— А не помыть ли мне голову? — спросил Мишка. — Я давно не мыл голову шампунем.
Часы за стеной пробили полночь.
Из ненаписанного романа
Тема 1. «Нет, ваша дама бита...»
Более искреннего, простодушного и открытого человека, чем Миша Занадворов, я не встречала. Думаю, что он такой один. Это простодушие вызывало у окружающих самую неожиданную реакцию — от любви до какой-то необъяснимой подозрительности: он, мол, и хитрый, и себе на уме, и еще черт знает что. Этот вечный ребенок казался им просто притворщиком.
— Только бездарный человек может не любить Мишку! — мне самой надоело повторять эту фразу.
Худенький, маленький, темноволосый Мишка родился с братом-близнецом Сашкой, умершим в грудном возрасте. Будучи уже взрослым, Миша не дотягивал до полутора метров в высоту, и посторонние часто принимали его за подростка, создавая ему проблемы:
— Мальчик, это не твой студенческий билет. У кого ты его взял? Скидка на самолет только для студентов.
Писательница Нина Георгиевна Кондратковская даже сватала меня за него:
— Галя, выходите за Мишку замуж. С ним же так удобно — его можно с собой в кармане носить. Он такой компактный.
Мишка приходил в гости часто без предупреждения, но всегда улыбающийся, всегда переполненный литературными новостями, всегда в радостной уверенности, что его визит — праздник для всех. Моя мама не хотела этих «праздников». Мишка был младшим братом моего бывшего мужа, с которым я незадолго до этого развелась, и мама старалась забыть обо всем, что связано с таким печальным эпизодом. Мишка же, наоборот, как бы в пику внешним обстоятельствам, после моего развода стал у нас частым гостем.
— Скажи, чтобы он к нам не приходил, — просила мама. — Он не сделал нам ничего плохого, мне он даже нравится, но я вижу его и вспоминаю того. Пусть не приходит. Не могу его видеть.
Мама говорила так после каждого Мишиного визита. У меня же не хватало мужества отказать ему от дома.
Он приходил почти каждый день. Абсолютно не чувствуя настроения мамы, он предлагал, например, сыграть с ней в карты. Надо было видеть эту парочку: мама, которая весила около девяноста килограммов, большая и воинственная, и крошечный миролюбивый Мишка. Они садились друг против друга с колодой карт, будто собирались играть не на жизнь, а на смерть. «Началась титаническая борьба», — комментировал в кулуарах папа. Моя мама, сама взрослый ребенок, изо всех сил старалась выиграть. Конечно, проигрывала, очень кипятилась из-за этого, старалась отыграться. Эти проигрыши ее всерьез огорчали.
— Пусть не ходит, — просила мама.
Но ее ждал очередной сюрприз. Приближался Мишкин день рождения, двадцать лет.
— Галя, — попросил он меня, — ты же к нам не ходишь, а я хотел бы свое двадцатилетие отпраздновать с тобой. Давай у тебя отпразднуем. Я приведу своих друзей в субботу.
Так. Как быть? Как сказать маме? Но суббота приближалась, и пришлось, запинаясь и заикаясь, на вопрос мамы «Когда же он, наконец, перестанет к нам ходить?» сделать необходимое объявление.
— Нет, нет и нет! — вскричала мама... и начала приготовление своего фирменного пирога. Мама очень вкусно готовила «Наполеон». Как я уже сказала, мама была взрослым ребенком, очень эмоциональным и очень добрым. После ее «нет» обычно следовало «да».
День рождения прошел довольно мило. Мама, папа, их друзья — пожилая семейная пара, Миша, его приятельница и я. Где-то в час ночи, когда пожилая пара давно ушла, старшее поколение спало, а я боролась со сном, Миша был все так же бодр.
— А не попить ли нам кофе? — предложил он. — Я давно не пил кофе...
В другой раз он захотел вымыть у нас голову, как бы невзначай сообщая, что его сестра помогает ему, когда он дома моет голову. Назавтра, поздно вечером, меня разбудил тревожный телефонный звонок.
— Я не могу найти свою майку. Я не у вас ее оставил?
— Не у нас. Вспомни все места, где ты ее снимал.
Я рассказала все это своей подружке Ольге Шнякиной:
— Что делать с мамой и Мишкой? Она кипит, а он-то в чем виноват?
— А давай напишем роман, — в то время мы читали Фолкнера. — Назовем его...
— «Шум и ярость»?
— «Шампунь и ярость».
Мы решили, что роман будет в двух частях.
Первая часть будет заканчиваться так:
« — А не попить ли нам кофе? — спросил Мишка. Часы за стеной пробили полночь».
А вторая часть — так:
« — А не помыть ли мне голову? — спросил Мишка. — Я давно не мыл голову шампунем. — Часы за стеной пробили полночь».
Впоследствии мама и Мишка подружились. И уж совсем Миша стал маминым любимчиком, когда во время моей долгой болезни Миша верно навещал меня и дома, и в больнице, торжественно вручая одну и ту же банку сливового грузинского компота, которую я, закормленная родственниками, каждый раз ему возвращала. А когда на меня был написан донос в горком КПСС — об этом потом — Миша был всегда рядом.
Тема 2. «Да разве этим можно жить...»
Ударили в литавры —
И вдруг пахнуло Таврией,
А может, минотавром,
Дурманом диких трав ли —
Степными кобылицами
Над заспанными лицами...
Миша писал стихи. Его любимым поэтом был Осип Мандельштам.
В 70-е годы, когда на полках книжных магазинов стояли, в основном, «рабочие» поэты, когда Цветаеву или Мандельштама можно было купить только в Москве на черном рынке за четверть моей месячной зарплаты, Миша сделал мне такой подарок: напечатал на пишущей машинке — наизусть! — целый сборник Мандельштама. И — тоже наизусть — записал мне на магнитофонную кассету «Реквием» Ахматовой.
Мишка слушал «голоса». И еще пытался конспектировать. Так, он частично законспектировал с «голосов» текст некоторых глав «Архипелага «Гулаг», интервью со вдовой Мандельштама и другое. Позже именно от Миши я впервые услышала имя Иосиф Бродский. Миша рассказал, что в Ленинграде живет поэт, которого судят за тунеядство. Миша тогда же напечатал для меня и стихи Бродского.
Закончив с отличием психологический факультет МГУ, Миша некоторое время снова жил в Магнитогорске и преподавал в горно-металлургическом институте. С одной стороны, блестящий диплом, из-за которого его взяли на работу, с другой — полная неспособность «уважать себя заставить», держать дисциплину на занятиях. Вскоре тамошние начальники, увидев разгуливающих по коридору во время Мишиных занятий студентов, предложили ему уволиться, мол, иначе сделаем задним числом пару выговоров и уволим как профнепригодного. На его место нашли кандидата наук. Но стоило Мише найти хорошую работу в Челябинске, как выяснилось, что кандидат наук передумал, и Мишу вынудили вернуться. Через год кандидат снова дал согласие, Мишу уволили, а хорошее место в Челябинске уже было занято.
К этому времени КГБ уже активно интересовался Мишей.
Молоко прольется из кувшина,
в воздухе, как нити, провисая,
и внезапно в тишине мышиной
проскользнет по полу тень босая...
Тема 3. Работа веслами
Здесь я отступлю и расскажу, как сама познакомилась с майором КГБ, ибо от него-то и узнала, что они «пасут» Мишу.
1973 год. Меня неожиданно вызвали в отдел кадров Магнитогорского металлургического комбината, где я тогда работала в вычислительном центре. Сотрудник отдела кадров задал мне какой-то пустяковый вопрос, который и по телефону можно было задать, и тут же отпустил. В кабинете, кроме него, сидел еще один человек, который в моем присутствии не произнес ни слова.
В коридоре меня остановил испуганный заместитель начальника отдела кадров:
— Что случилось? Что тут делает КГБ?
Я не поняла, о чем он спрашивает, и тут же обо всем забыла.
На улице меня догнал незнакомец, сидевший молча в отделе кадров:
— Можно с вами познакомиться?
— Я тороплюсь, я на работе, — я приняла его за приезжего командированного, который ищет приключений.
— А все-таки? Может, задержимся? Может, поговорим? Вы такая симпатичная, — последнее это он зря. Мне совсем он стал неинтересен.
— Нет, я занята, я на работе, — я быстро стала уходить.
Но незнакомец не унимался:
— Но вам придется задержаться. Комитет государственной безопасности.
— Покажите документ, — я была уверена, что он шутит.
— Покажу. Только не здесь. Отойдем вон туда и сядем на скамеечку.
Незнакомец оказался майором КГБ, вторым человеком в местном управлении. Позже он объяснил мне, что ко мне нельзя было подсылать рядового работника, солдафона. Нужно было кого-нибудь потоньше, поинтеллигентнее. Вот поэтому за меня он взялся сам. И для начала прикинулся таким командированным, чтобы больше узнать о моем моральном облике.
Майор оглушил меня своей информированностью. Он знал, какими дорогами я хожу, где живу, о чем говорю в трамваях. Казалось, что за мной по пятам кто-то ходит и слушает все, что я говорю. Это был шок надолго.
Майор расспрашивал меня о нашем клубе, где встречались интересные творческие люди, куда приглашали в качестве гостей деятелей искусства: художников, режиссеров. Никакой политики там никогда не было, но властям, как выяснилось, наш клуб был подозрителен: «Если собираются, значит, говорят. О чем?»
Майор еще несколько раз назначал мне свидания, но к себе в управление не вызывал. Однажды он даже навестил меня дома, когда я болела, подарил мне роскошную сувенирную авторучку метровой длины. Но ее я сразу выбросила, боясь, что туда вставлен «жучок». От майора я узнала много интересного. Например, о том, что в КГБ на учете все, кто общается с иностранцами. Одна моя коллега училась на курсах повышения квалификации в Запорожье. В группе с ней учился немец. Возможно, они даже не сказали друг другу ни слова. Но она, как оказалось, уже была на учете. Пришлось мне поручиться перед майором за эту уважаемую мной женщину, далекую к тому же от всяких государственных секретов.
А уж те девушки, которые общались с иностранцами, приезжавшими тогда в Магнитогорск...
А уж те, что собирались за этих иностранцев замуж...
Часто во время наших бесед мне становилось жалко майора.
— Я прекрасно понимаю, что настоящего шпиона мы с нашими средствами никогда не поймаем. А нам надо отчитываться. Наша работа не приносит удовлетворения. Мы — как гребцы в лодке, которая привязана к берегу. Гребешь изо всех сил и при этом знаешь, что все впустую.
И еще:
— Не тридцать седьмой год. Мы — это не наши предшественники, мы совсем другие. А к нам по-прежнему относятся так же, как к ним.
Расстались мы очень печально. Я ему сказала:
— Знаете что, если вы что-то хотите от меня узнать, вызовите меня и допросите официально.
Он не ожидал такого:
— Да? Вы так понимаете наши отношения?
Больше мы не виделись. Но еще задолго до нашей разлуки мы заговорили о Мишке. Оказалось, что Миша трижды не поступил в аспирантуру Московского государственного университета, исключительно благодаря КГБ. Началось с того, что Миша принес в редакцию «Магнитогорского металла» тетрадку со своими стихами. По словам майора, редактор газеты случайно увидел эту тетрадку на столе литсотрудника, открыл ее и на первой же странице увидел стихотворение с посвящением: «Другу, уехавшему в Израиль».
Вот оно:
ВОЗВРАЩАЮТСЯ ПТИЦЫ
Возвращаются птицы...
Лишь нам никогда не вернуться,
не вернуться домой
с опаленным, подбитым крылом,
не подняться по лестнице,
друга рукой не коснуться
в час вечерний, когда
загорится фонарь под окном.
Только нам не поднять
онемевших от холода крыльев,
и свинцовою тяжестью
груз неприкаянных лет
упадет на тебя, чтобы ты,
напрягая усилья,
увидал в своем прошлом
тобою оставленный след.
Чем мы были тогда, мы узнать
никогда не сумеем,
и чем стали теперь, не узнаем,
быть может, вовек.
Сожжены корабли
замороченных Троей ахеян,
и в дыму, задыхаясь,
усталый стоит человек.
Разве можно вернуть
эти прежние, лучшие годы?
Этих прежних и лучших друзей?
Все мосты сожжены.
Разве наша вина, что мы
жаждем и ищем свободы?
Что мы ищем не там —
разве нет здесь и нашей вины?
Пусть безумие это
уже никогда не случится,
но должны за него
мы испить свою чашу до дна,
и ты снова увидишь к тебе
обращенные лица,
и ты вспомнишь опять
дорогие тебе имена.
И такой нестерпимой
в тебе обернется разлука,
и такая тоска по оставленной
русской земле,
что, крича в пустоту, ты в ответ
не услышишь ни звука...
Только крыльями птица
забьется в оконном стекле.
Редактор испугался и отнес тетрадку в КГБ: «Как он может человека, уехавшего в Израиль, а значит, предателя Родины, называть другом?»
С этого момента КГБ стал внимательно следить за Мишей.
Я применила все свое красноречие, чтобы внушить майору, как безопасен Миша:
— Он же сожалеет, что друг уехал, со-жа-ле-ет!
— Но при этом называет его другом!
— Да, он не отрекается от друзей, но ему жаль, что друг совершил такую ошибку. Вы перечитайте это стихотворение.
Больше мы о Мишином стихотворении не говорили.
Но нужно было еще и внушить Мише, чтобы он перестал кому попало читать свои стихи. Для этого я изменила своим принципам — встретилась с Мишиным братом и рассказала ему все, что знала. Брат взял эту задачу на себя:
— Только тебе с ним не надо говорить. Ни слова про КГБ. Он тебя не послушает, да еще кому-нибудь проговорится. Давай, я с ним сам поговорю. Я ему расскажу, что его ждет, если он будет продолжать читать свои стихи всем подряд. Однажды к нему подойдет человек. Представится, например, рабочим, любителем поэзии. Попросит что-нибудь почитать. Мишка начнет читать. Тот скажет, что стихи ему очень нравятся, и спросит, нет ли у него чего-нибудь еще, поострее. Миша на это клюнет, а тому только этого и надо.
Так он и сделал. Миша проникся. Уже через день он рассказал мне о разговоре с братом. Я продолжала внушать майору, как Миша простодушен и безопасен. Майор поверил.
Летом Миша поступил в аспирантуру МГУ.
Тема 4. «Без права перемены участи...»
То, что Мишка мог и не попасть в среду диссидентов семидесятых годов, представить невозможно. Но то, как он попал...
Как я уже сказала, Миша слушал «голоса"... Однажды по Би-би-си он узнал, что под давлением международной правозащитной общественности из психиатрической больницы выпущен автор и исполнитель религиозных песен Петр Старчик. Лечили его, понятно, по инициативе КГБ. Вечером Миша это услышал — утром он уже стоял перед работником московского адресного стола с вопросом: «Где живет Петр Петрович Старчик?»
Узнав адрес, Миша отправился к этому самому Старчику. Он нашел дом, где всегда было много народу, куда приезжали люди из других городов, чтобы, например, отпраздновать вместе день рождения Марины Цветаевой, куда приходили инакомыслящие... И недоверчивые слушатели всегда вставляют в этом месте моего рассказа свое: «И где на всех прекрасных людей хоть один стукач да был».
И Миша был там совершенно счастлив. Он привозил в Магнитогорск кассеты, и мы вместе слушали Петра Старчика. Тогда у Миши появилась возможность отправлять свои стихи за границу, и они были напечатаны в русскоязычных изданиях, под псевдонимом «Михаил Дворский», в Нью-Йорке, Париже, Тель-Авиве, Иерусалиме.
Я — трамвайная вишенка вечной муры.
Кто мне скажет, зачем я живу?
А между тем его диссертация была готова. Были написаны авторитетные положительные рецензии, и все предвещало блестящую защиту, до которой оставались считанные дни. И вот в это самое время у Миши появляется очень неординарная идея, которой, впрочем, так и не суждено было осуществиться: он решает поступать в духовную семинарию.
Если бы Миша после защиты ушел в семинарию или даже хотя бы как-то проявил себя как верующий человек, у его научного руководителя были бы большие неприятности. Миша это прекрасно понимал и решил отказаться от защиты. За несколько дней до защиты научный руководитель выслушал Мишу. Не в силах ни отговорить, ни переубедить его, руководитель только и вымолвил:
— Спасибо, что хоть сказал не после, а до...
Защита была отменена, а к духовной семинарии Мишу не подпустил КГБ.
Тема 5. Маша
Твоя и общая вина,
и сам не знаешь, как тут быть...
Прости, шершавая страна,
что я посмел тебя любить...
Общение с диссидентами рано или поздно должно было привести Мишу на скамью подсудимых. Пока он проходил по «делу» как свидетель. Он не хотел быть предателем и давать покаянные чистосердечные показания. Он не хотел отказываться от дачи показаний и садиться в тюрьму, потому что очень жалел свою маму, которая не пережила бы этого. Тогда он решил укрыться от «органов» в больнице. Он вспомнил, чему его учили на психфаке МГУ, и решил симулировать вялотекущую шизофрению. Он знал, что никаких объективных показаний для этого диагноза нет, он ставится исключительно со слов пациента.
Миша пошел к врачу и вскоре оказался за надежными, как ему казалось, стенами психиатрической больницы. Но он недооценил «органы». Они не любят, чтобы их дурачили. Им трудно было теперь вызвать его на допрос, но ничто не мешало им принимать участие в его лечении.
Лекарства, которыми лечили Мишку, обладали опасными побочными действиями. Чтобы нейтрализовать эти действия, пациенту необходимо давать еще и другие лекарства — корректоры. Так вот эти самые другие, по совету «медицинских светил» из КГБ, Мишке и не давали. Фактически его убивали.
За то, что не рожден предателем,
за то, что дали мои предки
в наследство мне хореи с дактилем,
характер мягкий, глаз внимательный
и слабую грудную клетку, —
за это я доселе мучаюсь,
приговоренный к вечной ссылке...
Он вышел из больницы почти парализованный, беспомощный, страшно худой. Он три года был на инвалидности. Руки не слушались его.
И вот таким — худым и беспомощным — его встретила Маша. Маша Ходакова была уже признанным московским поэтом, печаталась в различных журналах, в ежегоднике «День поэзии». Она увидела Мишку в гостях у общих друзей.
— Ты был такой худой, — вспоминала она годы спустя. — Ты читал стихи, а сам придерживал брюки, чтобы они не упали. На меня все это вместе произвело сильное впечатление. Я так боялась в тот момент, что с тебя все спадет.
Они поженились. У них родилась дочь, Настенька.
Ты — в больничной, безличной палате,
на железном осколке беды.
Дождь идет — одеяло на вате...
Дождь идет и смывает следы.
Замывает следы, замывает,
продолжая в потемках игру.
Засыпает душа, засыпает
и молчит...
Тема 6. «Я играл бы словами, как листьями ветер,
как кленовыми листьями цвета вина...»
Миша жил еще в Магнитогорске, когда я впервые притащила его на литобъединение к Нине Георгиевне Кондратковской. Прозаик Виктор Туманов, увидев Мишу, не скрывал своего скепсиса:
— Что этот гномик может умного сказать?
В Витиных репликах было столько яда и иронии, что его хотелось побить. Но продолжалось это злопыхательство недолго.
Разворошив стихов шершавый улей
До самых сладких, сотовых основ,
Я снова в этом золотом июле,
В зените лета, в зелени лугов,
Я снова в этом пестром разнотравье,
В соцветьях лепестков, в дурмане мха,
Насквозь омыт пахучей этой явью
До блеска глаз, до синевы стиха!
Миша прочел свои стихи, и совершенно неожиданно Виктор Туманов заплакал:
— Прости, прости меня. Я не думал, что ты так...
Витя стал другом Мишки. И не только он. Нина Георгиевна Кондратковская, Борис Попов, Владимир Вельямидов, Юрий Ильясов и другие проявляли к Мишке какую-то нежную привязанность. Другие — иначе. Поэтесса Ирина Кияшко старалась быть честной: «Я всегда делю стихи на две категории: мое и не мое. Это — не мое». Борис Попов ходил за Мишкой по пятам. Им было что почитать друг другу. Помню поздний-поздний вечер, мы втроем сидим на ступеньках перед театром «Буратино», и Мишка читает свою поэму...
А последняя Мишкина встреча с Борисом состоялась в августе 1992 года. И я была тому свидетелем. Тогда «Магнитогорский рабочий» объявил поэтический конкурс «Виват, Россия!», посвященный годовщине августовских событий 1991 года. В конкурсе участвовали все, кто хотел. Печатали стихи безо всякого отбора. В основном, это были тексты, которые в обычных условиях никто бы не напечатал из-за их полной беспомощности. Такой сточной ямы для стихов я больше нигде не видела. И перед каждой такой подборкой, как клеймо, стоял подзаголовок: «На конкурс "Виват, Россия!"».
Именно в то время Мишка ненадолго приезжал из Москвы на родину, в Магнитогорск. Он захотел навестить Борю Попова, пригласил меня, и мы с ним зашли в редакцию «Магнитогорского рабочего», где Боря работал тогда литсотрудником. Борис был очень занят, но отложил все дела ради Мишки:
— Старик, как я тебе рад! Я так часто о тебе вспоминаю...
Но ему нужно было срочно сдавать материал, и мы поняли, что пора прощаться.
— Оставь свои стихи, — предложил старому другу Попов. — И побольше! Только, знаешь, сейчас не будем их печатать, чтобы не смешивать тебя со всей этой макулатурой. Пусть этот конкурс закончится. Сделаем для тебя отдельную страницу. Только для тебя! Напишем вступление, краткую биографию...
Назавтра Мишка уехал. А еще через пару дней я раскрыла «Магнитогорский рабочий» и увидела: «На конкурс "Виват, Россия!"» Михаил Занадворов...» Никакой биографической справки, никакого вступления. Ничего подобного! Я уже не говорю о том, что Миша попал в «компот», то есть оказался на одной странице со многими другими авторами.
Через несколько недель мне позвонил Боря:
— Будешь Мишиным представителем? Мы решили присудить ему первую премию. Придешь в редакцию на вручение? Я тебе позвоню и скажу, когда приходить.
Вот это да! Мне очень захотелось тут же позвонить Мишке в Москву и поздравить с этой премией. Но что-то остановило меня. Подожду, думаю, пока вручат.
Через неделю в «Магнитогорском рабочем» опубликовали список лауреатов, дипломантов и тех участников, которые получили поощрительные премии. Мишки среди них не было.
Зато еще через месяц я получила по почте какой-то странный перевод. Это был Мишкин гонорар. У Бори не хватило времени позвонить мне и спросить Мишин адрес, зато он нашел мой адрес и решил, что проще послать этот гонорар мне, а уж я перешлю Мише. Что думала я о Боре, Царствие ему Небесное, пока стояла в очередях на получение, а затем на отправку этого самого гонорара, я, быть может, когда-нибудь напишу.