэвин коснулся резьбы. Холодный камень, шершавый под кончиками пальцев.
  
  "Это Роман", - сказал Рейнольдс.
  
  Надгробная плита?'
  
  "Да. Найден недалеко от Ньюкасла".
  
  "Кем он был?"
  
  "Его звали Флавинус. Он был знаменосцем полка". То, что Гэвин принял за меч, при ближайшем рассмотрении оказалось штандартом. Она заканчивалась почти стертым мотивом: возможно, пчелой, цветком, колесом.
  
  - Значит, вы археолог?
  
  "Это часть моего бизнеса. Я исследую места, иногда наблюдаю за раскопками; но большую часть времени я восстанавливаю артефакты". "Вроде этих?"
  
  "Римская Британия - моя личная навязчивая идея". Он поставил очки, которые держал в руке, и подошел к полкам с керамикой.
  
  Это то, что я собирал годами. Я никогда не мог избавиться от ощущения трепета при обращении с предметами, которые веками не видели дневного света. Это как погружение в историю. Ты понимаешь, что я имею в виду?' - "Да".
  
  Рейнольдс взял с полки фрагмент керамики. "Конечно, все лучшие находки востребованы крупнейшими коллекциями. Но если быть осторожным, то удается сохранить несколько предметов. Римляне оказали невероятное влияние. Инженеры-строители, дорожники, мостостроители.'
  
  Рейнольдс внезапно рассмеялся над своим всплеском энтузиазма. "О черт, - сказал он, - Рейнольдс снова читает лекцию. Извините. Я увлекаюсь.'
  
  Убрав глиняный осколок в нишу на полке, он вернулся к стаканам и начал разливать напитки. Стоя спиной к Гэвину, он сумел выдавить: "У вас дорого?"
  
  Гэвин колебался. Нервозность мужчины была заразительной, и внезапный поворот разговора от римлян к цене минета потребовал некоторой корректировки. - Это зависит, - поправил он фланель.
  
  "А..." - сказал другой, все еще возясь со стаканами. - "Вы имеете в виду, какова точная природа моего... э-э... требования?"
  
  "Да".
  
  "Конечно".
  
  Он повернулся и протянул Гэвину здоровенных размеров стакан водки. Без льда.
  
  "Я не буду требовать от тебя", - сказал он. "Я недешево стою".
  
  - Уверен, что нет, - Рейнольдс попытался улыбнуться, но улыбка не сошла с его лица, - и я готов хорошо тебе заплатить. Ты сможешь остаться на ночь?
  
  "Ты этого хочешь?"
  
  Рейнольдс нахмурился, глядя в свой стакан.
  
  "Полагаю, что да".
  
  Тогда да.'
  
  Настроение ведущего, казалось, внезапно изменилось: нерешительность сменилась убежденностью.
  
  "За ваше здоровье", - сказал он, чокаясь своим наполненным виски стаканом с Гэвином. "За любовь, за жизнь и за все остальное, за что стоит платить".
  
  Обоюдоострое замечание не ускользнуло от Гэвина: парень явно был не в себе из-за того, что делал. Я выпью за это, - сказал Гэвин и сделал глоток водки. После этого выпивка подоспела быстро, и примерно после третьей рюмки Гэвин почувствовал себя лучше, чем за чертовски долгое время, довольный тем, что слушал рассказы Рейнольдса о раскопках и славе Рима только одним ухом. Его разум плыл по течению, и это было легкое чувство. Очевидно, что он собирался провести здесь ночь или, по крайней мере, до раннего утра, так почему бы не выпить водки the punter и не насладиться тем, что она предлагала? Позже, вероятно, намного позже, если судить по тому, как бессвязно болтал парень, будет какой-нибудь невнятный секс под воздействием алкоголя в затемненной комнате, и на этом все закончится. У него и раньше были такие клиенты. Они были одиноки, возможно, между любовниками, и обычно им было просто угодить. Этот парень покупал не секс, а компанию, еще одно тело, чтобы ненадолго разделить его пространство; легкие деньги.
  
  А потом этот шум.
  
  Сначала Гэвин подумал, что звук ударов раздается у него в голове, пока Рейнольдс не встал, уголки его рта подергивались. Атмосфера благополучия исчезла.
  
  "Что это?" - спросил Гэвин, тоже вставая, у него кружилась голова от выпитого.
  
  - Все в порядке... - Рейнольдс, чьи ладони вдавливали его в кресло. - Оставайся здесь ...
  
  Звук усилился. Барабанщик в духовке, бьющийся, когда он сгорает.
  
  "Пожалуйста, пожалуйста, останься здесь на минутку. Просто кто-то наверху".
  
  Рейнольдс лгал, шум доносился не сверху. Он доносился откуда-то из другой части квартиры, ритмичный стук, который ускорялся, замедлялся и снова ускорялся.
  
  - Налей себе чего-нибудь выпить, - сказал Рейнольдс в дверях с раскрасневшимся лицом. - Чертовы соседи...
  
  Призыв, ибо это, несомненно, был именно он, уже утихал.
  
  "Только минутку", - пообещал Рейнольдс и закрыл за собой дверь.
  
  Гэвин и раньше переживал неприятные сцены: фокусы, любовники которых появлялись в неподходящие моменты; парни, которые хотели избить его за определенную плату - того, кого грызло чувство вины в гостиничном номере, и он разнес это место вдребезги. Такое случалось. Но Рейнольдс был другим: ничто в нем не говорило о странностях. В глубине души, в самом конце, Гэвин тихо напоминал себе, что другие парни вначале не казались плохими. Черт возьми, он отбросил сомнения. Если бы его начинало трясти каждый раз, когда он появлялся с новым лицом, он скоро вообще перестал бы работать. Где-то на линии ему пришлось положиться на удачу и свой инстинкт, и инстинкт подсказал ему, что этот игрок не склонен к истерикам.
  
  Быстро пригубив из своего стакана, он снова наполнил его и стал ждать.
  
  Шум совсем прекратился, и становилось все легче переставлять факты: возможно, это все-таки был сосед сверху. Конечно, не было слышно, как Рейнольдс передвигается по квартире.
  
  Его внимание блуждало по комнате в поисках чего-нибудь, чем можно было бы занять его ненадолго, и вернулось к надгробной плите на стене.
  
  Флавин - Знаменосец.
  
  Было что-то удовлетворяющее в идее, что твое изображение, каким бы грубым оно ни было, вырезано в камне и установлено на том месте, где лежат твои кости, даже если какой-нибудь историк собирался со временем разделить кости и камень. Отец Гэвина настоял на погребении, а не на кремации: как еще, он всегда говорил, его будут помнить? Кто когда-нибудь подойдет к урне в стене и заплачет? Ирония заключалась в том, что на его могилу тоже никто никогда не ходил: Гэвин был там, возможно, дважды за годы, прошедшие после смерти его отца. Простой камень с именем, датой и банальностью. Он даже не мог вспомнить год смерти своего отца. Хотя люди помнили Флавина; люди, которые никогда не знали его или такой жизни, как у него, знали его теперь. Гэвин встал и коснулся имени знаменосца, грубо вырезанного "ФЛАВИНВС", которое было вторым словом надписи.
  
  Внезапно шум повторился, более яростный, чем когда-либо. Гэвин отвернулся от надгробия и посмотрел на дверь, наполовину ожидая, что там стоит Рейнольдс и что-то объясняет. Никто не появился.
  
  "Черт возьми".
  
  Шум продолжался, это была татуировка. Кто-то где-то был очень зол. И на этот раз самообмана быть не могло: барабанщик был здесь, на этом этаже, в нескольких ярдах от нас. Любопытство грызло Гэвина, любителя уговаривать. Он осушил свой бокал и вышел в холл. Шум прекратился, когда он закрыл за собой дверь.
  
  - Кен? - рискнул спросить он. Слово, казалось, замерло у него на губах.
  
  Коридор был погружен в темноту, за исключением полосы света в дальнем конце. Возможно, открытая дверь. Гэвин нашел выключатель справа от себя, но он не работал.
  
  - Кен? - повторил он.
  
  На этот раз запрос получил ответ. Стон и звук перекатывающегося тела. Попал ли Рейнольдс в аварию? Господи, он мог лежать без сознания на расстоянии плевка от того места, где стоял Гэвин: он должен помочь. Почему его ноги так неохотно двигались? У него покалывало в яйцах, что всегда сопровождалось нервным ожиданием; это напомнило ему детские игры в прятки: острые ощущения от погони. Это было почти приятно.
  
  Если оставить в стороне удовольствие, мог ли он действительно уйти сейчас, не узнав, что стало с игроком? Ему пришлось идти по коридору.
  
  Первая дверь была приоткрыта; он толкнул ее, и комната за ней оказалась заставленной книгами спальней / кабинетом. Уличный свет через окно без штор падал на заваленный бумагами письменный стол. Ни Рейнольдса, ни Трэшера. Более уверенный теперь, когда он сделал первый шаг, Гэвин двинулся дальше по коридору. Следующая дверь - кухня - тоже была открыта. Изнутри не проникало света. У Гэвина вспотели руки: он подумал о Рейнольдсе, пытающемся стянуть с него перчатки, хотя они прилипли к ладони. Чего он боялся? Это было нечто большее, чем просто встреча: в квартире был кто-то еще: кто-то с буйным характером.
  
  Желудок Гэвина скрутило, когда он увидел размазанный отпечаток руки на двери; это была кровь.
  
  Он толкнул дверь, но она больше не открывалась. За ней что-то было. Он проскользнул через свободное пространство на кухню. Непустой мусорный бак или заброшенная полка для овощей загрязняли воздух. Гэвин провел ладонью по стене, чтобы найти выключатель, и лампа дневного света ожила.
  
  Туфли Рейнольдса от Гуччи выглядывали из-за двери. Гэвин толкнул ее, и Рейнольдс выкатился из своего укрытия. Очевидно, он заполз за дверь, чтобы найти убежище; в его подтянутом теле было что-то от побитого животного. Когда Гэвин дотронулся до него, он вздрогнул.
  
  "Все в порядке... это я". Гэвин убрал окровавленную руку от лица Рейнольдса. От его виска к подбородку тянулась глубокая борозда, и еще одна, параллельная ей, но не такая глубокая, пересекала середину его лба и носа, как будто его поцарапали двузубой вилкой.
  
  Рейнольдс открыл глаза. Ему потребовалась всего секунда, чтобы сосредоточиться на Гэвине, прежде чем он сказал:
  
  "Уходи".
  
  "Ты ранен".
  
  "Ради Иисуса, уходи. Быстро. Я передумал... Ты понимаешь?"
  
  Я вызову полицию.'
  
  Мужчина практически выплюнул: "Убирайся отсюда к чертовой матери, ладно? Гребаный бродяга!"
  
  Гэвин встал, пытаясь разобраться во всем этом. Парню было больно, это сделало его агрессивным. Проигнорируй оскорбления и принеси что-нибудь, чтобы прикрыть рану. Это было все. Закройте рану, а затем предоставьте его самому себе. Если он не хотел полиции, это было его дело. Вероятно, он не хотел объяснять присутствие симпатичного мальчика в его теплице.
  
  "Просто позволь мне принести тебе бинт ... "
  
  Гэвин вернулся в коридор.
  
  За кухонной дверью Рейнольдс сказал: "Не надо", - но бродяга его не услышал. Даже если бы и услышал, это не имело бы большого значения. Гэвин любил неповиновение. Это не было приглашением.
  
  Рейнольдс прислонился спиной к кухонной двери и попытался встать вертикально, используя дверную ручку в качестве опоры. Но у него кружилась голова: карусель ужасов, круг за кругом, каждая лошадь была уродливее предыдущей. Ноги подогнулись под ним, и он упал, как дряхлый дурак, каким и был. Черт. Черт. Черт.
  
  Гэвин услышал, как Рейнольдс упал, но был слишком занят, чтобы спешить обратно на кухню. Если злоумышленник, напавший
  
  Рейнольдс все еще был в квартире, он хотел быть готовым защищаться. Он порылся в отчетах на столе в кабинете и наткнулся на нож для разрезания бумаги, который лежал рядом с кипой нераспечатанной корреспонденции. Поблагодарив Бога за это, он схватил его. Он был легким, а лезвие - тонким и хрупким, но при правильном размещении им можно было убить.
  
  Теперь, более довольный, он вернулся в холл и воспользовался моментом, чтобы выработать свою тактику. Первым делом нужно было найти ванную, надеясь, что там он найдет бинт для Рейнольдса. Даже чистое полотенце помогло бы. Может быть, тогда он смог бы добиться от парня хоть какого-то здравого смысла, даже вынудить его к объяснению.
  
  За кухней коридор резко сворачивал налево. Гэвин завернул за угол, и прямо перед ним оказалась приоткрытая дверь. Внутри горел свет: на кафеле блестела вода. Ванная.
  
  Зажав левой рукой правую, в которой был нож, Гэвин приблизился к двери. Мышцы его рук окаменели от страха: улучшит ли это его удар, если потребуется? он задавался вопросом. Он чувствовал себя неумелым, некрасивым, слегка глуповатым.
  
  На дверном косяке была кровь, отпечаток ладони явно принадлежал Рейнольдсу. Именно здесь это и произошло - Рейнольдс выбросил руку, чтобы не упасть, и отшатнулся от нападавшего. Если нападавший все еще был в квартире, он должен быть здесь. Ему больше негде было спрятаться.
  
  Позже, если бы было "позже", он, вероятно, проанализировал бы эту ситуацию и назвал бы себя дураком за то, что пинком распахнул дверь, за то, что поощрял эту конфронтацию. Но даже когда он размышлял об идиотизме действия, он совершал его, и дверь распахивалась по плиткам, усеянным лужами воды-крови, и в любой момент там могла появиться фигура с крючковатыми руками, кричащая вызов. Нет. Вовсе нет. Нападавшего здесь не было; а если его здесь не было, то его не было и в квартире.
  
  Гэвин выдохнул, долго и медленно. Нож обвис в его руке, отказываясь колоть. Теперь, несмотря на пот и ужас, он был разочарован. Жизнь снова подвела его - утащила его судьбу через заднюю дверь и оставила его со шваброй в руке, а не с медалью. Все, что он мог сделать, это ухаживать за стариком и идти своей дорогой.
  
  Ванная комната была оформлена в лаймовых тонах; кровь и плитка соприкасались. Полупрозрачная занавеска для душа, украшенная стилизованными рыбками и морскими водорослями, была частично задернута. Это было похоже на сцену убийства в фильме: не совсем настоящее. Кровь слишком яркая: свет слишком ровный.
  
  Гэвин бросил нож в раковину и открыл зеркальный шкафчик. Там было полно ополаскивателей для рта, витаминных добавок и забытых тюбиков зубной пасты, но единственным лекарством была банка Эластопластов. Закрывая дверцу шкафа, он увидел в зеркале свое собственное изможденное лицо. Он на полную открыл кран с холодной водой и склонил голову к раковине; брызги воды смыли бы водку и немного покраснели на его щеках.
  
  Когда он поднес воду к лицу, позади него раздался какой-то шум. Он встал, его сердце колотилось о ребра, и закрыл кран. Вода стекала с его подбородка и ресниц и с бульканьем стекала в сливную трубу.
  
  Нож все еще лежал в раковине, на расстоянии вытянутой руки. Звук доносился из ванны, из "в ванне", безобидный плеск воды.
  
  Тревога вызвала выброс адреналина, и его чувства очистили воздух с новой точностью. Острый аромат лимонного мыла, блеск бирюзовой рыбки-ангела, порхающей среди лавандовых водорослей на занавеске душа, холодные капли на его лице, тепло в уголках глаз: все внезапные переживания, детали, которые его разум до сих пор пропускал мимо ушей, слишком ленивый, чтобы увидеть, понюхать и прочувствовать на пределе своей досягаемости.
  
  Ты живешь в реальном мире, сказала его голова (это было откровением), и если ты не будешь очень осторожен, ты там умрешь.
  
  Почему он не заглянул в ванну? Мудак. Почему не в ванну?
  
  "Кто там?" - спросил он, вопреки всему надеясь, что у Рейнольдса была выдра, которая спокойно купалась. Нелепая надежда. Ради Бога, здесь была кровь.
  
  Он отвернулся от зеркала, когда плеск затих - сделай это! сделай это! - и откинул занавеску для душа на пластиковых крючках. В спешке раскрыть тайну он оставил нож в раковине. Теперь уже слишком поздно: бирюзовые ангелы соединились, и он смотрел вниз, в воду.
  
  Вода была глубокой, доходила до края ванны на дюйм или два, и мутной. На поверхности образовалась коричневая пена, и от нее исходил слабый животный запах, похожий на мокрую собачью шерсть. На поверхности воды ничего не отражалось.
  
  Гэвин заглянул внутрь, пытаясь разглядеть форму внизу, его отражение плавало среди пены. Он наклонился ближе, не в силах разгадать взаимосвязь форм в иле, пока не узнал грубо очерченные пальцы руки и не понял, что смотрит на человеческую фигуру, свернувшуюся калачиком, как зародыш, абсолютно неподвижно лежащую в грязной воде.
  
  Он провел рукой по поверхности, чтобы смыть грязь, его отражение разлетелось вдребезги, и обитатель ванны стал виден отчетливо. Это была статуя, вырезанная в форме спящей фигуры, только ее голова, вместо того чтобы быть туго закинутой, была повернута так, чтобы смотреть вверх из размытого осадочного слоя на поверхность. Его глаза были нарисованы открытыми, два грубых пятна на грубо вырезанном лице; рот представлял собой прорезь, уши - нелепые ручки на лысой голове. Он был обнажен: его анатомия была понята не лучше, чем черты лица: работа подмастерья скульптора. Местами краска была повреждена, возможно, из-за замачивания, и поднималась с туловища серыми шарообразными нитями. Под ней обнаружилась сердцевина из темного дерева.
  
  Здесь нечего было бояться. Произведение искусства в ванне, погруженное в воду, чтобы удалить грубую краску. Плеск, который он услышал позади себя, был звуком поднимающихся пузырьков, вызванных химической реакцией. Вот: испуг был объяснен. Паниковать было не из-за чего. Продолжай биться в моем сердце, как говаривал бармен в "Амбассадоре", когда на сцене появлялась новая красотка.
  
  Гэвин улыбнулся иронии судьбы; это был не Адонис.
  
  "Забудь, что ты когда-либо это видел".
  
  Рейнольдс был у двери. Кровотечение остановилось, к его лицу была прижата отвратительная тряпка в виде носового платка. От света плиток его кожа приобрела желчный оттенок: его бледность опозорила бы и труп.
  
  - С тобой все в порядке? Ты так не выглядишь.
  
  Со мной все будет в порядке... просто уходи, пожалуйста.'
  
  "Что случилось?"
  
  "Я поскользнулся. Вода на полу. Я поскользнулся, вот и все".
  
  "Но шум..."
  
  Гэвин оглянулся на ванну. Что-то в статуе завораживало его. Возможно, ее нагота и вторая полоса, которую она медленно разыгрывала под водой: окончательная полоса: без кожи.
  
  "Соседи, вот и все".
  
  "Что это?" - спросил Гэвин, все еще глядя на непривлекательное кукольное личико в воде.
  
  "К тебе это не имеет никакого отношения".
  
  "Почему все так свернулось? Он умирает?"
  
  Гэвин оглянулся на Рейнольдса, чтобы увидеть, как исчезает ответ на этот вопрос, самая кислая из улыбок.
  
  "Тебе понадобятся деньги".
  
  "Нет".
  
  "Будь ты проклят! Ты занимаешься бизнесом, не так ли? Рядом с кроватью лежат записки; возьми все, что, по твоему мнению, заслуживаешь за потраченное впустую время", - Он оценивающе оглядел Гэвина. - "... и твое молчание".
  
  Снова статуя: Гэвин не мог оторвать от нее глаз, во всей ее грубости. Его собственное озадаченное лицо плавало на поверхности воды, позоря руку художника своими пропорциями.
  
  "Не удивляйся", - сказал Рейнольдс.
  
  "Ничего не могу с этим поделать".
  
  К тебе это не имеет никакого отношения.'
  
  "Ты это украл... это правда? Это стоит копейки, и ты это украл".
  
  Рейнольдс обдумал этот вопрос и, казалось, наконец слишком устал, чтобы начать лгать.
  
  "Да. Я украл это".
  
  "И сегодня вечером кто - то вернулся за этим ... "
  
  Рейнольдс пожал плечами.
  
  " - Это все? Кто-то возвращался за этим?"
  
  Совершенно верно. Я украл это ... - Рейнольдс произносил строчки наизусть, - ... и кто-то вернулся за этим.
  
  Это все, что я хотел знать.'
  
  "Не возвращайся сюда, Гэвин, кем бы ты ни был. И не пытайся придумать ничего умного, потому что меня здесь не будет".
  
  "Ты имеешь в виду вымогательство?" - спросил Гэвин. - "Я не вор".
  
  Оценивающий взгляд Рейнольдса сменился презрением.
  
  Вор ты или нет, будь благодарен. Если это в тебе есть. Рейнольдс отступил от двери, пропуская Гэвина. Гэвин не двинулся с места.
  
  Благодарен за что? - требовательно спросил он. В нем закипал гнев; он чувствовал себя нелепо отвергнутым, как будто ему навязывали полуправду, потому что он был недостаточно достоин поделиться этой тайной.
  
  У Рейнольдса больше не осталось сил для объяснений. Он в изнеможении прислонился к дверному косяку.
  
  "Иди", - сказал он.
  
  Гэвин кивнул и оставил парня у двери. Когда он проходил из ванной в коридор, со статуи, должно быть, отклеился комок краски. Он слышал, как она разбивается о поверхность, слышал плеск о край ванны, мысленно видел, как рябь заставляет тело мерцать.
  
  - Спокойной ночи, - крикнул ему вслед Рейнольдс.
  
  Гэвин не ответил и не взял никаких денег по пути к выходу. Пусть у него останутся его надгробия и его секреты.
  
  По пути к входной двери он зашел в главную комнату, чтобы забрать свою куртку. Лицо Знаменосца Флавина смотрело на него со стены. Этот человек, должно быть, был героем, подумал Гэвин. Только героя могли увековечить таким образом. У него не осталось бы таких воспоминаний; никакого каменного лица, отмечающего его уход.
  
  Он закрыл за собой входную дверь, снова почувствовав, что у него разболелся зуб, и как только он это сделал, шум начался снова, как будто кто-то бил кулаком в стену.
  
  Или, что еще хуже, внезапная ярость разбуженного сердца.
  
  На следующий день зубная боль стала по-настоящему острой, и он пошел к дантисту в середине утра, надеясь уговорить девушку на ресепшене немедленно назначить ему прием. Но его обаяние пошло на убыль, его глаза не сверкали так роскошно, как обычно. Она сказала ему, что ему придется подождать до следующей пятницы, если только это не срочно. Он сказал ей, что это так: она сказала ему, что это не так. День обещал быть плохим: больной зуб, приемная стоматолога-лесбиянки, лед на лужах, болтливые женщины на каждом углу, уродливые дети, уродливое небо.
  
  В тот день началось преследование.
  
  Поклонники и раньше преследовали Гэвина, но никогда так, как сейчас. Никогда он не был таким утонченным, таким скрытным. Люди ходили за ним по пятам в течение нескольких дней, из бара в бар, с улицы на улицу, так по-собачьи, что это почти сводило его с ума. Видеть одно и то же тоскующее лицо ночь за ночью, набираться смелости, чтобы угостить его выпивкой, возможно, предложить часы, кокаин, неделю в Тунисе, что угодно. Он быстро возненавидел это липкое обожание, которое портится так же быстро, как молоко, и воняет до Небес, как только это происходит. Один из его самых ярых поклонников, а посвященный в рыцари актер, как ему сказали, на самом деле никогда не подходил к нему близко, просто ходил за ним по пятам, присматриваясь. Сначала внимание было лестным, но вскоре удовольствие сменилось раздражением, и в конце концов он загнал парня в угол в баре и пригрозил ему проломить голову. Он был так взвинчен той ночью, так устал от пожирающих взглядов, что нанес бы серьезный вред, если бы жалкий ублюдок не понял намека. Он больше никогда не видел этого парня; наполовину думал, что он, вероятно, пошел домой и повесился. Но это преследование было далеко не таким очевидным, это было едва ли что-то большее, чем предчувствие. Не было никаких веских доказательств того, что у него кто-то был на хвосте. Просто неприятное ощущение, каждый раз, когда он оглядывался, что кто-то прячется в тени, или что на ночной улице ходок идет в ногу с ним, подстраиваясь под каждый стук его каблуков, каждое колебание в его шаге. Это было похоже на паранойю, за исключением того, что он не был параноиком. Если бы он был параноиком, рассуждал он, кто-нибудь бы ему сказал.
  
  Кроме того, были инциденты. Однажды утром женщина-кошка, жившая на лестничной площадке под ним, лениво поинтересовалась, кто его посетитель: забавный тип, который приходил поздно ночью и ждал на лестнице час за часом, наблюдая за его комнатой. У него не было такого посетителя: и он не знал никого, кто подходил бы под описание.
  
  В другой раз, на оживленной улице, он выскользнул из толпы в дверной проем пустого магазина и как раз прикуривал сигарету, когда чье-то отражение, искаженное грязью на витрине, привлекло его внимание. Спичка обожгла ему палец, он посмотрел вниз, роняя ее, а когда снова поднял глаза, толпа уже сомкнулась вокруг наблюдателя, как нетерпеливое море.
  
  Это было плохое, очень плохое предчувствие: и там, откуда оно пришло, было нечто большее.
  
  Гэвин никогда не разговаривал с Приториусом, хотя они время от времени обменивались кивками на улице, и каждый спрашивал о другом в компании общих знакомых, как будто они были близкими друзьями. Приториус был чернокожим, где-то между сорока пятью и смертью, прославленным сутенером, утверждавшим, что он потомок Наполеона. Большую часть десятилетия он управлял кругом женщин и трех или четырех мальчиков и преуспевал в этом бизнесе. Когда Гэвин только начинал работать, ему настоятельно советовали обратиться за покровительством к Приториусу, но он всегда был слишком индивидуалистом, чтобы нуждаться в такого рода помощи. В результате ни Приториус, ни его клан никогда не относились к нему доброжелательно. Тем не менее, как только он стал неотъемлемой частью сцены, никто не оспаривал его права быть самим собой. Поговаривали, что Приториус даже признался в неохотном восхищении жадностью Гэвина. Восхищение или нет, но это был холодный день в Аду, когда Приториус действительно нарушил молчание и заговорил с ним.
  
  "Белый мальчик".
  
  Было около одиннадцати, и Гэвин направлялся из бара на Сент-Мартин-лейн в клуб на Ковент-Гарден. Улица все еще гудела: среди зрителей театра и кино были потенциальные покупатели, но у него не было аппетита к этому сегодня вечером. В кармане у него была сотня, которую он заработал накануне и не потрудился положить в банк. Достаточно, чтобы не сдаваться.
  
  Его первой мыслью, когда он увидел Приториуса и его лысых головорезов, преградивших ему путь, было: им нужны мои деньги.
  
  "Белый мальчик".
  
  Затем он узнал плоское сияющее лицо. Приториус не был уличным вором; никогда им не был и никогда не будет.
  
  "Белый мальчик, я хотел бы поговорить с тобой".
  
  Приториус достал из кармана орех, раскрошил его на ладони и отправил ядрышко в свой большой рот.
  
  - Ты ведь не возражаешь, правда?
  
  "Чего ты хочешь?"
  
  "Как я уже сказал, всего пару слов. Я не слишком многого прошу, не так ли?"
  
  "Хорошо. Что?"
  
  "Не здесь".
  
  Гэвин посмотрел на когорту Приториуса. Они не были гориллами, это вообще было не в стиле черных, но и не были девяностовосьмифунтовыми слабаками. В целом эта сцена выглядела не слишком здоровой.
  
  - Спасибо, но нет, спасибо. - сказал Гэвин и пошел настолько ровным шагом, насколько мог, прочь от троицы. Они последовали за ним. Он молился, чтобы они этого не сделали, но они последовали. Приториус разговаривал у него за спиной.
  
  "Послушай. Я слышал о тебе плохие вещи", - сказал он.
  
  "Ах, да?"
  
  "Боюсь, что так. Мне сказали, что ты напал на одного из моих мальчиков".
  
  Гэвин сделал шесть шагов, прежде чем ответить. - Не я. Вы взяли не того человека.
  
  "Он узнал тебя, мусор. Ты причинил ему серьезный вред".
  
  "Я же сказал тебе: не я".
  
  "Ты сумасшедший, ты знаешь это? Тебя следует засадить за гребаную решетку".
  
  Приториус повысил голос. Люди переходили улицу, чтобы избежать обостряющегося спора.
  
  Недолго думая, Гэвин свернул с Сент-Мартин-лейн на Лонг-Акр и быстро понял, что допустил тактическую ошибку. Толпа здесь существенно поредела, и ему пришлось долго идти по улицам Конвент-Гарден, прежде чем он достиг другого центра активности. Ему следовало повернуть направо, а не налево, и он вышел бы на Чаринг-Кросс-роуд. Там было бы хоть немного безопасно. Черт возьми, он не мог развернуться и пойти прямо на них. Все, что он мог делать, это идти (не бежать; никогда не бегай, когда за тобой по пятам гонится бешеная собака) и надеяться, что сможет поддерживать беседу в ровном русле. Приториус: "Ты стоил мне кучу денег".
  
  "Я не понимаю ... "
  
  "Ты вывел из строя часть моего первоклассного мяса для мальчиков. Пройдет много времени, прежде чем я верну этого парня на рынок. Он чертовски напуган, видишь?"
  
  "Послушай... Я никому ничего не сделал".
  
  "Почему ты, блядь, лжешь мне, мусор? Что я тебе такого сделал, что ты так со мной обращаешься?".
  
  Приториус немного ускорил шаг и поравнялся с Гэвином, оставив своих товарищей на несколько шагов позади.
  
  "Послушай..." - прошептал он Гэвину, - "Такие дети могут быть соблазнительными, правда? Это круто. Я могу вникнуть в это. Ты подсунул мне в тарелку маленького мальчика-писечку, и я не собираюсь задирать от этого нос. Но ты причинил ему боль: и когда ты причиняешь боль одному из моих детей, у меня тоже идет кровь.'
  
  "Если бы я поступил так, как ты говоришь, ты думаешь, я бы ходил по улицам?"
  
  "Может быть, ты не совсем здоров, понимаешь? Мы сейчас говорим не о паре синяков, чувак. Я говорю о том, как ты принимаешь душ в крови ребенка, вот что я хочу сказать. Повесил его и порезал повсюду, а потом оставил на моей гребаной лестнице в паре гребаных носков. Ты получаешь мое сообщение, белый мальчик? Ты прочитал мое сообщение? '
  
  Неподдельный гнев вспыхнул, когда Приториус описал предполагаемые преступления, и Гэвин не был уверен, как с этим справиться. Он промолчал и пошел дальше.
  
  "Этот парень боготворил тебя, ты знаешь? Думал, что ты незаменимое чтение для начинающего бродяги. Как тебе это понравилось?"
  
  "Немного".
  
  "Ты должен быть чертовски польщен, чувак, потому что это все, на что ты когда-либо способен".
  
  Спасибо.'
  
  "У тебя была хорошая карьера. Жаль, что она закончилась".
  
  Гэвин почувствовал ледяной свинец в животе: он надеялся, что Приториус удовлетворится предупреждением. Очевидно, нет. Они были здесь, чтобы причинить ему вред: Господи, они собирались причинить ему боль, причем за то, чего он не совершал, о чем даже ничего не знал.
  
  "Мы собираемся убрать тебя с улицы, белый мальчик. Навсегда.'
  
  "Я ничего не делал".
  
  "Парень узнал тебя, даже с натянутым на голову чулком, он узнал тебя. Голос был тот же, одежда та же. Признай это, тебя узнали. Теперь отвечай за последствия".
  
  ‘Пошел ты".
  
  Гэвин перешел на бег. В восемнадцать лет он бежал в спринте за свой округ: сейчас ему снова нужна была эта скорость. Позади него Приториус рассмеялся (такой спорт!), И две пары ног застучали по тротуару в погоне. Они были близко, еще ближе - и Гэвин был сильно не в форме. Через несколько десятков ярдов у него заболели бедра, а джинсы были слишком тесными, чтобы в них было легко бежать. Погоня была проиграна, не успев начаться.
  
  Этот человек не говорил тебе уходить, - отругал его белый громила, его искусанные пальцы впились в бицепсы Гэвина.
  
  "Хорошая попытка". Приториус улыбнулся, направляясь к собакам и тяжело дышащему зайцу. Он почти незаметно кивнул другому громиле.
  
  "Христианин?" - спросил он.
  
  По приглашению Кристиан нанес удар кулаком по почкам Гэвина. От удара тот согнулся пополам, изрыгая проклятия.
  
  Кристиан сказал: "Вон там". Приториус сказал: "Давай побыстрее", и внезапно они потащили его со света в переулок. Его рубашка и пиджак были порваны, дорогие туфли волочились по грязи, прежде чем его со стоном подняли на ноги. В переулке было темно, и глаза Приториуса повисли в воздухе перед ним, вывихнутые.
  
  "Мы снова здесь", - сказал он. "Счастливы, насколько это возможно".
  
  - Я... не прикасался к нему, - выдохнул Гэвин.
  
  Неназванная когорта, не являющаяся христианином, уперла руку Гэвина в середину груди и оттолкнула его к дальней стене переулка. Его пятка поскользнулась в грязи, и, хотя он пытался держаться прямо, ноги превратились в воду. И его эго тоже: сейчас было не время для храбрости. Он умолял, падал на колени и, если нужно, лизал им подошвы, все, что угодно, лишь бы они не проделывали над ним работу. Все, что угодно, лишь бы они не портили ему лицо.
  
  Это было любимое развлечение Приториуса, по крайней мере, так говорили на улицах: порча красоты. Он умел обращаться с собой необычно, умел
  
  тремя взмахами бритвы калечит без надежды на искупление и заставляет жертву прикусить губы на память.
  
  Гэвин, спотыкаясь, двинулся вперед, шлепая ладонями по мокрой земле. Что-то гнило-мягкое выскользнуло из-под кожи под его рукой.
  
  Не-христианин обменялся ухмылкой с Приториусом.
  
  "Разве он не выглядит восхитительно?" - сказал он.
  
  Приториус грыз орех. "Сдается мне, - сказал он, - этот человек наконец-то нашел свое место в жизни".
  
  "Я не прикасался к нему", - умолял Гэвин. Ничего не оставалось, как отрицать: и даже тогда это было безнадежное дело.
  
  "Ты чертовски виновен", - сказал Не-христианин.
  
  "Пожалуйста".
  
  "Я бы действительно хотел покончить с этим как можно скорее, - сказал Приториус, взглянув на часы. - Мне нужно успеть на встречи, доставить удовольствие людям".
  
  Гэвин поднял глаза на своих мучителей. Улица, освещенная натриевым светом, была в двадцати пяти ярдах отсюда, если бы он мог прорваться сквозь кордон из их тел.
  
  "Позволь мне изменить твое лицо для тебя. Маленькое преступление моды".
  
  В руке у Приториуса был нож. Не-христианин достал из кармана веревку с привязанным к ней шариком. Мяч попадает в рот, веревка обвивается вокруг головы - ты не смог бы закричать, даже если бы от этого зависела твоя жизнь. Вот и все.
  
  Вперед!
  
  Гэвин вырвался из своей позы пресмыкающегося, как спринтер из своего блока, но помои смазали его пятки и вывели из равновесия. Вместо того, чтобы броситься в безопасное место, он отшатнулся в сторону и упал на Кристиана, который, в свою очередь, отшатнулся.
  
  Началась задыхающаяся возня, прежде чем вошел Приториус, испачкав руки в белом мусоре, и поднял его на ноги.
  
  "Выхода нет, ублюдок", - сказал он, прижимая острие лезвия к подбородку Гэвина. Выступ кости был виден отчетливее всего именно там, и он начал разрез без дальнейших споров - проводя по линии челюсти, слишком разгоряченный для того, чтобы заботиться о том, заткнут ли мусором рот или нет. Гэвин взвыл, когда кровь потекла по его шее, но его крики оборвались, когда чьи-то толстые пальцы схватили его за язык и крепко держали его.
  
  Его пульс начал стучать в висках, и окна, одно за другим, открывались и открывались перед ним, и он проваливался сквозь них в бессознательное состояние. Лучше умереть. Лучше умереть. Они бы уничтожили его лицо: лучше умереть.
  
  Затем он снова закричал, за исключением того, что не осознавал, что издает звук своим горлом. Сквозь шум в ушах он попытался сосредоточиться на голосе и понял, что слышит крик Приториуса, а не свой собственный.
  
  У него развязался язык, и его спонтанно затошнило. Он отшатнулся, его рвало от беспорядочно борющихся фигур перед ним: неизвестный человек или люди вмешались и помешали завершить его порчу. На полу лицом вверх распростерлось тело. нехристианин, глаза открыты, жизнь закрыта. Бог: кто-то убил ради него. Ради него.
  
  Он осторожно поднес руку к лицу, чтобы почувствовать повреждения. Плоть была глубоко разорвана вдоль челюсти, от середины подбородка до уха на расстоянии дюйма. Это было плохо, но Приториус, всегда организованный, оставил лучшие наслаждения напоследок, и его прервали до того, как он перерезал Гэвину ноздри или оторвал губы. Шрам вдоль его челюсти был бы некрасивым, но и не катастрофическим.
  
  Кто-то, пошатываясь, выходил из мельницы навстречу ему - Приториус, на его лице были слезы, глаза как мячики для гольфа.
  
  Позади него Кристиан с бесполезными руками, шатаясь, направлялся к улице. Приториус не шел за ним: почему?
  
  Его рот открылся; с нижней губы свисала эластичная нить слюны, украшенная жемчужинами.
  
  "Помоги мне", - взмолился он, как будто его жизнь была во власти Гэвина. Одна большая рука была поднята, чтобы выжать из воздуха каплю милосердия, но вместо этого взмахнула другой рукой, протянулась через его плечо и вонзила оружие, грубый клинок, в рот чернокожего. Он мгновение полоскал горло, пытаясь приспособиться к лезвию, к его ширине, прежде чем нападавший провел лезвием вверх и назад, держа Приториуса за шею, чтобы удержать его от силы удара. Испуганное лицо разделилось, и изнутри Приториуса расцвел жар, облаком согревая Гэвина.
  
  Оружие с глухим звоном упало на пол переулка. Гэвин взглянул на него. Короткий меч с широким лезвием. Он снова посмотрел на мертвеца.
  
  Приториус выпрямился перед ним, теперь его поддерживала только рука палача. Его истекающая кровью голова упала вперед, и палач принял поклон за знак, аккуратно опустив тело Приториуса к ногам Гэвина. Больше не заслоняемый трупом, Гэвин встретился со своим спасителем лицом к лицу. Ему потребовалось всего мгновение, чтобы вспомнить эти грубые черты: испуганные, безжизненные глаза, разрез рта, уши, похожие на ручки кувшина. Это была статуя Рейнольдса. Он ухмыльнулся, его зубы были слишком малы для его головы. Молочные зубы, которые еще предстоит прорезать до взрослой формы. Однако, в его внешнем виде было некоторое улучшение, он мог видеть это даже в полумраке. Лоб, казалось, раздулся; лицо в целом стало более пропорциональным. Она оставалась раскрашенной куклой, но это была кукла с устремлениями.
  
  Статуя натянуто поклонилась, ее суставы безошибочно скрипнули, и абсурдность, явная абсурдность этой ситуации захлестнула Гэвина. Оно кланялось, черт возьми, оно улыбалось, оно убивало: и все же оно не могло быть живым, не так ли? Позже он не поверит, пообещал он себе. Позже он найдет тысячу причин, чтобы не принимать реальность перед собой: винить во всем свой изголодавшийся по крови мозг, свое замешательство, свою панику. Так или иначе, он убедил бы себя избавиться от этого фантастического видения, и все было бы так, как будто этого никогда не было.
  
  Если бы он только мог прожить с этим еще несколько минут.
  
  Видение протянуло руку и слегка коснулось челюсти Гэвина, проведя своими грубо вырезанными пальцами по краю раны, нанесенной Приториусом. На мизинце блеснуло кольцо: кольцо, идентичное его собственному.
  
  "У нас останется шрам", - говорилось в нем.
  
  Гэвин знал его голос.
  
  "Боже мой, как жаль", - сказало оно. Оно говорило его голосом. "И все же могло быть хуже".
  
  Его голос. Боже, его, его, его.
  
  Гэвин покачал головой.
  
  Да, - сказало оно, понимая, что он понял.
  
  "Не я".
  
  "Да".
  
  "Почему?"
  
  Он перенес прикосновение с челюсти Гэвина на свою собственную, отмечая место, где должна быть рана, и как только он сделал этот жест, ее поверхность открылась, и на том месте вырос шрам. Кровь не хлынула: в ней не было крови.
  
  И все же, разве это не было его собственным, даже брови, которым оно подражало, и пронзительные глаза, разве они не подходили ему, и чудесный рот?
  
  Мальчик? - спросил Гэвин, складывая кусочки воедино.
  
  "О, мальчик ..." - Он бросил незаконченный взгляд на Небеса. "Каким сокровищем он был. И как он рычал".
  
  "Ты омылся в его крови?"
  
  "Мне это нужно". Он опустился на колени перед телом Приториуса и вложил пальцы в рассеченную голову. "Эта кровь старая, но сойдет. Мальчику было лучше".
  
  Он размазал кровь Приториуса по своей щеке, как боевую раскраску. Гэвин не мог скрыть своего отвращения.
  
  "Неужели он такая уж большая потеря?" - требовательно спросило изображение.
  
  Ответ, конечно, был отрицательным. То, что Приториус был мертв, вовсе не было потерей, как и то, что какой-то накачанный наркотиками, сосущий член ребенок отказался от крови и сна, потому что этому нарисованному чуду нужно было подпитывать свой рост. Каждый день где-то случались вещи похуже этого; огромные ужасы. И все же -
  
  "Ты не можешь оправдывать меня, - подсказало оно, - это не в твоем характере, не так ли? Скоро этого не будет и во мне. Я откажусь от своей жизни мучителя детей, потому что я буду смотреть твоими глазами, разделять твою человечность.
  
  Он встал, его движениям все еще не хватало гибкости.
  
  "Тем временем я должен вести себя так, как считаю нужным".
  
  На его щеке, где была размазана кровь Приториуса, кожа уже была более восковой, менее похожей на крашеное дерево.
  
  "Я - существо без собственного имени", - гласило оно. "Я - рана на боку мира. Но я также тот идеальный незнакомец, о котором ты всегда молилась в детстве, чтобы он пришел и забрал тебя, назвал тебя красавицей, поднял тебя обнаженной с улицы и ввел в Небесное окно. Не так ли? Не так ли?'
  
  Как оно узнало о мечтах его детства? Как оно могло догадаться об этой конкретной эмблеме - о том, что его подняли с улицы, полной чумы, в дом, который был Раем?
  
  "Потому что я - это ты, - говорилось в нем в ответ на невысказанный вопрос, - ставший совершенным".
  
  Гэвин указал на трупы.
  
  "Ты не можешь быть мной. Я бы никогда этого не сделал".
  
  Казалось нелюбезным осуждать его за вмешательство, но суть оставалась неизменной.
  
  "А ты бы не стал?" - спросил другой. "Я думаю, ты бы сделал это".
  
  Гэвин услышал голос Приториуса у себя в ухе. "Преступление моды". Снова почувствовал нож у подбородка, тошноту, беспомощность. Конечно, он бы сделал это, дюжину раз он бы сделал это и назвал это справедливостью.
  
  Ему не нужно было слышать его вступление, это было ясно.
  
  "Я приду и увижу тебя снова", - сказало нарисованное лицо. "А пока ... на твоем месте... - оно рассмеялось, - я бы пошел".
  
  Гэвин на мгновение задержал на нем взгляд, проверяя на предмет сомнений, затем направился к дороге.
  
  "Не так. Это!"
  
  Он указывал на дверь в стене, почти скрытую за гниющими мешками с мусором. Вот почему это произошло так быстро, так тихо.
  
  "Избегай главных улиц и не попадайся на глаза. Я найду тебя снова, когда буду готов".
  
  Гэвин не нуждался в дальнейших уговорах, чтобы уйти. Какими бы ни были объяснения ночных событий, дело было сделано. Сейчас не время для вопросов.
  
  Он проскользнул в дверной проем, не оглядываясь, но услышал достаточно, чтобы у него скрутило живот. Стук жидкости о землю, удовлетворенный стон негодяя: этих звуков было достаточно, чтобы он смог представить себе его туалет.
  
  На следующее утро ничто из произошедшего прошлой ночью не имело больше смысла. Не было внезапного понимания природы сна наяву, который ему приснился. Был просто ряд неопровержимых фактов.
  
  В зеркале виден факт пореза на его челюсти, затянувшегося и болящего сильнее, чем его гнилой зуб.
  
  В газетах появились сообщения о двух телах, найденных в районе Ковент-Гарден, известных преступников, жестоко убитых в результате того, что полиция назвала "бандитской резней".
  
  В его голове неотвратимое знание того, что рано или поздно его разоблачат. Кто-нибудь наверняка увидел бы его с Приториусом и проболтался полиции. Может быть, даже Кристиан, если бы он был так склонен, и они были бы там, у него на пороге, с наручниками и ордерами. Тогда что он мог сказать им в ответ на их обвинения? Что человек, который это сделал, был вовсе не человеком, а каким-то изображением, которое постепенно становилось точной копией его самого? Вопрос был не в том, посадят ли его в тюрьму, а в том, в какую дыру его запрут, в тюрьму или в психушку?
  
  Совмещая отчаяние с неверием, он отправился в травматологическое отделение, чтобы ему осмотрели лицо, где он терпеливо ждал три с половиной часа с десятками таких же ходячих раненых.
  
  Доктор не проявил сочувствия. По его словам, теперь швы бесполезны, ущерб нанесен: рану можно и нужно будет промыть и замазать, но серьезного шрама теперь избежать невозможно. Почему ты не пришел прошлой ночью, когда это случилось? спросила медсестра. Он пожал плечами: какое им, черт возьми, дело? Искусственное сострадание ни на йоту ему не помогло.
  
  Завернув за угол своей улицы, он увидел машины у дома, синий свет, кучку соседей, ухмыляющихся своим сплетням. Слишком поздно заявлять что-либо о своей прошлой жизни. К настоящему времени они завладели его одеждой, его расческами, его духами, его письмами - и они будут рыться в них, как обезьяны в поисках вшей. Он видел, какими скрупулезными могут быть эти ублюдки, когда им это выгодно, насколько полно они могут захватить и разложить по полочкам личность человека. Смирись с этим: они могут стереть тебя с лица земли так же верно, как выстрел, но оставят тебе живую пустоту.
  
  Ничего нельзя было поделать. Теперь его жизнь принадлежала им, и они могли глумиться над ней и пускать слюни: у одного или двух из них даже случился нервный момент, когда они увидели его фотографии и подумали, не заплатили ли они сами за этого парня в какую-нибудь похотливую ночь.
  
  Пусть у них будет все. Они были желанными гостями. Отныне он будет беззаконником, потому что законы защищают собственность, а у него ее нет. Они стерли его с лица земли, или почти полностью: у него не было ни места для жизни, ни чего-либо, что можно было бы назвать своим. У него даже не было страха: это было самое странное.
  
  Он повернулся спиной к улице и дому, в котором прожил четыре года, и почувствовал что-то похожее на облегчение, счастливый от того, что у него украли жизнь во всей ее убогой полноте. Ему было легче от этого.
  
  Два часа спустя, за много миль отсюда, он нашел время проверить свои карманы. При нем была банковская карточка, почти сто фунтов наличными, небольшая коллекция фотографий, несколько снимков его родителей и сестры, в основном его самого; часы, кольцо и золотая цепочка на шее. Использование карты может быть опасным - они наверняка уже предупредили бы его банк. Возможно, лучше всего было бы заложить кольцо и цепочку, а затем отправиться автостопом на север. У него были друзья в Абердине, которые спрятали его на некоторое время.
  
  Но сначала - Рейнольдс.
  
  Гэвину потребовался час, чтобы найти дом, где жил Кен Рейнольдс. Прошла лучшая часть суток с тех пор, как он ел, и его желудок жаловался, когда он стоял у особняка Ливингстонов. Он велел ему сохранять покой и проскользнул в здание. При дневном свете интерьер выглядел менее впечатляюще. Ковровая дорожка на лестнице была изношенной, а краска на балюстраде запачкалась от использования.
  
  Не торопясь, он поднялся на три пролета к квартире Рейнольдса и постучал.
  
  Никто не ответил, и изнутри не донеслось ни звука движения. Рейнольдс, конечно, сказал ему: не возвращайся - меня здесь не будет. Догадался ли он каким-то образом о последствиях появления этой твари на свет?
  
  Гэвин снова постучал в дверь, и на этот раз он был уверен, что слышал чье-то дыхание по другую сторону двери.
  
  - Рейнольдс... - сказал он, прижимаясь к двери. - Я тебя слышу.
  
  Никто не ответил, но там кто-то был, он был уверен в этом. Гэвин хлопнул ладонью по двери.
  
  "Давай, открывай. Открывай, ублюдок".
  
  Короткое молчание, затем приглушенный голос. - Уходи.
  
  "Я хочу поговорить с тобой".
  
  "Уходи, я сказал тебе, уходи. Мне нечего тебе сказать".
  
  "Ради Бога, ты должен мне все объяснить. Если ты не откроешь эту гребаную дверь, я позову того, кто это сделает".
  
  Пустая угроза, но Рейнольдс ответил: "Нет!" Подождите. Подождите.
  
  В замке повернулся ключ, и дверь приоткрылась на несколько жалких дюймов. Квартира была погружена в темноту, если не считать покрытого струпьями лица, которое смотрело на Гэвина. Несомненно, это был Рейнольдс, но небритый и жалкий. От него пахло немытым, даже через щель в двери, и на нем были только испачканная рубашка и брюки, подвязанные завязанным ремнем.
  
  "Я не могу тебе помочь. Уходи".
  
  - Если ты позволишь мне объяснить ... - Гэвин нажал на дверь, и Рейнольдс был либо слишком слаб, либо слишком одурманен, чтобы помешать ему открыть ее. Он, спотыкаясь, вернулся в темный коридор.
  
  "Что, черт возьми, здесь происходит?"
  
  В заведении воняло протухшей едой. Воздух был пропитан ею. Рейнольдс позволил Гэвину захлопнуть за собой дверь, прежде чем вытащить нож из кармана своих испачканных брюк.
  
  - Тебе меня не одурачить, - просиял Рейнольдс. - Я знаю, что ты сделал. Очень хорошо. Очень умно.
  
  - Ты имеешь в виду убийства? Это был не я.
  
  Рейнольдс ткнул ножом в сторону Гэвина.
  
  "Сколько потребовалось кровавых ванн?" - спросил он со слезами на глазах. "Шесть? Десять?" - "Я никого не убивал".
  
  "...монстр".
  
  Нож в руке Рейнольдса был ножом для разрезания бумаги, которым пользовался сам Гэвин. Он подошел с ним к Гэвину. Не было никаких сомнений: у него были все намерения воспользоваться им. Гэвин вздрогнул, и Рейнольдс, казалось, черпал надежду из его страха.
  
  "Ты забыл, каково это - быть из плоти и крови?"
  
  Этот человек потерял рассудок.
  
  "Послушай... Я просто пришел сюда поговорить".
  
  "Ты пришел сюда, чтобы убить меня. Я мог бы раскрыть тебя ... поэтому ты пришел, чтобы убить меня".
  
  "Ты знаешь, кто я?" - спросил Гэвин.
  
  Рейнольдс усмехнулся: "Ты не странный мальчик. Ты похож на него, но это не так".
  
  "Ради всего святого... Я Гэвин... Гэвин ..."
  
  Слова для объяснения, чтобы предотвратить приближение ножа, не приходили на ум.
  
  "Гэвин, ты помнишь?" - вот и все, что он смог сказать.
  
  Рейнольдс на мгновение запнулся, уставившись в лицо Гэвина.
  
  "Ты вспотел", - сказал он, опасный взгляд в его глазах исчез.
  
  У Гэвина так пересохло во рту, что он смог только кивнуть.
  
  "Я вижу, - сказал Рейнольдс, - ты вспотел".
  
  Он опустил кончик ножа.
  
  "Это никогда не могло вспотеть, - сказал он, - Никогда не имело и никогда не будет иметь такого умения. Ты парень ... не это. Мальчик".
  
  Его лицо обмякло, плоть превратилась в мешок, который был почти опустошен.
  
  "Мне нужна помощь", - сказал Гэвин хриплым голосом. "Ты должен сказать мне, что происходит".
  
  "Вы хотите объяснений?" Рейнольдс ответил: "Вы можете получить все, что сможете найти".
  
  Он провел их в главную комнату. Шторы были задернуты, но даже в полумраке Гэвин мог видеть, что все предметы старины, находившиеся в ней, были разбиты и не подлежали восстановлению. Глиняные черепки превратились в осколки поменьше, а эти осколки - в пыль. Каменные рельефы были уничтожены, надгробие Знаменосца Флавина превратилось в щебень.
  
  "Кто это сделал?"
  
  "Я это сделал", - сказал Рейнольдс.
  
  "Почему?"
  
  Рейнольдс медленно пробрался сквозь разрушения к окну и заглянул в щель в бархатных занавесках.
  
  "Вот увидишь, это вернется", - сказал он, игнорируя вопрос.
  
  Гэвин настаивал: "Зачем все это уничтожать?"
  
  "Это болезнь", - ответил Рейнольдс. "Необходимость жить прошлым".
  
  Он отвернулся от окна.
  
  "Я крал большую часть этих произведений, - сказал он, - в течение многих лет. Мне доверяли, и я злоупотребил этим".
  
  Он пнул ногой изрядный кусок щебня: поднялась пыль.
  
  'Флавин жил и умер. Это все, что можно рассказать. Знание его имени ничего не значит, или почти ничего. Это не делает Флавина снова реальным: он мертв и счастлив.'
  
  "Статуя в ванне"?
  
  Рейнольдс на мгновение перестал дышать, его внутренний взор встретился с нарисованным лицом.
  
  "Ты, я думал, это я, не так ли? Когда я подошел к двери".
  
  "Да. Я думал, что это . завершило свое дело".
  
  "Оно имитирует".
  
  Рейнольдс кивнул. "Насколько я понимаю его природу, - сказал он, - да, он имитирует".
  
  "Где ты это нашел?"
  
  "Недалеко от Карлайла. Я руководил там раскопками. Мы нашли это лежащим в бане - статую, свернувшуюся в клубок рядом с останками взрослого мужчины. Это была загадка. Мертвец и статуя, лежащие вместе в бане. Не спрашивай меня, что привлекло меня к этому, я не знаю. Возможно, он управляет своей волей не только телом, но и разумом. Я украл его и принес сюда. '
  
  "И ты накормил его?"
  
  Рейнольдс напрягся.
  
  "Не спрашивай’.
  
  "Я спрашиваю. Ты накормил его?"
  
  "Да".
  
  - Ты намеревался пустить мне кровь, не так ли? Вот почему ты привел меня сюда: убить меня и позволить этому отмыться...
  
  Гэвин вспомнил стук кулаков существа по стенкам ванны, это сердитое требование еды, словно ребенок, бьющийся в своей кроватке. Он был так близок к тому, чтобы быть схваченным им, как ягненок.
  
  "Почему оно не напало на меня так, как напало на тебя? Почему оно просто не выпрыгнуло из ванны и не покормилось мной?"
  
  Рейнольдс вытер рот ладонью.
  
  "Оно, конечно, видело твое лицо".
  
  Конечно: оно увидело мое лицо и захотело его себе, и оно не могло украсть лицо мертвеца, поэтому оставило меня в покое. Объяснение его поведения было захватывающим, теперь оно раскрылось: Гэвин почувствовал вкус страсти Рейнольдса, раскрывающего тайны.
  
  "Человек в бане. Тот, которого ты раскрыл..."
  
  "Да...?"
  
  "Он остановил это, сделав с ним то же самое, верно?"
  
  Вероятно, поэтому его тело так и не перенесли, просто запечатали. Никто не понял, что он погиб, сражаясь с существом, которое украло его жизнь.'
  
  Картина была почти, черт возьми, полной; оставалось только ответить на гнев.
  
  Этот человек был близок к тому, чтобы убить его, чтобы накормить чучело. Ярость Гэвина вырвалась наружу. Он схватил Рейнольдса за рубашку и кожу и встряхнул его. Это гремели его кости или зубы?
  
  "Оно почти добралось до моего лица". Он уставился в налитые кровью глаза Рейнольдса. "Что произойдет, когда оно, наконец, добьется успеха с Пэтом?"
  
  "Я не знаю".
  
  "Ты рассказываешь мне самое худшее - Рассказывай!"
  
  "Это все догадки", - ответил Рейнольдс.
  
  "Тогда угадай!"
  
  "Когда он доведет до совершенства свою физическую имитацию, я думаю, он украдет единственное, чему не может подражать: твою душу".
  
  Рейнольдс перестал бояться Гэвина. Его голос стал ласковее, как будто он разговаривал с приговоренным к смертной казни. Он даже улыбнулся.
  
  "Ублюдок!"
  
  Гэвин притянул лицо Рейнольдса еще ближе к своему. Белая слюна потекла по щеке старика.
  
  "Тебе все равно! Тебе насрать, не так ли?"
  
  Он ударил Рейнольдса по лицу, раз, другой, потом еще и еще, пока у того не перехватило дыхание.
  
  Старик терпел избиение в абсолютной тишине, поворачивая лицо от одного удара к другому, вытирая кровь из опухших глаз только для того, чтобы они снова наполнились. Наконец, удары прекратились.
  
  Рейнольдс, стоя на коленях, собирал с языка осколки зубов.
  
  "Я заслужил это", - пробормотал он.
  
  "Как мне это остановить?" - спросил Гэвин.
  
  Рейнольдс покачал головой.
  
  "Невозможно", - прошептал он, хватая Гэвина за руку. "Пожалуйста", - сказал он и, взяв кулак, раскрыл его и поцеловал линии.
  
  Гэвин оставил Рейнольдса на руинах Рима и вышел на улицу. Интервью с Рейнольдсом сказало ему мало того, о чем он не догадывался. Единственное, что он мог сейчас сделать, это найти этого зверя, обладающего его красотой, и сделать это наилучшим образом. Если он потерпел неудачу, то потерпел неудачу в попытке сохранить свое единственное определенное качество: прекрасное лицо. Разговоры о душах и человечности были для него пустой тратой воздуха. Он хотел свое лицо.
  
  В его походке, когда он пересекал Кенсингтон, была редкая целеустремленность. После многих лет, когда он был жертвой обстоятельств, он наконец увидел воплощение обстоятельств. Он либо вытряхнет из этого смысл, либо умрет, пытаясь.
  
  В своей квартире Рейнольдс отодвинул занавеску, чтобы посмотреть, как вечер ложится на фотографию города. Он не переживет ни одной ночи, ни одного города, в который он снова войдет. Вздохнув, он опустил занавес и поднял короткий колющий меч. Острие он приставил к своей груди.
  
  "Вперед", - сказал он себе и мечу и нажал на рукоять. Но боли, когда лезвие вошло в его тело всего на полдюйма, было достаточно, чтобы у него закружилась голова: он знал, что упадет в обморок прежде, чем работа будет выполнена наполовину. Поэтому он подошел к стене, оперся о нее рукоятью и позволил собственному весу тела пронзить себя. Это сделало свое дело. Он не был уверен, что меч пронзил его насквозь полностью, но, судя по количеству крови, он наверняка покончил с собой. Хотя он пытался развернуться и таким образом вогнать клинок до упора, когда падал на него, он не справился с жестом и вместо этого упал на бок. Удар заставил его осознать присутствие меча в своем теле, жесткое, безжалостное присутствие, полностью пронзившее его.
  
  Ему потребовалось больше десяти минут, чтобы умереть, но за это время, если не считать боли, он был доволен. Какими бы ни были недостатки его пятидесяти семи лет, а их было немало, он чувствовал, что гибнет так, как не постыдился бы его любимый Флавинус.
  
  Ближе к концу пошел дождь, и шум на крыше заставил его поверить, что Бог хоронит дом, запечатывая его навсегда. И когда настал этот момент, пришло и великолепное наваждение: рука со светом, сопровождаемая голосами, казалось, пробилась сквозь стену, призраки будущего пришли, чтобы раскопать его историю. Он улыбнулся, приветствуя их, и уже собирался спросить, какой сейчас год, когда понял, что мертв.
  
  Существо гораздо лучше избегало Гэвина, чем он избегал его. Прошло три дня, а преследователь не заметил ни шкуры, ни волоска от него.
  
  Но факт его присутствия, близкого, но никогда не слишком, был неоспорим. В баре кто-нибудь мог сказать: "Видел тебя прошлой ночью на Эджвер-роуд", когда его не было поблизости, или "Как ты тогда целовалась с тем арабом?" или "Ты больше не разговариваешь со своими друзьями?"
  
  И, Боже, вскоре это чувство ему понравилось. Страдание уступило место удовольствию, которого он не знал с двухлетнего возраста: легкости.
  
  Ну и что, если кто-то другой работал на своем участке, уклоняясь как от закона, так и от уличных разборок; ну и что, если его друзья (какие друзья? Пиявки) были вырезаны этой высокомерной копией; ну и что, что у него отняли жизнь и износили ее вдоль и поперек вместо него? Он мог спать и знать, что он или что-то настолько похожее на него, что это не имело никакого значения, бодрствовало ночью и было обожаемо. Он начал видеть в этом существе не монстра, терроризирующего его, а свой инструмент, почти публичную персону. Это была субстанция: он был тенью.
  
  Он проснулся во сне.
  
  Было четыре пятнадцать пополудни, и с улицы внизу доносился громкий шум уличного движения. Сумеречная комната; воздух дышал, восстанавливался и снова вдыхался, так что пахло его легкими. Прошло больше недели с тех пор, как он оставил Рейнольдса в руинах, и за это время он всего три раза отваживался покидать свою новую берлогу (крошечную спальню, кухню, ванную). Теперь сон был важнее еды или физических упражнений. У него было достаточно наркотика, чтобы оставаться счастливым, когда сон не приходил, что случалось редко, и ему начинали нравиться затхлость воздуха, поток света через окно без штор, ощущение другого мира, частью которого он не был и в котором ему не было места.
  
  Сегодня он сказал себе, что должен выйти и подышать свежим воздухом, но не смог пробудить в себе энтузиазм. Может быть, позже, намного позже, когда бары опустеют и его никто не заметит, тогда он выскользнет из своего кокона и увидит то, что можно увидеть. Пока были мечты –
  
  Вода.
  
  Ему снилась вода; он сидел у бассейна в Форт-Лодердейле, бассейна, полного рыбы. И плеск от их прыжков и ныряний продолжался, переливаясь через край сна. Или все было наоборот? Да; он слышал во сне бегущую воду, и его разум во сне нарисовал иллюстрацию, сопровождающую звук. Теперь, когда он проснулся, звук продолжался.
  
  Звук доносился из соседней ванной, уже не льющейся, а плещущейся. Очевидно, кто-то проник туда, пока он спал, и теперь принимал ванну. Он пробежался по короткому списку возможных злоумышленников: те немногие, кто знал, что он здесь. Там был Пол: начинающий жулик, который две ночи назад спал на полу; там был Чинк, торговец наркотиками; и девушка с нижнего этажа, которую, как ему показалось, звали Мишель. Кого он обманывал? Никто из этих людей не стал бы ломать замок на двери, чтобы войти. Он очень хорошо знал, кто это должен быть . Он просто играл в игру сам с собой, наслаждаясь процессом исключения, прежде чем сузил выбор до одного.
  
  Страстно желая воссоединения, он выскользнул из своей шкуры из простыни и пухового одеяла. Его тело покрылось гусиной кожей, когда холодный воздух окутал его, его эрекция во сне скрыла голову. Когда он пересекал комнату, направляясь к тому месту, где на двери висел его халат, он увидел свое отражение в зеркале, стоп-кадр из фильма о зверствах, силуэт человека, съежившегося от холода и освещенного дождевым светом. Его отражение почти мерцало, настолько он был невещественным.
  
  Завернувшись в халат, свою единственную свежекупленную одежду, он подошел к двери ванной. Теперь не было слышно шума воды. Он толкнул дверь.
  
  Покореженный линолеум под ногами был ледяным; и все, чего он хотел, это увидеть своего друга, а затем заползти обратно в постель. Но он был обязан остаткам своего любопытства гораздо большим: у него были вопросы.
  
  За те три минуты, что прошли с тех пор, как он проснулся, свет сквозь матовое стекло быстро угас: наступление ночи и сильный ливень сгустили мрак. Ванна перед ним была заполнена почти до краев, вода была маслянистой, спокойной и темной. Как и прежде, ничто не всплыло на поверхность. Это лежало глубоко, скрытое.
  
  Сколько времени прошло с тех пор, как он подходил к лимонно-зеленой ванне в лимонно-зеленой ванной и заглядывал в воду? Это могло быть вчера: его жизнь с тех пор до настоящего момента превратилась в одну долгую ночь. Он посмотрел вниз. Оно было там, свернутое, как и прежде, и спящее, все еще одетое во всю свою одежду, как будто у него не было времени раздеться, прежде чем спрятаться. Там, где он был лысым, теперь росла пышная шевелюра, и черты его лица были вполне завершенными. От нарисованного лица не осталось и следа: оно обладало пластичной красотой, которая была абсолютно его собственной, до последней родинки. Его идеально отделанные руки были скрещены на груди.
  
  Ночь сгущалась. Ничего не оставалось, как смотреть, как оно спит, и это ему наскучило. Оно выследило его здесь, вряд ли оно снова убежит, он мог вернуться в постель. Снаружи дождь замедлил путь пассажиров до дома, были аварии, некоторые со смертельным исходом; двигатели перегревались, сердца тоже. Он прислушивался к погоне; сон приходил и уходил. Была середина вечера, когда жажда снова разбудила его: ему снилась вода, и звук был таким же, как и раньше. Существо выбиралось из ванны, протягивало руку к двери, открывая ее.
  
  Вот оно. Единственный свет в спальне проникал с улицы внизу; он едва начал освещать посетителя.
  
  "Гэвин? Ты не спишь?"
  
  "Да", - сказал он.
  
  "Ты поможешь мне?" - спросило оно. В его голосе не было и следа угрозы, оно спрашивало так, как человек мог бы спросить своего брата, ради родства.
  
  "Чего ты хочешь?"
  
  "Время исцеляться".
  
  "Исцелить?"
  
  "Включи свет".
  
  Гэвин включил лампу рядом с кроватью и посмотрел на фигуру в дверях. У нее больше не было рук, скрещенных на груди, и Гэвин увидел, что эта поза прикрывала ужасную рану от дробовика. Плоть на его груди была разорвана, обнажая бесцветные внутренности. Крови, конечно, не было: ее у него никогда не будет. С такого расстояния Гэвин также не мог разглядеть внутри ничего, что хотя бы отдаленно напоминало человеческую анатомию.
  
  "Боже Всемогущий", - сказал он.
  
  "У Приториуса были друзья", - сказал другой, и его пальцы коснулись края раны. Этот жест напомнил картину на стене дома его матери. Христос во Славе - Священное Сердце, парящее внутри Спасителя, - в то время как его пальцы, указывающие на агонию, которую он перенес, говорили: "Это было для тебя".'
  
  "Почему ты не мертв?"
  
  "Потому что я еще не жив", - говорилось в нем.
  
  Пока нет: помни об этом, подумал Гэвин. В этом есть намеки на смертность.
  
  "Тебе больно?"
  
  "Нет", - печально сказал он, как будто жаждал испытать, - "Я ничего не чувствую. Все признаки жизни косметические. Но я учусь. Он улыбнулся. "Я умею зевать и пердеть". Идея была одновременно абсурдной и трогательной; что оно будет стремиться пукать, что фарсовый сбой в пищеварительной системе был для него драгоценным признаком человечности.
  
  "А рана?"
  
  "- исцеляет. Со временем полностью заживет".
  
  Гэвин ничего не сказал.
  
  "Я вызываю у тебя отвращение?" - спросил он без всякой интонации.
  
  "Нет".
  
  Оно смотрело на Гэвина идеальными глазами, его идеальными глазами.
  
  "Что тебе сказал Рейнольдс?" - спросил он.
  
  Гэвин пожал плечами.
  
  "Очень мало".
  
  Что я монстр? Что я высасываю человеческий дух?'
  
  "Не совсем".
  
  "Более или менее".
  
  "Более или менее", - признал Гэвин.
  
  Оно кивнуло. "Он прав", - сказало оно. "По-своему, он прав. Мне нужна кровь: это делает меня чудовищем. В юности, месяц назад, я купался в ней. Ее прикосновение придавало дереву вид плоти. Но сейчас мне это не нужно: процесс почти завершен. Все, что мне нужно сейчас.…
  
  Оно запнулось; не потому, подумал Гэвин, что намеревалось солгать, а потому, что не находилось слов, чтобы описать его состояние.
  
  "Что тебе нужно?" Гэвин нажал на кнопку.
  
  Он покачал головой, глядя на ковер. - Знаешь, я жил несколько раз. Иногда я крал жизни, и это сходило мне с рук. Прожил естественный период, затем стряхнул с себя это лицо и нашел другое. Иногда, как в прошлый раз, мне бросали вызов, и я терялся ...
  
  "Ты что, своего рода машина?"
  
  "Нет".
  
  "Что тогда?"
  
  "Я такой, какой я есть. Я не знаю других, похожих на меня; хотя почему я должен быть единственным? Возможно, есть другие, много других: я просто пока не знаю о них. Итак, я живу, умираю и живу снова, и ничему не учусь, - это слово было произнесено с горечью, - о себе. Понимаешь? Ты знаешь, кто ты, потому что видишь других, похожих на тебя. Если бы ты был один на земле, что бы ты знал? То, что тебе сказало зеркало, вот и все. Остальное было бы мифом и догадками.'
  
  Краткое содержание было составлено без сантиментов.
  
  "Можно мне прилечь?" - спросило оно.
  
  Существо начало приближаться к нему, и Гэвин мог более отчетливо видеть трепетание в его грудной клетке, беспокойные, бессвязные формы, которые разрастались там вместо сердца. Подписав, он упал лицом вниз на кровать, его одежда промокла насквозь, и закрыл глаза.
  
  "Мы исцелимся", - говорилось в нем. "Просто дай нам время".
  
  Гэвин подошел к двери квартиры и запер ее на засов. Затем он подтащил столик и просунул его под ручку. Никто не смог бы проникнуть внутрь и напасть на него во сне: они остались бы здесь вместе в безопасности, он и оно, он и он сам. Когда крепость была взята, он сварил кофе, сел в кресло напротив кровати и стал наблюдать, как спит существо.
  
  Дождь барабанил в окно сильно в один час, слегка в следующий. Ветер бросал мокрые листья на стекло, и они прилипали к нему, как любопытные мотыльки; иногда он наблюдал за ними, когда уставал наблюдать за собой, но вскоре ему хотелось посмотреть снова, и он снова любовался небрежной красотой своей вытянутой руки, светом, играющим на запястье, ресницами. Он заснул в кресле около полуночи, на улице завыла машина скорой помощи, и снова пошел дождь.
  
  В кресле было неудобно, и каждые несколько минут он просыпался, приоткрывая глаза. Существо было на ногах: оно стояло у окна, теперь перед зеркалом, теперь на кухне. Текла вода: ему снилась вода. Существо разделось: ему снился секс. Оно стояло над ним, его грудь была цела, и его присутствие вселяло уверенность: ему приснилось, это было всего на мгновение, что его самого подняли с улицы через окно на Небеса. Оно облачилось в его одежду: во сне он пробормотал свое согласие на кражу. Это был свист: и за окном была угроза наступления дня, но он был слишком сонным, чтобы пошевелиться, и вполне доволен тем, что свистящий молодой человек в его одежде живет для него.
  
  Наконец оно наклонилось над креслом и поцеловало его в губы, братским поцелуем, и ушло. Он услышал, как за ним закрылась дверь.
  
  После этого были дни, он не был уверен, сколько именно, когда он оставался в комнате и ничего не делал, кроме как пил воду. Эта жажда стала неутолимой. Пить и спать, пить и спать, луны-близнецы.
  
  Кровать, на которой он спал, вначале была влажной с того места, где лежало существо, и у него не было желания менять простыни. Напротив, он наслаждался влажным бельем, которое слишком быстро высыхало на его теле. Когда это произошло, он сам искупался в воде, в которой лежала тварь, и вернулся в постель весь мокрый, по его коже побежали мурашки от холода, а вокруг пахло плесенью. Позже, слишком безразличный, чтобы двигаться, он дал волю своему мочевому пузырю, лежа на кровати, и эта вода со временем стала холодной, пока он не осушил ее теплом своего убывающего тела.
  
  Но по какой-то причине, несмотря на ледяную комнату, свою наготу, свой голод, он не мог умереть.
  
  Он встал посреди ночи на шестой или седьмой день и сел на край кровати, чтобы найти изъян в своей решимости. Когда решение не пришло, он начал ковылять по комнате, как это существо неделей ранее, стоя перед зеркалом, чтобы осмотреть свое жалко изменившееся тело, наблюдая, как снег мерцает и тает на подоконнике.
  
  В конце концов, случайно он нашел фотографию своих родителей, на которую, как он помнил, смотрело существо. Или ему это приснилось? Он думал, что нет: у него была отчетливая идея, что оно взяло эту фотографию и смотрело на нее.
  
  Это, конечно, было препятствием для его самоубийства: эта фотография. Нужно было отдать дань уважения. До тех пор, как он мог надеяться умереть?
  
  Он шел на кладбище по слякоти, одетый только в брюки и футболку. Замечания женщин средних лет и школьников остались неуслышанными. Чье это было дело, кроме его собственного, если ходить босиком означало для него смерть? Дождь шел и шел, иногда переходя в снег, но так и не достиг своей цели.
  
  В самой церкви шла служба, у входа была припаркована вереница хрупких цветных машин. Он проскользнул сбоку на церковный двор. Отсюда открывался прекрасный вид, сильно испорченный сегодня дымчатой пеленой мокрого снега, но он мог видеть поезда и многоэтажки; бесконечные ряды крыш. Он бродил среди надгробий, ни в коей мере не уверенный в том, где найти могилу своего отца. Прошло шестнадцать лет, и тот день не был таким уж запоминающимся. Никто не сказал ничего проясняющего смерть в целом или смерть его отца в частности, не было даже пары светских шуток, чтобы отметить этот день: ни одна тетя не подняла шум за фуршетным столом, ни одна кузина не отвела его в сторону, чтобы разоблачиться.
  
  Он задавался вопросом, приезжали ли сюда остальные члены семьи: действительно ли они все еще в стране. Его сестра всегда угрожала переехать: уехать в Новую Зеландию, начать все сначала. Его мать, вероятно, уже справлялась со своим четвертым мужем, бедняжка, хотя, возможно, она была самой жалкой из них, своей бесконечной болтовней едва скрывая панику.
  
  Здесь был камень. И да, в мраморной вазе, стоявшей среди зеленой мраморной крошки, были свежие цветы. Старый мудак не мог лежать здесь, наслаждаясь видом, незамеченный. Очевидно, кто-то, он предположил, что его сестра, пришел сюда в поисках небольшого утешения от отца. Гэвин пробежался пальцами по имени, дате, банальности. Ничего исключительного: что было единственно правильным, потому что в нем не было ничего исключительного. Глядя на камень, слова полились сами собой, как будто отец сидел на краю могилы, болтая ногами, приглаживая волосы на блестящей голове, притворяясь, как он всегда притворялся, что ему не все равно.
  
  "А ты как думаешь, а?" На отца это не произвело впечатления. "Не очень, да?" - признался Гэвин. Ты это сказал, сынок.
  
  "Ну, я всегда был осторожен, как ты мне и говорил. Там нет никаких ублюдков, которые пришли бы меня искать". Чертовски доволен.
  
  "Я бы не стал много искать, не так ли?" Отец высморкался, вытер нос три раза. Один раз слева направо, снова слева направо, заканчивая справа налево. Никогда не подводил. Затем он ускользнул. "Старый гадюшник".
  
  Игрушечный поезд издал долгий гудок, проезжая мимо, и Гэвин поднял голову. Там был он - он сам - стоящий абсолютно неподвижно в нескольких ярдах от него. На нем была та же одежда, в которой он был неделю назад, когда выходил из квартиры. Она выглядела помятой и потрепанной от постоянного ношения. Но плоть! О, плоть была более сияющей, чем когда-либо была его собственная. Она почти сияла в моросящем свете; а слезы на щеках двойника только делали черты лица более изящными. "Что случилось?" - спросил Гэвин.
  
  "Приход сюда всегда заставляет меня плакать". Существо шагнуло к нему через могилы, его ступни хрустели по гравию, мягко ступали по траве. Такое реальное.
  
  "Вы бывали здесь раньше?"
  
  "О да. Много раз, за эти годы..."
  
  На протяжении многих лет? Что это значило, на протяжении многих лет? Оплакивало ли оно здесь людей, которых убило?
  
  Как бы в ответ:
  
  " - Я прихожу навестить отца. Дважды, может быть, три раза в год".
  
  Это не твой отец, - сказал Гэвин, почти забавляясь этой иллюзией. - Это мой.
  
  "Я не вижу слез на твоем лице", - сказал другой.
  
  "Я чувствую..."
  
  "Ничего", - сказало ему его лицо. "Ты вообще ничего не чувствуешь, если честно".
  
  Это была правда.
  
  "В то время как я ..." Слезы снова потекли, из носа потекло: "Я буду скучать по нему до самой смерти".
  
  Это, несомненно, была игра, но если так, то почему в его глазах было такое горе: и почему черты его лица исказились до уродства, когда он плакал. Гэвин редко поддавался слезам: они всегда заставляли его чувствовать себя слабым и смешным. Но это существо гордилось слезами, оно упивалось ими. Они были его триумфом.
  
  И даже тогда, зная, что это настигло его, Гэвин не мог найти в себе ничего, что хотя бы отдаленно напоминало горе.
  
  "Возьми это", - сказал он. "Возьми сопли. Не за что".
  
  Существо почти не слушало.
  
  "Почему все это так болезненно?" - спросил он после паузы. "Почему именно потеря делает меня человеком?"
  
  Гэвин пожал плечами. Что он знал или заботился о тонком искусстве быть человеком? Существо вытерло нос рукавом, шмыгнуло носом и попыталось улыбнуться, несмотря на свое несчастье.
  
  "Мне жаль, - говорилось в нем, - я выставляю себя полным дураком. Пожалуйста, прости меня".
  
  Он глубоко вдохнул, пытаясь взять себя в руки.
  
  Все в порядке, - сказал Гэвин. Зрелище смутило его, и он был рад уйти.
  
  "Твои цветы?" - спросил он, отворачиваясь от могилы.
  
  Он кивнул.
  
  "Он ненавидел цветы".
  
  Существо вздрогнуло.
  
  "Ах".
  
  "И все же, что он знает?"
  
  Он даже не взглянул на изображение снова; просто повернулся и пошел вверх по тропинке, которая проходила рядом с церковью. Через несколько ярдов существо окликнуло его:
  
  "Можете ли вы порекомендовать стоматолога?"
  
  Гэвин ухмыльнулся и продолжил идти.
  
  Было почти время отправления на работу. Магистраль, проходящая мимо церкви, уже была забита ускоряющимся движением: возможно, была пятница, ранние беглецы спешили домой. Ярко горели огни, ревели клаксоны.
  
  Гэвин шагнул в середину потока, не глядя ни направо, ни налево, не обращая внимания на визг тормозов и проклятия, и пошел среди машин, как будто он шел на холостом ходу по открытому полю.
  
  Крыло мчащейся машины задело его ногу, когда проезжала мимо, другая машина чуть не столкнулась с ним. Их стремление куда-то попасть, прибыть в место, из которого им сейчас не терпелось бы снова уехать, было комичным. Пусть они разозлятся на него, возненавидят его, пусть они мельком увидят его невыразительное лицо и отправятся домой с привидениями. Если обстоятельства сложатся удачно, возможно, один из них запаникует, свернет и задавит его. Неважно. Отныне он принадлежал шансу, Знаменосцем которого он, несомненно, будет.
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"