Анатолий ЛЕРНЕР

ПРИЗНАНИЕ

(КНИГА СТИХОВ)

Оглавление:

"ОТВЕТ НЕ СОВПАДАЛ С УЧЕБНИКОМ..."

РИММА КАЗАКОВА.

1987 год.

Предисловие к первому сборнику стихов "Пять минут в сторону".

ЧАСТЬ 1

ЖУРАВЛИНАЯ МОЛИТВА

***

Николаю Исаеву.

Здравствуй, Осень,

здравствуй,

моя блудница...

Защекочет ноздри

дух неверный.

Мы одни

и день наш эфемерный

сбудется,

осунется,

забудется.

Снова дождь

вполсилы

репетирует.

День за днем -

все чаще репетиции.

Жизнь -

актриса

и по давнишней традиции

зрителей бездейственных

третирует.

...Невзначай

меняют декорации:

вот полнеба в звездах,

но

не надолго,

обрывают лишние -

не надо бы -

отменяют снова

коронацию.

Мне то что?

Король бы не обиделся.

Но он трезв:

ест булочку

вчерашнюю,

запивает

вечной простоквашею

и с фигляром

в покер перекинулся.

Здравствуй, Осень.

Славная наездница,

маркитантка,

баба -

неудачница...

За твоей тоскою

что-то прячется -

чьи-то

боль и стыд.

Ты чья

наместница?

Как и все на сцене -

чуть притворная,

как играешь

с нами в жизнь,

азартная!

Вслед тебе толпа

кричит:

-Базарная!..

А ты попросту

вчерашняя

придворная.

ЖУРАВЛИНАЯ МОЛИТВА

Осень поздняя.

Туманит.

Снег и дождь скребут

по крышам.

Стонет лес,

шепча шаманит,

выдувая ветер рыжий.

Нервы вдруг

рвануло звуком

(ладно, был бы остр,

как бритва),

и в награду сонным

мукам -

журавлиная молитва.

Журавлиная молитва -

чуден миг -

услышьте, люди!

Журавлиная молитва

души стылые

разбудит.

Журавлиная молитва -

с детства каждому знакома,

журавлиная молитва -

клином в сердце -

до

изло-

ма...

...Продолжая праздник буден,

через лес,

стремглав -

к развилке

я бежал

и сердце в бубен

било

вплоть до

лесопилки.

Било, било, колотило,

то в висках,

то где-то

в горле,

но скрежещущая сила

подменила крик тот

гордый.

Подменила,

не спросила.

Стон железа жарок,

томен...

На округу голосила

журавлями

стая бревен!

Мнилась встреча, но иною:

Снег растапливая

в слякоть,

будет

вечною слезою

журавлей молитва

капать.

ДВОРНИК

Для дворника -

все сор.

Метла сама

метет

листвы

на два порядка

выше,

а вниз глядят

встревоженные

крыши,

скрипят дверьми

взволнованно

дома.

И спозаранку

выплюнув котов,

вдыхают

запах дыма

и печали -

в кострах невинно

листья отзвучали,

а дворник

к новым подвигам

готов.

По осени

была распята

ночь.

На небе оставались

отпечатки:

- То ноготь месяца?

- То ангелочка

пятки, -

блик двух зрачков,

пытавшихся помочь.

Скрипел пружиной

сиротливый

дом,

вздыхала за стеной

бессонно

мама,

а взломщик-ветер

наседал на рамы

и вызывал мурашки

его стон.

Казалось,

нету этому конца,

как не было начала

у вселенной.

У всенощной

в камине

два полена,

как две судьбы:

ответчика, истца...

Сквозило фальшью

утренней звезды,

от заморозков вздрагивало

тело,

включался свет

с опаскою,

несмело

и пели метлы

вплоть

до хрипоты.

И наведя последние штрихи,

предав огню

ночное

представленье,

рождалось солнце в сизой

дымке тленья,

гвоздем луча

царапая

стихи.

1979

***

На снегу некролог.

Ночью Осень скончалась.

Ничего не боялась,

видно кто-то помог.

Скорой помощи след

бесполезный, досадный,

чей-то голос надсадный

и не выключен свет.

И сопит детвора.

Провожает глазами.

Им неправду сказали:

Будет жить

до утра...

1980

ПЕСНЯ

Л.Голоте.

Там,

за окалиной степей,

где дыбом встали

ели,

и где опальный

соловей

храбрясь,

выводит трели,

где зимы рыхлы

и звонки

нечаянностью

весен,

и снег,

хрустя, как позвонки,

пьет

талый след

полозьев,

там,

у прославленной

реки,

в чумацкой колеснице,

где пахнут

рыбою тюки,

мне повезло

родиться.

Там речь напевностью

щедра,

что злаки

колосиста,

Там , в землю падая,

щепа

восходит

голосисто,

там будни

будят сонных

птиц,

встающих с неохотой,

что вместе с солнцем

пали ниц

перед людской работой.

И пусть давно

сердца черствы,

мозолями кровавы,

но только вот

в любви -

честны,

не в ненависти

правы.

А нрав

покладист

и строптив -

живется, как поется -

щемящий грудь

лихой мотив

из сердца горлом

льется!

1985

СНЕЖНАЯ КРЕПОСТЬ

Это вовсе не игра,

это, будто бы,

как вправду,

мы на штурм идем,

не в драку:

- К Снежной Крепости!

-Ура!

Вроде бы, как, брат убит

и, как будто, понарошку,

все строчит, строчит Сережка,

Николай досадой сбит.

Кто-то, будто, в плен попал,

кто-то - вырвался из плена,

кто-то плачет, как сирена,

я продрог весь и устал.

Но уже кричат:

-Отбой,

крепость пала!

(Все нарочно)-

в лоб снежком

неосторожным

получил

и снова в бой.

Наш дворовый, общий пес

лает, хвост поджав

под брюхо,

бородатый, как старуха,

и в объедках

ржавый нос.

Рядом

хлопают ковры,

оставляя след на белом,

отделяя чем-то серым

взрослый мир

и мир игры.

Изъеложен снег,

нечист:

чьи-то пуговицы, шапки,

ну, а дворник,

всех в охапку,

хоть не молод, да плечист.

Мы ему кричим:

- Игра!, -

дворник в играх видит драку,

волком дразнит он собаку,

изгоняя со двора.

...А на утро -

визг лопат,

и метла - по снежным перлам.

Думал я проснуться первым,

жаль, что дворники

не спят.

Снег утоптан у ворот,

к недоступной

не приступишь.

Я держу в кармане кукиш

и кривлю

бесслезно рот.

Вот...

***

Ах, как хочется снова

быть маленьким

и носить полушубок

и валенки,

рукавички

на длинной тесемочке,

следом - санки

на мерзлой веревочке.

Быть смешным, озорным,

простодушным,

когда надо -

быть тихим, послушным,

верить в сказки,

уснув с медвежонком...

Ах, как хочется вновь

стать ребенком!

ПОСЛЕВОЕННОЕ ДЕТСТВО

Отцу

Заснеженный двор

и забор,

покосившийся в яму.

Чужие следы у калитки.

Занозы морозный

щипок.

Сугробы,

сугробы, сугробы -

куда бы ни глянул.

От урны отпрянул

и тявкнул в досаде щенок.

Ползет грузовик-фронтовик

и бузит,

и разит перегаром,

шумнул, что ругнулся,

и тронулся дальше,

урча.

Заря пробуждалась

привычно-обычным

пожаром

и плавилось утро,

нутро холодком щекоча...

Люблю эту спешку поточных

рабочих окраин,

когда исчезает под землю,

нарушив ходы,

ночи крот.

Окраиной был я рожден, пробужден

и отравлен,

а после - поправлен,

а значит

отправлен в народ.

Итожа, что все же - ну что ж -

повезло мне

родиться,

мечту о морях

якорил в океане

людском,

и палевым заревом

домен мерцала зарница,

чтоб мне не проститься

с горячим

и зрячим песком.

Всегда на троих

мне хватало любви

в грозди злости,

сырое былое

хранил

от пыжа и ножа,

но галок гонял -

принимал:

не жируй на погосте...

Их жалобы - ладно бы,

карканье

не уважал.

Как странно мои города

и года начинались,

похоже,

отчаясь качаться

в туманной дали,

они обрывались,

и раны весны открывались, -

лечили, учили,

а вытравить боль

не могли.

Безвестная родина

родинкой малой

и лучшей,

хранила меня,

но кровила,

кроя и граня,

а после...

Да что я об этом.

Вон,

маленький лучник,

отвел тетиву

и стрелу навострил

на меня.

***

Среди ночи - ору:

неспокойно нутру,

о чужие стихи

вкровь ладони

сорву,

обнимаю кошмар,

чьих-то строчек

угар,

чью-то жизнь ворошу

и снимаю навар.

Чьи-то песни

мычу,

с кем-то споря,

молчу,

по чужим этажам

свою тень

волочу.

Больно.

Выпью тоски.

К черту стиль и мазки!

На меня -

из дверей -

Изучая -

глазки.

...От засовов

дверных,

неприятия спазм,

от кирных,

озорных,

чуть прищуренных

глаз,

от основ,

их десниц,

смерть плюющих бойниц,

от болезненных

фраз

глазированных рас,

от мостов и границ,

гранок,

как половиц,

половинчатых душ,

душных залов и стуж,

тужных плачей

благих,

благих матов

нагих,

наготы бытия,

быта,

бита,

битья,

от питья и нытья,

от нудья и гнутья -

гнусь,

как ивовый прут, -

ну, а выпрямлюсь -

крут,

и тогда не спасут

ни угрозы, ни суд.

Не безумец,

не трус,

но пока только

снюсь,

и сомнамбулы жар

раздуваю в пожар:

разжигателем смут -

на людской

пересуд

(раздражая, как

гнус,

над подушками

вьюсь)...

Вдруг -

сквозняк,

вслед - рассвет.

Все старанья -

на нет.

Рядом лопнул

комар.

Засыпаю.

Кошмар.

1981

***

"ремесло, растопи ледок"

Римма Казакова.

уже замело.

Так -

болит черновик

и корит чистотою

не чаянной...

А кого чуть снесло -

повело ремесло -

занесло,

и кричат их следы

восклицательных знаков

отчаянней!!

Кто-то просто беспечно,

по-детски забывшись,

вздремнул,

кто-то

в лихо с авоськой катил

"на авось",

огородами.

Злую шутку сыграл террикон,

указав

терренкур,

синекуру суля,

одаряя

пустыми породами.

Видно так на роду...

Но круша и верша, чуть дыша,

загоняли себя,

и судьбу

из-под палки

на торжище,

средь сквалыг и транжир

ото лжи

очищалась душа,

скорбной болью скопцов

пело ангелов

праздное скопище.

Отыскаться б в просторах твоих,

многоликая Русь,

распластаться у ног твоих,

сбросив тюки

одиночества.

Ну, а не повезет -

в половодье рекой разольюсь,

расшибусь лучше

сыном заблудшим

без имени-отчества.

Русло мне не указ,

а наказ всех сошедших с пути,

кто искал перевал,

свою тропку, свой брод,

да не выбрался...

И торопят следы:

ты иди!

не тяни!

не нуди!

Как медлителен ты!

вон какой

славный день нынче

выдался!

13.01.86

***

Все пеклись о судьбах

человечества,

всех детей

натруженной земли,

а в пределах

милого отечества

со своею сладить не смогли.

Испеклась судьба

с прогорклой коркою,

не такая,

даром, что своя.

Шла сироткой,

да родной сторонкою,

в суете и спешке

чуть сбоя.

Сор России

за подол цеплялся ей,

пыль струилась

волнами у рта.

Дрожь ночей березовых

пил соловей

русою соломкой

из бурта...

Я, как все: дышу, вершу и комкаю...

Вот губами жадными приник,

глоткой клокоча

горячей, звонкою,

утоляет жажду

мой двойник.

Юн и зол,

упрям и полон дерзости,

он судьбою правит

на скаку,

у него достанет сил

и смелости,

и невзгод достанет

на веку.

У луки поклажа приторочена

и седло

коню спины не трет,

а соломинка в зубах

нужна не очень,

но,

для чего-то он ее

жует.

Ее хрустом

спрохвалы пресытится,

ее горечь -

в первый раз сглотнет.

И впервые,

может быть,

осмыслит сам,

что дорогой торною

идет.

И тогда

на полпути он спешится,

пропуская

юную орду -

ту же

белозубую насмешницу

с гривою соломинок

во рту.

Каждая

с горчинкой невесомою,

со своей

изломанной судьбой,

потому и ставшею

народною,

что однажды не сумела стать

собой.

***

Там балконы машут

крыльями

и не могут оторваться,

и не могут

улететь...

Им с домами распрощаться -

все равно, что

умереть.

Если б ты меня любила

чуть поменьше,

пусть на треть...

На подрезанных же крыльях

от тебя

не улететь.

П.Д.К. *

...И наступила тишина.

Верней, затишье,

а точнее -

пауза.

Дымящаяся чешуя

безверия

глядела нам

глаза в глаза.

И разъедал морщины

пот,

который ведом только

страху,

а войско малое -

не в счет.

И топоры

терзали плаху.

Ни на один пока вопрос

ответ

не совпадал с учебником,

и все катилось

под откос -

в сорняк,

завещанный наследникам.

И среди этой тишины

двенадцать маленьких апостолов

спускались прямо

с вышины,

спеша,

как будто бы

на чей-то зов.

Держа друг дружку

за подол,

дыханьем выдувая

нимбики,

шли,

не ропща на произвол,

вдоль стен детдома

к детской клинике.

И каждый,

кто глядел им вслед,

опешил вдруг,

умолк,

прочь кинулся -

твердя упрямо: Бога нет. -

Надежду теплил:

-Боже, смилуйся...

Ползла по лицам детским тень

нетрансформированной

мысли,

перевернув все

набекрень,

шарахалась

при здравом смысле.

Двенадцать немощных телец

едва произносящих

звуки,

тянули руки,

чтоб венец

с чела Венца низвергнуть

в муки...

И наступила тишина.

Верней -

затишье.

А точнее - пауза.

ЖИЗНЬ НА ЗЕМЛЕ

УМЕРЩВЛЕНА

и некому

взглянуть

ПРОЗРЕНИЕ

...Во тьме крича

про неизбежность неудач,

слепца оставил поводырь

и стал незряч.

А тот,

рукой

еще горячей

от плеча,

ломает посох,

прозревая сгоряча.

Мир увидав и друга,

что ослеп,

прозревший понял:

тот был прав, пусть и нелеп.

С изнанки оценив

конец начал

он что-то непонятное вскричал

и рухнул в ночь,

ее глотая, раня рот,

до отвращенья пил,

до спазмы,

до икот...

- Не обменяй меня

на смертные грехи.

- Не обвиняй неверные шаги.

Век оживляет Брейгеля холсты.

Отжили страсти? -

Мудрецов глаза

пусты,

а в притчах

видят соль одни глупцы,

концы различны,

но однако же -

концы

Кусайте локти,

рвите пальцы вкровь,

концы рубите,

гните луком

бровь,

душа-мишень так неизменно велика,

как равно

низменная цель у дурака.

И где тот лук,

и где тот нож,

топор

иль меч,

чтоб защитить ее,

нетронутой сберечь?!

- Не разменяй меня на смертные грехи,

не обвини неверные шаги...

Я вижу

продолженье их пути.

Мне не предупредить

и не спасти.

Кричу надрывно -

еле слышен голос мой,

а кто-то в ухо

уже дышит

за спиной,

и судорогой сводит пальцы рук,

так,

словно посох я сжимаю

или лук...

Озноб исчез

и не страшна гроза,

я оборотню выплюну

в глаза:

-Живу виною

смертных всех грехов,

в бесстрашье

опрометчивых шагов!

ФОНАРЩИК

Неба шарманку

царапает звездами

ночь,

а старый шарманщик

как будто

ушел на минуту

погреться,

а я - не фонарщик,

мне б в ступе

воды

натолочь,

и снова вернуться

под сербанье блюдца

домой,

в свое детство.

Стою и колдую, и дую тайком

в рукава,

где пальцы

так плотно прижаты морозом,

как бревна

церквушки,

по снегу бредущей

вразвалку,

опальной пичужкой,

глядящей уныло

со вздохом

в ту даль,

где встал храм

Покрова.

...Откуда шарманка?

Откуда фонарщик?

Твоя ворожба?

И то завывание ветра

в органе?

И хрипы

в простуженном легком?

И те коготки

тусклых звезд

в небе чуждом и блеклом,

и вечная тяжба

глухая,

и сытая чья-то

вражда?

Я зябну давно.

Я не слышу вопросов.

Я нем.

Но только чуть мозг отзовется

отважной тирадой

пространной -

и рот мой

и взгляд

и мой слух -

три открытые раны -

сольются с рассветом

не в залп,

но в аккорд перемен.

В нем шелест осколков

холодных и душных

ночей,

шрапнель,

что стрижет и кусты,

и деревья,

и небо,

и быль перед взором пытливым

стыдливо,

как небыль

предстанет всей болью

великих своих

мелочей.

Кто все растолкует,

что смачно мусолит молва,

про белые пятна

и черные дыры

с мерцаньем гнилушки?..

Сую, виновато, на мысль запоздав,

суетливо полушку,

как в щель автомата,

в шарманку

и вместо "Разлуки" -

слова,

о том,

что бессилен

мне кто-то

в чем-либо помочь,

пока не смекну

подойти к фонарю

отогреться...

- Шарманщик,

так значит фонарщик - я?

- Не отвертеться.

Рассохнется ступа,

в ней некому воду

толочь.

***

Все встанет на свои места,

природой предназначенные.

И совесть

вроде бы чиста,

и руки

не запачканы.

И не запятнана душа,

но что ей так неймется:

быть может,

высший суд верша

судьбы крылом коснется?

Обиды чьи

сглотнет она,

и стыд чей,

с мясом вывороченный

(пусть кость обглодана сполна),

наращивая, вынянчит.

По ком изводится,

грустит, -

ведь не материальная-

а по ночам

жестоко мстит

и боль

вполне реальная.

Неужто совесть -

не чиста,

а руки

вдруг замараны?..

И пересохшие уста

пьют мировую

с ларвами.

Родных пенатов не предав,

пресытив дух

в скитаниях,

им возвращенья дань воздав,

был дерзок

в притязаниях.

Слыл камнем,

что искал косу,

и вот -

коса на камень...

А может

горькую росу

в тщете сменил на пламень

холодный,

что больной камин,

расчетливый,

как четки

порфироносной головни

узорчатой решетки?

...В любови страждущей ночи

у ложа

томно млеющего,

трезвея слушал,

как звучит

то - не перегоревшее,

что подымало

на дыбы,

маня, не принимало,

а за спиной

одни дымы,

ужель и впрямь их мало?

В погоне за самим собой

и в жажде

превращения

упрямо шел на ближний

бой

и не молил прощения.

На шерсти

мелочных обид,

лжежертвоприношений,

забыв про стыд,

рыдал навзрыд,

но не менял

решений.

В молчанье зрел великий

спор

и кичились двурушники

уменьем

не тревожить сор,

судя-рядя,

наушничая.

Должно о многом умолчал,

не ввязываясь в ссоры,

но

понемногу отличал

где латано, где

вспорото.

И сам,

видать, не лыком шит,

да и не ниткой

белою,

был толерантен

к той лишь лжи,

что правде стала мерою.

На перехлесте двух кнутов,

двух сыромятных

спорщиков,

я был

спиною всех волов,

руками

всех погонщиков.

Был судорогой

всех дорог,

молящих об участье,

что корчатся в пыли тревог

подковами

на счастье...

...Учителя смиряли пыл

предвзятыми устами,

давно уж став

кем я не был,

и кем

навряд ли стану.

Смутив их души

и покой,

отмеряв

тропки дачные,

я стану лучшей их строкой -

строкой

судьбой оплаченной.

ИЗ ЦИКЛА "СТИХИ О МАМЕ"

***

А знаешь, мама,

я еще расту -

во сне летаю,

а куда - не знаю,

то припадаю

к пограничному кусту,

то все границы напрочь

отметаю...

Ты знаешь, мама,

как непрочен мир,

от лжи порочен -

вот и

червоточит, -

и горек пир,

когда под звуки лир

змеятся гады

по краям обочин.

Пусть краток сон -

пленителен полет,

без шума и страховки,

вне резона,

дорога,

та к истокам нас

ведет,

итог - виток,

а небо

все ж бездонно.

А иногда мне снится

по утрам,

ты надо мною

разгоняешь тучи,

и слезы утираешь

в дни утрат,

и будто шепчешь:

"Мой ты невезучий"...

А знаешь, мама,

мне везет пока -

дерзка жена,

враги не так

наивны,

и дружбой

пообтесаны бока,

и стороной обходят дом мой

ливни.

Но как-то

неуютен старый дом,

и без тебя,

хоть к черту

заграницу...

Пусть домовой

тоскует за углом,

то вздор бубня

про нас,

то чьи-то

небылицы.

Переживем.

С женой да псом.

Детьми

наш новый дом,

как от ветров

распахнут

и если мы останемся

людьми,

то в детских душах

память

не зачахнет.

1.05.1986-94

***

Приходи хоть во сне

в этот дом,

пусть тропинку отпели

метели.

Приходи.

Старый добрый гном

еженощно встречает

у двери.

Он,

смеясь,

завизжит, как чумной,

хлопнет чудно в ладоши,

в ресницы...

Приходи.

И нарушь непокой -

как скрипят по тебе

половицы!

Долго форточка машет

вослед

уходящей, упругой,

вчерашней...

1985

***

Я любил тебя любовью не сыновней,

а свободою любви раба

к святыне -

всею дерзостью своею,

всей виною

вздоха горестного матери

о сыне.

Всех очей черней печаль моя

и глуше

комьев мёрзлых,

падающих в яму...

Твоё имя -

жаждой губы сушит,

зубы разжимает

слово "МАМА".

Все долги тобой оплачены

заране,

но за мной оставила ты

право

делать новые,

платя сердечной раной,

и рубить

налево и направо.

...Как ты там?

Всё плачешься о сыне?

По лучине,

раз тобой зажженной?..

Волен

твоей болью неусыпной,

прям

в своей сутулости

врожденной.

***

Кощунством виделось участье.

Меня одернули:

"Сынок!.."

Вкусив сиротство в одночасье -

ногою выставил замок.

Бежал и брел,

но лязг лопаты

в ушах - ворочал

в горле ком.

Ах, мама, мама,

виноваты...

И сын... и муж...

И век... и дом.

Мужчине,

жалко, неуклюже,

гримасса исказит лицо.

-Кто ты такой?!

Кому здесь нужен?!. -

(Он был ей мужем, мне -

отцом).

И виновато улыбаясь,

нелепый,

как и мой допрос,

он, продолженья опасаясь,

уйдет

в невыплаканность слез.

Мяукнут петли, станет зябко,

мой рык сорвется на скулеж,

и мне бы

крикнуть только: -Папка!, -

а я сквозь зубы:

"Подождешь"...

Когда жестокость

душу травит -

храни судьба от этих бед -

сердца неправые

суд правят,

жестокость породив

в ответ,

та, исковеркая,

осудит,

сивуху выплеснет на свет,

спирт вспыхнув,

правды не добудет -

на столько бед

один ответ...

Пьянеют рыхлые соседки,

февраль морозный

костерят,

и воровато тащут

в сетки

еду с поминок

для ребят.

И словно бы интересует

их опыт,

щедро им делясь,

как будто мстят -

так жизнь

тосуют,

на зуб примеряв и на глаз.

Прощая им, твердя

упрямо,

что бред -

не вечен, наконец,

гляжу в глаза портрета

мамы,

и в них читаю:

"Как отец?.."

1988

БАЛЛАДА О ПЕВЧИХ ПТИЦАХ

Холод сковывал нервы и мозг

черной тучею враньих забот.

Им казалось, что выход так прост:

крылья - вширь,

а инстинкт доведет.

И срывались с насиженных мест

(не хватало тепла и еды?),

и такой был галдеж окрест,

точно ад это,

а не сады.

А сады, в зиму впавшей страны,

ощетинясь, глядели им влет.

Эти птицы им были странны,

ну, а странных

лишь странный поймет.

И не ведала птичья страна,

что сама уже стала странна.

Им в кормушку подсыпать бы корм,

да наладить не птичий их быт,

и не ждать от реформ до реформ,-

не чинить просто

новых обид.

Безусловно, уйдут холода,

без сомнений, наладится труд...

Ну, а вдруг птицы те никогда

не вернутся,

в сады не придут?

Только вороны станут жиреть,

воробьи сиротливо молчать,

а садовники тихо жалеть,

что нельзя

все сначала начать.

Был бы корм и уют и тепло,

не от гусениц - цвета светло.

Все похоже. Так было всегда:

кто-то застил нам небо и речь,

и сквозь пальцы - года, что вода

судеб наших,

чтоб кровью истечь.

Воронья затянулась гульба.

Только - певчими полон мой край!

А кому, как не им ты - судьба,

и- слышней соловей

через грай.

Поражаются: все же цела.

Удивляются: даже вольна,

не страшась сознает, что больна...

Восхищаюсь я:

как ты сильна!

Ты дороже - и строже цена.

Не колеблясь я - вот он весь, на!

Только мир бы согрела весна,

и не дай нам всем Бог,

чтоб - война...

Я развесил кормушки в саду,

жгу костры у родных берегов...

Отчего ж снова невмоготу

мне от птичьих

прощальных кругов?

ПРОЩАНИЕ С ВЛАДИВОСТОКОМ

Игрушки, собаки и дети,

котов одичалых

возня...

Налетом зеленым

на меди

в дворах закипает сквозняк.

В белье на веревках,

проныра,

тишком свои крылья сложил

и -

не дебошир, не задира,

а так -

отдышаться решил.

Чтоб с новою силой

собраться,

от меди налет оторвать,

и с крыши,

как будто,

сорваться,

в собаке блохой проскакать...

Глядишь -

пацанва-неумёха

мотивчик блатной

подпоет,

а ставни

захлопают чохом,

и двор

от любви пропадет.

...Но ранясь до крови

об иглы

ершистой, шальной детворы,

вникая в нетрезвые

игры

щедры чем колодцы-дворы,

глаза простынею

прикроет

и в ужасе

даже сглотнет,

когда кто-то охнув,

завоет,

а кто-то

в проулок шмыгнет.

И ржавый напильник

случайный,

багровый

в бескровной кисти,

как будто бы что-то сличая,

свечой загорится

в горсти,

и злоба,

звенящая тонко,

из ранки плеснет

через край...

Приморье.

Дворы Миллионки.

Край света.

Пока еще рай.

май1991

ПРИЗНАНИЕ

Гордо, кратко

и всегда крылато,

а порой и грозно имя -

Русь.

Родина,

упрямо, троекратно

в каждой твоей ранке отзовусь.

Кровью прикипел к твоей земле я.

Заживляя шрамы прошлых драм

пращур мой,

с печалью иудея,

припадал к языческим кострам.

В них, как сталь, блестя

непримиримо

вдаль глядела,

ужасы презря,

противопоставленная Риму

варварски раскосая

заря.

Пил ее, хмелея и мужая,

словно с нею

веры был одной,

и была,

как будто,

не чужая,

никогда не ставшая

родной...

Пусть подранок был,

но не подкидыш.

Воздух твой завещан мне

и речь.

В лучших моих строчках

ты отыщешь

искру ту,

что он сумел сберечь

от дождей,

что сажей моросили...

Восставая,

жизнь вдыхая в прах,

и всесильем своего

бессилья

бил в набат

и корчился в печах.

Не пророк и не угодник,

не мессия,

и не на словах, а наяву,

за тебя ответ держу,

Россия,

потому и Родиной зову.

РОМАНТИКИ РЕВОЛЮЦИИ

(или СНОВА БЕСЫ)

Всеволоду Мечковскому

Живу авансом

(видит Бог),

кредитом неоправданным,

в долгу пред теми,

кто не смог

мириться с ритмом заданным.

...Им нож совали под ребро,

травили, к стенке ставили,

а на плече страны

тавро

дымилось трубкой сталинской.

Дым поднимался до небес

химерой едкой, приторной,

кружился бес,

валился лес

в голубизну просвирника.

Кто уцелел - окаменел.

Рождалось поколение,

кому готовили в удел

пред ложью преклонение,

и бесносвятский фанатизм

в невежественном мщении

рождал восточный вандализм

по черта наущению,

А коли черта бес подпер,

а инок

в лес отпущен-

на лобном тешится топор,

взращенный

в райских кущах.

Был падок бес на старину,

был ум его раскован,

и значит -

бремя на страну

Великого раскола.

И новый выкормыш-провор,

затеевал мороку:

ночами стряпал приговор,

а утром

нес к пророку.

Донос, сорвавшийся с цепей

выстуживал бараки, -

царапал все, что поценней,

яд подливая

в ранки.

"Дела" заполнили столы -

и находилось дело:

рубили корни,

и стволы

дымились оголтело.

Щепа летела вкривь да вкось -

страх вытравленной совести,

где перегиб,

где перекос -

там не срастались

кости.

Там по ночам

рвались сердца

и обрывались нервы,

тупились перья подлеца

и ликовали смерды.

Кромешный руки потирал,

когда навет прослушав,

учитель школьный заливал

портреты в книгах

тушью.

Гора крошилась за горой

и вновь кроились судьбы...

А мы -

не судьи над страной

(да и нужны ли судьи?)-

Довольно рок прибрал к рукам

и значит,

бесы - в воду,

вверх пузыри, да к берегам

и -

в келью,

не в колоду.

А на колоде - срез да срез

(не сосчитать -

собьешься),

но если в келью бес

подлез-

греха не оберешься.

Из хрестоматий - в романтизм,

от Гольдерлина

к Китсу,

и вот уже соцреализм -

не сон, да и не спится.

...Живу авансом

(видит Бог),

кредитом неоправданным,

в долгу...

А вот и сам

не смог

смириться

с ритмом заданным...

Когда аврал по всей стране -

как бесы ни смеются -

романтики

ценней вдвойне -

поэты революций!

25-29.07.87

ЧАСТЬ 2

ПЯТЬ МИНУТ В СТОРОНУ

***

Прощай, февраль,

прощай зима,

спасибо за метель и слякоть,

за - под ногами -

снега мякоть,

за то,

что ты ушла сама.

За талый след лыжни

чужой,

за шрамы льда от лезвий

острых,

спасибо за неснежный остров,

где оставался я

собой.

За музыку

твоих стихов,

рождавшихся высоко

в небе,

за жаркий труд,

за мысль

о хлебе,

за...

Продолжение грехов.

Прощай, февраль.

Орган сосулек

сыграет реквием

опять

нам всем тоски не занимать -

я вновь за зиму

голосую.

1980

***

Я тебя читаю на лету.

Догоню, собьюсь и -

всё сначала:

то теряю дни и

высоту,

вдумываясь в то,

что прокричала,

то арбузной долькою

мой рот

изогнется,

сладким соком брызжа,

а летать отученный

народ

схватится за печень

и за грыжу,

не поспев...

Не ставлю им в вину

рабский труд

на каторжной галере:

выдюжить войну,

да не одну,

а итог -

опять прийти в безверье?

И затеять новую?..

Дружок,

благодать вскрывать твои конверты!

До чего же порознь

хорошо.

Только, ради Бога,

мне не верь ты.

Я тебя читаю

по скла-дам,

мне не по зубам твои

орешки.

Зря своей свободы не отдам,

да и ты, свою теряя

зря не мешкай.

Только,

видно быть тому,

что есть:

не сбежать, не скрыться -

как ни путай.

Самая пленительная песнь

прежде станет

драмой,

после - смутой...

Мы ж,

свою свободу оградив

частоколом

бытоописанья,

тянем заунывнейший мотив

до надлома.

После -

покаянье.

Нет прощенья счастью моему?

Согласись,

нет счастью униженья.

Жизнь прошла

и всё не по уму.

Вскрой конверт.

Прочти опроверженье.

***

К сердцу прислушаюсь

и -

не решусь

слово промолвить:

вдруг не осилит

звучащую грусть,

вдруг та -

проломит?

Мнилось:

на стыке

рельс и колес

шов

рассосется...

Но что единою плотью звалось -

вряд ли срастется.

Вот и хлебай,

то, что сам заварил -

сыто ли,

солоно?-

нет пиетета

у отчих могил -

что было, то сломано.

А за кого был в ответе,

тот стал

зверем прирученным,

маску срывая,

являя оскал,

руки выкручивает...

На безголосость мою не греша,

шаг в шаг

ступая,

неоскверненная словом

душа

тихо стенает.

Ей бы услышать, да мне -

подсказать:

где, в чем причина...

Но неумение

слово сказать

нас разлучило.

***

Я сам к тебе с повинною явлюсь,

когда с рабом в себе не совладаю,

девиз: "Владею, но не обладаю",

сменив на: "Обладаю и томлюсь"

Томлюсь не ожиданием - тобой,

вину творящей и суды вершащей,

однажды вспыхнувшей во мне

и так болящей

той неизменно-незаемною судьбой,

в которой с неподдельною тоской

с какой твои глаза меня пригубят,

свободу дав однажды, ею губят,

круг рассекая огненной чертой.

Люби меня.

Прими таким, как есть,

за все мои потери и измены,

за, вскрытые жестянкой злобы, вены,

и ту любовь, что в них кипит, как месть.

Люби за то, что мы покуда есть.

Что никогда честнее не бывали.

В нас методично наши чувства убивали,

а вместо стона мы мычали песнь.

И значит в жилах - кровь, не пот раба.

Порок не выбирают - называют.

Себя ж назвав, от пут освобождают,

лишь потому беспутная судьба!

ПЯТЬ МИНУТ В СТОРОНУ

(поэма)

вместо вступления:

любовь в законе

как конь в загоне

О*О1*

не сестра не жена не любовница

а мечтается

черт побери

будто пьяная в доску конница

растревожила

пустыри

пустыри наших душ

затоптаны

что останется там

позади

черепа и сердца проломлены

уходи

ни сестры ни жены ни любовницы

обернешься

смятенье одно

ты

надломленной веткой смоковницы

постучишься несмело

в окно

О*О2*

мы вновь расстанемся

чтоб ощутить себя

свободными

а ощутив

готовы все отдать

чтоб снова называясь

незаконными

друг друга рабство

радостно принять

О*О3*

я совсем без тебя

иссутулился

я похож

на дырявый башмак

тот что в луже лежит

среди улицы

мокрый грязный

а квакает как

О*О4*

ты уйдешь

устанешь и уйдешь

встанешь

прядь поправишь и

уйдешь

ты поешь

я чувствую уйдешь

ты идешь

а мне шаги

уйдешь

я кричу вдогонку

ложь

уйдешь

ты потом

когда-нибудь меня поймешь

и ушла

подумалось мне

что ж

видно правду говорила мне

уйдешь

О*О5*

видел

пес зализывает раны

на углу

может поздно

может

рано

подойду

не собачий взгляд

и странный

бит

как я

только даром

лижет раны

бытия

подойду к нему поближе

зарычит

что

кухаркою обижен

жизнь горчит

улыбнусь ему бродяге

нет

скажу

так

простые передряги

ухожу

ТРИПТИХ

ЖАВОРОНОК

Астму ночи моей пробури комариная стая!

Пробуди и замри, на рассвете с туманом растаяв.

Солнце, словно ожог (я то знаю - укус комариный),

карамелью в слюде расплывется лебяжьей, карминной.

Может кони прошли? И храпит тишина? Или лира

по следам тех подков перевернуто гнется над миром?

Или гуси летели, усыпав весь путь юным пухом,

или пахарь усталый провел борозду своим плугом?

Сколько неба ни дай, ненасытно желание неба.

Волен, сыт, только бредя по нем повторяю как: "Хле-ба!.."

Но дрожит тетива и стрела неуклюже- перната.

Хорошо бы - в меня. Хорошо бы не в небо. Не надо.

8.04.85

ХЛЕБ

Все до и после.

Между - жизнь,

седое поле,

воли высь.

Зеленый искус

ржаных речей,

соленый привкус

ничьих ночей.

Когда-то воин

здесь сеял гарь

над датой боен -

взошел, бунтарь!

Звон колоколен,

навоз, песок

и -

сам ты воин,

мой колосок.

Во все невзгоды

межой вонзясь

летел изгоем,

вгрызался в грязь,

взрастал в опоках,

огонь глотал,

вставал в окопах

и рвал металл.

Путь в этой жизни

пробил ты сам:

плясал на тризне,

вновь воскресал.

Все до и

после.

Но прежде -

жизнь

седому полю.

И воли высь.

16.04.85

ПАХАРЬ

Отпусти меня, темный лес,

под щетину свинцовых небес,

от пустыни нещадной поруки.

Обучая науке разлук,

в сердце метит заждавшийся лук,

плачут, крыльями хлопая, руки.

Отпусти меня, поле чистое,

сбереги только песню истую -

все забыв, помяни меня.

Сохрани только сбрую звонкую -

паутинку певучую тонкую,

что манила, треножа коня.

Отпусти. И под градом во ржи

защити мои всходы от лжи,

отходи их, не встань на пути.

А когда степь их потом польет,

нерожденный мой сын их сожнет -

скажешь: "Волен", - да мне не уйти...

17.04.85

ИЗ ВЕРЛЕНА

Сердцу моему плачется,

точно дождь над городом пятится,

слабость ли это, сила

сердце мое пронзила?

Эти мягкие шаги моросящие

по карнизам, по траве семенящие,

душу мою терзают,

словно темную песню слагают.

Сердцу плакаться без причины

не достойно и не по чину.

Нет измены? Смешны все доводы?

Неужели траур без повода?

Бесполезен труд, унизителен,

коль не вспыхнет в нем

пламень спасительный,

пусть любовь это, злоба иль ненависть,

но у сердца работа есть.

ИЕРОНИМ БОСХ:

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Пощечина за пощечиной -

тьма

и

свет.

В мире нет гармонии -

мира

нет.

Жизнь такая хрупкая,

как

стекло,

время встало?

пятится? -

истекло...

Вот мы взявшись за руки,

(как тогда),

переходим надолго

сквозь

года,

разрываем в полосы

рубежи,

заплывая в пристани-миражи.

Здесь иные радости:

тени

рук

заплетают шалости

в жгут

разлук,

не увидит горести

тень глазниц,

слышно только карканье

певчих

птиц.

Сверху ль, снизу ль,

издали

иль впритык

(мир к иному исстари

не привык),

пышет клюв зловонием,

да и рад

воспевать агонию

мириад.

Небо опрокинется,

все пойдет вразнос...

Мне бы воспротивиться -

безголос.

ПРЕДУБЕЖДЕНИЕ

Молчать

не волен

Иероним.

Он не был болен -

он был

раним.

Как все при жизни,

жизнь

он обожал,

и воспевал ее,

и обнажал.

Вручил в ручищи

творцов

Неон -

врут чаще,

чище,

но врал ли он?

Нет

ничего святого -

без веры мог.

Он не играл в святого -

был он

и Бог.

ПИСЬМО ВИНСЕНТА

"...я гожусь как некий этап, как нечто

преходящее".

Ван Гог.

картине Всеволода Мечковского, посвящается.

Кружевная,

уже - некуда,

да и нужно ли? -

кто поймет...

Медь ржаная

на крае невода

стружкой месяца

воду пьет.

И струя океанская

катится,

и срывается

в круг

и кипит -

то ли кается,

то ли

мается,

то ли тоже

желает

пить.

февраль 84

***

Я лгал и лгу -

я безнадежен,

как лес сгоревший

без

одежек.

Я снова вру.

Я вечный враль

и -

пастернаковский

февраль,

но обо мне

нельзя навзрыд -

во мне ребенок мой

зарыт.

май 80