Лесунова Валентина : другие произведения.

Светотени

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
   Светотени
   Роман
  
   Содержание
  
   Часть 1: Есть ли жизнь после семидесяти - Видения - Черная папка - Тарелочка с голубой каемочкой - Оскал буржуазии - Футурология
  
   Часть П: Знакомство - Простые силлогизмы - Темная волна - Мадонна и другие - Мудрец советует - Стриптиз - Чувство вины - Хам
  
   Часть Ш: Цена жизни - 105 - Валькирии - Немцы в городе - Новая работа - Фейерверк - Хмель - Золотая рыбка - Финал
  
  
  
  
   Часть 1
  
   Есть ли жизнь после семидесяти
  
   Зоя позвонила утром, Петр не успел спуститься по наружной лестнице на первый этаж, чтобы согреть воду в чайнике. В мансарде света не было уже несколько дней из-за штормового ветра. Пока искал слуховой аппарат, слышал писк котенка, усилил звук, голос зарокотал как море в шторм, то удаляясь, то приближаясь, по нарастающей, под завывание ветра и грохот падающих волн.
   В последнее время что-то в аппарате разладилось: треск и сплошной гул в нижнем регистре.
  
   Зоя настаивала, надо встретиться, срочно. Да, она сегодня на работе, ничего, Коцо обойдется без нее часок - другой. Да, выходной, но он пришел, нет, не из-за нее, у него своих дел полно. Да, сейчас, нет, не партийное поручение, другое, не телефонный разговор.
  
   Она работает сторожем культурно-образовательного центра Обдуленко (хотя уже пора его переименовать в деловой центр, возможно, скоро и без Обдуленко), не только из-за зарплаты, но и с благородной миссией: затащить Коцо в компартию, место депутата в заксобрании ему обеспечено. А пока олигарх помогает по мелочи: подарки к празднику, стол накрыть, кому-то лекарства. Но что-то меняется, не в лучшую сторону, Зоя расстраивается. Когда она в расстройстве, Петр перестает понимать артикуляцию губ, и причины вероятного банкротства Коцо до него не доходят. Хотя понимает, что с культурой и образованием в центре покончено, арендуют помещения юридические и прочие фирмы, но как это связано с угрозой банкротства Коцо, Зоя объяснить не может. А ведь она умна, наш генсек, - называет ее бывший председатель партячейки Сан Саныч. Он первый предложил на отчетном собрании вместо себя Зою Шкурко, и полугода не прошло, как Петр привел ее к коммунистам.
  
   После расставания с ним, еще до рождения Алисы, Зоя уехала в Краснодар, вышла на пенсию, вернулась, встретились, Алиса уже бизнесом занималась. Не сразу узнал, но обратил внимание: по Приморскому шла навстречу немолодая блондинка в теле и с интересом разглядывала его. Обнялись, поцеловались, от нее вкусно пахло сладостями и тонкими духами.
   Расставаться не хотелось, вот и стал уговаривать вступить в партию, часто будут встречаться. Уговорилась быстро, когда узнала, что в членах в основном военные - отставники, есть и вдовцы. Конкуренция небольшая, приходят две старушки, бывают еще женщины, периодически, когда заканчивается летний сезон. Но с холодами они не появляются.
   И снова вместе, уже не как любовники, а соратники по партии.
  
   Сан Саныч агитировал членов, уверяя, что с Заенькой станет веселее, жизнь круто изменится. Перемен, хотим перемен. Все дружно проголосовали. В прошлом году ей отмечали шестьдесят пять, лицо гладкое, глаза блестят, вышла бы замуж но пока в поиске. Везет ей, половина членов партячейки - вдовцы, понятно, кроме Зои для них других женщин нет. А она не торопится, как бы ни прогадать.
  
   "Заенька всю партячейку под своей юбкой уместила, всем тепленькое местечко нашлось, - не мог нарадоваться экс-председатель, - Ты у нас великая, как Екатерина Вторая", - говорил он, целуя ее в пухлое плечико, и вся партячейка старых коммунистов одобрительно гудела, - так в лицах описывал Ефим. Он боготворил Зою и любил рассказывать про нее анекдоты. Петр не понимал: или боготворишь землю, по которой она ходит, или смеешься над ней. Или - или, а у тебя что? то богиня, то по-женски глупа. "Одно другому не мешает, - объяснял Ефим, - чем человек шире, тем многообразнее. Меня взять, к примеру, или тебя. Но таких мало, в пределах математической погрешности, остальные одномерки: вписываются в простой силлогизм".
   Что делает любовь с человеком, мир для него изменился, стал интереснее, пусть в пределах математической погрешности, но понял, что не все можно втиснуть в простые силлогизмы.
  
   Петр любил Зою давно, когда она была изящной блондинкой и предпочитала загорать голой, ходила по городу с обнаженной спиной, красивая до умопомрачения, чуть не женился на ней. Как может время менять женщину, насмотрелся, давно живет, ничего удивительного, что изящная блондинка превратилась в бабец с тяжелой походкой.
   Жена тоже была блондинкой, теперь лежит из-за больных ног, можно сделать операцию, но ей лежать удобнее.
  
   Худой Алексей - язвенник, старый поклонник Елениного седалища, в любую погоду, когда она еще ходила, выползал на улицу и наблюдал за работой задней нижней части, особенно мясистой и объемной сравнительно с узкими плечами и талией. Ножки коротенькие, кривенькие, Петр раньше не замечал, она умела подать себя, расхваливая ступни как у японочки, гордилась ими, лелеяла, чистила пяточки, красила ноготочки, в босоножках ходила до глубокой осени, вот и застудила ноги.
   Алексей таких тонкостей не замечал, какие пяточки и пальчики, - в его взгляде было что-то от механика, который пытался разобраться, почему эта на редкость нелепая конструкция не падает, а даже самостоятельно передвигается. От напряжения сдвигал козырек на затылок, стирал пот со лба, но так и не постиг, как оно так устроено, ведь колеса от детского самоката не сдвинут с места самосвал. Когда Елена слегла, ему стало легче, потому что понятно - износ частей от перегруза.
  
   По молодости Елена обзывала Алексея онанистом, но замечен не был. Немного был влюблен в нее, считал красивой, удивлялся, что Петр перебрался на крышу. Как объяснить, что при ней тесно, тяжело дышать, будто от ее присутствия весь кислород как ветром сдувало.
   Помнится, сидели во дворе Алексея, пили пиво, его жена Зина подкладывала закуску, Петр объяснял, что в женщине с возрастом ценится ум, а тут, во что ни ткнись, неразумная масса. Алексей попытался понять, от напряжения побелел, выступил пот на лбу, махнул рукой и сказал: "Ты, Петро, дурью маешься, а ведь мог быть счастливым с такой бабой. Эх, мне бы". Зина обняла мужа, погладила по голове, а Петра упрекнула: вся улица уважает Елену, зачем он так. Петр позавидовал Алексею. Зина коз держала, но мужу не помогало.
  
   Елена не встает с ноября, как похолодало, только стучит. Дочь приезжает варить пельмени и заваривать чай. В последнее время ставит на полку термос с едой и термос с чаем, Елена легко дотягивается, но за туалет отвечает он. Спасибо Алисе, купила унитаз, зять поставил рядом с диваном, благо, частный дом, ставь, где хочешь. Елена на костылях сползает с дивана, и Петр помогает с посадкой на унитаз. Нужно следить, чтобы не промахнулась, маловероятно при ее габаритах, но случилось однажды, отвлекся, и она застряла на полу между унитазом и диваном, не мог вытащить. Соседей помочь не позовешь, догадался диван на бок поставить. Крику было, лицо красное, злое, по щекам текут слезы, рот широко раскрыт, правда, слышал только писк. Люди собрались под окнами, женщины стали креститься, мужчины посуровели, обнажили головы, думали, конец Елене. Он вышел успокоить. Алексей сильно возбудился, Петр по жестам понял, возмущался, почему его не позвали, эх, - махнул рукой и скорым шагом удалился.
  
   С Еленой все ясно, но Зоя настораживала. Не замуж ли собралась? За кого бы, Петр в свои семьдесят в партячейке самый молодой. Она не скрывала, что вдовцы предлагали руку и сердце, цвела и пухла от переизбытка серотонинчика с дофаминчиком в атмосфере всеобщего обожания. Царствовать ей никто не мешал. Постарела, потолстела, а все также умеет привлекать мужчин, не женскими чарами, так намеками, что владеет тайнами, есть источник, приближенный к власти. Он знает, это не так, всего лишь какая-нибудь переиначенная чушь из телевизора с криминальным душком, запретил бы вместе с ведьмами и колдунами, но ведь купился. Да еще в такую погоду.
   С наступлением холодов, непривычных для декабря, да еще снег, он не слезал с крыши, только согреть воду для чая, сварить на скорую руку овсянку или картошку в мундире и помочь жене. Елена расщедрилась, к чему бы это? предлагает то сосиску, то кусок курицы. Он не отказывается даже от варенья, хотя от сладкого болят зубы.
  
   Из-за сильных ветров пропадает свет на крыше. Но и когда был, электроплита долго разогревалась, будто раздумывала, надо ли ей это. Петр включал - выключал, дергал за шнур, иногда помогало, чаще нет. Если бы все к черту сгорело, он бы что-то делал. Ефим подсказывает, будто он не знает, что все дело в электропроводке, ей полсотни лет, пора менять, новая плита может взорваться вместе с лампочками и предохранителями. Это как старому жениться на молодой.
   Петр предположил, что в сети падает напряжение, Ефим не согласился: после блэкаута в пятнадцатом и восстановления электросети никто не жалуется на перепады, в серьезной стране теперь живем. Да, конечно, Петр не спорит, но он живет на крыше и имеет ввиду локальные недостатки, а именно, плохо натянутый провод от столба при ветре задевает ветки деревьев, искрит, поэтому свет то отключается, то появляется. Зять обещал исправить, но то время прошло.
  
   Тащиться на свидание в такую погоду не хотелось, но выглянуло солнце, ветер успокоился, даже не верится, что дул всю ночь. Он спал тревожно, просыпался, выглядывал в окно и в свете фонарей наблюдал, как снежная пыль на большой скорости неслась параллельно дороге.
  
   Елена увидела со своего дивана, как он спускался по лестнице, замахала рукой, нельзя было не зайти. Помог с туалетом, от завтрака отказался, на пороге оглянулся, смотрела подозрительно, будет звонить дочери. Та прискочит, попытается прорваться в мансарду, ни конца, ни края, покой нам только снится. Сколько еще мучиться? Отец прожил восемьдесят один год, его отец - девяносто, отец деда - сто. По арифметической прогрессии Петр может не дожить до своего дня рождения четвертого января, от силы еще год с небольшим, но не больше. Зоя уверяла, что семерка несет в себе глубокий мистический смысл: перевалил за шестерку, жить будешь долго, если не сглупишь и не влюбишься в какую-нибудь, сам понимаешь. Он отмахивался, какие женщины, по старческой немощи душа - стоячее болото, вроде течет, но незаметно, по каплям. Ефим не согласен: после шестидесяти время убыстряется: уснул - проснулся, десять лет долой. Как в тюрьме, где ничего не происходит.
   В его жизни тоже событий мало, может, поэтому в такую погоду поскакал на свидание.
  
   Зоя стояла в начале улицы, на виду у соседей, сходу стала митинговать пожалел, что аппарат не оставил дома, какая-то чушь, поток сознания: сын - дебил, олигарх - недоумок, она страдалица.
  
   Бабе захотелось прогуляться вдвоем, поманила толстым пальцем с ярко-красным маникюром, он и поскакал козликом. Чтобы соседей не возбуждать, предложил проехать на троллейбусе до моря, недалеко, через остановку. Она разворчалась: опять в этой серой куртке, думаешь, грязь не видна, где-где, на рукаве, вокруг карманов, суешь грязные руки, сколько лет этим джинсам, не догадывался, что их тоже стирают? о, ужас! ботинки нечищенные.
   Спешил на свидание, не успел почистить, зато бороду расчесал, а будет себя хорошо вести, покрасит хной. Как тебе рыжебородый Петр?
   Зато она разоделась, загляденье, переливалась всеми цветами радуги. Он потащил ее по задворкам. На них оборачивались, со стороны, наверное, казалось, что старушка подцепила бомжа.
  
   Удалялись от дома, и ему становилось все легче, будто ослабевали удушающие семейные узы.
  
   На море штиль, он подошел к самой кромке и замер: солнце, отразившись в оконных стеклах, горящей полосой легло на воду. Подул ветерок, и световая дорожка исказилась, повторяя движение волн, будто передразнивала. Но главное не это, он четко увидел, что не мгновенно падала на воду, а чуть-чуть отставала.
   Между отражающим и отражаемым разрыв, раскол, щель, неважно, как назвать, важно, как устроен этот промежуток, чем заполнен. Что там? У Петра есть далеко идущая гипотеза, с выходом на актуальную тему бессмертия. Но додумать не успел, Зоя взяла его под руку, развернула к себе, приблизила лицо, чтобы он считывал с ее ярко накрашенных губ, и завелась: сын требует размена или денег за половину жилплощади.
   Ее не переслушаешь, он не выдержал: "Чем думала, когда рожала?" - "Ты о чем?" - удивилась она. "Темпераментная ты моя, надо голову иметь на плечах", - вырвался из ее цепких рук, шагнул к воде и ступил на скользкий камень. Нога подвернулась, он упал и почувствовал резкую боль.
  
   Зоя быстро сообразила, вызвала скорую. Пока ждали, в ухо прокричала, сам виноват, она бы удержала, крепкая, свободы захотелось, старый, должен слушаться, старикашка ты мой неразумный. Он в ответ только стонал.
  
   Когда на такси приехал домой с гипсом на ноге, с костылем и с пакетом еды (Зоя купила в киоске у травмпункта), дочь и жена уже знали, что встречался с ней. Визгу было, орали дуэтом: Алиса на крыльце, Елена со своего лежбища на веранде. Слух вернулся, видимо от шока и лекарств, как будто прорвало плотину, и хлынул мутный поток нецензурных слов, из которых проститутка звучало приличнее всего.
   Он пожалел о том дне, вернее, вечере, когда вдвоем с женой пили шампанское, и ему захотелось облегчить душу, знал ведь, чем кончится, но не удержался, рассказал, что привел Зою в партячейку, и она сходу трахнула председателя Сан Саныча с застарелым простатитом.
   Елена поделилась с Алисой, обе добавили красок, что было и чего не было, при других обстоятельствах он бы посмеялся над их осведомленностью, но не со сломанной ногой. Прислонился к стене, костыль упал, пакет с едой вывалился, по земле рассыпались пряники и пирожки, от отчаяния потекли слезы. Егор увидел, поднял костыль, подставил плечо и потащил к лестнице. Впереди Егор, за ним Петр, замыкала Алиса. Первая переступила порог и завелась:
  
   - Срач развел! Я так и знала! Где твоя подружка - коммунистка сраная? Сбежала? Пусть сиделку находит. Если считаешь, что я буду за тобой ухаживать в этом свинарнике, ошибаешься, я не хочу заразу подцепить. Или мы выкидываем весь хлам, или ты лежи тут голодный.
   Слух вернулся, чтобы удостовериться: ничто в мире не меняется, под крики дополз до дивана, лег с помощью Егора и попросил увести Алису. Немного погодя поднялся, опираясь на костыль, действовал неумело, закрыл дверь на ключ, подергал, - надежно.
  
   Ночью опять похолодало, падал снег, все замело, он долго смотрел в окно, картина завораживала, как в детстве, когда еще лежал в постели, слышал материнский голос: "Вставай, снег на улице, как красиво", вскакивал и смотрел на вдруг побелевший двор, такой чистый, такой торжественный. К вечеру появятся следы ног, собачьих желтых струй, дворники расчистят дорожки, но первое впечатление осталось на всю жизнь.
  
   Утром съел пряники и пирожки, хлеб с сыром, запил водой и стал ждать Зою. Клонило в сон, поэтому решил замок открыть, иначе до него не достучаться. Спал не спал, заболела нога, поднялся за таблеткой, только стал запивать водой и поперхнулся, потому что услышал шум машины. Таблетка упала на пол, замер в ожидании, шум прервался у ворот, приехали дочь с зятем.
   Услышал, как они подъехали, как вошли в дом, снизу донесся пронзительный голос Алисы, тоном ниже, но также громко ответила жена. Слов не разобрать, но ведь слышит.
  
   Зачем они приехали? На колесах с летними шинами в такую погоду. Егор водит неуверенно, после того, как врезался в дерево, первый раз сел за руль новенькой японочки цвета кофе с молоком, перед в гармошку. Не мог выбраться, это спасло от смерти: если бы Алиса вцепилась в него в тот момент, задушила бы. Помог Алексей, слабый, нервный, больной, но справлялся с любой заковыркой. Егор выбрался и спрятался за спину тещи. Дочь слезно голосила и причитала, собрались соседи, кто-то совал визитки ремонтных мастерских, кто-то советовал самой учиться водить, криков было, что не услышать невозможно даже ему, глухому тетере, образным языком жены.
  
   Машина долго стояла в ремонте, все не хватало денег, да еще дочь решила перекрасить в красный цвет. Жена не поняла, в чем прикол, Петр объяснил: кровь незаметнее. - Чья? - Пешехода. Дочь так посмотрела, что он умолк. Римский профиль матери, но у дочери чуть подкачал невыразительный подбородок, голубые глаза от него, темно-русые волосы тоже его, когда-то были, но Алиса зачем-то портит интенсивно-черным окрасом, тоже мне восточная красавица, да еще линзы: когда она злится, впечатление, что глаза вот-вот выпадут. Все спешит и на ходу отдает приказы. Исполнитель - муж, но впечатление, командует ротой. Своим присутствием вызывает тревогу как темная туча: прольется ливнем, сверкнет молнией, прибьет градом или пронесет.
  
   Лучше с Алисой не пересекаться, перед тем, как спуститься на первый этаж, подходит к краю крыши и смотрит, не стоит ли машина под навесом. Если не стоит, то в целях безопасности, мало ли, может, приехала на маршрутке, окликает соседку Веру, она показывает: скрещенные руки - сиди на крыше, разведенные в стороны - путь открыт.
  
   Сейчас все складывалось неудачно: если они вдвоем да на машине, то надолго, а ведь скоро Зоя явится. От расстройства забыл, что дверь открыта, дочь взлетела по лестнице, ворвалась как торнадо, схватила пачку старых газет, выкинула на крышу, добралась до стеллажа с книгами. Он закричал, Елена застучала по трубе.
  
   - Мы с Егором нанимаем грузовик, будем вывозить всю макулатуру. Ты меня понял?
   - Только попробуй, - он замахнулся костылем и чуть не упал.
   - Ага, услышал, прикидываешься глухим, а сам все слышишь. Не пустишь, найму бомжа за бутылку, он тебе вторую ногу сломает.
  
   Снизу стучали по трубе, доносился голос Егора, дочь спешно удалилась. Пронесло. Теперь понятно, зачем они явились, раз Петр охромел, можно и похозяйничать. Не получится, иначе зачем так много хлопотал, чтобы отделиться от них.
  
   Он закрылся на ключ и защелку. Алису пускать нельзя: под видом уборки, выкинет все подряд. Пусть хлам, но это его хлам, и никто не смеет входить без разрешения. Пусть упрекают, что у него нет родственных чувств, согласен, раньше были, теперь нет.
   Не нужно помогать, прошу не лезть. Старый? Больной? Бывает и не только с ним. Что ж теперь, психбригаду вызывать? Елена не соглашается, боится вслед за ним оказаться там же.
  
   Когда строил дом, второй этаж планировался как чердак. Но жить с семьей в двух комнатах после рождения дочери не смог, на чердак провел канализацию, электричество, отопление, трубу по периметру, поэтому тепло даже когда задувает штормовой ветер, на газ не хватило сил и денег, но и без этого сумел оформить как жилое помещение под официальным названием "Мансарда", - вкусное, пьянящее, как вина Массандры.
  
   Все бы ничего, но периодами в непогоду нет света, и чтобы согреть воду в чайнике, надо спуститься вниз. Возможно, попросит помочь соседку Веру, но после того, как дочь уедет на центральный рынок, там торговая точка. Раньше киоск штучного товара был на троллейбусной остановке, днем сидели поочередно, ночью только Егор, высиживали неплохо, особенно в ночное время, но сейчас все киоски убрали. Алиса мечтает о магазине, но пока нет денег.
  
   Донеслись крики, дочь частила, явно проигрывала матери в громкости, вот выкрикнула нечто вроде: да живите, как хотите, - последнее слово за ней, слетела со ступеней, машина отъехала.
  
   Немного обидно, предполагалось, что семья и дети нужны, чтобы в старости и немощи получить хотя бы чашку чая, можно без сахара.
  
   Старался, как мог, учил музыке, но скрипка валяется под диваном.
   Все надеялся, что одумается, что услышит его, будет брать уроки пения, ведь уже небедная, но прибыль конвертировалась в мишуру. Зачем ей столько юбок, каждое утро выбирать между длинной и короткой. Их больше десятка? Спасибо за подсказку, женщины родные, какие же вы свободные, одна юбка и хватит, зато без заморочек. "Без одежды еще лучше, климат позволяет полгода ходить в трусах, а полгода в шубе", - развивала тему жена, знал, надолго, и жалел, что нет кнопки выключателя.
   Настоящая свобода, когда нет выбора. Абсурд? противоречит очевидному? Хотя как посмотреть: если свобода внутри нас, то раб свободнее рабовладельца, потому что он ни за что не отвечает, даже за себя. Ему плевать, потому что нет выбора.
  
   Он почувствовал жар, снял свитер, стало холодно, разволновался да еще натощак, утомился, бессилие сковало мышцы. Зазвенело в ухе, потряс головой и услышал глухой звук лопнувшей струны, обычно предчувствовал, когда это случится, но пальцы опережали, получали сильный удар, боль долго не проходила.
   Сейчас тоже болит, но ведь слышит, будто в молодость вернулся. Врачи давно предупредили: если не будет лечиться, воспаление перейдет на мозговые оболочки, характер будет меняться не в лучшую сторону. Лечился, даже в госпиталь устроился в радиорубку, подбирал музыку для лежачих больных. Болезнь остановили, но слух не обещали.
  
   Приговор врачей не обсуждается, но не все так просто, как было с отцом: сначала он перестал слышать мать. Она кричала, на повороте улицы было слышно, отец прикладывал ладонь к уху, смотрел на нее небесным взором и счастливо улыбался. Думали, издевается, ведь когда Алиса тихо говорила за спиной деда: "Старый дурак", он резко поворачивался, глаза его темнели, рука сжимала трость, мог ударить. Дочь отскакивала, и они вдвоем с Еленой смеялись. Таким смехом только нечисть будить. Никогда не слышал, чтобы смех передавался по наследству.
   Он ведь тоже вначале перестал слышать жену, не притворялся, действительно не слышал, периодами, и вдруг, как по щелчку включалось радио, звучало вразнобой со всех сторон, он дергался, оглядывался, что-то чудилось за спиной, кружилась голова. Советовали беруши, но от них звенело в правом ухе. Беруши нужны, жена не встает с осени и периодически стучит молотком по трубе отопления, ему кажется, что вбивает в уши гвозди, длинные и ржавые.
   Бывает, в бессонницу слышит, как завывает ветер, как в ночи лают собаки (неизвестно, слышит или вспоминает голоса из прошлого), давление растет, пульс ускоряется, в правом ухе барабанная дробь, так и мучается до утра, потом полдня спит.
   Непогода затянулась, от ветра бьются о ступени ветки сливы, кажется, кто-то поднимается на крышу. Он еще раз проверил дверь, заодно потренировался в ходьбе с костылем.
  
   В мансарду есть еще путь через веранду. Веранда поделена на две части, в передней кухня, дальше за занавеской на диване лежит жена и смотрит то в окно, то в телевизор. В этой части сохранилась деревянная лестница, ведущая к нему, обычно на ней стоят цветочные горшки. Лестницу не убрал, все некогда было, а квадратную дыру в потолке закрыл крышкой и для надежности придавил двумя пудовыми гирями да еще протянул канат через ручку и прочно закрепил на крюке в стене. Иногда цветочные горшки переставлялись на подоконник, значит, зять пытался открыть крышку снизу. Открыть не получится, только взорвать. Вероятность взрыва не исключается: если вожжа попадет под хвост, дочь перестает соображать.
  
   Защищен со всех сторон, еще поборется, нога в гипсе - не повод сдаваться. "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью", - пропел он, не слыша собственного голоса.
   Грохнула десятикилограммовая гиря на металлический поднос - звонок собственного изготовления. Рычаг, приводящий чудо-изобретение, замаскирован над дверью, знают только друзья. Это Зоя, недаром запел, почуял как собака. Поскакал, но костылем управлять еще не научился, чуть не ползком, открыл, не ошибся. Вот и она, в сером пуховике и теплых сапогах, тяжело переступила порог, улыбнулась ему, довела до дивана, уложила, взяла со стола слуховой аппарат, села рядом.
  
   - Я думала, ты внизу, только сунулась, толстая дура разоралась, покоя нет, шастают, дала бы по мозгам, - передразнила она Елену, - Ой, что я тут расселась, ты же голодный. - Достала из сумки бутерброды с пахучей колбасой и сладкий компот из клубники. Все забывает, что он не любит сладкое. Разбавила водой, цвет поблек, вкус не приторный, порывшись в сумке, вытащила пирожные. Он отказался. - Не хочешь, не надо, сама съем, - поставила на стол трехлитровую банку меда и стала выкладывать поверх папок и бумаг многочисленные банки и баночки. - Все тебе, когда еще Ефим приползет.
  
   Он лежал и наблюдал, как она резала овощи, обильно поливала майонезом и перемешивала, готовила бутерброды с сыром и колбасой, прикрывая сверху помидорами и зеленью. Вкусно, но без чая не в кайф.
  
   -Ладно, схожу, - Зоя взяла чайник и вышла.
   Петр прислушивался, громких звуков не было, так, бормотание. Вскоре вернулась.
   - Как приняли?
   - С Алиской столкнулась у калитки, она поднималась на крыльцо, Ленка опять разоралась. Делаю, что должно, остальное по барабану.
   - Целеустремленная ты моя, дверь закрой, Алиса уже делала попытку прорваться.
  
   Ему нравилось смотреть, как она аппетитно ела. Не спеша, с удовольствием, даже лимон не смог бы стереть с ее лица блаженство. Точные движения, как у дирижера: вот разрезала помидор на тонкие полукружья, вот густо присыпала мелким укропом, помнит, что у него зубов почти не осталось.
  
   Жена ела урывками, во время обеда все больше стояла у плиты, разогревала, раскладывала по тарелкам, что-то совала в рот. Все второпях, спешила, то к телевизору, то на крыльцо, то еще куда-то. Хотела похудеть, поэтому не садилась вместе с ними за стол и, кусочничая, переедала.
   Зоя успевала наслаждаться и подкладывать что повкуснее на его тарелку.
  
   - От тебя пойду к Максиму, - сказала она, покончив с желейным пирожным, - он в лёжку из-за погоды, потом к Сан Санычу. Все по плану, Коцо подождет.
   - Вот как? Можно так просто уйти с работы и ничего?
   Она повела плечом, огладила грудь, живот:
   - Ревнуешь?
   Он перестал есть и внимательно следил за ее ртом, легко понимал, потому что она старалась, выразительно двигала красивыми губами: верхняя - тонкая, изящно выполнена и нижняя - полная, создана для поцелуя.
   - С чего бы, ревновала ты, замуж за меня хотела. Не сбежал, ходил бы ветвистым, - он засмеялся, чтобы снять напряжение.
   Об этом не говорили раньше, а теперь можно, больным все можно. На больных не обижаются.
   Обтерла губы, жест опрощал, а ведь умеет по-царски держаться, вскинула голову, надменный взгляд из-под опущенных ресниц уперся ему в живот, но от этого не стал менее царственным.
  
   - С чего взял? - прищурилась, будто смотрела на мелкий предмет, - Да, хотела поначалу, а потом нет.
   - Это почему?
   - По плану, - улыбнулась и тут же стала серьезной, - Я тогда решила зарабатывать, пока молодая, квартиру хотела купить. С тобой бы не смогла. И, ты знаешь, купила. А замуж выйду, как захочу, еще не вечер.
  
   Выйти замуж не получилось ни разу, даже забеременела, родила сына, даже заявления подали в ЗАГС, но жених сбежал. Оставил записку: "Не ищи", - так спешил, что не подписался. Пыталась искать, строила планы мщения, но больше его не видела.
  
   "Зоя не для нервных, не для таких как ты, Петр. Ее царственная простота пугает. Ты струсил, я бы женился", - мечтал Ефим. Жена умерла давно, Петр ее видел однажды, запомнилась улыбка: хорошая, добрая, но внешностью не подходила Ефиму. Он в молодости был красив, на фотографии в их штабе мужественное лицо воин, вся грудь в орденах и медалях. Любил красавицу, спал с ней, а женился на девственнице. Конечно, жалел, но сейчас не струсил бы, смелый стал, терять уже нечего, - этим старость хороша.
  
   Зоя липнет к Сан Санычу. Есть еще Коцо, для нее молод, но кто его знает. Мысли тревожили, он опять вернулся в прошлое:
   - Сейчас отнекиваешься, а тогда непрочь была меня захомутать.
   - Захомутать не могла? Ошибаешься, легко, опыт был, стреляла без промаха. Передумала, еще до Ленкиного залета. Я вами дергала, как хотела. Вы у меня на ниточке висели, - она растопырила пальцы - сардельки, изображая, как это было.
   Так наглядно, что поверил, похолодел, неужели не без ее помощи жена встречалась с этим уродом - подводником? Она могла. Бросило в жар, но нет, хватит того, что ее демонизирует вся партячейка, и он засмеялся.
  
   Она легко перенесла телеса на диван, скинула кроссовки и легла к стенке, диван перекосился, Петр не удержался, упал на нее. Погладила его по спине, осторожно высвободилась, они обнялись и замерли, как когда-то много лет назад, уставшие и удовлетворенные. Захрапела, он легонько похлопал ее по животу. "А, что?" - открыла глаза, бессмысленный взгляд, - устает на работе, дома бесконечный ремонт, партийные дела, жаль ее. Встрепенулась, ой, Коцо ждет, без меня не уйдет, перелезла, не забыла погладить и чмокнуть в нос.
  
   Не врет, на работу, для блядок другая одежда, обычно кожаная куртка, под ней нарядная кофта, юбка и остроносые сапоги. Носы загибаются как когти, ими пользовались электрики, чтобы взбираться на деревянные столбы вкручивать лампочки под металлическими тарелками - абажурами. У него тоже были такие, когда в восемнадцать лет ездил в тайгу за Тюменью, добытчиком, как называл сосед - охотник, - за кедровыми шишками. Но с когтями возиться быстро надоело, без них удобно с ветки на ветку прыгать. Допрыгался, свалился, благо, на землю, но ушибся головой, потерял сознание. Друг растерялся, побежал за помощью, чуть не заблудился в тайге, наткнулся на мужчину. Это был местный шаман, других врачей сроду не было. Шаман помог подняться, привел к себе, чем-то горьким напоил, Петр сквозь сон слышал бубен и монотонный голос.
   На прощание шаман сказал:
   - Кедр тебя сбросил, иди к нему, поднимись снова.
   - А если я упаду?
   Шаман промолчал.
   Не полез, уехали с другом. Долгое время болела голова и со слухом были проблемы: высокие ноты еще слышал, а низкие - сплошное гудение. Матери кто-то подсказал: перерастет, все нормально будет. Отец вспомнили, что после скарлатины Петр тоже оглох, стал упрекать мать за легкомыслие, надо было лечить. Кому лечить, если педиатром работала женщина, в прошлом ветеринар, окончила сельхозтехникум. Мать просила, чтобы его освободили от физкультуры. Врач ответила: "Упал с высоты? Бывает. Не слышит? Ноги целы, нечего баловать, пусть бегает".
  
   Слух вернулся, как и раньше, а кедровые орехи щелкали всей семьей перед телевизором, хватило до весны.
  
   Сейчас и столбы бетонные и деревья неплодовитые. Сибиряки на отдыхе жалуются, кедр не плодоносит. Ему так и хочется сказать: спасайте, кто кроме вас, отдыхать потом будете.
  
   Видения
  
   Хельга проснулась ночью от свиста и грохота, испугалась, разбудила дочь. Та успокоила: где-то плохо закреплено железо, на крыше или на чьем-то балконе.
   Но Хельга не согласилась, это знак судьбы, что-то случится, нехорошее. "Не придумывай, все лишь ветер", - проворчала дочь сонным голосом.
   Не верит, а ведь знаки даются свыше, надо прислушаться, разобраться, к чему бы это, и не хихикать и не крутить у виска пальцем, как делает дочь, внучка повторяет. Счастье приходит тихо, с ангельской улыбкой, а несчастья - с шумом и грохотом, под барабанную дробь.
   С утра почувствовала тяжесть в теле, как будто связали и засунули в тесную бочку. Мандраж, тревога, так бывает, когда она выпьет много крепкого кофе. Выглянула в окно: белым бело.
  
   Снег засыпал город весь день без передышки. Проезжала мимо бухты на работу, над морем густой молочный туман - редкое явление в Крыму. Пассажиры маршрутки, и не только молодые, вытащили свои телефоны, кто звонил, кто снимал, равнодушных не было.
  
   Накануне похолодания Хельга видела яркие полосы на закатном небе. Знающие люди не сомневаются - над бухтой время от времени зависают НЛО. Дочь смеется: "Зеленые человечки к тебе не приходили? Или у вас телепатическая связь?"
   Дошутится, Хельга после ее слов бежит в храм поставить свечку. Благо, рядом.
  
   Плохо спала ночью, теперь мучается на посту, в будке на уровне второго этажа, внизу двор, выложенный темно-красным гранитом, ровно укрытым снегом. В центре двора ореховое дерево. Переплетения веток и редкие листья тоже покрыты снегом, необычно для нашего климата, красиво как в скандинавских сказках. Мама любила их читать, любила снежную зиму, недаром имя Хельга.
   Дерево окаймляет высокий бордюр из черного мрамора, сейчас он похож на сугроб квадратной формы.
   Двор освещен, но не так, как раньше, только прожектор и тусклые лампочки над дверью в хозблок, попросту сарай, и над входами в бывший магазин канцтоваров напротив и в здание, к которому прилепилась ее будка.
   Раньше была светодиодная подсветка гранитных дорожек, и все вокруг расцвечено желто-голубой иллюминацией, к чему этот недешевый праздник, Хельга не понимала.
  
   Она засовывает окоченевшие руки глубоко в рукава куртки. Ноги тоже промерзли в сапогах с дырявой подошвой. Потрясла руками, постучала ногами, не помогло. Подвигаться бы, но пространство будки полтора на полтора метра, могилы роют куда шире. Здесь помещается только кресло и доска вместо столика, для журнала дежурств и стакана с чаем.
   Только вздремнет и тут же скатывается на пол, - сиденье неустойчивое, кренится то вбок, то назад - вперед, утром выбираешься, спина болит, ноги с трудом передвигаются, как старуха, а ведь еще не на пенсии. Когда устроилась сюда, неустойчивое компьютерное кресло уже было, притащили сторожам, жалко выбрасывать. Просили нормальный стул, но чтобы вынести кресло, надо его разобрать на части, иначе через узкую дверь не пройдет. Но ведь как-то втащили. Ира, жена владельца "усадьбы", отказалась менять, на ваши задницы не напасешься. Действительно, женщины в теле, особенно Зоя.
   Сменщица Надя ворчит: "Культурный центр называется, нас держат за собак". Но говорит тихо и оглядывается, боится, уволят, а на ее руках внучка. О дочери и зяте ее не спрашивают, знают, не ответит.
  
   Не хотела, но выхода нет, включила подогрев под пластиковым полом.
  
   Когда впервые увидела голубую плитку с цветочным орнаментом, восхитилась, умеют же делать, хорошо бы такой пол в ванной. Сменщица Надя предупредила: "Начнутся холода, тогда и оценишь красоту". Отмахнулась, главное, чтобы грело, но от пластика несет удушающим запахом химии, текут слезы, на глазах пелена, все вокруг в густом тумане. Даже испугалась начавшейся катаракты, как у отца, на всякий случай сходила к врачу, ничего не нашла, но посоветовала работу сменить, лучше без химии. Теперь старается подогрев включать редко, хотя мерзнет, с холодами тонкая фанерная дверь перекосилась, на засов не закрыть, щель с ладонь, задувает так, что пол покрывается инеем. Надя принесла обогреватель, но Ира потребовала унести, чтобы не случился пожар. Ира на словах добрая, но в их нужды не вникает: зарплату получают, остальное неважно, кому не нравится, пусть уходит. Нет, она так не говорит, но и без разговоров понятно.
  
   Ее муж, Обдуленко Иван Иваныч, был владельцем культурно-образовательного центра. На логотипе крупные буквы: КОЦО, друзья и знакомые Иван Иваныча так и называют его Коцо. Культуры уже нет, теперь это деловой центр, правда, документы до конца еще не оформлены. По слухам магазин канцтоваров с крышей в стиле готики город не то отсудил, не то выкупил, кто как говорит. Иван Иванычу осталось здание, где проходили тренинги и ему платили за аренду помещений. Сейчас их занимают деловые люди, как говорит Вика, приезжают на машинах, оставляют их за воротами, ни пройти, ни проехать. Хлопают калиткой и быстрым шагом проходят под будкой, все мужчины среднего возраста в строгих костюмах, причесанные, с папками для бумаг.
   Откуда столько деловых? Раньше не встречала, только по телевизору. Энергичные, все сметут и их центр до кучи. "Неместные, - объяснила Вика,- семьи оставляют и приезжают, здесь возможности для роста". Неместные, деловые, но тоже мужчины, может, Вика присмотрела кого.
   Хельга пыталась сдружиться с ней, уже не первая попытка, кто знает, может, среди деловых есть и неженатые. Пыталась разговорить Вику, когда она после уборки помещений выходила подметать гранитные плиты. Но быстро надоедало, какой интерес слушать о том, что готовит дочь, чем болеет внук, уже второй, и какой умный кот, все понимает. Хельга спрашивала о зяте, Вика пожимала плечами, уехал на заработки, здесь работы молодым нет. Деловым есть, а молодым нет.
   Выдаст информацию о внуках и дочери и все, некогда, работать надо. О работе ничего, только то, что Иван Иваныч щедрый, ценит ее, подарки делает к праздникам, и все, точка. Но об этом всем известно.
  
   Иван Иваныч на глазах пожелтел, постарел, ему уже шестьдесят. Хельга помнит, когда отмечали юбилей, в ресторан пригласили только Зою. У него голый череп, первое время, когда устроилась к нему, думала, стрижется под бандита. Лицо некрасивое: бугристый нос, злые темные глаза, желтая кожа, покрытая сетью морщин.
   Иногда кажется, что взгляд его теплеет, не то, что раньше, скользил равнодушно, и она чувствовала себя униженной.
   Ирина бодрится, всем улыбается, поговаривают, что дочь выдали замуж заграницу.
  
   Может, из-за токсичной химии, а, может, из-за недосыпа, пейзаж за окном кажется нереальным. Шевелит пальцами, щиплет кожу, больно, значит, не галлюцинация, и она не шизанутая, как называл ее отец. Это не сон и не кино, она, действительно, сидит на посту номер один, согласно табличке за спиной, в тесной будке, типа скворечника, на уровне второго этажа.
   Как-то забежала дочь, любопытно, где мать устроилась, потом рассказывала Юле, что бабушка поселилась в скворечнике. Зачем? Чтобы Коцо притаскивал ей червяков и насекомых. Зачем? Кушать.
   Юла поверила, на прогулке после дождя схватила червяка на дороге и запихнула в рот. Ребенок шуток не понимает, - устала повторять дочери. Плохо? Как сказать, у брата, например, чувство юмора зашкаливало, он сыпал в компот соль и перец, однажды в кувшин с водой влил уксус. Отец сплюнул и усмехнулся: нет, чтобы воду в вино превратить, ведь были люди, умели. Да на такое доброе дело и свечей не жалко. Мама возмутилась: "Мозги бы тебе заменить" - "На твои куриные?".
   Отец смеялся, когда Коля шприцем выдоил коньяк через пробку и влил чай, даже вспомнил свою молодость, тогда был самогон, добавлял квас, но без шприца, просто из одной банки переливал в другую. Ни разу не попался. Пил он мало, не нравилось, любил вечерами читать, а Коля спился и умер, спохватились не сразу, дня три пролежал труп. В той комнате долго и страшно умирал отец.
  
   Брат поселился у них, когда Хельга ушла от мужа и вернулась к отцу с трехмесячной Майей. Считалось, что брата выгнала жена из-за пьянства, но скорее боялась, что ему не достанется квартира. Он поселился в средней комнате, редко выходил, только в туалет, закуску покупал в баре, водку в магазине, все рядом. Друзья забирались к нему через лоджию: когда-то отец сделал ступени в палисадник, огородил его забором от дороги и посадил две яблони. Такое право было у всех живущих на первых этажах. Отцу не нравились друзья сына, и он хотел сломать ступени. Но брат не разрешил, чуть не подрались.
   Чтобы заглушать пьяные голоса, она включала телевизор, музыкальный канал. С тех пор не любит музыку, поэтому Майя слушает ее через наушники.
  
   Время за полночь, клонило в сон, она закрыла глаза и увидела террасу с полом, выложенным плиткой с выпуклым рисунком, как в сауне. Прошлым летом устроилась в частную гостиницу и мыла эту сауну шесть раз в сутки каким-то средством в банке без наклеек, ногти стали слезать, и резиновые перчатки не помогали, но платили неплохо. Акриловых красок накупила, хватило надолго и дочке и внучке, в основном красного цвета, Майя писала маки, оттенка, как пятно на гранитной плите. Или это скрюченное тело? Похоже на эмбрион в матке, только большой, как взрослый человек. Голый, с содранной кожей.
   Она вздрагивает и открывает глаза: все тот же заснеженный двор. У сарая, где темно, вроде что-то шевелится, появилась голова над забором, все выше, вот нога, перекинулась во двор, нет, ветка ореха закачалась на ветру. Кому и зачем лезть: почти центр города, на параллельной улице полицейский участок, - успокаивает она себя. Но чудятся шаги, безжалостная поступь. Добраться до нее можно только по металлической лестнице. Так и есть, ритмичное цоканье. Посмотреть бы, но страшно, трясутся руки, решается, приоткрывает дверь, на ступенях пусто. Поздно догадалась, что на снегу должны оставаться следы.
  
   Страх не отпускал. Столько мрамора. Зачем? Чтобы деревья не сбежали? Может, могильник, и никто, кроме хозяина, не знает, кто там похоронен? Души умерших бродят ночами по двору, вот почему так неспокойно. Вот почему такой мрачный Коцо. Вот почему ему не нравилось, когда собирались беременные на тренинг и присаживались на бордюр. Но скамеек не было, и он выносил табуреты. Понимал, на могилах нельзя сидеть, тем более беременным.
   Она крестится и шепчет молитву.
  
   Жаль, что нет уже тренингов. Интересно было наблюдать за беременными, редкая приходила одна, обычно с мужьями, детьми, бабушками и дедушками. Бабушки разные, а дедушки интеллигентные, понятно, работяга не станет сопровождать свою беременную дочь на тренинг. Он и слова такого не знает, Хельга тоже раньше не знала. Дочери уходили на занятия, а их отцы и свекры оставались, она спускалась и вела с ними беседы. Радовалась и завидовала, как много счастливых семей. Вика не соглашалась: родят и все изменится. Может и так, муж был внимательным, когда она носила Майю.
   Познакомиться бы с кем из деловых для серьезных отношений, без мужа плохо. Но думает вяло, устала, замерзла. Хочется спать, закрывает глаза и видит заснеженное гладкое поле до самого неба, линия горизонта нечеткая, как и хвойные деревья в морозной дымке, она встряхивает упругую ветку и смеется - смеется, слизывая растаявшие на губах снежинки. То ли снится, то ли навеяно картиной двора.
   "Не была ты там ни разу и поля с лесом не видела", - ворчит отец, а мать улыбается и отводит взгляд, не подтверждает и не отрицает.
   Но ведь помнит: простор белее белого. И деревню помнит, где ее зачали, с тех пор не побывала ни разу. Но ведь помнит. Здесь тоже падает снег, как сейчас, день, два, какое поле до горизонта, здесь живут тесно, из простора - небо и море. А ей бы хотелось туда, где лес, бредешь по нему, деревья расступаются и перед тобой лужайка с сочной травой и душистой земляникой. Все мечтала окончить школу и вернуться на родину.
   Отец злится: посмотрим, как проживешь одна, а мать печалится, затаенная боль, столько лет прошло, когда она, беременная Хельгой, с мужем и четырехлетним сыном переехала в теплый край, так и не смогла с этим смириться.
   Вынуждены были, в деревне жили впроголодь, вот и переехали к тетке Тоське, сестре отца. Тетка удачно вышла замуж за военного.
   Занюханный городишко, как их районный центр, машина проедет, пыль полчаса висит в воздухе, разве что Крым и город боевой славы. Военный городок - с гордостью говорила тетка, отец был недоволен, не сеют, не пашут, а живут лучше деревенских.
  
   Отец с матерью работали на стройке, получили квартиру, тетка приходила редко, к себе не приглашала, хотя и жили по-соседству. Когда отец умер, Хельга сняла зал в кафе, пришли родственники: тетка с сыном и двумя невестками, один сын умер молодым, оставил жену с двумя сыновьями, - уже большие, пришлось знакомиться.
  
   Родной брат Коля был старше ее, помнил деревню Дубровку на реке Вятке в Кировской области, как он на санках летел с горы, как на лыжах катался с отцом в лесу, и белки сопровождали их, перескакивая по веткам, бежали впереди, будто играли ними в догонялки. На поминки пришел сын брата, ей племянник, не узнала, был школьник, стал мужчина. Где только не воевал, был легко ранен, но неудачно, в голову. Заговаривается. У него сын растет, но бывшая жена не разрешает им встречаться. Тут же на поминках случился скандал, Хельга пожалела, что пригласила их вдвоем, думала примирить. Племянник ушел, а невестка долго и нудно рассказывала о психиатрическом диагнозе, о дорогих лекарствах и о том, как с ним было трудно, поэтому и развелась.
  
   Иногда она думает, что все несчастья от переезда, надо было оставаться на родине. Там хорошо.
  
   . "Да ты сумасшедшая, помнишь то, чего никогда не видала", - слышит она голос отца, и нет уже матери защитить ее. И отца тоже нет с прошлой весны. Спаси душу его грешную, шепчет молитву, крестится.
  
   Понимает, как не понять, пусть дочь не крутит пальцем у виска, а Юла повторяет за ней, - у нас у всех есть память, так? в ней сохраняется все, что было. Но и фантазии мы тоже помним. Значит, они тоже реальны, допустим, из другой жизни. Еще никому не удалось опровергнуть теорию переселения души, не говоря уж о ее вечности.
   Бог тоже реален, хотя мы его не встречали, не видели. Но он есть, иначе, кто сотворил все вокруг и нас тоже. И если она видит себя на террасе, стоит закрыть глаза и захотеть, то какая это фантазия, это реальность из прошлого. Она другая: высокая, стройная, лицо не такое - татары за свою принимают, а удлиненной формы, аристократическое, как на картинах русских художников позапрошлого века.
   Обычно стоит у круглого столика на террасе, вдыхает аромат цветов (розы, лилии, хризантемы) в хрустальной вазе, ветерок играет подолом платья в бело-голубых переливах из натурального шелка, опускается в удобное кресло и любуется вековыми елями. Порыв ветра и легкая штора взлетает, пытаясь дотянуться до ветки как ладонь великана.
   Что-то хрустнуло, выпрямляет спину, тонкий профиль, лебединая шея, без подушки безопасности на загривке, как говорит дочь, - гордо поднимает голову и ждет его. Не явился ни разу, но верит, он в пути и еще не дошел до нее. Дойдет, хоть и заждалась, еще чуть-чуть, пусть дочь напоминает, что скоро ей полвека, круглая дата, - большая любовь случается и в девяносто лет.
  
   Почти ничего, кроме, пожалуй, цветов, в этой картине не меняется, даже отражение хрустальной вазы на полированной поверхности, даже игра солнечных зайчиков на паркете. Но в последнее время вместо зайчиков отблески красного заката. Как ни старается изменить, хотя бы на розоватый, не получается, перед глазами двор из плит темно-красного гранита. Днем не так пугает, как вечером, когда ярко светит прожектор на крыше напротив.
  
   В игре теней на гранитных плитах чудятся то кресты, то лики святых, а то и черт с рогами. Свят, свят, она крестится и успокаивает себя: что-то будет меняться, ведь не зря падает снег.
   Хуже не будет, уже пора, Иван Иваныч все угрюмее, машин у ворот все больше, деловые мужчины тоже угрюмые, такое впечатление, что заклинило челюсти, а что, возможно, если долго напрягаться, как крепкие орехи разгрызать.
   Если постоянно думать, и ей челюсть может заклинить. И все труднее извлекать уютную картинку.
  
   Терраса с видом на лесную поляну, окруженную темными елями, приснилась, когда отец решил строить маленький домишко на участке в четыре сотки, рядом с морем. Вообще-то ему нужна была крыша, укрыться от дождя и складывать лопаты да грабли с ведрами, Хельге - уголок, прятаться от семейных скандалов по поводу и без. Дома такого угла не было, комнату делила с братом и с нетерпением ждала, когда Николай женится и уйдет жить к жене. Женился, ушел к жене, а мама перебралась в ее комнату на диван брата. Все бы ничего, но пьяный отец врывался ночью в поисках жены. Одно слово, вспыхивал пожар и сжигал накаленные до предела стены.
   Обсуждение будущего дома на время их объединило. Отец даже непутевого сына терпеливо выслушивал и даже согласился, что перила для крыльца нужны, катимся в старость, ничего тут не поделать. Пока докатился только отец, мама умерла раньше, брат не дожил до тридцати пяти. Молодой был, не то, что отец, всех извел своим дурным характером.
   Она спохватывается, грех какой, так об отце, крестится и обещает себе чаще молиться за упокой раба божьего Сергея, неверующего, но крещенного.
  
   О террасе заговорила мама. У нее было больное сердце, даже готовить не могла, задыхалась у газовой плиты от нехватки кислорода, открывала настежь окно даже зимой, отец ругался. Ей хотелось летнюю кухню на свежем воздухе, типа террасы с электроплиткой, готовить, не падая в обморок.
   Хельга попросила для себя мансарду, и от террасы не отказалась бы, но больше из-за названия, похожего на терракоту, - после техникума недолго работала в мастерской по изготовлению терракотовых горшков, недалеко от дома. Лепили из красной глины, добывали поблизости, но рядом стали строить жилые дома, мастерскую закрыли, глину закатали асфальтом.
  
   В детстве после дождя любила бродить по лужам, глина на солнце быстро высыхала и ровно покрывала ноги, будто красные носочки, отмывала в морской воде, что ей тоже нравилось.
   Внучка Юла тоже любит бродить по лужам, Хельга разрешает, но Майя выводит дочь на прогулку, как собачку, - присесть под кустиком и назад, в случае с Юлей - понюхать цветочки, круг - другой на карусели и домой. Все дергается, все торопится, ладно утром на учебу, а вечером куда спешить?
  
   Мансарда? - переспросил отец, - сказала бы проще: чердак.
   Хоть собачью будку, только бы не лезли. Не получилось, отца хватило только на навес для инструмента и укрыться от дождя. После его смерти участок зарос сорняками, соседи накидали камни и мусор, а навес упал, - прогнили деревянные подпорки. Неизвестно, кто теперь будет копать грядки на садовом участке.
  
   Под утро в борьбе с креслом заболела спина, она легла на пол, свело ногу, не вытянуть. Пока возилась, устала и впала в сон, один и тот же с некоторыми отклонениями. Это не сон в обычном понимании, когда одни картинки сменяются другими, трудно порой обнаружить связь между ними. А тут другое, параллельная реальность, как сказала бы умная дочь. Один и тот же камень, как колокол в Херсонесе на берегу моря (их часто возили на экскурсии, когда она ходила в школу), иногда видоизменяется, гигантское грузило, болванка, кусок железной руды, дура без мозгов, - висит на цепи. Задирает голову и не может понять, на что цепь крепится. Знает, что нельзя трогать. Всегда знала. Вокруг контуженые лежат, как после боя. Женщина на коленях держится за голову, кровь течет между пальцами, - и бормочет: "Ведь мизинцем задела, коснулась только, палец дрогнул, и вот, не успела".
   Так и хочется потрогать, нельзя, лучше пройти мимо, пока безветрено. Такой груз, приложится насмерть.
   Из уроков физики помнит закон Ньютона: сила падения прямо пропорциональна высоте. А если высота - бесконечность? Какая силища!
  
   Раз приснилась собака, подбежала, лапой болванку тронула, дура качнулась, собаку не достала. Дура качается, собака хвостом виляет, а вокруг люди падают, ужас, что делается, как на картине после сражения. Хельга не помнит, как тоже на четвереньки встала, собачка закрутила хвостом, облизала ей лицо. Мокрый шершавый язык, щекотно, она смеется, собачка повизгивает, а дура качается над их головами. Люди падают, а ей так и хочется крикнуть: вставайте по-собачьи, но не может, почему-то нет голоса. Болванка замерла, тихо кругом, на всякий случай поползла на четвереньках. Проснулась, обрадовалась, что всего лишь сон.
   Теперь перед сном молится, чтобы не повторилось. Собаки уже не было, но болванка так и висит над головой.
   Холод и теснота доконали ее, но еще темно, страшновато выбираться из будки. Услышала голос дворника Оксаны, протяжный, ласковый, звала Маркиза, здорового котяру с дымчатой шкуркой, лапки в белых носочках, - вечером бесполезно искать - сливается с фоном, а носочки скрываются в траве. Раньше искали вдвоем, он любил в кустах у хозблока тусоваться с кошками, иногда устраивал бои с рыжим котом Васькой, которого Хельга подкармливала сухим кормом. Потом прибился пес Черныш с белым пятном на груди, вроде бабочки с крыльями. Но Леся, дочь Оксаны, не соглашалась: где вы видите бабочку, это жираф с длинной шеей. Переворачивала пса на спину и показывала, да похоже, туловище по животу, а длинная шея по всему горлу до пасти. Песик счасливо жмурился от ее поглаживаний. Так и звала его Жирафом. Он отзывался на любое прозвище, лишь бы кормили.
  
   Иван Иваныч увидел, как Хельга кормит кошек и собак, сквозь зубы прошипел: "Убрать немедленно". Так не любить бесчеловечно, ведь в школе читал "Муму" Тургенева, хотя бы слышал.
  
   На ночь Оксана загоняет Черныша в подъезд, боится, что Коцо отравит, обещал.
   Как-то пес пропадал, Оксана приходила ругаться: нельзя собаку без присмотра оставить. Черныш вернулся живым, но сильно побитым. Хельга переживала, когда он пропал. Дома никому не разрешает убивать пауков, осторожно собирает в пакет и вытряхивает за окно.
  
   Маркиз явился, слышно, как хозяйка ласково что-то говорит ему, взяла на руки, понесла домой кормить, теперь до вечера он будет отсыпаться.
  
   Хельга вылезла из будки и, чтобы согреться, стала деревянной лопатой сгребать снег с гранитных плит.
   А тут и Зоя явилась, на час раньше, в сером пуховике и теплых сапогах, скромненько, на нее не похоже. Допустим, модные сапоги не всегда налезают на ее отекающие ноги, но где кожаная куртка с каракулевыми вставками?
  
   В первое дежурство Зоя подплыла к ней и заговорила, глядя сверху, хотя ростом ниже, Хельга решила, владелица всей этой гранитно - мраморной роскоши. Походка тяжелая, ей бы вес сбросить, но лицом моложавая, глаза темные, блескучие, если не смотреть на фигуру, чем-то смахивает на актрису Самойлову в роли Анны Карениной. "Я тоже много любила", - подтвердила Зоя.
  
   Сейчас она остановилась у ворот и наблюдала за тем, как Хельга сгребает снег. Наконец спросила недовольно:
   - Для Вики стараешься?
   - Нет, согреваюсь.
   - Пошли наверх, я от деда, домой решила не заезжать.- Ночевала не дома, боялась, что куртку украдут, догадалась Хельга и осталась на верхней ступени, а Зоя уселась в кресло, плотно так, сиденье только охнуло, достала из пакета коробку, открыла, Хельга увидела кусок шоколадного торта, густо присыпанный орехами. Там же, в отдельной коробке, круглые пирожные: ярко-желтое с дольками абрикоса и красное с кусочками клубники, - С шоколадом тебе, - выложила на пластмассовую тарелку и придвинула к ней, достала термос, пластмассовые стаканчики, налила компот из клубники. - Старик купил в Медоборах, знает, что я желейные люблю.
   - Это какой? - спросила Хельга, заглатывая сладкий комок.
   - Тот, что с одной рукой.
   - Так ведь он женатый.
   Хельга говорила с набитым ртом, но Зоя поняла:
   - Врал, она такая же, как я, приходящая. Позарилась на его машинешку инвалидную, ему специальную выписали. - Что-то увидела за забором, даже привстала, кресло облегченно выдохнуло. Хельга заметила мужчину в форме на той стороне улицы, он смотрел в их сторону, - Пасут Ивана, хотят тут все забрать, да мы мешаем.
   - Как? - ахнула Хельга, - а нас куда? - Зоя пожала плечами. - Откупился бы.
   - С какой стати. Им только начни платить. - Опустилась, сиденье жалобно пискнуло, - Что оно все скрипит? Это ты расшатала, ерзаешь, села и сиди.
   - Почему я?
   - Не я же. И не Надежда с костлявым задом.
   - Вкусно, - похвалила Хельга торт, - не приторный, в самый раз.
   - Еще бы, старалась, - хохотнула Зоя и заговорила по-деловому: - Старик довольный. В нашем деле как? осторожненько потеребить, аккуратненько так. Главное чё, не повредить, шкурка тоненька, как у младенца, не оцарапать", - она посмотрела на Хельгины коротко подстриженные ногти.
   Когда она говорит, уже не Анна Каренина, ей бы больше молчать.
  
   Мужчина пропал, но сцена долго не пустовала, из подъезда дома через дорогу вышла Леся в теплой зимней куртке не поймешь, какая у нее фигура. Но Хельга знает, стройная, гибкая. Улыбается, естественный румянец на щеках, молодая, здоровая. За ней спешит мужчина, тоже молодой, высокий, стройный, лицо сонное, но шагает энергично, обогнал Лесю, остановился у машины, цвет необычный, чистый изумруд, сверкает, будто только что покрасили. "Бентли", - объясняет Зоя, Хельга не разбирается, поэтому верит.
   Зоя следит за парой, взгляд настороженный.
   - Проститутку Оксанка вырастила, могла бы уже не работать, жадные они.
   - Отчего же проститутку, к Лесе приезжает один и тот же мужчина. Может, у них любовь.
   Зое разговор не понравился, она резко поднялась, так резко, что кресло отреагировало запоздало, скрипело, пока она не спустилась вниз. Прошлась по двору, косолапя, будто загребала под себя. И руки загребущие, калитка открывается на улицу, она на себя тянет, да с такой силой, замок заклинивает. Приходится через ворота всех впускать, неудобно, по лестнице не набегаешься, стоишь во дворе, мерзнешь.
  
   Громкий звонок, Хельга сбежала по ступеням, торопясь открыть ворота, въехал Иван Иваныч на лимузине, кивнул Зое и улыбнулся. Только ей улыбается.
  
   Хельга заспешила домой, немного поспать, если удастся Юлу чем-нибудь занять хотя бы на часок. Дочь на учебе, повезло, осенью в художественном училище набрали бесплатную группу. Юла с ноября в детсад не ходит, болеет часто, экономнее ей быть дома. Помогает соседка Анна, ей девочка в удовольствие.
   Вернется с учебы Майя, можно будет еще вздремнуть и вечером на другую работу рядом с домом.
   На главной улице Ленина безлюдно, на остановке никого. Где-то вдали, на другой стороне, что-то мелькало между деревьями. Машин тоже мало, при загруженности дорог в последние годы странно. Куда все подевались? Ветер утих, выглянуло солнышко, снег интенсивно таял, лужи высыхали на глазах, прогуляться бы под руку с любимым, крепкое плечо, ласковая улыбка, как у бывшего мужа до загса.
   В груди что-то сжалось, заныло, во рту привкус горечи, нет, нет, не поддаваться, нельзя, уныние - грех, надо ждать, что начертано судьбой. Случится обязательно, ничего не делать, не искать, само придет, надо только верить. Она вспомнила, что сегодня воскресенье, поэтому улицы безлюдны.
  
   ЧЕРНАЯ ПАПКА
  
   Пока не стемнело, решил перебрать кое-какие бумаги, не для дочери, самому надоел беспорядок. В последний раз копался в куче, когда отпустила августовская жара, схлынули отдыхающие с детьми, и он перестал ходить на пляж, появилось время, даже кое-что выставил на выброс. Дочь тут же позвала мужа, вынесли, а он пожалел, заколебался, может, надо было газеты пересмотреть, что-то ведь заставило сохранять их.
  
   Прикинул, с чего начать, пожалуй, легче подобраться к куче у стеллажа, есть место для табурета, хотел сесть, но неудачно ступил на больную ногу и чуть не потерял сознание. Дополз до дивана, выпил таблетку, но не лежалось, не привык, все больше в движении, да и завалы надо разбирать. Сколько лет, да что там, десятилетий, копил бумаги, все некогда было. Пожелтевшие пачки газет сложены в пирамиду почти до потолка, полкомнаты засыпано предвыборными буклетами и листовками еще с украинских времен.
  
   Ефим возглавлял избирательный штаб коммунистов, и Петр сдал ему часть мансарды под склад. Приехали помощники, что-то Елене заплатили, разрешила, но с условием все вывезти сразу после выборов. Она тогда к Ефиму хорошо относилась, он называл ее Еленой прекрасной.
   Коммунисты проиграли, деньги улетучились, нечем платить грузчикам, а в партячейке в основном пенсионеры, средний возраст - восемьдесят лет, зато самые стойкие и несгибаемые.
   Мансарда - сорок квадратов, загружать и загружать, да хоть весь партархив ячейки, - убеждал Ефим, но соглашался, порядок лучше, чем беспорядок. Петр пару раз выносил на мусорку, но со скрипом, - буклеты яркие, красочные, на глянцевой бумаге. Не мог и все тут. Советский человек не избалован такой бумагой, руки не поднимались выбросить.
  
   Ефим перестал приходить, опасался Елены, обещавшей вырвать остатки волос и то, что между ног болтается. Но с ноября, когда она слегла, зачастил в гости, открыто приходит, Елена сюда не залезет, но теперь ругается дочь. У нее сложные отношения с внучкой Ефима.
  
   Когда в начале девяностых Марина открыла магазин на деньги деда, Алисе пришлось снижать цены в своем павильоне с тем же товаром рядом с остановкой троллейбуса. А крайний Петр, почему позволил такое, а еще друзья - соратники. Объяснений, это, детка, капитализм, рынок побеждает дружбу и любовь, - она не слышала.
  
   Петр перебрал уже много, даже рассортировал, что на выброс, что пусть полежит, отдельно сложил книги и нотные тетради. Стемнело, зажег свечу, надо бы лечь на диван, поберечь ногу, но увлекся, не мог оторваться, из-под завалов появлялись давно потерянные письма с родины, в том числе от любимой девушки, ленивая жена не докопалась до них, фотографии школьных лет, конспекты лекций института марксизма-ленинизма, три года учился на факультете журналистики.
   Осторожно, чтобы не развалить пирамиду, снял пачку предвыборных листовок, скромненьких, двуцветных на плохонькой пожелтевшей от времени бумаге, с украинских времен, чуть ли не первые выборы в горсовет, что-то блеснуло, золотое тиснение на красном корешке. Потянул к себе, пирамида рухнула, и на гипс упала крест - накрест перевязанная стопка газет и журналов. Гнилая веревка лопнула, стопка распалась и, как иголка из яйца, явилась дерматиновая папка. Она, та самая, сколько лет искал. Черный дерматин, тиснение - геометрический рисунок из квадратов и треугольников. На папке приклеен канцелярским клеем порыжевший белый квадрат, надпись почти стерлась, долго присматривался, взял лупу: "Мура! Здесь мои материалы, с Петром рассмотришь, но если будет в этом нужда. 1 января 1986 года". И подпись отца, так расписывался на документах. Внутри те самые листы, текст отпечатан на портативной пишмашинке, записи отцовской рукой на полях и между строк. Тонкая бумага, на последнем листе сто сороковой номер страницы.
  
   Разбирать писанину отца могла только его секретарша Света, даже сам автор не все мог прочесть. Между буквами промежутки такие, что трудно отличить начало нового слова. В каждой букве чего-то не хватало, то овал не закруглен, то вместо петель короткие линии, прямые косо поставлены, а косые прямые, но недописанные. Впечатление изломанности, тревоги, как искореженная и брошенная на поле боя военная техника.
   Часто под его диктовку писала мать, у нее был каллиграфический почерк с массой ошибок, но понятный. У Петра бисерный, ровный, как по линейке, с завитушками, нравился его однокласснице Могилевской Ирине. Она приезжала к нему на лето и призналась, что хранит его записки и поздравительные открытки.
  
   Отец рано уходил на работу, поздно возвращался, даже в выходные за ним приезжала "Волга", иногда оставлял записки для сына, что вызывало у Петра нервную дрожь. Добрый отец в записках требовал, приказывал, угрожал наказанием. Даже сейчас, столько десятилетий прошло, Петр почувствовал тревогу и потянулся за корвалолом. В изнеможении лег на диван, закрыл глаза, но успокоение не приходило. Еще бы, сколько лет искал.
   Отца давно уже нет, ушел из жизни в девяностом, за год до получения синего паспорта с трезубцем. Он умер, а папка пропала. Так думал Петр, у матери не спрашивал, она перестала с ним общаться. Пятнадцать лет после смерти отца жили рядом и не разговаривали.
  
   Заныло в груди, он знал, что начавшаяся боль так просто не пройдет, с трудом поднялся, нашел на столе валидол, посмотрел в окно: снег опять пошел, густо так, дул сильный ветер, и снежинки неслись параллельно земле, будто на санях промчалась Снежная королева.
   Свет от фонаря у соседнего дома давал возможность свободно передвигаться по комнате, но не читать.
  
   Ему нужны были деньги, сколько помнил, после выхода отца на пенсию всегда нуждался в деньгах. Поэтому упорно искал эту папку. Но после смерти отца мать запретила ему входить на их половину. Было, что уж тут, пробил потолок в комнату, матери не было дома, вроде как ошибся, хотел на веранду, шум подняла, приехала милиция, даже журналистка из городской газеты. Вышла статья, Петр с трудом уговорил не упоминать его фамилию.
  
   Когда мать заболела, к ней приходила Зина, приносила козье молоко. Она же вызвала скорую. На следующий день Петр позвонил в справочное больницы, ему объяснили, что у матери онкология, ей вывели кишку наружу, требовался уход. Елена отказывалась, потом согласилась, вдвоем пришли в больницу, мать увидела их и закричала: "Уходите, немедленно, убирайтесь! ", - отмахиваясь руками, как от назойливых мух. Больные в палате с любопытством смотрели на них.
   Медсестра посоветовала не приходить, не волновать больную, заплатить немного нянечке, она сделает как надо. Денег не было, пришлось просить у Алисы.
  
   Приехала Тамара, его сводная сестра, кто-то из соседей ей написал, может, Зина, привезла мать из больницы и ухаживала за ней еще полтора года. Иногда встречались в начале лестницы у забора, отделявшего участки. Тамара вывешивала белье, сквозь густую сетку ее губы просматривались нечетко, слова не прочитывались, он только кивал ей.
   Иногда встречались на улице, он улыбался и ускорял шаг, чтобы не увидели Елена с Алисой.
  
   Тамара на редкость некрасивая: крупная, большеголовая, с маленькими зеленовато-серыми глазками и копной смоляных волос, но очень добрая. Ее мать Александра, гражданская жена отца, была красавицей, внучка Саша - повторение бабушки: стройная, тонколикая, с русыми длинными волосами и пристальным взглядом темных глаз.
  
   Александра несколько раз приезжала с маленькой Тамарой к ним в Нижний Тагил. Петра она не замечала, правда, и на Тамару мало обращала внимания, а он злорадно подмечал, что зубы у нее желтые от курения и крепкого кофе, ноги тощие, и рот некрасиво кривится, нервное, - объясняла мать.
  
   Тамара и ее дочь Саша приезжали на юг, жили у них, ни у той, ни у другой никакого сходства с отцом, голубоглазым шатеном, поседел рано, в сорок лет.
  
   - Дед, Тамарка не твоя дочь. Хочешь, я с ними быстро разберусь, - предложила Елена.
   Глухой отец услышал, раскричался, Елена не нашлась, что ему ответить, не ожидала такой реакции, махнула рукой, живите как хотите.
  
   Когда Тамара приехала ухаживать за матерью, Елена с Алисей напряглись.
  
   - Ты сын, а она кто? Никто, чужая, гони ее прочь, - возмущалась жена.
   Алиса поддакивала:
   - Приехала на все готовое, теперь старуха на нее завещание напишет. Она что, дом строила?
   - Ты тоже не строила, тебя тогда не было, - огрызался Петр и уходил в мансарду, чтобы не видеть злых женщин.
   Грудной голос Елены еще можно терпеть, но дочь сжимала челюсти, втягивала губы и вопила так, будто ее тащат на живодерню. Пробивала любые заглушки в ушах.
  
   Мать не дожила полугода до девяноста лет. Хоронили ее из морга, у гроба собрались соседи и проводили в последний путь. Елена ни в морг, ни на кладбище не поехала, чтобы не встречаться с соседями, просидела все похороны дома.
  
   На кладбище Петр держался возле Тамары, отстраненно наблюдал и ничего не чувствовал. В кафе, где собрались на поминки (из родных только он с Тамарой, Алиса отказалась), также отстраненно наблюдал, как быстро сметались со столов выпивка и закуски. Слишком долго враждовал с матерью, чтобы жалеть о ней. Жалость пришла на следующий день, к себе, накатила тоска, и он, закрывшись в мансарде, рыдал как ребенок.
  
   Тамара оставалась на девятины, вдвоем сходили на кладбище, потом Петр пришел на родительскую половину. Никто из соседей не явился, Елена порывалась пойти, но Петр не захотел, боялся скандала.
   Слуховой аппарат взял с собой, но не воспользовался, рядом с Тамарой ему спокойно без слов. Тихая, услужливая, с восхищением смотрела на него, что бы он ни делал. "Ты, Петечка, самый талантливый, кого я знаю, из эпохи Возрождения, художник, писатель, музыкант и еще стихи пишешь".
   Писал, но не сохранились, а ведь Тамара просила, она бы сберегла.
  
   Стол был щедро накрыт, вино, закуска, родительский фарфор, хрустальные бокалы. Петр был голоден, Тамара знала, положила две котлеты с пюре и сама открыла бутылку вина. Он ел, она смотрела на него и пила, не закусывая.
  
   Петр насытился и, повторяя Ефима, начал с посылки простого силлогизма:
   - Все мы смертны.
  
   Продолжать не стал, потому что заговорила Тамара, не о матери, об отце, догадался по постукиванию ребром ладони по краю стола, что-то важное для нее. Попросил четко выделить каждое слово, тыдым - тыдым, - напел он. Переспросил, потому что слово "независимость" было для него неожиданным, ничему не соответствовало, повторил за ней: "Отец научил меня, то есть тебя, быть независимой". Не хотел, но невольно вырвалось: "От кого?" Она ткнула пальцем в свою пышную грудь: "Я уникальная". Букву "у" он легко считывал, подумал, не ответила на его вопрос, диалог глухих, как и положено, когда выпита бутылка вина, причем женщиной больше половины.
  
   Он улыбался, кивал, считывал в сокращенном варианте: глупо на кого-то походить, с кем-то себя сравнивать, помни, тебя любят такой, какая ты есть, несравненная моя.
   А он, единственный сын, почему не уникальный, почему? Голос отца: потому что дурак.
  
   Если она лгала сознательно, то зачем? На наследство не претендовала, если бы хотела, подсуетилась бы еще при жизни отца.
  
   Или она, мягко говоря, преувеличивала, или отец по-разному воспитывал их. Девочку учил быть независимой, а Петр вообще не слышал от него подобных слов.
  
   Он налил себе вина, забыл налить ей, но она не заметила, о чем-то говорила, по ее поглупевшему лицу понял, вспоминает детство. Общих эпизодов наперечет, мать ее нечасто привозила, поэтому он недолго гадал, о чем она расказывает, оглаживая юбку.
  
   Белое платье с голубыми оборками сшила мать Петра, подарок в честь окончания первого класса с одной четверкой по физкультуре. Тамара побежала во двор покрасоваться, а он, спрятавшись за домом, запустил в спину комок грязи. Месть за несправедливость, потому что Тамарке шоколад, а его будто и нет. Попытка свалить на слабоумного соседского Вовочку не удалась, его лишили прогулок.
  
   Для него памятно другое нарядное платье. Мать подгоняла его по фигуре Тамары, очень спешила, потому что завтра регистрация брака. Невеста стояла у зеркала в белом платье, заметно похудевшая, с тонкой талией, и он подумал, - надо же, как похорошела, на такой бы сам женился. Обрадовался, что брак быстро распался, как будто появился шанс. Но ведь она сестра, но ведь мать говорила, что отец не мог участвовать в ее зачатии, потому что долгое время было неизвестно, где Александра, думали, нет в живых.
  
   Петр смотрел на Тамару, некрасивая, но взгляд добрый, - даже что-то почувствовал, даже подумал, что ей жить одной, взяла бы его с собой в город, где родился и вырос. Подумал, не опрометчиво ли Елене отпускать его одного, если Тамара ему не сестра и, вообще никакая не родственница.
  
   С Тамарой они родились с разницей в год, сначала она, а потом он. Александра скоропостижно умерла, Тамара еще в школу ходила. Петра считала родным братом по отцу. А Петр? Кем он считал Тамару, сам не знал. Запутанная история. Это сейчас она легко распутывается генетической экспертизой.
  
   Отец ни в чем не сомневался, Тамара его дочь и точка. Кто не согласен, тот контра. Отцу все было ясно, он бы и сейчас не стал проводить экспертизу. Уже взрослому Петру пытался объяснить, почему вся эта генетика не имеет смысла: он мог быть отцом, раз мог, то и было. Александра - пламенная коммунистка, остальное не имеет значения. Петр поправил отца: революционерка, тот подумал, кивнул, принимает.
  
   Александра пропала вскоре после войны, исчезла, думали, нет в живых, потом прислала письмо, что мотается по городам и весям, где-то окопается, сообщит. Города она часто меняла: Николаев, Херсон, Кривой Рог, Жданов, потом Ивдель, там и похоронена. В Ивдель не хотела, ее привлекали промышленные районы, тянуло к рабочему классу как настоящую коммунистку. И жильем ее всегда обеспечивали.
  
   Приезды Александры из Ивделя совпадали с праздниками и снегом. Дочь с собой не брала, поселялась в комнате Петра. Он перебирался в родительскую спальню, смежную с гостиной, долго не засыпал, прислушиваясь к застольным разговорам.
  
   Обычно за праздничным столом собирались главный прокурор города и главный редактор местной газеты с женами. Но если приезжала Александра, никого не приглашали. Мать не готовила в зеленом тазике винегрет, не было холодца и селедки, накрытой кольцами лука, на стол ставилось большое блюдо с кусками мяса и вареным картофелем и разные сорта колбас, веером разложенные на тарелках. И сало - мать держала его на балконе, тонко резала, получался розоватый цвет.
   Салаты из квашеной капусты ели только родители. "Трава - не еда для человека", - комментировала Александра, пила только водку и почти не пьянела. Отец сидел во главе стола, а рядом с ним любимые женщины, мать ближе к двери. Бывало, Петр садился с ними за стол и видел, как отец пьянел, взгляд его тяжелел и задерживался на матери. Она в ответ смеялась и обращалась к Александре:
   - Как тебе нравится пьяный Федор?
   - Совсем не нравится, ведь ты пил меньше меня.
   Его лицо расслаблялось, и он говорил:
   - Виноват, исправлюсь.
   Он никогда не перечил Александре. Прикажи она выпить яд, выпил бы без колебаний.
  
   Петр лежал на родительской кровати и слушал, как в неразборчивый бас отца вплетался хрипловатый голос Александры, звон бокалов, тихий материнский голосок, но недолго, отец перебивал, и потом они пели, мать громко, фальцетом, Александра глубоким сопрано, отец басил, в целом звучало чувствительно. Какая-то щемящая прелесть исходила от бесхитростных украинских песен. Когда Петр слышал: черный ворон, я не твой, - то знал, концерт завершался.
  
   Он с подросткового возраста хотел писать романы, поэтому и выбрал юг, где природа и погода, где море, романтика и где творил Александр Грин.
   Первым будет роман о любви подростка к учительнице литературы (на личном примере). Следующий роман - эпопея, набрасывал еще в школе, прислушиваясь к разговорам родителей, мечтал по крупицам воссоздать их прошлое.
  
   Мать шила платья для знакомых женщин, так она зарабатывала, Петр присаживался рядом с альбомом для рисования и слушал о том, что отец сначала жил с Александрой в Харькове. Он был инженером, Александра на партийной работе, часто уезжала по делам, оставляла его одного. Чтобы Федор не загулял, познакомила его с семнадцатилетней Мурой, младше Александры на шесть лет. Сохранилась фотография матери: юное лицо, белозубая улыбка, ямочка на щеке и толстая коса, перекинутая на грудь. Несколько лет жили втроем, Александра не любила заниматься бытом, к тому же Мура хорошо шила.
  
   Он верил, что мать искренне радовалась приездам Александры, с дочерью или без нее. Но в последний раз после их отъезда случился скандал, мать высказалась, наболело. Петр узнал, что при рождении Александру назвали Фросей, потом это имя трансформировалось в Евгению, потом еще как-то, уже не помнит, пока не остановилось на Александре.
   Возможно не тогда, а позднее, Петр мог ошибочно совместить события: настроение всегда спокойной матери изменилось, отец возвращался поздно, она что-то злое ему говорила в прихожей. Дома стало неуютно, холодно до дрожи. И сумеречно, ему казалось, что лампочки не так ярко светят.
   В то же время в ванной, где титан по субботам нагревался дровами, появилась резиновая груша и кружка с горьковатым запахом лекарства.
   Титан затопили не в субботу, а в будний день. Пришла незнакомая женщина, с матерью говорила властным голосом, они вдвоем закрылись в ванной. Потом мать увезли в больницу, когда она вернулась, он не узнал ее, испугался, - старуха из страшной сказки. Но вскоре мать стала прежней, веселой, ласковой, с ямочками на щеках, чем гордилась. Старуха, напугавшая его, снилась в кошмарных снах.
  
   Когда отец упрекал мать, что у них только сын, она отвечала: ты долго определялся, был женат на мне и все выбирал, с кем тебе жить. И она называла имена, Александра была далеко не на первом месте.
  
   Когда получили письмо с сообщением о смерти Александры, мать плакала. Вечером родители на кухне поминали умершую, кровать Петра была у стены, примыкающей к кухне, и он услышал разговор родителей: "Помнишь, как Саша перед отъездом приказала тебе оформить со мной брак. Что она тогда сказала? Помнишь? Лучше Муры жены ты не найдешь". - "Так и живем по ее завету". - "А помнишь, как ей не нравилось твое имя Федя? А ты злился и называл ее Фросей. Замуж она ни за кого не хотела, говорила: много вас, а я одна. Ни к чему связывать себя ползучим бытом, мировая революция не за горами". - "Так и жила ожиданием революции, повезло, что не расстреляли. Она говорила, что долго жить на одном месте нельзя, чтобы врагов не плодить".
  
   После смерти Александры приехала Тамара, тоже по ее завету, бросилась на грудь отца, расплакалась, он тоже прослезился и обещал сделать все, чтобы она была счастлива. После окончания школы она уехала в Харьков, поступила в политехнический институт, отец посылал ей деньги. Когда она вернулась с дипломом, он добился ей квартиры в новом доме. У нее родилась дочка Сашенька, болезненная, муж бросил, отец помогал им, даже выйдя на пенсию.
  
   Петр смотрел на Тамару и думал, как бы хотел вернуться в город, где родился, поселиться у нее, неважно, сестра или нет, и гулять вдвоем по заснеженным улицам.
  
   Если бы Тамара почувствовала его состояние, но нет, руками изобразила ветвистые рога на голове и погрузилась в подробности далекой весны, когда приехала с мамой из Ивделя, таял снег, солнце ярко светило, а на ней была зимняя шапка. Мать позвонила отцу на работу, и он по дороге домой купил синюю из фетра с двумя рогами: красным и зеленым.
   Счастливая девочка в предвечернее время вышла на улицу прогуляться, тут Тамара изобразила улыбку во весь рот, хорошо сохранились зубы, - позавидовал Петр. Люди толпой шли с работы, а ей хотелось, чтобы все увидели подарок отца. Какая-то женщина расхохоталась, показывая на шапку, это ж надо как ребенка изуродовали, рога прицепили.
   Тамара чуть не плакала. Зачем женщины помнят всякую чушь, - риторический вопрос. Ответ: потому что они женщины.
  
   Александра обозвала всех контрой, Петр ждал, что из широкого рукава ее халата вынырнет пистолет. Отец оправдывался, даже не посмотрел, что продавщица ему завернула, заплатил и ушел. Мать под шумок, и пяти минут не прошло, концы рогов соединила ниткой, и получился изящный бант.
  
   Петр представил свою жену на месте матери, как она одним ударом припечатывает к стенке Александру, а следом летит Тамара в шапке с рогами. Посмотрел на ее круглое мясистое лицо, кудряшки как у барашка, засмеялся.
   - Что смешного? - обиделась она.
   Он извинился, желание ехать в город детства и юности пропало, попрощался до завтра, чтобы забрать ключи, Тамара уезжала домой.
  
   Неранним утром спустился с крыши, чемодан на крыльце, оставалось мало времени до отправления автобуса. В комнатах все прибрано. Тамара предложила вино, но он пить не стал, от свежеприготовленного крепкого чая, как любил, не отказался.
   При ней открыл книжный шкаф: на нижних полках должны быть отцовские папки. Но их не было, только дерматиновая, в которой хранилось завещание отца, на тетрадном листе, подписались свидетелями мать и соседи, Вера с Саней. Две комнаты отец завещал любимой жене. Никакого памятника, только доска с датами рождения и смерти и в изголовье посадить рябину. Мать даже ездила в Никитский ботанический, а до этого на Урал к приятельнице, собственноручно выкопала в лесу. На границе задержали, нельзя с саженцами, пришлось показывать завещание, брала с собой, пропустили. Но ни уральская, ни из ботанического сада рябина не прижилась.
  
   В папке не оказалось ни завещания, ни фотографий, он нашел только в боковом кармане пачку пожелтевших бумаг, При Тамаре читать не стал, только мельком взглянул на машинописный текст.
  
   - Ищешь завещание? Его нет, тетя Мура слышать не хотела, умрет, путь сами разбираются.
  
   Петр обрадовался, Тамара молодец, он в ней не сомневался.
  
   - Ты не помнишь, куда делись папки? Толстые, плотно стояли на полках.
  
   Отец почти каждый вечер записывал в тетрадях, блокнотах, на листах все, что приходило в голову, что происходило днем, что выныривало из глубин памяти, разговоры с женой, сыном, зарисовки о погоде и перевранные строчки стихов Некрасова. Поток сознания, река длиной в долгую жизнь.
   Когда еще с отцом были дружны, Петр рылся в папках, искал записи о себе, интересно было читать, нашел даже квитанцию из прачечной за тридцать восьмой год, много чего нарыл.
  
   Тамара как-то странно посмотрела на него:
   - Разве ты не знаешь? тетя Мура все отцовские дневники сдала в макулатуру после его похорон в обмен на туалетную бумагу. Эта осталась, потому что дерматин не принимали.
   Назвать его состояние разочарованием было бы неточно, он испытал ужас, как будто мать убила отца.
   - Тебе плохо? Сердце? Может, скорую вызвать? - испугалась Тамара и схватилась за телефон. Он движением руки остановил ее, - Не сердись на мать. Ведь понять можно, тело отца лежало в морге, платить нечем за похороны, вы были в ссоре, ты же помнишь. Отец ей давал немного денег, и она думала, что складывает себе на похороны в эту папку. Позвонила мне, и я выслала, сколько надо было. Не в осуждение тебе. Я не вмешивалась в ваши отношения. Жаль, конечно, что она все обменяла на туалетную бумагу.
  
   Про историю с денежными переводами знала вся улица. Отец лежал в морге, а мать, воя и причитая, жаловалась всем, кого встречала, что вместо денег нашла корешки переводов и фотографии Тамары и ее дочери. Ведь Федор знал, что у нее никаких сбережений нет.
  
   Тамара отдала Петру ключ и уехала. Ничего не взяла, ни серебряные с позолотой рюмки, ни хрусталь, ни золотые обручальные кольца, хранились в красной шкатулке вместе с медалями, куда Петр давным-давно прятал заначку от жены. И еще там лежали малахитовые бусы, из настоящего уральского малахита, не африканского, с голубоватым оттенком, а ярко-зеленого, цвета сочной травы.
  
   Папку принес в мансарду, но был июнь, время отпусков, вставал рано и шел на пляж с граблями из детского магазина, выискивал в песке потерянные предметы. Улов за лето был впечатляющим: золотые кольца и серьги, кошельки с деньгами, а сколько полотенец оставляли, удивительно, дочь умела им придать товарный вид, правда, забывала вернуть ему обещанные проценты. В сентябре хватился папки, искал долго, решил, что случайно выбросил.
  
   Тарелочка с голубой каемочкой
   Ночь была неспокойная, находка взбудоражила, болела нога, в голову лезла всякая чушь. Вспомнил, как искал по городу пишущую машинку, нашел в комиссионке портативную "Москву" в плохом состоянии, пока вез в троллейбусе, отпали некоторые буквы, пришлось приклеивать. Дочь умела печатать, учили в школе. Дед платил ей, но все равно увиливала, непонятные слова, предложения на полстраницы. Елена спрашивала, что дед ей надиктовал, Алиса пожимала плечами.
  
   Отец устал ее уговаривать и нашел машинисток в бюро добрых услуг, в пятиэтажке через дорогу. На первом этаже ателье, пункт приема белья в стирку, химчистка и другие мелкие услуги, включая распечатку текстов. Он был уверен, что добьется, завод ему выплатит миллион за открытие века в металлургии. "Такое время, перестройка, заплатят, даже не сомневайся, как минимум миллион, если не больше", - отвечал он матери, когда она злилась: денег нет, а он на ерунду тратит, занялся бы чем-нибудь полезным, огородом, например.
  
   Он не мог уснуть от холода, в окно задувало, показалось, что уже утро, с трудом поднялся, зажег свечу, попытался читать, слова расплывались. Пока возился с папкой, искал очки, стал впадать в дрему, воткнул беруши, на всякий случай, если жена начнет выстукивать по трубе похоронный марш.
   Что-то снилось, запомнилось обрывками: мрачное небо над серой панорамой города, под ногами лужа, Вера, закутанная шалью, с темным лицом, подметает дорожку к туалету. Хотел спросить о здоровье, шагнул и запутался в бельевых веревках между столбами. На веревках болтался ассортимент скучных хозтоваров, которым торговала дочь. "А как я должна сушить стиральный порошок?" - злилась она. И вдруг все изменилось: порошки исчезли, а вместо них заяц повис на прищепках за длинные уши - игрушка из глубокого детства.
  
   Живой заяц скакал по снегу. "Стреляй же!" - закричал отец, - "Да стреляй же!" Он нажал курок и почувствовал удар в плечо, чуть не упал. "Кто ружье так держит". - "Ты сказал, стреляй, а не объяснил". Плечо долго болело.
  
   У зайца были длинные уши и пушистый хвост, пришитый к голубым штанишкам, клетчатый пиджак, и розовый бант на шее. Черные бусины глаз, вышитые красными нитками нос сердечком, лучеобразно расходящиеся усы и скобка рта, - мордашка напоминала дворового Бобика. Со временем швы на одежде расползлись, выглядывала серая вата, мать зашивала, конечности усыхали и укорачивались, заяц заваливался.
   "Надо бы по-другому, не получилось, не сумела", - огорчалась мать.
   "Мура чего-то не сумела, - смеялся отец, - никогда такого не было".
  
   Зайца сшила Роза, соседка по коммуналке, вдова с дочкой Лидой, ровесницей Тамары. Муж рано умер от ран, полученных на фронте. Долго болел, Роза купила корову, думала, выходить его парным молоком, не вышло. Петр только раз пил такое, когда с другом отправился в Сибирь за кедровыми орехами и упал с дерева. Он лежал в темной комнате, шаман поил его чем-то горьким, пахнущим полынью, кто-то постучал и донесся певучий женский голос: "Я молока принесла". Шаман вышел, вернулся с банкой парного молока и поднес к его рту. Выпил все, запомнил вкус, однажды встретил пастуха с коровами чуть ли не в центре города, тот сказал, что за парным молоком очередь из постоянных покупателей.
  
   Роза носила суконные юбки, серую арестантскую фуфайку и цветастые платки, покрывавшие черную с проседью косу короной. Платки спадали, волосы выбивались из косы, она казалась ему ведьмой. Такую же корону, но ярко-рыжую, аккуратно уложенную, носила мать.
  
   Лида страдала эпилепсией, и когда с ней случался приступ, Роза встряхивала ее как игрушку. Мать считала, девочка заболела, потому что Роза била ее по голове.
  
   Родители оставляли его с Лидой и уходили в кино, новых фильмов не пропускали. Однажды Лида подожгла метлу и стала читать поэму "Руслан и Людмила". Загорелись волосы, ей повезло, в коридоре стояло ведро с водой из колодца, успела окунуть голову. Но огонь опалил кожу, она зажала ладонями уши и дико закричала, трясясь и извиваясь, будто все ее тело - сплошная боль. Крик внезапно оборвался, позже, когда он увидел картину Мунка, поразился сходству с Лидой.
  
   Он устал лежать в одной позе, попытался согнуть колено, но почувствовал сильную боль. Нашупал на полу рядом с бутылкой воды лекарство. Ибу...ибу...профен. Петины таблетки - называл Саня, после того, как помогли его от зубной боли. Первая таблетка за всю жизнь, - врал он, а Вера хитро улыбалась.
  
   Боль утихла, Петр задремал и увидел, как живой зайчишка с поджатой лапкой превратился в скрипичный ключ. Протянулись семь струн, на них повисли кубики с буквами. Попытался привести в соответствие ноты и буквы, но струны задергались, и кубики попадали в траву. Сверху донесся гул настраиваемых инструментов, из какафонии выделилась мелодия. Это был вальс Гуно, первое произведение, которое он отбарабанил на рояле. На вальс не похоже, - поморщилась учительница музыки после его выступления на школьном концерте. Кроме нее никто не заметил. Он был доволен: не сфальшивил, сыграл бойко и без нот, ему аплодировали. И никто не заметил, как перед выходом услышал свою фамилию и запаниковал, но сбежать не успел, после толчка учительницы музыки вылетел на сцену, чтобы не упасть, сел за рояль и успокоился. Это важно, что упокоился, - потом объясняла матери учительница музыки.
  
   Небо на востоке посветлело, он вытащил из папки листы, посмотрел на последнюю страницу, сто сороковая, крупно рукой отца написано: " Тамара и внучка Сашенька! Этот труд я посвятил горячо любимой Александре, она бы сейчас поддержала меня в готовности участвовать в революционной перестройке страны! Давно пора! И на нашей улице праздник!" И дата: 88 год, за два года до смерти.
  
   Внучка Сашенька, - отец гордился внучкой, редкая умница, через поколение проявились его гены. В последнее лето, когда Петр еще общался с отцом, она приехала одна без Тамары. У нее оказались способности к живописи, Петр уточнял: скорее желание рисовать. Она грелась на южном солнце, плавала в море и писала в подарок дедушке Федору картину: лилово-розовые пятна, называя их ирисами.
   У отца была катаракта, вряд ли что-то различал, но картину хвалил. Петр сказал, что цвета никакие, композиция хромает, но после ее отъезда, чтобы не напрягать и без того напряженные отношения.
   Обидно, что к Алисе отец был равнодушен с первого дня ее рождения. Он дремал в кресле на солнышке и когда услышал, что у него родилась внучка, особых чувств не проявил, кивнул и продолжил дремать. Петр вынес бутылку шампанского, он выпил бокал и опять впал в дрему. Вечером в очередной общей тетради с коричневой обложкой сделал запись о рождении наследницы.
  
   Если Тамара и заглядывала в папку, до последней страницы не дошла. А ведь это завещание ей и ее дочери. Не тот листок в полстранички, вырванной из тетрадки: завещаю все любимой жене Марии, и дальше указания посадить на могиле рябину и никаких памятников. Памятник ему - вся его героическая жизнь.
  
   Алиса уже работала, соображала, что к чему, заказала ключ от бабкиного замка, элементарно, - хвалилась она. Елена по субботам следила из-за занавески, и когда мать уезжала на барахолку продавать вещи, пенсии не хватало, они вдвоем пробирались в ее комнаты и рылись в ящиках. Алиса наткнулась на этот листок. "Этот прибацанный дед с прибацанным завещанием", - прокомментировала она, узнав, что дед о ней и не вспомнил. О нем тоже не вспомнил.
  
   Справедливость восторжествовала, старику не хватило ума написать посвящение в самом начале. Как же, все им написанное будут взахлеб читать, от корки до корки.
  
   Хотелось выпить, на трезвую голову тяжело возвращаться в такое прошлое. Вина оставалось немного, на треть стакана, он долил воды. Пересел в кресло так, чтобы не дуло от окна и можно было легко дотянуться до стакана с вином, и прочитал на первой странице: " Я, ветеран комсомола с двадцать восьмого года, ветеран труда с девятьсот семнадцатого, ветеран партии с тридцать восьмого, рационализатор с тридцатого, констатирую и документально доказываю, что в стране революционная перестройка не начата. Доказательством начала будет выплата мне компенсации в размере миллиона (1 млн рублей) в связи с вышеизложенным. Поясняю по пунктам: комсомолец - коммунист - рационализатор.
   Если нас завели не туда, я не требую возврата на прежние рельсы, пусть молодежь этим занимается, я прошу материальной компенсации за моральный ущерб, власть должна нести ответственность за свои ошибки и, во-первых, вернуть комсомольские и партийные взносы хотя бы после моей смерти детям и внукам".
  
   Щель смотрела на него. Надежда исчезала в тумане, таяла на глазах, он сник, вино показалось горьким. Только сейчас понял, как верил в отца, всегда верил, причин не верить не было, отец всегда исполнял его желания. Не на что жаловаться, кроме того, что он постарел и стал немощным. О перестройке они не говорили, отношения были уже не те, сейчас в их партячейке считают те времена контрреволюционным переворотом.
  
   Петр ничего не замечал, с отцом уже не общался, выживал, как мог, брался за любую работу, но для глухого работ было мало. Зато Алиска неожиданно стала процветать, а ведь ей еще двадцати не было. Тогда они раскручивались вдвоем с Коцо. Он был женат на Ирине, какие отношения с Алисой, Петра не интересовало, а хоть бы любовники, работали от рассвета до заката, продавали овощи, рыбу, мясо, потом их пути разошлись: Алиса стала продавать промтовары, а Коцо попал в струю: помощником депутата горсовета и после очередного передела собственности стал владельцем культурного центра.
   Так было, а Петру лекторы из Москвы втюхивали, что другого пути нет, что иначе мы все погибнем от голода и холода.
   Поверил ли отец? Скорее быстро сориентировался, чтобы быть в первых рядах, опыт подсказывал: отстающих отстреливают, чтобы не мешали шагать в ногу.
  
   Хотелось горячего чая, крепкого, свежезаваренного, но электричества все еще не было. Нужно ждать, когда ветер перестанет наматывать провод на ветки дерева. На одной ноге не спуститься: ступени скользкие, как бы другую ногу не сломать. Вода в чайнике есть, обойдется, еще не съедены пирожки с картошкой, но в горло не лезли, чаю бы.
  
   Сидеть он не мог, кое-как оделся и выполз на крышу. Веры не видно, нарушился привычный порядок, ведь должна знать, что он сломал ногу, нужна помощь, не похоже на нее. Вот и Саня появился на крыльце. Петр, держась за трубу, застучал по крыше костылем, - услышал, поднял голову, улыбнулся, помахал рукой. Скрылся в доме, вышел с пластмассовой бутылкой вина, показал пальцами, что идет к нему. Петр приложил ладонь к сердцу, поклонился и в изнеможении прислонился к трубе, стало легче. Саня быстро поднялся по лестнице, ступени мокрые от растаявшего снега, но уже не такие скользкие.
   "Где Вера?", - спросил Петр, приняв вино. Саня согнулся и прижал ладони к правому боку. Понятно, приступ печени.
  
   Что ж, вино даже лучше чая. Жизнь прекрасна и удивительна, нога уже не болела, и появилась надежда, что в записях что-то есть, что-то такое, пусть не на миллион, но на приличную сумму. Под санино вино Петр продолжил чтение:
  
   "Медицинский диагноз: ишемическая болезнь сердца, атеросклеротический и постинфарктный кардиосклероз, склероз сосудов головного мозга, катаракта глаз, я нетранспортабелен, нуждаюсь в постороннем уходе". Дата: 1975, отцу 66 лет, моложе Петра.
  
   В тот год отец начал проводить канализацию, соседи его не поняли: что за необходимость, привыкли по нужде ходить в ведро, а потом выплескивали на огород, и вот такие помидоры росли.
   В их огороде тоже росли гигантские помидоры размером с дыню - колхозницу, любимый сорт матери, их надо было подвязывать, чтобы не ломались ветки. После того, как появилась канализация, пару раз покупали навоз, но дорого, сейчас собирают только мелкие абрикосы и кислый виноград. И розы, много роз, их разводит дочь.
  
   Отец начал копать траншею у дома, почва скалистая, приходилось бить кайлом, Петр заволновался, - после двух инфарктов. Но отец недаром был много лет руководителем, - заявил, что канализацией будет владеть единолично. Тогда заволновались соседи, забегали, сбросились на экскаватор и трубы, даже что-то приплачивали, чтобы он высиживал в длинных и темных коридорах очередную подпись под разрешение подключиться к городской канализации. Седые волосы, гладкое худое лицо, добрая улыбка, - он производил хорошее впечатление на чиновников.
  
   "Советская власть есть власть фактов", - прочитал он и взглянул на часы, если явится Ефим, что делать, показывать или нет эти бумаги. Показать надо, но лучше не спешить, как-нибудь позже, когда сам разберется.
  
   Друзей в городе отец не нашел. Военные пенсионеры собирались на скамейках и вспоминали Египет, Порт - Саид, Порт - Фуада, Карибский кризис, - дружественные похлопывания, глаза загорались как у молодых.
  
   Выпить не с кем, жаловался отец, трезвенником он не был. После того, как попал первый раз с приступом в кардиологию, бросил курить, но не пить. У него всегда была припасена в графине из розового стекла водка, настоенная на лимонных корках.
  
   Петру что-то было нужно в родительской половине, он вошел в комнату и наблюдал, как отец прополз по ковру в сторону серванта, шустро так, достал бутылку водки и хлебнул из горла, довольно крякнул и опять приложился.
   - Батя, ты чего? - спросил Петр.
   - Чего, чего, сердце болит, ходить не могу, качает, попросил у Муры налить стопочку, не захотела, - пожаловался он.
  
   Петр помог подняться, отец шагнул, топнул ногой, другой, развел руки в стороны и изобразил присядку, лицо порозовело, заулыбался, приступ сняло, как не было.
   Если бы Петр сам не видел, не поверил бы. Посоветовал держать водку поблизости. От Муры разве спрячешь, она найдет, она такая, глазастая. Чем плохо жить с женщиной, помешанной на чистоте, она всегда все замечает. Но Петра послушал и ставил на ночь бутылку у дивана, утром уносил под крыльцо за бочку. Ни разу не попался, у матери было плохое обоняние из-за гайморита.
  
   Первый инфаркт чуть не убил отца, мать долго ухаживала за ним как за ребенком. По совету врача носила в больницу шампанское. Ничего удивительного, Петра тоже лечили от пневмонии шампанским.
   Отец прожил восемдесят один год благодаря матери. Она пережила его на пятнадцать лет и умерла, полгода не дожив до девяноста.
  
   Возбуждение зашкаливало, алкоголь бурлил в крови, хотелось общения. Елена стучала по трубе, что-то чувствовала, недаром жена, вместе в горе и радости. Накинул куртку, выполз на крышу, нет, не одолеть. Вернулся в мансарду, решил спускаться коротким путем. Пудовые гири на крышке были накрыты коробками, чтобы не спотыкаться о железо. Коробки отбросил, но гири сдвинуть одной рукой, опираясь на здоровую ногу и костыль, не получалось, боялся наклониться и упасть. Догадался сесть и, действуя костылем, сдвинул железо в сторону. Ржавые гвозди выпали легко, откинул крышку, облако пыли осело, скакнул на ступень, держась за перила, притянув ногу в гипсе, жена привстала на диване и помахала рукой.
  
   Не было случая, чтобы она чего-то испугалась, никогда ни при каких обстоятельствах не видел страха на ее лице. Со временем решил, что у нее небогатое воображение, поэтому и не боится ничего.
  
   Осторожно спустился, радуясь, что ступени ничем не заставлены. Видимо, дочь недавно пыталась залезть к нему.
  
   - Что случилось? Нога болит? - громко спросила жена и выключила телевизор.
   - Нет, за чаем.
   - Врешь, я же вижу, что-то случилось.
   - Папку нашел.
   - Ту самую, где миллион? Я же говорила, Тамарка не брала. Зачем ей? А ты, нет, украла и все тут.
   - Да, виноват, плохо подумал.
   - Не часто ли плохо думаешь.
  
   Петр допил чай и заспешил к себе: если она заведется, от криков у него заболит голова. Если бы кричала, как пела, нет же, поток фальшивых нот, даже глухота не спасает.
  
   Пока полз по ступеням, решил преждевременно не расстраиваться, надо прочесть весь текст, сто сорок страниц, что-то полезное найдется, хотя бы воспоминания, можно мемуары выпустить.
  
   Он перелистывал страницы, много чертежей, технических описаний, списки фамилий, перед каждой буква "т", легко догадаться: "товарищ". А вот уже ближе к теме: "Право вознаграждения в установленном порядке переходит по наследству".
  
   Медленно просматривал каждый лист, стараясь не упустить, того, что близко его касалось, нашел переписку: "Москва, лично председателю центрального совета всесоюзного общества изобретателей и рационализаторов от члена профсоюза с 1928, ветерана труда и партии, рационализатора с 1930 Дедлиха Федора Трофимовича
   Заявление
   "О необоснованной задержке выплаты мне вознаграждения".
  
   Имейте совесть, вышлите мне хотя бы удостоверение как наследственный документ сыну".
  
   1977 год, отец уже жил здесь, и они были единой сплоченной командой, противостоящей женской анархии.
   Петр знал, что отец вел переписку с Москвой и заводом, советовался с Ефимом как юристом, хотел, чтобы ему заплатили по авторским удостоверениям с 1956 года. Ефим отказался: "Дед, ты опоздал. Так не бывает, чтобы затаился, вылез, когда стало неопасно, пенсионер, не уволят, и захотел в дамки". "Посмотрим", - ответил отец.
  
   "Не обращай внимания, - посоветовал ему Ефим, - старческий маразм, у них есть целый отдел работы с письмами, сам понимаешь, нормальные люди писем не пишут". -
  "То есть как? А почта для чего?" Ефим пожал плечами.
  
   На двадцать восьмой странице переписка закончилась. Петр перелистывал чертежи и описания, обещая себе потом разобраться, остановился на оглавлении: "Мои предложения для улучшения жизни всей страны"
  
   "Я предлагаю новым генеральным секретарем КПСС назначить женщину. Поясняю: женщины живут дольше мужчин, они скромнее по своей природе, отсюда экономия на похоронах. В масштабах страны огромная сумма, которую можно разумно потратить.
   О ком слагают песни? О любимой. О ком рассказывают анекдоты? О тещах. Про тестя я не слышал. Памятка мужчинам: наблюдать за женщиной и действовать на опережение. Скорость и сила спасут нас от порабощения".
  
   Резко потемнело, читать невозможно, Петр лежал и думал: отец их всех провел, миллион - фигура речи, чтобы не мешали писать, то есть водить ручкой по бумаге.
  
   Мать ругала отца: переехали не для того, чтобы он занимался писаниной, а вместе гулять по Приморскому бульвару, дышать морским воздухом, ходить в кино, - райская жизнь пенсионеров. Но он отмахивался: если женщин слушать, мы бы не выбрались из пещерного периода.
   Для писанины, как говорила мать, был выделен угол полированного стола с хрустальной вазой на крахмальной салфетке с вышитыми анютиными глазками. Для отца было постелена газета, но он часто переходил границу и мял салфетку. Иногда возмущался: в доме, построенном на его деньги, ему не было места.
   Это случалось нечасто, но вводило мать в шок, и она безропотно убирала салфетку с вазой, заодно шерстяной ковер с пола, чтобы он мог спокойно проходить в комнату в любой обуви. Отец не выдерживал и просил все вернуть на место. Он ценил домашний уют. Петр подозревал, что это был его пунктик, поэтому не разрешал матери работать. Она уволилась после его рождения и на Урале не работала ни дня. Знакомым объясняла, муж не отпускает на работу, потому что ревнивый, на что отец отвечал: Мура всегда мечтала сыграть роль Анны Карениной. Скорее Дездемоны, - думал Петр.
  
   Отец нырял в прошлое, как в море с глубоководными обитателями и дном, усеянным ракушками. Друзья Петра устраивались в торговый флот, кроме денег привозили кораллы и экзотические ракушки. Отец восхищался ими, надо же, как природа устроила, чем глубже, тем затейливее. Мать не считала их украшением гостиной, предпочитая хрусталь. Зато кораллы и ракушки скапливались в гостиной Петра, Алиса их продала. Продавала все, что плохо лежало.
  
   Грохнула гиря, кто-то из своих. На всякий случай сгреб листы и сунул папку под подушку. Прежде чем открыть, зажег свечу.
   Зоя с рюкзаком за спиной тяжело переступила через порог, сбросила ношу на пол и задвигала накрашенными губами.
   - Сегодня ты поживее, быстро мне открыл. Голодный? Ничего не вижу, фонарь только на улице, во дворе темень, с трудом поднялась к тебе. Мне некогда, вот тебе еда, вино, две бутылки, мед, закусь. Твоя молчала, может, померла. - Он пожал плечами. - Я договорюсь с кем-нибудь из напарниц, будут тебе помогать, Коцо обещал платить, - она протащила рюкзак до стола, споткнувшись о коробку, накрывшую гири, и повернула к выходу.
   Дождался, когда Зоя вышла за калитку, проследил, как она брела по скользкой дороге, опять похолодало, открыл Каберне, жадно выпил, налил еще.
  
   Зойка утомила. Что-то в ней было такое, героическое, нет, скорее, шалая, быстрая в молодости, скорая на ногу. Куда делось, карикатура, но все та же шалая, непонятно, чего ожидать от нее, каждый раз новое.
   Жена предсказуемая, может, поэтому не бежал от нее, потому что терял слух, сюрпризы ни к чему. И еще жена никогда, почти никогда не жаловалась. Кричала, обличала, но на жалость не давила.
  
  
   Оскал буржуазии
  
   Смена в магазине начинается в восемь вечера, можно приходить и к девяти. Время было поспать после ночи, но день прошел бестолково, хваталась то за одно, то за другое. Взялась прятать в шкафы одежду, хлам по всей квартире, даже с холодильника свешиваются юлины колготки, - кое-что убрала и вспомнила, нужна теплая одежда для будки, вытащила сложенное, нашла старый свитер и кроличью шубейку с кошачьим запахом. На ней любил спать лохматый и дымчатый, под цвет шубы, Пушок. Его не стало еще при маме, даже отец переживал.
  
   Майя убежала на пять минут, но задерживалась, Юла хныкала, ждала маму, попросилась к Анне, там интереснее. Хельга полистала альбомы для рисования, Майя старательная, но пока не проявила себя, только копирует. Все впереди, талант раскроется, расцветет, картины будут покупать, жизнь наладится.
   Приготовила обед, явилась дочь, тростинка - кровинка, с ней Юла, лепила снежки на детской площадке с Анной. Хельга хотела обсудить рисунки, но дочь дернула плечом, не в настроении, увела Юлу в ванную и скрылась в комнате. Почти сразу заговорила по телефону: "После всех потерь (кто умер? Хельга схватилась за сердце, ах, да, развод) меня потянуло к вечности, долой барахло, да здравствует минимализм".
   Что ей еще остается, квартира бывшего мужа, все вещи остались там, даже игрушки не разрешил забрать, ведь Юла приходит в гости.
  
   - И как тебе в вечности? Все устраивает? - не выдержала Хельга, когда дочь вышла из комнаты.
   - Подслушивать нехорошо, - привычно ответила Майя, думая о своем.
  
   Юла попросила краски, долго смешивала их, до рисования не дошло. Она часами выжимает из тюбиков на картонку разноцветную массу, энергично взбивает кисточкой, как яйца для омлета, ее обязанность. Получается лепешка цвета грязи. Результат Хельгу шокирует: во что превратились недешевые краски, но запретить не в состоянии, Юля кричит до посинения. Тяжело видеть ее вдруг постаревшее лицо без губ с бледно-голубыми пятнами на щеках. Бесы одолели, - шепчет Хельга и начинает креститься, но Юла еще сильнее заводится, швыряет и ломает все, что под руку попадается. Хельга не выдерживает, закрывается на кухне и пьет пустырник.
   Врач советовала не перегружать нервную систему ребенка, не ругать, лучше рассказать что-нибудь веселое, но у внучки плоховато с юмором, в бабушку, - усмехается Майя.
  
   Хельга водила Юлу к детскому психологу, он объяснил, что у девочки недостаточно развито воображение, практически его нет. В школе, особенно в старших классах, будут трудности с учебой.
   Иногда нет воображения, а иногда бывает, еще какое. Прошлой весной Хельга гуляла с внучкой по степи, где в детстве собирала ромашки и встречала маму после работы. Ромашки попадались, но нечасто, в основном росла полынь.
   В апреле после пасхи распушался ковыль. Маленькая Хельга и мама стояли на пригорке и любовались серебристыми волнами до самого горизонта. Степь как море, - восторгалась мама.
  
   Пришли с внучкой, а ковыль еще не распустился, Хельга расстроилась, наверное, экология плохая. Что-то зашевелилось в траве, почудилась змея, схватила Юлу за руку и потащила к гаражам. Внучка упиралась и все спрашивала: "Что там?" - "Потом", - отмахивалась Хельга. Зашли за гаражи, пришлось сказать, ребенок не отстанет, пока не объяснишь. Юла тут же показала укушенный пальчик. И это называется, нет воображения.
   Про пальчик долго вспоминала. О разбитых коленках быстро забывает, часто падает на ровном месте, ушибается, говорит, что не больно. Может съесть лимон как яблоко и не поморщиться. И еще чеснок с солью и без хлеба. Приходится прятать от нее все острое и соленое.
  
   Жаль, в центре психологов не стало, Хельга бы водила внучку, ей нравились милые молодые женщины, нравилось, что занятия проходили на ковре, только вдоль стены стояли детские стулья. Психологи тоже сидели на ковре в кругу детей, что-то показывали и рассказывали, а малыши свободны, кто ползал, кто игрушку ломал, ни разу не видела, чтобы ссорились или дрались. Сейчас бы Юлу к ним, научили бы с детьми играть, а то стоит у детской площадки, сложив по-взрослому ручки на груди, и наблюдает, как другие бегают. Хельга вовлекает в игру, но она так и остается в сторонке. Что-то мешает, какой-то барьер, хочется со всеми, а не умеет. Где психологи, куда делись, даже Вика не знает. Ни психологов, ни беременных, ни детей, а Вика довольна. Она и тогда убирала помещения, и сейчас, но сейчас лучше, есть чем поживиться, то пирожное оставляют, то сладкую воду. Только чай - кофе не трогать, остальное, пожалуйста.
  
   При Зое было, Хельга в очередной раз вспомнила о психологах, куда могли деться, Вика раздраженно ответила:
   - Куда - куда, на Украину. Нам они не нужны, как-то жили без них. И теперь заживем неплохо.
   - А беременные? Им что, учиться уже не надо?
   - Атож, пусть в церковь ходют, пользы больше и беременным и семейным молиться о покровителе, - она кивнула на небо.
  
   Зоя недоуменно посмотрела на ветки ореха, дошло, усмехнулась:
  
   - На небе кроме птиц ничего живого, да еще самолеты с ракетами летают.
   - Ты что, не веришь? - возмутилась Вика, - бог есть, однозначно, иначе, кто нас создал.
   - Родители, - Зоя резко повернулась и направилась в хозблок заваривать свой чай.
  
   - Притащила от любовника торт в коробке, хоть бы поделилась, - тихо, чтобы не услышала Зоя, пожаловалась Вика.
  
   Хельга старается не пропускать службы в храме, советовала дочери, но та усмехнулась: "Много ты выходила, хоть бы мужа нашла себе". Да, надеялась, сколько машин у храмов собирается по праздникам, как бы ни уставала, службу стояла от начала до конца. Один мужчина назначил свидание, гуляли по центру, зашли в кафе, он заказал ей шоколадное мороженое. Перед расставанием спросил, почему развелась с мужем. "Муж другую нашел, попроще, - сказала она, - испугался моей духовности, неверующий был".
   Больше мужчину не видела. Сходила к гадалке, оказался женатый, хотел попользоваться Хельгой, но бог миловал. Гадалка та самая, что раньше сказала: бывший муж был приворожен женщиной, да так, что уж ничего не сделать, - кровью. "Убил кого?" - ахнула Хельга. "Нет, менструальной, самое сильное приворотное зелье, сильнее не бывает, сильнее только смерть. Хочешь приворожить?" Хельга отказалась. На алименты не подавала, но он и без того материально помогал Майе до ее замужества.
  
   Дочь говорила по телефону, сначала тихо, потом все громче, Хельга невольно прислушалась.
  
   - Как выглядит вечность? Пусто, в смысле, не на что смотреть. На себя? Но там нет зеркал. Только чувствую. Что чувствую? Холод. Свет? Он там не нужен. Почему? Не почему, а зачем, повторяю, не на что смотреть... и не на кого, свет нужен нам на любимых смотреть.
  
   Если дочь проходит мимо трюмо в прихожей и не смотрит на свое отражение, значит, в депрессии. Скорее бы лето. А ведь Майя права, когда мерзнешь в будке, кажется, что так будет вечно.
  
   Из комнаты дочери доносилось: "Любовь это чудо, может случиться, если повезет, или да или нет. Как ни старайся, или есть или нет... Кто мне нравится? Умелый... Скульптор? Это ты скульптор? Хочешь им стать? Так стань же. Когда у меня будет особняк с парком, приглашу тебя украсить аллею от дома до моря. Так что старайся, учись. А лучше осваивай сантехнику, драгоценный мой.
  
   Хоть бы кто ее замуж взял, - Хельга крестится, - спокойнее была бы. В последнее время требует книги выбросить, раздражают, только место занимают, зачем их держать, зачем хранить, есть ноутбук, и достаточно. Но техника ненадежна, сегодня есть, а завтра сломается. Что делать? Смотреть на голые стены? Электричество тоже ненадежно, раз и отрезали провода, как уже было. Полгода без света сидели. У кого есть деньги, покупали генераторы, ставили на балконы, шумело так, что ночами невозможно было уснуть.
  
   Дочь увела Юлу в свою комнату, Хельга прилегла. За стенкой пели. Чистые женские голоса в одной тональности. Что-то про Христа. Там живет слабоумная и ее мать. Потом запела девочка - подросток, наверху, и в тон ей слабоумная. Музыкальная перекличка, но уж очень заунывно. Тоска такая, будто в плену, хочется вырваться, вдохнуть полной грудью, не дает сердечная боль, сунула под язык валидол, задремала и увидела на зеленой поляне трех медведей, грубо вылепленных из глины: глыбу - папу, чуть меньше маму и круглого как колобок сына. А вот бегемотик - любимая игрушка Майи в детстве. Папа - медведь приказывает: "Бегом, быстро - быстро, на перекличку, в шеренгу становись", - она очнулась и услышала голос дочери: "Мой руки, я тебе сказала, всю грязь чтоб смыла. Вон сколько намесила". Все краски извела, придется опять покупать, - расстроилась Хельга. И стала собираться на работу в магазинчик под громким названием "Супермаркет".
   Одноэтажное здание под магазин построил Марат, служил здесь в армии, так и остался, но вскоре часть помещения оборудовал под пивной бар, площадь скукожилась, в торговом зале не пройти, подсобка меньше Хельгиной кухни. С баром тоже заморочки, во дворах то разрешают, то запрещают, поэтому нейтральная вывеска: "Живое пиво на розлив". Для местных чуть в стороне под навесом столики.
   В Супермаркете начал работать отец. После выхода на пенсию (завод закрыли) он работал в столовой, добирался маршруткой, катером через бухту и автобусом. Постарел и устроился в магазин, мамы уже не было, денег катастрофически не хватало, Хельга нянчилась с Майей. История повторилась: когда Майя вернулась с семимесячной Юлой, была напряженка с деньгами, Хельга стала работать с отцом, дежурили ночью по очереди, подгадывали так, чтобы кому-то оставаться дома с Юлой. Юлечка - свет в окошке, изменила деда до неузнаваемости, таким улыбчивым и ласковым Хельга отца не знала.
   Майя была в таком состоянии, что ее нельзя было оставлять одну с дочкой. Не делала ничего плохого, просто забывала покормить, сменить памперсы, не слышала, что дитя плачет. Была рядом и не слышала. Соседка не выдерживала. Приходила, успокаивала Юлю.
   Хельга знала, почему сбежала от мужа с двухмесячной Майей, потому что из защитника он превратился в психопата - алкоголика. Но почему дочь ушла от мужа, так и не поняла.
  
   Хельга помнит, когда тут стояли послевоенные бараки, туалет на улице, самое страшное воспоминание из детства, пол под ногами шатался, и она боялась упасть в дыру с дерьмом. Потом возвели ряд сталинок из пяти домов. Со временем построили двадцать пятиэтажек. После перехода в Россию начался строительный бум: девятиэтажки, детсад, школа, - строители зачастили, удобно, - и магазин и бар рядом. Раньше в магазине очередей не было, а сейчас много покупателей. Но другая беда: воруют подростки из новых домов, стайкой набегают, одни у кассы долго считают мелочь, чтобы расплатиться за сухарики или сладкую воду, отвлекают внимание кассиров, другие воруют, разбегаются, хохоча, ясно, что-то украли. Не отпугивают даже таблички "Внимание! Ведется видеонаблюдение".
   Понятно, что никакого видеонаблюдения нет. Марат перестал доверять: не пойман не вор, но если что-то украдено, под подозрением весь коллектив.
  
   При отце было украинское сонное царство, летом повеселее, много отдыхающих при деньгах, зачем им воровать. Полгода отдыхающие разнообразят ландшафт, как говорил один из друзей Хельги, полгода одни и те же лица, если бы завелся вор, давно бы вычислили.
   Одним из первых, когда еще не было "Супермаркета", открылся киоск, вскоре попытались ночью обворовать, разбили стекло, украли булочки, в другой раз - шоколад и сухарики. Хулиганили подростки, так просто, ради развлечения, их вычислили быстро, и все утихло. Сейчас народу прибавилось, говорят, в городе уже миллион, выйдешь из дома и, чтобы дорогу перейти, пережидаешь, когда поток машин спадет.
  
   Хельга работает на пару с Анатолием, ночь через две, симпатичный дядька моложе ее, немного инфантильный, так ей показалось, из тех, кого надо насильно женить, иначе до них не доходит. Нерасторопный, жаловалась Люся, жена Марата, но куда деваться, сын друзей, помогли в трудное время, вот и приходится такого работника терпеть. Хельге он нравился, даже непрочь была выйти за него замуж. Если сложить его и ее зарплаты, вполне терпимо. Он бы огород вскопал, навес отремонтировал, может, вагончик какой поставили на участке. Размечталась, а нерасторопный оказался женатым. Случайно узнала, прошлой зимой, а ведь давно вместе работают.
   Анатолий пришел в магазин, когда она утром задержалась после дежурства, ждала просрочку. С ним женщина в светлой шубке, натуральной, но не норка, на улице холод, а она без головного убора, чуть розоватые волосы завиты и уложены в прическу молодости хельгиной мамы. По убеждению отца с тех времен женщины разучились красоту наводить. Ходят почти голые, забыли, что скромность украшает женщину. Да еще эта привычка все вокруг и в том числе себя фоткать. Майя сочувствовала ему: алкоголь противопоказан, женщины недоступны, старость не в радость.
  
   Женщина взглянула на Хельгу, что-то поняла, взяла Анатолия под руку и сказала ему с улыбкой, Хельга не услышала. "Отстань!" - грубо произнес он и выдернул руку. Женщина повернулась и вышла из магазина. Как в ускоренном показе: счастье (отец говорил, что счастливы только наивные дурочки) - разочарование (без веры, без надежды, постылая любовь, никого не обманешь) - уход (хлопнуть дверью, конец фильма).
  
   Хельга не переносит хамства, поэтому ушла от мужа, не прощала отцу, ушла бы тоже, но некуда. Поэтому не пожалела, что Анатолий женатый, что ж, найдет себе другого.
   Когда от человека ничего не нужно, складываются легкие доверительные отношения, так случилось с Анатолием после сцены с его женой. "Что это значит?" - спросила Майя. "Не подведет" - "Как будто ты, мать, президент". - "Ты не понимаешь, он мог бы украсть и обвинить меня". - "Ему никто не поверит, нам за глаза просрочки хватает, не успеваем съедать".
   Просрочка держит, иначе бы не выдержала скакать с одной ночной работы на другую в любом состоянии, даже при высокой температуре. Кошка у подъезда всегда встречает ее, вон как отъелась молочкой и рыбными консервами, что вдоль, что поперек, шар из меха. Юла тискает, а кошка терпит.
  
   Хельга спит в подсобке в двух креслах в окружении бутылок с минералкой и сладкой водой, пей, сколько влезет. Не пьет, чтобы в холодный туалет не бегать.
   Так хотелось спать, что уснула почти сразу, укрывшись пледом. Но вскоре проснулась, почудилось, что за воротами кто-то прячется, кто-то лезет через забор, в том месте, где раньше была пустошь, а сейчас вырыли глубокую яму под фундамент. Вспомнила, что она не в будке. Но сон вещий. Гора желтой земли выросла до второго этажа. То, что скрывается под землей и под водой, ее пугает. Страшные чудовища, разная нечисть, недаром ад внизу. Монахиня предупреждала, что бесы могут влезть по трубе через унитаз, поэтому крестится перед дверью туалета.
   Отец лежал и все слышал, когда монахиня уходила, требовал, чтобы ее больше тут не было.
   Что она могла? Бессонные ночи измотали, некому было помочь: дочь уехала на пленэр, внучку отправили к свекрови. Вот и прислали небеса помощь в лице монахини Варвары, если бы не она, Хельга бы не выдержала. Плохо, что отец не дожил до пенсии, ведь монахиня обещала, что будут еще две пенсии. Что уж тут, молилась на совесть, не жалела себя. Недешево стоили ее молитвы. Бог ей судья. За неделю до смерти отца исчезла, как не было.
  
   Отец умирал долго и страшно. Соседка Анна не выдерживала его криков, стучала по трубе. Хельга прибегала к ней, вдвоем вызывали скорую. Приезжали, ставили укол, ночью опять кричал. Снова вызывали скорую, ставили укол, успокаивался до утра. Хельга просила положить его в больницу, но ей отвечали, чего вы хотите, от старости лекарств нет. Так и умер без диагноза. Когда вспоминает об этом, дочь злится, двадцать первый век, неужели ничего нельзя было сделать?
   Вопросы без ответов. А бывают ответы без вопросов? Это как советы давать, когда не спрашивают, - страна советов.
  
   Плохо, что ссорились перед его смертью. А ведь зажили дружно, отец жалел ее, особенно когда она стала убирать часть дороги вдоль забора, осенью, потому что Оксана отказалась после того, как Иван Иваныч облил ворота вонючей жидкостью, Маркиз чуть не умер. Хельга мучилась, но работала, боялась, что иначе ее уволят. Тротуар и дорога были усеяны листьями с тополей, она их сгребала и складывала в черные пакеты, вывозил сам Иван Иваныч, не лимузином, а авто попроще. Отец уговаривал уволиться, когда она жаловалась на боль в пояснице, найдем что-нибудь ближе. Но Хельга привыкла и боялась что-то менять в своей жизни. Он особо не настаивал, сам такой же был. Лучше терпеть, чем менять.
   Подметала после ночи, проведенной в будке, поясницу схватывало так, что не могла выпрямиться, доплачивали, но все уходило на лекарства. Спасла русская весна, теперь уборкой занимается городская служба. Иван Иванычу приходится платить много, но порядка стало больше.
  
   Почудилось, или в самом деле кто-то ходит по крыше. Кому нужно? Со стороны сарая доносятся голоса. Но всех заглушает Оксана, протяжно и ласково зовет своего Маркиза. Голос благозвучный, для храмового пения, но под него жутковато просыпаться. Она открывает глаза и видит пластиковые полторашки на боку, сложенные как дрова, и не рассыпаются: опыт - объяснил Марат.
   Только задремала, кто-то позвонил у ворот, или Иван Иваныч или кому-то срочно нужны документы, вскочила, наткнулась на гору, бутылки врассыпную. Чертыхнулась, схватила сумку с телефоном, не случилось ли чего дома, нет, светился номер Зои.
   - Привет. Спишь?
   - Уже нет.
   - Приходи сегодня на замену Надьки. У нее высокая температура, лежит в лежку. А я занята.
   - Не знаю, - тянет Хельга, ищет предлог отказаться.
   - Знаю - не знаю, приходи и все. Мне не разорваться, один в лежку, встать не может, у другого по ночам сердечные приступы, надо быть рядом. А тот, который вроде согласен, хоть сейчас в ЗАГС, ревнует, ему тоже нужно внимание. И еще друг ногу сломал. Мне не разорваться.
   - Майя вечером будет занята, с внучкой надо сидеть.
   - Соседка посидит.
   Зоя отключилась, а Хельга попыталась сложить бутылки, но не вышло, раскатывались, руки тряслись, плохо соображала от недосыпа. Спать третью ночью подряд не дома, да еще в холоде, так и заболеть можно следом за Надеждой. Зое это не грозит, она на особом положении, днем сидит в будке, сверкая золотыми сережками и кольцами на толстых пальцах, ночью спит на диване в хозблоке. Там сторожа переодеваются, там теплее, потому что металлическая дверь плотно закрывается, и включен электрочайник. Чайник раз в неделю, а то и чаще, сгорает из-за дряхлой электропроводки. Ира ворчит, но покупает новый. За этим строго следит Зоя. Чаепитие святое, она бродит с чашкой крепкого зеленого чая между деревьями или по тропинке от сарая к бывшему магазину канцтоваров, на гранитные плиты сейчас старается не ступать, чтобы не поскользнуться. Чашку оставляет то на бордюре, то на ступеньках будки, - знак того, что присутствует, даже если ее нет, значит, скоро появится. Иногда к чаепитию присоединяется Иван Иваныч. "Хозяин" - называет она его с интонациями восхищения, радости встречи и сочувствия. Такая она, позитивная, вот только непонятны материнские нотки. Нет, не родственница, - отрицает она и загадочно улыбается. Неужели то самое? Хельга представляет толстую Зою и Иван Иваныча, оба голые, лежат на диване в сарайчике - бесовское зрелище, даже копыта мелькают, даже рожки проклевываются на его лысине. Фу, гадко, грех какой, но от картинки тепло растекается по телу, сколько лет живет без мужчины.
  
   Взглянула на часы, до утра еще далеко, протянула ноги, укуталась пледом и увидела маму: она протягивает руки и улыбается, а вокруг ковыль серебрится, волнуется. Разбудил звонок, раздраженный голос Зои:
  
   - Расписание будем кардинально пересматривать. Я могу работать только днем. Старик - сердечник ни в какую, ночуй и все тут. Скоро родственники приедут, а пока подежуришь за меня, заплачу хорошо. Дед заплатит, - уточнила она.
   - Однорукий?
   - Нет, другой, щедрый, мне деньги дал на плитку в ванной. Ваня мастеров нашел, уже договорился.
   Пока соображала, кто такой Ваня, чуть не забыла о главном:
   - Но я не могу, вы же знаете, дежурю в магазине. Некому заменить, был бы жив отец.
   - Как хочешь. Придется с Коцо разговаривать.
   Послышалась угроза, или показалось, на душе стало тревожно, хотелось спать, закрыла глаза, но даже терраса не всплывала, только пол, а на нем багровый силуэт скрюченного человека.
  
   Если Коцо, то серьезно, он делает, что диктуют Ирина и Зоя. Хельга крестится, шепчет молитву, не может ни на что решиться, третья ночь не дома в такую погоду доконает ее. Если заболеет, Марат платить не будет. В центре платят половину зарплаты, она болеет нечасто, да еще не забывают о премиях к праздникам и традиционном наборе к Новому году: коробка конфет и шампанское в пакете с логотипом их центра: белые буквы к-о-ц-о на сером фоне. "Не хватает красного пятна", - сказала Майя. Хельга не согласна, но не спорит.
   О подарках хлопочет Ира. Иван Иваныч не вдается в такие подробности.
   Хельге кажется, что отношения супружеской пары не такие, не теплые, вряд ли там сохранилась любовь, поэтому он такой угрюмый и молчаливый.
  
   Первое время, как устроилась сторожем, думала, что Коцо из бандитов, настоящих, сидел, вышел, построил культурный центр. Не похоже, возражал отец, уголовники предпочитают другое строить, тот же магазин или гостиницу. Но он чего-то боится, с кем-то что-то не поделил, с кем-то не рассчитался, налетят в ее смену, не пощадят.
   Что-то в этом культурном центре нечисто, неправильно, - делилась она своими предположениями с отцом. Ведь не военный объект, зачем фонари и прожектор, сколько платить за одно только электричество. Если опасно, пусть выдаст оружие. Стрелять она умеет, в молодости служила в части недалеко от дома матросом, на складе приема и выдачи военной формы, надышалась запахами, но другой работы, кроме уборки в гостинице летом и торговли не было.
   Отец предположил, что в канцтовары могут залезть токсикоманы за клеем. Майя возразила: клей - вчерашний день, детишки сейчас при деньгах, могут себе позволить что-то поинтереснее.
  
   Хельга согласилась с ней, как-то забрела в центр города, проголодалась, зашла в кафе, цены нереальные, и одни дети, даже не подростки еще. Не по себе стало, как если бы в ее квартире оказалась стайка обезьянок. Хорошеньких таких, но им лучше на природе резвиться, а не накачиваться пивом и коктейлями.
   Клей нюхал Леша, одноклассник Майи. Худой, бледный, то рука, то нога в гипсе, подолгу хромал, вырос, сходил в армию, сейчас ничем не выделяется, всегда здоровается, Хельга не сразу узнает.
  
   Зоя объяснила, еще при Украине было, что доход Иван Иваныч получает в основном от аренды помещений. Сомнительно, не поверила Хельга, - сколько тех денег можно получить от психологов и руководителей кружков подготовки к школе. Родители на своих детей денег не жалеют, но не настолько, чтобы содержать весь этот шикарный двор и здания с башенками в готическом стиле как объяснила Майя.
   Дочери не нравится архитектура наших храмов, ей подавай соборы со шпилями. Монашка успокоила: еще не время, все придет, а ты молись. Когда она пришла первый раз, велела выключить свет и зажгла свечу, молилась долго, и Хельга верила, что поможет, что отец еще поживет, все будет хорошо.
   Монашка молилась, а он лежал тихо.
  
   Хельгу все мучили источники доходов Иван Иваныча, возможно торгует наркотиками или оружием или продает человеческие органы. "Перестань, - злился отец,- чего тебе, как хочет, так пусть и зарабатывает, платят каждый понедельник, радуйся". - "Неправильно все это", - отвечала она, но ничего конкретного, ни одного факта. С Зоей сомнениями не делилась, донесет, уволят, - любопытных не любят. Уборщица Вика объяснила, что Иван Иваныч был прапорщиком, вышел на пенсию и вот, раскрутился. А сколько их, отставников, с пузами, сидят по домам и в телевизор пялятся.
  
   Бывший муж, с пузом, любитель пива под телевизор, всегда был доволен собой, а владелец усадьбы Иван Иваныч на благополучного не похож. Дерганый, спросишь о чем-нибудь, вздрогнет, посмотрит невидящим взглядом, а сам думает о своем. Поворачивается и уходит, ни здрасьте, ни до свидания. Приезжает на своем шикарном лимузине, как говорит Зоя, и роется в снегу под деревьями, ищет орехи. Зоя тоже роется в снегу, тоже подбирает или сбивает с веток. Ивану нравится ореховый торт, - объясняет она.
  
   Торты пекли внизу, в подвале, и еще булочки и пирожные, - для бара, где-то на окраине. Но зимой посетителей мало, как-то удается договориться кормить экскурсионные группы или предоставляется зал для свадьбы или юбилея. Тогда Коцо ранним утром привозит смешливую Катю - повариху. Иногда она готовит с вечера. Окна выходят на другую сторону, света не видно, Хельга пугается, когда неожиданно Катя поднимается к ней с горячими пирожками, но только если нет хозяина. Их надо быстро съесть, чтобы не увидел, он появляется неожиданно, без предупреждения, в любое время суток.
  
   Как-то среди ночи разбудил звонок, пришлось открывать ворота, во двор медленно въехал хозяйский лимузин с дальним светом, гранит зловеще заблестел, как кровь на скотобойне. Из машины выпрыгнула юная девица в золотистой куртке, чем-то недовольна. Он ласково так уговаривал, солнышко, потерпи, все будет, как ты хочешь, но надо подождать. Ага, любовница, подумала Хельга. Вот почему угрюмый, боится, что жене донесут. Факт любовницы успокоил, тайна раскрылась.
  
   В следующее дежурство история повторилась, Хельга открыла ворота, пока лимузин въезжал во двор, вернулась на пост и увидела, что следом за девицей в золотистой куртке выползла Ира в черном костюме и понесла в подвал тяжелые сумки и сетку с картошкой. Чистить приехали, - догадалась Хельга. В куртке - дочь, Зоя говорила, что она - студентка. Из лимузина вылез Иван Иваныч, сверху видна блестящая лысина, а по бокам уши - бугорки, будто рога проклевываются. Поднял голову, глаза в тени, как в темных очках. Такой способен затопить подвал, чтобы скрыть следы преступления. Ей стало страшно за женщин.
   Он спустился вниз, через некоторое время Ира поднялась по ступеням, увидела ее и разочаровано спросила:
   - А разве не Зоя сегодня работает?
   Хельга поняла, рассчитывали на Зоину помощь. Ее не попросили, не своя. Конечно не своя, нечисть чует святость.
  
   Под утро они уехали, а ей приснился бородач с настороженным взглядом, как у Иван Иваныча. Ростом маленький, усохший, в костюме большого размера, плечи широкие, ноги короткие. Курит и прикрывает сигарету ладонью. Кажется, что дым идет из рукава. Заговорил голосом бывшего мужа: "Что уставился? Женщин не видел? А, задумался. Нормальные мужики не задумываются".
   Не поняла, к кому обращается, и вдруг из темноты вышел ее умерший брат. Маленький мужичонка исчез, муж, одетый по форме, в фуражке, обратился к брату: "Развелись, коты - кастраты, дела делайте, а не сидите пеньками".
  
   Помнит, весной приснилось, степь тогда уже расцвела, а запомнила, потому что в апреле бар был продан. Что-то с документами не в порядке, обнаружилось при переоформлении. Тогда заморочек было много, Хельга с отцом тоже переоформляли документы на квартиру и получали российские паспорта - особая гордость, это вам не синие корочки с трезубцем, это Россия. У Хельги до сих пор, как слышит это слово, слезы наворачиваются на глаза. На что черствый отец, и то пробило на слезу в день референдума.
  
   К Иван Иванычу стоит приглядеться повнимательнее, дочь отправили учиться, он свой долг выполнил, почему бы не найти женщину по душе. Хорошую, правильную женщину.
   Уговорила себя, позвонила Зое и согласилась приехать, надо выручать, но может задержаться, пусть подождут.
  
  
   Утром повезло: на час раньше пришла Люся, выдала щедрой рукой просрочку и отпустила домой. Хельга накормила Юлу и передала ее соседке вместе с йогуртом.
  
   Дежурство начиналось в шесть вечера, нагрузилась так, что еле тащила две сумки: в одной туго свернутое теплое одеяло и подушка под спину, в другой свитер и шуба, пахнущая Пушком.
  
   Пропустила неимоверное количество переполненных маршруток, решила брать штурмом, люди возмущались, - намучилась с этими сумками. На выходе чуть не оставила ту, что с шубой. Какой-то мужчина помог, выкинул прямо в лужу, и на этом спасибо. Снег почти весь растаял, сыро и холодно.
   В хозблоке на столе белела записка: "Прошу починить чайник!!!" - крупным зоиным почерком. Хельга переменила сапоги на отцовские утепленные ботинки, достала одеяло и подушку и уже примеряла шубу, вошла бухгалтер Татьяна в куртке нараспашку, полная, широкоплечая с большим животом и маленькой грудью. Приятное круглое личико, сестра Ивана Иваныча или нет, неважно, - обычно улыбается, сейчас серьезная, но настороженности не вызвала. В хозблоке сумеречно, возможно, показалось, что Татьяна с завистью посмотрела на хельгину фигуру: тоже не худышка, но грудь торчком и заметная талия сглаживают излишки жира в других местах.
  
   - Не надо больше приходить, - тихо сказала Татьяна. - До Хельги не сразу дошло, ведь она ничего плохого не ждала. - Пойдемте, я вам заплачу за смену.
   - То есть, вы меня увольняете?
   - Да, по распоряжению Иван Иваныча, - говорила спокойно, не впервые, что ж, случается.
  
   Вышли на свет, лицо Татьяны непроницаемое, поднялись на второй этаж в бухгалтерию. На стене перед входом табличка: "Пост номер три".
  
   Ира сочувственно посмотрела на нее:
   - Вы уж извините, Зою вы не устраиваете, она у нас старейший работник, мы не можем ее уволить. За расчетом приходите в понедельник, - повернулась к Татьяне: - Не забудь дать объявление в "Курьер".
  
   Что говорится, не пришлась ко двору. А еще пирожными кормила.
   Вещи в сумку не помещались, отчаялась, хотела оставить, кое-как засунула, руки дрожали, обидно, неужели не могли заранее предупредить, как-то все ненормально.
  
   Дома расплакалась, Майя обняла ее.
   - Мать, ты что? Уволили? Но ведь мы не голодаем. От деда остались деньги, на одни проценты можно жить.
   Хельга тяжело вздохнула.
  
   Поздно вечером легла спать, но уснуть не могла, терраса с круглым столиком и плетеным креслом не представлялась. Зато возник дикий пляж из детства, она плавала наперегонки с братом, потом пекли картошку на костре, отец пил водку, морщился и запивал домашним квасом собственного приготовления. Пил и нахваливал, наливал всем, но Хельга отказывалась, не нравился бледно-желтый цвет, как моча.
  
   Утром разбудила Зоя.
   - Что, уволили? А я тебе работу нашла. Два часа в день и те же деньги. Друг ногу сломал, нужно помочь. Если подойдешь, подольше задержишься. Не то, что ты думаешь, только посмей залезть ему в штаны, сходишь в магазин, приготовишь еду. Делов-то. Записывай адрес.
   Она назвала улицу Кипарисовую, на другом конце города, час на дорогу. Хельга послушно записала, но название улицы не понравилось, кладбищенское дерево, решила не соглашаться.
  
   Дочь взяла Юлу с собой в училище на практические занятия, рядом посидит, порисует, а потом сходят в детский парк. Хельга ждала их к обеду, а пока занялась уборкой. Окунула тряпку в ведро и замерла, грязная вода стекала на пол, почувствовала, когда проникла в матерчатые тапки, и намокли носки.
   Деньги нужны, очень, на одни краски сколько уходит. Не голодают, если что, помогут родственники зятя, но с выговором: прежде чем рушить семью, надо было думать, чем дитя кормить.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Футурология
  
   Он резко проснулся, открыл глаза, увидел во тьме зеленый огонек и подумал: вот и смерть пришла. Лежал долго, пока не сообразил, что блестел глаз зайца, - ярко-рыжий плюшевый подарок Алисе на пятилетие. Елена спросила, откуда деньги на зайца, хотела купить торт, он вывернул карманы, грошей нет. Пришлось признаться, что игрушку подобрал на мусорке.
   Всплыло, когда дочь была взрослая, во время очередного семейного скандала узнала правду от матери, игрушка перекочевала под навес у туалета. Петр отчистил и поставил на полку. Алису предупредил, чтобы не трогала, дух зайца священен для их семьи, просто так сказал, игрушка ему нравилась. Она усмехнулась, слышала о тотемных животных, ее, видимо, подкинули, потому что в ней дух волка.
   Пусть не обольщается, в детстве он ел зайчатину, как известно, человек есть то, что он ест.
   Жена завелась на тему поедания кур и коров, Алиса подхватила, их не переслушаешь, он показал на уши, не слышит, и удалился на крышу.
  
   Первый подарок дичью Петр получил, когда ему исполнилось пять лет. Утром в день его рождения пришел сосед - охотник и попросил позвать именинника. Когда Петр вышел, протянул ему тушку зайца, держа за уши, так сказать, в честь юбилейной даты. Тушка неестественно вытянулась, мертвая мордочка свесилась набок, мать раскричалась: совсем разум потерял, спасибо, что догадался кровь смыть. Именинник убежал в комнату, а мать с соседом о чем-то тихо заговорили в прихожей.
   В субботу к праздничному столу было подано жаркое необычного вкуса. Ничего особенного, уверила мать, курица немного жестковатая. Петр понял, обман, но ел, гостям, соседским детям, тоже нравилось, просили добавки. Только отец отказывался, не для его зубов, хотя легко разгрызал грецкие орехи.
   На следующий год сосед снова подарил зайца, Петр догадался, когда увидел, что у Мани сменилась подстилка из белой заячьей шкурки.
  
   Серенького котенка отец принес зимой в сильный мороз, маленький комочек умещался на его ладони. Мать раскричалась и выбросила котенка за дверь. На отчаянный писк вышла соседка, учительница, стала возмущаться, разве можно быть такой бессердечной, котенок прошмыгнул в квартиру и забился в угол под диваном.
   Оказалась кошечка Маня, больная, долго лечили. Петр спал с ней, отец пытался запретить, боялся, как бы глаза ребенку не выцарапала, сгонял ее с кровати.
   Однажды, когда он вошел в детскую, Маня набросилась на него и через брюки глубоко впилась когтями в ногу. Отец пытался стряхнуть, но не получалось, потянулся за стулом, Петр схватил ее, прижал к груди и почувствовал, как напряженное тельце расслабилось, шерсть пригладилась, кошечка замурлыкала.
   Нога долго заживала, Петр боялся, что Маню выбросят, но этого не случилось, отец восхищался смелой кошкой, - защитница сына, не хуже собаки.
  
   Отец был добрым, мать справедливой, осуждала Розу за то, что била дочь по голове, из-за этого женщины ссорились, пока не расстались окончательно. Мать вмешивалась, если кто-то кричал на ребенка, бесконечно повторяла: детей бить нельзя, от этого они болеют, - и приводила в пример Лиду.
   Петр ехидно спрашивал: если у него болят уши, значит, били в младенчестве по ушам? А если бы по голове?
   Глухота волнообразно настигала его и отступала. Мигрень периодически настигала мать, и однажды Петр, следуя ее логике, предположил, что дед, который умер задолго до его рождения, был злой и рукастый. Она покраснела, заикаясь, стала выговаривать, как можно, ведь папа был святым, ведь таких больше нет. Сюрприз: дед святой, а внук впервые слышит.
  
   - Ты мне о нем не говорила. Я думал, меня в капусте нашли, - пошутил он.
   - Он был хороший, ласковый, умел все делать, мастер на все руки, пришлось, мама умерла рано, на его руках остались четыре дочери и сын.
   Сентиментальные подробности Петра не интересовали.
   - Но ведь он где-то работал.
  
   Глаза матери забегали, она не знала, что ответить. Он наугад спросил: "Наверное, в церковь ходил? В то время все были верующие". "Да, да, - обрадовалась мать, он не только был мастером, но и возглавлял общину при местной церкви. Насмотрелся на попов, очень сильно их ругал. Но был глубоко верующий и не прощал никому плохих поступков".
   Петр так и не добился, кем он был. Плотничал? Был кузнецом, а, может, строителем? Все - все умел делать.
   Упрек отцу, его хватало только на поход в магазин за коньяком и шоколадом для сына.
  
   У матери был брат Ваня, пропал задолго до рождения Петра, она вспоминала его, и голос теплел. Петр по крупицам вытянул из нее историю, как отец Андрей (так она называла отца) выгнал сына из дома за то, что он что-то украл у соседа. Что? Ерунду какую-то, она не помнит. Петр не поверил.
   Сохранилось фото Ивана в буденовке. У Петра такие же голубые глаза и такой же прямой нос. "Сходство с тобой поразительное", - повторяла мать. Несчастный Ваня сгинул, где, как, неизвестно. Так не бывает, вокруг люди, кто-то что-то видел. Нет, сгинул, как, неизвестно, - будто она вызубрила по бумажке и впадала в ступор, когда он пытался вытянуть из нее хоть что-нибудь.
   Если сложить исторические события того времени, будущую карьеру отца, в том числе партийную, возможно, дед Андрей был священником. Просматривалась драма между глубоко верующим отцом и сыном - красноармейцем. Петр хотел подтверждения или опровержения, обращался к отцу и долго слушал плохой пересказ учебника истории.
  
   Историю знать нужно, чтобы представлять, почему одно сохраняется, а другое безвозвратно уходит. Одно храним, от другого избавляемся. Но как говорит Ефим: мир постоянно меняется и не всегда в лучшую сторону, но меняется, и нет смысла привязываться к прошлому. Живи в ногу со временем.
   Легко сказать, если прошлое лезет из всех щелей.
  
   Он с трудом поднялся с дивана, постоял, опираясь на костыль, шагнул к окну. Небо на востоке пожелтело, снег на дороге превратился в грязь, - пугающая тишина, как обычно бывает, когда утихает ветер, все замирает, и не знаешь, чего ожидать. Погода меняется, на море шторм, под напором бури ломаются деревья, рвутся провода, ноют старческие кости, а он сидит дома и, как дурак, восхищается стихией, радуется, хотя по идее радоваться надо, когда тихо. Посмотрел на календарь, самый короткий день в году, на часах нераннее утро.
   Он хотел чаю, еда не лезла в горло. Спуститься к жене? Наверное, еще спит, лучше не будить, пока лихо тихо.
  
   Мог позвонить Егору, но следом явится Алиса, ее нельзя пускать, выметет вместе с мусором, - сбудется мечта спустить его на первый этаж и поселиться здесь вдвоем с мужем. Все вложила в свой бизнес, понадеявшись, что родители скоро умрут. Умрем, куда деваться, случится скоро, но не сейчас.
   Егор уже не тот, как раньше: женщины истерили, а они вдвоем отсиживались на крыше с пивом и вяленой рыбой. Дверь закрывали на засов и сидели тихо, чтобы их не застукали. На прощание довольный Егор жал руку и обещал скоро вернуться.
   Зять был мастеровитый, на истерики баб не велся, жене не подчинялся. Потом появилась машинешка, стал покладистее, но права голоса еще не лишился. Но когда дочь подарила ему самогонный аппарат, все, пропал мужик, разве что следы ее не целует. За жену он ее отцу глотку порвет. И раньше был немногословным, а теперь все молчит, Елена бояться стала, мало ли что у него на уме.
   На крыше вдвоем уже не сидели, зять смотрел волком, презрительно кривил рот, а дочь кричала на всю улицу: "Эй, Хоттабыч, ты живой еще?" Елена одергивала: нельзя так, ведь родной отец.
   Сосед Саня называет его ласково, Карлсоном. Раньше лез в драку, просто так, под плохое настроение, пакостил, как мог. Теперь друзья.
   Петр с трудом доковылял до двери, выглянул - у соседей на дорожке от крыльца до туалета лежит снег, почему-то не тает. Веры нет. Почему ее нет? Может, Саня покалечил, поэтому такой услужливый. А как еще думать, если в любую погоду в любом состоянии она с утра чистила дорожки, изо дня в день, из года в год. Но даже покалеченная, что бывало, чистила дорожки.
   Ее отсутствие тревожит, чудно как-то, Саня сам полез на крышу, принес вино, когда такое было.
  .
   Жена не стучит по трубе, дочь к нему не лезет. Куда все подевались? Где Вера? Хоть какая была бы защита от Алисы. Что ей стоит вдвоем с Егором, взломать дверь? Но при соседке не станут выбрасывать все, что под руку попадется, включая отца.
   Свою дочь он знал хорошо, цели будет добиваться любой ценой. Не в него и не в Елену, скорее в его мать: взялась за что-то, доведет до конца, ни есть, ни пить не будет, идеальная чистота, все на своем месте, после ее смерти нечего было выкидывать.
   Петр подозревал, что рыжеволосая, зеленоглазая мать из немцев, пока не сообразил, что тогда он тоже немец, но стремления к порядку в нем нет.
  
   Он зачерпнул из трехлитровой банки ложку меда, полезно для костей, но без горячего чая едко-сладкая масса застряла в горле. Есть не хотелось, голод легко переносил, считал, если ничего не делает, обойдется водой или чаем, лучше чай. Увы. Может, Саню позвать? Где Вера? Что он с ней сделал?
   Раньше бывало, гонял ее по всей улице, бил, вмешивалась милиция, она отказывалась писать заявление. Тихая, лишнего слова не скажет, забитая. Однажды сосед, пожилой отставник, его забор впритык к Петру, но участок на параллельной улице Олеандровой, сцепился с Саней: сколько можно материться, издеваться над Верой, кругом женщины и дети, с собаками общаются куда ласковее, чем этот погоняла со своей женой. Саня схватил бревно и швырнул через забор, никого не задел, а мог. С тех пор к нему пристала кличка Погоняла. Жену продолжал ругать, но вполголоса.
   Трезвым он бывал только утром, долгое время работал на винзаводе, выйдя на пенсию, стал производить свое вино. Летом опрыскивает виноград, едкий запах доходит до крайних домов, но никто его не ругает, за неудобства платит соседям вином. Когда мать была жива, одаривал ее шампанским.
  
   В конце лета и осенью на Санином участке розовые гроздья мускатного соблазнительно свисают со специальных подпорок, так и хочется отщипнуть виноградину размером со сливу.
   Гроздья на фоне голубого неба напоминают знаменитую картину Брюллова. Но вместо розовощекой итальянки над забором неожиданно возникает широкое лицо, почти черное от загара, - явление Сани с кривой ухмылкой, предназначенной соседям. На ум приходят герои славянских мифов: водяные, лесные, домовые и прочая нечисть. Загорелые руки с кривыми пальцами - щупальцами тянутся к нежному винограду, а Елена смеется: "Ты, Саня, на черта похож".
  
   Саня попросил сделать фото с виноградом, ни у кого в округе такого нет. Петр согласился, но с условием, только натюрморт. Нельзя портить кадр. "А кого можно?" - робко спросила Вера. Петр присмотрелся к ней, чернобровая, кареглазая, с нежным румянцем, красивая. Но Саня только посмотрел, и она скрылась в доме.
   За фото Петр получил деньгами, невиданный случай. Деньги для них - святое.
  
   Саня сам срезает грозди, сам выжимает сок, моет бутыли, соблюдает сложную технологию, готовое вино переливает в поллитровые стеклянные бутылки. По субботам Вера несет вино постоянным покупателям в сумке, перед праздниками возит на тележке на рынок. Встает рано, чтобы быстро продать и заняться домашними делами.
   Петр помнит, когда спали вдвоем с женой на первом этаже, Вера почему-то шла не по тротуару, а прижавшись к их дому, как будто чего-то боялась. Огласки? Но все знали, что она торгует вином. Петр уже не спал, но еще дремал и каждый раз пугался, когда вдруг появлялась в окне ее темная голова. Сказать ей не решался. Уж очень нравилось санино вино: густое, в меру сладкое, забористое. Но Саня даже не дегустирует, считает, что любое вино вредно для желудка, пьет только водку. Петру сует бутылку втихоря, чтобы Вера не узнала. Вера тоже сует бутылку и оглядывается, чтобы муж не увидел.
   Вот и думай: кто кого боится. Ефим объяснил: в семейных отношениях не все так однозначно, как кажется, одним словом, диалектика как уступка аналитического суждения воображению.
   Как-то Петр решил сделать групповой портрет соседей, Саня был при галстуке, но вид имел дремучий, откуда-то из глухих мест, может, сидел, о себе не говорит. Вера тоже не распространяется, родом из Закарпатья, но там из родных никого уже не осталось.
   До ухода на пенсию Саня вставал на работу рано утром, вечером возвращался всегда пьяный, будто лесом пробирался, где ползком, где пригнувшись, спотыкался на ровном месте, но не падал.
  
   В сарае у них раньше были куры, в клетках под навесом кролики. Тоже продавали. Деньги складывали на приданое дочери. Девочка симпатичная, если бы не нос хоботом, еще больше вытянулся, когда села на диету, ничего кроме капусты, все лето ходила по саду с тарелкой салата и жевала, Петру казалось, что слышит хруст. Повезло, нашла себе мужа, под стать отцу. Саня с зятем подрался и выбросил все клетки, фиг вам, а не куры с кроликами.
   Петр тоже пытался разводить кроликов, но все погибли, кур еще цыплятами съела жена. Не учел, что все самому надо делать, кроме него рабов в доме нет.
  
   Когда с родителями решали, кому жить на южной, а кому на северной стороне дома, Елена сказала, они сибиряки, им южное солнце не полезно. Мать стала возмущаться, зачем тогда переехали, вмешался Петр: будущим детям нужно солнце, чтобы расти.
  
   Родительская половина дома граничила с участком Сани. С ним сразу начались конфликты. Он отхватил себе целый метр от их земли, дорожка к крыльцу сузилась, не проходил даже боком шкаф для одежды, пришлось его разбирать. Еще построил двухметровый забор, считал, что прав, зачем ему, чтобы соседи смотрели из окон, как он отдыхает у себя во дворе. Петр пошел выяснять, вернулся с синяком под глазом.
   То, что Саня возвел забор, закрывающий обзор, ничего не меняло: на северной стороне солнца не бывает. Но бетонная стена - тоскливое зрелище. Со временем Саня попытался скрасить, перебросив на родительскую сторону вьюнки. Они густо разрослись, и мать восхищалась яркими цветами.
  
   С Урала в товарном вагоне пришли доски для пола, их привезли к дому поздним вечером и сгрузили у калитки, наутро их не досчитались. Петр потребовал у Сани вернуть доски, они снова подрались. Петру пришлось обращаться в травмпункт с разбитой головой. Маленькая Алиса кричала, плакала, потом заболела пневмонией. Тогда завели для охраны собаку.
   Через десяток лет он по приглашению впервые переступил порог Саниного дома и удивился наброшенным на пол домотканным половикам и потертым коврикам, непорядок, на Саню и Веру не похоже. Позже проанализировал и понял, к его приходу накидали, скрывают, что доски ворованные. Как бы он их узнал, сто раз крашенные - перекрашенные, что говорится, на воре шапка горит.
  
   Мирная жизнь наступила, когда приехал отец. Саня сильно впечатлился, еще бы, у старикана вся грудь в орденах и медалях, - первое время после переезда отец выходил из дома в темном строгом костюме, и это в июле, в самое пекло.
   Отец игнорировал соседа, не прощал драку с Петром: украл доски, не доказано, но больше некому, а когда сын справедливо потребовал их вернуть, избил. Какой он украинец, - возмущался отец, - голова большая, ноги кривые, - в детстве рахитом болел, потому что кормили картошкой и капустой.
   Партийный опыт помогал отцу быть дипломатичным с соседями, но он так и не примирился с Саней, проходил мимо и не здоровался. Зато Саня выкрикивал: "Здравия желаю, товарищ начальник!" и низко кланялся. Не здоровалась Вера, на отцовское "Приветствую вас" не отвечала и ускоряла шаг
   Саня психопат, - сказал Ефим как припечатал.
  
   Петр считал, что время Сань ушло, вымрут, как когда-то неандертальцы. Единственная его заслуга: образованная дочь, окончила местный университет, но по специальности не работала. Устраивалась ненадолго, родила дочь и теперь ее воспитывает.
   Ефим посмеялся: жадный до денег и рабского труда Саня - наше будущее. И как в воду глядел.
  
   Елена застучала по трубе, мир ожил. Стук не прекращался, пора за чаем, сдвинул гири, приоткрыл крышку, заглянул, дочери не видно, спустился, Елена протянула тетрадь с записями отца. Откуда? Когда он выставил на крышу макулатуру, тетради не было, только газеты. Алиска нашла в старых бумагах, значит, проникла в мансарду и рылась.
  
   На обложке рукой отца: "Дедлих Ф.Т. "Моя жизнь и труд", открыл тетрадь, чернила на первой странице побелели от сырости, смог прочесть отрывками: "...не только бюрократия и волокита, но и мошеннический способ обмана всех вышестоящих ... аргументы против меня вымышлены и абсурдны с целью дезинформации...", посмотрел на Елену.
  
   - Что-то интересное? - спросила она.
   - Ерунда, возьму, почитаю. - Он прихватил чайник и стал подниматься по лестнице.
   Она замахала руками, широко открыла рот: визгливые всполохи, ох уж эти женщины, такие непоследовательные: зачем давала, если не хотела? Если давала, значит, хотела, тьфу, от Ефима заразился.
  
   Приоткрыл дверь мансарды, проверить, стало ли теплее на улице, увидел Веру, обрадовался, помахал ей, она тоже махнула, но слабо, не похоже на нее, сгорбилась и мелкими шажками двинулась к крыльцу.
   Хлебнул чая и встал у окна, чтобы лучше видеть, в середине тетради текст хорошо сохранился. Корявый почерк отца прочитывался легко, привык уже.
  
   "В 1915 году солдатки, проживающие на горе Табакиновка, обратились в волость построить колодец на этой горе. Мужья на фронте, дома дети, корова, носить на коромысле воду почти полкилометра в гору тяжело. А если гололедица, как коровам спускаться и подниматься.
   Группа женщин и поп Антоний нацепили на грудь иконки, и волость выдала документы жаждущим.
  
   Там, где отец взялся рыть колодец, техники безопасности тогда не знали, поставили будку с иконой, и горела лампада. И еще нас кормили.
   Отцу по договору барин Миричанский должен дать стельную телку и 30 пудов кукурузы зерном. У нас семья большая, детей 16 человек. Нам помогал брат отца Федор, но весной 16ого его забрали в царскую армию. Отец копал один, другие боялись лезть в эту глубокую могилу.
   Колодец закончили осенью 1916 года. Но барин отказался платить за работу по той причине, что мало воды в колодце. Этот колодец и сегодня работает.
   Нас ждала голодная смерть. Отец пригрозил барину топором - за это полагалась ссылка в Сибирь, поэтому стал скрываться в лесу. А мы, дети, пошли по миру.
   Мать отрезала нам по куску хлеба и вручила через порог. Это для того, чтобы не возвращались домой. Мне было 7 лет, я ушел на станцию. Как жил, опустим это.
   Федор проявил себя в штыковом бою и взял в плен мадьяра. На этом основании пришло отцу помилование.
   Мама меня нашла на вокзале в третьем классе. Там крестьяне ели, и можно заполучить корку хлеба, или дыню, или арбуз".
  
   Петр скорей почувствовал, чем услышал звук лопнувшей струны, в затылке нарастало напряжение, перекинулось на виски, пытка обручем, он зажал уши, чтобы не слышать мать.
   Грохнула гиря, звука не было, только движение воздуха, стука по трубе не последовало, - иногда Елена предупреждала, что дочь на подходе. Автоматически прикрыл папку подушкой. Как Зоя обещала: надежный, сталинской закалки коммунист Ефим Охрименко не подвел. С трудом переступил порог, поморщился, ноги болят, доплелся до табурета, сунул таблетку под язык, немного отдышался и стал вытаскивать из пакета еду: хлеб, вино, жареная курица в одноразовых тарелках, коробка конфет, - паек от внучки Марины.
   - Спасибо, но зачем так много, - говорил Петр, отыскивая слуховой аппарат.
   Аппарата нигде не было, вдруг вспомнил, что положил под подушку, теперь под папкой. Пристальный взгляд Ефима, он в курсе, что Петр искал черную папку, но не спросил, громко заговорил:
   - Зоечка разволновалась, иди да иди, вдруг с ним что случится. Электричества нет, телефон мог разрядиться, - повторил для верности: - Я говорю: Зоя кипиш устроила.
   Петр услышал, аппарат не разрядился, заулыбался:
   - Она такая, сколько знаю ее, заботливая.
   - Разумная, правда, по-женски. Впрочем, и царица Екатерина бывала просто женщиной.
  
   Петр кивнул, хорошо это или нет для России, тема для дискуссии, хотя считает, раз природа женщин такая, о чем спорить, лишь бы это бабское нечасто проявлялось.
   Он разложил Зоины соленья по тарелкам, открыл бутылку Каберне, и они завели неспешный разговор, два пенсионера, - некуда и незачем спешить.
  
   Ефим в этот раз больше молчал, что случалось нечасто, но Петру не забыл выразить сочувствие: сломал ногу - не повезло, но повезло, что не шейку бедра, - в нашем возрасте вероятность высокая. Зоя рассказывала, так кричал, так стонал.
   Петр подтвердил:
   - Боль адская, вкололи болеутоляющее, и вдруг вернулся слух, еду в такси и озираюсь, даже уши зажал. Не так, чтобы ясно и четко, но все слова слышу. Странно и удивительно.
   Ефим атеист и ни чуда, ни мистики не допускает. Но верит, что с глухотой Петра врачи намудрили.
  
   Петр стал объяснять, о чем думал перед тем, как упасть. Нет, перелома не предвидел, с ним никак не связано. С чем? С его интересом к пространству, точнее, к промежутку, к границе света и тени, гипотетически там начало начал, там просматривается наше будущее. Тот, кто туда проникнет, будет править миром.
   Ефим махнул рукой: сколько можно, ведь уже обсуждали провалы, разрывы, расколы, пусть будут щели, которые выводят нас в иное измерение, - он не любитель фантастики.
   Ладно, - Петр не обиделся, - надо подождать, когда Ефим опьянеет, сам вернется к этой теме. Вернулся.
   - Я соглашусь с тобой, что мир меняется быстро, не успеваем осознать. Как и вся наша жизнь, мгновенно пролетела.
   - А все почему? - с готовностью подхватил Петр, - Мы нерационально устроены, нам все побыстрее, бежать, успевать, потому что все это может в любой момент оборваться. Нет, чтобы разобраться хотя бы в световых волнах. На сетчатку глаза попадает так много всего и отовсюду, одно накладывается на другое, что-то фильтруется, никто даже представить не может, что же есть в реальности. Все, что нас окружает, что кажется устойчивым, таким плотным кубом без входов и выходов, в котором мы вполне надежно существуем, - иллюзия.
   Про куб Петр говорил и раньше, даже чертил, изображая солнце в левом верхнем углу и отмечая на кубе границы света и тени. По сути, они могут быть в любом месте, в зависимости от солнца, ибо мы движемся относительно света.
   Ефим выпил достаточно, чтобы согласиться, в мире возможно все, и даже прочное, сделанное на века, рассыпается на глазах и превращается в песок. Но ему никогда не хотелось попасть в иной мир. Ни к чему коммунисту забивать голову ерундой, если существует эксплуатация человека человеком.
  
   Внучка Ефима скачивала и распечатывала для Петра статьи о вселенной. Тоже согласна, что в космосе надо искать ответы: для чего мы живем, что нас ждет и, вообще, есть ли смысл в этих вопросах. Там, в космосе все прописано, ведь мы неразрывно с ним связаны, но почему-то забываем об этом. Зачем придумывать, что мы какие-то особенные и подчиняемся другим законам, нужно искать пути сближения.
   Мы думаем, что обособились, самые умные и самодостаточные, а в действительности существуем в ограниченном пространстве, сравнимом с дырками в сыре, - эти дырки и есть наша личная вселенная, а воображаем из себя невесть кого. Ефим уточнил: сыр с плесенью, тут мы постарались.
   Петр понимал, почему Марина так горячо его поддерживала, - месть за прошлые бои с дедом, служившим до пенсии в Конторе с большой буквы, как пафосно Ефим называл свое место работы, и за его разговоры про эксплуатацию - воспринимала как намек в свой огород.
  
   - Надо уметь ловить момент, когда открывается окно возможностей, некая пауза, прорыв, канал связи, микроскопическая щелочка, не каждому дано ее узреть, - подытожил Петр и залпом выпил стакан вина.
   Ефим написал в сером блокноте с логотипом культурно-образовательного центра: "Глухому легче сделать открытие, не отвлекается на суету".
  
   Не имей сто рублей, друзья у него самые лучшие, радость была полной, когда он делился с Ефимом после погружения в статьи, испытывая чувство приобщения к чему-то великому и необычному, как в детстве, когда пересказывал сказки своим друзьям.
   Чувства переполняли, он решил поделиться с дочерью (еще дружно жили): картина мира не монолитна, а дискретна, с переходами в другие измерения, всего мгновение, надо лишь уловить, если она не верит, пусть присмотрится, ведь отражение в зеркале не сразу появляется. Теперь она его шизофреником называет.
  
   Петр зажег свечу, поковылял к выходу, освещая путь старому другу, пожалел, что не может помочь спуститься по лестнице, хорошо, что и снег растаял, и ступени успели высохнуть, и Елена не стучала.
   Уже на ступенях Ефим о чем-то вспомнил, вернулся, написал в блокноте: "Зоя нашла помощницу, Коцо ей будет платить. Зовут Хельга". Имя дважды подчеркнул. Не южное, скорее северное, сказочное. Снежная королева была его любимой сказкой.
   Наступит завтра и явится загадочная Хельга - снежная принцесса из холодного края его детства и юности.
  
  
   Часть П
  
   Знакомство
  
   В понедельник Хельга получила расчет, на выходе оглянулась на будку и ужаснулась: на чем только держится, перекосилась так, что чуть не падает, а ведь не замечала. Улица пустая, ни людей, ни собак, только машины впритык вдоль дороги и гуськом на тротуаре. Да еще киоск, привезли давненько, но так и не открыли. Перешла на сторону Оксаниного дома, попрощаться бы, хорошая женщина, таких мало. Можно спросить, в какой квартире живет, но нет, уходя уходи. Да и неудобно: не такие уж они подружки.
   На повороте, где не стоят машины, неожиданно обогнал автомобиль, черный, с тонированными стеклами, развернулся и встал, загородив путь. Вылез Иван Иваныч и направился к ней, она замерла, ведь знала, чувствовала, что бандит, они так просто не отпускают.
   - Что с вами? - спросил он, подойдя почти вплотную, - испугались? - улыбнулся, - Садитесь, я вас довезу.
   Улыбка бывшего шефа парализовала волю, она последовала за ним, попыталась сесть на заднее сиденье, но он решительно направил ее вперед. Машина набрала скорость, Хельга вскоре поняла, что едут в противоположную от дома сторону, схватилась за ручку двери:
   - Я живу не там.
   Он резко затормозил.
   - Так как, едем или нет на улицу Кипарисовую? Зоя Михайловна договаривалась с вами. Что молчите? Отвечайте же, вы договорились с Зоей Михайловной?
   О чем? - хотела спросить, он тронул ее за локоть.
   - Едем, - пропищала она, - горло сдавило, откашлялась, но голоса не было, жестами и кивками показала: едем, конечно, очень рада, что за нее решили.
   - Платить буду так же, как и за смену, рано приходить не надо, они долго спят.
   - Кто они?
   - Петр Федорович и его жена.
   - Жена? - удивилась она, - Я поняла, что он один живет.
   - Можно так назвать. Лена не встает, из-за больных ног, за ней ухаживает дочь.
   - У него есть дочь? Зачем тогда я?
   Он не ответил. В прислуги нанимают? Если хлопочет Иван Иваныч, значит, богатые, могут себе позволить. У них большой дом с зеленой лужайкой, как перед старинным замком из телесериала, пьют чай за круглым столиком, а напротив, - она посмотрела на сильные мужские руки, - почему бы нет. Он сосредоточенно смотрел вперед, собранный, ни одного лишнего движения, не то, что бывший муж, хотя и военный, а суетился, как какой-нибудь клерк. Оправдывался, что тревога гложет, что забыл, когда был спокоен. Почему женился, если так? если она ему не подходит? От скуки, - отвечал он. От скуки вскоре после ее отъезда сошелся с женщиной. Если бы знала, что так получится, ведь была уверена, что он предан, если не ей, то дочери.
   Первое время не хотела ни слышать, ни видеть его, а потом надеялась, что приедет. Приезжал, по своим делам, после смерти родителей переоформлял квартиру на себя. Встречался с Майей, они подружились, и он посылал ей деньги на подарки.
  
   У него был старый джип, кому-то продал. Раз прокатил ее, еще до свадьбы, ржавое железо, без лобового стекла после аварии, гоняли его по степи кому не лень. Повез ее в степь, пыль накрыла с головой, засыпала глаза, покрыла волосы, доехали до моря, она долго плавала и ныряла в июньской холодной воде, а он все гонял. Села рядом с мокрыми волосами, боялась простудиться, просила помедленнее, чтобы не перевернуться, он не слышал, что-то орал, ветер, пыль. Потом запел, и такая радость была на его лице, больше ни разу не видела. Степь, море и он счастливый. Вырулили на дорогу к дому, прохожий прокричал вслед: "Обдолбанный! жену бы пожалел". Не пил, не курил, любил ее. Когда она была рядом, не мог сидеть, бегал по комнате, тискал, целовал, она не поддавалась до брака и чувствовала себя намного старше его.
   Гонка с риском для жизни, свадьба, дальше провал, и другой человек, выпивоха, хам, неадекватный.
   Мужчины другие, - с грустью подумала она, еще тогда поняла, но принять не смогла. Больше вдвоем не катались, все ссорились.
  
   - Вы замужем? - спросил он.
   И это после стольких лет работы на него.
   - В разводе.
   - Что так?
   - Муж понял, что ему другая нужна, попроще.
   Он с интересом посмотрел на нее:
   - Мы с женой одноклассники, еще в школе выяснили, кто проще, а кто сложнее.
   Если так, то они давно надоели друг другу. Без любви мужчина превращается в дикого зверя, - подслушала у Майи, но так и есть. Все в руках женщины.
   Страх отпустил, Иван Иваныч уже не кажется злодеем. Олигарх может себе позволить роскошный двор из гранита и мрамора с фонарями из кованого металла, наверное, с детства мечтал замок построить, вот и воплощает мечту. Она тоже мечтает жить в замке под старину, а вокруг заснеженное поле. Холодной зимой в нем особенно тепло и уютно.
  
   - И как вам всю жизнь с одной женщиной? - спросила она.
   - Кто вам сказал, что с одной?
  
   Все ясно, изменяет Ирине, она для него простоватая. Почему не разводится? Привык к ней? А как же любовь? Она косилась в его сторону, и он все больше нравился. Хотя вблизи еще непривлекательнее, но от него исходила сила. Ему нужна настоящая женщина, иначе не жизнь, а тюрьма.
   Это так естественно, - уговаривала она себя,- если я хочу его, то и он хочет меня.
  
   Мимо что-то просвистело, большое и темное, испугало ее.
   - На обгон идут, ненормальные, - сквозь зубы проговорил он.
  
   Грех, нельзя желать чужого мужа. Она стала повторять про себя молитву, но путалась, с тоской подумала, что будет стареть и все также желать мужчину, чем дальше, тем безнадежнее.
   Зачем ты разводилась, Хеля? Зачем? Ах, мама, я знала, что ты рядом, что защищаешь, ты ведь хочешь мне счастья.
   Не возжелай чужого мужа.
   - Петр Федорович живет в частном доме? - спросила она, чтобы отвлечься.
   - Да, на втором этаже.
   Отвлечься не получалось, хотелось до дрожи, чтобы он обнял ее, прижал к себе, чтобы они вместе, рука об руку, ах, мама, помоги мне.
   Аура молодости и красоты окутала ее, но взглянула на себя в зеркало и расстроилась. Дочь как-то рисовала ее портрет, сказала, что у нее скулы, нос, глаза и маленький лоб как у австралопитека. Они в основном питались растительной пищей (намек на то, что Хельга строго соблюдала пост), поэтому такие мышечные лица. Но ее удлиненный подбородок от хомо сапиенса, пусть радуется.
  
   Что-то случилось, то ли дернулась машина, то ли закружилась голова, она качнулась в его сторону, чуть не упала. Он резко затормозил.
  
   - Что с вами?
   - О, мне не очень хорошо, - с трудом выпрямилась, но закрыла глаза.
   - Укачало? - он остановился, подождал, - Будем ехать или как?
  
   Она кивнула и стала смотреть на дорогу. Неприятный осадок от своего отражения прошел, и ей хотелось долго ехать вдвоем, до самого вечера, а потом заночевать в шикарном номере гостиницы: любая на выбор из ее любимых телесериалов. И он будет так нежен, что она не станет стыдиться своего тела.
   Зоя куда толще и ничего, не волнуется по этому поводу. "Толстая? Подумаешь, у меня есть то, что надо им, и поэтому я всегда хороша. Дефицитный товар. Вон их сколько, старых и заброшенных, пусть они волнуются, а я всегда хороша, понимаешь? Они таких любят. Ты развелась, сколько лет прошло, Майя с внучкой уйдут, останешься одна".
  
   Зоя тоже не замужем, живет с сыном, он жениться не торопится, работы сезонные, то есть, то нет. Но ведь когда-то женится. Жить с невесткой? Ни за что. Найдет себе старичка, считай, уже нашла, ремонт в квартире сделает, может, сойдутся.
   Хельга и без нее все понимает, одной оставаться боится, замуж бы. Но можно и без штампа, если такой самостоятельный, как Иван Иваныч.
  
   Она вздрогнула от резкого гудка, телефон.
   - Да, - недовольно произнес он, - еду, уже близко, ... заезжал в кафе,... да везу... сказал, привезу, - он нажал кнопку и по тому, как бросил телефон на сиденье рядом с собой, Хельга догадалась: звонила жена. Разговор ему не нравился, он вцепился в руль, сжал рот, лицо побелело.
   Один ноль в ее пользу, нельзя упускать.
   - Как вы стали таким? - спросила она.
   - Каким?
   - Олигархом.
   Попала в точку, он откинулся на спинку кресла, руки расслабились и спокойно легли на руль, щека, повернутая в ее сторону, порозовела.
   - Допустим, небедный, чтобы быть олигархом, надо идти во власть. А у нас такой бардак, - он опять сжал губы и вцепился в руль.
   - Но все же что помогло вам стать успешным?
   - Успевал, вот и все. У меня друг был (был, он и сейчас есть, да редко встречаемся), все чего-то хотел, отвлеченного, я так и не понял.
   - Верующий?
   - Вот - вот, то в прошлое впадал, то в будущее, а настоящее мимо пролетало, как из окна скоростного поезда, все мимо и мимо. Он мне помог поначалу, я ничего не понимал: когда случился развал, кто-то перешел служить украинскому флоту, кто-то ушел в отставку, я тоже ушел. Он помог, объяснил, что делать, а сам ждал чего-то, я ему поверил, а он себе нет.
   Голос его изменился, стал глубже и завлекательнее.
   Надо быть смелее, закон природы: если женщина хочет его, то и он тоже, разве не так?
  
   Увы, не успела, свернули на тихую улицу частных домов.
   - Кипарисовая, приехали, - объявил он.
   Остановились у серого двухэтажного дома. Зоя говорила, что Петр ее бывший, не просто любовник, из семьи уходил к ней, теперь однопартиец, живет на крыше. Вошли через калитку, Хельга ужаснулась, не двор, а мусорный полигон, вдоль стены емкости с вонючими отходами. Поднялись по лестнице, Иван Иваныч постучал в дверь, сильный женский голос разрешил войти.
  
   Что-то вроде прихожей, вытянутой в длину, сумрачно, большие окна затенены козырьком, со стороны двора почти впритык к ним лестница. Еще одна, деревянная, до потолка, на крышу, - догадалась она, - разделяла помещение на две половины. У дальней стены на диване зашевелилась гора из одеял, Хельга увидела большую голову, крупное холеное лицо, напомнившее исполнительницу советских песен Зыкину.
   - А Ваня, здравствуй, - услышала она сильный голос, как у оперной певицы, - Привел? Подойди ближе, посмотрю на тебя. - Хельга приблизилась, - Ладно, сойдет.
   - Я пошел, дела.
   - Иди уж, - она засмеялась, Хельга вздрогнула, ну, и смех, так черти смеются, - А ты не старая, как тебе Зойка разрешила, она даже меня ревнует к Петьке, - она опять засмеялась, - Помоги мне, хотя нет, не надо.
   Лежа протянула полную руку, на ногтях красный маникюр, достала с полки над диваном расческу, причесалась, подкрасила губы, пока прихорашивалась, Хельга осмотрелась, хлама нет, пол чистый, на столе нет грязной посуды, много фиалок на подоконниках, пахнет кошками, но ни одной не видно.
   - Петька ногу сломал, на свидании, тоже мне коммунист, вы там все перетрахались, - Хельга чувствовала, что вот-вот сорвется и наговорит ненужного, чтобы этого не произошло, крепко сжала кулак и почувствовала боль от ногтей. - Ты, смотри мне, он женатый. Если что, обижайся только на себя. Ладно, иди. Поднимешься по лестнице, - она показала на окно, - громко стучи, хотя нет, Ефим откроет, его дружок.
  
   Женщина так разозлила, что она быстро поднялась по скользким ступеням и ступила на крышу, забыв, что боится высоты. Перед серой стеной с дверью открытая площадка, просторно, можно поставить столик и кресла. И пить чай.
   Внизу снег растаял, на мокрой земле разбросаны картофельные и луковые очистки, консервные банки, потерявшие форму картонные коробки, грязные тряпки.
   Вдали, на горизонте голубая полоса моря, ближе раскинулся город на холмах. Узнала вокзал, шпиль Морского клуба, здания университета под красными крышами, проследила за извилистой дорогой, по ней ехала на маршрутке, посмотрела на небо, закружилась голова.
   На крыше можно встречать рассветы, подставив лицо первым лучам солнца. Каждое лето обещала себе выходить из дома рано утром, встречать зарю, раза два вставала, не больше.
   Покрутилась, соображая, где восток, и увидела, что в соседнем дворе за ней наблюдает мужчина в серой куртке и спортивных штанах. Двор ухоженный, мечта Хельги. Она улыбнулась мужчине, он тоже, показав щербатый рот.
   Заскрипела дверь, высунулся старик в свитере ручной вязки и джинсах, на ногах берцы, гладкое лицо, розовые щечки, почти нет морщин, седые волосы коротко стрижены, таким был ее отец перед смертью, лицо моложавое, но плохо ходил. Этот тоже, на полусогнутых, ему бы другую обувь, полегче.
  
   - Мы тут заждались, Коцо позвонил, что привез вас. Любуетесь городом? Да, красивый. Входите же, - он распахнул дверь и улыбнулся. Даже выпрямил плечи, демонстрируя военную выправку.
   Ничего, бодренький старичок, она повеселела.
  
   Из света попала в сумеречное помещение, но разглядела, что комната с нормальным потолком, не чердак со стропилами, как опасалась. Чердаков и подвалов боится. Еще разглядела ржавую ванну, за камуфляжной занавеской туалет, стол, заваленный посудой, так много, зачем, если живет один.
   Пока осматривалась, старик куда-то делся, пошла в сторону окна, чуть не наткнулась на колонну, обогнула ее, стало светлее, зато виднее пыль на стеллажах с книгами и папками. Чуть не споткнулась о кучу бумаг, загляделась на стену с красным ковром: знакомый орнамент из роз, помнит с детства. После смерти отца выбросила. Но не ковер, смутила картина в раме: голый торс женщины с запрокинутой головой.
   - Вы Хельга? Очень рад. Подойдите, пожалуйста, ближе, - я вас другой представлял.
   У стола в кресле, вытянув ногу в гипсе, сидел старик помоложе, в очках и с седой бородой. С трудом поднялся, опираясь на трость, приветливо улыбнулся. Высокий лоб, седые волосы аккуратно зачесаны назад, прямой крупный нос, внимательно - изучающий взгляд, может, бывший учитель. Борода казалась искусственной, как у актера интеллигентной внешности, изображающего крестьянина из фильма о дореволюционной деревне. Он разглядывал ее, а она неловкости не испытывала, хотя умных мужчин побаивается, потому что насквозь тебя видят. Кому нужны твои глупые мыслишки, - обидела ее дочь, когда она поделилась с ней своими впечатлениями. Как и борода, картина на стене не сочеталась с внешностью учителя, но давала надежду, что он еще интересуется женщинами.
  
   - Интересно, какой вы меня представляли, - спросила она.
  
   Мужчина пристально посмотрел на нее, старик, который открыл дверь, подсказал: "Он плохо слышит, читает по губам", - Кем вы меня представляли? - громко спросила она.
   - Снежной королевой. А вы живая и теплая, думаю, подружимся, зовите меня Петром, а он Ефим, без отчества.
   У него яркие голубые глаза. Зоя сказала, что ему семьдесят, в этом возрасте глаза усталые, часто затуманенные катарактой, как у отца были.
   - Что я должна делать?
   - Обед Зоя уже принесла, Ефим тоже кое-что принес, - он кивнул на бутылку вина, - ничего делать не нужно, но вам заплачу, не беспокойтесь, - Он порылся на столе, нашел кошелек, протянул ей деньги, - Если не торопитесь, посидите с нами.
   Она села в другое кресло и увидела, что Ефим уставился на ее ноги.
   - А ножки, ах, эти ножки.
   - Мне сказали, только готовить.
   - Не бойтесь, у нас Зоя Васильевна горячая, Петру хватает, - голос дрогнул, завидует, - а я только способен наслаждаться видом.
   Пожалеть или как? Ефим ее раздражал.
   - Вы с Зоей работаете? - спросил Петр.
   Она кивнула.
   Ефим продолжал изучать ее, неприятный старик.
   - Была у меня знакомая, стрелять любила, ножку отставила, стойку приняла, грудь, зад, все на месте, эх. Ты на нее похожа, но ростиком бы повыше, ручки махонькие, слабенькие, добрая ты.
   - Бываю недоброй.
   - Разведена, бывшего мужа ненавидишь.
   - А вы откуда знаете? - смутилась Хельга.
   - По походке, - хохотнул Ефим. - Ну вот, обиделась. А ты присмотрись, как ходят женщины, замужние и одинокие, сама поймешь. Или у писателя спроси, - он кивнул на Петра.
   Писатель улыбался и стал походить на Льва Толстого, только взгляд добрее.
   - Что еще обо мне скажете?
   - Ты такая женственная, значит, родила дочь. Такие, как ты, бабистые, собственницы, ради дитя на все пойдешь. У тебя их сколько?
   - Двое: дочь и внучка, вместе живем.
   - Я ж говорю, женственная, но ради дитя на все пойдешь, - он закрыл глаза и склонил голову, заговорил тихо, но Хельга понимала: - Жертва - палач, пятьдесят на пятьдесят, но если жертву да в хорошие руки, число палачей подскочит. Их всегда больше, понятно, жертвы долго не живут, не спасутся, даже если их тысячи, десятки тысяч, даже десять на одного. Но бывает.., - он резко поднял голову, в упор посмотрел на нее, взгляд трезвый, а ведь подумала, что дед напился, - Слышала о переходе количества в качество? когда скопом, толпой, но они уже не жертвы, да и к людям их не причислишь, тут другая математика.
   Странный какой-то, будто сам с собой говорит, она посмотрела на выход, Петр следил за ней, видимо, почувствовал, что надо вмешаться:
   - Не обращайте внимания, у Ефима богатое воображение плюс старческая деменция, путает эпохи, сочиняет много, особенно когда видит красивую женщину, - с улыбкой произнес он.
  
   Ефим бормотал:
   - Соблазнительная, черт побери, это ножки - пальчики. Бросить за борт такую роскошь? Ни за что, даже если и пойдешь с ней на дно. Ко всем чертям.
   - Вы пожилой, а богохульничаете, нехорошо.
   - Я атеист.
   - Ой! - она втянула голову в плечи.
   - Вот тебе и ой, фейк - ньюс, знаешь, что это такое? Что губы поджала?
  
   Заныло в желудке, больно от слов, ей больно. Что же он так? Ведь старый, а не боится бога.
   - Вы смутили меня, - только и смогла сказать.
   - Смущаете вы, верующие, а я прост: чего не вижу, того нет. Петр во вселенную верит, ему мозги задурили астрономы разные, но я сомневаюсь. Хотя многое вроде подтверждается, напридумывали колайдеры, телескопы, микроскопы. Мир перевернулся: кого раньше в психушке закрывали, сейчас уважаемые люди, при власти.
  
   Петр смотрел на нее и улыбался. Ефим пугал, может, сумасшедший, но вот тоже улыбнулся, налил вина, протянул ей бокал. Петр положил на тарелку пирожки.
   Может, Ефим так шутит, а, может, разочаровался в жизни.
  
   Она вспомнила, как отец однажды намекнул, что ей место в психушке, когда пауки полезли, маленькие такие, птичьи, а он не видел. Никто не видел, а она видела, как голуби по ночам влетали в комнату через открытую форточку. Жарко было, вот и открывала на ночь. Голуби принесли на крыльях мелких, но очень опасных пауков. Замуж бы тебе, - вздыхал отец, а то ведь свихнешься окончательно.
  
   - Вы кто? - спросила она, чтобы отвлечься.
   - В смысле? - Ефим поднял бровь, лицо перекосилось, если бы не круглые щечки, на классического черта походил бы, каким его рисуют. - Я, милая, много тайн знаю, но разглашать не имею права, никогда и никому.
   - Разве есть такие тайны? Я вам не верю. А Петр кто? Наверное, был учителем.
   - Я же сказал, романист. Видишь, папки до потолка? Все он написал, целый завод, но продукта пока нет. В процессе, завод работает, а романа все нет, - он развел руки, - но будет, все впереди. Есть шанс тебе попасть на страницы. Хочешь, он напишет про тебя "Анну Каренину?"
   Сумасшедший, Хельга не выдержала и широко перекрестилась. Петр тревожно смотрел на них, наконец, вмешался:
  
   - Ефим, не пугай девушку, доставай термос и наливай чай.
  
   Ефим засуетился, вытащил из сумки термос, большой, литра на два, Хельга тоже засуетилась, прошла за камуфляжную занавеску, стала мыть чашки, протирать бумажными салфетками. Но к ней приковылял Петр, осторожно взял под руку и сказал:
   - Пожалуйста, отдохните с нами, стариками.
  
   Чай понравился, густо заваренный, сладкий, хорошего качества. От вина ее разморило, голоса доносились то издалека, то рядом, как гудение пчелы, облетающей цветущий сад. Скорее бы лето.
  
   Деды из далеких мрачных времен молодости ее родителей, как они тогда выживали, страшно подумать. Мамочка жаловалась, отец всегда такой реактивный был, нет, чтобы помолчать, лез на рожон, не увольняли, нельзя было, но платили мало. Повезло ему, безбожнику, потому что мамочка святая была. В девяностые нельзя было на улицу выйти, убивали без суда и следствия. Прошли те времена, прошли и не вернутся, кто умер, кто погиб, а кто постарел.
  
   В девяностые она была еще молодая, тогда вышла замуж, родилась Майя, ни с чем таким не сталкивалась, огорчил только развод и предательство мужа. Но люди говорят, фильмы про бандитов показывают.
   Помнит, однажды, когда прогуливалась с коляской по побережью, приехало много легковушек, одна за другой, тонированные стекла и еще гудки, - повернула домой. На следующий день узнала, стрелку забили, ни в кого не стреляли, но раз приехали, теперь будут наезжать. Она изменила маршрут прогулки.
   Осторожная была и много молилась. Батюшка взял ее в лавке торговать и обеды готовить. Немного платил, совсем мало, пришлось искать другую работу.
  
   Семь лет ночами дежурила у Коцо, фактически на улице, будка не защита, и ничего не случилось. Правда, всегда боялась: если хлопала дверь от порыва ветра, душа замирала.
  
   Хорошо ничего не делать, сидеть, слушать или не слушать, и денежки в кармане. Слава богу, ангел - хранитель помогает, и дочка и внучка здоровы. Предлагала дочери помолиться, попросить материального благополучия, та ответила: твои молитвы напоминают новогодние открытки с пожеланиями счастья, любви и денег побольше.
  
   Ефим зажег фонарь, она опять посмотрела на обнаженную женщину.
  
   - Лицом на вас похожа, - улыбнулся Петр, она почувствовала жар, наверное, щеки покраснели, - Это Мунк, норвежский художник.
  
   За окном потемнело, посмотрела на часы и заторопилась домой, вдруг дочь где-то задержалась, неловко будет перед соседкой. Ефим пошел ее проводить до остановки. Говорил туманно, но ей кое-что известно, о конторе наслышана от мужа, дом построил, в нем живет внучка с семьей. Правнуки уже взрослые, но жениться не спешат, все по заграницам.
  
   Она ехала домой, смотрела в окно, но, погруженная в мысли, ничего не замечала. Что тут скажешь, конечно, Петр приятный, на вид скромный, не без денег, иначе Иван Иваныч не подвозил бы к его дому. Разве плохо дочке и внучке, если она выйдет замуж за немолодого, но богатенького?
  
   Майя была дома, наносила тушь на ресницы, процесс долгий, требует внимания, зато перебивать не будет.
  
   - Мужчина мне понравился, под себя не ходит, живет в мансарде, вид оттуда на город потрясающий.
   - И ты сразу захотела там жить.
   - Почему нет?
   - Но он старый.
   - Лицо молодое, глаза блестят. Правда, глухой, но зрячий.
   - Компенсация: глаза заменяют ему уши, поэтому ясный взгляд.
   - Ни в чем не нуждается, поэтому не переутомляется.
   - Это ты так считаешь. По твоему лучше всего залечь и не двигаться. Заморозиться и дожидаться бессмертия.
   - Не слишком ли много замороженных, особенно среди мужчин.
   Юла возмутилась: "Бабушка, ты что говоришь, человеки не бывают замороженные"
  
   Хельга увела ее в другую комнату, дала краски. Вернулась, дочь все возилась с косметикой.
  
   - У Петра познакомилась с куратором конторы.
   Дрогнула рука, тушь размазалась, Майя салфеткой стерла ее, повернулась к ней, посмотрела одним глазом.
   - У тебя иногда бывает взгляд как у нашего куратора Аделаиды.
   - Как, они у вас тоже есть?
   - Мы все под колпаком, - шепотом проговорила дочь и продолжила наносить тушь на ресницы.
  
   Что-то грохнуло, Юла разбила стакан. Хельга сметала осколки и думала, к хорошему.
  
  
   Простые силлогизмы
  
   Хельга уже вышла, ждала Ефима за порогом, чтобы проводил ее до остановки, а он притянул Петра за бороду, глаза в глаза, медленно и выразительно задвигал губами, голос был слышен тоже, в ритме мазурки: "Женщины любят деньги". Петр усмехнулся, суровый опыт научит даже задубевшего романтика.
  
   По мнению Петра контора сыграла негативную роль в жизни Ефима, хотя щедро одарила. Но материальное благополучие не компенсировало недостаток того, что Фрейд назвал принципом удовольствия. Петр сравнивал Ефима с заключенным, отсидевшим четверть века в тюрьме, наконец, выпустили на волю, и без нужных рефлексов безопасности при переходе дороги он попадает под колеса.
  
   Печальная история о том, как влюбился в молодости, потом женился на другой, любовниц не было, не по рангу, вызывала сочувствие, но только не у Зои, чего хотел, то и получил (карьеру, деньги, привилегии), и кому он такой теперь нужен.
   Ефим в подпитии чуть не рыдал, вспоминая, как встречался с девушкой, красивой, упругое тело, грудь, - он растопыривал пальцы и прикладывал к своей груди. А кого выбрал? И все потому что та отдалась ему, а эта заартачилась. Ошибка в том, что частное возвел до общего, а общее проигнорировал. "Что главное? А то не знаешь, женская красота".
   На этой фразе оба замолкали, оркестр делал паузу, но вот хлопок, скрип, покашливание, шум в зале. Петр начинал смеяться: "Эх, товарищ, о чем ты, нет, чтобы подвиги вспоминать". Ефим выдавливал улыбку - дань стараниям утешить.
  
   Эпизоды с женщинами случались, но не Ефим инициатор, и как-то все неудачные.
  
  
   Петр был не только свидетелем, но и где-то виновником одной истории. Он носил аккуратную бородку и по весне посещал пенсионерскую тусовку с видом на море и танцами под баян на Приморском бульваре. Однажды привел туда Ефима.
   На площадке топталось несколько пожилых пар, их окружала плотная толпа зрителей. Петр не успел оглядеться, как его потянула за рукав знакомая, имени ее не помнил, но это не мешало бодренько потоптаться, изображая вальс инвалидов. Им похлопали.
  
   Ефим стоял в стороне, за него держалась моложавая, ухоженная женщина.
   - Нелли Николаевна, - назвалась она.
   Петр прикинул, что она не намного моложе их, хотя обувь, модельные сапожки на высоких каблуках, сбивала с толку.
  
   На следующее заседание партячейки Ефим привел Нелли Николаевну. Тогда Зои еще не было, хотя нет, была, но еще не развернулась. Хорошо сохраняются наши ровесницы, - комментировали члены партии. Что ж, не без пользы, хоть стали мыться, а то запах прокисшего пота шибал в нос так, что у Петра слезились глаза. К глухоте да ослепнуть.
   Нелли Николаевна выглядела так, что члены решили, - трухлявый пень ей не подходит, если есть Петр. Но она ухватилась за Ефима и не отпускала от себя, рассказывая любопытным, что он напоминает ей умершего мужа. Точь-в-точь, привычки, голос, все такое родное, будто муж материализовался, естественно, жили дружно, он носил ее на руках, и она его тоже любила. Так трогательно, ей сочувствовали, а Сан Саныч потрясал кулаком, обращаясь к Ефиму: "Попробуй ее обидеть".
  
   На Приморском, пытаясь станцевать нечто вроде чарльстона под польку на баяне, Ефим вывихнул ногу.
   Нелли Николаевна обещала его проведывать, внучка обрадовалась, еще бы, муж в разъездах, а Марина с утра до позднего вечера за прилавком собственного магазина.
   Ефим обрадовался тоже, предложил французское шампанское, сам открыл бутылку. Дальше в показаниях путался, то ли она наливала, то ли он, что-то тут было нечисто, но тогда не обратил внимания. Выпили по бокалу, он ощутил горечь, как у лекарства, Нелли засмеялась. Выпили еще, хотел обнять Нелли, закружилась голова, кольнуло в груди, стало трудно дышать, дополз до дивана, лег и сквозь мутную пелену наблюдал, как она рылась в шкафах и на полках, вскоре исчезла. К вечеру следующего дня оклемался, позвонил внучке, сообщил, что Нелли его ограбила, забрала золотые цацки, оставшиеся от жены, деньги выгребла все, но налички было мало, основное на карточках, прятал их под торшером.
  
   Потом была полненькая Ириша, Ефим скрывал их встречи. Но в городе не скрыться, всюду наши люди. Ириша выманила у него крупную сумму денег. Попался как слабоумный, но что мог поделать, если она прибежала, вся дрожит, слезы ручьем, тушь размазана по щекам, нужны деньги, много, подписала какие-то бумаги, грозят убить, обманули, напоили. Он снял с карточек все, что было, больше ее не видел. Обошлось без отравления, деньги сам отдал.
   Когда понял, что Иришу больше не увидит, с сердечным приступом попал в госпиталь, Петр посетил его. "Хай живут как хотят". - "Кто?" - не понял Петр. - "Молодежь" - ответил Ефим.
   Тот романтический период отразился в силлогизмах, записанных в блокноте за 2909 год.
  
   Некоторые женщины красивы.
   Все женщины собственницы.
   Некоторые собственницы красивы.
  
   Рукой Петра: "Уточни, что такое собственницы". - "Собственность = власть". - "Докажи, что все женщины - собственницы". - "Опыт" - "В единственном числе, а ты его обобщаешь". - "Мать - жена - внучка. Трижды повторенное есть закон", - лаконично, по-Ефимовски. Его же рукой:
  
   Все женщины хотят владеть мужчиной единолично
   Мужчины стремятся к свободе
   Мужчины должны избегать женщин.
  
   Этот силлогизм вызвал сомнение, не устраивала первая посылка, да и вторая нуждалась в уточнении. Ясно, что Ефим причислял себя к свободным личностям, что не выдерживает критики, но лучше не спорить, в их возрасте иллюзии бывают полезнее таблеток.
   Грустно, что Ефим ни черта не понял в женщинах, а ведь рисковал жизнью. Они, конечно, собственницы, но некоторые из них предпочитают владеть кошельком, а не свободой мужчины. У Петра другой опыт, другие женщины, и не только Зоя, хотя собственница еще та, но ей нужен был он, а не его деньги. Ефим обиделся, перестал с ним общаться, но перед очередными выборами помирились. Ефим назвал его неисправимым романтиком и на этом успокоился.
  
   Остановиться на одной женщине, пусть самой прекрасной, Петр бы не мог, женщина для него способ оставаться на плаву до наступления неизбежного конца истории.
   В былые времена, казалось, совсем недавно, появлялась незнакомка (проходила мимо, он заговорил с ней, познакомились, вариантов много), его душа входила в состояние, схожее с натянутой струной, волна накрывала с головой, и звуки доносились сквозь толщу воды. Лицо немело, на шее пульсировала артерия, он не мог устроиться на подушке, несколько раз вставал ночью. Елена кричала, что он не дает ей спать. Его злило, нет, чтобы посочувствовать, пока не понял, она тоже мучилась бессонницей.
   Волна неизбежно падала, погружая его в бездну, а вскоре появлялась новая женщина. С годами стало все труднее ориентироваться: где вершина, где бездна, все сливалось, менялась лишь высота всплесков и глубина ныряния, - его подташнивало от вида морских волн.
  
   "Терпи, раз ты художник, я бы не смог, чтобы так качало, - сказал Ефим и добавил: - Эх, если бы они были другими".
   Женщины - собственницы, в этом их сходство, но им эта идея недоступна в силу их природы. Вместо того чтобы искать сходство, они во всем ищут различия, поэтому коммунизм не победил. Мы проиграли в борьбе с капитализмом, потому что надо было прикладывать усилия, чтобы нейтрализовать их индивидуализм.
  
   Как-то в очередной раз после ссоры с домашними Петр развивал тему женской ненасытности, Ефим, поборник логики, взбрыкнул, сохранилась его нервная запись: "Мужчина = деньги? Мешок, кошелек, сундук золотой запас? Ты исключил женщину из истории, для тебя она ненужный балласт, рассуждаешь, как обыватель, а еще музыкант". - "Приведи хоть один пример другого к нам отношения". "Сколько угодно, - и тут он выдал парадоксальное суждение: - проститутки, не смейся, вот кто шагает в ногу с историей: на заре из них делали комсомолок, потом был период, когда стране нужны были именно проститутки".
   Стас Новиков, член партячейки, согласился с Ефимом, он перед перестройкой жил в Ленинграде и работал администратором в гостинице "Прибалтийская", был знаком с проститутками, уважал их, они валюту добывали в тяжелое для страны время.
   Напрашивался вопрос, какую общественную нагрузку несут проститутки сейчас. Ефим улыбнулся: "Нагрузок хватает, без работы они никогда не останутся".
  
   Петр не скрывал от Ефима, что Елена - вторая жена. Первая, Люба, была профессиональной проституткой. Где же такой профессии учат? Опыт, мой дорогой, бесценный опыт и голова, способная соображать.
   Они познакомились в ресторане "Парус", где он подрабатывал, играя джаз на контрабасе. Люба сидела за столиком вместе с гэбистами. Они казались скучными, пили вино и поглядывали по сторонам, работа такая. Для маскировки рядом с ними были женщины, чаще сотрудницы МВД. Сотрудницы выгодно отличались от проституток, симпатичные, умненькие на вид, свежие бутончики.
  
   Люба считала себя грузинской княжной по отцу, одевалась ярко, высокая, худоватая, красила волосы в черный цвет, цыганки принимали за свою, выглядела старше возраста, указанного в паспорте. Девиц с такими фигурами сейчас приглашают на конкурсы красоты, а во времена его молодости ценились пухленькие блондинки. Возраст подходил к тридцати, знакомые предложили ей работу в горсовете, но надо было легализоваться, то есть официально выйти замуж.
  
   Петр посмеялся, за что ему такая привилегия, трубач и барабанщик тоже холостые. Дурашка, ты из них самый голодный, ведь я вижу, как ты объедки с кухни тащишь домой, якобы собаку кормить, но меня не обманешь, я сама много голодала (родители ему не помогали, требовали, чтобы он возвращался домой).
   Зимой ресторан пустел, музыканты зарабатывали, если кто-то заказывал на вечер банкетный зал, а грузчиком он работать уже не мог, сорвал спину.
  
   Люба явилась на регистрацию брака в деловом костюме. После загса он въехал в ее комнату на улице Ленина. Соседки - две тихие старушки, стряпали пирожки и угощали его, тихо, ни скандалов, ни истерик, он жил как в санатории. Жену приняли в горсовет, как и обещали.
   Первая удача, начались переговоры с родителями о переезде на историческую родину. Не совсем родина, отец родился в Одесской области на границе Украины с Молдавией, а мать на Полтавщине, но все же ближе, чем Урал, и теплее.
   Люба помогла ему с участком земли и разрешением на строительство дома. Отец опасался, что будет претендовать на долю, как законная жена, но она была настоящим другом, после развода оплачивала комнату, которую он снимал в перекошенном домишке, зато близко от центра. Потом вышла удачно замуж и уехала в Киев. Писала ему, беспокоилась о здоровье, жалела, что так неудачно женился. Письма где-то погребены в завалах, Елена не нашла, в бумагах не любила копаться, он точно знает, потому что она продолжала верить в историю о том, как коварная женщина напоила его и через знакомых, все схвачено, в тот же день пьяного потащила в загс и женила на себе.
  
   Перед брачной сделкой Петр советовался с отцом, - родители были в отпуске и отдыхали в санатории рядом с Ялтой. Отец пожал плечами: "Проститутка? Ее выбор, чем заниматься, главное - не тунеядка. Любой труд на благо родине". Петр решил, что он не понял. Как не понять, знавал таких женщин, приходили к нему на прием, когда прижимало, ведь они тоже стареют, значит, надо искать другую работу.
  
   "Возвращение на родину" - звучит красиво, но все обернулось враждой поколений под одной крышей. Родители рискнули, пути назад не было, квартиру сдали заводу по договору, такое условие, иначе отцу не разрешили бы в товарном вагоне везти стройматериалы через всю страну для личного пользования.
   Объяснить молодому поколению, почему не разрешили бы, если отец за все платил, невозможно, даже Алиса не понимала.
   Петр встречал их в Симферополе, возбужденная мать восхищалась теплой погодой, ярким солнцем и привлекала внимание прохожих, мужчины оглядывались на нее, отец злился, и Петр заспешил к автовокзалу.
   Он с нетерпением ждал их приезда, ждал помощи, дом был готов в общих чертах, на внутреннюю отделку не было ни сил, ни здоровья, но он об этом подробно писал, жаловался, что приходится все делать одному, Елена отказывается помогать.
  
   В тот же вечер произошла ссора: отец возмутился, что их половина так не готова, нет окон и дверей, и, главное, нет пола. Куда ставить мебель? Во двор? А если пойдет дождь? Как же так, ведь он посылал деньги, чтобы сын нанял рабочих.
  
   Петр был в подпитии, не сдержался, раскричался, что у него болела спина, что он один, никто ему не помогал, еще и работал за гроши, вы всегда мной были недовольны, вам не угодить.
   За Петра заступилась Елена, заявив, что их тут никто не ждал, приперлись на готовенькое. И это была катастрофа.
   Раскричался отец, уже на мать: "Я из-за тебя влез в эту авантюру, я не хотел сюда ехать и жить с великовозрастным засранцем". Мать раньше бы возмутилась, неправда, у нее самый талантливый сын, но тут промолчала.
  
   Спали в одной комнате, родители, уставшие после долгой дороги, быстро уснули, а Петр долго ворочался, Елена тоже не спала, наконец, и она уснула, а он клялся, сделает все возможное и невозможное, чтобы отец не жалел о переезде.
  
   Утром за вином с отцом обсудили, как женщин развести, чтобы они не встречались. В тот же день договорились со знакомым помочь поставить фанерную стену на кухне - веранде. В течение дня рабочие со стройки поставили окна в комнатах, начали настилать пол. Пробили к концу недели еще один вход с противоположной стороны веранды, и родители на новоселье пригласили родителей Елены. За столом старались обходить острые углы, но было ясно, что мать и Елена в состоянии холодной войны.
   Если бы вернуть прошлое, он бы с Любой не развелся. Она тянула, поговаривала, может, остаться вместе, называла его наивным, мечтателем, будто что-то предчувствовала, но отец торопил с разводом, а у него начался роман с Еленой, будущей великой певицей.
  
   До того, как участок был поделен, и поставлена сетка, женщины часто сталкивались, ссоры вспыхивали почти ежедневно. Мать обвиняла невестку в неряшливости, репертуар Елены был разнообразнее: нечего из себя строить интеллигентку, подумаешь, из Мухосранска, у нее в слове "дождь" три "ж" и уж потом мягкий знак (информация из писем, писал отец, а мать добавляла строчки с пожеланиями всего хорошего и мечтой поскорее приехать, надоел местный климат), черт с ней, неграмотностью, она проститутка, спала с дедом только за деньги (от себя) и готовить не умеет (от Петра, жаловался на однообразное меню, мать готовить не любила, сама ела мало и сохраняла стройную фигуру).
  
   Елена выступала, слушателями были соседи, а мать смеялась, посмотрим, кто тут останется, а кто вылетит, показывая идеальные зубы, и выглядела младшей сестрой невестки.
  
   Отец не выдержал, в разгар зимы, как Лев Толстой, бежал из дома. Мать проснулась утром, его рядом не было, на кухонном столе увидела записку: "Я уехал. Федя". Коротко и ясно - догадалась сразу, к кому он уехал. Эту записку Петр видел, на обороте рукой отца строчки, он пытался вспомнить стихи, но получился сумбур: "Выдь на крыльцо (зачеркнуто). Выдь ты в поле, услышь, поют мужики. Этот стон у нас песней зовется ("Важно!" - жирно подчеркнуто).
  
   Раиса Васильевна с яркими голубыми глазами и седой пышной прической была его последней любовью.
   Сохранились фотографии ее юбилейного вечера в красном уголке цеха, где отец еще работал начальником. Полная статная женщина, над ее головой плакат с цифрой "50", в руках огромный букет, отец обнимает ее.
  
   Мать заставила Петра ехать за ним. Какой развод? Он с ума сошел на старости? С его здоровьем только разводиться.
  
   Открыла дверь хозяйка, насторожилась, когда поняла, кто перед ней, расстроилась. Отца не было дома, пошел в магазин, а она быстро стала говорить о том, что Федя не так уж здоров, у него больное сердце, ему нужен покой, а с Марией покоя нет. Петр понимал, хотела, чтобы отец остался с ней.
   Отец обрадовался, увидев его, Раиса Васильевна предложила Петру пожить немного, когда еще он приедет сюда.
  
   Он ходил по улицам и удивлялся уральскому говору. Раньше не замечал, чтобы ровесники так говорили, и это было удивительнее всего, не замечал, не слышал, может, не обращал внимания, может, надо пожить вдали, чтобы услышать.
  
   Вечером накануне отъезда из окна наблюдал, как отец прогуливался с Раисой Васильевной по тихой улице двухэтажек, они медленно двигались по скользкому тротуару, поддерживая друг друга.
   Свет фонаря, медленно бредущая пожилая пара, и скрип снега под их ногами - последнее впечатление о родине.
  
   Петру было жаль их, но он понимал, в таком возрасте нельзя рисковать, если Раиса Васильевна умрет раньше, отец никому не будет нужен.
  
   Он привез кедровые шишки, купил на рынке по дорогой цене. По этой же цене мать видела шишки на центральном рынке. Одна страна - одна цена, - пошутил Петр, но обидно, купил много, орехи стали портиться, другой климат, влажный.
  
   Хотел ли он вернуться? Наверное, нет, там холодно, он отвык он снежных зим. Но порой в южном солнечном раю тоска накрывала так, что хоть пешком, хоть автостопом. Куда? К любимым березкам с сосенками?
   Как-то заговорил об этом с Ефимом, нашел, с кем, только насмешил: подберезовик ты наш, что там делать после юга, комаров кормить? Вдохнуть пыль знакомых улиц? Там все уже не так, и, главное, никто тебя не ждет.
   Тогда ждала Тамара, он знал, что ждала, а сейчас неизвестно. Может, писала, но письма не доходили, сам научил Алису вытаскивать их из почтового ящика, когда мать была жива.
   Мог бы и съездить, что тут сложного, если отец сбежал на Урал. Вот что значит тяга к родине, а Ефим удивился: "Ты говорил, что он из деревни на границе Украины с Молдавией". Они долго дискутировали, искали критерии: что называть родиной, а что фактом из прошлой жизни, пришли к выводу, что наблюдается общая тенденция в старости мигрировать в теплые края. Как птицы, тоже тепло любят. Но в отличие от птиц человеку все мало, ему нужно, чтобы доступным было все, и не только в земных пределах. "Ты теперь понял, зачем империю грохнули? А я понял". Петр не стал уточнять, яснее ясного.
  
   Дочь успела покататься по Европе, привозила фотографии, в Швейцарских горных пейзажах он находил сходство с Уралом.
  
   Тоска накатывала за праздничным столом в кругу семьи, когда еще не пьян, но уже хочется делиться сокровенным. В лучшие времена дочь играла на скрипке полонез Огинского, он еле сдерживал слезы. Жена обещала съездить на Урал вместе с ним, обязательно зимой: "Ради тебя, цени, как жены декабристов". Она нигде не была, никуда ее не тянуло, зачем? если живет в самом лучшем городе. Он не спорил, пусть так думает, много ли радости в их жизни. Разочарование как степь после пожара, пепелище, конечно, зарастет сорняками, но нежных цветов уже не будет.
   Зоя тоже обещала поехать с ним, хоть на край света, лишь бы вместе, но он так и не решился. Боялся разочароваться, прошлого не вернуть, как бы ни хотелось.
  
   Родина - некая запись в ячейке памяти, набор картинок, слов, состояний души, - Ефим соглашался с ним, но не согласился, что картинки не меняются. Любой следователь скажет, что память подводит. Может, и чувства? Да, - подтвердил Ефим, - в смысле травы у дома, в детстве она была зеленее. Петр напрягся, потому что в траве у дома наступил на ржавый гвоздь. Наверное, кричал, но тот момент стерся, помнил мать, ее сосредоточенное лицо, провал, и капли крови на ступенях. Как-то, вспоминая полет с кедра, связал падение с тем случаем, потому что с ветки сорвался правой ногой, той самой, на пятке которой остался шрам. Сейчас сломал ту же правую ногу.
  
   От этой мысли бросило в жар, он растерялся, по теории вероятности возможно, но не слишком ли. Опорная нога, но это не означает, что вероятность наступить на гвоздь выше. Так что же это? Какая тут мысль?
   Если следовать закону единства противоположностей, то за неудачей просматривается удача и наоборот. Что-то в этом есть, что-то важное, судьбоносное, независимое от него. Так уж независимое? Надо обсудить с Ефимом.
  
   Петр почувствовал, что ноге пора отдохнуть, перебрался из кресла на диван, задремал, и ему показалось, что кто-то вошел, появился свет, луч остановился на Мадонне. Дочь? Он резко сел и застонал от боли в ноге.
   Это был Ефим, жестом показал, чтобы он не вставал, ткнул пальцем в фонарь, в Петра, - подарок. Друг, настоящий друг, Петр чуть не прослезился.
   - Ты звал меня?
   - Да, ответь, пожалуйста, закономерен ли подъем после падения?
   - Не для всех.
  
   Петр хотел продолжения, но Ефим молча налил остатки вина в хрустальный бокал и ушел, не прощаясь. Петра будто кто толкнул, он очнулся, открыл глаза и увидел Мадонну, фонарь был включен. Настоящий друг, пьяный тащился по ступеням, мог упасть. Есть короткий путь, Елена бы покричала, ничего страшного, легкие будут крепче. А теперь он лежит на ступенях со сломанной ногой и стонет. Петр услышал слабые стоны, попытался встать, забыв о гипсе, и упал на диван. Перед ним стояла Алиса, руки в боки, и шипела: "Шизанутый". Он открыл глаза и понял, что дочь приснилась, Ефим тоже. Зачем ему бродить по ночам, если будет день, да какой, явится Хельга - снежная королева, из холодного края его детства и юности. Имя редкое еще не встречалось. Ольги, Ирины, Светы, само собой Елены и одна Зоя, но Хельги не было. Красивое и манящее имя, в нем слышится шум леса, запахи хвои и тишина заснеженного поля.
   Она понравилась Ефиму тоже, душа романтика легко возбуждается, но по глупости, хотя и старался, напугал женщину, чуть не сбежала.
   Как говорится, лови момент, он готов показать неопытному другу мастер - класс обольщения.
   Благодать на душе, как школьник, радуется, что сломал ногу, и началась райская жизнь.
  
   Темная волна
  
   Что-то почудилось, неужели дочь? Нет, она занята, торгует новогодними подарками, - уговаривал он себя, но накрыла тревога, почувствовал боль в висках, звон, переходящий в нарастающий грохот. Он закрыл ладонями уши, поднял голову и увидел, как опускалась и поднималась гиря, дверь дергалась в ритме тяжелого рока.
   Зоя ворвалась как торнадо.
   - Почему не открывал? Ни вчера, ни сегодня на звонки не отвечал, отвечал бы, не бегала бы туда - сюда. Ты один? Фонарь откуда? - Огляделась, уставилась на диван, подошла ближе, откинула одеяло, сжала губы, увидев Мадонну, повернулась к нему, - Снял бы, а то, как в борделе, - заметила грязную посуду, не успел убрать, лицо покраснело от гнева, - Это что такое? Вы чем тут с ней занимались?
   - Вчера мы только познакомились, - не успел договорить, Зоя потрясала пустыми бутылками. - Только без крика, Лена все слышит.
   Она села на диван и медленно заговорила:
   - Я, конечно, понимаю, - он не расслышал, что-то вроде "на безрыбье и рак рыба" или "седина в бороду, бес в ребро", дальше уже понятно: - Ее фамилия - Хо-тел-ки-на. Ты с ней осторожнее, такие опасны для стариков, они все про-сти-тут-ки.
   - Тебе лучше знать, опытная моя.
   - Ты на что намекаешь? - Он сделал вид, что не понял вопроса, отвлекся на Мадонну, - Что молчишь?
   - А? - улыбнулся, - Хотелкина, это хорошо, женщина должна хотеть, как иначе.
   - Вот как? Мне тоже надо было чего-нибудь от тебя захотеть? А вместо этого я по России моталась, чтобы зарабатывать на себя и сына.
  
   Скорее понял, чем услышал, текст заучил, ждал продолжения, но она замолчала, с трудом поднялась и удалилась, хлопнув дверью. Пронесло, он облегченно вздохнул, скандалы ее бодрят, а в его голове начинает стучать метроном, звук по нарастающей, плач ребенка, крик матери, все выше и выше, за порогом восприятия, давление нарастает, все заглушает ритм шагов в низком регистре.
  
   "Ритм - начало зарождения жизни, - написал Ефим, когда Петр пожаловался на отсчет метронома в голове от женских криков, - совпадение ритмов - вот что такое любовь".
  
   Пристальный взгляд из-под опущенных век Мадонны. О чем она думает, чего хочет? Можно спросить, она тут рядом, запах лаванды, ее запах.
  
   Хруст ломающейся фанеры под тяжелым ботинком, небеса разверзлись, он вздрогнул и проснулся. Достал из-под подушки валидол, сунул в рот, отпустило, вяло подумал, Зоя его не бросит, принесет и вина и еды. Не она, так Ефим, его одного в беде не оставят.
  
   Только бы Зоя не обиделась, мог бы не злить ее. Все надеется, что ему можно, что он у нее на особом положении, в память о прошлом, о лете восемьдесят третьего. Недолгая любовь, настоящая, награда за страдания. Он разве знал, что все так быстро кончится.
   С Зоей думали все бросить и устроиться где-нибудь в Сибири, юг надоел: зимой штормовые ветра, город замирал, такой тоски не ощущал в зимние долгие холода на Урале, там люди не прятались по домам. Скука плюс безденежье вводили в депрессию. Летом столпотворение, транспорт перегружен, вокруг счастливые люди на отдыхе, чувствуешь себя изгоем на чужом празднике.
  
   Зоя бы поехала за ним и на Северный полюс. Именно такая женщина ему нужна была тем летом, он катастрофически терял слух. Из правого уха текло, Елена ругалась: "Прекрати ковырять пальцем в ухе, прекрати трясти головой, надоело смотреть". Это он слышал, нечетко, но понимал.
   Он работал в ресторане "Парус" и в симфоническом оркестре Дома офицеров флота. Старый, рассохшийся контрабас на выброс отреставрировал сам, собственноручно, в мастерской Дома офицеров. Сохранились фотографии с отцом в мастерской. Без него Петр бы не справился.
  
   В майские праздники они давали по два концерта в день классической музыки, вечером джаз в ресторане, он очень уставал, боясь сфальшивить, куда там обращать внимание на окружающих.
   На выходе из ресторана его ждали два матроса, что-то говорили, понял только, чем-то недовольны, вдруг один из них вырвал контрабас из рук, бросил на землю и стал топтать. Треск фанеры часто снился ему.
   Был суд, матросы извинялись: ошиблись, спутали его с трубачом, к которому ушла девушка одного из них. Петр не получил никакой компенсации. Что-то нечистое в решениях суда, и пусть не рассказывают, что судьи были неподкупны. Отец попал в больницу с сердечным приступом. На этот все закончилось.
  
   Зоя сама подошла, когда он на стройке брал цемент, заплатил немного знакомому рабочему, что-то говорила ему, улыбалась, стройная, беловолосая с темными глазами, жестами показывала, знает, что он музыкант. Он тоже улыбался и повторял: "Я не слышу, я глухой, так получилось, сломали мой инструмент, я не слышу".
   Не сразу дошло до нее, а когда дошло, изменилась в лице, зажала рот ладонью и заплакала. Плакала, пока знакомый насыпал цемент, а потом взялась за мешок, помогая его донести до мотоцикла коляской. Петр предложил ей прокатиться. Они уехали в степь, и между поцелуями он говорил, плохо слыша себя, что несвободный, что глухой, безработный, зачем он ей такой. Зачем ей себя обрекать на муки. Когда они вернулись в город, она купила блокнот и ручку и написала по-женски красиво и понятно: "И нисколечко не страдаю, когда любимого обнимаю, и лечу, лечу навстречу раю", как он понял, из ее подростковых стихов.
   Он написал мелким почерком, она тоже легко поняла: "Навстречу раю - это здорово!" Почувствовал ее разочарование и дописал: "Я тебя обожаю!"
   С Зоей он учился говорить, не слыша себя. Он говорил, она писала в блокноте. Сохранилось несколько таких блокнотов, исписанных тем летом. Догадайся Елена, уничтожила бы. Все, что написано и напечатано, вызывало раздражение, школу она так и не окончила. Петр пытался пристроить ее в какой-нибудь техникум, опасался, что она так и будет сидеть дома, уговорил на краткосрочные курсы страхового агента, вернее не он, а соседка Вера. Но заработков не было, страховать имущество и жизнь - желающих мало, а у Елены не было терпения уговаривать.
  
   Решил с Еленой развестись, она не понимала, чего ему не хватает, а он объяснял, что чувствует себя так, будто по нему каток прокатился. Над плоской степью ветер легко выдувает кислород, дышать нечем, он задыхается. Ну и черт с тобой, задыхается он, если думаешь, что я уеду к родителям, ошибаешься, убирайся сам. Перебрался к родителям, а в июне вдвоем с Зоей поселились на песчаном пляже. Присмотрели вагончик, оставленный строителями, немного заплатили сторожу туристической базы, потом расплачивались вином, Зоя доставала его почти даром. Что строили и почему не увезли вагончик, Петр так и не понял. В море не плавал, чтобы не набрать воды в уши, лежал на песке под зонтом с утра до ночи, порой и с ночи до утра.
  
   Наступил июль, днем в вагончике было душно, металл нагревался на солнце, как в мартеновской печи. Ночью не намного лучше, чуть-чуть тянуло прохладой со стороны моря, но внутри металлического короба не чувствовалось. Ложились на дощатый пол, сон прерывался из-за кошек, казалось, набегали со всей округи, прыгали на их тела, ничего не боялись.
   Зоя просыпалась под кошачьи вопли, будила его, и они занимались сексом. Вагончик раскачивался, он опасался, что подпорки не выдержат, и они скатятся в море.
   Когда она была рядом, он ни о чем не думал, смотрел на ее загорелое тело в красном купальнике, вспоминал предыдущую ночь и с нетерпением ждал следующую.
  
   На их пляж отдыхающие забредали редко, со стороны турбазы надо было пройти по узкой тропинке над обрывом. А дальше на много километров виноградники. За два месяца, что он тут жил (в июне Зоя приезжала вечером после работы, а июль - законный отпуск), чужих на пляже можно перечислить на пальцах одной руки.
  
   Он понимал, что с наступающей глухотой заниматься музыкой не сможет, надо искать другую работу. У него идей не было, Зоя советовала, на стройку всегда нужны рабочие, медкомиссию прийдет, у нее все схвачено.
  
   Ей хотелось, чтобы он ушел к ней, он колебался, бросить дом, родителей был не готов, оставлять их с Еленой небезопасно для их здоровья, к тому же она могла себе найти мужчину, и вроде кто-то приходил в гости, видели соседи.
  
   Периодически возникала боль в правом ухе, накатывала, достигала пика, все, предел терпению, Зоя давала таблетку, повязывала платок, он клал голову ей на колени, боль утихала, "Ты моя любимая на веки вечные", - шептал он, а она смахивала слезы.
   Когда задувал южак, ломило шею, челюсть, всю правую половину головы, пил цитрамон, как и Зоя и мать тоже - универсальное лекарство от головной боли.
  
   В августе Зоя вышла из отпуска, рано уезжала и приезжала, когда уже стемнело, светила только луна, он с фонариком шел на остановку ее встречать. Перед этим окунался в море вместо душа. Однажды, в сумерки, пару раз окунулся, стараясь, чтобы в уши не попала вода, повернул к берегу и краем глаза увидел что-то темное, похожее на змею, она преследовала его, выскочил на берег и оглянулся, если и была змея, то успела нырнуть. На следующее утро вошел в воду в том же месте и, возвращаясь, боковым зрением снова увидел змею. Когда успокоился, подумал, возможно, при закате так воспринимается гребень волны, потому что находится на границе света и тени. Но если предположить, что это не игра света и тени, а змея с ее гладким телом, то ее движение связано с волной и ее скоростью. Он стал входить в воду только по щиколотку, так и бродил вдоль берега.
   Вспомнилось предупреждение врачей, без лечения воспаление перейдет на мозговые оболочки, характер будет меняться не в лучшую сторону. Змея - порождение больного мозга, он был в отчаянии.
  
   Как-то, перебирая блокноты, нашел запись: "Темная, но не до черноты, темно-дымчатая, как дворовой кот Кузя, если в сумерках осветить фонариком, сбегается в черно-змеиный зигзаг. Змея пытается догнать, но я успеваю выскочить на берег".
  
   Зоя не спорила и не утешала, только попросила показать то место. Вечером пришли на пляж, луну закрыла туча, он осветил приближающуюся волну фонариком и увидел, как ее гребень сжался в упругую, мускулистую змею. "Страшно, - прошептала она и прижалась к нему, - это змея, они могут жить и на суше и в воде". Тоже увидела, но что? Он попросил привезти фотоаппарат "ФЭД", хранился у родителей. Сам не может, из-за Елены, начнет скандалить, родителям в их возрасте нужен покой.
   Отец принял ее тепло, прочитал записку, отдал фотоаппарат. Мать тоже была приветливой, даже нашла сходство со своей младшей сестрой Симой, такие же карие глаза, но у сестры черные кудри, а Зоя была блондинкой.
   Пленку проявили и ничего не увидели, кроме хаотичных белых пятен на черном фоне.
  
   Зоя стала бояться на закате плавать в море.
  
   Он предположил, что в этом месте под водой пустота, разлом, провал, бездна, если хочешь, место вхождения в другое измерение.
   На что похоже? Представь, звучит мелодия и прерывается, пауза, что ты слышишь? Что слышу? Поскрипывание, покашливание, там, где люди, полной тишины не бывает. Ты слышишь голос зала, согласна? А почему? Потому что сделала паузу. Остановись, присмотрись, и ты увидишь много интересного.
  
   Хотел казаться умным и сам поверил в необычность того места, пытался запомнить, положил камень, отметил далеко за пляжем забор, выкрашенный зеленой краской, такого же цвета крышу и за ней столб с электропроводами. Было время, уже на пенсии, съездил, понял, что пейзаж типичный для всего побережья. Со временем стало больше заборов и крыш над ними.
  
   Темная волна стала для него знаком расставания. Он запаниковал, боялся безумия, боялся не успеть исполнить миссию, ради которой родился, был не готов уходить от родителей, резко менять жизнь, уже проходил, больше не хочет.
   Но расставание с Зоей ему нелегко досталось, будто сам от себя отрывал куски мяса, кровоточащие раны, обрыв линии, все погружено во тьму, вой собак. А ты сидишь один одинешенек и страдаешь от отчаяния, годы идут, а ты ничего еще не сделал, ничегошеньки. Может, писать романы не его, ему навязано, и от этого желания, как от алкоголизма, надо освободиться.
  
   Жалеет ли он сейчас, что тогда расстался с Зоей? Что все сложилось бы иначе, что ему с ней легче, она практичная. Пожалуй, нет, она властная, видит только внешнюю сторону его жизни, а внутренний мир ей не доступен.
   В конце концов, он не собирался работать на стройке, как предлагала она, у него появилась идея где-то за нормальную зарплату проявить свои художественные способности. Ведь говорил ей, она пропустила мимо ушей.
  
   Прямо так не говорил, но намекал после одного случая, когда он один лежал на их пляжике, и вдруг со стороны виноградников подъехал Жигуль, остановился у самой кромки песка, первым вылез мужчина, встал во весь свой немалый рост, скрестил руки на груди и стал смотреть на море. С другой стороны выбралась блондинка, полная, высокая, - статная с прической - башней, неестественно увеличившей и без того крупное лицо. Открылась задняя дверь, появилась нога, гладкая белая, уперлась в землю, кто-то пытался, но не мог подняться с сидения.
   Гладкие ноги дезориентировали Петра, это была пожилая женщина, ухоженная, с золотым блеском на мочках ушей и на пальцах рук, волосы коричневые с фиолетовым оттенком, явно от парикмахера.
   Пока она потирала поясницу, поглаживала жирную складку на загривке, высыпали и разбежались в разные стороны дети. Они носились так, что Петр не сразу подсчитал, их было трое: две девочки и мальчик.
   Богатырь подал руку пожилой, предположительно его мать, обменялся с блондинкой взглядами, она закатила глаза и скривилась, типичная взаимная неприязнь невестки и свекрови.
   Дети побежали к воде, а молодая вытащила из машины сумки, мужчина кроме матери прихватил длинный зонт.
  
   Расположились на одной линии с Петром но ближе к воде, их рты широко открывались, говорили все разом. Он порадовался, что глухой и не слышит их голосов, закрыл глаза, когда открыл, увидел, что подстилка аккуратно расстелена, красно - желтый зонт раскрыт и воткнут в песок. Пожилая стояла в золотистом купальнике, чем-то похожая на экзотическую шарообразную рыбу, молодая тоже в закрытом купальнике голубого вылинялого цвета, та же рыба, только у пожилой живот опущенный, а у молодой торчал вверх, подпирая грудь. Ноги молодой бугристые, в гроздьях синих вен.
   Пожилая повернулась к морю, со спины она вообще молодец, и села под зонтом, раскинув ноги. Красный цвет розово освещал ее лицо, омолаживая до возраста невестки, была бы привлекательней, если бы не презрительно изогнутые губы, - помещица, недовольная своими крепостными.
   Блондинка выразительно посмотрела на мужчину, достала еще подстилку и отошла в сторону.
  
   Прибежали дети, полезли в сумки, девочка достала бутылку с водой, мальчик забрал, завязалась драка, недружное семейство, - Петр опять порадовался глухоте.
  
   Муж и жена пошагали к морю, окунулись и поплыли рядом. Они были уже далеко, только торчали лохматая темная голова мужчины и белая прическа женщины, неожиданно по пляжу прошел продавец мороженого. Ни разу такого не случалось, а тут явился и сел на песок под кустом шиповника. Дети забегали, замахали руками уплывшим родителям. Петр привстал, волнение детей передалось ему, тоже переживал, продавец уйдет, а дети останутся без мороженого. Старшая с сосками - бугорками бросилась в волны и попыталась плыть, но накрыло с головой, она выбралась на берег. Родители размеренно плыли, синхронно взмахивая руками, неспешно приближались к берегу. Дети широко открывали рты, Петр слышал писк, будто сквозь толщу воды. Наконец, мужчина и женщина вышли на берег, в лучах яркого солнца рядом с детьми казались языческими богами. Они шли, оставляя глубокие следы на песке, следом плелись дети. Все ясно, у родителей денег нет.
  
   Продавец мороженого терпеливо ждал и дождался. Женщина под зонтиком взмахнула рукой, все так же презрительно сжимая рот, дети подбежали, неспешно открыла сумку, достала золотистый кошелек и стала перебирать купюры изящными пальчиками. Сколько же у нее денег, если так долго перебирает? Наконец достала одну и протянула мальчику, ага, любимец.
   Мороженое получило все семейство.
  
   Вечером сцену описал во всех подробностях, с диалогами. Зоя удивилась, а говорил, что не слышит. Догадался? Как? Талант, - скромно ответил он.
  
   Как-то вдвоем сидели в партячейке, он правил статью для газеты, Зоя зачем-то вспомнила о темной волне, он давно забыл, рассердился, нашла, чем порадовать, хитро улыбнулась, засмеялась даже. "Ничего не было, я тебе подыгрывала, - сказала она, - пожалела тебя, ты был такой беспомощный, такой несчастный. Но сумасшедшим не стал, и то ладно". Она все также хитро улыбалась.
   Про волны он искал у Фрейда, но ничего не нашел.
  
  
   Мадонна и другие
  
   На фоне серого утра слабо светился фонарь. Чертовщина, значит, Ефим вернулся? Не привиделся? Может, упал со ступеней и лежит со сломанной ногой или шеей? Но Елена увидела бы или услышала стоны, а если нет?
   Пить надо меньше, он вспомнил, что Ефим принес фонарь вместе с вином и закуской, включил и забыл выключить.
   Петр посмотрел на часы, скоро одиннадцать, Хельга придет к двум часам, прикинул, есть ли свободный проход от двери до стола, - мешали пачки старых газет. С трудом выволок за порог две пачки, придвинул к краю крыши, ближе к саниному двору, уже рассвело, но Веры не было. Больше не смог, разболелась нога, подумал макулатуру загрузить в ванну, но на дне вода, капает из крана.
  
   Сил хватило на то, чтобы тщательно задернуть банно-туалетный закуток с электроплитой камуфляжной прорезининной палаткой, подобрал когда-то на танкодроме после учений. Далековато от дома, но стоило того: на поле оставляли и саперные лопатки, и фляжки, и еду из пайка. Цвет мрачноватый для темного помещения, но в гармонии со стилем военного города. Елена притащила на замену занавески в цветочек, дочь захотела кому-то продать палатку, но у них ничего не получилось.
  
   Немного отдохнул, решил поменять постельное белье, из-под дивана с помощью палки достал чемодан, открыл, новые простыни с наволочками, подарок Зои, залежались, пахли плесенью. Вынести бы на просушку, но в другой раз. Нащупал еще что-то, скрипка, подарил дочери, когда она поступила в музыкальную школу, провел пальцем по смычку, слабо натянут, провис, никуда не годится, давно пора выбросить, но не сейчас.
  
   Закрыть бы чем-нибудь ржавые разводы на колонне, хотел побелить, но понял, не поможет, нужно лезть на крышу мансарды, течет, отсюда и разводы. Елена предложила убрать к чертям этот столб и поставить перегородку. Он не согласился: как только помещение разделит, летом кого-нибудь подселят, квадратные метры на юге должны приносить прибыль. Елена потребовала столб убрать совсем. Бесполезно объяснять, что это опора с квадратным сечением полтора на полтора метра держит потолок. Однажды пошутил: допустим, у него любовница и он ее целует, тут лезет на крышу жена, куда ей деваться? Елена каждый раз, как переступала порог мансарды, заглядывала за колонну.
  
   Особый кайф - незаметно провести любовницу на крышу. Елена всегда узнавала, но после свершившегося факта, - кто-то видел, сказал ей, или сама что-то видела, мелькнула тень в окне, женский силуэт, или чьи-то шаги, стук каблуков, шорохи, уверенности добавляло его вдруг хорошее настроение. Как оно проявлялось? Как-как, бормочешь, вроде поешь. И вот наступало утро, он просыпался, выходил на крышу, созерцал панораму города, а внизу, расставив ноги для устойчивости, монумент семейной жизни в женском образе трясет кулаками над головой.
   Она широко открывала рот, а он улыбался и наслаждался пейзажем. Тряси, милая, крепче сжимай кулаки, пока не потечет вода, так нужная нашему засушливому краю.
   Иногда пробиралась среди ночи, стучала в дверь, но ни разу не поймала. К нему приходили опытные женщины.
   Хельга на опытную не тянет, но и Елена уже не та, сюда не заскочит.
  
   Может, колонну завесить картиной? У него есть копия "Крика" на большом полотне. Копию сделал и подарил Виталий, он был руководителем изостудию в детско-юношеском клубе, там же Петр руководил музыкальной студией. У Виталия была коллекция альбомов художников, привозили из загранки. Петр помнит Сальвадора Дали, Пикассо, но поразил его не так давно умерший норвежский художник Эдвард Мунк, особенно картина "Крик". Ему захотелось сделать копию картины, что тут уметь, даже расчерчивать на квадраты не надо, скопировать и пририсовать кричащей голове охваченные пламенем волосы, как у девочки Лиды из детства. Еще пририсовать искаженные лица, черные провалы вместо губ, белые и красные пятна, темный фон, моно акварелью, дешевле. Советовался с Виталием, но так и не собрался.
   Полотно недавно видел за диваном, только потянулся, вспомнил, что убрал по просьбе Ефима.
   Картина висела так, что закрывала полку с разными деталями и хорошо просматривалась с места, где сидел Ефим. "За такую живопись срока надо давать, как за измену родины. Искусство должно успокаивать, а эта что, закуска в горле застревает", - злился он. Петр пытался спорить: "Не надо путать религию с искусством, а также с наркотиками". На что Ефим отвечал: "Если нам песня строить и жить не помогает, то не имеет права быть". - "Сотрешь в порошок или запретишь петь?" - "Нет, прививать молодежь от такого прости искусства" - "Уколы ставить?" - "С младенчества учить думать силлогизмами".
   Не так страшен Ефим, как себя малюет, предпочитая выглядеть жестоким, чем смешным.
  
   Картина была убрана, и Ефим согласился обсудить ее, если, как считает Петр, дихотомия "добро - зло" не может быть ключом к разгадке ее сильного воздействия на зрителя. Это по другую сторону человеческих отношений, нечто запредельное, если не верить в потусторонние миры, за порогом нашего сознания. "Особая зона? Как лагерь смерти?" - спросил Ефим. "Похоже, - подумав, согласился Петр, - Ужас без конца, кто-то не выдерживает, уходит добровольно". - "Мы, по-твоему, все мучаемся? Я так не считаю, в природе смерти нет", - Ефим махнул рукой. "Смелый. А представь, что на тебя надвигается гигантская волна, все рушится, бежать некуда и негде спрятаться". - "Нас не запугать, пока земля не разлетелась на осколки, мы всегда будем".
  
   Петр увлекся живописью в восьмом классе под влиянием учителя рисования, известного и успешного художника на Западе после развала, об этом узнал от одноклассника Петрова Михаила из переписки в Одноклассниках.
   Школьники называли его Леонидом без отчества, он был студентом художественно-графического факультета пединститута и проходил педагогическую практику в их школе. Петр сразу захотел писать картины маслом. Мать поддержала его, дала денег, и он скупил тюбики всех цветов и оттенков, что были в магазине "Палитра".
   Первой серьезной работой была картина "Утро в сосновом бору" Шишкина, он использовал способ расчерчивания на квадраты, руководил процессом все тот же Леонид, от него Петр узнал, что это самая известная картина в мире.
  
   Процесс был таким утомительным, что отбил охоту писать пейзажи. Но краски с кисточками не бросил, перешел на портреты, стал тем же методом переносить фотографии на полотно. Тот же Леонид посоветовал совершенствоваться, пригодится в будущем. Петр одно время пытался найти работу на кладбище, но там мафия покруче наркоторговли.
  
   В том же восьмом классе ко дню рождения матери решил сделать подарок и выбрал фото ее в юности с толстыми косами, перекинутыми на грудь. Матери портрет не понравился, зачем рисовать, если есть фотография. Почему косы коричневые, а не рыжие, неужели он не замечал этого. А лицо, темное, сильно постаревшее, пожалел белил, мать расстроилась. У нее даже в возрасте сохранялся бело-розовый цвет, - летом она ходила под зонтиком и в шляпах с широкими полями. На каждый день фуражка с длинным козырьком, сшила сама из старой панамы пятидесятых годов. Алиса смеялась: вон бабка - спортсменка побежала, но после ее смерти долго выясняла, куда дели бейсболку, чистый хлопок, сейчас такой не делают.
  
   Он набил руку и рисовал портреты всем желающим за деньги. Первая работа, которую он продал, была "Испанка под покрывалом" Пикассо. Альбом графики Пикассо появился в книжном магазине, он заходил после уроков, мать дала деньги, там же купил Рокуэлла Кента и Ван Гога.
   "Испанку" скопировал без клеток, получилось лучше, чем у художника: глаз выразительнее и профиль изящнее.
   Перед очередным праздником, ждали гостей, графику повесили в гостиной. Кому-то из женщин (они были одинаковой полноты и почти одинаково одевались, Петр удивлялся, как мужья их не путают) "Испанка" безумно понравилась. Отец позвал Петра, и ему вручили десятку. Посыпались заказы, он сделал несколько копий на продажу и был сказочно богат. Одна из копий кочевала по выставкам, собрала много грамот и пропала. Мать привезла грамоты сюда.
  
   Петр поверил Леониду, что картина, которую он копировал, самая известная в мире, и ни разу не усомнился, пока его не подняли на смех: Шишкин не художник, а ремесленник, - это было в Ленинграде.
  
   В Ленинград он поехал после окончания школы, стремился в город у моря, начитавшись Хемингуэя. С помощью одноклассника, абитуриента вуза со сложным названием, остановился в студенческом общежитии, почти пустом, экзамены закончились, каникулы продолжались, все разъехались, кроме него только вахтер, военный в отставке, и комендант, женщина с деревенским говором.
   Хотелось найти работу, что-то вроде оформителя - декоратора, пока искал, познакомился с художниками. С ними было весело, пили, говорили, закусывали, чем попало. Он просил денег у матери, она всегда высылала, надеясь, что сын поступит учиться, обещала ему помогать. Нет, учеба в его планы не входит, он окончательно решил стать писателем, ни Толстой, ни Достоевский в литературном институте не учились.
   Поездка не была бесполезной, у художников взял бесплатно несколько уроков живописи, запомнил, что нет ни формы, ни содержания, есть только цвета и оттенки, меняющиеся в зависимости от освещения. Они же предостерегли, что дурная привычка думать помешает ему стать художником.
  
   Он много пил, мучился бессонницей, ночное белесое небо почти не отличалось от дневного, затянутого тучами. В начале осени резко похолодало, дожди не прекращались, он подхватил бронхит, кашлял, слабел, не выдержал и уехал. Подлечившись дома, поехал к родственнику отца в Евпаторию, но там долго не задержался и перебрался в сказочный город Севастополь. Ни работы, ни прописки, ни жилья, познакомился со сторожем, до середины октября спал на пляже, потом в продуваемом сарайчике, к зиме устроился на тяжелую работу грузчиком и мог платить за комнату.
  
   Интерес к живописи реанимировал норвежский художник Эдвард Мунк. Скупыми средствами так передать сильные чувства и он бы сумел, особое мастерство не требуется. Увлечение передалось дочери. "Мунк в подарок", - торжественно заявила она в его день рождения и преподнесла цветную ксерокопию, это была "Мадонна". Петр обомлел: очень похожа на Зою в молодости. Дочь не могла ее видеть, ее тогда еще не было. Елена разоралась, кто дарит отцу голых баб, она видела Зою, следила за ней, поэтому возмутилась. Узрев название, замолчала, но настроение портилось каждый раз, когда смотрела на картину. Петр повесил ее над супружеской кроватью, где его место часто пустовало. Когда Елена собралась клеить обои, убрала ее под навес у туалета. Петр с трудом оттер, сильно загадили мухи, и отнес в мансарду.
  
   Рядом с пивнушкой открылся интернет-клуб, он как-то заглянул туда, под иронические улыбки подростков прошел к стойке в центре зала, где сидел молодой человек с именем Макс на груди.
   Макс посадил его за компьютер, показал, как двигать курсором, спросил, что его интересует, он ответил: Мунк, норвежский художник. Молодой человек с уважением посмотрел на него, Мунка не знал, немного повозился, и Петр погрузился в просмотр картин.
   Марина скачала кое-какие, у него хранятся в отдельной папке, чем дольше рассматривает их, тем увереннее, что сумел бы так, еще не вечер, на акварель пенсии хватит.
  
   Картина "Красный плющ" не понравилась Елене: "Плющ не такой, это похоже на кровь". "Кровь? Чья кровь? - переспросила дочь. - "А тебе непонятно? Жильцов, чья еще, дом - кровопийца, как наш". Просмотр мирового шедевра вылился в судилище, в основном досталось матери: не строила, а живет как барыня с нормальным туалетом и теплой баней. Елена мылась в оцинкованном корыте, Алиса снимала квартиру со всеми удобствами.
   Петр знал, что мать подслушивала и злорадствовала.
  
   Мунковский дом напомнил ему двухэтажку, где родители получили комнату, и куда его привезли из роддома, - такая же неустойчивая, но не зловещая, скорее несуразная, на скорую руку из глины с соломой довоенной постройки.
   Когда решено было снести мунковские коммуналки и построить хрущевки, загруженный отец нашел время, чтобы показать ему окно комнаты на втором этаже. Едва успели, потому что рядом стоявший дом превратился в гору строительного мусора.
  
   "Обрати внимание, - сказал отец, - в то время, когда ты только родился, из окна был виден сосновый лес до самого завода, а теперь целая улица до проходной, за какие-то десяток лет".
   Что-то отец хотел выразить, то ли восхищение, то ли сожаление, - сосновый лес приятнее для глаз, чем ряды хрущевок, но квартиры рабочим нужнее.
   С пуском очередного цеха секретной продукции оставшиеся сосны поржавели, их спилили, посадили тополя, прижились немногие. А рядом с заводом построили онкологическую больницу, около нее росла высокая густая трава.
  
   Картина "Снег" при минимуме художественных средств завораживала, ели - великаны, духи из потустороннего мира. "Жутковато", - ежилась Елена. "Это густой лес, детка, там всегда страшно, а ты что думала", - объяснял он жене. Ему было грустно: так бы и он сумел.
  
   С Мадонной происходили странные метаморфозы, чем дальше, тем труднее было находить сходство с молодой Зоей, какой он ее запомнил. Она не тянула на юную ведьмочку, желанную и опасную, она без подтекста, слишком проста. Но почему-то Мадонна не отпускала его, он подолгу всматривался, ничего конкретного, но ему казалось, что уже видел ее, что-то до боли знакомое, если не сказать, близкое и родное, что-то утраченное, от этого испытывал грусть.
   Это был вечер, после очередного скандала с Еленой, выпил, не опьянел, но стало легче, и вдруг всплыла из глубокой памяти Люси с первого этажа, дочь Клавдии и Василия. Была ли она младше его, так и не смог выяснить. Вероятно года на два моложе, если не обманывала, жила с рождения в доме, которого еще не было, когда родился он.
  
   За ней смотрела старшая сестра, криками и подзатыльниками загоняла домой учить уроки. Люси училась плохо, не совсем нормальная, замедленного развития, - жаловалась Клавдия соседкам: что с нее возьмешь, поздно, чуть ли не в шесть лет, пошла, заговорила только перед школой.
   Старшая была в отца, блондинка, белокожая, с холодными голубыми глазами, смотрела так, будто говорила: и не мечтай, только нервы измотаешь.
  
   Люси взяла от Клавдии темный цвет лица, черные волосы, широкие брови и ускользающий взгляд.
   Издалека казалось, что у Клавдии вместо глаз темные провалы, что она не смотрит, а подглядывает. Смотрит или нет, видит - не видит, и вдруг улыбка на сурово сжатых губах, будто солнышко выглянуло из-за тучи.
   С люсиных губ не сходила блуждающая улыбка, веки припухшие, будто только проснулась, никакого интереса к крикам сестры. Она выходила из подъезда, не причесанная, небрежно одетая, и тотчас появлялись мужчины всех возрастов: пенсионеры садились на скамейку у подъезда играть в домино, тут же работяги скидывались на бутылку, а подростки громкими голосами привлекали к себе внимание. Пустой двор, и вдруг начиналось движение. Уловить, как это происходило, Петр не мог: ее выходы не привязывались ко времени и были случайными, значит, за подъездом следили. Он тоже следил, выглядывая из кухонного окна, так, чтобы не заметила мать.
   Старшая сестра, как могла, боролась с ее ухажерами: кого-то выталкивала со скандалом из квартиры, кого-то ругала, в чем-то обвиняла, разгоняла толпу взрослых мужчин у подъезда. За ней приезжал Москвич, она укатывала, и наступило затишье. Но вечерами часто случались драки, накопившийся тестостерон надо было выплескивать.
   Вдруг сестра куда-то пропала, сосед и одноклассник Сергей пожимал плечами, наверное, вышла замуж и живет у мужа. Правильно делает, красота красотой, но слабоумной Люське она не конкурентка, пусть живет скучной замужней жизнью. Петр не понял: как можно сравнивать уродку с красавицей. Сергей не согласился: если Люську отмыть и причесать, тогда можно судить о ее красоте или уродстве. Не в этом суть, это разное, как горячее и холодное.
   Петру нужна конкретика: кому она дает, и у кого к ней особый интерес. Интересовался Вовка Рогов по кличке Волк, успел отсидеть срок в колонии, непутевый, жертва собственного темперамента. Сергей советовал на конкурентов не обращать внимания, живет в одном подъезде с ней, какие препятствия? Люська расскажет Волку? Да, она его боится.
  
   Что это был за день, чем отличался от других, он не помнит, все произошло спонтанно, увидел приоткрытую дверь и вошел в темную прихожую, ступил на узкую полосу света, прислушался, ни шума, ни голосов, протянул руку и наткнулся на плотные шторы. Проще простого, раздвинул шторы и попал в комнату. Обнаженная Люси лежала в ворохе пестрых одеял, смуглый торс был освещен неярким солнцем, голова запрокинута и веки полуопущены, непонятно, спит или смотрит на него. Потянулась, появилась улыбка на губах. Улыбалась ему, или что-то снилось? Он осторожно прилег рядом с сильным желанием коснуться ее, но не решился. Коснулась она, провела рукой по его груди и сказала, не открывая глаз: "Сними", - он не сразу понял, скорее догадался, послушно снял брюки и свитер, остался в майке и трусах и снова лег рядом. Дотронулся до ее груди, и она захихикала, такой реакции не ожидал, не знал, что делать дальше, и почувствовал в трусах ее руку.
  
   Дребезжащий звонок был лишним, он резко сел, она прильнула к его груди, потянула на прежнее место. "Кто-то звонит", - сказал он, сопротивляясь, и услышал ее спокойный голос: "Родители". Он не понял, зачем звонить, если дверь открыта, но не успел спросить, раздвинулись шторы, первой вошла мать в пальто и платке и с жадным любопытством стала рассматривать его. "Что там?" - спросил мужской голос. "Ничего, Люська кувыркается с соседом". Василий выглянул из-за плеча жены, ни возмущения, ни интереса, ничего, если бы Петр его не знал, считал бы, что в комнату вошел незрячий.
   Все происходило настолько обыденно, что он не почувствовал неловкости, только досада, что помешали. Натянул брюки, свитер, Клавдия вышла, унося верхнюю одежду, Василий достал бутылку портвейна из-под стола, выпить с женишком. "Не пугай, шутник нашелся", - сказала Клавдия, войдя в комнату с закуской, она была уже в платье, туго обтягивающим аккуратную грудь. Петр отметил, что у матери талия тоньше, чем у Люси. От дешевого портвейна не отказался, потом ему было плохо.
  
   Случилось так, что он влюбился в Клавдию. И стал понимать Василия, выбравшего ее в жены. Завораживало, когда унылое лицо озарялось улыбкой, бревно оживало на глазах, лик на иконе светлел, как после реставрации.
   Петр подстерегал ее, в подъезде, на улице, даже вычислил, что рабочие смены ее и мужа не всегда совпадали, даже начертил график. Она улыбалась ему, раз в подъезде провела рукой по его груди, животу, задержалась в промежности и засмеялась. От нее пахло одуряющими фруктовыми духами.
  
   Девственность не потерял ни с Люси, ни с ее матерью. Только после Светланы, секретарши отца, осмелел и стал спать с Люси, таская ее по дачам друзей. И каждый раз в постели с ней вспоминал Клавдию, испытывая неприятное чувство, что изменяет ей. Наваждение прошло после того, как уехал.
  
   Когда Петр увидел автопортрет Мунка с Туллой Ларсен, сыгравшей роковую роль в жизни художника, был потрясен ее сходством с Клавдией: не только широкие брови, запавшие глаза, долгий нос, унылое выражение, но и бледный цвет лица с зеленоватыми тенями.
   В детстве мать ему читала сказы Бажова, и он спрашивал, почему у работников зеленели глаза и лица. "Много работали, уставали, - и добавляла: - Если не будешь есть кашу, тоже позеленеешь".
   Отец хранил фотографии рабочих, о которых писал заметки в заводскую газету под рубрикой: передовики производства, - своеобразная доска почета, Петр нашел Клавдию и ее мужа Василия.
   Если сходство двух женщин было бесспорным, то найти общее художника с рабочим Васей было сложнее: сходство то появлялось, то нет, мешали губы, у Василия они запавшие из-за отсутствия зубов, у художника брезгливо опущенные, с годами брезгливость все выразительнее.
   Напряженно-настороженный взгляд на автопортретах по мере старения художника, приближался к тихому ужасу, застывшему в светлых глазах Василия. Странно, что такую фотографию поместили на доску почета.
  
   Но, с другой стороны, где художник, а где Вася, как говорил Ефим, там викинги, а тут азиатчина. Археологические находки подтверждают различия, а ты считаешь, что их нет. Как можно сравнивать художника (кто-то называет его великим, допустим, знаменитый) и тагильского рабочего, с дочерью которого ты барахтался в постели и мечтал о ее матери.
   Петр не сразу сообразил, что ответить Ефиму, чувствовал, что прав, постоянно думал об этом, наконец, дошло: различия предполагают общее основание. Таким основанием было отражение в их глазах, мягко говоря, - недоброго мира. "Пить надо меньше, и мир повернется хорошей стороной", - проворчал Ефим, но настроения не испортил, Петр был доволен собой, повторяя: "Все мы братья и сестры, все мы страдальцы", - и радовался как именинник.
  
   Ефима раздражало сравнение художника из капиталистической страны с рабочим из страны социализма. "Что это тебе дает? Что ты узнаешь, найдя сходство? В чем суть сравнения?" - "В том, что художник ближе к рабочему, чем к элите". Ефим расхохотался: "Был такой президент, предлагал кисточки и краски вместо пьянства. Насмотрелся твоего Мунка и предложил переучивать безработных в художники. А что еще делать тем, кто умеет только кайлом и лопатой и не способен мыслить силлогизмами".
   Когда Петр приезжал за отцом, от Раисы узнал, что Вася похоронил жену, Люси не стало еще раньше, ушла из жизни молодой.
   Пьет, что ему еще остается, тихий алкоголик, из дома редко выходит, плохо видит, мало кого узнает. Про старшую дочь ничего не известно.
  
  
  
   Мудрец советует
  
   Юла проснулась рано, Хельга еще хотела спать и сквозь дрему слушала, как они вдвоем с папой летом поедут на море, далеко - далеко, и папа купит много подарков. Каких именно, лучше не спрашивать, перечисление затянется надолго, список желаний все удлиняется. Хельга старается не водить ее в магазины, но приходится уступать, киоск с игрушками рядом с домом. С некоторых пор договорились, что покупают только воздушные шары, дешевле товара нет. Каждый день заходят, шары повсюду: в карманах, в сумках, в ящиках столов, просто валяются, надутые свисают с люстры, оконной рамы, в проемах дверей.
   Продавец, молодая женщина, спасибо ей, делает скидку, пару раз дарила, недавно сообщила, что киоск закрывается, аренда с нового года резко подорожает, уже предупредили. Предложила со скидкой пластическую массу, пользуется спросом, дети любят разминать свои пальчики.
   Пальчики - это долгий разговор о царапинах, ушибах, порезах, ранках и укусах насекомых, как она все это запоминает, если не может выучить времена года. Майя раздражается, требует, чтобы прекращала это занудство. Хельга оправдывает внучку генами: в роду по женской линии у всех чувствительные пальцы, и у Майи тоже, поэтому мы способны к рисованию. "Чувствительными пальцами легко вскрывать сейфы, в нашем случае полезное занятие". - "Что ты такое говоришь при ребенке", - Хельга крестится, а на юлином личике появляется хитрое выражение, все понимает. Такое же, когда она лепит какашку из пластилина.
  
   Юла все повторяла про папу и море, Хельга не выдержала:
   - Зачем куда-то ехать, если море рядом. Чем плохо с подружками нырять в лягушатнике. Тебе же нравится с ними дружить. И нырять ты любишь.
   - Ты ничего не понимаешь, я буду с папой, и это дорогого стоит.
   - Повторяешь бабушку, ты бы попросила ее свозить в Тайланд, она там по полгода живет, - поморщилась Хельга, хотела продолжить, но Юла повысила голос:
   - Папа купит мне красивое платье, как у мамы на фотографии.
   - На фотографии мама - невеста, тебе еще рано такое. Она ходит в свитере и джинсах и ничего себе не покупает.
   - Потому что папа ей не дарит. Потому что она живет с тобой, а не с папой.
   - И с тобой тоже.
   Внучка смотрела исподлобья, хорошо, не кусается, как раньше было. Приезжала от свекрови и набрасывалась как зверек. Но и сейчас с ней трудно ладить: там удовлетворяют все ее желания, а тут, проклятая нищета, хоть не пускай ее к отцу.
   - Куклу он тебе не обещал?
   - Ты что, забыла, в куклы я не играю, ты же сама знаешь.
  
   Да, знает, Юла не играет, как обычно играют девочки, как играли Хельга и Майя, машинки ее тоже не интересуют. Мягкие игрушки пылятся на полке.
   Может, не надо было при ней вести разговоры о детях индиго, на которых она похожа, лучше бы нормально играла, как другие дети.
  
   Она резко поднялась с постели, закружилась голова, накатило раздражение, вспомнила вчерашний разговор с продавщицей, вроде Марат хочет сторожей уволить и поставить сигнализацию. Только день начался, а уже настроение испортилось. Чтобы не раскричаться, порылась в ящиках письменного стола, нашла коробку с остатками пластилина, сунула Юле.
   Ей бы мультики смотреть, но Майя не разрешает, пусть сказки слушает, но Юла кричит, она ненавидит слушать бабушкины сказки.
   Что-то в ней не так, неправильно, в какой раз думает Хельга, но не решается сказать Майе. Холодея, пугает себя, что дитя прихватила заразу в доме. Ведь говорила отцу, опасные пауки в доме завелись, они все ядовитые, а эти особенные, геномодифицированные, известно, кто наслал, Америка, все в храме говорят, - он ей посоветовал лечиться в психушке.
   Про пауков лучше не заикаться, чтобы Майя не раскричалась.
  
   Юла месила пластилин и не мешала пить кофе с шоколадными конфетами, срок годности истек, Майя не разрешает давать ребенку, но шоколад не колбаса, им не отравишься.
   После завтрака раздражение прошло, не о чем беспокоиться, Марат сторожей не уволит, услуги охранных фирм дорогие, а качество ниже среднего, - его слова. Сторожам по надежности пока замены нет.
  
   Долго рылась в шкафу, хотя перебирать особо нечего, все, что носила мама, сама шила себе платья и юбки, - Хельга выбросила. Так положено. Отец злился, какая связь между смертью и платьями, если бы заразная болезнь, он бы понял, сам бы сжег всю одежду.
   Ничего не нашла, придется идти в том же, что и вчера. Но темно-зеленую с серыми вставками куртку мужа, вместе покупали, надо заменить. В ней чувствует себя неуклюжей старухой. Из кладовки достала небесно-голубую, давно не носила, она стала тесной в плечах, выпирал живот, поправилась, раньше представить не могла, что такое может случиться. Небесный цвет идет ей, подчеркивает сохранившийся южный загар на лице.
   Живот не будет бросаться в глаза, если перед тем, как зайти к Петру, куртку расстегнет.
  
   Соседка была дома, Юла протянула ей альбомный лист с нарисованной птицей, простым карандашом, над ней желтый круг фломастером.
   - Вот солнце, как ты хотела.
   - Молодец, солнышко яркое, а то все серое и черное. Птичку тоже раскрась.
   - Ладно, - согласилась Юла и перевела разговор на другую тему: - Баба Оля сказала, если попросить, то боженька даст денежек. А папин друг дядя Дима сказал, надо говорить много раз: деньги, деньги, деньги, и они появятся.
   - А еще попросить золотую рыбку.
   - Как это?
   - Поймать в море, и она исполнит три заветных желания.
   Соседка стала рассказывать сказку, а Хельга заспешила на улицу и сразу замерзла, куртка красивая, но не по сезону. Возвращаться не стала, плохая примета.
  
   Автобус свернул на дорогу у моря, слева бухта, справа крутой подъем, весной густо зарастал маками. Из всех натюрмортов, написанных акварелью, дочери особо удались маки, даже парочку картин продала, Хельга жалела, но деньги нужны.
  
   Время летит, наступит лето, как всегда неожиданно, быть может, будет ходить на море не одна, как бы хотелось вдвоем встречать рассветы, любоваться закатами.
   Из года в год обещала себе море и солнце, наступал июнь, за ним июль, а она, пользуясь тем, что Майю с Юлой знакомые увозили на природу, вычищала углы, подмазывала известкой потолки, подклеивала обои. Даже в жару не прекращала ремонта, открывала окна, налетали кусачие мухи и комары, Юла бегала с полотенцем, гоняла их, спотыкалась, билась коленками об углы мебели, плакала от обиды.
   Майя не выдерживала, шипела: у тебя не жизнь, а сплошные мучения, на ровном месте.
   Какое ровное, если на кухне пол проваливается, с помощью подручных средств с мусорки пыталась подправить, но одна не справлялась. Майя вспоминала об отцовских деньгах, много лет складывал свою пенсию на сберкнижку, что она их бережет, нанять специалистов и не мучиться. После этого Хельга уже не просила о помощи. И наступала тишина. Майя с Юлой проводили все дни с друзьями на пляже, дома только спали, видимо, друзья их сытно кормили.
   Она уставала, болело сердце, мучилась бессонницей и в будке и в магазине от духоты и утомления. Так старалась, и бесполезно, обои все также отклеивались, пол проваливался.
   Соседка Анна вместо сочувствия, выговаривала, что так было прошлым и позапрошлым летом, даже когда был жив отец. Неужели нельзя перенести ремонт на другое время года. Такая традиция, как лето, соседи начинали стучать, сверлить, пахло краской, под окнами латали дорогу, распространяя удушливые запахи смолы и асфальта.
  
   Дорога свернула на финишную прямую, следующая конечная, и Хельга переключилась на Петра, вспомнила, как он смотрел на нее и улыбался. Пусть глухой, но и она не из болтливых. Отец ворчал: лучше бы высказывалась, чем копить в себе, молчит и вдруг на тебе, истерику закатывает. В старости он тоже оглох и тоже улыбался, на всякий случай, чтобы не обидеть кого, извините, если недослышал, но не от сердца. Улыбка Петра другая, настоящая.
   Она сошла с автобуса, небо очистилось, ярко-синее, давно такого не было.
  
   Завибрировал телефон, звук отключила с вечера, чтобы выспаться, хозяйка магазина могла позвонить ночью, даже когда она не дежурила, не царское дело запоминать, кто, когда дежурит. Высветилось "Зоя", решила не отвечать, мало ли, вдруг скажет, отбой, иди домой, без тебя справимся, а ей нужны деньги.
   Телефон замолчал и опять завибрировал, не выдержала, ответила, Зоя объяснила, сосиски в холодильнике на первом этаже, утром принесла, и запомни: Петр не ест пельмени.
   Вот и дом, самый высокий на улице. Толкнула ворота, зазвенел колокольчик, поднялась на крыльцо и услышала оперное сопрано: "Кого черти принесли".
   - Это я, - пискнула Хельга.
   - А, заходи, я думала, опять Зойка - проститутка.
   Женщина улыбнулась, изображая приветливость, но глаза злые, предложила сварить Петру пельмени. Пете надо помочь, она как назло, не может, - елейным голосом, изображая заботу.
   Хельга напомнила: он пельмени не ест. Неловкая сцена, пожалела, что сказала, сослаться на Зою не решилась. Женщина не стала спрашивать, видимо, поняла: "Готовь, что хочешь".
  
   Пока варились сосиски, женщина без стеснения рассматривала ее, пошевелила ногой и сморщилась от боли. Хельга спросила, чем ей помочь, замотала головой, не надо, дочь скоро приедет. "Бери кастрюлю с картошкой, осталась от обеда, положи туда сосиски", - командовала женщина. Хельга старательно улыбалась.
   Интересно, почему дочь помогает ей, а ему нет. Значит, не дружат, может, она ему не дочь?
  
   Поднялась по ступеням, стараясь не смотреть под ноги, постояла на крыше. Небо голубело, солнце слепило глаза. Дверь приоткрыта, ее ждали, пахнуло теплом, запаха пыли, как вчера, не ощутила, обо что-то споткнулась, но удержалась и не уронила кастрюлю, Петр поднялся ей навстречу, принял кастрюлю с едой.
   - Появилось электричество, я сам приготовил себе чай, - со счастливой улыбкой сказал он и включил свет.
   Она вздрогнула, стол был очищен от бумаг и представлял собой гранитную столешницу, в отблесках почудились то ли кресты, то ли лики святых, как в будке, когда ночью всматривалась, не проник ли злоумышленник во двор, - Иван презентовал, пока стол, а когда-то станет надгробной плитой, - объяснил он, всматриваясь в ее лицо. Она хотела возразить, это неправильно, но вспомнила, что он глухой, - Как доехали? Не утомились? - Покачала головой, хотела сказать, что в дороге можно выспаться, но опять вспомнила о его глухоте.
   Она не решалась сесть за такой стол, показала Петру, что хочет помыть руки. Он кивнул в дальний угол комнаты, раздвинула камуфляжную занавеску и увидела грязную с ржавыми подтеками ванну. Все можно отмыть, довести до блеска, - подумала она, - было бы желание.
  
   Желание было, нашлось ведро, тряпки, даже чистящее средство, пакет не раскрытый, засижен мухами. Даже новенькие резиновые перчатки, упаковка тоже в следах мух. Зоя намекала, что у них интим на его территории, потому что на своей принципиально никого не принимает, тратиться на них, не дождутся. Может и был интим в прошлом веке, здесь женщинами не пахнет, никаких следов, суровый быт одинокого мужчины.
  
   Петр сидел в кресле, перебирал бумаги, читал, подчеркивал, ей не мешал, но чувствовал, когда она смотрела на него, отрывался от бумаг и улыбался ей.
   Грохот гири, упавшей на металлический поднос, напугал, Петр стал подниматься, но она опередила его. Ефим с тяжелым пакетом переступил порог:
   - Вот и я, не опоздал? Куда поставить снедь? О, чувствуется женская рука, - Хельга увидела, что стол накрыт синтетической скатертью в ярких розочках, не заметила, когда Петр постарался, обрадовалась, внимательный.
   Ефим достал из пакета бутылку красного, мускатное, сладкое, добавил колбасу, сыр и вафельный торт, шоколадный, как она любила.
  
   Вино переливалось в хрустальных бокалах. Хельга приготовилась слушать речь, но Ефим был краток: "За понимание", - жадно выпила до дна и слегка опьянела, как бывает от хорошего вина: появилась легкость, ярче краски, она повеселела.
  
   Петр, смотрел на нее и улыбался, что-то хотел сказать, но Ефим перебил:
   - Мы тут поспорили, Петр говорит, что только Хельга, я говорю, что можно и Ольгой называть.
   - Хельга, хель - га, - по слогам повторила она.
   Петр смотрел на ее губы, но не понимал, протянул ей новенький блокнот: серая обложка, четыре белые летящие буквы к-о-ц-о устремились по диагонали в верхний правый угол, она открыла и крупно написала свое имя.
   - Да, да, я знаю, скандинавское, - тихо пропел: - О-о-о, хе-е-е, Хельга - Ольга в миноре.
   - Он у нас музыкант, глухой музыкант, не путать со слепым, - усмехнулся Ефим.
   - Мама говорила, что раньше, давным-давно в роду повторялись Хельги, ах, да, - написала в блокноте: - Предки оттуда.
  
   - Был такой, Сьемиль или Сьевиль, курировал не помню, что, постой, постой, - Ефим стал притопывать ногой и стучать ребром ладони по столешнице, - Ну, конечно, национальный вопрос, что еще мог нацмен. После развала пошел в пожарники.
   - А вы что курировали?
   - Что курировал? - он посмотрел на голый женский торс над диваном, - Что курировал? - повторил он, - образование, вузики, знаете, что это такое?
   Она дернула плечом:
   - И как?
   - Да так, в основном послушные были, строптивые случались, но стоило пальцем погрозить, генетическая память ничем не вытравить, - он вгляделся в лицо опьяневшей Хельги, повернулся к Петру: - Она сечет в нашем деле, все понимает, а ты говоришь, разные поколения, они другие, с ними не обо всем можно говорить, - передразнил он Петра.
   Петр улыбался и прижимал ладони к груди. Хельга догадалась, что Ефим говорил ей.
   - Я понимающая, а моя дочь уже вас не поймет, и это хорошо.
   - Что ж хорошего, чего не понимаешь, то может вернуться, хотя, с другой стороны, - он осторожно стал наливать вино в бокалы, рука слегка дрожала, но не пролил, выпил и продолжил: - Вы, девушка, может, в курсе, может, не в курсе, над нами был поставлен эксперимент, эпоха такая, над собаками, над мышами, над людьми, наука любит экспериментировать, для них неважно, над чем и над кем. Просто интересно. Принцип удовольствия по Фрейду. Слышали такого? Так вот, кто-то придумал, - он постучал по лбу, - и случилась революция, потоки крови, но дальше вы знаете.
   Хельга поежилась, разговор ей не нравился, старик пугал пристальным взглядом хищной птицы. Что общего у него с Петром?
  
   - Не пугай девушку, давай что-нибудь повеселее, - улыбнулся Петр.
  
   За окном потемнело, она заторопилась домой. На прощание Петр удержал ее руку в своей, теплой и твердой на ощупь, и сказал, что надеется на встречу завтра.
  
   Она ехала домой в полупустом автобусе и думала, что Петр из хорошей семьи, правильной, в нем нет агрессии, потому что не пришлось страдать, он умный и понимающий, он небедный и послан ей в утешение, с ним уйдут обиды, растают как снег.
  
   Отец копил деньги много лет, успел снять в украинском банке до того, как банки закрыли в четырнадцатом. Сколько народу не успело снять, выстаивали огромные очереди, чтобы их вернуть. Отец радовался, что не переложил никуда, банкам перестал доверять. Деньги, большая сумма, сначала в гривнах, потом в рублях, лежали в шкафу в одном месте, хватило бы и на ремонт и на многое другое, даже на то, чтобы построить домик на участке, так говорил отец. А потом он заболел и все повторял: "Деньги не тратьте, пусть лежат, мало ли что случится".
   Монахиня наблюдала, как она вытащила из шкафа пачку в пятитысячных купюрах, и говорила: "Не жалей, всего лишь бумажки, но с их помощью отец поправится, деньги придут, много денег, не жалей. Чем больше отдашь, тем больше тебе вернется, бог все видит". Всю пачку отдала, сколько, не считала, не до того было, тяжело болел отец.
  
   Дома было тихо, Юла сосредоточенно рисовала подарки соседке Анне, дочь уткнулась в телефон, позвонила хозяйка магазина и сказала, что сегодня вместо нее на дежурство выйдет Анатолий.
  
   В воскресенье встала поздно, позднее Майи. По квартире плыл густой запах кофе, на кухне, о, чудо! Майя без телефона, предложила кофе, Хельга не отказалась. Дочь пила кофе и смотрела в окно.
  
   - Никуда не спешишь? - дочь покачала головой, не отрываясь от окна, - Говорят, в Крыму появился старец, пешком пришел из Сибири, вот бы с ним встретиться.
   - Зачем? - Майя посмотрела на нее, злая, не выспалась.
   - Как зачем? Знаешь, какой он мудрый! По крупицам всю жизнь собирал знания с древнейших времен. Посмотрит на тебя и все скажет, все-все, что тебе делать, как поступить. А ты спрашиваешь, зачем.
   - О чем спрашивать?
   - Ну, хотя бы, правильно или нет, что ты развелась.
   Она замолчала, зря, наверное, напомнила об этом, но дочь не услышала, думая о своем, Хельга уже хотела уходить в свою комнату, Майя встрепенулась и повернулась к ней:
   - У нас на занятиях по психологии предложили сходить к старцу. Закрываешь глаза и представляешь старика под дубом, спрашивай, он ответит.
  
   Хельга обрадовалась, что дочь не завелась, не стала требовать деньги деда, и не сразу поняла, что она сказала. А когда поняла, удивилась: так просто? Не поверила, но решила проверить, села в кресло, закрыла глаза, увидела поляну, на краю большой дуб, на туго перевитых корнях, прислонившись к широкому стволу, сидел старец почему-то в кожаных штанах (из-за старческого моченедержания, - "догадалась" она). Дремлет на солнышке, хотела уйти, чтобы не мешать, он поднял голову и улыбнулся. С трудом встал, борода как у Петра, но в остальном не похож: худой, маленького росточка "Что мне делать?" - спросила она и услышала: "Выходи замуж за Петра".
  
   "Выходи замуж за Петра", - повторила она шепотом.
  
   Майя присоединилась к Юле, и они рисовали вдвоем. Хельга занялась уборкой, представляя себя в уютном кресле, рядом Петр, звучит тихая музыка. Он поможет ей с ремонтом в квартире, одну из комнат можно сдать, ту, в которой умер брат, деньги для Майи, а они будут жить в просторной мансарде на пенсию Петра. У писателя должна быть хорошая пенсия.
  
   Посмотрела на часы и заспешила в храм. Воскресная служба закончилась, в храме было пусто. Батюшка трапезничал, она присела рядом, обрисовала ситуацию, но скрыла, что Петр женат.
  
   - Рискуешь, - сказал батюшка, прихлебывая постные щи, - худо - бедно, у тебя семья. А тут неизвестно, да еще неверующий, не соглашайся.
  
  
  
  
   12 СТРИПТИЗ
  
   Петр проснулся с ожиданием праздника, вопреки мрачной погоде и сильной боли, казалось, болела вся правая половина тела. С пьянством пора кончать.
   Он выпил таблетку и пока не вставал, вспоминал вчерашнюю встречу с Хельгой, как она сидела в кресле, стараясь держать спину, носила посуду за занавеску, мелкими шажками, нормально шагать мешала длинная юбка из толстой ткани. Ручки маленькие, но сильные, привычные к работе. Пестрый платок, намотанный на голову, он бы ей запретил. Но, с другой стороны, когда она сняла платок, почувствовал желание, даже Ефим засучил ногами.
   Милая женщина, внешность не из породистых, может, и переигрывает в скромницу, не по возрасту, так бывает с неопытными женщинами, как осуждать ее за это.
   Чувства переполняли его, давно не испытывал такого подъема.
  
   Он ощутил движение воздуха, кто-то вошел, вчера не закрыл дверь на засов, был пьян. Хельге еще рано, кто-то из своих, не успел подняться, - видение нарядной Зои с сумками. Подумал, что это сон. Нет, живая, потрогала на столе белую скатерть в цветочках, поджала губы, выдвинулась челюсть как у Елены, проверила посуду в сушилке, раковину, ванну, губы чуть не съела. Встала перед ним, подозрительно уставилась на постель.
  
   - Если что, это белье в цветочках ты сама принесла.
  
   Промолчала, о чем-то задумалась, показала на уши, понял, почти сразу отыскался слуховой аппарат, к вашим услугам, дед Мороз нам подарки принес. Из пакетов с логотипом супермаркета "Океан" достала рыбные консервы, - от Сергея, у него сеть магазинов, торгующих несвежей рыбой и алкоголем. Коммунисты обещали за него голосовать, и верующие тоже, он много жертвует на храм. Колбасы не дал, у православных пост.
  
   - Православным коммунистам - капиталистам - слава! Ура - ура - ура!
   Старался, как мог, но она сегодня шуток не принимает, медленно повернулась, пахнула сладкими духами, сегодня она молчаливая и загадочная: ткнула указательным пальцем в пол, показала четыре пальца, ткнула в него и раскрыла ладонь.
  
   - Соберемся здесь, у меня, будут Ефим, Леонид, Максим Николаевич, из женщин только ты, - перевел он.
   Хотел пошутить: не боишься, что изнасилуем? но сказал, что днем придет Хельга. Она замотала головой: не придет.
  
   Он не сдержался:
   - Женщине нужна работа, ей нужны деньги, а ты превышаешь свои полномочия, не ты, Коцо платит.
  
   Покраснела, засверкала темными очами, съела бы. Постучала кулаком по стене, посыпалась штукатурка, потыкала пальцем по ладони, ткнула в стену, опять посыпалась штукатурка. Где она, а где Хельга - пенек, мирок размером с точку, еще меньше, тупая как эта стена.
   Ему бы промолчать, но не выдержал:
   - Не знаю, за что ты так ее не любишь, думаю, причину надо искать в своих комплексах.
   Нависла над ним, потрясла перед его лицом кулаком, он инстинктивно потянулся к кнопке торшера, осветилась Мадонна.
  
   Зоя попятилась, будто черта увидела, споткнулась о кресло, что сейчас будет, ничего не произошло, села и достала из пакета кипу бумаг. Он стал изучать этикетки на продуктах: просрочка, спонсор действовал не в ущерб себе.
  
   Сейчас всем трудно, хотя Москва по традиции не забывала ветеранов, но деньги до них не доходят, прилипают к чьим-то рукам, а разбираться некому. Сильно сдал Пахомыч, по образному выражению Ефима, вместо рыка хищника - нытье попрошайки, на таких золотой дождь не льется. Штаб прикрыли, другого помещения не нашлось, некоторое время собирались в детско-юношеском клубе, пока не провели сигнализацию с видеонаблюдением, отмечать праздники под недремлющим оком никто не захотел.
  
   Члены партячейки, пользуясь болезнью Елены, несколько раз собирались у него, но не хватало посадочных мест, поэтому посиделки сократили до узкого круга из пяти человек. В этот круг вошли кроме Ефима и Петра Леонид, врач на пенсии, и Максим Николаевич, военный пенсионер. Зоя грозилась принести списанные стулья с работы, с условием, что он выбросит старые кресла. Но это невозможно, ни за что, только через его труп. Алиса ругалась, в конце концов, это жилье, а не музей советского быта, Зоя соглашалась с ней.
  
   Но зачем выбрасывать, если они удобные, легко переносятся, из натуральных материалов, выдерживали даже Елену. Их купили, когда он еще учился в школе, с красной обивкой для него и с зеленой для матери в спальню, она любила перед сном читать.
  
  
   После ее смерти Елена перетащила оба к себе в гостиную, завалила тряпками. Алиса боролась долго, но потом махнула рукой, так даже лучше, не видно, что кошки подрали обивку в клочья. Петр унес красное (цвет даже не выгорел на солнце) к себе и поставил так, чтобы сдерживать завалы у стены.
  
   Тогда велись разговоры выбросить к черту всю мебель, и однажды Коцо расщедрился, привез новый шкаф с запахом ацетона. У Елены ночью случился приступ удушья. Шкаф долго стоял в маленькой комнате при открытом окне, на второй год Елена легла спать в той комнате, утром проснулась с головной болью, решила, совпадение, эксперимент повторился все с тем же результатом.
  
   От идеи сменить мебель отказались, зеленое кресло осталось в гостиной у окна. Как-то на него взобралась дочь, зачем-то надо было, не то лампочку вкрутить, не то штору повесить, сиденье не выдержало, и Петр утащил кресло к себе. Кое-как с помощью проволоки закрепил там, где треснуло, но при сломанной ноге выбираться неудобно. Ни доски, ни картонной коробки не нашел, вспомнил про учебные географические атласы советского периода. Их два, оба купил в Букинисте, теперь на них сидела Зоя и морщилась, что слишком твердо.
  
   Географические атласы он всегда держал под рукой, любил погружаться в карты мира, сожалея, что так и не удалось объездить мир, а ведь мечтал.
   В одном из атласов была карта Луны и данные об освоении советским союзом космического пространства. Когда полетел Юрий Гагарин, самое яркое событие школьного периода, ему было тринадцать лет, и он мечтал о Космосе (кто тогда не мечтал), но по состоянию здоровья даже не служил в армии.
  
   Зоя оторвалась от бумаг, махнула рукой, заулыбалась, он оглянулся: Леонид и Максим Николаевич вносили коробку с бутылками вина и снедью в ярких упаковках.
  
   Вино так себе, розовый компот, самое дешевое и зловредное, сбивает с ног похлеще самогона. По опыту знает, такое в больших количествах пить нельзя. Следом Ефим с пакетом, колбаса с сыром, пачки печенья, вина нет. Петр показал на бутылки, Ефим всплеснул руками, кто ж такое пьет. Повернулся к Зое, она сунула ему исписанный лист, протокол собрания, посвященного прошедшему дню Конституции, присутствует двадцать семь человек, понятно без слов, расписываться разными ручками и почерками.
  
   Диван для Леонида с Максимом, чуть придвинули стол, Зоя быстро расставила тарелки и разложила еду: в глубоких тарелках пирожные пирамидами, их потом она заберет, в плоских - бутерброды с колбасой и сыром, съедят до кусочка. Консервы останутся Петру.
  
   Зоя сидела в кресле, рядом с ним, но повернулась к Ефиму. Петр видел ее затылок, ему было неприятно, вот и все. Решил припрятать пирожные, чтобы потом угостить Хельгу, она любит сладкое. Весной, на майские праздники пригласит ее на танцы на Приморском. Его постоянная подружка по танцам, худенькая Ксения, бывшая учительница, с прошлой осени не появлялась ни разу, и весной ее не было, болеет или умерла.
   Он почувствовал взгляд Леонида, настроил слуховой аппарат, почти сразу угадал, что слушает пересказ телевизора и еще следил за пирожными, но пирамида быстро таяла.
  
   - Ты бы, Зой, не нажиралась так, - посоветовал Леонид, увидев, как она протягивала руку к очередному пирожному. - Ты так разеваешь рот, что нас тут всех сожрешь и не заметишь.
   - Задарма, почему бы не поесть, - она выпила стакан вина, широко открыла рот и впихнула эклер. Облизнув губы, постучала ножом по столу и всех оглядела: - Ну че, мужики, споем? Или как?
  
   Хор мужских голосов:
  
   - Или как!
  
   От шума заболели уши, нестерпимая боль, он снял аппарат и, пытаясь спасти последнее пирожное, стал рыться в ящиках в поисках пакета, не нашел, привстал, потянулся за газетой, внезапно (возможно и логично для них, он ведь не слышал, до чего они договорились) Зоя поднялась и отодвинула кресло. Вид был решительный, крупом задвинула его вглубь кресла, нога в гипсе дернулась, терпимо, помогла алкогольная анестезия, - остановилась у дивана, взмах мощной руки, Мадонна сорвана с ковра и заброшена в темный угол. Белогвардейская сволочь не пройдет!
   Плохо, что воспользовалась его беспомощностью. А что бы он сделал на двух полноценных ногах? Встал на защиту? Не стой у женщины на пути.
   Хоть не скучно, - проговорил он, а, может, не сказал, только подумал.
  
   Мужчины стали двигать стол в угол, Петр привстал, его придержал Леонид, а Максим передвинул кресло. Открылся проход к окну, Зоя засмотрелась на темную улицу, что-то ей не понравилось, дернула штору, еще раз, мужчины засуетились. Петр ожидал, что начнут падать папки, кончилось тем, что штора повисла как спущенный флаг.
   Зоя все вглядывалась во тьму за окном, что-то необычное было в ее лице, будто готовилась к выходу в космос. Когда же ты полетишь? Наконец, отвернулась, шагнула к зрителям, сейчас начнет толкать пламенную речь.
  
   Петр видел ее профиль, действительно, задвигала губами и привычным движением скинула нарядную кофту и бюстгальтер, вырвались на свободу два мраморных шара, такими шарами украшали раньше музеи и театры. Сейчас шары не в моде.
  
   Максим Николаевич поднял брови, не ожидал, что-то сказал, изображая ладонями тяжесть. Леонид смотрел с профессиональным интересом.
   Ефим скособочился, но Петр не придал этому значения. Зоя подошла к дивану, Максим Николаевич дрожащей рукой погладил грудь.
  
   Зря она сбросила Мадонну, в каждой женщине своя прелесть, и Мадонна бы никак не помешала, они разные, но Зоя этого не поймет никогда, других женщин не должно быть рядом, даже нарисованных.
   Она повела плечами, изображая цыганский танец, груди лениво качнулись, как она носит такую красоту, у них вес, как у гирь, закрывающих крышку на полу. Двинулась к Петру, но получилось так, что груди нависли над Ефимом, он осторожно погладил, задвигал губами как младенец, что-то вроде "титя", выражение лица соответствовало, простое двусложное слово, не мат. Обмяк на табурете и сполз на пол.
  
   Леонид метнулся к нему, взял за руку, нащупывая пульс, Ефим открыл глаза, что-то сказал, Зоя, накинув кофту, склонилась над ним и стала шарить в карманах, достала таблетки, стала совать ему в рот.
  
   От вина кружилась голова, Петр не успевал следить, картина менялась в ускоренном темпе, куда делось вино вместе с пустыми бутылками, тарелки перекочевали в сушилку, его кресло вернулось на прежнее место, но он не вставал или вставал?
   Ефим лежал на диване, Леонид звонил по телефону, вскоре появилась Марина, с ней был муж. В толпе мужчин Ефим потерялся, как его выносили, Петр не уловил, следом вышла Марина, за ней Зоя, нагруженная пакетами. Пирожных не осталось.
  
   Кружилась голова, он ползком добрался до темного угла, нашел Мадонну и повесил на ковер. В назидание. На случай, если Зоя вернется проверить, не упал ли он тоже в обморок. Он ей скажет, что в каждой женщине своя прелесть.
  
   Но если стремиться к единообразию, а коммунистам это свойственно, и он согласен, потому что высвобождается много сил, которые тратились бы на подчеркивание индивидуального в ущерб общему, то Зоя права. Задергалась дверь. Зоя? Полиция? Значит, Ефим умер? Он открыл и увидел Марину.
  
   Живой, - понял по губам, она заговорила, очень нервничала, потому что забыла о его глухоте, он не напомнил, предложил ей табурет Ефима. Достала пачку сигарет, посмотрела на него, он кивнул, курить можно, увидела бутылку с остатками вина под столом, куда смотрела Зоя - сокол наш ясный, - брови поползли на лоб. Нашла причину, почему деду плохо, позарился на отраву, дома хорошего вина пей не хочу. Бесплатное слаще, и главное, не один, а с друзьями. Оставим за скобками, чем они тут занимались, будем надеяться, внучка не узнает.
  
   Она все говорила, собралась плакать, смахнула слезу, наклонилась, достала из-под стола бутылку с остатками вина, поискала, куда налить, не нашла, отхлебнула, закурила и продолжала говорить, косясь на Мадонну. Постарела, подурнела, куда что делось, а ведь ненамного старше Алисы.
   За диваном обнаружила еще бутылку, почти полную, отпила, снова закурила и продолжала говорить. Он устал, болела нога, хотел лечь, но гостья не уходила. Наконец достала телефон, посмотрела на время и заспешила домой.
  
   Петр бесцельно смотрел в окно, пустая дорога, во дворах тоже пусто. Хоть бы одна живая душа, никого.
  
  
   13 Чувство вины
  .
   Марина вышла замуж в восемнадцать лет. Ефиму муж не нравился, ничего собой не представлял, такой же серый как моль, повторение ее отца, и тоже жрет много и не поправляется.
   Наталья не приехала на свадьбу дочери, жила в Германии, вышла замуж второй раз за немца, хоть за кого, только подальше от бывшего. Как зовут этого гунна, Ефим не помнил, так не нравился брак, неужели других национальностей нет, да хотя бы за поляка. "Или за украинца, - добавлял Петр, - у нее твоя фамилия - Охрименко".
  
   В малороссии никто из родственников Ефима не жил, но ведь потянуло на юга. Ефим сбежал из Москвы в перестройку и не пожалел. Тосковала жена Алла, она с первых дней рвалась на родину в Москву. Ему, дураку, свозить бы, не догадался, умерла от тоски.
   Он думал, что ей не нравится частный дом, купил кооперативную квартиру в пятиэтажке, она и года там не прожила. После смерти Аллы дом на Кипарисовой подарил тогда еще юной внучке.
  
   Дом строил его дядя, профессор, но он умер, следом ушла жена, единственным наследником стал Ефим, чем и воспользовался, сбежал из столицы, когда земля горела под ногами, боялся за свою жизнь.
  
   О дяде - профессоре Петр услышал не от Ефима. Одна из удивительных историй, когда случайно сходятся люди и узнают много интересного о своих знакомых.
  
   Казалось бы, где слесарь Алексей и где Ефим, а параллели пересеклись на улице Кипарисовой. Петр задумывался, как Леха получил участок. Сосед Саня тоже слесарь, получил за трудовые подвиги, у него даже был орден труда, а как мог Алексей, сильно пьющий и без постоянного места работы, - загадка.
  
   Как-то Зина пригласила Петра на ее день рождения, Елена отказалась идти, еще чего, потом их приглашай к себе. Сидели втроем в саду, прячась от жаркого солнца под навесом, и рассказывали смешные истории, тогда и всплыла настоящая фамилия Ефима - Стукач.
  
   Петр не поверил. Леха показал в старом альбоме фотографию выпускников курсов повышения квалификации пятьдесят первого - пятьдесят второго годов. Отец Зины, до самой смерти работал директором номерного завода, - гордился тем, что пожил в Москве, когда учился на курсах. "И знаешь, у кого? У профессора по фамилии Стукач". - Леха ткнул в тестя, ничего особенного, а рядом губастый долгоносик с поросячьими глазками, внизу подпись: профессор Стукач А.Е. Ефима назвали в честь деда, профессор его родной дядя по отцу.
  
   Нервный Алексей легко возбуждался и почти кричал в ухо Петра: "Прикинь, повезло, от скуки полез в альбом, сначала неинтересно, Зинка так, Зинка сяк, и вдруг эта, тесть, он нам всем плешь проел жизнью в Москве.
   Глядя на Зину в вечных телогрейках, замотанную платками, трудно поверить в ее отца - директора.
  
   Участок на Кипарисовой получил профессор Стукач А.Е. Бывший ученик работал в горсовете, все участки были распределены, так ему прирезали часть дороги. После его смерти дом перешел Ефиму, а дорога делает петлю по скалистому склону.
  
   Зина помнит, как приезжала мать Ефима, старенькая, разговорчивая, полная противоположность сыну. Муж, средний сын Стукачей, делал мебель на заказ, жили безбедно, но рано умер, Ефим еще учился в школе. Матери пришлось работать парикмахером в мужском зале. Она очень уставала, болели ноги, Ефим все делал по дому.
   Когда Фима должен был получить паспорт, приехал дядя, старший брат отца, посоветовал сменить фамилию на материнскую - Охриненко, слегка подправив "н" на "м". Зина поняла так, что фамилией Стукач старушка гордилась, знак принадлежности к профессии плотника. Но на сына не в обиде, значит, так надо было.
  
   Алексей рассуждал: "Охрименко Ефим Борисович, а что, вполне прилично, живи не жалко. Можно было еще поработать над фамилией, допустим Охроменко или убрать на хрен "ох", получился бы вполне приличный Роменко, но это их дело".
  
   Старший брат отца был особый, в смысле особист, понимать надо. Помог с учебой и с работой.
  
   Алексей был в курсе, что Марина обвинила Ефима, своего родного деда, в сталинских репрессиях, и не хотела слышать, что он тогда только родился. А ведь Ефим никому об этом не рассказывал, Петр вытаскивал из него по крупицам.
  
   Маленькая Мариша летом приезжала в гости к бабушке и дедушке, но Петр ее не замечал. Впервые обратил внимание, когда зашел в ее собственный магазин. Половина дедовского дома была выделена, как она говорила, под бизнес, в другой половине жила с мужем, у них родились сын и дочь.
  
   Марина была красивой блондинкой, летом волосы выгорали добела, загорелая, с ладной фигурой, плавала с весны до осени, на рассвете и на закате. Спасатели привыкли к ней и не обращали внимания, когда она заплывала далеко за буйки.
   С апреля начинала загорать голышом на крыше дома, прикрывшись деревьями, находились любители, лезли на чердак пятиэтажки и наблюдали за ней в бинокль. Будь Петр моложе, присоединился бы к ним.
   Он иногда заходил в магазин за спичками или подсолнечным маслом и, вдыхая колбасные запахи, слушал разговорчивую Марину. Ему нравилось смотреть на нее, нравилось наблюдать, как она взвешивала, наклонялась, двигалась, и ничем не стесненная грудь под майкой отзывалась на каждое движение.
  
   Молодые супруги приехали из бурлящей Москвы, возвращаться в столицу не хотели. Муж ее увлекся историей, привез много книг и журналов, хотя по образованию инженер. Ефим был недоволен: мозги у них повернуты, лучше ничего не читать, чем проглатывать все подряд и принимать на веру. Первое время пытался доказывать, что не все так было плохо, как сейчас описывают. В результате Марина решила, что дед активно участвовал в сталинских репрессиях, возможно, служил в расстрельной команде. Помнится, бабушка жаловалась на него, ни поговорить, ни посмеяться, тяжело с ним.
  
   Марина и слов таких не знала, пока не вышла замуж. А то, что дед родился в тридцать восьмом и не мог участвовать в терроре тридцатых годов, подсчитать трудно было. Ефим пожаловался Наталье, что ее дочь назвала его врагом народа, а себя внучкой палача, не без влияния этой моли, ничтожества, ее мужа, да и отца тоже, обоих прихлопнуть не жалко. Дочь не стала вникать: разбирайтесь сами.
  
   На дверях магазина появилось объявление о скидках жертвам сталинских репрессий. Покупателям Марина объясняла, что настало время внукам отвечать за дедов - палачей.
   История умалчивает, согласовывала или нет свои действия с мужем. Он был занят, сутками колесил по дорогам за товаром, магазин поглощал все дни и захватывал ночи, да еще дети росли.
  
   В первые дни набежали жители частных домов и из пятиэтажек через дорогу. Нашлась настоящая жертва, баба Нюра. Дочь Клава, тоже старуха, рассказывала, что Нюру сначала немцы взяли в плен, а после освобождения она попала в сталинские лагеря.
  
   Клава с утра ждала на крылечке, когда откроется магазин, подробно рассказывала желающим, как баба Нюра спала, что у нее болит, и как бы ей хотелось маслица и мягонькой колбаски, зубов-то нет. Марина бесплатно отпускала, что пожелает. Но Клаве захотелось еще винца и пирожных, для верности стала приводить бабу Нюру, сгорбленную старушку. К ним подтянулся Гриша неопределенного возраста, якобы успел отсидеть как сын врага народа.
   Марина слабо разбиралась в истории, даже Петр понимал, что Гриша не мог отсидеть за отца, путался в датах.
  
   Когда появился бездомный Серега, который якобы мотал срок в семидесятые в политзоне, чуть ли не на Колыме, Ефим потребовал паспорт и по своим каналам не нашел его в списках. Марина раскричалась, нечего лезть, людям надо доверять.
  
   В городе нашелся официальный бывший политзаключенный, местная правозащитная организация подтвердила, что есть такой, но не Серега, и фамилия другая. Но он отказался от помощи и чуть не ругался матом, когда Марина назвала его жертвой.
  
   Ефим стал игнорировать обвинения внучки: считала, что дед стрелял в затылки приговоренным, и хай с ней. Каяться? Не дождетесь. Так мир устроен: одни жертвы, другие палачи, и не нам менять порядок. Попытались и что получили? Раньше была профессия палача, а стала чем? Характеристикой. И денег им не надо, дайте помучить жертву, пусть боится, пусть знает, что на крючке, дернется, будет больно. Ничего конкретного, никаких фамилий, но ведь кого-то он имел в виду.
  
   Внучку не осуждал, вообще ничего о ней не говорил. Когда появились внуки, и ему было разрешено встречаться с ними, говорил только о них: девочка - красавица, мальчик смышленый, не в отца, не в деда, не в прабабку, в его род, однозначно, потому что в его роду ни сумасшедших, ни слабоумных не было.
  
   Петр не помнит, не до того было, в каком году Ефим классифицировал людей на жертв и палачей, жесткая дихотомия, никому не вырваться, - до или после того, как внучка ударилась в покаяние за грехи деда. Если до, сам виноват, спровоцировал ее, если после, его понять можно и где-то оправдать, исходя из равенства сил действия и противодействия, что базируется на законе сохранения энергии. "Не дождутся, - возмущался Ефим, - я еще поживу, еще рано меня хоронить".
  
   Жертвы репрессий все прибавлялись, приезжали отовариваться со скидкой из других районов города, и у каждого своя история, не подтвержденная фактами, время фактов прошло. Бизнес Марины стал гореть синим пламенем. Красавица превратилась в неврастеничку, лицо пожелтело и покрылось мелкими морщинами, грудь опала, майки полиняли и вытянулись.
   - А все почему? Взялась не за свое дело, грехи государства взяла на себя, надорвалась, подменить целую страну - империю собой еще никому не удавалось, - писал Ефим в блокноте.
   Внучку он жалел и подкидывал ей деньги, чтобы окончательно не обанкротилась.
   Она перешла на торговлю овощами, благо, на участке успели построить теплицы, можно выращивать зелень круглый год. Вдвоем с мужем солили капусту в дубовых бочках, угощали Петра.
   Жертвы куда-то делись, охотников на квашеную капусточку не было. Марина долго искала помощников, но так и не нашла, зарплата небольшая, зато питание бесплатное, но ведь вот, не нашлось никого.
   Зять начал строить забор, чтобы не вытаптывали огород, поняли, наконец, что не перемешиваются волки с овцами. Из последних сведений от Ефима, Марина торговлю свернула, распродает витрины и дубовые бочки. Хочет переехать в Германию, Ефим как мог, удерживал ее.
  
   Отношения деда с внучкой наладились, но с тех пор Ефима замкнуло на философии, заскок, как сказала Зоя, кое-кого в партячейке заразил бесконечными рассуждениями, кто есть кто. Вроде как жертва, а чуть повернулся, ан нет, палач. Тупой по природе вроде всегда жертва, но в хороших руках может стать палачом. И хитро так смотрел на Петра.
  Петр уточнял: "Тупой от природы - палач для себя самого, вредит сам себе. Если сам страдает, то жертва". Ефим возражал: "Дурак он и есть дурак, таких тонкостей не понимает, нажрался, потрахался, - счастливый". - "Согласен, но тогда семья дурака страдает". Ефим пожимал плечами, родо-племенные отношения его, как настоящего коммуниста, не интересовали.
  
   Петр спрашивал, как палачей отличить еще до того, как они начинают действовать. Ведь знание - инструмент для предвидения. Допустим, кто-то боится крови, пишет стихи и любуется закатами, а его называют тираном. Пьяный мужик лезет в драку, кого-то калечит, его называют жертвой обстоятельств.
   Ничего не добился от Ефима, но если объяснить поступки можно, а предсказать нет, зачем тогда эта теория, зачем делить людей, зачем это все, если невозможно предсказать.
  
   Чтобы понять, чтобы проникнуть в многомерность бытия, надо бы не интернет придумывать, а научиться делать паузы, полная остановка, отключка головы, и тогда придет истинное знание.
   Не успел раскрыть мысль до конца, Ефим раскричался, что с ним редко случалось: "Нормальному человеку без камня за душой паузы не нужны, ему не нужно подумать, он говорит, что думает, одновременно, то есть синхронно озвучивает мысли. Кто врет, тот заикается, тянет, скажет и оглядывается". Голос его грохотал, Петр слышал.
   Лучше бы не слышать, потому что Ефим задал вопрос: "Хочешь знать, кто ты? - и сам на него ответил: - Доверчивый идиот: работал на отца, потом на семью, жертва классическая, а я тебе помогаю сохранять крупицы достоинства, цени. И никаких пауз с остановками".
   Петр раскричался тоже, единственный случай, когда они поссорились.
  
   В нулевых у Ефима появился компьютер, собрал знакомый, служил в Чечне и привез много деталей, железки с чеченских помоек - говорил он. Ефим сел печатать воспоминания, даже съездил в свой родной город, где начинал работать, знакомых не нашел, а молодой чекист рассказал, что в начале девяностых в спешке кое-что сожгли, ерунду, то, что уж явно не на пользу конторе. Молодой чекист сокрушался, какими глупостями занимались его коллеги во времена трудовой деятельности Ефима.
  
   Сомнительно, чтобы сожгли, Ефим ему не поверил, но не проверить. Зато с жертвами сталинских репрессий был порядок, мог бы воспользоваться информацией, когда Марина с ума сходила, хотя вряд ли помогло, она в то время была невменяемой, как и вся страна.
   Он писал в тетрадях, текст переносил в компьютер, записи выбрасывал. Давал читать Петру, чтобы он редактировал.
   Самодельный процессор гудел как паровоз, Ефим уставал, болела голова, болели глаза, и он очень обрадовался, когда дочь подарила новый компьютер, бесшумный, и монитор с большим экраном. Так обрадовался, что тут же старый выбросил. Зять схватился за голову, побежал на мусорку, но не успел, кто-то процессор забрал.
   Успокоились тем, что этот кто-то отправит текст в интернет. "Я ведь думал, раз мировая паутина, значит, все сохраняется, каждый чих, все - все", - сокрушался Ефим.
  
   Петр запомнил отрывками: Ефим курировал культуру не то в Туле, не то в Воронеже, а, может, в Новгороде, там, где окончил школу, а потом поступил в юридический институт. Проявил себя на работе с хорошей стороны и получил повышение в столицу, жена обрадовалась, ее родители жили в Москве.
  
   Про московские дела он умалчивал, но подробно описывал работу в провинции, особенно дело под кодовым названием "Красная гвоздика", о группе преподавателей - гомосексуалистов местного пединститута. Дело завели, когда один студент совершил попытку суицида. Красивый парень, музыкальный, жил с матерью, доходов никаких, боялся армии, а тут грозят отчислением. Раскрыты были квартиры для разврата, пароли, чтобы узнавать своих, а также фамилии участников и пострадавших среди студентов.
  
   Ефим считал, что все это случилось из-за провинциальной скуки, как-то надо развлекаться долгими зимними вечерами. Объединил их профессор, сидел такой тише воды, и вдруг прорезалось, может и не вдруг, может раньше, - начитался древних греков - философов с нетрадиционной сексуальной ориентацией. Малохольный профессор перепутал эпохи, оторвался от действительности, и как его допустили лекции студентам читать. В аспирантуру набирал таких же, потом оставлял работать на кафедре. Их число росло, доросли до секты: кто не с нами, тот против нас.
   Преподавателей посадили, а некоторых студентов спасли, тех, кому угрожали отчислением за несогласие участвовать в этих гнусностях.
  
   Ефим ударялся в длинные рассуждения о семейных ценностях, в которые сам не верил. Петр советовал убрать из текста, молодые не любят наших советов, мы им не пример.
  
   На совести Ефима по-настоящему была одна жертва, поэт, на районе вместе росли.
   Поэт пил, и однажды Ефиму позвонили из милиции: пьяного забрали в вытрезвиловку, с портфелем, а в нем толстая тетрадь с записями: стихи, конспекты, заметки, и тонкая тетрадь под заголовком "Письма провинциального марксиста". Марксист доказывал, что рыночные отношения куда эффективнее социализма. На дворе начало семидесятых, а он про рынок пишет. Ведь понимал, что опасно, не дурак, учился в университете. Перепроводили к Ефиму. Долго говорили, вспоминали школьные годы, даже посмеялись. Ефим пожаловался, что после "Красной гвоздики" работы не было, ему грозило сокращение. Все же нормально было, а поэт взял и повесился.
  
   Виноват? Да, виноват, но в чем? Тогда были другие правила, он их соблюдал. Зачем поэт таскал портфель компромата на себя?
   И вообще, человек работает по принуждению, потому что работа противоречит его природе, его биологической природе. Мало того, что он смертен, еще и это. Но ведь он такое существо, ему трагедии подавай. Чем больше убитых, тем сильнее цепляет. Вот и лезут в историю.
  
   Компьютеру он уже не доверял, писал в тетрадях, читал Петру. Тягостное впечатление: предатели, расстрелы, дети - сироты, много о матери, рано вставала, уходила на работу, дома лежала с опухшими ногами.
   Петр не сразу понял, что это повесть, Ефим перемешал биографию деда, которого расстреляли, а бабушка осталась с тремя сыновьями на руках, - с другими историями. После того, как потерял по глупости воспоминания, решил писать, что в голову взбредет, пропадет, не жалко.
   Лучшего слушателя, чем глухой Петр, не найти, сидит, смотрит на шевеление губ, время от времени кивает. Улыбается, потом пишет в блокноте: "Все замечательно".
  
   После расставания с Иришей Ефим изменился, стал проще, даже признавал, что в конторе бегал с бумажками по этажам, так сказать, в полевых условиях не работал.
   "Понимаешь, в чем штука? В том, кто судит сейчас. За что меня называть палачом? За то, что допустил террор? Даже если это случилось до того, как я стал взрослым? По этой логике мы все палачи. Если хочешь знать, чувство вины - полезная штука. Внучка как покрестилась, спокойнее стала меня воспринимать. Ненависть ко мне искусственная была, навязанная, сам понимаешь, кем".
   И он надолго заводился на тему предателей родины.
  
  
  
   14 Хам
  
   Задолго до рождения внучки Ефим захаживал к ним, беседовал за чаем с вареньем, отец часто жаловался, что его рано выперли на пенсию.
   - Молодые, зубастые, инстинкт сильного, - объяснял Ефим.
   - А как быть с умным? Какой инстинкт им движет? - спрашивал Петр.
   - На каждого умного найдется сила, - отвечал Ефим.
   - Сила есть, ума не надо, так по-вашему? - вмешивалась мать.
   В споре с Ефимом Петр был на стороне матери:
   - Я за разум. И справедливость.
   - Справедливость - это признак старости, залежалости. Умных и талантливых надо на корню вытравливать, как плесень.
   - Пугаешь.
   - А ты не пугайся, всех надо встряхивать войнушкой. Или ты хочешь, чтобы нами правили слабые?
   - Если умные, да, хочу.
   - Слабые всегда дураки, даже если они умные, - усмехался Ефим.
   У него, еще не старого, сила побеждала всегда.
  
   Еще до рождения Алисы, в разгаре был роман с Зоей, тот самый восемьдесят третий год, Петр хотел развестись, но так, чтобы жену вернуть ее родителям в том состоянии, в каком она была до замужества, то есть не делить с ней квадратные метры. Но не мог сообразить, с какого боку начинать, и обратился к отцу.
  
   Отец и сын, оба тугоухие, встречались летними вечерами на родительской половине и громко обсуждали семейные дела Петра. Как оказалось позже, жена многое слышала, но основное прошло мимо, не дом ее интересовал, а та баба, которая увела законного мужа. Как раз тему любовницы Петр почти не обсуждал с отцом.
   Отец с богатым бюрократическим опытом, в который входило не только управление крупным производством, но и должность в горкоме, взялся за дело с энтузиазмом.
  
   В родительской гостиной с чаем и сладкими пирожками отец раскладывал перед ним письма, квитанции переводов, дневниковые записи, из чего следовало, что дом построен на отцовские деньги рабочими, которых отец приглашал поработать и отдохнуть на море. Кроме квитанций переводов в деле по признанию Дедлиха Ф.Т. единоличным владельцем дома фигурировало письмо Петра к родителям с жалобами на Елену: жена не помогает, только спускает родительские деньги на торты и маникюр с педикюром.
  
   Процесс, что говорится, пошел, и вот отец стал единоличным владельцем большого дома.
  
   Петр расстался с Зоей, у него родилась дочь, и до Елены первой дошло, что у них нет дома, был и не стало. Петр не сразу почувствовал угрозу, ничего страшного не произошло, отец лишь формальный владелец, проживет недолго, все устаканится.
   Елена, несдержанная на язык, в очередной раз нахамила матери, отец пригрозил, что завещание напишет на мать и Тамару, а их оставит без крыши над головой. Как говорится, приехали, сам себе яму вырыл.
  
   За дело взялся адвокат Ефим Охроменко, долго и внимательно изучал материалы (Петр был еще вхож в родительскую половину, знал, где хранились папки, - нужные бумаги забрал) и заинтересовался историей, как отец по личному договору купил барак под снос и отправил в товарном вагоне бэушные доски, рамы и двери, под ними спрятал то же самое, только новое, по маршруту: Урал - Крым.
  
   Петр помнил эти бараки вдоль железнодорожной линии, каждый день проходил мимо, когда учился в начальных классах. На месте бараков построили микрорайон, а рельсы убрали. Многие бывшие одноклассники получили там квартиры. "И ты бы мог", - говорила мать, упрекая его в том, что все деньги ушли на дом, а покоя нет.
  
   Под диктовку Ефима рукой Петра было написано заявление в суд, в котором Дедлих Федор Трофимович обвинялся в коррупции, взяточничестве и моральной нечистоплотности, а именно: не только заплатил сверху, что очевидно и не требует доказательства, но ради подписи на разрешении переспал с нужным человеком, оказавшимся женщиной.
  
   Эта история рассмешила бы любого нормального человека, но отец был глубоким стариком, и все обернулось трагедией.
  
   Судьей оказалась выпускница юридического факультета лет двадцати пяти, в сером костюме, гладко причесанная, лицо строгое, как у школьницы - отличницы. Ей приходилось громко говорить, почти кричать, потому что и отец и сын были глухими, и сидящие в коридоре люди все слышали.
  
   У отца белые тонкие волосенки, прикрывшие лысину, небесно-мутный взгляд, он держался за трость и поворачивал голову на громкие звуки, тихих не слышал совсем.
  
   - Громадянин, Федору Трохимович, вы спали с... - судья заглянула в бумагу, - Тимаковой И.В. в корыстных целях?
   - А? - отец приложил ладонь к уху.
   Даже если слышал, делал вид, что нет. Его голыми руками не возьмешь.
   Петр переспросил:
   - Вы что ему сказали, можете повторить?
   Судья, повышая голос:
   - По вашему заявлению спрашиваю, спал ли гражданин Дедлих с Тимаковой И.В.
   Приоткрылась дверь, заглянул судья из соседнего кабинета, стал рассматривать отца и сына, хмыкнул, подошел к столу, спросил о чем-то судью, она пожала плечами.
  
   Отец категорически отказался слышать, но это не означало, что ничего не понял, еще как понял.
  
   Мать кричала на всю улицу: "Ты не сын, ты хам, предал отца, он тебя вырастил (как это представлялось, если работал семь дней в неделе), дал образование (учился сам), и содержал долгие годы, потому что ты не способен зарабатывать (что правда), выставил его на посмешище, неблагодарный (скорее дурак)".
  
   Отец залег на диван и отказался от лечения. Все таблетки после его смерти нашли под диваном.
   Петр не ожидал такой реакции: когда Ефим раскручивал это дело, думал, что отец посмеется или просто выругается. После этого они бы помирились.
  
   У Петра не было опыта судиться, он не понимал, что делал. Думал, что перед отцом поиграет мускулами, и этим кончится, его поддержала Елена, она же подсказала проверять почту, мало ли что, никаких контактов, сидят как на вулкане и мучаются, останутся в доме, или их выгонят.
  
   Весной, когда все цвело и пахло, Елена залила на родительской стороне деревья и кусты роз крутым раствором соли. Не дошла только до крыльца, где рос куст, усыпанный красными розами, и забыла про виноград, в августе синие гроздья свешивались с крыши времянки.
   Мать начала догадываться, соседи подтвердили, выдала Вера, Елена с ней советовалась, сколько надо сыпать соли на ведро воды. Невестка и свекровь втянулись в войну.
  
   После смерти отца все зависло. Ефим подсказал начать с матерью судебную тяжбу, дело затянуть, то есть действовать не так энергично, даст бог, она тут не задержится, уйдет следом за отцом. Почту проверять, договориться с сортировщицей писем на почте. Этим занялась Елена.
  
   Петр сидел на крыше, до него доносились приглушенные крики матери, в которых слышались нотки, уводящие в далекое детство, но он не давал разыграться воображению, враги и точка. Смерти матери ждали как избавления.
  
   Со временем он понял, почему Ефим почти бескорыстно ему помогал судиться с родителями. У коммунистов был кризис возраста, одни старики, а он относительно молодой, свежая кровь, так и получилось. К тому же Ефиму нужна была адвокатская практика.
  
   Спать не хотелось, он потянулся за стопкой блокнотов на подоконнике, но мешал табурет, высокий, прочный, притащил из оврага для Ефима, тому трудно было поднимать свое грузное тело с кресла или дивана, от резкого подъема лицо покрывалось потом, перед тем, как встать, совал под язык таблетку.
   К оврагу надо было идти сосновым лесом. Хотя лесом трудно назвать высаженные в ряды деревца, выросшие вширь, а не ввысь, как на Урале, но теперь его нет, вырубили, построили дома с высокими заборами.
   В первые годы супружества с Еленой в овраге отмечали праздники, жарили шашлыки, ели и запивали вином. Со временем туда стали свозить мусор, можно найти стоящие вещи, и он целенаправленно искал стулья, пусть сломанные, можно починить, нашел табурет, покрасил, как новый, Ефим был доволен.
  
   Табурет мешал, он не выдержал, сдвинул с места, попытался подтащить к двери, не смог, бросил у колонны, добрался до стопки блокнотов, взял за девятый год (случайный выбор) и стал перелистывать. Тогда с Ефимом много писали, часами сидели в штабе, благо, никто не гонял. Это было в центре, рядом с редакцией газеты "Красное знамя". Сейчас там магазин оптики с английским названием, ютился сбоку здания и поглотил весь первый этаж, включая "Красное знамя". А тогда они встречались почти каждый вечер.
   Четкие записи Ефима заметно менялись, все слабее нажим и все размашистее буквы, рука двигалась почти по горизонтали, грозясь превратить строчки в сплошную линию. Из всех букв он выделял "П", вернее, отделял, неважно, где она находилась, в начале слова или в середине, торчала как виселица. "Ж" и "Щ" с невыразительной петлей почти не различались. "Ш" тоже мало отличалась от них, "пожалуй" прочитывалось как "пошали", - подсознательное желание.
  
   Петр почувствовал дрожь, вспомнив, чем закончился для Ефима сегодняшний день.
  
  
  
   Часть Ш
  
   15 Цена жизни
  
   Ночью от ветра открылась форточка, он промерз, лихорадило, как при гриппе. Согреться бы чаем, электричество было, но плита, как он ни тряс, как ни крутил, оставалась холодной. В раздражении снял тапок и носок со здоровой ноги, голой подошвой улавливалась характерная вибрация при ходьбе. Решил, что Елена одна, так спешил, что наступил на покалеченную ногу, боли не ощутил, обрадовался, скоро снимут гипс.
   Елена пристально следила, как он спускался, как наливал чай из термоса с привкусом ягод, но молчала. Спросил про Ефима, должна знать, с утра обзванивает соседок. Выразительными жестами и движениями губ показала: что ему сделается, живой, скоро начнет бегать.
   Хорошая новость, пусть смерть приходит неожиданно, но Ефим не заслужил, чтобы в образе полуголой Зои.
  
   В ожидании, когда закипит вода в чайнике, исследовал холодильник, кроме пельменей ничего не нашел, стал заваривать зеленый чай и краем глаза увидел, как следившая за ним Елена неожиданно замахала и захлопывала руками по дивану, решил, обделалась, нет, громко говорила: "Сюда, ко мне!", - будто звала собаку, ах, да, предлагала спуститься, нечего одному сидеть на крыше.
   Сидеть рядом с ней, чтобы поселить Алису в мансарде. Он замотал головой, прижал ладони к груди, понимает, что за ней нужен уход, Алиса справляется, но устает туда-сюда мотаться, - но нет, здесь ему душно.
   Сказал и заторопился к себе, в ярости жена безудержна и про больные ноги забудет. Она резко приподнялась и протянула конверт, нет, письмо, вскрытое, адресовано Дедлиху Петру Федоровичу, отправитель: Дедлих Александра Николаевна. Неужели с того света? Ах, да, внучка Александры, как он мог забыть.
   Что ж, получил по заслугам, сам научил вскрывать чужие письма. При Елене читать не стал.
   Письмо напечатано на компьютере:
  
   "Здравствуйте, Петр Федорович! Жаль, что вы на мои письма не отвечаете. Надеюсь, что у вас все хорошо.
   Я пишу натюрморты, часто путешествую, но все не могу до вас добраться. Да и путешествую недалеко, в основном по Уралу. Иногда срываюсь, сажусь в электричку и еду в живописные места в поисках Аленького цветочка.
   До последнего времени жила одна, думала, уже поздно что-то менять в своей жизни, не было даже кошки, а сейчас мы вдвоем, его зовут Максим, он историк. Историю не понимаю, сплошные войны и революции.
   Путешествие во времени не привлекало меня, но я с удовольствием слушала рассказы Максима о деревне, где жили его прадеды.
   Максим мне рассказал всю родословную, но в деревне из родственников никого не осталось, все живут здесь. Время от времени он кого-то хоронит, бабушек, дедушек, теток. В основном, старух. Старики давно ушли из жизни. Потом долго рассказывает, кто, кому и кем приходится. А тут явился с очередных похорон, стал рассказывать, и тут дошло до меня, что ни умершая старушка, ни ее сестра, ни умершие раньше и живущие сейчас, в той деревне никогда не жили. Может, и деревни уже нет. Максим пожал плечами, какая разница, главное - память.
   В тот же вечер в подпитии заявил, что он из благородных крестьян, потому что деревня пятьсот лет назад освободилась от крепостной зависимости. Даже я поняла, пятьсот лет слишком, он сократил до двухсот. И на том спасибо.
   Фамилия Максима - Кузнецов, а моя Дедлих, наверняка холопская, так что поспеши любимая, пока я добрый, жена благородного тоже становится благородной. Я решила, что это шутка, или хуже - возрождение крепостного права, пока в его голове. Он извинился.
   Дал мне читать Чаадаева, я поняла, что сам читал невнимательно, пропустил о холопах и свободных крестьянах. Мы привыкли считать, чем свободнее человек, тем счастливее. Но по Чаадаеву лучше в несвободной стране быть несвободным. Свободные хуже устроены, испытывают больше страхов, тревог, больше работают, им не до веселья.
   Мысль понятна: не высовывайся, и будет тебе счастье. Но, думаю, мы не из таких.
  
   Жаль, от бабушки Александры ничего не осталось, даже фотографий, дедушка вел дневники, может, в них есть что-нибудь о ней? Может, вы что-то вспомните о ней, буду вам благодарна.
   Хочется разобраться, что к чему, а не бежать замуж за Максима. Если он докопается до моей родословной, то ему и мне это может не понравиться. Он гордится предками, а я не знаю, гордиться ли мне бабушкой Александрой. У любого человека на моем месте возникают вопросы, что делали наши предки в годы сталинского террора.
  
   Про дедушку все ясно. Мама рассказывала, что бабушка любила его, была суровая, но вспоминала его тепло, называла солнечным мальчиком. Он мечтал изобрести такое устройство, чтобы над каждой заводской трубой засветило мини - солнышко, пыль и вредные газы превращались в солнечные лучи. Сколько света, зелени, у всех загорелые лица, лето круглый год.
   Бабушка верила, что он придумает. Интересно, что он изобрел, буду рада, если вы поделитесь со мной. Завода, где он работал, уже нет.
   Здоровья вам, надеюсь на встречу, племянница Александра".
  
   Солнце над каждой трубой так не поразило Петра, как то, что племянница цитировала Чаадаева. Ефим зациклился на силлогизмах, прочитав его "Философические письма". "Причина наших бед в неправильных силлогизмах", - цитировал он философа. "Правильно - неправильно, как это понимать?" - "Если неправильно, то и не поймешь". "А что поймешь?" - "то, что подчиняется строгим законам логики".
   Бр-р-р это как холодный душ, бревна не видишь в своем глазу, товарищ. Книги умные читаешь, размышляешь, а появилась женщина, потрясла голыми грудями, и скопытился. Правильно организованный ум не справился с чувствами. Петр посмотрел на часы, Хельга опаздывала.
  
   Тамары нет, умерла, и Александра об этом ему уже писала, но до него не дошло. Родные хуже врагов, зачем прятать письмо с известием о смерти Тамары, какой смысл в этом?
   Он почувствовал сухость во рту, лихорадило, чай не согрел, укрылся одеялами и попытался уснуть. Ощутил движение, кто-то трогал голову, нет, шарил под подушкой, - над ним стояла дочь, луна слабо освещала лицо, но достаточно, чтобы увидеть ее характерный профиль. Искала папку, Елена ей доложила, охота началась. Он резко сел, она отпрянула, схватилась за сердце.
   - Уходи, убирайся, еще явишься, я сожгу все бумаги, подожгу дом, я вас уничтожу!
   Он включил свет, дочери не было. Почудилась? Папка на месте. Болела голова, больно глотать, на столе термос с чаем, запах малинового варенья. Пить не стал, такая дочь отравить способна. Он ее боялся.
  
   Сомнительно, чтобы Елена по своей инициативе передала ему письмо. Зачем? Чего от него ждут? Запахло баблом?
   Или Елена теперь на его стороне? Поняла, что после его смерти ее ждет дом престарелых? Деловая дочь будет лить крокодильи слезы, она из так любит, так любит, но никакой возможности ухаживать, бизнес поглощает все время.
  
   Для папки нужно искать другое место, под подушкой ее легко найти, надежнее отправить все это Александре, пусть историки разбираются. Даже в биографии отца, написанной им самим, путаница, казалось, что тут сложного: он из бедноты, советская власть дала образование, работу, счастье в личной жизни. Но не так все просто.
  
   В году восемьдесят шестом, в самом начале перестройки отец сидел на скамейке под кипарисами и громко из-за глухоты ругал Сталина, Хрущева и всю их рать, а также рассказывал желающим слушать, что он из зажиточных крестьян. Их семью раскулачили.
   Ефим шел из своей адвокатской конторы домой и остановился послушать: забавно, что седовласый старичок благообразной внешности (не узнал Федора Дедлиха, хотя уже встречались) признается, что он из кулаков. Такая откровенность была в диковинку, да и сейчас не очень распространяются об этом.
  
   Неожиданно к скамейке подошел молодой человек в цивильном, но с военной выправкой, и показал корочки.
   - Прошу пройти со мной, - обратился он к отцу.
   - Что? Ты мне, щенок? - Отец замахнулся на него тростью.
  
   Молодой человек отступил, а отец быстрым шагом направился к дому, размахивая тростью как саблей.
   Ефим отказался говорить, где проживает этот антисоветчик, первый раз его видит, откуда он знал, что в наши ряды затесался недобитый белогвардеец, ведь Сталин их всех уничтожил, - и тоже удалился. Потом возмущался, мелкота пошла, не то, что в наше время, почему не догнал старого Дедлиха? Эта молодежь только позорит контору.
  
   Дома отец хорохорился, попивая водку, настоенную на лимонах, а мать разволновалась, что случалось с ней редко, - на всю жизнь въелся в память чемоданчик на случай ареста. При Хрущеве его использовали для хранения носков, на всякий случай, вдруг пригодится, выбросили при переезде. И вот опять.
  
   Петр не сразу поверил Ефиму, потому что собственными глазами видел запись в трудовой книжке, что отец с шестнадцатого года, то есть с семи лет батрачил пастухом.
  Помнит, как они ездили в деревню за справками, ходили по избам, им накрывали столы, гуляли до утра, Петра оставляли у богомольной бабушки Даши, спать ночью мешал свет лампадки, даже не свет, а зловещие отсветы на иконе.
  
   Ему позволительно такое, потому что технарь, что с них взять, при любой власти останется технарем, - позавидовал отцу Ефим.
  
   Отца - изобретателя Петр не воспринимал, не случалось видеть его с молотком или с отверткой. Мать ругалась: какой же ты изобретатель, если ничего не умеешь делать. Дом был на ней, сама делала ремонт, белила и красила, научилась менять пробки в счетчике, справляться с засорами в трубах, Колю - сантехника не дождаться, он или в запое или лечился. Уставала, устраивала отцу скандал. Он уходил на завод, спал на диване в своем кабинете. Она звонила первая, говорила, что беспокоится, ждет его на обед.
  
   Отец жаловался, что ему с пятьдесят седьмого года не доплачивают, а ведь он своими мозгами столько людей спас, буквально спасал.
   Он показывал Петру скрепленные удостоверения в половину стандартного листа с гербом и печатью по типу школьных грамот за хорошую учебу. На обороте некоторых написано отцовской рукой: вознаграждение - 0, или получено 5, 10, 50 рублей.
   Сорок удостоверений перьевой ручкой, одним почерком, с фигурными изгибами и завитушками, возможно, женской рукой. Вычурность пропала на втором десятке, появилась небрежность - декаданс сменился примитивизмом: буквы как в школьных прописях, за исключением предлога "в" - длинный червь под током высокого напряжения. Петр понял, что прислали их, когда, выйдя на пенсию, отец вступил в переписку со всей вертикалью власти.
  
   - Могли бы не жалеть бумаги, ведь это тебе не участие в спортивной эстафете между цехами, - посочувствовал Петр.
   - С трудом добился, но мало, их должно быть сто сорок четыре.
  
   Точная цифра внушала доверие, возможно, отец придумал такое, за что человечество ему будет благодарно. Но мир устроен так, что слава достается не первому, а тому, кто не прячется.
  
   Отец сам виноват, что не платили, в пятьдесят седьмом ему было сорок восемь, Сталин уже умер, мог и побороться, но нет, затаился, молчание - золото, лучше не высовываться, дождаться, когда и на нашей улице будет праздник. Люди умирают, а завод вечен.
  
   Отец рассказывал, что комиссии действовали как знаменитые тройки, приговор один - расстрел на месте, Петр засмеялся, тогда отец порылся в папках, вытащил пожелтевший от времени лист с мутными подписями и печатью, и прочитал вслух: "Ваше предложение отклонено по решению партийно - технической конференции". Петр не уловил, отцу пришлось объяснять: "Секретарь парторганизации решает, принять - не принять твое предложение, а чертеж вверх ногами держит. Такого не было нигде в мире".
   Петр знал, что фанатиком строя отец не был, потому что умел думать. Как-то обедали на кухне, Петр небрежно отозвался о Пражской весне, ему было двадцать лет, отец бросил ложку, зло сказал: "Не лезь туда, в чем не разбираешься" и ушел на завод.
  
   Петр учился в школе, только пришел из школы, услышал, как кто-то приехал к подъезду на мотоцикле. Немного погодя застучали в дверь ногами. Мать открыла и увидела огромный ящик, надвигающийся на нее. "Посторонись", - она не успела ничего сказать, громила под два метра обошел ее, поставил ящик на кухне и удалился. Оказались помидоры и яблоки.
   Потом выговаривала отцу, зачем дает адрес бывшим убийцам, зачем берет их на работу.
   Отец возражал: "Какой же он убийца, отсидел много лет ни за что, надо было выживать, поэтому он такого вида, посмотрел бы я на тебя после отсидки ни за что. Советская власть есть власть фактов. Мы все про всех узнаем".
   У него хранилась фотография стены дома, на которой было нацарапано: "Дедлих - кровопийца, украл наши премии".
   - Ты зачем ее хранишь? - спросил Петр.
   - Для истории, - ответил отец. - Это факт, и с ним надо считаться, а не игнорировать чьи-то мнения, потому что они тебе не нравятся.
  
   Увы, про головастого Дедлиха Петр слышал только от соседа Василия.
   Он сидел дома один, мать куда-то ушла, что случалось редко, ему нравилось быть одному, вдруг кто-то позвонил, так не вовремя, решил не открывать, услышал голос Люси: "Петя, открой, помоги отца в дом внести". Подумал, еще смена не закончилась, а Вася напился.
  
   У дома стояла машина с крытым кузовом, в таких возили солдат на военный полигон. Из кабины выпрыгнула женщина в белом халате поверх телогрейки, за ней шофер.
   Василий с бледно-фиолетовым лицом лежал на носилках в кузове. Рядом с ним бледно-зеленая Клавдия с полузакрытыми глазами, как подбитая птица.
   - Почему вы привезли сюда, а не в больницу? Им же плохо.
   - Ничего страшного, оклемается, пить больше воды, отравление угарным газом, не первый раз.
   К ним подошел сосед, втроем понесли носилки, следом врач вела Клавдию, Люся плакала.
   - Клюковка у вас есть? - спросил сосед, - а то я принесу.
   - Есть, много, спасибо, - Клавдия закивала головой и чуть не упала, врач удержала ее.
  
   Вернувшись с работы, отец возмущался, сколько лет травятся на рабочем месте из-за гнилых труб, надо все менять, но никто ничего не хочет делать. Поставили дежурного с носилками и успокоились. Надышался, все поплыло, на ногах устоял, работаем дальше, если нет, уносим в здравпункт, а там как повезет.
  
   За бутылкой портвейна Василий подтвердил, есть и носилки и дежурный, бывает, что умирают. В этот раз сосед был на грани, еле откачали в здравпункте. "Почему привезли не в больницу?" - спросил Петр. Клавдия засмеялась, вроде умный, а не понимает простого: если попадают в больницу, то кому-то из начальников придется отвечать.
   "Сколько лет рискуете? - спросил Петр. - "Как приехали из деревни и устроились работать. Клавдия была беременная Люськой, поэтому дочь умом тронутая. Да и Клавка на такой работе тоже умом тронулась". Петр спросил, не тронулся ли он. "Нет, помогает алкоголь, дезинфицирует. Полезнее всего клюква на водке, врачи советуют".
  
   Отец обещал Василию, что этого больше не случится, пусть не его участок, пусть ругают его, что лезет, куда не просят, но нельзя, чтобы гибли люди.
  
   Дедлих придумает, он головастый. И придумал, на том участке открыли буфет, чтобы в обеденный перерыв не бегали по холоду в столовую и не простужались. Но были недовольные, потому что их лишили доплат за вредность.
  
   Отец рассказывал Ефиму, что был комиссаром батальона (на фронте два месяца до эвакуации завода из Харькова в Нижний Тагил), выступал с последним словом при захоронении (голос у него был громкий). Это был тяжелый период жизни: подчиненные тебе люди погибают, а ты не можешь их защитить. Поэтому сам себе поклялся делать все возможное, чтобы у него не было ни одного смертельного случая, и клятву исполнил.
   Петр проникся, Ефим нет, авторитет завоевывается кровью, а такие речи от слабости.
  
   Смерть от угарного газа бывала нередко, и не только на заводе. Сергею можно верить, его мать работала статистиком в горбольнице, число задохнувшихся в среднем не менялось. Смертность, уменьшаясь в одном году, в следующем на столько же увеличивалась.
   Трагедии случались в зимние праздники в частных домах с печным отоплением или в садовых домиках, - владельцам садовых участков хотелось отмечать на природе, особенно Новый год.
   Такая история случилась со Светланой Гнатюк, секретаршей отца. На Новый год ее пригласила подруга с улицы Зеленой, застроенной индивидуальными домами, тот район называли частным сектором. Наутро пришли знакомые и увидели пять трупов, шестая, Светлана, подавала признаки жизни. Ее откачали. Она долго лежала в больнице, отец навещал ее, информация от Сергея. От него же: врачи давали плохой прогноз, с мозгами не в порядке, жить будет, но недолго.
  
   Отец перевел ее из секретарш в чертежницы на полдня, оформил ее на полный рабочий день, и никто не настучал. Вскоре ее перевели на инвалидность.
  
   В то лето, последнее перед отъездом в Ленинград, она все дни сидела у открытого окна с полуобнаженной грудью и смотрела на небо. Он брал с собой немного сигарет, мать продолжала давать на карманные расходы, но на пачку в день ему не хватало, - останавливался напротив ее окна и ждал. Иногда она замечала его и кричала на всю улицу: "Сынок, угости сигаретой! - Он подходил, она требовала всю пачку, - Тебе курить вредно, мал еще". Никто не смеялся.
  
   Петр все реже видел ее в окне, потом встретил ее мать. "Света угасла", - сказала она и заплакала.
   На похоронах его не было, отца тоже, но родственники не обиделись, компенсировал деньгами.
  
   До отъезда Петр прислушивался к разговорам родителей, вдруг мелькнет ее имя, всматривался в отца, как он, переживал или был рад, что, наконец, все закончилось. Ничего такого не заметил, только стало тише, некоторое время не приглашали гостей, субботними вечерами закрывались в кухне, ни смеха, ни песен. Пару раз он видел покрасневшие глаза отца, тот почувствовал его взгляд и сказал, что-то стал хуже видеть.
  
   А ему снился один тот же сон о Светлане. Он в комнате с паркетным полом, застекленная дверь, окно, ослепительный свет, странное чувство, что голубое сияние в нем, прорывается через пальцы, блекнет и слабо высвечивает людей в белых одеждах, белых людей в белых одеждах, во всем белом в белесом окружении. И вдруг яркая женщина в красном платье с белыми лилиями поворачивается к нему, улыбается, ямочки на щеках как у матери, но моложе ее, и волосы темные, машет рукой, ее закрывают белые одежды. Но ненадолго, обтекают ее, как утес в бурной реке, а она смеется и машет ему, - ничего не бойся, я рядом, я с тобой.
  
   16 Валькирии
  
  
   Когда дочь поступила на психологический факультет местного университета, был такой эпизод в ее жизни, Петр стал читать Фрейда, искал детские травмы, не нашел, шутил: травма в том, что ее не было, он не ревновал мать к отцу. Даже соглашался с ним, что на женщин не надо обращать внимания, если бы их слушали, сидели бы в пещерах. Но со временем понял, всего лишь крылатая фраза, удивила - восхитила и улетела. Отец сам в это не верил, кем бы он стал без женщин. В начале пути его путеводной звездой была Александра. Потом она привела ему мать, спутницу жизни. Были еще кометы, но быстро улетали, только Светлана задержалась, отец не мог ее бросить.
  
   У Фрейда прочитал о бессознательном, оно управляет нами, появляется во снах. Так просто и приятно: спишь и видишь сны, потом роешься в сонниках, даже ленивая Елена увлеклась, главное, не думать, а что она ему говорила.
  
   Попытался разобраться в психотипах Юнга, прошел тестирование у дочери, не все понял, вернее, мало что понял, но интроверта за собой застолбил. Алиса одобрила, похоже: прежде чем ему на что-то решиться, надо подумать, но это не означает, что, подумав, он на что-то решится.
  
   Ефим отказался отвечать на вопросы, ни к чему, лишнее, только развращает человека, все, что мешает думать, развращает.
  
   Как-то спросил дочь, есть ли польза от знаний, ведь диплом психолога недешевый. Алиса раскричалась, какая психология, в голове майки с трусами и наволочки с простынями, она их постоянно перемножает на цены, высчитывает прибыль, каждый день, из года в год, о каком бессознательном он талдычит, надоел. Он посочувствовал, еще классики отметили: бытие определяет сознание.
  
   Приходилось самостоятельно разбираться со своим бессознательным, с внутренними драконами, о них писал Юнг, - стражами у входа в пещеру, где хранится малахитовая шкатулка, а в ней россыпь драгоценностей.
   Юнга не осилил, слишком все запутано, Фрейд понятнее. По его совету попытался связать свой первый сексуальный опыт с последующим выбором женщин. Долго думал, сопоставлял, например, первую жену Любу и Светлану, обе брюнетки и любили красный цвет. Нашел необычное сходство (чем гордился) противоречий имени Люба (никого не любила, потому что проститутке любить не профессионально) и Светлана (была черноглазой и темноволосой).
   На Светлане его замкнуло, он чертил схемы, добавлял другие имена, пока не стало смешно, какой опыт, если ему было четырнадцать, и эта валькирия, как называл ее Сергей, делала с ним, что хотела. Всего один раз, но достаточно, чтобы чуть не испортить себе жизнь, как случается в этом возрасте.
  
   Она была старше Петра лет на пять, оставалась на второй год, поэтому в школе задержалась, учителя мечтали поскорее от нее избавиться. Курила в открытую на крыльце школы, могла встать на уроке, громко заявить, ждите, я скоро, только покурю, выйти из класса. Ее побаивались и старались не связываться, лучше не замечать ее выходки, чтобы не срывать урок.
  
   По району ходила в компании заводских ребят, сильно красилась, от тонального крема походила на смуглую цыганку, жгучая брюнетка, возможно, крашенная, кому-то такие нравятся. Петр еще не определился, пока провожал из школы одноклассницу Соню, сероглазую, с тугой косой мышиного цвета. "Бледненькая какая, - сказала мать, - наверное, кушает плохо". - "Нет, отличница", - ответил Петр. "Зачем так мучить себя? - удивилась она, - женщине умной быть не обязательно".
  
   Светлана не иссушала себя учебой и кушала хорошо, поэтому физрук не мог отвести от нее взгляда. Но и он не поставил ей выше тройки. Ах так, она назвала его козлом и пригрозила, если будет лапать, все хозяйство оторвет. Физрук обозвал ее стервью. Что говорится, обменялись комплиментами, вся школа гудела.
   Когда Петр перешел в седьмой класс, ее уже не было, говорили, перевелась в вечернюю школу, работает на заводе.
  
   Петр в то время играл в симфоническом оркестре при Дворце культуры. В одну из суббот их отпустили с репетиции раньше, и барабанщик провел его лабиринтами в танцевальный зал, через главный вход его бы не пропустили как малолетку. На круге топтались в обнимку две пары. За колоннами, отделяющими круг, ходили парами или подпирали стену, но в основном группировались у буфета.
   Он увидел себя в зеркале: высокий юноша с модной прической, не хуже других, присмотрелся к девицам, кто-то хихикнул за спиной, заметили, прошелся, знакомых не нашел и спустился по беломраморным ступеням в курилку. Светлана в красном декольтированном платье, отделившись от компании, подошла к нему.
  
   - Так, пасынок, кончай курить, - вырвала изо рта сигарету и бросила в фонтанчик.
   От неожиданности он качнулся, свита насторожилась. Вторая попытка покурить тоже не удалась, Светлана следила за ним.
  
   Сергей подтвердил, Светка Гнатюк - любовница Дедлиха, она у него секретарша, весь завод знает. Ей девятнадцать, ему пятьдесят четыре, если учесть, еще та оторва, не знаешь, кому повезло, а кому нет. Но согласись, уникальная пара. Неестественный отбор, пришедший на смену естественному, нивелировал нас, но еще сохранились редкие вкрапления драгоценных камней. Светка из них.
   Петр рассердился: "Ты определись, кто она: оторва или бриллиант", а про себя подумал, отцу Александры было мало.
  
   Себя не считал охотником за драгоценностями, но события вышли из-под контроля. В следующую субботу на репетиции он пожаловался на головную боль и прошел знакомым путем в танцевальный зал. Спустился в курилку, увидел Светлану, сцена повторилась. Под мужской хохоток он покинул дворец.
  
   Всю ночь не спал, метался по постели как в лихорадке, уснул под утро. Встал к обеду. Мать шила, он хрипло спросил, где отец, ведь сегодня воскресенье. Она спокойно ответила, ушел на завод. Как же, на завод, неужели ей ничего не известно?
  
   Некоторое время наблюдал за ловкими движениями тонких пальцев, мать подняла голову, продолжая шить:
   - Что-то случилось?
   - Ты не можешь сказать отцу, чтобы он запретил своей любовнице преследовать меня, достала.
  
   Он продолжал следить за движениями ее пальцев, сбоя не было, что говорится, ни один мускул не дрогнул, мать, не прерывая шитья, расхохоталась, демонстрируя идеальные зубы.
  
   - Светлана? Она у него секретаршей работает. Ладно, не расстраивайся, скажу ему, - она поискала ножницы, не нашла, и откусила нитку зубами.
  
   В следующую субботу на репетиции Петр заметил, как в полуоткрытой двери мелькало красное платье. Их рано отпустили, он хотел бежать, но не получилось, Светлана ждала его.
  
   - Пошли, - взяла за руку, крепкая хватка, не вырваться, он и не пытался, провела мимо кассы, - Он со мной, - и утащила в пустой гардероб. В самый темный угол. Он споткнулся о кресло, чуть не упал, под команду стоять! она расстегнула ремень, стащила одежду и усадила на холодный дерматин, одной ножки не хватало, и он почти лег, ловко натянула презерватив и села на колени лицом к нему.
   С опытом оценил: наездница она была отличная, с тренированными мышцами, не давила на него своей тяжестью.
   Увы, ни у одной из его подружек так мышцы не работали.
  
   Он забросил учебу, не ходил на репетиции, у входа на танцы его задерживали, мал еще, мерз на ступенях, карауля Светлану, она проходила мимо, не замечая его.
  
   Он не понимал, почему она так с ним поступает, если бы любила отца, не изменила бы с ним. Сергей хихикал: "Она тебя отшлепала, чтобы больше матери не жаловался. Это не считается изменой".
   Сергей называл ее валькирией, раскинувшей крылья и парящей над Дедлихом. Прорваться к нему было не просто, она сидела перед его кабинетом и решала, кого пускать, кого нет. Он спокойно что-то чертил, что-то писал, заметно поправился и посвежел. Никто не возникал, ее боялись.
  
   Петр злился, спорил с Сергеем: какая из нее секретарша, вулкан, землетрясение, катастрофа. Молодая, красивая, понятно, что почти старику не устоять. Но что было в отце такого, раз эта шалава присохла к нему? Положение? Она плевать на это хотела. Кто кого соблазнил? На какой стороне Луны они встретились?
  
   Хотелось верить, что до отца дошла история с соблазнением. Если трактовать по Фрейду, молодой, красивый сын по праву претендовал на место одряхлевшего отца.
  
   Но, как сказал Сергей, судьба смеялась над сыном. Школа решила организовать классные собрания для отцов. Им всем вручили приглашения под роспись. Отец опоздал к началу, походил по пустым коридорам, пока не увидел вывеску "5 - А класс".
   Учительница гадала, чей отец этот седовласый мужчина в парадном костюме с орденскими планками. Он назвал свою фамилию и удивился, что Петр уже в восьмом классе.
   Случай стал сенсацией, учительницы показывали на Петра и перешептывались за его спиной. Он оборачивался и видел веселые лица, чувствовал себя ходячим анекдотом. Классная руководительница спросила, живет ли отец с ними.
  
   Первая влюбленность, первая мучительная тоска по ее рукам, по ее горячему телу, он не выходил из дома и слушал пластинку с полонезом Огинского. Мать заставляла мерять температуру, открывала очередную банку с малиновым вареньем. Он, действительно, чувствовал боль в горле и звон в ушах, ничего не хотелось делать.
  
   Выбраться помог Сергей. "Все это такая заумь, - сказал он после жалоб на жизнь, - не надо тратить драгоценное время. Помни всегда, что потерять здоровье можно за любым поворотом по независящим от тебя причинам, понимаешь, от тебя ничего не зависит, ты иди, не бойся и не трать попусту свою молодость".
  
   В Сергея влюблялись девчонки, он жаловался, прохода нет, неинтересно с ними, в технике не разбираются, книг не читают, о чем с ними говорить. Но охотно обсуждал кандидаток, достойных второй ночи сына Дедлиха. Давно пора, эх, если бы у него были обе ноги, он бы показал класс. Достойных не находилось, решили искать среди давальщиц. Петр вспомнил Галину чуть ли не из детсадовского периода.
   Это была игра в догонялки, за ней бежал табун мальчишек в надежде, что она покажет, и показывала, далеко оторвавшись от них, снимала трусики и крутилась на месте, поднимая ногу и приседая. Мальчишки останавливались и замирали, кто-то не выдерживал, вырывался вперед, и она, на ходу натягивая трусы, убегала. Иногда подпускала близко, но дотрагиваться не разрешала.
  
   Сергей отсоветовал встречаться с Галиной, она скорее эксгибиционистка, среди них тоже бывают, хотя он знает парочку пацанов, хвалились интимными подробностями, но не склонен им верить.
   Надо быть осторожнее, после того, как пережил страсть к Светлане, истерзавшую его до нежелания жить, к выбору девушки следует подходить прагматично, с позиции: даст - не даст.
   Так Петр переключился на соседку Люсю, Сергей называл ее Люси на иностранный манер.
   О мучительной страсти к люськиной матери Петр скрыл от друга. Клавдия заставляла страдать, но хоть отец не был замешан, и то хорошо.
  
   После выпускного бала он привел на танцы Соню. От шума и толпы она сникла, маленькая перепуганная девочка. Он бережно обнимал ее, она не сопротивлялась.
  
   Светлана явилась в окружении взрослых парней, держались кучно. Все такое же яркое декольтированное платье, все также видна грудь, но что-то в ней изменилось. Счастливой она не выглядела, но была еще краше, неземная красота, - называл ее Сергей, надо ж, такой уродиться в рабочем поселке.
   Петр повел Соню навстречу, Светлана равнодушно посмотрела на них и отвела взгляд, два парня рядом встали в стойку. Она резко повернулась, парни двинулись за ней в сторону буфета.
  
   "Валькирия", - невольно прошептал Петр. "Ты что-то сказал?" - спросила Соня и продолжила: - Видел Светлану из нашей школы? Красивая, правда?", - заглянула в его глаза и отстранилась.
  
   Прощаясь с Сергеем перед отъездом, он сказал: "Будь я настойчивее, она бы жила". - "Ты веришь, что спас бы ее? - удивился Сергей, - Такие женщины долго не живут, для них старость страшнее смерти".
  
   Со временем образ потускнел, уже не страшно заглядывать в глубины, стареем, становимся реалистами. Приятно вспомнить, что была такая женщина, валькирия.
   Но в жизни отца была еще одна валькирия, вряд ли Светлана могла заменить другую, Александру, вот у кого размах крыльев.
  
   Внучка просит поделиться воспоминаниями о бабушке. Фигура таинственная, так и не разгаданная, отец отказывался о ней говорить. Петр не настаивал, сколько помнит, ничего не требовал, только просил.
   После смерти отца пытался набрасывать ее биографию, наделяя дворянским происхождением и фанатичной преданностью делу революции, - сложный образ, оказался не по его силам. Сравнивал с другими женщинами, даже с Зоей, та же валькирия, но в другое время, относительно спокойное, но никто до нее не дотягивал, вывелись, как говорил Сергей, неестественный отбор нивелировал всех.
  
   В детстве Александра пугала его. Пристального взгляда ее светлых глаз не мог вынести даже отец, тушевался, умолкал, никогда с ней не спорил.
   Как-то приснилась мать с такими глазами, смотрит на него, как на чужого, а по черному небу летают вражеские самолеты, - самый страшный сон, до сих пор помнит.
  
   Они вдвоем сидели в темной комнате под круглым столом и рассказывали страшные истории, вдруг Тамара сказала: "Если тетя Мария умрет, твоей мамой будет моя мама". Страх окутал его липким потом, он еле сдержался, чтобы не заплакать.
  
   Его кровать долго стояла у родителей в спальне, потом он перебрался на новый диван в отдельную комнату, но опять вернули после того, как мать проснулась от холода и обнаружила его, босого в пижаме на заснеженном балконе, привела в комнату, он так и не проснулся. Потом рассказывала, не испугалась, потому что в их роду часто встречались лунатики. Для них опасна полная луна.
   Александра возмутилась: "Зачем придумывать, чего нет, мы люди, а не звери выть на луну. Природа сама по себе, а мы сами по себе, живем в разных мирах: у них инстинкты, а у нас производственные отношения". - "Но у меня мигрень на перемену погоды", - возразила мать. "Выдумщица, - Александра обняла ее. - Сына ты воспитывать не умеешь, я со своей Тамаркой строга, она мне потом спасибо скажет". Петр чувствовал себя рядом с ней, как в клетке с хищником.
   От нее пахло папиросами, мать разрешала курить отцу, только когда приезжала она. Порой только по этому запаху было ясно, что приезжала ночью. Кто-то из соседей, страдавший бессонницей, мог увидеть милицию у подъезда, ее охраняли.
   Перед сном Александра обходила квартиру, заглядывала во все шкафы и под кровати. "Доверяй, но проверяй", - отец присоединялся к ней, открывал кладовку и туалет, даже выходил на балкон. Все, что хотите, лишь бы Саше было спокойно.
   Но вечерний обход не всегда помогал, Петр просыпался ночью от женского крика, звал родителей, отец успокаивал его, мать пыталась напоить Александру чаем с малиновым вареньем, помогал коньяк.
  
   Внешность актрисы, но рядом с ней мать, круглолицая, румяная, улыбчивая, с золотой косой, уложенной короной, выигрывала, мужчины тянулись к ней.
   Зрелость и суровость проигрывали молодости и беспечности, - так считал Петр. Отец с ним не делился своими чувствами, в присутствии двух женщин несчастным не казался.
  
   Последний раз она приехала днем, когда он учил уроки с Тамарой за круглым столом, мать шила рядом. Она шумно ворвалась, быстро - быстро собрать Тамару, ждет машина, некогда. Мать пыталась накормить, хоть чаю с бутербродом, Александра выпила рюмку коньяка, раскраснелась, похорошела, такой он ее запомнил.
  
   Ефим назвал Елену валькирией: соблазнительная блондинка с офигенными формами даже по параметрам военного города, куда слетались красавицы со всей необъятной страны.
   Назвал, когда увидел Петра с Еленой у морвокзала, они наблюдали, как приближался натовский линкор с морпехами в белой форме, среди них были две крупные женщины с темными лицами. Петр следил за ними, не обращая внимания на собравшийся народ: несколько пенсионеров кричали и грозили кулаками. Люди их обходили, кто-то фотографировал, кто-то веселился, Петр держался в стороне, а Елена поставленным голосом скандировала вместе с хором: "Америкосы, геть!"
  
   Петр чуть не разрыдался, когда увидел на берегу братание: один натовский морпех закрывал широкой спиной троих украинских морячков.
   Иностранные моряки скупали плакаты и шелковые платки. Ходили по городу, улыбались, молодые в ответ тоже улыбались, старики проходили мимо, ускоряя шаг.
  
   Мероприятие в отчетах парторганизации называлось митингом коммунистов против НАТО. Ефим признался, что тоже присутствовал. " И грозил кулаком и кричал: "Америкосы, геть?" - не поверил Петр. "Нет, зачем, стоял рядом, когда подошла милиция и приказала разойтись, ушел. Я, ты знаешь, законопослушный, потому что умный. Елена твоя смотрелась, старички при ней орали так, что я боялся за них. Твоя Елена, настоящая валькирия, засмеялась, а натовец чуть не обгадился. Я сам ее боюсь".
   Когда Петр жаловался, что с женитьбой поторопился, попался как сопляк, Ефим защищал ее: "Красивая женщина, что тебе еще надо, нашел алмаз, так отшлифуй его".
   "Зачем терять время на простое стекло", - ответил Петр.
  
   Когда он стал руководить музыкальной студией, набежали красавицы на любой вкус, кокетки, с красивыми голосами. Елена выделялась необычной фигурой, похожей на контрабас: покатые плечи, маленькая грудь, талия и широченные долгие бедра, казалось, тянулись до подколенок. Удивился, когда мать сказала, что у нее короткие кривые ноги, не заметил. Она пела на сцене клуба трамвайного депо, а он стоял в глубине, перед ним аккордеон и скрипка с виолончелью, и не мог оторваться от ее задницы.
   В свете прожекторов на фоне темного зала силуэт, затянутый черным шелком, светился, и когда она взмахивала руками, казалось, вот-вот взлетит. Его тянуло к ней, он наклонялся так, что аккордеонист шипел, толкаешь, охолодись.
  
   После развода с Любой мать хотела, чтобы женился на Соне, и она приехала летом, когда он сдавал выпускные экзамены в университете марксизма - ленинизма. Корочки журналиста не лишние, за статьи в газету платили. Но учился не из-за этого, он хотел писать роман. На первом же занятии лектор предупредил: "Кто хочет стать писателем, ошибся дверью, здесь учат уважать факты, а богатое воображение только вредит профессии". Не поверил, остался, читал Маркса и Ленина по программе, а также учебник по научному коммунизму, от цитат рябило в глазах, клонило в сон.
   Соня скучала, наступил жаркий июль, и она уехала, обещав подумать над его предложением. Перед Новым годом пришло письмо, что подумала, остается на Урале, здесь ей предложили интересную работу.
  
  
   17 Немцы в городе
  
   С годами он все больше задумывался, что означали поздние приезды Александры, от кого охраняли, боялись, что она сбежит, или ее убьют? Такие, как Александра, опасны любой власти.
  
   Он вглядывался в далекое прошлое, смутное, с редкими просветами, не дающими полной картины событий, утратившими с годами четкость, но продолжал верить в их реальность. Правда, когда всматривался в досознательный период своей жизни, выныривали зайцы, клоуны, всякая чушь, но кое-что сохранилось, так сказать, золотой запас, то, что нуждалось в расшифровке, но пока с этим туго. Один из эпизодов у городского вокзала был напрямую связан с Александрой, он даже записал в общую тетрадь с коричневой обложкой. Пытался искать в завалах, не нашел.
  
   Это был еще деревянный вокзал, со временем в городе построили кирпичный, но деревянные полустанки долго сохранялись. Их строили по одному проекту. В лесу за городом проходили уроки физкультуры, и у родителей просили деньги на электричку. На обратном пути всегда находился паникер, выскакивал не на той остановке, за ним еще кто-нибудь, пару раз попадался Петр, шли домой по шпалам, до темноты. Родители двигались навстречу из города, боялись не злых людей, а волков и медведей.
  
   Как Петр оказался с матерью на привокзальной площади тогда еще деревянного, свежевыкрашенного, утопающего в зелени вокзала, он, конечно, не помнил. Да это и неважно, главное, он видел на привокзальной площади много военных с автоматами (у некоторых на поводках огромные овчарки), окруживших толпу женщин в серых одеждах и серых платках. Под резкий окрик женщины опустились на колени, похоже на волны серой воды. Раньше помнил лица арестанток, но с годами они стали невыразительными, как одинаковые скульптуры из серого камня, в памяти доминировали кусты акации, ярко-зеленая трава, солнечное чистое небо и даже запах свежей краски.
  
   Подъехала военная машина, вышла Александра в форме и громко заговорила, по-немецки. Крики Александры, лай собак, все нервничали, он увидел, как мужчина бьет женщину в платке, она падает, закрыв голову. Ему стало страшно.
  
   Когда еще жили мирно с отцом, прогуливались вдвоем в сосновом леске, он стал вспоминать пленных немок на вокзале в Нижнем Тагиле, и там же была Александра. Отец не поверил, какие немки, о чем он, их привезли из Германии в сорок седьмом, когда Петр еще не родился. В сорок девятом их вернули назад, ему был от силы год, что он понимал тогда.
  
   Может, это были матерые эсэсовки? Нет, их судили, а вот отечественные пособницы фашистов могли быть. Бывало, кто-то путал, и, вместо того, чтобы выгрузить этап на тихой станции в окрестностях города, их привозили на центральный вокзал, поэтому все нервничали, время было такое, могли и расстрелять.
  
   Петр настаивал, что слышал немецкую речь, Александра тоже говорила по-немецки. Что он делал с матерью на вокзале? Петр не знал. У матери спрашивать бесполезно, она даже не пыталась вспомнить, некогда.
  
   Но Александра не имела никакого отношения к охране, она была на высокой должности, у нее были другие задачи. Отец не вдавался в подробности. Петр настаивал, это была она, ничего он не путает. Может, в кино видел? Александра красивая, легко принять актрису за нее. Снимали кино, вот что он видел. В то время? Сомнительно. Отец пожимал плечами и переводил разговор на безобидную тему о своем босоногом детстве.
  
   Когда появился интернет, Ефим с помощью внучки нашел информацию о лагере немок из Восточной Пруссии. Их везли в сорок седьмом году на Урал через всю страну, больных, истощенных, умирающих. Года через два лагерь закрыли. Война уже окончена, зачем их везли? Как рабочую силу?
   Ведь нас учили, что советский солдат принес свободу угнетенным, что он великодушен. Жесткими быть надо, война требует сильных личностей, но жестокость замешана на садизме, это не допустимо.
  
   Ефим не согласился: смысл есть во всем, как и логика, они неразрывно связаны, а в чувствах нет главного, - будущего, потому что переживаешь о том, что было и что есть.
   Петр напомнил о коммунизме как светлом будущем. Так это ж настоящее, мало ли о чем мы грезим. О будущем надо было думать, а не мечтать, вот почему бывшие враги живут лучше нас.
  
   Марина скачала карту Нижнего Тагила послевоенного периода, лагерь был рядом с его домом. Отец, конечно, знал, он тогда работал секретарем райкома партии, знал и молчал.
   Отца давно нет, не спросить, почему он не оставил воспоминаний о том времени.
  
   В школе распределяли адреса немецких друзей для переписки, Петру дали письмо от девочки по имени Эльза, из Йены. Она собирала марки, и Петр решил отдать письмо Сергею, но передумал и переписывался с ней года два, обменивались марками. Однажды она прислала бандероль с приятно пахнущим мылом в красивой обертке, умеют же, обрадовалась мать, шоколад ей не понравился, безвкусный как замазка. Наш шоколад был куда вкуснее.
   По совету Сергея отправил открытки с видами Нижнего Тагила, как он сказал, ей будет приятно посмотреть на то, что построили пленные немцы.
  
   Когда Сергей, катаясь на подножке товарного вагона, сорвался и попал под колеса, лишившись руки и ноги, долго лежал в больнице и наслушался разных историй.
   Немцы, попавшие в Сталинградский котел, строили металлургический комбинат. Пленных было много, сейчас можно найти в интернете точную цифру, Марина находила, где-то записано, строили не только комбинат, но и центральную улицу Ленина, Петр считал ее самой красивой в городе, гордился памятником отцу и сыну Черепановым на Театральной площади. Пусть не они первые изобрели паровоз, но ведь были настоящими изобретателями.
  
   Про женский лагерь разговоров с Сергеем не было, но много историй о том, что немцы работали на заводе вместе с нашими уголовниками и перевыполняли норму. Бараки, в которых жили, содержали в идеальной чистоте, как и дорожки, чего хочешь, западная культура.
   "Не веришь? - возмущался Сергей, - рассказывали очевидцы, бывшие уголовники, лежали в туберкулезном отделении, в основном сидели в курилке, а я подслушивал, что еще делать в больнице".
   Про культуру от уголовников чудно слышать, видимо, Сергей добавил от себя, он увлекался западной литературой, брал книги и журналы в библиотеке. К джазу приобщил тоже он.
  
   Учительница немецкого языка пришла в их пятый класс во втором полугодии. От сына классной руководительницы они узнали, что она в войну служила в нашей армии переводчицей. Возможно в конце войны.
   Светлоглазая, светловолосая, с тонким изящным носом, стройная, в сером строгом костюме, держалась прямо, но показалась типичной немкой, какими их рисуют на карикатурах: круглые ледяные глаза и длинный узкий нос. Таким клювом стены крушить. На первом уроке она долбила немецкие звуки и слова, требуя правильного произношения, но от ее взгляда и резкого голоса пробивала дрожь, - не получалось повторить правильно.
  
   За последней партой сидели две девочки: высокая и стройная рыжеволосая Лида Клейн и маленькая блондинка Галя Мамедова, - незаметные, на переменах сидели в классе. Пугливые, их редко вызывали к доске, учителя спрашивали с места, они ошибались, краснели, учились так себе, на тройки.
  
   Очередь дошла до них. Петр повернулся в их сторону и подумал, обе упадут сейчас в обморок. Встала Лида Клейн, откинула за плечи косу и легко заговорила на немецком с учительницей. Потом встала беловолосая Галя и заговорила не хуже Лиды. Втроем проговорили до конца урока.
   На глазах изумленных зрителей лицо учительницы оттаяло, порозовело и подобрело, она превратилась в красавицу. Точь-в-точь Александра у них в гостях за праздничным столом.
   Возможно, он совместил ее образ с учительницей немецкого языка, отсюда немецкая речь, хотя, по словам отца, Александра знала только руский и понимала украинский.
  
   С именами девочек происходили метаморфозы. Лида к окончанию школы стала Линдой, и еще "е" в фамилии сменилась на "я", а Галя Гузелью, еще раньше ее стали называть Гулей.
  
   Гулю он провожал после предновогоднего вечера в школе. Жила она у самого завода,
  надо пройти заснеженное поле, летом картофельные огороды. Но за полем только заводской забор, там нет жилья. Гуля засмеялась. Он обнял ее и попытался поцеловать.
  
   По колено в снегу прошли поле и ступили на расчищенную дорожку, ведущую к двери в половину его роста, Гуля постучала: открыла женщина, Петру показалась лилипуткой, нет, нормальная, пол был низкий, посмотрела на него, улыбнулась, пригласила войти.
   Внутри был тепло, но дымно, слезились глаза. Когда он вышел и огляделся, увидел несколько таких курятников, к ним были проведены электропровода. В воздухе пахло дымом.
  
   Жизнь менялась в лучшую сторону, появились хрущевки, убрали железнодорожные линии, проходившие по поселку. Гузель пригласила его на день рождения в новую квартиру, пришли одноклассники, мать накрыла стол и ушла в другую комнату не мешать веселиться молодежи.
  
   Петр зарегистрировался в интернет - клубе на Одноклассниках и стал общаться с Мишей Петровым. Они дружили, вдвоем ездили на улицу Ленина в магазин "Филателия" за марками, вместе посещали фотокружок и увлекались джазом, приходили слушать к Сергею.
   В году десятом или позже, уже не помнит, Михаил приехал в гости. Как-то поспорил с Еленой, она сказала, что он приезжал в девяносто пятом, но тогда Одноклассников не было.
   Михаил приехал один, хотя, по его словам, у него крепкая семья и любящая жена. Он возмущался, что Крым не российский, и все молчат в тряпочку. Петру казалось, что упрек ему лично.
  
   Петр спросил, не слышал ли он от кого-нибудь о лагере немецких женщин, что говорится, без задней мысли, Михаил завелся: "Нам это зачем, они сами к нам полезли, жалеть их не собираюсь. Не забывай, что американцы сбросили атомные бомбы на города Японии". Последний аргумент Петра сразил, он не нашелся, что ответить. Да, сочувствовал женщинам, как сочувствовал бы всем пострадавшим. Убивали? Да, виновны, но ведь был Нюрнбергский процесс. Вот и хватит, - подытожил Михаил.
  
   Петр не удержался, стал оправдываться:
  
   - Я разве что-то говорю, но знать историю надо, белых пятен быть не должно, это как плесень, расползется, не вытравить. Я не судья никому, потому что поздно родился. И теперь я сижу в последнем ряду, как писал Ницше, - повторял Ефима, - и наблюдаю, понимаешь? В последнем ряду. История непрерывна, как время, зачем ее насильно прерывать. И разве тебе неинтересны судьбы этих женщин?
   - Нет, не интересны.
   Больше не обсуждали.
  
   В последний вечер перед отъездом они выпили лишку, и Михаил устроил скандал. Обошлось без драки, но осадок остался.
  
   Ссора началась с того, что заговорили о Чабане. Михаил вместе с ним работал год до поступления в вуз, тогда в школе было два выпуска: десятые и одиннадцатые классы, поступить в институт он мог, но хотел в университет.
  
   Чабан в войну сидел в Бухенвальде, лагере смерти, и выжил. Его вернули на родину, и он попал в лагерь, как шутил, за то, что не умер в Бухенвальде. Он жил в доме напротив Петра, носил валенки, как галоши, чуть выше косточки, лысый, темнокожий, всегда шутил, был трезвенником, пить ему запретили врачи после того, как вырезали часть желудка. Те, кто прошли войну или концлагеря, умели радоваться жизни. Для них самое страшное уже позади, живи и радуйся. Не в упрек, не означает, что каждому нужно через это пройти.
  
   Петр вспоминал шутки Чабана, веселый был человек, знал много анекдотов, и не заметил, что Михаил стал закипать, наконец, не выдержал:
  
   - Ты тут прохлаждался у моря, отец строил тебе дворец в Крыму, а Чабан сгорел на работе.
   - Как сгорел? - ужаснулся Петр.
   - А так, из Бухенвальда вышел живым, а на участке термообработки сгорел, на спецодежду попало горящее масло. Не спасли, его хоронил весь завод. Тебе, конечно, нет дела.
  
   Оба напились, схватились за майки, Алиса и Елена разняли и увели спать.
  
  
   Новая работа
  
   Долго не могла уснуть, а под утро позвонил Гриша и разбудил ее. Он не мог знать, что она не на дежурстве, что вместо нее работает Леонид, поэтому не рассердилась.
   Обычно не ошибался, помнил все ее смены, не забывал поздравлять с праздниками, в этот раз тоже поздравил с прошедшим рождеством. Сколько раз объясняла, что православное рождество седьмого января. Ему без разницы, какая религия, лишь бы был повод выпить и с ней поговорить по телефону.
  
   "Ты пьешь, Гришаня?" - спрашивала она. " Ни, ни, Хеля, только в праздники, грех не выпить". Каждый раз один и тот же разговор. Что звонит? От одиночества? Говорит, что у него есть приходящая женщина. Как ее зовут? Неважно. Сколько ей лет? Не спрашивал.
   Если любят, должны быть вместе, а если без любви, то грешат, значит, в ад попадут.
  
   Они встречались четыре года, при нем Майя пошла в школу. Он дарил дочери кукол, приходил в гости, когда отец работал в ночную смену, пили чай на кухне. Ни разу не поцеловались, он пытался касаться ее, но она уворачивалась, хотя внешне не урод, молчаливый, ей нравилось все ему рассказывать, он слушал, не перебивал.
   А тут купил сладенького винца, Майя гуляла, отец на работе, пили, закусывали соленьями, и вдруг резко поднялся, думала, в туалет, нет, схватил ее и потащил в комнату. Она больно ударилась коленом, испугалась, ни слова, ни намека, схватил и тащит. Расцарапала ему руку, пришлось мазать йодом, он извинился и все, больше не встречались. Жалела, ходила мимо его дома, решила, уехал. Потом узнала, что женился, сын почти ровесник Майи. Он уже был, когда они стали встречаться. Значит, не хотел на той жениться. Гриша ушел от нее, когда сын уже вырос.
  
   Тогда она не думала о замужестве, но если бы сделал предложение, согласилась бы. Все должно быть правильно: хочет с ней спать, через загс, пожалуйста. Со временем уговорила себя, что ей тоже повезло, однозначно рассталась бы с мужчиной, у которого сын растет на стороне. Но чувство, что не воспользовалась шансом, гнетет до сих пор.
   Жалеет? Теперь да, но тогда теплилась надежда, что муж вернется.
  
   Гришаня позвонил ей, когда родилась Юля (так и не сказал, кто дал телефон), и спросил: "Ты теперь в церковь ходишь? Не ожидал". - "Почему?" - "Тебе не подходит, туда ходят страшненькие, а ты красивая". Это самая длинная речь за все годы знакомства.
  
   Деньги у него просить бесполезно, уже пробовала, он извинялся, ни гроша, еда есть, выпивка тоже, но деньги у него не водятся, все отдает женщине, чтобы не пропить.
  
  
   Сразу после Гришани позвонила Зоя и сказала, Петр очень жалеет, но придется расстаться, за ним будет ухаживать дочь. Кто решил? Семья решила. У Ефима инсульт случился, на глазах у Петра, так что ему лучше в кругу семьи побыть, успокоиться.
  
   Для Хельги это был удар. После праздника внучку забирает другая сторона (баба Нина, дедушка Вася и отец) до старого Нового года. Они сняли домик в горах, где лежит снег, будут катать на санках любимую внучку. А что делать сейчас?
   До тридцать первого дежурит Леонид, магазин закроется до четвертого, будет дежурить сам хозяин. Где брать деньги на подарки, она не знала. Дочь поймет, а как объяснить Юле, что подарка от бабушки не будет?
  
   Почему ей так не везет, почему ангел - хранитель не помогает? Она встала на колени перед иконой Божьей матери, долго молилась, затекли ноги, поднялась с трудом, но успокоилась. Даже пришла здравая мысль попросить у Петра компенсацию за потерю работы, он поймет.
  
   Опять позвонила Зоя и в этот раз обрадовала, есть работа на сегодня, нанимает Ваня, надо поухаживать за отцом Ирины. Он привередливый, но если она ему понравится, то наймут на неделю, а сами поедут отдыхать на Ай-Петри. Согласилась сразу, одно другому не помешает, денег много не бывает.
  
   Иван встретил ее на остановке, улыбнулся, она почувствовала, будто на свидании. Но возбуждение прошло, как только села в машину, тепло и удобное кресло разморили ее.
  
   - Не выспалась? - услышала она голос Ивана и открыла глаза.
   - Да, помешали.
   - Мне бы кто помешал, - он с интересом смотрел на нее.
  
   Он была спокойна, не как в прошлый раз, глупо вела себя. Ей хотелось спросить о Петре Федоровиче, но не решилась, что-то останавливало ее.
  
   - Приходить рано или днем? Мне удобнее днем, из-за внучки.
   - Утром соседка услышит, он постучит, если что-то потребуется, завтрак ему приготовит. А потом уж вы. Ирина холодильник загрузила, вам только разогреть. Само собой, если договоримся, надо будет ночевать. Дадите ему снотворное, он до утра проспит. Его нельзя выпускать на улицу, заблудится, с памятью плохо, маразм. А так он крепкий. Я говорил Ирине в дом престарелых отправить, она ни в какую.
   - А кто за ним смотрел?
   - Да никто, соседка помогала, он отказывался от нашей помощи до последнего времени, а тут включил газ и забыл зажечь, хорошо Ирина пришла.
   - Соседка не хочет?
   - Работу нашла, - коротко ответил он.
  
   Могли ей платить, - подумала Хельга, но не сказала.
  
   Свернули на тихую улицу трехэтажек. Район новый, дома свежепобеленные с застекленными лоджиями.
   Поднялись на второй этаж, длинный коридор, с одной стороны большие, блестевшие чистотой окна, с другой квартиры, Иван Иваныч открыл ключом дверь с номером тринадцать, Хельга перекрестилась, - широким жестом пригласил ее.
   Прихожая узкая, переходит в тесную кухоньку с открытой лоджией.
  
   - Не холодно? - спросила она, колеблясь, снимать ли сапоги.
   - Нет, туда проведено отопление.
  
   Он достал из кладовки шлепанцы. Она наклонилась снять обувь и почувствовала, что кто-то смотрит на нее. Держась за стену, стоял старик, одетый в теплый свитер и джинсы, на ногах тапочки. Сытый на вид, лицо гладкое, розовые щечки, почти нет морщин, очень похож на Ефима, только старее, и волосы зачесаны так, чтобы скрыть лысину.
  
   - Вот, дед, как просил, чтоб не скучно было.
   - Как зовут? - хрипло спросил дед.
   - Ты не поверишь, Хельга.
   - Немка, значит, видал их много.
   - И как?
   - Плохих женщин не бывает.
  
   Хельга засмеялась и прошла в лоджию. Солнце ярко слепило, после серых дней почувствовала себя уютно. В лоджии кроме дивана стояли столик и два кресла, приятно по утрам пить чай и смотреть вдаль, на голубую полосу моря.
  
   - Дед, давай, показывай ей тут все, а я спешу, вечером приду.
  
   Дед открыл холодильник: верхняя полка забита колбасами, на нижней стояли кастрюли.
   - Колбаску любишь? - спросил он.
   - Люблю, но мне нельзя, пост.
  
   Он кивнул, открыл ящик стола и достал плитку шоколада, придвинул к ней, в тарелке мелко нарезал колбасу.
  
   - Смотри сюда. - Открыл навесной шкаф, и она увидела бутылки, много, как на витрине магазина. - Пива хочешь? - она кивнула.
  
   Он достал бутылки, пиво шоколадом она еще не закусывала, но другой закуски не предложили. Ничего, бодренький старичок, она повеселела.
  
   После пива он пригласил ее в просторную комнату с диваном в углу и тремя столиками вдоль стены.
  
   - Тут лекарства, слева направо, то, что надо принимать утром, днем и вечером, Ваня придумал. Телевизор хочешь посмотреть?
  
   Только сейчас увидела: экран занимал чуть ли не треть противоположной стены. Он взял пульт, Хельга вздрогнула: большие головы дергались в такт оглушительной музыки. Выключил, извинившись.
  
   Нормальный дед, спокойный, старается выпрямлять плечи, демонстрируя военную выправку. Но зря радовалась, неожиданно положил руку ей на грудь, она вывернулась, сделал еще одну попытку, она оттолкнула, и он чуть не упал. Вредный старикашка, она отталкивала его, а он ходил за ней, пытаясь обнять. Наконец, устал и сел на диван.
  
   - Что ты себя жалеешь, мне жить осталось всего ничего.
   - Я замужем, мне нельзя, грех.
   - Ты мне не говорила, но если так, дай таблетку от давления, - он кивнул на столы.
  
   Хельга стала разбираться в записях на коробках: от маразма, для памяти, от тахикардии, - нашла от давления, тут же на столе стакан с чистой водой. Все продумано до мелочей, как и на работе, Ирина постаралась.
  
   Дед стал заваливаться на диван.
  
   - Что с вами? Вам плохо?
  
   Он побледнел и часто задышал. Она стала искать нитроглицерин, хотя бы валидол, открыла ящик среднего стола и увидела пятитысячную купюру, как схватила ее и сунула в лифчик, прошло мимо ее сознания. Больше некуда, не было карманов.
  
   Нашла нитроглицерин, поднесла к его рту, он послушно открыл, несколько минут лежал неподвижно, лицо порозовело. Она предложила ему поспать, присела снять тапки, но он заупрямился, снял сам и лег, укрывшись пледом.
   Пока он спал, она разобралась в холодильнике, нашла борщ, котлеты и гречневую кашу на гарнир. Даже винегрет, себе взяла кашу с винегретом, ему борщ и котлеты.
  
   Проснулся бодрым, сказал, что голоден. Обед перетек в ужин, сытая Хельга согласилась выпить шампанского брют, всего бокал, кислятина, сладкого выпила бы больше. Чуть опьянела. Решила больше не пить, но дед открыл бутылку пива, отказаться не могла.
  
  
  
   Купюра покалывала грудь, стыдно не было, дед неприятный, из тех времен, когда она десятилетней школьницей ездила в переполненном троллейбусе в Дом пионеров петь в хоре. Почти всегда рядом оказывался старик с липкими руками и тошнотворным запахом застарелого пота, тройного одеколона и сердечных капель. Он прижимался к ней, давил, будто случайно касался груди. Ее мутило, она ждала, когда освободится место, садилась, и вскоре рядом оказывался он. Она чувствовала, как его ладонь гладит колено, пальцы лезут под юбку. Просто удивительно, что никто этого не замечал. Ей было стыдно, с трудом вырывалась из его цепких рук и выскакивала на ближайшей остановке.
  
   На разных маршрутах один и тот же старик, один и тот же запах тройного одеколона, самый ненавистный, от него тошнило, болела голова. "Странная ты у меня, - говорила мама, - если потереть виски одеколоном, боль проходит.
  
   Со временем поняла, что дед не один такой. Когда дочь захотела в художественную студию при Доме пионеров, она не разрешила, через весь город в переполненном автобусе, нет.
  
   Дед рассказывал, что плавал по морям, бывал трижды в кругосветке, такого повидал, расскажет, если она будет себя хорошо вести. Таких, как она, десяток прокормит, хочет, поедем в Париж, хочет, на Мальдивы. Он был всюду.
   Разговор раздражал ее, хотелось домой. Она пыталась подняться, он прижал ладонью ее колени:
  
   - Ты послушай, тебе будет интересно, я помогу, у меня есть деньги.
   - Я замужем, - вяло повторила она.
   - Ты мне не говорила.
  
   Говори не говори маразматику, бесполезно. Он открыл еще бутылку пива, налил ей и себе.
  
   - Ваня советует, чтобы я связывался только с поверенными женщинами, а то ограбят, у меня много денег.
   - Ваша жизнь в опасности, - засмеялась она, прикрывая щербатый рот.
   - Ничего, зубы себе вставишь, красивые.
  
   Она услышала, как открылась дверь, явился Иван, увидел шампанское, улыбнулся:
  
   - Все нормально? Ты доволен?
   - Она украла деньги, - сказал вредный старикашка, - сунула в лифчик, поищи.
  
   Иван приблизился, пахнуло резким потом. Хельга замерла, почувствовала мужские руки, ощупывающие грудь, покраснела, но не сопротивлялась. Он медленно вытащил купюру, больно ущипнув сосок. Боль вывела ее из ступора, она оттолкнула его, схватила куртку и сапоги, сбросила тапки и выскочила за дверь. Спряталась под лестницей, прислушалась, никто за ней не гнался, выбежала на улицу, бежала до остановки как от погони.
  
   Дома Майя говорила по телефону, Юла смешивала краски, все как обычно. Хельга легла на диван и разрыдалась.
  
   Вскоре позвонила Зоя:
  
   - Ты деду понравилась.
   - Я больше к ним не пойду.
   - Что так? Приставал? Он такой, с порога начинает лапать. Ему бы только потрогать, тебе ничего не надо делать, делаю я за хорошие деньги.
  
   Хельга решилась признаться, что украла деньги у вредного старикашки, хотелось облегчить душу, но Зоя перешла на тему женской порядочности, сплошь воровки, Ваня отчаялся найти честную.
  
  
   - Я понимаю этих женщин, дед такой противный, - не выдержала Хельга.
   - Ну, знаешь, если бы был не противным, а красивым и здоровым, пришлось бы тебе платить, чтобы потискал. Спасибо скажи, что я тебя рекомендовала.
  
   Хельга не успела возмутиться, воровать нечестно, а прикидываться, что у него приступ, и подсматривать - честно? Зоя отключилась.
  
   19 Фейерверк
  
  
   Он ждал Хельгу, хотел ее видеть, нежную, пугливую, чудился запах лавандового поля, ее запах. Ждал до сумерек. Может, приходила, но не достучалась.
  
   Мансарда - осажденная крепость, стоит ослабеть, и спустят вниз, а крышу дочь будет сдавать, как недавно сдавала родительскую половину военному. Он без семьи, часто бывал в командировках, незаметный, только периодически появлялся свет в окнах. В конце лета Петр наблюдал суету у его крыльца, дочь заглядывала в окна, Елена трясла дверь. У Петра пропала вода, значит, Алиса отключила, наверное, квартирант задолжал.
   Потом увидел, как крепкий загорелый мужчина вышел из калитки с чемоданом. Дочь бежала за ним, размахивая кулаками, но Петр не стал вмешиваться.
  
   Мысли о дочери отозвались болью в сердце. История повторилась, он постарел, и теперь Алиса ненавидит его, как он ненавидел постаревшего отца. Дурная бесконечность, замкнутый круг, не выбраться.
  
   Хельга не пришла, что-то тут нечисто: или Зоя постаралась, или, что вероятнее, Ивану нечем платить. Культурный центр сдох, из всех активов интересен был бар, в него вложилась Алиса, потом что-то пошло не так. Петр догадался, когда аромат свежей выпечки перестал до него доходить. Раньше Алиса одаривала пирожками с мясом. Пирожков он не видел с весны.
  
   Ефим предупреждал, что бизнес так в России не делается. Еще при Украине Иван с Алисой заняли помещение, брошенное после сноса рынка. На том месте построили квартал многоэтажек. Как сохранился этот плохонький, покосившийся домишко, приткнувшийся к одной из высоток, - загадка. Зданьице дышало на ладан, пришлось заново перестраивать. Внутри раскрасили стены такими яркими цветами, что и без алкоголя голова кружилась.
   Документов не было, просто заняли то, что никому не нужно, а тех, кто мог прикрыть лавочку, кормили бесплатно и были уверены, что никто не отберет.
  
   Зачем нужно было вкладывать деньги в сомнительное предприятие? Иван пожимал плечами: расширяться - закон бизнеса, доходы небольшие, но стабильные. Подъездной дороги еще не построили, вокруг непролазная грязь, но бар в спальном районе пользовался спросом.
   Ефим посоветовал Алисе продать свою долю Ивану, но она отказалась, советчик нашелся, что он понимает в современной жизни. Наступил момент, когда забеспокоился Иван и продал свою часть за миллион знакомому, правда, тот только обещал, даст - не даст, но снос здания уже не за счет Ивана. Алисе придется платить, а могла получить деньги, если бы послушала Ефима.
  
   Он стал перебирать пожелтевшие листы, стараясь не думать о дочери. Но как не думать, если она начала охоту, не успокоится, пока папку не заберет. Объяснять, что обещанный дедом Федором миллион - фигура речи, бесполезно, она никому не доверяет. Бумаги выбросит. Нельзя, единственная память об отце.
   Пусть историки разбираются в этой писанине, как говорила мать, он устал погружаться в прошлое. Страдать? только за деньги, как бы сказала Алиса.
  
   Папку отправит Александре, как только сможет, а сейчас спрячет, чтобы дочь не нашла. Ей бы работать следователем, кажется, не смотрит по сторонам, но все замечает.
  
   Чтобы сбить Алису со следа, решил не прятать в залежах бумаг, у беспорядка тоже есть определенный порядок, чуть сдвинешь, она заметит. Проверено, не раз.
  
   Эта история случилась недавно. Пахомыч попросил ко Дню Октябрьской революции написать заметку, прояснить читателям "Правды" природу эксплуатации, чтобы плавно перейти к пониманию морали пролетариата. Петр сначала отказывался, не было времени рыться в старых книгах. Тогда Пахомыч дал ему (оторвал от сердца) брошюру Ленина "Задачи союзов молодежи" в четверть стандартного листа, тридцать две страницы мелким шрифтом. На обложке в красных тонах вождь машет рукой, из-под козырька знаменитой кепки удачно схвачен ленинский прищур. Издание восемьдесят второго года.
  
   Вот с какими книжками ходить по квартирам, особенно перед выборами. Шрифт покрупнее, немного подсократить и вперед, товарищи.
  
   На теме эксплуатации возбудился Ефим, извратил все, перевернул, оказалось, что палачи это труженики без сна и отдыха, а жертвы сплошь тунеядцы, давно Петр не слышал этого слова.
  
   Дискуссия прервалась, когда Петр притащил с мусорки "Фауста" Гете. Дьявол будто с Ефима списан. " Если хочешь, ты Фауст, но я не дьявол", - возразил он. "Кто же ты? Маргарита?" - "Нет, Гете". - "Писатель значит? Что такого ты написал?" - "Свою жизнь", - загадочно ответил Ефим. Лучше бы не писал, - подумал Петр, но не сказал, чтобы не обидеть.
  
   Статья не получалась, Пахомыч настаивал, даже подсказал почитать библию. Петр отказался, даже пригрозил, что бросит на стол партбилет, если тот не отстанет. Ефим тоже отказался. Выручила Зоя, нашелся знакомый священник, написал, никто ничего не понял, но заметка в газете появилась.
  
   Ленинскую брошюру и "Фауста" и все остальное, что было в стопке бумаг, дочь выбросила, нечего всякое старье в дом тащить, своего хватает. Что было с Пахомычем, лучше не вспоминать.
  
   Не отвлекаться, приказал себе Петр, дочь явится в любой момент. Тут же пришла идея положить папку на столик под сушилкой, Алиса туда не заглядывает, унитаз загажен, только расстраивается. Так и сделал, прикрыл папку полотенцем и тщательно задернул камуфляжную занавеску.
  
   Почувствовал усталость, ныла нога, лег, вытянулся, - диванная болезнь, заразился от Елены.
  
   Почти сразу попал в темно-серо-багровый плотный туман, сквозь него пробивались трубы, увенчанные ослепительными шарами. Но свет не рассеивался. "Не хватает мощности разогнать дым", - объяснял отец, держа его за руку. Они вдвоем, значит, сегодня воскресенье, сбежали из дома, отец под видом прогулки вел сына на завод.
   Это был их общий секрет, мать бы не разрешила тащить ребенка в опасное место, пусть играет в песочнице под окнами.
  
   Они шли пешком, и отец рассказывал историю про то, что Луна обитаемая, на светлой стороне живут светлые люди, на темной - темные. Не в смысле цвета, а плохие и хорошие, ведь плохое чаще совершается в темное время суток, при ярком солнце и воевать не хочется.
   "А если я родился на темной стороне, всегда буду плохим?" - спросил он. Отец удивленно посмотрел на него, подумал и сказал: "Увы, это так". - "Но я не виноват, что не там родился". - "Кто ж винит тебя". - "Я не хочу быть плохим, хочу быть хорошим". - "Ты молодец, всегда стремись на светлую сторону, отец тебе плохого не посоветует".
  
   Темное окно неожиданно ярко осветилось, свет пропал, опять появился, пожаром не пахло, землетрясение? но не трясло и не падали вещи. Скорее вулкан пробудился. Откуда быть вулкану, вероятнее метеоритный дождь.
  
   Он приподнялся и увидел, как вдоль дороги расцветали и гасли огненные струи. Обыденная грязная улица со слабо освещенными окнами, кое-где мерцали елочные гирлянды, и вдруг, как в сказке, фейерверк до неба, закручивался в спираль, рассыпался фонтаном, не оторваться. У кого-то праздник, молодежь гуляет, любят отмечать шумно и красочно.
  
   Петр не удержался, поднялся посмотреть, кто празднует, и увидел соседа. Огненные всполохи освещали Саню в меховой домашней безрукавке, с непокрытой головой, воротник светлой рубашки перекошен, брючины засунуты в незашнурованные ботинки, - знакомая фигура то появлялась, то пропадала во тьме. Неужели кто-то родился у его дочери? Или решил отметить праздник? Но для него каждый день праздник.
  
   Саня странно двигался, не как обычно, когда пьяный изображал партизана в лесах Закарпатья. Он скакал из стороны в сторону, будто танцевал, какая прыть, кто бы мог подумать, неповоротливый медведь, а сколько энергии.
   Фейерверки набирали силу, из-под саниных ног вырывались ослепительные струи, будто ботинки высекали огонь, вот взмахнул руками, присел, но не упал, удержался, закрутился на месте, шаман, настоящий шаман, танец в огне, вызывает духов, когда такое увидишь на улице Кипарисовой.
  
   Огни теряли яркость, поднимались все ниже и тут же опадали, Саня повернул к дому, на мгновение лицо осветилось, нет, не веселится, в отчаянии, чего-то сильно испугался. Белая горячка? Допился сосед.
   Почему Вера не уведет домой? Где она? Убил что ли?
  
   Остановился, согнулся как от боли, все ниже и ниже, почти лег, нет, не почти, лежит, к нему подошли люди.
  
   Вышла Алиса в материнском халате, с телефоном, кому-то звонила. Народ не расходился, вскоре приехала скорая, вышли двое в белых халатах с носилками, Саня, сгорбившись, шел за ними. Люди не расходились, вынесли носилки с телом, накрытым одеялом с головой. Веры нет, умерла, раньше мужа, он пил, а она умерла.
   Быстро приехали, повезло Сане.
  
   Он лежал без сна, жалея о том, что ушла Вера. Кому она мешала? Покорная, рабыня, у мужа в служанках, разве это жизнь, но не так все просто. Ей пытались помочь соседи, уговаривали написать заявление в милицию, она переставала здороваться с ними, пробегала мимо и скрывалась за калиткой. Ее сочли глупой, перестали сочувствовать и больше не вмешивались.
   Петр считал, что она любила Саню. Как он теперь будет жить без нее?
   Даже летом она ходила в темных одеждах. В сентябре он увидел ее в светлом костюме, спросил, куда это она вырядилась. Печально улыбнулась и ничего не сказала.
  
   Под утро приснился голос, долгий, зовущий, откуда-то сверху, как поют в храме.
   Морской берег, светлое море, над ним нависла серая туча, над тучей белесое небо. Слабый свет сконцентрировался в нежно-желтый женский силуэт. Яркая вспышка ослепила его.
   Пейзаж изменился, потемнел, накатила волна, настигла, накрыла, потянула за собой, растеклась до горизонта. Свет окончательно погас, и его не стало, нигде. Проснулся от ужаса, тихо, даже в ушах не звенело. Боли не было, света тоже. Умер? Лежал, не двигаясь, боялся, что от неловкого толчка порвется тонкая нить, накроет тьма, так придет смерть.
   Тьфу ты, чушь какая, протянул руку к Мадонне, почувствовал прохладу бумаги, - живой.
  
   Что означает появление во сне покойника? Близкую смерть? Бывшая учительница предупреждает, что он скоро умрет? Что он следующий?
  
   У нее была бесхитростная фамилия - Иванова, незамысловатое отчество - Николаевна, и только имя Лариса встречалось нечасто.
   Когда первый раз она вошла в класс, кто-то ахнул, кто-то не выдержал, громко произнес: "Какая красивая". Она улыбнулась и заговорила сильным голосом преподавательницы русского языка и литературы. Весь класс внимал ее словам.
   Ларису Николаевну любили так, как не любили ни одну учительницу, даже первую.
  
  
   Ее ждал у школы муж на черной Волге, говорили, ревнивый, следит за ней. Одноклассницам он нравился: крупный, седовласый, настоящий мужчина.
  
   По программе девятого класса дошли до "Войны и мира" Льва Толстого (Петр прочитал всю книгу летом, пропуская тексты на французском, взялся изучить язык, но забросил), и что-то не пошло, было вдохновение и не стало, класс почувствовал, таких шумных уроков не было ни раньше, ни позже. Несколько раз она ошибалась, Петр поправлял, она краснела и начинала спорить, мелко для нее.
   Кто-то бегал по классу, кто-то смеялся, громко говорили все, она кричала, особо шумных удаляла за дверь.
  
   Петр решил помочь, встал и спросил:
  
   - Я хочу писать романы, что бы вы посоветовали?
  
   Стало тихо. Она благодарно посмотрела на него, голос опять стал звонким и молодым.
  
   - Что посоветовать? Много читать, но ты и без того много читаешь, писать, садиться и писать. И еще наблюдать. И еще, - она помолчала, - рядом должен быть кто-то, - задумалась, показалось, что забыла о нем, взмахнула рукой, - сам поймешь, кто тебе нужен.
  
   В апреле стало известно, что она сбежала от мужа, среди ночи. Высокий блондин провожал и встречал ее, они шли, взявшись за руки, не таясь.
  
   Кто-то назвал ее Анной Карениной, Петр засмеялся. Когда ее не стало, не мог простить глупого смеха.
  
  . А потом наступило лето, и она умерла. Хоронить пришли все, кто оставался в городе. Поговаривали разное: покончила собой, умерла от тяжелой болезни, убил муж.
   Мужа посадили, но вскоре выпустили.
  
   Долгое время Петр хранил портрет красивой женщины в берете, надвинутом на лоб, плечи укутаны воротником из серебристой лисы.
   Елена нашла сходство с его матерью. Нет, не мать, актриса, кажется, Серова. Елена поверила.
   Ему не хотелось, чтобы она знала правду. Хотя, что тут такого: молодая красивая учительница рано умерла. Да, был влюблен в нее и даже собирался писать роман, себя представлял Вронским, но Лев Толстой уже написал об этом.
  
  
  
  
   20 Хмель
  
   Кто-то коснулся плеча, папки рядом не было, он рывком сел и застонал от боли.
   Над ним нависала Алиса в банном халате Елены, широко открывала рот, глухо доносились визгливые ноты, но слов он не понимал.
  
   Дочь как в цирке, сделала реверанс, отступила, и ему явилась мрачная фигура в длинном, до пят пальто с капюшоном, закрывшим лицо. Он не до конца осознавал действительность и решил, что это сон, страшный, с вестником смерти, продолжение предыдущего сна, сколько будет еще серий? или это вторая и последняя? Но нет, еще рано, капюшон сполз с головы, и Петр увидел милое лицо Хельги. Где она такую хламиду достала, стариков и детей пугать.
   Он засмеялся, Хельга заулыбалась, Алиса прижимала ладони к груди, старалась от чистого сердца, чтобы отец не грустил. Задержала взгляд на Мадонне, тоже засмеялась, ну и ну, сама пригласила, мир перевернулся, ледниковый период сменился глобальным потеплением.
  
   Не ждешь, не надеешься, и вдруг такой сюрприз, много пропускает, будто читает книгу с выпавшими страницами. Он успокоился, вспомнил, что папку перепрятал.
  
   Алиса не так плоха, как он себе рисовал, устает на работе, не всегда внимательная, но все такая же, не изменилась с тех пор, когда дарила "Мадонну" и праздничными вечерами играла на скрипке полонез Огинского. Он слушал музыку и гордился, что дочь в него, талантливая, у нее светлое будущее, - и это были самые счастливые моменты семейной жизни.
  
   Дочь ушла, оставив на столе шампанское брют и черный шоколад Бабаевской фабрики. Приятный натюрморт при плохой погоде: за окном летала снежная крупа, серый день без надежды на то, что пробьются лучи солнца.
  
  
   Из закуски от дочери салат оливье с запашком. От нее же самогон в бутылке с коньячной наклейкой, может, пригодится, пока убрал за диван. Хельга вытащила из сумки черствые на вид кексы с изюмом и бутылку белого сухого, вино - кислятина, не разбирается, что показалось милым.
  
   Он взял ее руку, поцеловал ладонь и сказал: "Хеля подобна хмелю". Она по- девичьи засмущалась, что-то стала говорить. Попытался прислушаться к ее голосу, но аппарат сильно искажал. Все, больше не мог, заболели уши, снял аппарат и сказал, что слышит ее, только нечетко. Придвинул кресло к ней почти вплотную, очень хорошо, все довольны.
  
   Она пила шампанское, отламывала кусочки шоколада, мило облизывала пальцы, он тоже пил, не забывая повторять: "Говорите - говорите".
   Просто удивительно, как она вписалась в интерьер, еще никому из знакомых женщин не удавалось так уютно расположиться в старом порванном кресле, облагородив его, и даже неряшливо уложенные на стеллаже книги усиливали значимость происходящего с далеко идущими планами: долгими вечерами они будут читать, а потом любить друг друга.
  
   В какой-то момент понял, что она забыла о нем и говорит сама с собой, перестал хмыкать, улыбаться, изображая активное участие. Но продолжал периодически кивать головой.
  
   Она достала телефон и посмотрела на время, что же он, даму надо развлекать. Но как? Выручил Мунк, оказался под рукой, вернее, под диваном, только наклониться, пошарить рукой, и вот каждая копия в отдельном файле, так просто, а ведь искал недавно, не нашел.
   Ей понравился красный плющ, да, да, есть похожее здание на улице Ленина, сталинка, стиль такой, послевоенная постройка, высокие потолки и избыток лепнины. Дом, разумеется, не такой, как у Мунка, но плющ темно-красный, точь-в-точь, сходим вдвоем, полюбуемся. Когда? Осенью, конечно. Далеко до осени? В начале мая он поведет ее танцевать на Приморский. Вы любите танцевать? Никакой реакции.
  
   Она равнодушно перебирала файлы, Мунк не привлекал, да, согласен, сейчас бы чего-нибудь яркого, Кустодиева, мирискусников. Все есть, вернее, было, он оглядывал залежи бумаг, что-то показалось, приподнялся, но почувствовал, что опьянел. Увидел, как она потянулась к блокноту, написала четким крупным почерком: "Хочу петь". Он кивнул, и она запела. Догадался сразу: "Миллион алых роз" из репертуара Аллы Пугачевой, певица ее поколения. Он же вырос на классической музыке, попса и Высоцкий обошли стороной, даже Сергей не сумел увлечь ничем таким, только джазом.
  
   Вспомнил, как подростком импровизировали с Мишкой в стиле регтайм, он на скрипке, Мишка на виолончели, много вечеров увлеченно играли, затыкали уши, чтобы не слышать друг друга, поворачивались спинами, чтобы не видеть движений смычков. Записывали на серегин магнитофон и потом восторгались, называя музыку гениальной. Прибегала мать и требовала прекратить какофонию. Соседу - охотнику нравилось, особенно под водочку.
  
   Записи на допотопном магнитофоне пропали, слух потерян. "Мир управляется голосом. Но если не слышишь, то ты неуправляем, живи, как хочешь, разве плохо?" - утешал врач, предсказавший полную потерю слуха.
  
   Кексы без чая не прожевать, он стал подниматься, Хельга взяла чайник из его рук, легко двигалась, почти трезвая. А он надеялся, что опьяневшую женщину уговорит остаться на ночь.
   Маленькие ручки, ножки, какая-то нелепая, крестится, он потянулся к ней, она сопротивлялась, но слабо. Его остановил ужас в ее глазах, право, как девтвенница, робкая, но разрумянилаь, хочет, ведь хочет и боится. В его молодости женщины смелее были. Вон Зойка, сходу лезет в штаны. Но была и Соня, тоже робкая поначалу, а потом все смелее и смелее.
   Как-то все неестественно, не по возрасту.
  
   Она подала чай в фарфоровых чашках, его любимых, крепкий, такой, какой он любит. Но сначала тост, он взял бокал и показал на ее бокал, она послушно взяла его.
  
   - Предлагаю тост за любовь, пьем до дна.
  
   Продолжала смотреть на него, чего-то ждала, эх, надо было мистики подпустить, женщины ведутся, не сообразил. Он жадно выпил, почувствовал привкус химии, безбожники, суют даже в шампанское.
  
   Перемена в ней удивила, этот блеск глаз, этот кошачий взгляд, передвинулась на край кресла, держит спину, простушка превратилась в королеву. Он потянулся к ней, взял за талию, она сопротивлялась, но не так, чтобы отказаться от продолжения. Прижала ладонь к щеке, засмеялась, приподнялась, его рука скользнула по бедру. Он почувствовал слабость, в глазах потемнело:
  
   - Мне надо полежать, голова кружится, - увидел ее тревожный взгляд, - скоро пройдет, не пугайтесь. - Лег на диван, подушку бы повыше, но постеснялся попросить.
  
   Хельги в кресле не было, где она? Слегка повернул голову и увидел ее у закутка, собралась мыть посуду, неугомонная. Но в руках ничего нет, значит, в туалет. Занавеску раздвинула, повернулась лицом к нему, прижимает к груди черную папку. Тьфу, всякая чушь лезет в голову. Зачем ей папка. Достала бумаги, сует в сумку.
  
   Сердце стучало так, что он боялся дышать, все в тумане, ее фигура казалась пятном, красным, как кровь. Открылась дверь, похоже на свет в конце тоннеля, пятно растаяло. Но там что-то было, что-то опасное, закрыло просвет, - на него надвигался черный, огнедышащий паровоз, колеса высекали ослепительные искры. Он зажмурился от ужаса и услышал голос отца: "Я тебя предупреждал не подходить близко к рельсам, а ты не послушал меня".
   Попытался подняться, рывок, закружилась голова, и он потерял сознание.
  
  
  
   21 Золотая рыбка
  
   Хельга всю ночь прислушивалась к шуму машин, боялась за дочь и внучку, молилась перед иконой божьей матери. Уснула под утро, разбудила Зоя, предупредила, что к Петру нельзя, ревнует жена, подробности не по телефону. Ухаживать пока будет его дочь. Зоя повторялась. Но о том, что она потом заменит дочь, Хельга еще не слышала. Почему не сейчас? Нет времени, надо к Новому году доделать кухню.
   Хельга напомнила, что была ванная. Зоя долго и обстоятельно докладывала о ремонте, о помощи Ванятки, перекинулась на нее, полезла со своими советами, - пора определиться, есть богатенький старик, раз ему понравилась, нечего нос воротить. Пока внучка маленькая, тебя дочь терпит, Юла вырастет, пошлют подальше, нужна ты им будешь. Чуть не довела до слез.
   Жаль, мамы нет, она была добрым ангелом, она и сейчас помогает.
  
   После завтрака решила забыть Зою и ехать к Петру просить денег. Чтобы никто не помешал, отключила звук. Но задержалась из-за соседки, ждала, когда она придет из магазина. Только хотела позвонить ей, на экране высветился незнакомый номер, она услышала резкий женский голос: "Здравствуйте, я дочь Петра Федоровича, у меня есть к вам предложение, не бесплатно. Сможете быть через час на центральной площади у памятника?"
  
   Хельга опоздала. На праздничной площади, с елкой, гирляндами и павильонами со сладостями, гуляли пары, под ноги ей с ледяной горки скатывались дети. Она растерялась, уже хотела возвращаться домой, огляделась в последний раз и увидела, как в ее сторону направилась женщина с непокрытой головой, показалось, с нехорошими намерениями. Женщина подошла почти вплотную, пахнуло дорогими духами.
  
   - Испугались? Не бойтесь, я дочь Петра Федоровича, - улыбнулась, но улыбка ей не шла, не успокаивала.
  
   - Нет, отчего же, я просто хотела вам уступить дорогу,- холодно ответила Хельга, вскинула голову и сжала губы.
   Женщина все также улыбалась и смотрела на нее. Высокая, выше Майи, волосы черные, крашеные, глаза выпуклые, как у Петра, но у него добрый взгляд, у этой подозрительный (вот-вот потребует вывернуть карманы и открыть сумку).
  
   - Отец вами доволен, - женщина откровенно оглядела ее и усмехнулась, - в смысле справляетесь. Меня Алисой зовут, а вы Хельга, я знаю. Отец тащится от вашего имени, все мечтает на Урал вернуться.
   - Как это связано с моим именем? - Ей стало интересно.
   - Севером повеяло, - Алиса вгляделась в лицо Хельги, - Что тут удивительного, есть север, и есть юг, отец предпочитает север.
   - Но там холодно.
  
   Хельга почувствовала, что замерзает, и с благодарностью приняла приглашение погреться в баре: фирменный кофе и чего-нибудь пожевать. Да, кофе, Хельга обрадовалась.
  
   Алиса шла впереди, мелькали ноги в сапогах со стразами на высоких каблуках. Хельга отстала, нырнула в полутемный зал и с трудом разглядела Алису в красной куртке на фоне бордового интерьера.
   Только заняли столик в глубине почти пустого зала, явилась официантка с веткой ели в высокой вазе.
   Принесли желейное пирожное с кусочками киви, мороженое с клубникой и тертым шоколадом, кофе с пенкой, нет, не эспрессо, фирменный, чуть - чуть коньяка, три капли.
  
   Алиса попробовала, помахала официантке, та подошла с бутылкой и добавила коньяк.
   - Кофе - три капли, - она вдруг расхохоталась. Хельга вздрогнула, так черти смеются, незаметно перекрестилась. - Ешьте, пирожное у них вкусное. Мороженое тоже вам.
   - А вы?
   - Только кофе, слежу за своим весом. - Серьезная, будто не она так жутко смеялась. - Вы не из их партии?
   - Я не в партии.
   - Как так не заманили?
   - Не знаю, сочувствую, они хотят что-то изменить, сделать правильно. Но коммунисты храмы уничтожали.
   - Значит, вы верующая? На отца иногда находит, вспоминает, что коммунист. Когда находит, мы ссоримся. Зачем ему столько хлама, если при коммунизме все будет общее? Я ему говорю, начинай с себя, показывай пример, одна кружка, одна ложка, что там еще, одежда, ничего лишнего. С ним трудно разговаривать, то слышит, то не слышит. Дед у нас был такой. - Глотнула кофе, посмотрела не Хельгу, оценивающе, неприятно, - Повлияйте на него, пусть разрешит хлам вывезти. Ведь это ненормально. Вы понимаете, что так жить нельзя?
   - Понимаю, но я бы книги не смогла выбросить, мы с дочкой из-за этого ссоримся.
   - Ладно, книги, старые газеты, зачем их хранить?
   Ожил телефон, Алиса несколько раз повторила: "Сейчас, иду, да иду же, - взмахнула рукой, тут же явилась официантка, - Добавь еще три капли", - в этот раз не рассмеялась, положила деньги на столик, выпила остатки кофе и стала подниматься.
   Хельга запаниковала, полезное знакомство, нельзя просто так разбежаться, быстро заговорила:
  
   - Вы знаете, сейчас так трудно молодым, вы, конечно, знаете об этом, у меня дочь учится на дизайнера, развелась с мужем, и у нее проявился талант художника. Не потому что развелась, зря, конечно, муж у нее занимается бизнесом. Но я не об этом, мне бы хотелось дочь с вами познакомить. Ведь вы достойны быть примером современной молодежи.
  
   Алиса зарумянилась, губки бантиком, да она красавица, позвала официантку, попросила рюмку коньяка, влила в себя, поморщилась:
  
   - Крепкий, здесь не разбавляют, вам заказать? Нет? Я согласна с вами, молодежь надо учить. Но старики у нас не в почете, отстали от современности. Хотя без помощи отца ничего бы не было. Пришлось бы кофе подавать или овощами на рынке торговать, как-то так. Отец и его друг Ефим помогли через их депутата, я поставила киоск на остановке. Отец по ночам дежурил, ставил раскладушку и спал до утра. Было, пытались грабить, но он смелый был, ничего не боялся. Он такой и сейчас. - Опять телефон, - Иду, скоро приеду, - отключилась, повернулась к Хельге, - Приходите завтра к отцу, посидите, проводите старый год, от меня шампанское и закуска.
  
   Вышли из бара, она приобняла Хельгу и спросила:
  
   - Вы не видели папку? черная такая, старинная, раритет.
   - Видела, Петр Федорович при мне доставал из нее листы, текст напечатан на машинке, портативной, я работала в воинской части, печатала на такой.
   - То, что в папке, печатала я, давным-давно, когда в школе училась, дед просил. Папка принадлежит нам, ничего такого, но память, сами понимаете. Отец недавно нашел ее в хламе, грозит сжечь, потому что ссорился дедом. Я не понимаю, как можно обижаться на покойника. Вот и выходит: что не надо, хранит, а что надо, уничтожает.
  
   Алиса закурила, чем удивила Хельгу, зачем богатым травить себя. Курила она, нервно затягиваясь и выпуская дым в сторону. Также нервно и быстро стала перечислять, сколько вложила в комфорт родителей, купила новый холодильник, стиралку, микроволновку, совсем недавно, уже надо ремонтировать, поставила унитаз, чтобы мама не ходила на ведро, убирать вовремя некому, вонь, зашибись, а туалет в дальнем углу двора, с ее-то ногами ползти через кучу хлама.
  
   Несбыточные мечты Хельги: в туалете плитка ходуном ходит, холодильник старый, стиралку надо менять, течет, благо, первый этаж, заливает только подвальных крыс.
  
   Алиса нервно курила и поправляла затейливую прическу, Хельга завороженно смотрела на холеные пальцы (ногти - произведение искусства), золотые кольца с бриллиантами, золотые серьги, под курткой наверняка золотые цепочки. Обратила внимание на красную куртку, как у нее, цвет такой же и не такой, сообразила, что куртку еще мама покупала.
  
   Ей нравилась благополучная Алиса, может, Майя пригодится, дизайнеры для богатых, кроме них красота никому не нужна.
  
   Алиса продолжала:
  
   - Мы все принадлежим к какому-нибудь роду, наши предки как корни дерева, нас питают, поэтому нельзя о них забывать. У каждого современного человека должно быть родовое дерево, лучше над кроватью, чтобы проснуться утром и поздороваться с предками. Вы можете помочь, взять эту папку, в ней история моего рода, - закрякал телефон, она раздраженно проговорила: - Да, иду, уже вышла, - отключилась, стала рыться в сумке, достала кошелек и протянула тысячу, - Задаток, за папку получите пять тысяч.
  
   Хельга почувствовала, что краснеет, стала отталкивать руку, бормоча:
  
   - Нет, нет, что вы, - но тысяча перекочевала в ее карман.
  
   Алиса протянула пакетик, обмотанный желтой резинкой:
  
   - Это снотворное, две таблетки, бросьте в шампанское, ничего опасного, я сегодня утром освятила в храме. Значит, договорились, завтра жду, отец обрадуется, - резко повернулась и почти бегом направилась к машине, махнув рукой на прощание.
  
   Хельга увидела, как она проехала в сторону остановки, могла бы довезти. Внешне похожа на отца, но воспитывалась матерью.
  
   Что делать, она не знала. Петр ей нравился, очень, но так сходу нельзя отказываться от предложения, поможет она, поможет Алиса, знакомство с ней полезно.
  
   Она помнит, как в трудные времена мама плакала, потеряв работу, из-за того, что их стройорганизация перешла в частные руки, и сократили половину работающих. Отец вдруг возмутился, что ему мало платят, а сами гребут лопатами, и тоже уволился. А потом долго искал работу, предприятия закрывались, нашел в столовой подсобным рабочим.
  
   Никогда не забудет, как голодно было. Мама жаловалась: взяли и все поменяли, как шулера, завели в темную комнату, карманы вывернули, сиди, подыхай. Кто-то выбрался, а кто-то не смог. До сих пор не знаешь, чего завтра ждать. Это как играть с Юлой, начинает проигрывать и меняет правила, а ты подчиняйся, чтобы не раскричалась. Успокаивать придется долго. Только Майя умеет, прижимает к себе, и Юла замирает.
  
   Внучка уснула, а она долго мучилась, зачем согласилась, если Алисе нужна эта папка, пусть сама берет. Брать чужое грешно, прощения не будет, грех падет на родных. О боже, она бросилась на колени перед сервантом, на котором выстроились в ряд картонные иконы, и стала молиться.
   Решила, что Алисе ничего не обещала, деньги вернет, таблетки выбросит.
  Но утром состоялся тяжелый разговор с дочерью, она требовала деньги деда, не все, но часть, нельзя быть такой жадной. Хельга отдала ей тысячу на подарки и обещала еще дать вечером.
   . . .
  
   Таблетки она завернула в носовой платок. Решила бросить в бокал Петра, когда он наклонился достать файлы с картинками из-под дивана, но не успела. Даже обрадовалась, в бутылке шампанского больше нет, значит, ничего не получится. Рассматривала пейзажи и портреты и гадала, заметил или нет, что она протягивала руку к его бокалу, хотя таблетки в носовом платке, зажатом в кулаке, он вряд ли увидел.
   Отвлеклась, рассматривая дом с красным плющом, сначала не поняла, что это, показался гигантский паук, сосущий кровь. Чью? Дом опасно наклонился, скоро упадет, и погибнет все живое.
  
   Петр спросил: "Страшно?", она кивнула. Обещал свозить на улицу Ленина показать здание с красным плющом, она помнила его, ничего страшного, сталинка, простоит еще сто лет, раньше строили на века.
   Еще обещал пригласить ее в мае на танцы, но она не поняла, куда именно, почти не слушала, кивала по инерции. Сжимала в кулаке платок с таблетками и думала, как отвлечь его, волновалась, вдруг догадается, чтобы успокоиться, запела. Только бы не смотреть в сторону закутка, где под сушилкой лежала папка, увидела, когда мыла руки, решила, знак судьбы.
  
   Он потянулся за кексом. Ах, да, чай, она сейчас приготовит, да, да, заварит свежий.
  Пока готовила, с трудом удерживалась, чтобы не забрать бумаги, он бы не услышал, и с таблетками не надо возиться.
  
   Поставила перед ним фарфоровую чашку, неловкое движение, горячий чай вылился на скатерть. Она засуетилась, стала искать тряпку, он убирал со стола бумаги, в этот момент бросила в его бокал таблетки. Они с шипением растворились, но он не заметил.
  
   Его тост, его протянутая рука, легкое касание, что-то такое было, или хотел обнять, но ему стало плохо, или наклонился к ней, потому что стало плохо, все в тумане.
  
   Она вытряхивала из папки бумаги и дрожащими руками заталкивала в сумку, а он смотрел. Ничего не говорил, а она спешила, скорее уйти и никогда больше не видеть ни Петра, ни мансарды, ни веранды, ни дворцов с парками, только домой.
  
   Медленно спускалась по ступеням, прижимая сумку к животу, на крыльце ждала Алиса, взяла бумаги, достала кошелек, протянула пять тысяч, ни спасибо, ни до свидания, только приказ: "Калитку плотно закрой", - и, хлопнув дверью, скрылась в доме.
  
   В маршрутке протрезвела, мучила совесть, она, честная и порядочная, украла у старика бумаги. Он не видел, но скоро спохватится, приедет, что она ему скажет?
  
   Майя где-то гуляла, Хельга зашла в ее комнату и засунула пять тысяч под подушку, подарок от деда Мороза.
  
   Внучка у соседки, чем-то занимались вдвоем, Хельга не вникла, но не разрешила еще побыть, ей было страшно оставаться одной в квартире. Юла убежала в комнату, появилась в новом платье, туфельки с бантиками, и браслет на ручке, блестит как золотой. Хельга заметила накрашенные ноготки, как не заметить, если растопырила пальчики перед ее лицом, - мама разрешила взять ее лак. И это еще не все, папа купил краски и альбом для рисования.
   Ясно, вчера встречалась с отцом, может, браслет из золота.
  
   - Папа сказал, что я девица - красавица. Он нас от тебя заберет, скоро, потому что ты подарки не даришь.
   - Разве это правильно? Ведь я люблю тебя. - Хельга расплакалась.
  
   Юла прижалась к ней и обвила руками. Это было так необычно, Хельга затаила дыхание, чтобы не смутить девочку. Личико разрумянилось, будто ангелочек обнял.
  
   - Ты попроси золотую рыбку, она даст подарки.
   - Да, да, золотая рыбка даст много денег, исполнит все желания, что захочешь.
   - Нет, не все, только три, мама сказала, больше нельзя, а то она все подарки заберет, она не любит жадных человеков.
   - А голодных? Рыбка на чьей стороне: бедных или богатых?
   - Что за чушь, - Юла повторяла мать, - она ни на чьей стороне, разве ты не знаешь, что золотая рыбка плавает в море, она там живет. И не спорь, мне мама сказала.
  
   Позвонила Майя, предупредила, что ночует у подруги, Юла не расстроилась, она рисовала птицу.
  
  
  
   22 Финал
  
   Ночью было страшно, чудились шаги, она вслушивалась до звона в ушах, вставала проверить дверь и форточки. Заглядывала в комнату дочери, на месте ли Юла, дышит ли, укрывала плотнее одеялом и ложилась, но сна не было. Ни чувств, ни мыслей, сил нет молиться, душа в оцепенении.
  
   Очнулась от шума, кто-то звонил в дверь, застучал ногами. Неужели Петр? Но он не может. Это Иван. Грохот усиливался, она позвала Майю, ее не было. Стук прекратился, от подъезда отъехала машина, проснулась Юла, Хельга посмотрела на часы, уже десять, не рано.
  
   После завтрака Юла потянула на прогулку, Хельга обрадовалась, уйти подальше от дома, пока не явится Майя. Холодно, надо одеться теплее, достала куртку отца с капюшоном, тяжелая, но поддувать не будет.
  
   Юла ходила по замерзшим лужам, пыталась разбивать лед, но не получилось. Хельга не спорила, не было сил, безропотно шла за внучкой, даже промолчала, когда удалось разбить лед, выступила вода, и Юла бросала камни, уворачивалась от брызг и смеялась. Попросилась к морю. Далеко, но она так хочет.
  
   Хельга не выдержала:
   - Но там холодно, сильный ветер. Ладно, но только не упа...- не успела договорить, Юла упала, но быстро встала.
   - Мне не больно.
  
   Они спустились к морю. По берегу неуклюже прохаживалась чайка: лапка по воде, лапка по суше. Взлетела, села на воду, поплыла в сторону черных уток с белыми носами. Море чуть плещется, лениво так, не обращая внимания на сильный ветер. Чайка полетела в сторону домов.
  
   Что-то показалось, она долго вглядывалась, пластиковая бутылка. Юлы нет рядом, стоит на самой кромке, поднялась волна, вот-вот окатит ее. Успела, отбежала.
  
   Над горизонтом поднимался фиолетово - темный туман, вдруг резко взметнулся и опал, исчез. Нет, не исчез, серой бетонной массой завис над морем, все выше и выше, закрыл небо, зловещая тьма среди бела дня. Мгла теряет силу, превращается в молочный кисель, все ниже и ниже, прильнув к воде, исчезает. Хельга стала креститься.
   Блеснуло солнце, но вот опять, тучами заволокло все небо. Птицы улетели. Хельга перестала креститься и шептать себе под нос, крепко ухватила Юлу за руку и почти силой потянула за собой.
   От грохота волн не услышала, как почти вплотную подъехала машина, вышла Алиса в красной куртке со свертком в руке. Может, подарок, Хельга улыбнулась, но, увидев, ее лицо, испугалась и отступила к воде.
   Алиса размахнулась и швырнула сверток ей в лицо, пожелтевшие бумаги рассыпались, их с грохотом накрыла волна и утянула в море.
  
   - Ты что мне подсунула? Где миллион? Где? Украла? Отравила отца, он чуть не умер. Ты за это ответишь. Где миллион?
  
   Алиса надвигалась, занесла кулак над Хельгой. Из машины выскочил мужчина и успел схватить ее за руку.
  
   - Ты же обещала договориться мирно.
   - Пусть она мне вернет деньги. - Мужчина отпустил руку, - Деньги верни. - Алиса схватила ее за куртку.
  
   - У меня нет, - пискнула Хельга и в ужасе посмотрела на Алису, - верну, отпустите меня, я верну, - голос ее дрожал.
  
   Подошла Юла, Алиса опустила руку.
  
   - Бабушка, деньги надо попросить у золотой рыбки.
   - Рыбку еще поймать надо, - усмехнулся мужчина.
  
   Алиса, сжимая губы, смотрела в упор, не мигая, страшно, Хельга, надеясь на защиту, шагнула к мужчине.
  
   - Верните пять тысяч, то, что Алиса вам дала, а дальше будем разбираться, не здесь, - сказал он.
  
   - Я понимаю, но я не знала, вы сказали, я взяла, я все сделала, как вы сказали.
   - Что будем делать, - Алиса повернулась к мужчине. - О, черт, холодно.
  
  
   Поднялся сильный ветер. Где Юла? Берег пуст, Хельга проследила за взглядом мужчины, о, ужас! Юла шла по пояс в воде, отступилась, взмахнула руками, удержалась. Хельга закричала, внучка повернулась:
  
   - Бабушка не мешай, я ловлю золотую рыбку.
  
   Над ней поднималась волна.
  
   Мужчина схватил Хельгу за руку, но она вырвалась и бросилась в воду, ее накрыло с головой, что-то ослепительно сверкнуло, похоже на кефаль, что-то твердое, она уперлась руками, стала выталкивать, доносились приглушенные крики. Юла вырастала из воды, волны окатывали ее и опадали, рассыпались на радужные капли.
  
   Намокшая одежда тянула вниз, рывок, еще рывок, на мгновение показалось голубое небо, но сил не было удержаться на поверхности, надвигалась тьма, она попыталась оттолкнуться, вырваться к свету, но его нигде не было.
  
   2017 - 2019 г.г.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"