Лялька сотварила дракона из молока. У нее это легко выходит: глянет по-хитрому, с прищуром, сморкнется с левой ноздри и нате. Выползает.
- Жирное, - заметила Лялька, придирчиво разглядывая чешую. - Вишь, сливкой отливает. Не как у Бязеньки, но лучше Рыжухиного.
Дракон, выбравшись на край ведра, фыркал, вылизывался, плюхал крыльями - молочная пенка на тонких косточках - да ловил покатым глазом свое отражение. А рассыпаться не думал. До вечеру, небось, протянет. А может и дальше.
- Не лезь! - Лялька хлопнула по протянутой руке. - Укусит.
Не укуса она боится - дракон-то беззубый, и панцирь у него мягонький, сливочно-масляный - а того, что измажет Марьяш белую чешую, помнет, а то и вовсе рас-сотварит.
С него, каженного, станется.
Крылья пламени распростерлись над городом. Загудел обожженный воздух, зашипели облака, откатываясь на край небосвода, огрызнулись молнией.
- Быть!
Качнулись зябким светом крыши, вот-вот полыхнут от жара, не дожидаясь настоящей атаки.
- Быть!!
Вывернулись жгутом облака, вытянулись. И вот уже наливается грозовой чернотой шея, пробиваются кости-молнии сквозь полотно крыльев, прорастает громом рык.
- Быть!!!
Воют небеса...
Драконы в деревне жили всегда. Прятались в молоке и травяных настоях, в мехах с зерном и легкой, пышной мукою. Вили гнезда в осклизлом мельничном колесе и глиняных домнах дядь-Иваровой кузни. Носились по полям, распугивая воем птичьи стаи, и шумно, с фырканьем, купались в реке, выплескивая на берег рыбу.
Драконы нравились людям. А люди нравились драконам.
Люди, но не Марьяш.
- Ты просто глядеть не умеешь, - Лялька оседлала ветку старой липы и теперь, глядя на свое отражение в воде, корчила рожи, пугая и пугаясь. - Ты впрямку все, а надо сбоку.
Скосила глаза на нос, показывая. Марьяш повторил, хоть и знал - бесполезно. И на нос косил, и вбок, и заклеивал листом лопуха, в котором загодя дырку проколупвал. Ничегошеньки!
Мертвым оставалось молоко. Не шевелилась мука. Не отзывался огонь в печи и даже земля, жирная, мамкой со старого погосту принесенная, оставалась просто землею.
- А... а хочешь, на вот, - сняв дракона с плеча, Лялька кинула его Марьяшу на колени. И эта ее доброта комом в горле застряла. Жалеют ущербненького? А ему жалости не надо!
- Не надо!
Марьяш спихнул слабо вякающего дракона на ветку и скатился вниз, в мутную, отяжелелую водорослями воду.
- Дурень! - крикнула сверху Лялька. - В одеже! Мамка заругает!
А пускай.
Зеленое крыло прогнулось под весом корабля, захрустели кости, затрещала плоть, выступила кровью белая пена. Но дракон лишь заурчал и перекатил судно на хребет.
- Быть!
Море ложилось под киль, благодарно целовало подпорки-весла, а когда дотягивалось, то и бедра золоченой нимфы, уснувшей на носу.
- Быть!!
Слева мелькнули клыки рифов и белый откос берега, сплошь усыпанного катышками мидий. Справа вода почернела, а впереди морская зелень слилась с небесной синевой.
- Быть!!!
Хлопнули паруса, принимая первую волну ветра.
Хряснул топор об колоду, высекая мелкую щепу. Куриная голова на травку скатилось, а тело, зазевавшимся Марьяшем выпущенное, побежало по двору, спотыкаясь и брызгая кровью.
- Держи! Держи! От окаянный! - кричала мамка.
Марьяш кинулся было за курой и замер. На травинке повисла, переливаясь нарядным алым, капелька крови. Почему именно эта? Марьяш не знал, просто вдруг понял, что сейчас... вот-вот сейчас... да, именно сейчас произойдет нечто.
Капля вспучилась, растягиваясь до пузыря, который треснул и развалился парой бурых стрекозиных крыл, между которыми покачивалась на ниточке-шее пушинка-голова.
- Ой, - сказал Марьяш, падая на колени и протягивая дракону палец. И зажмурился от счастья: получилось!
- Кровь, значит? Любопытно, весьма любопытно.
Брюхастый дед сунул в глаз синее стеклышко и поманил пальцем:
- Подойди, мальчик. Не бойся.
- Я и не боюсь, - соврал Марьяш, бочком шагнув к деду. Сердце колотилось, суровый отцов взгляд жег спину, а в ушах еще стояли материны причитания: не хотела пускать.
Дед же оглядел Марьяша с макушки до босых пяток, вынул потемневшее стеклышко и протянул.
- Уровень не ниже третьего. Но специфика доминирующей субстанции внушает... некоторые сомнения. Однако я, пожалуй, возьмусь. Три монеты.
- Пять, - жестко сказал отец. - Или мы уходим.
Сошлись на четырех, половина медью.
Земля вздыбилась, плюнула каменной крошкой, кинулась желтой непереваренной костью и замерла.
- Быть!
Ширились края рваной раны. Ворочалась земляная тварь, подкидывая горсть за горстью уже не серую мешаную с камнями труху, но жидковатую глину. Хлопали усталые крылья, вторили им дробный перестук лопат по ту сторону вала.
- Быть!!
Мелькают когти, пасти, хвосты. Дерут землю, тянут линию-дугу вокруг города новорожденного, имя которому...
- Быть!!!
Со звоном лопаются глубинные жилы, выблевывая в ров рыжую муть воды.
На третий год случилась война. Кто был виноват? Кто был прав? Марьяш не знал. Он стоял на городской стене вместе с остальными недоучками да глядел, как работают мастера.
Кипело небо. Пылала река. Стонала земля, одну за другой выпуская тварей, и одну за другой их проглатывая. Дымом тянуло, паленой плотью, а после вдруг улеглось все. Только колокол на ратуше зашелся звоном.
Спасайтесь люди! Спасайте людей.
- Бегите!
С дальних холмов к стенам городским метнулась трещина, крысой нырнула под камни и вынырнула с другой стороны, пробежала по улицам, плодясь на ходу. Закачались дома, заскулили рядом и учитель, вспотевший кровью, закричал:
- Беги!
Марьяш побежал. Ступени-переходы-улица-трещина. Люди. Прижаться, пропуская стражника в броне-панцире. Нырнуть под телегу. Выскочить, хватанув губами горький дым. Снова побежать. Куда?
На поле. На темное поле, вспаханное огненной сохой, засеянное солью да водой, пережеванное собою же и заполненное копошащимися суетливыми людьми. Обессилев, стороны сошлись в рукопашной.
Пляшет меч. Пишет кровью по небу, кидает багряные горсти.
Смотри Марьяш.
Крутится в руках белобородого гиганта топор. Отворяет фонтаны кровяные.
Смотри Марьяш.
Пики, копья, дротики и стрелы...
Для тебя Марьяш! Для тебя! Не стой!
Взлетели руки над головой, раскрылись губы, выталкивая слово:
- Быть!
Быть сотваренному! Быть живому! Кровью от крови, плотью из плоти. Слышите? Слышите. Отзываетесь. Голоса ваши клокочут под сердцем, дерут на части. А и не жалко, забирайте. Все забирайте, только...
Марьяш остановился, рискуя рассыпать тварение: он не знал, что приказать. Жечь? Рушить? Топить? Душить? Кого? Врага? А кто здесь враг? Нет, так нельзя. Но как можно? Как?
- Быть!!
Кому быть? Им, несуществующим? Ему, еще пока живому? Городу? Людям? Драконам? Трепещет в руке заклятье, рвется. Ну же Марьяш, ты знаешь, чего им дать.
- Быть!!!
Быть. Существовать. На миг, на десять, на сколько выпадет. Рваться ввысь. На волю. Разрешено. Проламывая кокон плоти, проглатывая стон того, кем только что являлся.
Воздух уже гудит, взбитый тысячами крыл. Зовет.
Иду.
Лялька сидела, склонившись над корытом, в котором копошились драконы. Прищурившись, разглядывала, а разглядев нужное, хватала поперек спины да совала в один из десятка кувшинов.
Ловко ей работалось. Привычно.
- Что стоишь? - спросила, не оглядываясь. - Заходи. Надолго?
- Нет.
Марьяш зашел во двор, но к корыту приближаться не стал. Да и вовсе старался не глядеть на драконов. Им в корыте тесно, им бы на волю...
...крыльями да по воздуху, когтями по плоти, выбираясь, отряхиваясь, разевая пасти первым вдохом. Ввысь, вверх, стаей, роем, прочь от поля...
- Денег привез, что ль? - Лялька зажала в кулаке пищащую тварь, раздумывая, куда ее сунуть. Оттенок панциря был уже не насыщенного, сливочного цвета, но и не жидко-молочного. Ме́шанок. Наконец, решившись, ловко свернула шею и кинула в надтреснутый кувшин. Для себя, значит, молочко.
- Денег.
...платили хорошо. Кто за дело, кто за имя. Имя менялось.
Марьяш-Кровяный тварец.
Марьяш-Отворяющий жилы.
Марьяш-Молчун.
И наконец, последнее, нынешнее: Марьяш-Миротворец. Это стоило особенно дорого.
Когда в корыте осталось с пяток блекло-водяных тварей, Лялька поднялась.
- А эти куда?
Зря спросил, да слова не поймаешь.
- Так свиням. Там молока чуть самое. Кому надо?
- Тебе их не жалко? Живые ведь.
- И люди живые, - усмехнулась Лялька, глядя прямо. А глаза-то от частых прищуров косят и морщинок море. - Как есть живые, только вот поговаривают, что Марьяш-кровяник людей не жалеет.
- Они сами себя не жалеют! Я просто... люди однажды решили, что если они сотваряют, то право имеют. Любое. Принуждать. Уродовать. Убивать. Не творения видят, а тварей! Твари и есть. Знаешь почему?
Молчит, смотрит как некогда - с жалостью. Вот-вот предложит дракона на поиграть. И закипает в груди старая злоба, нырнуть бы.
...в море гранатово-алое, чтоб об камень и вдребезги, чтоб раз и навсегда избавиться и от совести, и от разума, выпуская сидящего внутри. Пусть как у них, у тех, кто умер первыми на поле под городом, или вторыми, тоже на поле, но под другим городом, или третьими, или сотыми - много в мире полей и городов - пусть треснут ребра скорлупой ореха. Пусть расползется кожа и, отхаркиваясь жилами, выберется из кокона телесного багрянокрылый змей.
- Творить - себя отдавать. И жалко, и страшно, и как потом убьешь? Потому не отдаем, но берем чужое. Изначальное. Научились. Пользуемся. И рады. Я жалею людей, я даю им свободу. Изначальную...
Замолчал, кляня длинный язык. Никому ведь, кроме учителя, не рассказывал, да и тот, услышав, посоветовал молчать. Что, мол, от этих изысканий поменяется? Ничего. И молчал Марьяш, пока не прорвало горечью. И снова замолчит на годы. Вот только скажет последнее:
- Не тварцы мы. Твари. Как есть твари.
Хмыкнула Лялька, подняла кувшин и, взболтнув - внутри хлюпнуло мертвое - предложила:
- На вот лучше молочка. Холодненькое.