Волков Леонид : другие произведения.

Живые Собаки И Мёртвые Львы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


Глава первая.

  
   Снилось Фёдору Гавриловичу Звонарёву, будто ловит он карасей руками в мелком, заросшем водорослями пруду. Рыбы было много и вся крупная. Однако каждый раз, лишь только он запускал пальцы под колючие жабры, карась непостижимым образом ускользал. Фёдор Гаврилович очень волновался во сне. Сердце его тяжело билось и ноги от холодной воды сводила судорога. Разбудил его телефонный звонок. Он снял трубку и услышал знакомый напористый женский голос:
   - Звонарёв? Извини, если побеспокоила...
   "Опять кто-то из наших помер, - окончательно проснулся, он - Вера просто так звонить не станет"
   Вера, Верунчик, Вероника Борисовна была его давней приятельницей. Настолько давней, что он даже затруднялся конкретно определить их отношения: то ли товарищи по историческому кружку, то ли однокурсники в университете, то ли случайные любовники, а возможно, все эти понятия давно перемешались и превратились в одно - "свои люди".
   Конечно, при некотором напряжении, он смог бы извлечь из глубин памяти образ девочки в школьной форме с белым воротничком, или дамы с капризным припудренным лицом. Смелую на слово, компанейскую шатенку, способную разжечь слегка разбавленную алкоголем кровь мужчин чувственным исполнением романса под гитару. Теперь Фёдор Гаврилович встречался с Вероникой Борисовной, сухой, неприятно наблюдательной старушкой, с жилистой шеей и жёлтыми птичьими глазами - только на похоронах и поминках.
   - Поднимаюсь вчера по эскалатору на Белорусской, - снова заговорила она, - вижу - Ольга. Помнишь толстая такая, из Пушкинского музея. Я её лет десять не встречала. Тощая стала, как вобла...
   - Говори прямо, - сердито перебил Звонарёв, - кто там копыта откинул?
   - Копылов скончался. Царство ему небесное!
   Вероника Борисовна и сама похоронила троих мужей: мужчин совсем не хилых, жизнеспособных, успешно продвигавшихся по партийной или административной лестнице, но вдруг покинувших этот праздник жизни, что называется: "не допив своего бокала шампанского". Разумеется патологоанатомы при вскрытии обнаруживали какую-нибудь коварную болезнь, какую-нибудь чисто материалистическую причину. Однако людям, непосвящённым в тонкости медицины, проще говоря, знакомым и сослуживцам виделась здесь некая таинственная закономерность, чуть ли не саркастическая гримаса судьбы. В конце концов, Вероника Борисовна и сама возможно поверила в этот мистический знак, стала набожной и до мелочей прониклась строгой символикой похоронного ритуала.
   - Как это скончался? - переспросил он и сел на постель. - Колька - здоровый мужик и всего лет на семь меня старше.
   - Сердце, - вздохнула Вероника Борисовна, - говорят тихо так отошел голубчик, во сне. Совсем не мучился. Отпевание в четыре у Ильи Обыденского на Остоженке. Похороны шикарные, по высшему разряду. У него последняя жена - фирмачка. Придёшь?
   - Легко сказать "Придёшь?". Ты же знаешь наши отношения?
   - Знаю, из-за Таньки передрались, будто два петуха, - хихикнула она, - странный вы народ - мужики.
   - Нет, это вы странный народ - бабы. Во всем любовную интригу видите. А тут, милая моя, дело весьма серьезное, политическое. Разговор конечно не телефонный, но при случае я тебе объясню, что за "устрица" Копылов.
   - Стыдись, разве он тебе мало доброго сделал? И в кружке с тобой нянчился, и из его мастерской на Арбате ты одно время не вылезал. Забыл? Сто лет прошло, а ты всё камень за пазухой прячешь. Ох, Звонарёв, не держи зла на сердце. Не суди и не судим будешь. Грех не проводить человека. Так и на наши похороны никто не придёт.
   Закончив разговор Фёдор Гаврилович ещё некоторое время сидел на постели, хмуро глядя в пол. Он совсем не испытывал грусти, а скорее досаду, словно своей смертью скульптор нанес ему ещё одно оскорбление, сделал ещё одну подлость.
   "Значит, не мучился, во сне отошёл, - покачал он головой. - Ловко! Жил весело и умер легко. Раньше порядочные люди оставляли покаянные письма: "Так мол и так, простите Христа ради" А сейчас - бултых в одночасье, по-воровски и взятки гладки"
   Конечно, в превратностях судьбы искусствоведа Звонарёва Копылов не сыграл главной роли. Но всё же существование конкретного виновника, как это ни странно, служило некой моральной опорой, планкой над которой поднималось его, Фёдора Гавриловича, самоуважение. Теперь опора, рухнув, могла превратиться в мелкие обломки сентиментальных воспоминаний, где в равной степени соседствовали, как и зло, так и добро, на что уже намекнула Вероника Борисовна. Действительно было время, когда Копылов опекал его и ссужал деньгами. Сколько раз, опоздав на транспорт, когда уже не оставалось сил тащиться пешком по морозу домой на Рабочую, Федя с надеждой заглядывал в окна мастерской скульптора, мечтая обогреться, выпить стакан чая и переночевать. Но, всё же, в его воспоминаниях существовал четкий водораздел, рассекавший прошлое на две неравные части: до разрыва с Николаем и после.
   "Вера сказала, что похороны будут шикарные, - подумал Фёдор Гаврилович, - что она имела в виду? Поминальный обряд или поминальный стол?"
  
   При жизни Копылов был человеком щедрым, хлебосольным, большим любителем выпить и, в тоже время, весьма практичным. Даже в самые неурожайные для художников годы ухитрялся ухватить мелкие крохи из корыта, поставленного для маститых деятелей соцреализма. К примеру, в буквальном смысле "поймал удачу за рога", вырвав заказ на изображение знаменитого костромского, быка-производителя "Грома" для павильона животноводства на ВДНХ.
   Правда, когда молодой ваятель подал эскиз на художественный совет, там возникли сомнения: можно ли изображать у быка некую часть тела, принесшую ему всесоюзную славу? Уместно ли сей предмет, пусть даже выраженный в условной пластической форме, демонстрировать советскому народу? Дискуссия перекинулась в недра Академии Художеств. Консервативное крыло идеологов утверждало, что, "Гром", по сути, обобщённый образ мощи народного хозяйства, и его не украшают натуралистические детали, интересные только узкому кругу зоотехников да коновалов. В свою очередь их оппоненты - радикалы умело доказали, что советское изобразительное искусство имеет могучие корни, уходящие в глубины русского и мирового реализма, ему чуждо ханжество, замалчивание жизненной правды.
   Победа передовой эстетической мысли, в период знаменитой хрущёвской оттепели, имела благоприятный отклик среди интеллигенции. Даже журнал "Крокодил", орган ЦК, язвительно посмеялся над ретроградами, поместив на обложке карикатуру, изображавшую Венеру Милосскую в бюстгальтере. Эта история принесла Копылову определённую известность. Он из кандидатов был переведён в члены Союза художников и даже получил отличный подвал на Арбате под мастерскую.
   Федя к тому времени заканчивал школу и одновременно являлся ветераном исторического кружка. Николай уже не преподавал там лепку, но относился с прежней симпатией к бывшему ученику. А ученик часто бывал в его мастерской и припозднившись, даже оставался ночевать. По ночам мастерская таинственно преображалась. Свет уличных фонарей просачивался бледными потоками сквозь прикрытые бумагой окна, растекался на нагих гипсовых фигурах, прихотливо сливался в воображении с женским шепотом и сладкими вздохами за фанерными перегородками подвала, где ночевали с подругами подвыпившие гости Копылова. Иногда девушки, словно ожившие скульптуры, проскальзывали в полумраке. Подсаживались на минутку к Феде на топчанчик, ласково ерошили ему волосы, уставившись в пространство блестящими, как бы невидящими глазами. Потом, наградив родственным поцелуем, уходили за перегородку, в объятия нетерпеливых любовников. Он тогда находился на зыбкой возрастной грани между подростком и юношей, и ему вполне хватало их внимания. Даже когда девушки затевали рискованную игру, тормошили и тискали его, Федя, интуитивно чувствуя, что их интерес - не более как их живое воспоминание о минувшем детстве и не переступал черты дозволенного.
   - Совсем парня зацеловали, - усмехался Николай, - нашли игрушку. Лучше бы взяли над ним шефство, научили разным штучкам-дрючкам.
   Копылов, имеющий дело с грубым материалом, склонный к простым обобщённым формам, и в жизни ценил здоровые, бесхитростные радости. Доверяя личному опыту он, словно добрый тренер, пытался помочь бывшему ученику преодолеть барьер подростковых проблем. Как-то, поздним осенним вечером Федя зашёл в мастерскую. Скульптор недавно получил гонорар и деньги, что называется, "жгли ему карман". Он бродил из угла в угол, брезгливо смотрел в окно, за которым барабанил по мостовой невидимый дождь, но вдруг резко обернулся к гостю развёл руками и спросил, будто продолжая давний затянувшийся спор:
   - Надо же когда-то начинать?
   Вышли на уже безлюдный Арбат. Николай остановил такси, и они сели в его мягкую, тоже сырую, пахнущую бензином темноту. Шофёр попался вертлявый, беспокойный, но понятливый:
   - Ни на "плешке", ни у "Метрополя" девок нет. Какой-то съезд собрался, делегаты всех разобрали. Мимо проезжал, одна Валька-балерина шатается пьяная.
   - Пьяных не надо. Ты нам хороших девочек найди, - сказал Николай.
   - Зинку бы поймать, - вздохнул шофёр, резко вертя баранку. - Хорошая баба и, главное дело, чистая. Проведёшь пальцем по ляжке, аж скрипит.
   У вокзалов машина нырнула в пустой туннель. В конце силуэтом обозначилась женская фигура под зонтиком. Шофёр тормознул:
   - Зинка! А ну садись. Я тебя как раз вспоминал.
   Женщина подошла, отворила дверцу. Николай подвинулся, и она села рядом. В такси сразу стало тесно, запахло духами и мокрой тканью. Свет фар редких встречных машин озарял салон ярким сиянием и за эту секунду Федя, волнуясь, старался разглядеть пассажирку: женщина лет двадцати пяти, со строгим лицом, похожая на учительницу или благополучную мать семейства.
   - Давай, шеф, на Арбат. У "Праги" остановишься. - Николай полез в карман, зашуршал купюрами.
   - На хату я, ребята, не поеду. Я зайду, а там капелла в десять человек. В машине я согласна.
   - Не бойся, нас только двое, - заверил её Копылов. - Зачем по-собачьи, если крыша есть. Да и погода - не лётная.
   - Погода - не для полётов, а для падения, - уточнил до того молчавший Федя.
   - А этот что здесь делает? - вдруг обернулась Зинка. - Вы что мне малолетку подкладываете? Нет, вы меня на такое грязное дело не подбивайте.
   - Тебе какая разница? - огрызнулся юный клиент. - Тебе деньги платят.
   - Ах ты, сопляк. Деньги-то на блядей у матери небось украл? Шеф, останови, - сказала она так злобно и решительно, что шофёр затормозил машину.
  
   В прихожей защёлкал соловьём звонок, подарок сослуживцев. Фёдор Гаврилович отворил дверь. На пороге стояла женщина лет тридцати, небольшого роста, со смуглым лицом и черными, будто сальными волосами. Она быстро заговорила с южным акцентом, выкатив ассирийские глаза:
   - Беженцы мы. Помогите люди добрые Христа ради! Вещи не нужные, хлеба!
   - Нет у меня хлеба. Я ещё в булочную не ходил.
   - Дай, хозяин, воды напиться.
   Она попыталась силой пролезть в прихожую, Звонарёву показалось, что под лестничным маршем колыхнулась чья-то тень. Он вытолкнул нищенку и захлопнул дверь.
   - Бог тебя накажет, старый пес! - крикнула она.
   "Надо в глазок смотреть, - подумал он. - Налезет сюда целый табор, потом не выгонишь. И чем я могу помочь? Самому впору с протянутой рукой идти".
   Правда, последнее время его финансовое положение улучшилось. Сосед по площадке иногда подкидывал работёнку. Семён, как звали доброхота, трудился на ЗИЛе, потом механиком в кооперативе, а сейчас мудрил что-то с иномарками. Ремонтировал битые и подержанные "Мерсы" да "БМВ". Кроме того, подхалтуривал охранником в голландской фирме и, если бывал занят, подряжал дежурить Фёдора Гавриловича. Таких подмен выходило в месяц пять - шесть. Сосед расплачивался аккуратно и у Звонарёва получался ощутимый привесок к пенсии.
   Объект находился у Сретенских ворот. Места, исхоженные вдоль и поперёк, но теперь едва узнаваемые. Дома отреставрированы, на дверях латунные, начищенные таблички с названиями фирм. Прохожих мало, а ведь ещё недавно здесь было людно - коммуналки, конторы, мастерские художников. Неподалёку, в Головином шумела последняя в центре пивная-автомат. Народ здесь собирался похмельный, языкастый, бывалый - ничем не удивишь, на мякине не проведёшь. Гул стоял, ругань, смех на всю округу. Сейчас тишина. Иногда проковыляет на больных ногах бомж с кошёлкой, соберет пустые бутылки или пройдут гортанно переговариваясь строители-турки в синих спецовках. Они реставрируют старые дома и их вагончики стоят во дворах. Подъедет "Мерседес", вылезет из него враскаряку пузан в модных штанах с мотнёй до колен. За ним - охрана, пара бритоголовых качков. Шасть в дверь офиса и снова... тишина.
   Фёдор Гаврилович подходил к дверям крашенного красной краской особнячка, снимал висячий замок. Дом подновили только снаружи, а внутри - запустение, выщербленные вековые кирпичные стены, под ногами земля, под потолком - времянка с парой голых лампочек. В маленькой подсобке - дощатый стол, табурет, топчан с рваным ватным одеялом. Окна заколочены. С шуршанием сыплется песок по стене, попискивают мыши под гнилыми досками пола. Изредка с улицы проникали звуки чьих-то шагов, музыка из переносного приемника или резкий металлический скрежет с ближайшей стройки, похожий на крик живого существа. Звонарёв вынимал книгу, устраивался под лампой:
   "...не было ни правды, ни чести в людях; долговременные бедствия не смирили, не исправили их, но ещё умножили пороки между ними; распутство, корыстолюбие, лихоимство, бесчувствие к страданию ближних. Самое лучшее дворянство и само духовенство заражалось общею язвою разврата, слабея в усердии к Отечеству..."
   Часа через три Фёдор Гаврилович садился перекусить, не спеша доставал из сумки приготовленные бутерброды, термос с чаем, небольшой пузырек с водкой. Иначе здесь к утру "дуба дашь" - холодно, как в погребе. Выпивал две чашки очень сладкого горячего чая с водкой, смахивал со стола крошки на лист бумаги и клал его на пол. Из-под стола, без страха, быстро и мягко выкатывалась аккуратная, толстенькая мышь, начинала шуршать бумагой. Они живут в мире: он её не гоняет, и она не сильно досаждает ему, поест и снова исчезнет. От выпитого чая по телу разливалось тепло и начинало клонить в сон. Звонарёв ложился на топчан, смотрел на стену, покрытую причудливыми трещинами. Его забирал легкий хмель и он начинал вспоминать прошлое или даже фантазировать. Думал, что где-то под полом или в стене спрятан клад - чугунок с червонцами, иконы в золотых да жемчужных ризах. Возможно, сокровища находятся совсем близко, стоит только ковырнуть ломиком. Потом в голову приходили уже совершеннейшие нелепицы, то он находил во дворе, среди мусора, полиэтиленовый пакет с долларами, то получал из-за границы огромное наследство, хотя родственников у Фёдора Гавриловича не осталось даже в Москве.
   Мысленно разбогатев, отправлялся он в путешествия. Загорал на Канарах, гулял по бульварам Парижа, плыл в гондоле по мутным каналам Венеции. Эти путешествия приносили ему почти чувственные удовольствия, но Звонарёв всё же немного стеснялся своей тайной слабости. Он утешался лишь мыслью, что и воспоминания, и фантазии - явления одного порядка и, по сути, столь же нематериальны.
   "Разве актер, входя в образ Гамлета или Дон Жуана, не живёт подобно мне воображаемой жизнью и страстями?", - спрашивал он себя.
  

Глава вторая.

  
   Прихватив сумку для хлеба Фёдор Гаврилович вышел из дома и направился к троллейбусному кругу, центру микрорайона. Здесь располагался первый местный "Универсам", книжный магазин, магазин "Колбасы" и даже библиотека. Правда теперь "Универсам" именовался "Супермаркет", "Колбасы" захватила фирма "Пифон", книжный магазин за ненадобностью закрыли и сделали "Ночным винным", а в библиотеке открыли стрептиз-бар "У Ерофеича". Зато мелких торговых точек развелось великое множество. И фургонов, и полотняных палаток, так что издали, казалось, что на площади остановился то ли передвижной цирк, то ли цыганский табор.
   Между палаток толкались всё больше люди пожилые, расчётливые, надеясь купить продукты дешевле, хоть на пару обесцененных рублей. Тут же и милиция. Низкорослые парни с автоматами, совсем не геройского вида, в мятой, мышиного цвета униформе. С ними старшина с заплывшими глазками и постоянной ухмылкой на красном лице. Он обходил ряды, здоровался за руку с торговцами-южанами, брал двумя пальцами огурец или яблоко с лотка и, обтерев о штаны, с аппетитом ел. Но строг был с бабками, торговавшими зеленью со своих огородов:
   - Пошла вон, старая! Спекуляцию развела!
   - Я тебе заплачу, - вопила старуха, поспешно собирая пучки моркови и укропа в сумку, - дай только наторговать.
   - Когда им бандитов ловить, - возмущалась толпа. - Вон какое брюхо на халяву отрастил, ремень не держится.
   - Что верно, то верно, - соглашался мужик с загорелым веснушчатым лицом, торгующий картошкой из машины с рязанским номером, - с утрева на "Форде" подъехали, у меня два ведра отсыпали, а сколько им к обеду готовить, уж и не знаю...
   - Да у тебя, милок, картошечка прямо - золотая, - заметила бабка, купившая пару килограмм и теперь старательно её ощупывающая через сумку.
   - Золотая? - переспросил мужик, моментально налившись кровью так, что все веснушки на лице побелели, - Ты удобрения покупала? А сколько их дармоедов на всех постах тебя остановит, пока до Москвы доедешь? За место чёрным заплати. Посчитай, посчитай.
   - Ты, мамаша, отоварилась и ступай, - замахал руками алкаш, исполняющий роль зазывалы, в надежде на стакан.
   Многие местные забулдыги переместились сюда от винных магазинов. Свели знакомство с торговцами. Подносят ящики, трясущимися руками раскладывают фрукты. Практической пользы от них мало, но, как представители местного населения, они служат своеобразным амортизатором в межэтнических отношениях. Сюда же, из дворов, перебрались и бродячие собаки. Звонарёв заметил дворового пса Барона. Кто его наградил такой кличкой, неизвестно, но аристократического в его собачей крови, наверняка, не было ни капли. Некрасивый, криволапый, с вислым тощим задом и всегда поджатым тонким хвостом, он ещё со щенков переболел лишаём и его грязно-серая шерсть стала расти пегими, редкими клочками. Детям запрещали подходить к нему, его никто не ласкал, не кормил с рук. Барон, вероятно, чувствуя особое отношение к себе, не навязывался с дружбой, не вилял хвостом. Сам заботился о своём пропитании. Вот и сейчас пес озабоченно трусил мимо палаток, поворачивал то вправо, то влево свою пегую, как у гиены, морду.
   Прогулявшись по рынку Фёдор Гаврилович пристроился в очередь за хлебом, которым торговали с автофургона.
   - Батоны тут всегда мягкие и такие вкусные, - со сладостью в голосе произнесла стоявшая впереди пожилая женщина в зелёном плаще, модном лет двадцать назад. - Я специально сюда за хлебом приезжаю.
   - Хлеб, как хлеб. Специально она ехала, - передразнил её высокий старик. - Скажи ещё, что мерседес за углом оставила. Где дешевле - там и берем.
   - Мне мерседесов не надо, - сказал другой, усатый пенсионер. - Ты мне мои сто тридцать "брежневских" отдай. Сорок лет у станка простоял и только орден "сутулого" заслужил.
   - Ишь чего захотел? Больно жирно будет! - влез в разговор веселый похмельный мужичок. - А по телеку говорят: старикам жирное есть - вредно. Сейчас передачи интересные. В субботу врубил "ящик", смотрю - кино: парень девку голую растянул, да давай ей сиськи лимоном тереть. Ну, комедия!
   - Это всё ребятишкам в новинку, а я, если захочу, то и бабку свою раздену, - возразил усатый, - ты мне мои сто тридцать отдай, а не комедии показывай.
   - Смотрите, смотрите, - оживилась очередь, - ну, ловкач!
   Мимо лотков бежал Барон, держа в зубах крупный, желтовато-сизый, куриный окорочок. Пёс, по временам встряхивал головой, косил воспалённым глазом, его пегая шерсть агрессивно вздыбилась на загривке, хотя хвост, как всегда, был поджат.
   - Повезло бродяге, - вздохнул высокий, - от такой ножки и я бы не отказался. Слопал бы с толстым удовольствием. Полтора фунтика потянет. Наказал торгашку.
   - Ей эти деньги вернуть - тьфу! - плюнула бабка. - На нас же и отыграется. Намедни тоже окорочка купила, дома взвесила, на триста грамм обманули. Раньше хоть ОБХССа боялись, а сейчас и управы на них нет.
   - Как это управы нет? У нас законы теперь демократические, - ядовито усмехнулся высокий, - подайте заявление в суд, соберите свидетелей, наймите хорошего адвоката и, в конце-концов, отсудите вашу куриную ногу. Надо, господа, бороться за свои конституционные права.
   - Верно, стесняться нечего, - усатый полез в сумку вытащил пружинный безмен и пачку соли в картонной упаковке. - Вот, всегда ношу с собой. А соль - моя гиря! Обозначено чёрным по белому: "вес один килограмм". Расфасован продукт ещё при коммунистическом режиме, без обмана. Это вам не демократы.
   - Ох, не говорите. Демократы даже молоко в пакеты не доливают, - закивала головой старуха, - перельёшь дома в банку - полстакана не хватает.
   - Не хватает! - торжествующе выкрикнул высокий. - В головах у вас не хватает. Сами новую власть выбирали. За что боролись, на то и напоролись.
   Очередь двигалась медленно. Фёдору Гавриловичу всё казалось таким знакомым: мусор под ногами, вздохи людей, жалобы на жизнь и покорное оцепенение - привычное состояние российского обывателя. Было такое, как бы далеко он ни пытался заглянуть в прошлое и двадцать, и тридцать, и сорок лет назад.
  
   Всё же из довоенной жизни Фёдор Гаврилович мало что помнил. Разве что праздники, когда всей семьёй с друзьями родителей отправлялись куда-то в парк. Стелили там прямо на траве скатерть, расставляли бутылки с вином и лимонадом, закуски, заводили патефон. От фруктов, шоколадных конфет растекался сладкий аромат, голос певца тоже сладкий, тягучий настойчиво повторял: "О нет, о нет, не в силах я быть для тебя только другом".
   Помнил поездки на сельскохозяйственную выставку, Микки-Мауса, прыгающего на экране автобуса-кинопередвижки, гондолу дирижабля, искусственный водопад. Помнил нарядную толпу, мужчин в белых брюках, женщин в шёлковых блузах с оголёнными, загорелыми руками.
   И вдруг началась война. Мать, с посеревшим лицом, ходила по комнате из угла в угол, слушала речь Молотова. А, на улице всё также ярко светило солнце и роскошно цвели липы. Соседская девчонка прыгала на одной ножке, потряхивая голубыми бантами в лёгких светлых кудрях, и пела:
  
   Внимание, внимание,
   На нас идёт Германия.
   Французы не при чём,
   Дерутся кирпичом.
  
   Потом была первая бомбёжка. Люди жались у подъездов, смотрели в небо, где шарили лучи прожекторов пытаясь поймать маленькие, будто игрушечные, самолётики. Били зенитки, оставляя в небе серые барашки облаков, и осколки громыхали по железу крыш. В ту же ночь за отцом приехала зелёная военная ЭМКа. Он был уже в новенькой гимнастёрке с блестящими эмалевыми кубиками в петлицах, с портупеей и коричневой кобурой. От него резко, приятно пахло выделанной кожей, одеколоном и гуталином. Мать плакала, отец улыбался и осторожно гладил её по спине. Больше Федя его не видел. Отец пропал, как пропала и вся довоенная жизнь.
   Исчезли с улиц нарядные люди, из магазинов - продукты, из дворов - собаки и кошки, а из угловой булочной идиот Гриша. Прежде он стоял там с утра и радостно мычал, заметив знакомых. Сутулый, с поросшим жидкой, светлой бородкой лицом, с длинными, как бы вывихнутыми, грязными пальцами, которыми он запихивал в мокрый рот пряники, сушки, хлебные довески - всё, что давали сердобольные покупатели. Но, вдруг, ему перестали подавать. Он не понимал, что произошло, несколько дней просидел у дверей магазина, жалобно выл. Люди проходили мимо, опустив глаза, озабоченные, молчаливые.
   Взбодрились только торговцы, заведующие столовыми, складами, граждане прежде незаметные и незначительные, не лётчики, не полярники, не ударники производства. В булочной хозяйничал Амбросьевич - рослый, тучный старик, с мясистым красным лицом, толстым носом и густыми чёрными бровями. В своём белом, засаленном на животе халате он возвышался над прилавком с весами, будто языческий жрец над алтарём. Покупатели кланялись от дверей, а уж ежели шутил хозяин, случалось и такое, смеялись дружно и долго.
   - С днем ангела вас, Степан Амбросьевич, - егозила маленькая старушка в телогрейке, со сморщенным личиком и быстрыми мышиными глазками. - А вы и забыли, наверное, за вашими заботами?
   - Правда, забыл, - усмехался продавец. - Ты вот что, Глебовна, смети-ка хлебные крошки с прилавка, возьми себе, а попозже зайдешь, крыльцо заднее помоешь.
   Много часов своей детской жизни - зимой и летом, в мороз и жару простоял Федя в очередях в тот магазинчик, сжимая в кулаке продовольственные карточки. Очередь молчаливо двигалась. Вместе с нею двигался и он, сначала до угла, потом до дверей и, наконец, попадал в душистое, тёплое нутро магазина. За широкой, бабьей спиной Амбросьевича возвышалась стена буханок и Федя уже издали старался угадать, какая из них угодит под широкий нож продавца, когда подойдет его очередь. Где его с матерью доля, такая маленькая в этом хлебном изобилии.
   Возможно, свой первый социальный урок Звонарёв получил, когда следил голодными глазами за синими птичками весов, то поднимавшихся вверх, то опускавшихся вниз. И, хотя птички, в конце концов останавливались вровень, и всё выглядело честно, в выигрыше оставался продавец. В этом заключалась тайна, одна из мистических и важных загадок жизни, которую Фёдор Гаврилович так и не сумел разрешить.
  
   Звонарёв вышел из лифта и у своей двери увидел соседа. Семен был в легком спортивном костюме и держал в руках полиэтиленовое ведро для мусора.
   - А я звоню, звоню. Думаю, уж не помер ли наш Гаврилыч, - пошутил сосед.
   - Живой. За хлебом ходил, - пропустил Фёдор Гаврилович гостя в прихожую и радостно подумал: "Сегодня ещё тридцаточку заработаю".
   - Вчера одно дело обмывали. Я, нормальный пришёл, а Клавка, что характерно, разговаривать не хочет и дочку на меня науськивает. Подошёл, хотел поцеловать, а она: "отвернись папка, от тебя пахнет". Обидно.
   Семен прошел на кухню, сел на табурет и извлек из ведра небольшую плоскую фляжку "Белой лошади". Фёдор Гаврилович с готовностью подал стопки, нарезал хлеба и располовинил луковицу. Семён разлил виски и укоризненно глянул на хозяина:
   - Ты бы, хоть огурчик дал.
   - Огурчик? Я уже забыл, как он пахнет.
   - Да. Крепко вас, стариков, новая власть обидела. Небось, и сбережения все "сгорели"? У меня ни рубля не пропало. У меня на деньги нюх с детства. Иду, к примеру, вижу: коробок спичечный валяется. Я его швырк ногой, а кто-то будто шепчет: "подними". Поднимаю - в нём "красненькая".
   Семён выпил, захрустел луковой долькой, взял в руки фляжку, поглядел на этикетку:
   - Эта виски, считай, тот же самогон. У нас в деревне одноколейка проходит за лесом, аккурат до сахарного завода. Я ещё пацаном был, когда там кувырнулись три цистерны с патокой. Каждая - шестьдесят тонн. Патока вылилась в овраг. Наши набежали с вёдрами, бидонами и всё собрали вместе с грязью. Несколько лет из той патоки самогонку гнали. Я ещё малолеткой был и, что характерно, не спился и дураком не стал. Чем это объяснить?
   - Продукт натуральный, плюс национальный менталитет.
   - Я смотрю, Гаврилыч, шибко ты грамотный, вон и книг у тебя сколько. Даже на кухне полки. Только зря ты их здесь держишь, копоть от газа, да и тараканы. А до пенсии где работал?
   - В министерстве культуры.
   - Надо же. Начальником был? Ну и чем ты там занимался? Издавал приказы, чтобы граждане матом не ругались?
   - Нет, матом там ругаются также как и везде. Обычная административная работа. Письма. Звонки. Совещания. Культура - понятие весьма широкое и на первый взгляд обыденное, это и ремёсла, и предметы быта. Даже стол, за которым мы сейчас расположились в некотором роде объект материальной культуры. Его форма пришла к нам издалека и почти не изменились. За подобным столом сидели и Гомер и Александр Македонский.
   - Я бы такое добро давно на помойку выкинул, - поморщился Семен, - вот я финский кухонный гарнитурчик у себя поставил. Дерево натуральное, фурнитура бронзовая, дымчатые стекла. По последней моде.
   - Ты прав. Конечно старое ветшает, меняется стиль, да что там стиль, целые народы, цивилизации исчезают с лица земли. Культура Майя, Вавилона, Рима. От них остались одни развалины. Но на руинах поднимается новое, молодое. Так на месте засохшего дерева пробиваются зеленые побеги. Вот мы сейчас сидим с тобой, люди разного возраста, приятно общаемся, а это тоже культура.
   - У костерка, с шашлычком, с пивком посидеть - милое дело, - возразил Семен, - а у тебя только хлеб да лук, какая же это культура? Нет, Гаврилыч, хреновая у тебя профессия. Не обижайся, конечно. Вот я - другое дело. Я шофёр - раз, механик - два, слесарь - три, сварщик-аргонщик - четыре.
   Семён вытащил из кармана пачку "Мальборо", прикурил от газовой конфорки и пустил в потолок струю дыма.
   - Конечно, Гаврилыч, обидно. Учился, столько книжек прочитал. Я, лично, читать не любитель, мне кино нравилось. Особенно индийское. Наша деревня на отшибе, клуба нет, вот и прёшь километров пять до центральной усадьбы. Там и с Клавкой своей познакомился. Ох, и долго я с ней валандался, пока не срубил под корень. У нас девки на гулянку идут, в трусы верёвку вденут с палец толщиной и на узел, а трусы - по колено, крепкие. Намаешься с ней, нацелуешься, губы вспухнут, вывернутся, как у негра, в голове туман, а утром в гараж.
   Сварщик-аргонщик задумался, облокотился на стул, подпер щеку и его веки опустились, будто у больной птицы. Звонарёв подумал, что сейчас наступил удобный момент для душевного разговора. Он давно собирался попросить соседа уступить ему место сторожа на фирме. Семёну оно было не нужно, и держался он за него только из-за крестьянской расчетливости, стремления не упустить живую копейку. Семён встрепенулся, мотнул головой:
   - Малость повело. Пойду придавлю ухо минуток на сто двадцать. Я ведь к тебе что зашел. Подмени меня сегодня на фирме. Особо не спеши, главное утром на месте быть. Ключ знаешь где лежит. Видно уж в последний раз тебя прошу.
   - Не понял?
   - Сменщик дежурил, а к нему дружок заскочил. Напились и, уж не знаю, то ли добавлять пошли, то ли к бабам, но, что характерно, замок забыли навесить и обогреватель выключить. Тут, как назло, фирмач-голландец приехал с архитектором. Привык, сукин кот, у себя там, в Голландии к порядку, нашей жизни не понимает. Теперь, значит, нас по боку и с охранной фирмой собирается, падло, договор заключить. Дураки эти голландцы - обдерёт их охранная фирма, до костей.

Глава третья.

  
   Проводив Семена Фёдор Гаврилович вернулся на кухню, тяжело опустился на табурет.
   "Это катастрофа, - тоскливо подумал он, - как теперь жить? Опять считать копейки. До тошноты есть только хлеб да макароны. Зима придет - ни теплой обуви, ни перчаток. Какая была работа - мечта! Сиди книжечки почитывай. Устал - поваляйся на топчане, а зелёные - капают. Вот ведь, как дело обернулось, кажется, живешь - хуже некуда, ан, оказывается, было-то совсем неплохо. Деньжата всё же водились. Мог себе и молочка, и сосисок позволить, и бутылочку "Смирновской"".
   Семен расплачивался аккуратно в конце месяца, обычно одной полусотенной долларовой купюрой. Звонарёв сразу ехал в обменный пункт, с праздничным настроением вставал в небольшую очередь. Смотрел на светящийся стенд с курсом валют. Яркие флажки разных государств возбуждали фантазию, словно расписание отлетающих самолетов в аэропорту, приглашали к путешествию. Разменяв доллары, он отправлялся на оптовый рынок, где своеобразное путешествие продолжалось. Фёдор Гаврилович рассматривал витрины с товаром из таинственных стран, возможно даже не обозначенных на географических картах. Задерживался у выставленных огромных рыбин с непристойно распоротыми розовыми животами. Любовался тушками индеек, настолько чисто ощипанными, будто они никогда не были птицами, а появилась на свет уже полуфабрикатом исключительно ради того, чтобы попасть в духовку. Ходил между рядами контейнеров вместе с такими же пенсионерами, чувствуя себя анонимным членом многочисленного братства малоимущих. Здесь даже незнакомые люди свободно вступали в разговор. Советовали - где подешевле, посвежее купить товар.
   - Вы не брали этот бразильский кофе? - интимно спрашивала какая-нибудь старушенция, - Мне нравится всё бразильское, у них и сериалы лучше мексиканских.
   - Нет, я поклонник всего европейского, - отвечал Звонарёв.
   Пенсионеры плелись по кругу, превозмогая немощь и жару. Скамеек нет, и кто уставал отдыхал стоя, прислонившись к металлической стенке контейнера. Случалось, что иные глотали таблетки, а совсем недавно Фёдор Гаврилович видел на оптовом рынке труп старика. Он лежал на асфальте в начале торгового ряда и его откинутая рука с уже побелевшими пальцами как бы указывала остальным путь вперед. Люди старательно обходили тело, сокрушенно покачивая головами. Этот человек умер достойной смертью, не в своей постели, а словно солдат на марше, словно сорвавшийся с вершины альпинист. Он хоть и не достиг заветной цели - купить по дешёвке риса, овсянки или быть может кусок сыра на праздничный стол, но боролся до конца. Вероятно, из уважения кто-то из торговцев даже прикрыл его, будто знаменем, хорошим крепким мешком с красивой надписью: "ООО Русский продукт".
   Но особенно любил Звонарёв постоять у витрины табачного контейнера. Некоторые марки сигарет были знакомы с давних пор. Ещё в университете их иной раз приносила в группу Вера, таскала у отца: "Пэл Мэл", "Честерфилд", "Кэмэл". Нарядная упаковка и запах становились материализованным приветом из-за железного занавеса, из счастливого мира свободы. Они, студенты, собирались в кружок, глубоко затягивались, молча обменивались понимающими взглядами. Теперь эти сигареты стали банальным товаром, хотя и слишком дорогим для таких, как Фёдор Гаврилович, чья месячная пенсия не перекрывала стоимости пары блоков. Всё же, подрабатывая у Семена, он ухитрился перейти с "Примы" на "Пегас".
   "Теперь придется снова "Примой" травиться, - с грустью подумал Звонарёв, - последняя радость осталась - покурить. Конечно "Минздрав предупреждает", но в моем возрасте и бросать уже поздно. Когда я баловаться табачком начал? Ещё школьником.
  
   Был конец войны. Время холодное, голодное, но близкая победа уже ощущалась. В городе отменили затемнения и по вечерам окна домов загорались голубым или розовым светом от шёлковых довоенных абажуров. Взрослые ждали перемен, но детская жизнь оставалась прежней: двор, улица, школа. В школе ученики делились на две неравные части. Одну представляли "сынки": сытые, опрятные дети тыловиков в золотых погонах, забронированных ответственных работников и торгашей. Другую - дети фронтовиков, инвалидов, кое-как одетые, полуголодные, полубеспризорные, поскольку их матери трудились "для фронта, для победы". Имелась здесь и настоящая шпана, состоявшая на учёте в милиции, и уже отведывавшая там кирзового сапога и легендарный "пятый угол".
   Многие из ребят оставались после уроков в школе, где было тепло, делали домашние задания, играли в коридорах. Не спешил домой и Федя. Мать приходила поздно, растапливала печь, что-нибудь варила, а чаще разогревала принесенный из заводской столовой в пол-литровой банке пшенный суп или ржаную, серую, разваренную лапшу. Федя сошёлся с одноклассником Витьком, смелым, ловким парнем, всегда готовым к рискованным проделкам и дракам. Вдвоём они оборудовали себе тайком "штаб" под школьной эстрадой в коридоре, перетащили туда старый мат из физкультурного зала. Скоро к ним прибился Колясик, мальчик из необеспеченной интеллигентной семьи, малорослый, прозрачный от хронического недоедания, а Витька выбрали атаманом.
   Набегавшись, все трое забирались под сцену. Сквозь щели в полу проникал свет, пахло пылью и гниющей соломой, слышались голоса играющих в коридоре ребят. Приятели лежали на матраце, ощущая особую, товарищескую близость, и атаман рассказывал легенды о знаменитых бандитах. Уголовники в их представлении, были настоящими героями, а специфика их занятий и социальный статус, не входили в противоречия с понятиями о добре и мужестве. Блатные живут короткой, но яркой жизнью. Посещают "кафе-рестораны", носят брюки клеш, шикарные кожаные пальто. Они щедры, благородны и очень любят своих старушек-матерей.
   - Вот менты повязали Ваню-Крота и повели на расстрел, - произносил Витёк, хрипловатым шёпотом, делал паузу и вздыхал. - Поставили израненного, истекающего кровью Ваню на рассвете к стенке. Собрался он с последними силами, разорвал на себе тельняшку, а на груди-то у него Сталин выколот. Менты сразу стволы опустили.
   В классах, во избежание краж, поставили вешалки. Здесь же в шкафу хранились ручки, линейки, пузырьки с чернилами и главное богатство - тетради. Бумага была нужна всем - писали на фронт, родственникам разбросанным войной по Союзу, заявления и запросы. Атаману пришла идея выкрасть тетради. Вечером, когда все разошлись, приятели остались в классе, сорвали со шкафа хилый замок, а добычу спрятали в штабе. Позже тетради перенесли к Витьку в барак и в одно из воскресений все трое отправились на Преображенский рынок, подальше от своего района.
   Выйдя из трамвая на конечной остановке с набитой противогазной сумкой, Федя сразу же очутился в толпе медленно продвигавшейся в узком, грязном проходе, между рядами обшарпанных лавочек и тёмной, кирпичной стеной бывшего Николо-Преображенского монастыря. Под стеной, на жухлой траве сидели инвалиды-фронтовики, с засученными брючинами, выставив жуткие своей неестественностью лимонно-жёлтые протезы.
   Люди мрачно брели, как в гипнотическом сне, стуча деревянными подошвами, прижимая к груди товар. Продавали: водку, папиросы, хлеб, картошку, примусы, швейные иголки, оставшуюся после убитых мужей и братьев одежду. Крик, толкотня, ругань. По временам покупатели, торгуясь, вскидывали к небу, будто чёрные знамёна, растянутые пиджаки или брюки, проверяя на свет, нет ли прорех и потёртостей. А внизу, у них в ногах, по грязи, грохоча подшипниками, проезжали на самодельных каталках инвалиды.
   Витёк, выставив плечо вперёд и надвинув на глаза кепочку-малокозырку, проталкивался сквозь толпу, покрикивая: "Осторожно, ошпарю!" Следом, в расчищенный фарватер, ныряли Федя и Колясик. Наконец атаман остановился. Место он выбрал удачно: сзади - стена, справа - проход на улицу, слева - несколько торговых киосков, за которыми, в случае облавы, легко можно укрыться. Рядом безногий, весёлый парень торговал махоркой. Ловко насыпал её в гранёный стаканчик, а потом в подставленный карман покупателя, по временам зычно выкрикивал:
   - А вот мякина из-под Берлина! Раз курнёшь, как в ..... мырнёшь!
   Федя вытащил из сумки несколько тетрадей. Сразу налетели покупатели. Бабки просили:
   - Внучики, скостили бы по пятёрочке!
   - Нельзя бабулечка, - плаксиво отвечал Витёк. - Сами уроки на газетах делаем!
   Скоро разобрали весь товар. Друзья, придерживая карманы, выбрались из толпы. Атаман повёл их подальше от рынка, на заросший бурьяном пустырь, к высоковольтке. Там отыскали удобное, невидимое с дороги место, уселись на траву. Витёк расчистил, землю, все стали вынимать из карманов и складывать в кучу выручку. Коричневые, будто сухие дубовые листья, рубли, синие пятёрки, красные тридцатки, с профилем Ленина в овале.
   Атаман разделил деньги на три равные части, небрежно сунул свою долю за пазуху, вынул пачку "Норда", щелчком выбил папироску, поймал губами, закурил. Федя тоже взял папироску и стал смело глотать горький, колючий, как хворост дым. В горле запершило, голова закружилась, сразу набежала слюна.
   - Молодец. Ты сплевывай, не стесняйся. Меня тоже блевать тянуло. От многого поначалу блевать тянет, а потом привыкаешь - и ничего! Даже фартово! - философски заметил Витёк.
  
   Из-под тарелки выскочил таракан, резво пересек плоскость стола и скрылся.
   "Вот ведь, дрянь, - подумал Фёдор Гаврилович, - спасу от них нет. Да ещё муравьи откуда-то взялись. Интересно, что они в моем доме жрут? Неужели книги?"
   Книг за долгую жизнь набралось много. Справочная литература, искусствоведческая, беллетристика. Имелись и уникальные, к примеру, "Русские набивные ткани", "Токарная усадебная мебель". Есть, правда и совсем ненужные, но дорогие, как воспоминание. Сборничек стихов какого-нибудь провинциального поэта. Бывало, во время командировки столкнешься ненароком с приятным человеком. Разговоришься по душам и расстанешься навсегда. Книжица тощая, на газетной бумаге, в линялой сизой обложке, отпечатанный в местной типографии. Стихи старательные, с большой претензией на оригинальность и от того - банальные, вторичные. Сборник обязательно начинается с залихватского предисловия, где, хотя и прозой, но весьма возвышенным слогом, описывается дарование поэта, этапы его творческого пути и, конечно, несколько бесцеремонно, потревожена тень Александра Сергеевича или, на худой конец, Есенина.
   Вспомнишь невольно и симпатичное, задумчивое лицо автора, его покосившийся домишко, наполненный по утрам деревенской сыростью, от чего постель кажется мокрой. Хозяин копается в своем огороде, часто оглядываясь на окна: не проснулся ли столичный гость? Очень уж хочется поговорить со свежим, грамотным человеком. Поэт, ради гостя, в пиджаке с засаленной колодочкой солдатских наград. Он уже по росе съездил на велосипеде куда-то в Марьевку или Березовку, и теперь на столе стоит запотевшая поллитровка. Начинается бесконечный, искренний, волнующих обоих, разговор о судьбе России, о творчестве. Поэт читает на память лучшие свои стихи, не вошедшие, естественно, в книгу по идеологическим соображениям.
   Снова защёлкал звонок. Звонарёв вышел в прихожую, прильнул к глазку, увидел искаженное линзой, будто размытое, лицо соседки Евдокии Егоровны и приоткрыл дверь.
   - К тебе, Гаврилыч, давеча цыганка заходила? - спросила она.
   - Заходила, хлеба просила, но мне ей и дать было нечего.
   - У меня тоже хлеба просила, а я сразу смекнула: "Сумки-то у неё нет". И в железные двери она не звонила. Никакая она не беженка, а наводчица. Точно тебе говорю. Но я её хорошо запомнила, и в чём одета, и личность её бесстыжую, глаза, брови, волосы.
   - Кому мы нужны? Ни денег, ни вещей ценных?
   - Жилплощадь их твоя интересует. Человек одинокий, родни нет. Засекут, с ЖЭКом да с паспортистом договорятся, а тебя - раз, по башке и в канализационный люк. Мафия - известное дело, - легко и привычно произнесла соседка, иноземное слово.
   - Да, страшновато стало жить.
   - Ещё как страшно. Тут мы собираемся старые жильцы у Натальи Сергеевны из пятьдесят седьмой квартиры, сериалы вместе смотреть. Наталья Сергеевна чистюля, полы всегда вымыты, коврики пропылесосены. Мы и оставляем тапочки перед дверью. Намедни выходим, а тапочек-то - нет.
   - Кто же на тапочки позарился?
   - Вот и я думаю, кто? Может бомжи? Жил тут один у нас зимой у него и матрац под лесенкой валялся. Обложиться "Экстрой с плюсом" и спит. Грязный, вонючий, рожа в пятнах. Стала я ему выговаривать, а он, как вызверился: "Я бабка туберкулёзник, сифилитик. Плюну на тебя, ты сразу и увянешь". Думала поначалу, дам ему по глазному нерву, да руки марать не захотелось.
   - Это, что же за глазной нерв такой?
   - Жилочка неприметная на лбу, живчик. Как по нему вдаришь, так человек, будто слепой, делается. Этому меня один старшина обучил, ухаживал за мной после войны. Бывало, скажет: "Ежели Дуся, нападет на тебя грабитель, или нахал какой полезет, своё мужское удовольствие справить - сразу бей его по глазному нерву. Отпадёт, как сухая бородавка". Я, Гаврилыч, хотела на базар сходить. Ты тут приглядывай. Если наводчица снова появится сразу на Петровку звони.
   - Ладно, присмотрю.
   Фёдор Гаврилович закрыл дверь и вернулся на кухню: "Даже тапочки воруют. А у меня, наверное, и тапочки не возьмут. Телевизор тоже старый. Вот на стеллажах - настоящие сокровища, только кому они теперь нужны?"
   На полках и антресолях хранились папки с искусствоведческими материалами, вырезками из газет и журналов, фотографиями и чертежами, многолетними записями. Часто бывая в провинции, забираясь в глухие углы, он собирал материалы по крупицам, делая заметки порой в гостинице или в поезде, на клочках бумаги. Звонарёв давно задумал написать проблемный искусствоведческий труд. Собирался доказать первородство народного искусства и отделить его от корки дворянского, проевропейского, словно ядро ореха от скорлупы. Но у Фёдора Гавриловича, не имеющего статуса научного сотрудника, мотающегося ради хлеба насущного по объектам, не было возможности копаться ни в архивах, ни в запасниках.
   Всё же со временем набралось немало интересного, хотя и разрозненного материала. Фёдор Гаврилович засел за работу, стараясь систематизировать и обобщить свои записи. Но мысли, ложась на бумагу, становились декларативными и прямолинейными. Не хватало в них завораживающего плетения терминов, туманной метафоричности и публицистического блеска. Оторвавшись от среды интеллектуалов, он, подобно иммигранту, начал забывать родной язык.
   Звонарёв запаниковал, стал больше читать специальной литературы, посещать элитные дискуссионные вечера, различные "Вторники", "Четверги", то в Доме учёных, то в Доме архитекторов. Возобновил кое-какие старые знакомства и завёл новые. Даже некоторые интеллигентные дамы проявили к нему интерес. Однако он остерегался входить с ними в близкий контакт. Нечто опасное для его духовной самобытности виделось Фёдору Гавриловичу в ловко выстроенной речи оппонентов, в подозрительных стремлениях втянуть его в споры. Хотелось сбежать от света люстр, от запаха духов, от трескучих фраз, от оценивающих проницательных взглядов. Вернувшись домой, в кухоньку-кабинет он всю ночь копался в своих сокровищах. Раскладывал на столе папки, перечитывал давние наброски статей, иной раз, умиляясь свежестью и ясностью собственной мысли.
   "Интересуются моими работами, нашли простака. Им только дай палец - всю руку откусят. Украдут и мигом диссертацию состряпают, - думал он со злорадством, пытаясь защитить свой труд от того враждебного, что незримо обитало за стенами его дома, и называлось соцкультурой. - Главное, точно сформулировать основную идею. Мой час ещё придёт! Я ещё скажу своё слово!"

Глава четвёртая.

   "Конечно не место бумагам на кухне", - подумал Фёдор Гаврилович, снял с полки одну из папок, раскрыл её.
   Листы бумаги пожелтели от времени, растрепались по краям и были исписаны, то карандашом, то авторучкой, то заполнены текстом от разных пишущих машинок. Среди страниц попадались и фотографии. Вот на одной их прежняя компания на чьей-то квартире, празднично накрытый стол, рояль. За роялем хозяйка с профилем Бурбонов, полные руки положены на клавиатуру. Вокруг гости - какие-то девушки, поэт Тюлькин с бокалом вина, молодой актер Квашнин. Он, Фёдор Гаврилович, тогда ещё просто Федя, в курточке на молнии с кокеткой по моде тех лет. Курточку свою он узнал сразу, а вот девушек вспомнить не смог.
   "Старею, - усмехнулся Звонарёв, - а ведь наверняка за кем-то ухаживал, держал за руку, провожал до дома, а может быть и целовался в подъезде".
   На другой фотографии, снятой в мастерской Копылова, Николай с шутовским видом обнимал ниже талии свою скульптуру, очередную жницу или доярку. Её профессиональную принадлежность определить было трудно, поскольку нагую фигуру ваятель ещё не облачил ни в сарафан, ни в спецовку. Невысокий Копылов едва достигал её могучих грудей, между которыми поместил свою усатую физиономию.
   "Тоже мне - новоявленный Пигмалион, - с неприязнью вглядываясь в фотографию подумал Фёдор Гаврилович, - легендарный кипрский царь был истинным художником. Он искал идеальный образ, в котором бы слились красота воображения и природы. Конечно, как язычник, он понимал только чувственную сторону любви, но уже тогда сделал шаг, к любви вечной. А творчество Копылова, изначально непосредственное и искреннее, в условиях соцреализма становилось всё более надуманным и нездоровым. Так же древние китайские изуверы выращивали монстров, сажали ребенка в кувшин и тот вырастал в нем, приобретая с годами уродливые заданные формы".
   Всё же Звонарёв скрупулезно следил за карьерой Копылова. Собирал публикации о нем в газетах и журналах. Успех скульптора становился и успехом Фёдора Гавриловича, незримо поднимал его престиж, делал его судьбу социально значительней.
   Зазвонил телефон. Взволнованный мужской голос сообщил:
   - У меня кран прорвало!
   - А вы куда звоните?
   - Диспетчерская?
   - Нет, квартира. Набирайте правильно номер.
   Звонарёв положил трубку, снова вернулся на кухню. Он хотел поставить папку на место, но тут, с тоской осознал, что собранные в ней бумаги уже не нужны. Николай умер. В их затянувшейся войне Копылов, внезапно оставив поле битвы, оказался победителем, а он, Звонарёв, со своим тайным оружием очутился в одиночестве. Из идейного борца превратился в "Гаврилыча", полунищего заурядного пенсионера, человека без биографии, без прошлого, подобного десяткам других, что сидят на скамейках во дворах или медленно бродят по дорожкам парка.
   Телефон затрещал снова. Тот же голос крикнул:
   - Диспетчерская? Пришлите слесаря в сто тридцать седьмую.
   - Это квартира.
   - Так зачем же трубку поднимаешь, придурок!
   - А зачем ты сюда звонишь, идиот!
   - У меня кран прорвало. Я тут босый в воде стою. Паркет портится, а ты мне лапшу вешаешь, козел!
   - Сам сволочь!
   Фёдор Гаврилович бросил трубку, но не мог успокоиться. Голос реальной жизни, случайно прорвавшийся через телефонную сеть, окончательно вывел его из равновесия:
   "Ну и публика! Разве им нужны мои мысли, изыски по народному творчеству и описания усадебных интерьеров. Им свой паркет дороже всех памятников архитектуры. Уйду следом за Николаем. Ни родни, ни званий. Закопают, как собаку. Въедут в квартиру новые жильцы. Выкинут все бумаги на помойку, втопчут мой труд в грязь. Ещё и издеваться станут: "Жил, - скажут, - старый идиот, собирал рисунки горшков и прялок" Нет, уж лучше я сам, своими руками всё уничтожу".
   Звонарёв забрался на табурет и с каким-то мазохистским возбуждением начал выдергивать с полок папки, бросать их в прихожую. Папки шлёпались с мягким звуком, словно живые существа, поднимая невидимую тонкую пыль с запахом гниющей бумаги, от которой першило в горле. Покончив с последней стопкой рукописей, он сел к столу и закурил сигарету, равнодушно глядя на груды бумаг.
   "Ненужная у меня, по нынешним временам, профессия, Семён прав. - с горечью подумал Фёдор Гаврилович, - профессию, как жену, следует выбирать осмотрительно, на долгую совместную жизнь, без романтических надежд. Но разве я выбирал профессию? Всё сложилось само собой"
  
   С компанией Витька Федя, как говориться, ходил по краю. Просто ему, некоторое время везло, а "загремел" в колонию сам атаман. Знавший всю округу не хуже бродячей собаки, он присмотрел у Рогожки ларёк. На вид - самый обыкновенный, галантерейный, где висели над прилавком, раздуваясь парусами, голубые и лиловые женские трикотажные панталоны, продавались пластмассовые утята и барашки, мыло, одеколон и папиросы. Особенность ларька заключалась в другом: он стоял на отшибе, а за ним начиналась трамвайная линия, кусты и заборы.
   Удобней места для кражи не придумаешь, но когда ребята ломиком сорвали замок и открыли дверь, внутри обнаружили спящего продавца. Продавец проснулся, грабители бросились наутёк. Феде с Калясиком удалось улизнуть, но у Витька, перебегавшего трамвайную линию, нога попала в стрелку и подвернулась. Потом, на следствии, выяснилось: киоскёр крепко выпил с напарником, тот оставил его отсыпаться в ларьке, закрыв снаружи дверь. Атаман на суде друзей "отмазал", и не только из чувства товарищества, но и по здравому разумению - за "групповую" полагался больший срок.
   Федя сразу повзрослел. Суд, приговор, а особенно жалкий вид остриженного Витька, такого маленького и щуплого, стоявшего между двух рослых милиционеров, сильно напугал его. Появилось у него даже отвращение к блатной романтике, с её песнями, легендами и жаргоном. Мать Колясика тоже взяла сына в оборот, не отпускала от себя ни на шаг. Она работала в историческом музее и пока копалась в архивных папках, непутёвое чадо занималось у её приятельницы Марии Алексеевны в историческом кружке. Колясик затащил в кружок и Федю. Ребята здесь рисовали, лепили из пластилина фигурки воинов, мастерили модели кораблей и крепостей. Мария Алексеевна - добрая энергичная старушка, с букольками седых волос, ходила между столов, тактично делала замечания, приносила книги с описанием крепостей, доспехов, старинных городов, рассказывала о прошлом России. Часто ей помогал Коля Копылов, студент Суриковского института, плотный, невысокий парень, весёлый и очень сильный. Он учил ребят основам лепки, а попутно и приёмам бокса.
   "Умей нанести первым хороший удар, - часто говорил он, - второго не понадобится".
   Иногда Мария Алексеевна собирала ребят на экскурсию. Первая, для Феди, состоялась в село Коломенское, на дальней окраине Москвы. Вся группа забралась в трамвай у Калужской заставы. Он, дребезжа и поскрипывая деревянными переборками, потащил их от центра, сначала мимо заводских корпусов и кирпичных заборов, потом мимо бараков, пустырей, через железнодорожные переезды. Наконец, трамвай выполз на простор и остановился. Здесь уже пахло деревней, да это и была деревня, совхоз "Огородный гигант".
   Группа прошла по центральной улице, с её деревянными домишками, крашенными в синий цвет магазинчиками и деревенским клубом с афишей фильма "Индийская гробница". Затем свернули на грунтовую дорогу, пролегавшую через густо зеленеющие грядки свёклы и моркови.
   Миновав арку с башней-звонницей, Федя вдруг шагнул в другую страну, существующую вне временных рамок, поразившую его спокойствием и тишиной. Впереди открывалась широкая поляна, по которой будто разбрелись вековые дубы с чёрными корявыми стволами. За поляной, опираясь на лёгкие арки паперти, вздымался высокий и стройный шатёр храма, со шлемом-маковкой и крестом, плавающим в зыбком мареве перистых облаков. За храмом сверкала Москва-река, а дальше, куда только хватало глаз, зеленели невысокие холмы, похожие на застывшие волны.
   Ребята разбежались по прохладным, гулким каменным палатам со сводчатыми потолками. Рассматривали стенды с оружием. Заглядывали в глубокие амбразуры решетчатых окон. Поднимались по крутым и узким ступенькам винтовых лестниц, холодных и тёмных, как бы таивших опасность за каждым поворотом. Мария Алексеевна рассказывала об Иване Грозном, об опричнине, о казнях, опалах и жестоких битвах. Однако, ужасы прошлого не связывались с впечатлениями прошедшей войны, с изувеченными, обожжёнными людьми, с инвалидами, ползающими на каталках по грязи мостовых. Время выветрило из прошлых трагедий тошнотворный запах трупов и горелого мяса, вымыло грязь и гной, оставив только прихотливый орнамент характеров и интриг.
   Кружок Федя посещал несколько лет. Побывал во всех подмосковных усадьбах и дворцах, которые казалось ещё населяли тени былых владельцев, призраки блистательных вельмож, честолюбивых и деспотичных, дуэлянтов, щёголей и кутил. Где из золочёных рам, из под слоя тёмного лака таинственно глядели, жеманные прелестницы, в парчовых нарядах и белых париках над детскими лобиками, нежные, романтические и коварные. Юный Звонарёв как бы жил в двух мирах, в реальном, с комнатой в коммуналке, кухонными дрязгами, вздохами уставшей матери, постоянной нехваткой денег. И в мире истории, почти осязаемом, героическом, куртуазном, уже пропущенном сквозь облагораживающее сито столетий. Когда Федя окончил школу, то пошёл на исторический факультет университета, хотя многие, более практичные одноклассники предпочли технические институты.
  
   "Вот и всё, - подумал Звонарёв, глядя на груды папок на полу, - надо дождаться вечера и вынести бумаги на помойку. Днём неловко, ещё мальчишки растащат по двору. Всякие похороны, пусть даже похороны надежд требуют почтения".
   От пыли першило в горле и Фёдор Гаврилович вышел на балкон. Небо было чистое до горизонта, в синеве ещё держалась белёсая полоса лёгких облаков, похожая на след исчезающего тумана. Под деревьями соседи выгуливали своих боксёров и пинчеров, алкаш Гриша ковылял по тропинке, опираясь на костыль. Уже года три, как инсульт разбил ему левую сторону. Пить он не бросил, и только путь до винного магазина стал для него длиннее.
   Напротив стоял точно такой же, как и его девятиэтажный панельный дом, а внизу росли березы и тополя. Деревья вытянулись за эти годы до крыши, но оставались тонкими и слабыми. Закончив стройку, рабочие закопали здесь бульдозером строительный мусор и бетонные плиты. Корни не могли проникнуть глубоко в землю и деревья валились при сильном ветре. В сущности, вся зелень такая свежая и жизнеспособная с виду, была заранее обречена, да и гаражи наступали со всех сторон. Машин во дворе с каждым годом становилось больше, а деревьев меньше. Среди кустов на скамейке обосновалась жизнерадостная компания парней и девиц. Они уже вероятно выпили или выкурили пару "косяков", слушали магнитофон, и неестественно громко хохотали.
   Абстрактно Звонарёв, конечно, любил молодёжь, но сталкиваясь конкретно каждый раз испытывал разочарование, похожее на раздражение. Ему приходилось здесь частенько наблюдать компании молодых людей, слышать их разговоры. Кавалеры проявляли свойственную их пониманию галантность и развлекали подруг беседой, употребляя совершенно непристойные словечки, которые, кстати сказать, абсолютно не шокировали дам. Фёдор Гаврилович понимал, что чувства и форма их выражения не всегда идут в паре, но какие же тогда сокровенные слова найти влюблённым, если даже в обыденной беседе они назойливо подчёркивают самую грубую, физиологическую схему интимных отношений.
   Слушая их болтовню, он не мог не думать о деле, которому посвятил свою жизнь. Приучив себя мыслить устоявшимися категориями, где вопрос о ценности культуры принимается на веру, он никогда не пытался определить её удельный вес. Получая, пусть и весьма скромные, материальные блага от общества в виде выращенного кем-то хлеба или садясь в автобус, Звонарёв не задавался мыслью, нужны ли крестьянину и шофёру его умозаключения о связи Городецкой росписи с мещанским фольклором. Он понимал, что всякие рассуждения о справедливости распределения при современном низком уровне нравственности бессмысленны и могут лишь озлобить людей, завести их в анархические дебри. К тому же экономика, финансы, национальный и валовой продукт - были понятия весьма далекие от интересов Федора Гавриловича, как предметы низменные и временные. Звонарев трудился повинуясь своему понятию долга, подобно водовозной лошади изо дня в день катил свою бочку с драгоценной влагой, не зная наперед попадет ли оная в чашу жаждущего или в помойную лохань. А в таком случае дело самой молодежи было решать, что им нюхать цветочки или навоз.
   Снова зазвонил телефон.
   "Опять утопленник, ну я ему скажу пару слов", - Звонарёв бросился в комнату, сорвал трубку:
   - Ты, тварь поганая, кончишь сюда звонить?
   - Федя, ты что? - отозвался растерянный женский голос.
   - Прости, пожалуйста, Вера. Тут меня один кретин достаёт. Думал опять он. Ну, как твои успехи? Собрала рать арбатских ветеранов?
   - Фу, напугал. Обзвонила кое-кого, но похвастать нечем. Одни болеют, другие на даче, а некоторые... царство им небесное.
   - Природа освобождается от лишнего хлама. Я тут уборкой занялся, человек со временем обрастает массой ненужных вещей, привязанностей, сентиментальных воспоминаний.
   - Для меня Николай не сентиментальное воспоминание, он мне родной человек. Кстати, появилась хорошая идея, издать о нём книгу. Рассказать о его жизни, творчестве, поместить фотографии с работ. Я тоже решила принять участие. Напишу о театре Вахтангова шестидесятых, о студентах Щукинского училища, об их дружбе с Копыловым. Ты же помнишь, я с свое время и интервью у артистов брала и рецензии писала. Но главное, конечно, воссоздать дух старого Арбата, показать культурную среду, в которой вырос талант Николая.
   - А где вы возьмёте деньги? Кто конкретно займётся составлением сборника? Продвинет книгу в издательство, станет "паровозом"?
   - Деньги даёт вдова. И паровоз есть - Миша Тюлькин. Он опытный полиграфист, солидный, заслуженный человек, с большими связями. Кстати, издать книгу - его идея.
   - Тюлькин? Как это я сразу не сообразил? Поэт-диссидент, интеллигент, шестидесятник, крупный чиновник, бывший член партии. Просто не человек, а "редька с мёдом". А, мною он не интересовался?
   - Спросил только, будешь ли ты на похоронах. Я сказала, что тебе нездоровиться.
   - Миша, конечно, обрадовался?
   - Он очень подавлен смертью Николая, они же близкие друзья. А, ты, что с Тюлькиным тоже в ссоре? Ой, Федя, тяжёлый ты человек. Миша, чем тебе насолил?
   - Ничем. Абсолютно ничем. Я его лет сто не видел. Нет, вру. Лет тридцать тому назад смотрю стоит у метро "Новослободская" с букетом. Он меня тоже заметил, испугался и сиганул через площадь, хорошо ещё под машину не попал.
   - Вы же с ним, как братья были?
   - Точно а потом он почему-то стал меня избегать. Не отвечал на мои письма из Бухары.
   - Но ведь и ты на мои не отвечал.
   - Не хотел осложнять тебе жизнь. Ты была девушка романтичная, импульсивная. Да и у родителя твоего могли возникнуть неприятности. Ну а как Тюлькин? Такой же чистюля и дамский угодник? А стихи Миша пишет?
   - Всё сказал? Отстрелялся? У меня к тебе просьба: дозвонись до Юры Богомолова. Я пыталась, но его сноха-стерва мне допрос устроила: "Какая знакомая? По какому делу?" Ты мужик, тебе разговаривать проще. Да и сына ты его знаешь. Передай, что наши собираются на скверике на Остоженке в половине четвертого.
  

Глава пятая.

  
   Закончив разговор Фёдор Гаврилович начал в задумчивости шагать из угла в угол комнаты, вдруг тягостно ощутив замкнутость её пространства.
   Одиночество порой, словно приступ возрастного недомогания, одолевало Звонарёва. Растущая дороговизна не позволяла ему съездить на выставку, в театр или купить журнал. Круг старых друзей становился всё уже. Даже со старожилами дома он общался сдержанно, стараясь по инерции сохранять дистанцию, хотя соседи давно уже говорили ему "ты" и называли "Гаврилыч". Однако он отказывался от прогулок с ними, от скромного удовольствия постучать костяшками домино о стол. Тогда бы следовало перешагнуть через своё самолюбие, а в подобном случае, даже выигрыш бутылки пива, обернулся бы проигрышем.
   Эти доживающие свой век старики и старушки переехали, как и он, с окраины Таганки, из бараков и деревянных домишек, где когда то жили без затей и без обычных центровых удобств. Воду брали в колонке, отапливались дровами, которые держали в сараях вместе с курами и другой некрупной домашней живностью. Обитала там публика, приехавшая в Москву из глубинки, со своим говором и привычками. Они и создали своеобразный быт с посиделками, с пением под гармошку, с чаепитием на воздухе, в палисадниках, заросших жасмином, георгинами и золотым шаром.
   Местные обыватели не обременяли себя сословными предрассудками, все были на "ты", запросто заходили к соседям поболтать, одолжить пилу, папироску или луковицу для щей. Дети пользовались полной свободой. Бегали босиком по лужам, до темноты играли в городки, в лапту, в "двенадцать палочек", гоняли футбольный мяч. В летние воскресные или праздничные вечера во дворе на скамеечках собирались соседи. Откуда-то появлялась гармошка и возникал импровизированный концерт. Начинал обычно дядя Жора, портной-надомник, потерявший ногу под Курском чувствительный к мелодраматической тематике:
  
   Милый папочка. Пишет Алочка.
   Мама стала тебя забывать.
   Стала модничать и кокетничать,
   С лейтенантами стала гулять.
  
   В теплом воздухе зудели комары. От палисадников растекался парфюмерно-душный аромат жасмина. Юные обитатели двора, прячась за спины старших, чтобы их не загнали домой родители, слушали песни, озорные частушки. Девочки-сверстницы, вчерашние партнерши по "чижику" и "лапте", ещё в коротких ситцевых сарафанчиках с бретельками, но вытянувшиеся к лету, с уже темнеющими мышками, присоединялись в общему хору. В этот момент они как бы отдалялись от мальчишек, пересекая таинственный рубеж взрослой жизни с её фатальными любовными драмами, страстями и изменами.
   Тот факт, что его прежние друзья встречаются, не ставя его в известность, не был для него новостью. Здесь присутствовала определенная логика, не умалявшая, а скорее подтверждающая его авторитет.
   "Они уважают меня, но я для них слишком неудобная фигура, - размышлял он, - я честен, имею собственную нравственную позицию, бескомпромиссен, и это их стесняет"
   Всё же Федору Гавриловичу было обидно, что его не пригласили участвовать в издании книги о Копылове. Сейчас, когда он лишился приработка у Семена, любые даже небольшие деньги оказались бы весьма кстати.
   "Ничего из их затеи путного не выйдет, - насмешливо подумал Звонарев, - представляю, какую они в сборнике сладость разведут. Здесь не исследование научное получится, а юбилейный адрес. Да и кому писать? Вера - разве она серьезный критик? Баба, она и есть баба. Крапала театральные рецензии, заметки о выставках в женские журналы, да амуры с актерами крутила. А Тюлькин? Конечно, он был не без дарования, но тоже не специалист, поэт-лирик: "Любовь-морковь", "Кровь-бровь". Но тут не в бровь, а в глаз надо ударить. Да ударить со всего плеча! Вбить кол осиновый в упырей-соцреалистов".
   Фёдор Гаврилович разволновался от обиды и возмущения, даже почувствовал сердцебиение. Он накапал в рюмку корвалола, выпил, прилег на диван. Чтобы отвлечься Звонарёв врубил телевизор и сразу нарвался на рекламу Черкизовского мясокомбината. Снятая крупным планом ветчина распадалась под острым ножом на розовые ломти. Тонко нарезанная копченая колбаса, тёмно-вишнёвая, с мраморными прожилками сала, веером ложилась на фарфор тарелок.
   "Зря я отказался ехать на похороны, - косясь на экран, подумал Фёдор Гаврилович. - Конечно, для некоторых моё появление станет неожиданностью, но ведь его можно истолковать и как жест великодушия, человеколюбия"
   Воображение Звонарёва нарисовало ресторанный зал, накрытые белой скатертью столы, сидевших за ними людей. Картина эта отчасти смахивала на леонардовскую "Тайную вечерю", но он не смутился таким сходством, наоборот нашёл в ней некую символическую аналогию: "И когда они ели, сказал: истинно говорю, что один из вас предаст Меня"
   Внезапно желание, которое подспудно зародилось в глубине его сознания после разговора с Вероникой Борисовной, обрело конкретность: "Я просто обязан стать одним из авторов книги о Копылове! Это же моя тема - художник и нравственность! Я докажу, что душа художника, его творчество - растут из одного корня. Что ложь, которую Николай носил в себе, разрушила его личность. Он сам загасил в себе божественную искру. Это не будет фактом мелочной мести, а честным поединком. Страницы книги станут ристалищем, а моим оружием - аргументы и честность. Копылова, как человека, обывателя, я готов простить, но как художника, простить не имею права. Его смерть здесь не помеха. Истина обязана восторжествовать"
   Звонарёв понимал что теперь всё зависит от разговора с Тюлькиным и лучше встретиться с ним на поминках как бы ненароком. Удобней момента и не придумаешь. Грустная атмосфера, лица старых друзей, воспоминания, горькая заупокойная чаша". Он не сомневался в успехе. Михаил Михайлович, несмотря на свой административный вес, выступал здесь всего лишь в роли толкача, "паровоза". Ему всё равно предстояло искать авторов, художников, фотографов. Так почему же одним из авторов не стать ему, искусствоведу Звонарёву?
   От предвкушения интересной работы у Фёдора Гавриловича сразу улучшилось настроение. Он даже пришёл в некоторое возбуждение. Ему хотелось двигаться, куда-то бежать, что-то доказывать, встречаться с людьми.
   "Теперь уж непременно придётся появиться на похоронах. Только уж слезливых речей от меня не ждите, господа! Поднимусь с рюмкой водки и скажу кратко: "О покойниках или хорошее, или ничего!" Умные поймут. Как всё-таки причудливо переплелись наши с Копыловым судьбы, - подумал он. - Ведь когда-то, именно я написал о нём первую статью, протоптал тропинку к его известности"
  
   - Сынок, - сказала мать за обедом, - приезжал Коля Копылов, на такси, очень просил зайти.
   Федя отправился на Арбат. Отворив обитую жестью дверь подвала, он сразу попал в могучие объятия скульптора.
   - Какие люди! - хозяин источал непритворное радушие и запах "Столичной". - Проходи. Танюша, стакан для Федьки!
   В мастерской за шатким столиком сидела Таня, актриса без ангажемента, подруга и натурщица Николая. Ветреная красавица, посвятившая себя, в некотором роде, служению изобразительному искусству. Легко перенося тяготы богемной жизни, она обитала в мастерской то у одного художника, то у другого, по мере того как, менялись объекты её увлечений. Кроме неё за столом сидел незнакомый парень, ровесник Звонарёва, в аккуратном чёрном костюме и белой рубашке с галстуком. Природа хорошо поработала над верхней частью его лица, с высоким красивым лбом, тонким носом с горбинкой и большими глазами, но совершенно безразлично отнеслась к нижней: щёки были одутловаты, подбородок как бы смазан, а рот с полными и мягкими губами напоминал младенческий.
   - Знакомься, - представил хозяин парня, - Михаил Тюлькин, полиграфист, новый Сытин. Ну, а это - Таня, ты её знаешь. Её весь Арбат знает.
   - Хам, - Татьяна сердито отвернулась.
   - Тяни штрафника, - хозяин налил гостю оставшуюся водку, подцепил на вилку кусок мяса. - Мы ещё сообразим, а Танечке - хватит, а то, она сразу целоваться полезет.
   - Хам, - снова сказала Татьяна.
   Скульптор подождал, пока Федя выпьет, потом положил ему руку на плечо:
   - Огромная просьба. Еду, старичок, договор на халтуру заключать. Начальство прижимистое, в райкоме предстоит трудный разговор. В "Московском комсомольце" обещали обо мне статейку тиснуть с фотографией "Гусляра". Помнишь, с молодёжной выставки? Накрапай странички три. Я на место приеду, покажу газету, они меня крепко зауважают. Садись и пиши, а мы с Мишей пока в магазин сходим. Ты, Танька, ему не мешай. Больно влюбчивая, нельзя одну с мужиком и на минуту оставить.
   Федя снял пиджак, засучил рукава, сел за письменный стол, задумался, вспоминая скульптуру Копылова: молодой гусляр в длинной рубахе и, естественно, в лаптях, шагает по полю, наигрывая на гуслях. Татьяна, вопреки запрету, подошла сзади, привалилась к его плечу грудью и, вытянув шею, старалась прочитать, что он пишет. Она была только в одном халате и он ощущал спиной волнующую тяжесть её тела и даже, как ему казалось, упругую горошину соска у себя под лопаткой. То ли от выпитой водки, то ли от тесного соседства девушки, фразы складывались сами собой, а слова так и соскальзывали с кончика пера. Заканчивалась статья так: ".... творческий темперамент Николая Копылова заставляет дышать холодный камень скульптуры. Зритель ощущает трепет струн, и эта проникновенная музыка зовёт его в путь, за гусляром-богатырём, безымянным русским Орфеем, к светлому, живительному источнику красоты и добра".
   - Здорово! - вздохнула Татьяна. - Вот бы мне так писать.
   - Каждому своё. У тебя дарование в другом. В женственности, в обаянии, в красоте. Видимо, здесь твой талант, твоё место в жизни.
   - Ты прав. Мне за всё хорошее "одним местом" расплачиваться приходится.
   Вернулся Николай с Михаилом. Хозяин поставил на стол бутылку кефира, изобразил трагическую мину и развёл руками:
   - На сегодня шабаш, ребята. Всю водку выпили, - он сделал паузу, как заправский актёр, потом громко фыркнул, не в силах сдерживать разбиравший его смех, и вытащил из-за пазухи две бутылки "Особой" и бутылку "Шампанского":
   Все уселись за стол. Федя прочитал статью.
   - Гигант! - Николай хлопнул друга по спине. - С такой статьёй не то, что в Райком, но и в Обком появиться не стыдно. А вот мне легче метровую скульптуру слепить, чем страницу написать. Даже не понимаю как вы журналисты слова нужные находите, а поэты, так те, даже в рифму шпарят. Вот Тюлькин - будущий командир производства, но и стихи отличные пишет. Миша, почитай.
   - Я, ведь, стихи сочиняю между делом, для себя, - замялся Тюлькин, - их и шлифовать ещё нужно.
   Но все настаивали, и поэт сдался. Он вынул из внутреннего кармана пиджака сложенную вдоль ученическую тетрадку и прочёл небольшую балладу "Коломбина и тиран-таракан" Сюжет был отчасти традиционный: В костюмерной жили куклы и, конечно, прекрасная Коломбина. Злой волшебник-таракан, чары которого заключались в усах, закабалил кукольный народ и вынуждает Коломбину выйти за него замуж. Но весёлый брадобрей сбривает у таракана усы, лишает его сил и освобождает всех от рабства. Следовало резюме:
  
   Усатый побеждён злодей,
   Ликуют все марионетки.
   Но для доверчивых людей
   Уж бритые готовят клетки!
  
   После прочтения наступила нервозная тишина. Первым взорвался Николай:
   - Ну, Мишка, сукин сын, удивил! Удивил и обрадовал. Сильную вещь написал. А таракан? А брадобрей? Я сразу понял о ком речь, но - молчок. Имён не называем! Братия, помяните моё слово: сегодня здесь родился истинный поэт Земли Русской. Я рад. Рад душевно, что есть такие люди и эти люди - мои друзья, - Николай налил всем шампанского в чайные чашки и поднялся с импровизированным бокалом в руке. - Будем счастливы!
   Все действительно были счастливы. Тем, что молоды, смелы, готовы на подвиг, что сидят за столом в замечательной компании и впереди у них - большая творческая жизнь. Даже Татьяна радостно прослезилась, хотя судьба её не баловала и за всё приходилось, расплачиваться "одним местом", о чём она недавно посетовала Феде. Но и она была молода, красива, на редкость здорова, да и капитал её находился всегда при ней.
  
   Откуда-то из-под дивана вылез котенок, потянулся, беззвучно приоткрыв розовую пасть.
   - Проснулся, лежебока? Есть захотел? - улыбнулся Фёдор Гаврилович. - Сейчас подумаем чем тебя накормить.
   Он прошел на кухню, открыл холодильник и долго смотрел в его пустое, белое чрево. Когда-то здесь бывало и винцо марочное, и рыбка красная, и сыр, и икорка. Теперь - пяток яиц, бутылка постного масла, две подсохшие, похожие на собачьи экскременты, сосиски и несколько пузырьков с лекарствами.
   "Чисто как в аптеке, - усмехнулся он, - принесут пенсию: за квартиру отдай, за телефон отдай, за электричество, а что останется - на хлеб, чай, сахар. И никакого просвета впереди. Выдала новая власть ваучер. Вот радость! Моя доля достояния Великой России. Доля-то, доля, да больно горькая, за пять лет начислили дивидендов на пачку сигарет. Себе, значит - буровые, заводы, магазины, а народу - ваучер. Фу, слово-то, какое корявое! Вот и Колькина жена, значит, свою фирму открыла, а когда-то торгом командовала. Все большие начальники свои фирмы пооткрывали".
   Звонарёв в больших начальниках не ходил, но и в последних не числился - середнячок. Перед пенсией заведовал отделом в одном из управлений министерства Культуры. Зарплата у него была, небольшая, зато и не шибко работу спрашивали, если приноровиться - жить можно. Отсиживай положенные часы, шурши бумажками, а в сон начнёт клонить - прогуляйся по коридору, перекури с коллегами, послушай новый анекдот.
   В культуре работают в основном женщины, а у них на первом месте чай. У каждой в столе своя чашка с блюдцем, пакетик с бутербродами или выпечкой. Как приходят на службу, так и начинается чаепитие. Разговор, естественно, дамский - о кулинарии, о модных фасонах, о знаменитых артистах, в смысле, кто с кем спит. Два раза в месяц, после зарплаты, появляется местный коробейник Валера с баулом фирменных тряпок. Шустрый молодой человек, затянутый в джинсовую ткань, с гривой густых волос, с цыганскими быстрыми глазами и злодейскими усиками. Дамский угодник, обольстительный нахал, пахнущий зверем и французским одеколоном, предтеча теперешних "челноков".
   Модницы управления набивались в кабинет для примерки. По началу, Фёдора Гавриловича стеснялись, выставляли в коридор, но потом - привыкли. И то сказать: мужчина серьёзный, да и в годах. Сидит, уткнувшись в бумаги, на женские телеса не заглядывается. С ним даже заговаривать стали по-свойски.
   - Товарищ Звонарёв, вас не затруднит форточку открыть? - спросит коллега Тишкина. - Ну и духи у Сидоровой из культмассового отдела, как у шлюхи вокзальной. А какая она грязнуля! Начали мы шмотки валеркины мерить. Она разделась, так у неё аж косы под мышками отросли. А трусы - ох, ох, ох! Вдруг она заявляет: "Любовника завести хочу".
   Поварившись в этом дамском бульоне с полгода, Фёдор Гаврилович как-то пообмяк, пропитался коллективными интересами, ездил на совещания, писал методические пособия, издал несколько брошюр вроде: "Чудо Богородской резьбы" или "О чём поведала Городецкая доска?" Жила, хоть и не золотая, но, как говорят в Одессе, "имеешь пару копеек".
   Всё же, когда он оформлял пенсию и задёрганная бестолковыми стариками делопроизводитель прокричала ему в ухо: "Пенсия у вас будет маленькая!", он ещё не понял тогда всего драматизма этой фразы. Выход Звонарёва на пенсию совпал с периодом реформ. Деньги обесценились молниеносно. Небольшие сбережения "сгорели". Продукты дорожали, чуть ли не каждый день. Москва наполнилась торговцами с рук, бродягами, нищими. Он тоже питался только хлебом и кашами, ощущая постоянную, неприятную пустоту в желудке.
   Фёдор Гаврилович поставил на газ миску с водой и бросил в нее сосиску для четвероногого друга. Он бы с удовольствием съел её и сам, но это было бы актом откровенного эгоцентризма и безволия. Котенок в не терпении мяукнул, вцепился острыми когтями в штанину и полез вверх по ноге, словно по дереву.
   - Подожди. Сейчас сварится, - стряхнул его хозяин.
   Котёнка Звонарёв подобрал в автобусе. Вытащил из-под сидения, где тот, забившись за ящик с инструментом, отчаянно, непрерывно, по-птичьи пищал. Принёс этот живой, испачканный грязью и мазутом, комочек домой, отмыл в тазу тёплой водой с шампунем. Бедняга был невероятно худ, сквозь мокрую, слипшуюся шерсть просвечивала розовая кожа и в мыльной воде плавали упитанные коричневые блохи. Теперь найдёныш пребывал уже в подростковом возрасте и являл собой великолепный экземпляр семейства кошачьих. Пушистый, даже не с рыжей, а с нежно-розовой шерстью, со снежно-белой грудкой и роскошным хвостом, почти в ширину спины у репицы. Но особенно красивы были глаза, неуловимого, золотисто-зелёного оттенка, совершенно прозрачные до дна, иногда вдруг сверкавшие жутковатыми красными искрами. Назвал Звонарёв кота Персиком, но не за возможную причастность к аристократическому семейству, а исключительно за цвет шерсти.
   Фёдор Гаврилович поддел вилкой сосиску, сварившись, она не увеличилась в объёме и осталась упругой, как резиновая. Он остудил её под струёй холодной воды и бросил Персику. Котёнок понюхал свой завтрак и начал его "закапывать", катать лапой по полу. Потом поднял мордочку, вопросительно посмотрел на хозяина и жалобно мяукнул.
   "Что же они в них кладут? - с подозрением подумал Звонарёв. - Природу не обманешь. Животное не человек, всякую дрянь есть не станет, а ведь голодный. Чем теперь прикажите его кормить?"
   Персику он обычно покупал большую треску, убирал её в холодильник и отрезал по кусочку. Котёнок ел мало и одной тушки ему хватало дней на десять. Но сейчас перед пенсией денег осталось только на хлеб. Вторым источником кошачьего пропитания стала рыбная ловля, к которой, по необходимости, пристрастился Фёдор Гаврилович. Рыбак он был, конечно, никудышный, но и не велика мудрость надёргать десяток ротанов.
   "Придётся идти на пруд. Персика голодным не оставишь. Не объяснишь, что в стране идут глобальные экономические реформы. Кот телевизор не смотрит, не слушает отцов нации и их обещаний о скорой стабилизации"
  

Глава шестая.

  
   Прихватив удочку, пакет под рыбу и банку для червей Фёдор Гаврилович вышел из дома. На скамейке у подъезда сидел Гриша, положив негнущуюся ногу на костыль. Он был явно с похмелья, и на асфальте стояла пустая бутылка из-под пива.
   - Что, Гаврилыч, на рыбалку? - косноязычно спросил он, - я раньше тоже баловался. И в Конаково ездил на большую Волгу, и на Селигер. Вёдрами привозил.
   - Здесь не Волга, дай Бог на обед коту ротанов наловить.
   - У ротана мясо сладкое, белое, как курятина. Поклал на сковородку, посыпал лучком, и залил яйцом. Значит, у тебя кот есть? - строго глянул на собеседника, страшным мёртвым глазом. - Я тоже котов люблю. У меня их сотни перебывало. Некоторые говорят от них запах. А я, как он сходит в песок, враз беру его за хвост и в ванную, под горячую воду задницей - никакого запаха. У тебя десятка есть? Добавляй на маленькую. Я мигом слетаю.
   Миновав пустырь Фёдор Гаврилович углубился в молодой липовый лесок, сырой, тёмный от частых стволов и тени листвы. Он ногой откатил замшелое бревно, увидел целую колонию дождевых червей, поспешно уползающих и зарывающихся в землю, но всё же успел собрать с дюжину. Чтобы сэкономить время, Звонарёв направился напрямик, через кусты. Внезапно он вышел на полянку, где на расстеленных жёлтых надувных матрацах загорали две девушки. Они были только в бикини, спущенных жгутом на бёдра. Одна тощенькая блондинка лежала на спине закинув руки за голову и залепив нос липовым листом. Другая сидела подставив спину солнцу. Их нагие, бледные тела, облитые ярким светом, казались слабыми, посторонними среди этой, полной соков и силы цветущей травы, где кружили бабочки и мускулистые кузнечики, брызгами вылетали из-под ног. Блондинка охнула. Толстуха повернула в сторону Фёдора Гавриловича голову и сказала безразлично:
   - Чего испугалась? Это же старик.
   - А мне показалось мужик идёт.
   "Уж и за человека не считает, распутница. Попадись ты мне лет двадцать назад, я бы тебе жиры то растряс. Ишь, нарастила сала в наше суровое время. Должно быть на фирме служит", - с грустью подумал он, имея в виду свою потерянную работу у голландцев.
   Звонарёв вышел к пруду. Вода слегка рябила, ослепляя сотнями бликов. Вдали, ссутулясь, сидела парочка рыбаков да собачники у дальнего края купали своих пинчеров и бультерьеров. За ночь мусор: пенопластовую крошку, щепки - отнесло к правому берегу, а левый оставался чист. Фёдор Гаврилович осторожно спустился по крутому, ещё влажному от росы берегу к своему излюбленному месту, к склонённой старой берёзе. Здесь валялась бетонная балка, на ней удобно было сидеть. Но на одном её конце уже обосновался паренёк лет двенадцати, недовольно покосившийся на подошедшего конкурента. Звонарёв и сам не любил соседства других рыбаков, в особенности мальчишек. Сейчас парень один, а не пройдёт и получаса, как, откуда ни возьмись, нагрянут его приятели. Начнут толкаться, шуметь, а то и купаться тут же, ныряя у крючка. Всё же он дружелюбно спросил:
   - Как успехи? Клюёт?
   - Плохо, одна мелочь.
   Фёдор Гаврилович размотал леску, вытащил из банки самого бойкого червяка, насадил его на крючок так, чтобы кончик шевелился, и забросил удочку поближе к тощим кустикам, торчавшим из воды. Поплавок сразу дёрнулся и ушёл под воду. Но Звонарёв не спешил подсекать, а ждал, пока ротан заглотает наживку.
   Рядом жужжала катушка соседа. Удочка у паренька была фирменная раздвижная с безынерционной катушкой. Разумеется, чтобы ловить ротанов, никакой сложной снасти не нужно. Серьёзный рыбак на него не позарится, другое дело на карася. Лет двадцать назад, крупная рыба здесь ещё водилась. И пруд, и лес вокруг, и деревянные рубленые мостки через овраги выглядели по-деревенски поэтично. Пахло разнотравьем, хвоей, в низких местах - грибной плесенью, а муравейники возвышались по пояс. У дороги стояли дубы в два обхвата, на ветвях которых, быть может, когда-то сидели разбойники грабившие мимоезжих московских купцов и богомольцев шедших к Троице. Через эти места тревожной августовской ночью проскакал молодой царь в исподнем, в холодном от страха поту, спасаясь от стрелецкого гнева.
   Сейчас лес умирал, задыхался в утоптанной, уплотнённой почве, в грудах мусора. Страдал от шашлычников и прочих любителей "культурно покушать" у костерка. Близкие стройки перекрыли ключи. Мелеет пруд, засыхают, валятся столетние берёзы и липы, торчат у берега автомобильные покрышки, в грязной воде словно медузы плавают разноцветные презервативы, как символы сексуальной революции.
   "Совсем неплохо, что изданием сборника займется именно Тюлькин, - подумал Фёдор Гаврилович, - не надо объяснять, кто я такой и почему столь мало известен в искусствоведческих кругах. С другой стороны, не стоит особенно подчёркивать своё нравственное преимущество. Известно, что людей компромиссных, слабых, раздражает принципиальность и стойкость, качества которые они не имеют сами. Неспроста он от меня бегает. Значит, грызет его совесть за отступничество. Обойдусь с ним помягче. Гордость гордостью, а работу упускать нельзя. Может быть это мой последний шанс"
   Поплавок снова ушел в глубину. Звонарёв дёрнул удилище и из воды упруго вылетел рослый ротан, чёрный, страшный, настоящий маленький дракон, казавшийся ещё крупнее из-за растопыренных плавников. Поймав левой рукой его плотное, скользкое тело, он правой освободил крючок, глубоко засевший в широкой пасти. Потом опустил рыбу к остальным, он поднял пакет и осмотрел его на просвет. Ротан сразу задвигался, забился в небольшом количестве воды и держа мешок в руке Звонарёв чувствовал его силу:
   "Да, хорош! Настоящий начальник! Ишь как жабры раздувает. Прямо Михал Михалыч. Ничего, товарищ Тюлькин, и вы у меня на крючке. Где-то под чиновничьим мундиром сохранился прежний Миша, с горячим сердцем поэта и как бы далеко нас не развела судьба впечатления юношеской дружбы наверняка ещё живы"
  
   Поздним вечером Федя с Мишей выбрались из мастерской Копылова. Вечер был теплый, мягкий. Приятели свернули на бульвар. На скамейках ещё сидели припозднившиеся старушки, юные арбатские красавицы, тесно взявшись под руки и чему-то весело смеясь, проходили по аллеям под лоснящейся от света фонарей листвой лип.
   - Как хорошо, - глубоко вздохнул Миша. - За одни даже бульвары можно полюбить Москву.
   - Я сейчас представил, как здесь когда-то гуляли красавицы в кружевных накидках и широких шляпках. Тень от шляп закрывала им лица, и только глаза эмалево блестели в свете фонарей. А на них, подбоченясь, поглядывали партикулярные франты и гусарские офицеры в наброшенных на плечо расшитых золотым шнуром ментиках.
   - Странно, я тоже об этом подумал. И ещё о том, что здесь гулял Пушкин.
   - А вдруг, лет через сто кто-то скажет: "По этому бульвару прохаживался поэт Михаил Тюлькин".
   Они рассмеялись так громко, что на них оглянулись проходившие мимо девушки. Одна, с букетом, что-то сказала подругам и тоже засмеялась, спрятав лицо в цветы.
   - Ты заметил какие у неё глаза? Ты заметил? - Миша остановился и схватил Федю за локоть, - Так хочется познакомиться с прекрасной девушкой. Вот бы заглянуть в будущее. Узнать свою избранницу. Она сейчас студентка или, возможно, школьница и совершенно не подозревает о моем существовании. Кто она? Вон та или, быть может, эта? Почему сегодня, сейчас я не могу подойти к ней, нежно взять за руку и сказать: "Здравствуй! Я - твоя судьба!"
   - Запросто, но и по физиономии тоже можно получить.
   Они снова засмеялись.
   - Да, кстати, эта подружка Николая - Таня, когда мы сегодня танцевали в мастерской, вдруг прижалась ко мне. Я держал её за талию и чувствовал, что она под тонкой тканью халата совершенно голая. Сумасшедшее состояние! Ты её хорошо знаешь?
   - Встречал в компаниях. Тело у нее замечательная и цвет кожи очень редкий, жемчужный, какой бывает у некоторых рыжих. Живописцы её очень ценят.
   - Ты её обнаженной видел?
   - Увы, только на холстах.
   - Как подумаешь, что она сейчас завалится в постель с Николаем, сразу грустно становится. Впрочем я, наверное, не мог бы в такую влюбиться. В ней слишком много плотского. О, женщины, женщины. Непостижимые существа. У нас проездом останавливалась моя двоюродная сестра, отец её офицер, служит в Германии. Представляешь, ей всего пятнадцать лет, а движения совсем взрослые и вещи дамские заграничные. Бельё в кружевах и эти замечательные флакончики с духами, пудреницы! Взгляд лукавый, загадочный, вызывающий.
   - Обычное кокетство.
   - Сестренка уже превращается из подростка в девушку и ей это нравится. Я заметил, что она даже любуется собой. А для меня период возмужания был, прямо-таки, драматичным. Прыщи, потные ступни и ладони, шерсть вылезает везде, как у животного. Мучительное сознание несоответствия возникающих в душе прекрасных образов и грубости своей физической оболочки. Оболочки, которую я должен на себе носить, подобно ослиной шкуре апулеевского Луция, - Миша отвернулся и вдруг снова схватил Федю за руку. - Смотри, опять те трое с букетом и опять посмотрели в нашу сторону.
   Публика начала расходиться. Арбатские прелестницы в белых шелковых пыльниках небольшими стайками уже спешили домой. Черты их лиц в сумерках почти не различались и только блеск глаз, случайная улыбка, да ясно звучащие в тишине голоса - вызывали романтические надежды.
   - Мы сейчас гуляем с тобой и меня переполняют образы. Они непроизвольно поднимаются из глубины сознания и исчезают бесследно, словно пузырьки в бокале шампанского, - с грустью сказал Миша. - При нашей несвободе я лишен читателя и похож на сумасшедшего, который разговаривает сам с собой.
   - Читатель появится. Интерес к поэзии огромный до сих пор наверное, на Пушкинской стихи читают. Пойдем послушаем.
   У памятника собралась небольшая толпа. Какая-то девушка, в чёрном платье, стриженная под молодую Ахматову, забралась на гранит. Высоким сердитым голосом выкрикивала рифмованные фразы, будто бросала в теплый вечерний воздух звонкие осколки льда.
   - Миша, почитай "Коломбину", - толкнул Федя плечом приятеля.
   - Думаешь стоит? - он направился к монументу, но вдруг, вернулся.
   - Текст забыл?
   - Нет, мы с тобой забыли о стукачах, здесь самое опасное место.
   Две напасти омрачали тогда радости погожего московского лета - клопы и стукачи. Паразитов в пределах старой Москвы расплодилось великое множество. Некогда респектабельные буржуазные апартаменты в центре города, превращенные в двадцатые годы в коммуналки и разделенные фанерными перегородками, просто кишели кровососущими. На клопов не действовали ни кипяток, ни керосин, ни химия. Напрасно изобретательные москвичи ставили ножки кроватей в банки с водой, не менее изобретательные насекомые, бросались на жертву с потолка. Но, если с клопами можно было бороться в открытую, что называется в рукопашную, то со стукачами дело обстояло сложнее.
   Конечно, система доносов не нова и заглядывать в её тёмную историю так же бесперспективно, как в канализационную трубу, всё же активизация осведомителей напрямую связывалась с венгерскими событиями и прошедшим фестивалем. Личное общение советских мальчиков и девочек с зарубежными сверстниками, внесло некоторую сумятицу в их незрелые умы. Выяснилось, что рабы капитализма свободней и богаче, граждан первой страны победившего социализма. Даже негры, которых советский человек представлял кем-то вроде забитых правнуков дяди Тома, оказались прекрасно одетыми и весьма денежными. А их бесцеремонность и сексуальная активность ужаснула сентиментальных и нравственных москвичей старшего поколения. В Москве разразилась эпидемия легкого антисоветизма, выраженная в увлечении западной музыкой и модой. Диссидентствующая молодежь стала собираться в библиотечных курилках и на дачах. В городе появились "открытые дома", квартиры, где двери распахивались настежь для инакомыслящих. Возможно, эти квартиры были инспирированы КГБ, но молодежь туда валом валила.
   - Беда ещё в том, что у меня сложные отношения с матерью, - вздохнул Миша, глядя под ноги, - она фанатично меня любит, но абсолютно не понимает. Если бы ей довелось прочесть хоть несколько моих строк, у неё бы сердце разорвалось. У меня есть приятель, одноклассник Боря - Марксист. Шалопай, но в сущности славный малый. Он однажды в её присутствии непочтительно выразился о Ленине, так она его возненавидела.
   - Прекрасно тебя понимаю. Я, ведь тоже одиночка. Человек, оторвавшийся от своей среды, но ещё не освоившийся в кругу рафинированных интеллектуалов. Меня не водили с детства в Большой театр, в консерваторию, не читали сказок Андерсена и Уайльда. Я до сих пор должен находиться в напряжении, чтобы не показать прорех своего воспитания.
   - Как ты деликатно умеешь взять на себя чужую ношу. Я благодарен случаю, который свел нас. Хорошо бы собрать группу таких же близких по духу, талантливых людей. Спорить, обсуждать современные проблемы.
   - Да, приятно сознавать, что есть место где ты встретишь единомышленников, найдёшь отзвук твоим мыслям. Что-то вроде клуба или салона.
   - Салон звучит заманчиво. Проглядывает в этом понятии какой-то шик. Сразу представляется зал, освещенный свечами, светские люди, красавицы в вечерних туалетах. Музицирование, остроты, легкий флирт, аромат духов.
   - На столике, непременно, альбом, - подхватил Федя. - Художник в нём, между делом, подмахнул профиль хозяйки-графини, а поэт тут же присочинил мадригал.
   - Слушай, а если и нам завести нечто подобное! Ещё лучше журнал в виде альбома. Я же полиграфист. Подберу шрифты, виньетки. Ты напишешь несколько статей о левых художниках. А я, братец, такую балладу напишу, - Миша, сжал кулаки и покраснел от возбуждения, - что сам Вийон в гробу перевернется!
   Они некоторое время шагали молча, думая об ограниченности своего бытия. О той незнакомой, заманчивой стороне жизни, миновавшей их, словно молодёжный бал, куда не достался пригласительный билет.
   - Но где собираться? На бульварах? В курилках около библиотечных клозетов? - вздохнул Федя.
   - Место есть! - оглянувшись сказал Миша. - Одного моего приятеля весной забрали в армию, а его мать собралась в деревню и сдала мне комнату, но об этом пока никому ни слова. Конспирация прежде всего.
   Прохожие попадались всё реже. Мимо проезжали пустые троллейбусы. Часы на Центральном телеграфе показывали первый час.
   - Снова опоздал на метро, придётся топать пешком, - засмеялся Федя.
   Его не пугал долгий путь от центра до Рабочей улицы. Он знал так же хорошо, как колхозная лошадь дорогу от конюшни до чайной. Но дверь их коммунальной квартиры на ночь запирали на крючок и приходилось долго стучать. Просыпался, обычно, жилец крайней комнаты, старичок Фомич. Он, в кальсонах и нижней рубахе, приоткрывал на половину дверь и пока Федя протискивался, бормотал без выражения себе под нос, одну и ту же фразу: "Петухи поют - проснулись, блядуны идут - согнулись".
   - Не беда, - Миша обнял нового друга за плечи, - я же теперь хозяин квартиры в Коробейниковом переулке. Хватит места для двух заблудших романтиков.
  
   Фёдор Гаврилович наловил с дюжину ротанов. Бычки словно в пузыре стояли в пакете с желтоватой водой, одни светло-коричневые, другие тёмные, почти чёрные. Он мог уже уходить, но уходить не хотелось. Согретый солнцем и обласканный теплым ветром Звонарёв сейчас находился в состоянии ленивого покоя, когда душа и тело пребывали в гармоничном равновесии. Соседу надоело ловить рыбу. Он бросил удочку на песок и гонял травинкой какую-то букашку по бетонной балке.
   "Заработаю денег и куплю себе такую же удочку с катушкой, как у парня, - решил Фёдор Гаврилович. - Стану ездить на Москва-реку ловить окуней и подлещиков. И Персика рыбой обеспечу и себя"
   Он усмехнулся, поймав себя на мысли, что рассуждает как малоимущий. Человеку при деле, с деньгами незачем торчать на берегу под дождем или солнцем ради пропитания. Пошел в магазин и купил. А книге о Копылове можно было неплохо заработать: текст, подборка иллюстраций, комментарии.
   "Жаль работу у Семена потерял. Сидел бы себе по ночам в чуланчике, писал и получал две зарплаты, - Звонарёв тут же отогнал от себя из суеверия благостные мечты. - Настроишь планов, а они и не сбудутся или Михал Михалыч, чего доброго, упрется"
   В разговоре с Вероникой Борисовной Фёдор Гаврилович слукавил, сказав, что последний раз видел Тюлькина у Новослободской. Последний раз он видел его в министерстве. Тогда намечалось расширенное заседание Коллегии по вопросам культпросвета. Начальница отправила группу работников среднего звена, монтировать в обширной прихожей, перед кабинетом министра, тематическую выставку. Планшеты с фотографиями и диаграммами, наглядно доказывающими рост культуры в стране и размах самодеятельного творчества в массах.
   Звонарёв с коллегами уже заканчивали крепеж, когда двери кабинета распахнулись и из них вышел сам министр под руку с Тюлькиным. Оба в добротных синих костюмах, упитанные, широкие в бёдрах, в золотых очках, с выражением особой номенклатурной значительности на розовы лицах. Михал Михалыч прошёл совсем близко от старого товарища, стоявшего с молотком в руках, и даже толкнул его плечом. Вынужденный отступить Фёдор Гаврилович сделал шаг назад, потерял равновесие и наткнулся на торчавший в планшете гвоздь. Травма была не серьёзная, но из-за своего местоположения создавала определённые трудности в лечении. Он постеснялся идти к врачу. Две недели сидел на службе на краешке стула и часто ходил перекурить на лестничную площадку, где подолгу стоял, прислонившись к горячей батарее больным местом.
   "Возможно, Миша тогда просто не узнал меня, - успокоил себя Звонарёв, - а возможно это был совсем не Тюлькин, а какой-нибудь Фитюлькин. Все важные чиновники чем-то похожи друг на друга, словно вместе с должностью получают и румянец, и толстый загривок, и подобающее выражение лица. Более того, даже некоторое сходство с самим министром. Наблюдается же подобное у собак от долгого общения с хозяином".
   Поплавок на удочке паренька медленно двигался против ветра.
   - Эй, друг! У тебя бычок на крючке! Тяни! - крикнул Фёдор Гаврилович.
   Мальчишка, равнодушно сидевший на краю балки лениво встал, поднял с песка удочку и стал крутить ручку катушки. Вдруг он издал короткий вопль, запрыгал вдоль берега, а на песок золотым снарядом плашмя вылетел большущий карась и забил хвостом. Мальчишка упал, накрыл его грудью. Потом поднялся, держа рыбу около лица. Глаза его блестели от возбуждения, лицо раскраснелось:
   - Какой большой! Ну и карасище!
   - Я уж думал, такие здесь перевелись, а может быть, он и есть - последний.
   - Ух, я и сам не видел. От силы с ладошку, грамм на двести, - ответил хриплым от волнения голосом паренёк, - Ведь он совсем тихо клюнул. Вот хитрый. На червя поймал, а все на тесто ловят.
   Паренёк всё приплясывал от нетерпения, и всё оглядывался, выискивая глазами тех, кто может по-настоящему оценить его триумф. Но поблизости не было ни одного рыбака, только пацаны возились в воде с бревном, за которое уцепилась девчонка в красном купальнике. Мальчишки хватали её за ноги, а она брыкалась, материлась, вскидывая красивую, коротко остриженную голову.
  

Глава седьмая.

  
   Персик ждал на коврике за дверью. Он побежал за хозяином на кухню, путаясь у него в ногах и мяукая подростковым дискантом. Фёдор Гаврилович вывалил часть улова в миску, а рыбу покрупнее, на всякий случай, сунул в морозилку:
   "Как там Гриша говорил? Положить на сковородку и посыпать луком"
   Бумаги ещё валялись на полу и на посторонний взгляд не представляли никакой ценности. Хотя в семидесятые годы за такой ворох можно было получить во "вторсырье" томик "Трех мушкетеров" или "Королей" Дрюона.
   "Это на меня затмение нашло, - подумал Звонарёв, - какая глупость уничтожить такие ценности или, как теперь говорят, интеллектуальную собственность. Надо держать себя в руках и не распускаться, будто истеричная бабенка"
   Фёдор Гаврилович поднял с пола тоненькую картонную папку с казенной надписью на обложке: "Дело" и раскрыл её. Здесь оказалась подборка стихов. Третий и четвертый экземпляры машинописного текста, некогда отбарабаненные на его расхлябанной "Москве". Один из вариантов "Коломбины" и ещё несколько баллад и поэм "раннего Тюлькина", которые тот показывал только близким друзьям. Перевернув страницу Звонарёв прочитал:
  
   На пьедестале мрамора фальшивого
   Стоит фигура идола плешивого.
  
   "Ай да Михаил Михайлович! - усмехнулся он, - За такие вирши в то время можно было пару лет психушки схлопотать. Кто бы мог подумать? Столь солидный чиновник так вдохновенно грешил".
   Впрочем, из многих некогда либерально настроенных молодых людей и даже диссидентов выросли превосходные администраторы и партработники. Звонарёв подумал, что откопал папку весьма кстати. В случае возникших между ним и Тюлькиным разногласий, подборка стихов, которые он хранил столько лет, станет доказательством уважения к творчеству поэта, жестом доброй воли. Сблизит их, а главное поможет самому Тюлькину преодолеть комплекс вины перед Фёдором Гавриловичем, человеком, пострадавшем от тоталитарной системы.
   "Сыграю с самолюбивым Мишей его же козырями, - решил он. - Больно ставка велика. Вот уж он раздуется от гордости! Наверняка переплетет стихи в сафьян и поставит в сервант среди хрусталя, как бывший спортсмен свои кубки - свидетельства былых побед".
   Персик уже насытился и теперь забавлялся с одним из ротанов, цеплял его когтями и подкидывал. Рыба была ещё живой, выгибала хвост, раскрывала жабры. Персик урчал, и шерсть у него на шее и спине вздыбилась. Конечно, не подбери Звонарёв тогда котёнка в автобусе, он бы, возможно выжил, возмужал, стал бы бродягой, жизнеспособным и злым, ловким охотником на мышей и птиц, завсегдатаем дворовых помоек. Но судьба распорядилась так, что он обитал в бетонной коробке, где никакой живности кроме тараканов не наблюдалось. Правда, по утрам по балкону прыгали воробьи, да сизари тяжело садились на парапет. Персик тогда проявлял ухватки хищника, бросался, сломя голову, на птиц и уже два раза срывался вниз. Последний раз такое случилось вечером, и Фёдор Гаврилович до темноты ходил под балконами. Звонарёв не спал всю ночь, вдруг ощутив тоску по этому простодушному и ласковому зверьку, внимательно слушавшему в долгие вечера его пространные речи, уютно пристроившись на коленях.
   - Тебе бы, брат, вместо этих земноводных печёночки или курятинки пожевать. Но ничего, потерпи, авось и у нас дела поправятся, - сказал хозяин. - Наклёвывается, братец, работёнка и, кажется, интересная. Тогда бы мы с тобой перезимовали распрекрасным образом. Посмотри на эти папки, да из них не одну книжонку, десяток сделаешь. Деньги появятся. Нынче с деньгами жить можно. Уйма в мире вкусных вещей. Одних колбас, больше ста сортов.
   С улицы, со стороны дороги послышались крики и ругань. Фёдор Гаврилович вышел на балкон. На газоне, чуть ли не впритык к дому, ставили металлический гараж. Гараж поднимался прямо на глазах. Трое парней работали сноровисто и быстро, а между ними металась женщина, хватая их за спецовки:
   - Не позволю! Да что вы, сволочи, делаете? Детей моих потравить хотите!
   В стороне маячила худощавая фигура Мокрого. Звонарёв помнил его ещё пацаненком, белобрысым, худым, всегда вертевшимся около приблатнённых ребят. Мать у Мокрого умерла от алкоголизма и воспитывала его бабка, крикливая, костлявая, с плоским лицом. Первый раз он чуть было не "сел" перед армией. Тогда дело закрыли, а его отправили служить. Демобилизовавшись, Мокрый неудачно "раздел" автомобиль и на этот раз получил три года. Выйдя из тюрьмы, не погуляв на свободе и месяца, опять "сел".
   Год назад он вдруг объявился. Бабка уже умерла и внук вселился в освободившуюся квартиру. Грозную кличку свою он получил не на зоне, а в детстве, поскольку страдал недержанием мочи. Кличка так и закрепилась за ним на страх врагам. Теперь Мокрый выглядел настоящим франтом: высокий, сухой, одетый в светлый костюм, с постоянной коричневой дорогой сигареткой в зубах, под рыжими, жесткими усами.
   - Видно, за ум взялся парень, - кивали головами старухи у подъезда, - ходит чисто и работает, верно, в хорошем месте. Машину даже купил.
   Для своего "Жигуленка" Мокрый и ставил теперь гараж. Его уже собрали, и рабочие стали таскать из кузова грузовика бумажные мешки со щебенкой и высыпать перед воротами на дорожку.
   - Совести у тебя нет, воровская морда! - кричала женщина. - Ведь всю зелень извели! Дышать нечем!
   - Ты меня не оскорбляй. Я у тебя ничего не украл, а будешь базлать, то и ушибить могу, - владелец недвижимости остановился у блестящей оцинкованной стенки и начал демонстративно мочиться на свою собственность.
   - Я сейчас к участковому пойду, - не унималась женщина.
   - Иди, иди! Хоть к министру! Знаешь, где я твоего участкового видел? Показать, пока я ширинку не застегнул?
   "Осмелел Мокрый, - подумал Фёдор Гаврилович, - милицией его не напугаешь. Да и что может участковый? Какая у него сила? Не прошлые времена"
  
   Слух о том, что двое молодых людей заимели жилую площадь, быстро разошелся по арбатским переулкам. И то сказать квартира оказалась удобной и малоприметной. Прямо из кухни дверь выходила в каменный колодец двора, с низким палисадником, заросшим шиповником и "золотым шаром". Посреди дворика стоял корявый тополь, покрывавший тенью всё свободное пространство и создающий почти усадебный колорит.
   Не было дня, чтобы кто-нибудь не являлся в Коробейников. Многие приходили с бутылками, но, увы, без закуски. Русская расточительная традиция, класть после выпитой рюмки в рот что-либо съестное, пагубно отразилась на скромном бюджете друзей. Чтобы подкормиться, они наведывались к Тюлькину, благо дом находился рядом. Когда мишина мать, в девять утра отправлялась на службу, они мчались позавтракать, а заодно и пообедать. Уничтожив всё съестное, возвращались в свое жилище, поэтично именуемое Тюлькиным "монплезир".
   Однако, накануне произошёл неприятный, даже скандальный случай. Посетив дом Миши и основательно подкрепившись, друзья отправились восвояси. Их путь лежал мимо кухни, и хозяину пришла идея прихватить из супа оставшийся кусок вареной говядины на ужин. Засучив рукав, поэт запустил руку в стоявшую на плите кастрюлю. Пока он ловил в бульоне мясо, вошла соседка, и подняла визг, на который сбежались остальные жильцы. Оказывается Миша по рассеянности, свойственной поэтам, влез в её кастрюлю, которая, справедливости ради надо сказать, ни цветом, ни размером не отличалась от его собственной. Соседка угрожала обратиться в милицию, поскольку ей нанесли материальный ущерб: "Теперь придется выбросить даже кастрюлю на помойку вместе с борщом, куда он лазил своими погаными руками".
   На другое утро приятели не решились переступить порог Мишиной квартиры, сидели в "монплезире" голодные. А чтобы не думать о еде, усердно обсуждали тематику нового журнала. Постепенно подпольное издание стало обрисовываться в их воображении, приобретать, хотя и расплывчатые, но изысканные очертания. Не хватало только одного, но весьма существенного - журнал не имел названия. Внезапно дверь отворилась и в комнату, без стука, вошел старший лейтенант милиции. Плотный, средних лет мужчина, с мужественным красноватым лицом, крупным, тоже красноватым, носом и внимательными глазами.
   - Товарищ старший лейтенант, - Миша побледнел и уронил корректировочную линейку на пол. - Я сейчас всё объясню...
   - Чего тут объяснять? Если хозяйка сдала свою площадь - это законом не запрещено. Но вы на моем участке. Тебя, Михал Михалыч Тюлькин, я знаю, а друга твоего попрошу предъявить документы.
   Он раскрыл планшетку, списал паспортные данные Феди, потом покосился на стоявшие в углу пустые бутылки. Друзья собирались их сдать в приемный пункт, вымыли и соскоблили этикетки, как того требовали правила приема. Нагнувшись, участковый взял бутылку, понюхал горлышко:
   - В угловом брали? Хороший портвейн, крепкий. Девятнадцать градусов. Выпить, конечно, можно, но в меру. Пьяный первым делом петь начинает - соседям беспокойство, да и разные нецензурные слова произносит. Вам таких слов, возможно и слышать не довелось, а вот мне, по долгу службы, приходится. И ещё по поводу дружков. Я тебя, Михаил Михайлович, на Метростроевской с Борисом видел.
   - С Борей - Марксистом? - переспросил Миша.
   - Никакой он не марксист, а злостный тунеядец, - отрезал участковый, - Держись от него подальше и здесь не привечай. Он - человек опасный.
   Боря действительно нигде не работал, не учился и на что жил, никто толком не знал. Он мог со своим другом-скрипачом пройтись по арбатским дворам и набрать шапку мелочи. Мог, благодаря своей феноменальной назойливости, продать старый, никому не нужный примус или драные брюки. Мог отправиться в аэропорт, собрать группу ошалелых после долгого перелёта провинциалов. Впихнуть бедолаг в рейсовый автобус, собрав с них предварительно деньги, как бы за экскурсию по Москве. Но Боре не чужды были и интеллектуальные упражнения. Он имел пристрастие к Российской революционной истории и особенно к личности Ленина. В доме держал его полное собрание сочинений, которое частично раздирал на бытовые нужды.
   - Ещё по поводу женского пола. Гуляйте, встречайтесь, дело молодое. Я не против. Рядом Парк Культуры, там и тир, и аттракционы, и танцплощадка. Потанцевал, лимонаду выпил и отвёл её в Нескучный сад, под кустик. Главное, не показывай, где живёшь, - лейтенант замолчал, внимательно посмотрел на новых квартирантов, как бы оценивая: на благодатную ли почву упали зерна его нравственного опыта, потом надел фуражку и так же внезапно исчез, как и появился, ни скрипа половицы, ни стука двери.
   - Теперь участковый повадится к нам ходить, - вздохнул Федя, - неприятный гость, но криминалист высшего класса. Ума не приложу, как он марку портвейна даже без этикетки определил?
   - Опыт, а в остальном - тупица и солдафон, - Миша уже полностью оправился от испуга, - "Не водите женщин". Да для поэта женщина - предмет вдохновения, его муза. Музу - в кусты. Вот пошляк. Теперь ещё с Борисом неприятности. Он с огнём играет. Но почему мы должны страдать? А, вдруг он приведёт сюда "хвоста"?
   Дверь снова бесшумно приоткрылась и в ней показалась, грустная и лукавая, будто маска ковёрного клоуна физиономия Бори.
   - Участкового видел? - спросил его Миша.
   - Не бойтесь, он не придёт. Снаряд не попадает дважды в один окоп. Смотрите, что я отобрал у пацанов. Они ею в футбол играли. - Боря показал кожаную фуражку: с большим квадратным козырьком, с вытертым, до белизны на швах, верхом, с невероятно грязной, рваной подкладкой.
   - И зачем тебе такая дрянь? - поморщился Федя.
   - Дрянь? И это говорит историк? Я держу в руках ценнейшую реликвию гражданской войны. Эту кепку, наверняка, носил прославленный комиссар. Жаль продавать, да ничего не поделаешь, здоровье дороже, похмелиться нужно. Топаем на Арбат к антикварному магазину.
   - Ты иди вперёд, а мы с Федей следом, - сказал Миша и добавил, - для конспирации.
   Когда Звонарёв и Тюлькин подошли к магазину Боря уже выбрал жертву: бабушку и её внучку, школьницу лет десяти, рослую серьезную девицу с толстыми короткими косичками и полными розовыми щеками.
   - Какая хорошая девочка, - склонив голову на бок, нежно улыбался Марксист, - пионерка? А дедушку Ленина любишь?
   - Люблю, - ответила она.
   Боря умилившись хотел было сделать ей "козу" и уже выставил вперёд два не совсем чистых пальца, как вдруг заметил дородного пожилого мужчину в чесучовом белом костюме и женщину с завитыми крашеными волосами, выходящих из магазина. Он, спрятав фуражку за спину и весь подобравшись, бросился вперед преградив им дорогу. Мужчина, с высоты своего роста, снисходительно глянул на маленького, неряшливо одетого Борю:
   - Мы спешим, молодой человек.
   - Минуточку, минуточку. Вы знаете, за какую сумму ушла с лондонского аукциона шляпа маршала Нэя, сподвижника Наполеона? За восемьдесят тысяч фунтов стерлингов.
   - У вас есть такая шляпа? - подняла выщипанные в ниточку брови женщина.
   - Комиссарская кожаная фуражка чекиста Гиля.
   - Нет, нет, нам ничего не нужно, - мужчина обернулся к жене. - Капа, возьми такси.
   - Цена плёвая - пятьдесят рублей, - наступал Боря, - исключительно для вас. Лицо у вас симпатичное. Вещь в превосходном состоянии, только подкладочку подштопать. Гиль был в этой фуражке, когда бандиты остановили его машину в Сокольниках.
   Толстяк ждал, когда красноречие Бори иссякнет. Так набожный человек, застав другого за молитвой, не решается прервать его. Женщина тем временем остановила такси и сидела на заднем сидении, распахнув дверцу.
   - Викентий Константинович! - крикнула она. - Ты скоро?
   Мужчина дернулся, но Марксист мертвой хваткой вцепился в его чесучовый пиджак. Вокруг стали собираться любопытные.
   - В эту фуражку, в подмосковном Богданово собственноручно собирал бруснику великий вождь пролетариата! - выкрикнул Боря.
   При словах "великий вождь" толстяк болезненно дернулся, как старая кляча, которой пьяный возница для бодрости ткнул кнутовищем под хвост. Он поспешно сунул Боре деньги, подцепил реликвию двумя пальцами и затрусил к такси. Однако когда машина отъехала, фуражка оказалась на асфальте. Марксист бережно подобрал её, отряхнул:
   - Сволочи, не уважают революционную историю! Вот и шагай с такими в коммунизм! Жаль бабулька с внучкой ушла, а то бы ещё раз кепку продали.
   Приободрившаяся компания вернулась в Коробейников. Боря, успевший по пути заскочить в магазин, вытащил из сумки две бутылки водки и буханку чёрного хлеба.
   - Больше ничего не взял? - огорчился Миша. - Мы со вчерашнего дня не ели.
   - Неужели хозяйка уехала и нечего в доме не оставила? - Боря вышел на кухню и стал шарить в шкафу, гремя банками, - ребята, да здесь масса провианта: крупа, масла постного почти бутылка, макароны, зелёный сыр.
   Минут через двадцать все уже сидели за столом и пропустив для аппетита по стаканчику, с удовольствием принялись за сваренные практичным Марксистом макароны, обильно сдобренные зелёным сыром.
   - Вкусно! Но запашок своеобразный, - сморщил нос Миша.
   - Такое впечатление, что жуёшь собственный носок, - уточнил Боря.
   - Всё изысканное - отчасти парадоксально, - напомнил искусствовед, - возьмите живопись Дали, пьесы Беккета, Анекдоты. В конце - концов, наш журнал - он ведь тоже с душком.
   - Уж, не хочешь ли ты его назвать "Зелёный сыр"? - иронически поднял брови Миша.
   - Вот что значит поэт! - воскликнул Федя. - Сказал - и сразу попал в точку! Замечательно, журнал "Зелёный сыр"!
  
   Мокрый походил ещё около гаража, попинал дверь, пробуя её на прочность и навесил замок. Потом сел в грузовой фургон и укатил. Любопытные разошлись и только соседка ещё продолжала кричать да несколько жильцов давали ей советы со своих балконов:
   - Ты прямо в префектуру иди.
   - Нет. Надо компромат на него, на уголовника собрать. Откудова у него машина? Без компромата жаловаться - пустое дело, ничего не докажешь.
   "Компромат - модное понятие, - подумал Фёдор Гаврилович, - но ведь и у меня на Копылова ничего нет. Положим, скажу я правду. А что толку. Где доказательства? Столько лет молчал и вдруг, нате вам, решил выступить. Конечно я не мог ничего сказать раньше, меня бы тогда первого за задницу и взяли. Наверняка за Николаем водятся и другие грешки. Если уж человек встал на скользкий путь - обратного хода нет. Но кто об этом может знать? Разве что Петр. Они хоть и ссорились, за глаза поносили друг друга, но всё же земляки, вместе в Москву приехали"
   Однако собрать компромат пол дела. Он мог стать лишь ключом к пониманию личности скульптора, подтверждением верности позиции Звонарёва. Главным оставалось доказательство творческой несостоятельности Копылова и ему подобных. Тех кто ради конъюнктурного успеха подменил живые образы окружающего мира, надуманной схемой соцреализма. Но для этого желателен положительный пример, противопоставление Николаю подлинного художника.
   "Прием не новый, но давно уже ставший классическим. Взять хотя бы Плутарха и его "Сравнительные жизнеописания", - подумал Фёдор Гаврилович. - Позвоню-ка я Петру, у него на Копылова наверняка что нибудь имеется".
   Звонарёв набрал номер, долго никто не подходил, потом в трубке задребезжал раздраженный тенорок:
   - Слушаю. Кого надо?
   - Пётр! Это я, Звонарёв. Спишь что ли?
   - Какое там - спишь? От лифта вернулся. Спешу в Измайлово на "Вернисаж".
   - Решил на старости лет живописью заняться?
   - Да брось болтать. Сейчас живописью только психи занимаются. Продаю кое-какие поделки.
   - У меня к тебе срочное дело. Давай встретимся.
   - Да ну? А, у меня, тебе. Давай подъезжай в Измайлово, потолкуем. Там за вход платить надо. Ты, не через главный вход иди, а задами, где сортир. Жду.
   Фёдор Гаврилович опустил трубку на рычаг и вспомнил, что Вероника Борисовна просила дозвониться до Богомолова. Он раскрыл телефонную книгу и тут его словно осенило:
   "Вот подходящая фигура. Несомненный талант, великий труженик, бессеребренник, арбатский старожил. Его то я и противопоставлю Николаю. Съезжу сначала в Измайлово, а потом уж к Юрию Васильевичу. Кстати и работы его новые посмотрю"
   Действительно Богомолов представлял собой тех немногих, о ком знатоки говорят: "прекрасный художник". С детства проявив редкие способности, он, отчасти под впечатлением увиденных в музее картин, сделал несколько натюрмортов, в стиле малых голландцев, удививших преподавателей и товарищей тонкостью исполнения. Пережив поэтапно увлечения барбизонцами, импрессионистами и Сезанном, художник утвердился, наконец, в собственном стиле.
   Лет двадцать назад художник похоронил жену, а единственный сын не унаследовал от отца интереса к живописи. Постоянный недостаток денег в семье воспитал в нем стойкое неприятие людей искусства. Юношеский прагматизм, подогретый униженным положением в среде обеспеченных центровых приятелей, заставил искать свои пути. Он поступил в технический институт и выбился там в комсомольские лидеры. Женившись - отделился от отца уже и территориально. Занял вторую комнату, где зажил, наконец, совершенно самостоятельно. Даже телефон сын забрал к себе, так что старым друзьям стало неловко каждый раз беспокоить молодых.
   Правда у Богомолова Звонарёв не был уже несколько лет. Да и как сейчас в гости ходить? Раньше прихватил бутылку и везде друг желанный, а теперь ещё и закуску вези чтобы хозяева от стыда не ёжились, что на стол нечего поставить. А Юрий Васильевич такой же пенсионер, тоже поди копейки считает. Живопись продать сложно. У порядочных людей со вкусом денег нет, а у кого есть, те покупает картинки под цвет обоев или в стиле интерьера. Иные, кто уже обтесался на заграничных курортах, заказывают копии с классиков. "Завтрак на траве" Мане или конный портрет герцога Ольвареса, кисти великого Веласкеса. Но и здесь имеется свой секрет, своя специфика жанра. Приглядишься внимательнее, к "завтраку" что за чертовщина, на траве с бокалом бордо сидит секретарша хозяина. А сам хозяин, на другой картине, оседлал лошадь. Он в доспехах и золотая цепь, как положено, на своем месте.
   Захаживал к Богомолову Федя ещё школьником. Сначала с Копыловым, а потом и один. Он тогда даже не знал слова "авангардист" и многого в живописи своего гениального друга не понимал. Но однажды всё же попросил растолковать суть новой живописи.
   - Это очень просто, - ответил Богомолов, - надо взглянуть на окружающее глазами западных художников, как бы сквозь осколок бутылочного стекла, поскольку в современной живописи нет четких форм. Нет ни главного, ни второстепенного, ни личности, как таковой. Художник воспринимает человека лишь предметом окружающей среды. Неким аккумулятором цивилизации. Хочешь, я набросаю сейчас твой портрет в современной манере?
   Богомолов приколол лист ватмана на мольберт и взял кисть побольше. Федя уселся на стул, подобрался, поправил волосы, но Юра даже не смотрел в его сторону. Он обмакнул кисть в банку с гуашью и нарисовал на листе охрой овал. Очертил его коричневой краской и разделил неровной линией. Снизу подрисовал трамвайные вагоны, нагромождение домов. Левую часть фона закрыл краской цвета индиго, а правую нежно голубой.
   - В центре твое "Эго". Оно как бы раздвоено, - по ходу дела комментировал Богомолов свои действия. - Часть твоего существа прибывает ещё в детстве, другая в неопределённой взрослой реальности. Как всякого молодого человека тебя переполняют эмоции и ты влюблен. Я заметил, что ты всё время во двор на мою соседку поглядываешь. - художник подмигнул гостю, и лёгким движением кисти изобразил по диагонали женскую фигуру. - Я прав?
   - Нет, - возразил Федя, - я даже не знаю как её зовут. Просто она красивая, мне нравится на неё смотреть.
   - Ясно. Находишься в созерцательном состоянии. Тогда мы сделаем так, - художник нарисовал огромный глаз от края до края листа и потом мокрой тряпкой слегка размыл рисунок.
   Федя смотрел на портрет поражаясь его стилевой законченности. Конечно он не был полностью согласен с трактовкой своего образа и представлял себя, даже в таком препарированном виде, несколько симпатичней. Но что-то в картине действительно связывалось с его представлениями о себе. Чужое, пришедшее из-за рубежа и близкое, родное перемешалось здесь будто в итальянских фильмах появившихся на московских экранах.
   - Это грубый коллаж, схема, но и в ней присутствует своя логика, - сказал Богомолов. - Художник старой школы скрупулезно ищет красоту в окружающей природе, в человеке. Но создавая гармонию он попадает в плен собственных достижений, собственной школы, которая оборачивается стилизацией, уводит его от им же поставленной задачи - служить истине, правдиво отображать природу. Новый художник свободен и кажется руки его развязаны, но ему не на что опереться кроме собственных эмоций. Искусство его рефлексивно, не имеет критериев и даже целей, кроме фиксации ощущений. Он одинок, обезличен цивилизацией, которая его подавляет. Главное достоинство нового искусства - искренний рассказ о себе, правда порочная, грязненькая, маленькая, но всё же правда.
  

Глава восьмая.

  
   "Времени до похорон ещё достаточно. Съезжу, узнаю, что там Петр предлагает, - решил Фёдор Гаврилович. - Надо было сразу, по телефону, сказать ему о смерти Николая, да неизвестно, как он эту новость воспримет. Старики - они мнительные".
   Подойдя к платяному шкафу, он снял с вешалки свой единственный костюм, освободил его из полиэтиленового мешка и разложил на тахте. Серый в тонкую голубую и коричневую полосочку, костюм благодаря классическому покрою, всё ещё не вышел из моды. Да и не пристало Звонарёву, человеку пожилому и со вкусом, щеголять в цветных или пёстрых пиджаках, как какому-нибудь думцу или гомосексуалисту.
   В свой праздничный наряд он облачался редко, по особым случаям, когда приходилось ездить по делам или посещать выставки по приглашению приятелей-художников. Встречаясь со старыми знакомыми Фёдор Гаврилович никогда не жаловался на судьбу, на дороговизну, подчеркивая, тем самым, статус человека исповедующего высшие ценности и стоящего над житейскими мелочами. Но чтобы играть эту роль, нужен был соответствующий реквизит, коим и являлся его костюм, вкупе с каплей французского одеколона, который Звонарёв расходовал с великой бережливостью.
   Но вот с обувью дело обстояло сложнее, у нее век короткий. Человек не птица, не летает, а ходит по земле, хуже того по грязному асфальту, посыпанному и песком, и солью, и невесть какой дрянью. Конечно иные счастливчики видят выход из положения в собственном автомобиле. В этом современном паланкине, несущем тебя будто вельможу над грязью жизни. Сиди в начищенных башмаках и жми на педали. Но что видит такой чудак? Чертика или скелет на ниточке, на ветровом стекле, светофоры да габаритные огни передних машин. Тогда как пешеходу открыт целый мир. Зимой он дышит морозцем, весной перепрыгивает через лужи и ручейки, а летом может остановиться в любом месте у дороги, сорвать цветок одуванчика или ромашки. Он любуется порхающими бабочками, слышит пение птиц. А если повезет, может найти оброненную кем-то монету или поднять оставленную у обочины пустую бутылку из-под пива и у ближайшего магазина сдать её. Однако выигрывая на жизненных впечатлениях, на тихих радостях общения с природой, пешеход проигрывает на обуви. Каблуки стесываются, подошва отваливается, верха ботинок лопаются и обдираются. А цены, как выражаются ученые экономисты, имеют галопирующую тенденцию к росту.
   Фёдор Гаврилович вышел в прихожую и стал копаться в галошнице, где хранил свою обувь. Нашёл две приличные старые пары, но у каждой, что обидно, один ботинок сносился, а оба целых оказались на левую ногу.
   "Жаль - подумал он, - совсем ещё крепкие башмаки. Если бы их гуталином промазать, да отдраить, как следует, вполне бы за новые сошли. Придется свои "шлепки" надевать. Зато удобные. Я человек не молодой, может быть у меня подагра или ревматизм. Да и кто на мои ноги смотреть станет, не красна девица"
   Туфли эти, вернее тапочки на литой подошве, Звонарёв купил года три назад в магазине для малоимущих по пенсионному удостоверению. Растоптавшись, они, конечно, потеряли вид, которого, впрочем, и не имели, но были легкими и прочными. Он всегда надевал их, отправляясь на дежурство на Сретенку, а так же джинсы и старую куртку. Вид конечно затрапезный, зато удобно, не страшно испачкаться, да и поваляться можно на топчане.
   Когда-то в подвале их дома на Рабочей жил истопник, человек скорее с фантазиями, чем со странностями. Он где-то раздобыл генеральскую шинель и папаху. В зимние, тёмные вечера истопник выходил из дома и бродил в окрестностях Таганки в форменной шинели. Изредка встречавшиеся военные отдавали ему честь, иных он даже останавливал и строго расспрашивал, куда и по какой надобности те следуют. Сейчас Фёдор Гаврилович с грустью подумал, что его английский костюм - та же генеральская шинель, за которой он пытается спрятать свою слабость, невостребованность в новой жизни.
   "Так или иначе, а костюм надо беречь, - вздохнул Звонарёв, - ведь не даром говорят: "если с вас сваляться последние штаны, от вас отвернуться последние друзья". Нового при моих доходах уже не купишь. Наверное, в нём и похоронят. Да и достался он мне не так легко".
  
   Обстановка в управлении была нервозная. Ожидалась смена руководства и не где-нибудь, а в министерстве, значит и сокращения. Следовало показать работу. Несколько бригад в пожарном порядке отправили по регионам внедрять почин "Хоровод", срочно извлечённый из архива. Группа Фёдора Гавриловича подобралась сильная: психолог Альберт Фомич, Иван Иванович Бабаянц, бывший администратор госконцерта, смуглый мужчина лет сорока пяти, с ласковым, даже немного сладким выражением чёрных глаз, и, наконец, украшение бригады - Лиля, балетмейстер с репутацией "непредсказуемой женщины", дочь влиятельных родителей.
   В Новгород поезд пришёл утром. Сразу из гостиницы отправились в управление культуры, в кремль. Звонарёв выступил перед местной, поспешно собранной, аудиторией. Рассказал о новом почине, подчеркнул его демократическую тенденцию, широкие возможности. После совещания осмотрели древнюю Софию, похожий на чернильный прибор памятник тысячелетию России и отправились в гостиницу, доедать московские припасы. Вся компания собралась в мужском трёхместном номере. Стол получился обильным, поскольку каждый прихватил из столицы в голодную провинцию продуктов, а так же спиртное. Фёдор Гаврилович - водки, психолог, как житель подмосковной Баковки - "своей, которая в сто раз лучше казенной", Бабаянц - старки, а Лиля - бутылку импортного ликёра "крепенького и вкусненького". Она и сама была крепенькая и вкусненькая: смуглая, с нежным, пикантным пушком над верхней губкой, очень соблазнительная в своём кашемировом костюме, в "восточном стиле", с открытым животом и лёгкими шальварами, в складках которых подолгу застревал бегающий взгляд Альберта Фомича.
   Иван Иванович скоро завладел общим вниманием, рассказывая о поездке на Кубу с большой бригадой артистов, о сложной работе администратора:
   - К примеру - солистка, вы знаете, о ком я говорю, - Бабаянц многозначительно поднял мохнатую бровь, - у меня в коллективе её муж и любовник. Муж - "балалайка", любовник - "баян". Живём тесно, шила в мешке не утаишь. Супруг, естественно, их застаёт и, естественно, "чистит" жене морду. А кто страдает? Страдает администратор. У звезды - под каждым глазом "фонарь", а утром - концерт. Отменить невозможно: международный скандал. Так спросите, что делаю я?
   - Говорят, бодяга помогает, - предположил психолог.
   - Чепуха ваша бодяга, наплюньте на неё. Я покрываю солистку коричневым гримом, одеваю в национальный кубинский костюм и выпихиваю на сцену. Она поёт "Голубку". Зал взрывается от восторга.
   - А любовные приключения с кубинками были? - спросила уже чуть разомлевшая Лиля, с вызовом глядя на Ивана Ивановича.
   - Лапушка моя, я же представитель страны. Кругом особисты и наши, и кубинские, и стукачи-добровольцы, плюс государственная программа на Кубе, по борьбе за революционную нравственность. Ну ладно, под пыткой бы не сознался, но вам скажу - было. Но весьма не просто. Есть хитрый местный способ: отправляешься ночью на пляж, один. Она тоже одна. Встречаетесь в море.
   - Под тропическим небом, в открытом море, - вздохнула Лиля, - словно пара дельфинов. Но ведь это очень опасно?
   - Чрезвычайно опасно, - кивнул администратор.
   - На вас могли напасть акулы.
   - Причём здесь акулы? Акулы - чепуха. Наплюйте на них. На берегу, извините за выражение, на моих штанах сидел атташе по культуре, - полковник КГБ.
   - Ах, Куба, Куба, - томно потянулась Лиля, - хочу бешеных ритмов.
   Она встала из-за стола и принялась исполнять хореографический экспромт, нечто среднее между хабанерой и танцем живота. Её небольшое ладное тело ходило ходуном, и тяжёлые груди колыхались под тонким кашемиром. Психолог, пригнув голову к столу, с жаром зашептал:
   - Други, оставьте меня с ней на часок, умоляю. Век не забуду!
   Фёдор Гаврилович и Иван Иванович вышли в коридор. За конторкой дремала дежурная, снизу, из ресторана, доносилась музыка.
   - Слышите, кого играют? - остановился Иван Иванович. - Меня! Я - аранжировщик. Аранжирую любую музыку для инструментальных ансамблей. Имею с этого свой кусочек хлеба с маслом и кормлю других. Меня все музыканты знают. Скажите любому, что здесь находится Ванечка Бабаянц, тотчас прибежит с бутылкой. Хотите на спор?
   В ресторане, на маленькой эстраде, в поте лица трудились четверо музыкантов в мятых голубых пиджаках. Аранжировщик подошёл, что-то сказал одному из парней, поманил пальцем Фёдора Гавриловича и они пролезли через узкую дверку в пыльную комнатку за эстрадой. Здесь в беспорядке валялись одежда, футляры от инструментов, пустые бутылки. Скоро появился и парень из ансамбля, принёс на подносе миску квашеной капусты с положенными сверху сосисками, початую поллитровку "Пшеничной" и портвейн.
   - Убедились, коллега? Как говорится: "не дорог подарок, дорого внимание". В сущности, я очень счастливый человек. Популярность моя огромна, подстать знаменитому композитору. Квартира приличная. "Волга" в экспортном варианте, дача. Чего ещё не хватает? - Иван Иванович, с удивлением уставился на собеседника. - Скажите мне, как умный человек - умному человеку?
   - Горчицы не хватает, - ответил Фёдор Гаврилович, накалывая вилкой сосиску.
   Когда, слегка пошатываясь и деликатно поддерживая друг друга, коллеги вернулись в свой номер, психолог был уже один. Он сидел на кровати в трусах, свесив тощие ноги с большими ступнями. Его мокрые волосы торчали во все стороны, а щеголеватая мефистофельская бородка походила на отжатый бритвенный помазок. Увидев вошедших, он вскочил и стал пожимать им руки:
   - Я так благодарен за предоставленную возможность. Это так чутко, так человечно... Но, мужики, какая женщина! Что-то особенное.
   - Чепуха. Просто толковый балетмейстер. Кого вы хотите удивить, дорогой? Я двадцать пять лет в культуре, и всё в женских коллективах. Уже плешь нажил, - Иван Иванович нагнул голову и постучал пальцем по макушке, - я вот сейчас о чём подумал: зачем таскать барышню по клубам? Пусть остается в городе и налаживает связи с общественностью. У нее получится. На такую женщину можно положиться. Простите, Альберт Фомич, за невольный каламбур.
   На другой день трое ответственных командированных, уже тряслись в неудобной культпросветовской "Кубани" по пыльным, покрытым жидким асфальтом и гравием, дорогам. В день объезжали три-четыре клуба. Всё походило на знакомую пьесу, где менялись только декорации и актёры, а под занавес, приглашали "закусить, чем Бог послал". Садясь за стол, Фёдор Гаврилович всякий раз испытывал неловкость, говорил коллегам:
   - Давайте откажемся. Оклады у них маленькие, в магазинах - полки пустые. В клубах крыши текут, музыкальные работники с консерваторским образованием свиней держат, чтобы концы с концами свести, а ещё мы на шею садимся.
   - Нельзя отказываться, они от чистого сердца предлагают, - возражал психолог, - здесь народ гостеприимный. Прекрасный народ. А мы, как-никак - начальство.
   Последним в агитационной программе числился Дворец культуры "Буревестник", гордость областного масштаба. Подъехали к солидному каменному зданию с высокими окнами, с елочками по фасаду. Из-за ёлочек, как партизаны, выглядывали нарисованные на плакатах сталевары, комбайнеры и доярки. Бригада вошла в облицованное мрамором фойе и потом - в актовый зал, с росписью во всю торцевую стену. На росписи был изображен Максим Горький, стоявший с поднятой рукой на чём-то возвышенном, возможно на утесе. В тучах, в окружении чаек реял буревестник. На заднем плане, почему-то, изгибалась подкова Днепрогэса, торчали заводские трубы и краны новостроек. А сам великий пролетарский писатель, среди птиц, походил на голубятника, гоняющего шпанцырей, монахов и почтарей.
   Директор Дворца культуры, ровесник Альберта Фомича и его добрый знакомый, не стал собирать совещание, а тут же, в зале, выслушал москвичей, попутно отдавая распоряжения персоналу, насчет "легкой закуски". Потом проводил гостей в свой обширный кабинет. За столом царила худрук Люда, голубоглазая, румяная, с ямочками на щеках, в нарядном пышном платье. Её неугомонные полные руки, тоже с ямочками у локтей, будто парили над столом, подкладывая гостям закуски. После первой рюмки все почувствовали себя расковано, посыпались шутки, игривые комплименты. Да и сам директор оказался очень жизнерадостным и остроумным человеком. Когда Люда приподнималась со стула, выполняя обязанности хозяйки, директор подставлял ей хлебный батон. Расправив и приподняв подол платья, чтобы не помять, женщина опускалась на свое место, но наткнувшись на посторонний предмет, вскрикивала, вскакивала и конфузилась до слез. Словом, веселье разгоралось пожаром. Откуда-то появились девушки в красных коротких сарафанчиках, начались пляски, пение. Фёдор Гаврилович уже сильно опьянел. Всё вокруг: крутящиеся подолы, движение женских ног, музыка, визг, хохот, сливалось в стремительный, неуправляемый поток, уносивший его куда-то ввысь.
   Очнулся Звонарёв в гостиничном номере. Уже светало. Чувствовал он себя, как после наркоза: тошнота, слабость, сухость во рту и полное отсутствие воли. Он шевельнулся и застонал. С кровати Альберта Фомича поднялась Лиля. На ходу запахивая халат подошла к Фёдору Гавриловичу, низко склонилась и коснулась ладонью его лица:
   - Живы? Ну, слава богу. Ах вы, бедный, бедный. Разве можно так работать, на износ? Вам же не тридцать лет. Сейчас чудо-таблетку дам. Мой папа после банкетов ими лечится.
   Он взял лекарство с её тёплой ладони губами, проглотил и запил водой, стуча зубами о край стакана. Лилия вернулась в постель Альберта Фомича и скоро послышался характерный скрежет пружин. Фёдор Гаврилович задремал, ему стало хорошо и покойно, он чувствовал себя, как ребёнок, которого везут в коляске, и он засыпает под мерный скрип колёс.
   Возвращались в Москву в субботу. Разговаривали мало. Никто не мог есть, пили только крепкий, горячий чай без сахара. Альберт Фомич, примостившись у столика и обмотав голову мокрым полотенцем, писал общий отчет о командировке:
   "...В результате проделана определенная, полезная деятельность. Проведена цельнонаправленная, настойчивая пропаганда почина "Хоровод", нашедшая позитивное понимание среди клубных работников. Заложен идеологический фундамент по усовершенствованию системы культурно-просветительской работы, в свете решений исторического июньского пленума ЦК КПСС".
   Отчет в управлении понравился, и была выдана квартальная премия. Вот из этих денег Звонарёв и купил костюм. Очень приличный костюм, который до сих пор не потерял вида, и даже легкий седоватый ворс на ткани, не вытерся.
  
   Перед уходом Фёдор Гаврилович глянул на себя в зеркало.
   "Так и должен выглядеть настоящий борец. Несгибаемый, суровый и благородный", - подумал он.
   Костюм сидел великолепно и только обувь несколько портила общую картину. Он вышел из квартиры, запер дверь и даже, для верности, подёргал ручку.
   - Гаврилыч, никак ты? - соседка, Евдокия Егоровна поднималась по лестнице с тяжёлой кошелкой. - Опять лифт на втором этаже застрял, а я тебя в пиджаке не признала. Думаю посторонний. Напугалась, хотела назад иттить. Ну что, цыганка больше не появлялась?
   - Нет. Всё спокойно, а вот тяжести вы напрасно таскаете. Вредно.
   - Помидоров купила. Дешевле уже не будут. Надо несколько баночек закатать. В прошлом году десять трёхлитровых закатала, так до Николина дня ели. А ты, небось, запасов на зиму не делаешь?
   - Нет, конечно. Да и не умею я помидоры солить.
   - Без хозяйки плохо. Случись что, стакан воды некому подать.
   "Ох, уж этот "стакан воды", - подумал он, - будто холостяки лишь только тем и занимаются, что лежат при смерти да пьют воду".
   - Есть у меня одна знакомая, - глазки соседки заблестели, - очень приятная женщина, ещё не старая, только на пенсию вышла. Аккуратная, хозяйственная. У неё - и своя жилплощадь хорошая: комната семнадцать метров. Тоже, вроде тебя, интеллигентка, администратором в кинотеатре работала. У неё альбом имеется, и в нём все знаменитые актёры собраты. Раскроем с ней альбом, начнём вспоминать: и Черкасова, и Крючкова и Ваню Курского. Я вас, как не то, познакомлю.
   - Да, да, конечно, очень интересно познакомиться.
   Фёдор Гаврилович, ещё работая в министерстве, выработал в себе профессиональную способность слушать собеседника в пол-уха. Хотя заданная соседкой тема исподволь дала направление его мыслям и шагая к троллейбусной остановке он продолжал думать над её словами.
   В общественном мнении старый холостяк выглядит человеком, если не порочным, то имеющим тайный изъян. В лучшем случае - недотепа, обойдённый счастьем. Хотя, велико ли счастье быть мужем, какой нибудь Клавдии Петровны или Алевтины Николаевны? Закончив университет, уже как вечерник, он не мог рассчитывать ни на аспирантуру, ни даже на приличную службу. Мыкался консультантом по полукустарным фабрикам, производственным объединениям, пока не пристроился штатным замом председателя художественного совета в комбинат. Должность не громкая, но, в своём роде, влиятельная и личной ответственности никакой, поскольку существовал сборник расценок. Произведение в два квадратных метра, стоило дороже, чем в полтора. Изображение людей ценились выше, чем животных или пейзаж. К примеру, если бы наши выдающиеся живописцы прошлого Васнецов и Шишкин выставили на художественный совет один - "Трёх Богатырей", а другой - "Утро в лесу", то богатырей расценили подороже. Ведь Васнецов изобразил троих мужчин и три лошади, а Шишкин - только сосны и четырёх медведей. И это решение справедливо, поскольку медведь - всё-таки не человек, хотя, при умелой дрессировке, может плясать и даже ездить на велосипеде.
   Дружить Звонарёв тогда стал с оформителями, художниками, как принято считать, второго сорта. Пил с ними водку и развлекался, при случае с их тоже не первосортными красотками. Все они обращались к нему на "ты" и называли "Федей". Годы шли, он всё ждал каких-то перемен, и, чем неподвижнее, бессмысленнее, мельче становилась его жизнь, тем реальнее грезились эти перемены. Как-то, в одной такой мастерской собралась компания. Было привычно легко, шумно, кто-то пригласил "безотказных" девочек. Фёдор Гаврилович много говорил, шутил, даже топтался в танце. Со смехом плюхнулся на диван, притянув к себе на колени одну из приглашённых. Девчонка была молоденькая, голубоглазая, не очень трезвая, и не очень красивая. Она несмело вырывалась, и он, тоже уже сильно выпивший, с умилением рассматривал её узкое бледное личико, дешёвенькие бусы на тонкой шее, чувствуя коленями худобу её бёдер.
   - Отвали! - вдруг сказала она зло и брезгливо скривив губы. - Не питаю я к тебе, дядечка, никаких чувств.
   Звонарёв тут же отпустил девушку и некоторое время продолжал сидеть на диване подавленный стыдом. Потом вышел в коридор и, упёршись руками в стену, долго рассматривал своё отражение в зеркале. Серое, одутловатое лицо показалось ему маской вылепленной из сырого теста, красные глаза глядели жалко, а спутанные, уже начавшие седеть, волосы неопрятно прилипли к потному лбу. Фёдор Гаврилович сразу же уехал домой, а нелепая фраза "...не питаю к тебе, дядечка, чувств..." неотвязно стучали в его сознании. Он замкнулся, стал реже бывать в компаниях, сторонился даже доступных женщин и при знакомстве уже не называл себя "Федя".
  

Глава девятая.

  
   Выйдя из автобуса, Фёдор Гаврилович прошёл мимо складов, по железнодорожным путям, на пустырь. Протиснулся в узкий, залитый мочой, проход между гаражами и через дыру в заборе попал на рынок, известный москвичам как "Вернисаж". Торговали здесь картинами, книгами, всякой антикварной мелочью: старинными пузырьками и штофами, денежными знаками от "катенек" до сталинских "червонцев", георгиевскими крестами, орденами и медалями Отечественной войны.
   Покупателей мало. Зайдет молодая парочка в поисках доступных развлечений, иностранец - купить долларовый сувенир или картинку для офиса. У живописцев, с каждым новым сезоном, дела всё хуже. Хотя работы обретают более товарный вид. Багет рам, а также слой лака на картинах становится всё толще и в погожий день мажорно сверкает на солнце. Конечно, и сама живопись смотрится мастеровитее, как-никак художники свои произведения повторяют не первый год и набили на них руку. Мазок аккуратно положен к мазку и, уж если на пейзаже изображена береза, её не спутаешь ни с дубом, ни с ясенем, а окна в лесной избушке горят такой яркой желтизной, что хочется прищурить глаза.
   Однако, торговый бум первых лет перестройки давно миновал. Тогда иностранцы хватали по дешевке всё подряд, особенно "политику". На холстах кривились серпы, молоты да лица некогда неприкасаемых коммунистических функционеров. В жанровой живописи преобладал национальный дух, композиции с перевернутыми церковными куполами и огромными зажженными свечами, грудастые бабы с распущенными волосами нежились на кустодиевских лоскутных одеялах. Сейчас рынок стабилизировался. Ориентирован на "новых русских", на интерьерные пейзажи и натюрморты "под голландцев". Всё же главным товаром остаются иконы местного производства, застаренные на скорую руку Владимирские, Казанские, Донские образы Богоматери.
   Скучают за прилавками и продавцы антиквариата - цены больно высокие. Со стороны даже может показаться, будто они попусту тратят время. Но это весьма поверхностный взгляд, поскольку они - перекупщики и являются финансовой элитой рынка. Заскочит сюда похмельная личность с прабабкиной иконой или сорванным с могилы эмалевым складнем. В комиссионку он не пойдет, там денег сразу не дадут, а ждать человеку с головной болью не резон. Одна надежда пристроить доску в Измайлово. Перекупщик брезгливо берет икону, смотрит сначала с обратной стороны, потом с лицевой.
   - Старинная вещь, - самоуверенно утверждает грамотная похмельная личность, - новгородская школа.
   - Какая там школа? - послюнявив палец скупщик нарочито грубо трет лик Богородицы, - Деревенский умелец мазал. Смотри, "плавней-то" нет и "оживки" кривые.
   - Это самобытный художник малевал, - поддерживает коллегу стоящий рядом продавец образков, имея в виду под словом "самобытный" понятие самодеятельный.
   В конце концов, после долгих препирательств перекупщик берет икону по дешевке. Если вещь ценная, он её подновит и пустит по своим каналам или за кордон.
   Своего друга Звонарёв нашёл на боковой дорожке, у металлической сетки, отделявшей рынок от оврага. Петр Васильевич сидел на фанерном ящике, а у его ног стояли небольшие гипсовые, тонированные под бронзу, фигурки: Ленин, с головой гидроцифала, Сталин, с толстыми усами, Гитлер, с чёлкой, вылепленный, будто с карикатур Кукрыниксов.
   - Фёдька? Я тебя не узнал, богатым будешь, или уже разбогател, вон ведь каким франтом вырядился, - маленькие глазки Петра Васильевича запрятанные среди морщин, смотрели насмешливо.
   - В политику ударился? - тоже усмехнулся Фёдор Гаврилович. - Красотками не торгуешь, как прежде.
   - Прежде у мужика к женскому телу интерес был. Купит у меня статуэтку, отвезёт в деревню, спрячет от жены в предбаннике и любуется, под самогоночку. Тогда голую девку только в сладком сне увидишь, а теперь - врубил телевизор и смотри до умопомрачения. Каждый сопляк не хуже гинеколога знает, куда у неё "редька" комлем растёт, а кто "Я помню чудное мгновение..." написал, не знает.
   - Новые времена, новые ценности. Кровасосиков то берут?
   - Плохо. Ленина - ветераны-маразматики, Сталина - китайцы, Гитлера - молодёжь бритоголовая. Образцов хороших нет, - Пётр Васильевич вынул из кармана плоскую металлическую фляжку, отвинтил крышку, сделал глоток. - Для поддержания боевого духа. Трезвому здесь стоять стрёмно. Что поделаешь? Деньги нужны.
   - У тебя же пенсия фронтовая.
   - А на много она больше твоей? Сын уж который год без работы, помогать приходится. Я ему говорю: "Иди колготками торговать". Обижается. Как же, у него - кандидатская степень. Мыслитель!
   - Надо было ему над колыбелью не Шекспира, а Адама Смита читать.
   - Не говори - нарожали яйцеголовых, совершенно к жизни не приспособленные. А помнишь, как мы с тобой по общагам ходили? Девок фотографировали?
  
   Пётр когда-то учился с Николаем в Суриковском. Они приехали в Москву из Пензы и именно Копылов познакомил Фёдю со своим земляком. Но скоро тому пришлось уйти из института. По причине не столь уж редкой: влюблённость в однокурсницу, её беременность, женитьба и необходимость содержать семью. Два прежних приятеля стали отдаляться друг от друга. Николай называл Петра, бросившего учёбу "из-за бабы", размазнёй, а Пётр, в свою очередь, считал Копылова примитивом, ловчилой и лубочником, за пристрастие Николая к псевдонародной тематике.
   Федя мудро соблюдал нейтралитет, а, как известно ласковая теля двух маток сосёт. Он с одинаковым удовольствием посещал загульные вечеринки у Копылова и интеллектуальные сборища у Петра. Благо тот жил неподалёку, у площади Ильича, в одноэтажном приземистом доме, стоявшем углом на два переулка. Дом имел один вход со двора, и, чтобы попасть к Петру, приходилось пробираться по очень длинному, кривому и всегда тёмному коридору, натыкаясь на детские коляски, велосипеды и висевшие по стенам корыта. Бывший студент занимал с женой и ребёнком тесную каморку и ещё ухитрялся тут же отливать из гипса фигурки с немецких трофейных образцов, на продажу. Эти голые, белотелые фройлины просушивались часами на подоконнике, отражаясь в тронутых морозным узором стёклах. Они, казалось, зябли в этой чужой, холодной стране, принимая рискованные позы, лишь для того, чтобы согреться. На рынке фигурки пользовались спросом, особенно у деревенских мужиков, привозивших на продажу овощи и убоину.
   Иногда Пётр отоваривался натурой. Тогда на керосинке кипела кастрюля, наполняя комнату паром и ароматом варёного мяса. В каморку набивалось человек до десяти гостей. Сидели везде, чуть ли не на младенце, которого, как ни странно, не пугал шум словесных баталий. Пётр являлся признанным лидером в спорах хотя и не имел сторонников, поскольку ни с кем не соглашался, а его любимое выражение было: "да, будет болтать". Несмотря на резкость суждений, он в своих пристрастиях оставался весьма традиционен. В поэзии ценил Некрасова, в скульптуре - Родена, в живописи - Врубеля. Из философов признавал одного Гегеля. Споры затягивались заполночь, хозяин только прикрывал лампу газетой, чтобы свет не мешал спать жене с ребёнком и эта полутьма создавала романтический колорит заговора. Выпив несколько рюмок водки, Пётр возбуждался, нелицеприятно ругал марксистов, размахивал руками и его тень зловеще металась по белой штукатурке стены. Феде становилось жутко и сладко от крамольных слов, от сознания своей приобщённости к опасному действу, а за маленькими окнами уже чернела ночь и дребезжали звонки последних трамваев.
   Но случилось так что, спрос на фигурки упал. Пётр разжился старенькой "лейкой" и взялся изготовлять фотопортреты. Оставаясь преданным живописи, но вынужденный заниматься фотографией, он не раздвоился в этих, отчасти антагонистических, способах отражения живой природы. Более того, привёл их в своеобразный синтез. Вместо ретуши Пётр использовал масленые краски. Здесь он усматривал свой основной шанс в борьбе с конкурентами, наносившими ретушь непрочным угольным карандашом. Изготовив несколько образцов, Пётр отправился искать клиентов, прихватив с собой Федю, в обязанности которого входило носить чемодан с аппаратурой и, главное, оказывать моральную поддержку.
   Объектом промысла напарники избрали женские общежития. Именно молодые работницы в те годы любили вешать над кроватью свои портреты. Общежития размещались на окраинах, в кирпичных пятиэтажках или за городом, в бараках. Пропустив для куражу у пивной грамм по сто пятьдесят водки, друзья устремлялись к подъезду. Там, конечно, сидела вахтёрша, но проникнуть внутрь двум молодым людям не составляло большого труда, поскольку они были не единственные, кто ближе к ночи жаждал женского общества. Попав в коридор они входили в любую дверь, словно коробейники, раскладывали образцы, ругали конкурентов, восхищались внешностью девушек.
   - Недорого! - выкрикивал Пётр, расхаживая по комнате, поочерёдно поднося каждой к лицу раскрашенную фотографию. - Волосы, кофту делаем любые! Не стирается, не смывается! Вот ты, или ты, плюнь-ка на портрет!
   Барышни конфузились, отказывались плевать. Однако фотограф был настойчив, и галантно подталкивал потенциальную клиентку пониже спины. Та, в конце концов, сдавалась и, деликатно поджав губы, плевала на фотографию. Пётр растирал слюну рукавом пиджака и предлагал всем убедится, что товар нисколько не пострадал. Наконец, какая-нибудь из работниц лезла в тумбочку за плюшевым альбомчиком с фотографиями. Тех, кто не имел образца, друзья тут же фотографировали и потом переходили в следующую комнату. В "красном уголке" тем временем заводили радиолу, появлялись ухажеры с водкой, выжидая момента, когда можно будет завалиться с подругой в койку. Обойдя этаж или два, Фёдя с Петром выходили на тёмную улицу, шлёпали по грязи до трамвайной остановки или железнодорожной станции. От усталых лиц работниц, их загрубевших на стройках рук, от женской унылой скученности, от запаха дешёвых духов и кипятившегося на общих кухнях белья, было муторно на душе.
   Поначалу дела пошли неплохо. Пётр наловчился быстро раскрашивать портреты. Спущенный локон, ровный цвет лица, лукавый блеск в подправленных глазах, едва заметная усмешка в уголках губ, делали облик девушек привлекательным и поэтичным. Но именно это и погубило дело. Клиентки перестали брать картинки. Новый образ, создаваемый Петром, представлялся им чужим и даже порочным, словно мастер, подчёркивая их женственность, оголял запретные, чувственные грани их природы. Впрочем, времена с тех пор изменились, изменились и вкусы. Современный макияж пошёл тем же, открытым некогда Пётром, путём. Женские лица при умелой обработке и зимой, и летом выглядят так же, как на его фотопортретах но это уже ни у кого не вызывает предубеждения.
  
   Пётр Васильевич схватил статуэтку и бросился к двум низеньким иностранцам азиатской внешности, показавшимся на дорожке.
   - Ста-Лин! Ста-Лин! - кричал он как бы на китайский манер надеясь, что его лучше поймут. - Авторская работа. Десять баксов, отдам за пять.
   Азиаты улыбаясь и кивая проворно засеменили прочь, очень быстро, но не бегом, чтобы не потерять достоинства. Пётр Васильевич вернулся, снова глотнул спиртного. На сизой плохо выбритой шее дёрнулся кадык.
   - Японцы, наверное, а я думал - китайцы. Чёрт их разберёт, все на одно лицо, как под копирку сделаны! Хлебнёшь? - протянул он фляжку. - Сразу не предложил, я ведь водку минералкой разбавляю. Не могу уже чистую пить.
   - Нет. Мне ещё предстоит. На похороны еду. Копылов умер.
   - Я знаю. Мне с утра уже звонили.
   - Кто? Вера?
   - Какая-то дама. Интересовалась моим архивом. Пронюхала что мы земляки. Спрашивала, нет ли старых фотографий Копылова, писем, документов. Обещала всё закупить на корню по хорошей цене.
   - Наверное, вдова?
   - Брось болтать. Сказала, что из издательства. Я не запомнил, то ли "Парнас", то ли "Апопонакс".
   "Кто-то мне ножку подставил. Кто-то тоже хочет на Копылове сыграть. Здесь политикой попахивает. Неужели Тюлькин начал действовать?", - насторожился Фёдор Гаврилович и попросил:
   - Петр, не соглашайся. Тут, понимаешь ли, серьёзное дело затевается - издать монографию о Николае. Мы бы твои материалы взяли и тоже заплатили.
   - Не могу. Слово дал, да и деньги позарез нужны, а с вас, когда ещё получишь. Как говорится: "умри ты сегодня, а я завтра". Хочу аппарат купить для металлизации пуговиц и пряжек. Ноу-хау. То ли ультразвуковой, то ли высокочастотный. Я что надумал: заложу гипсовую фигурку в камеру, нажму кнопку, и отливка через минуту металлизируется.
   Звонарёв недоверчиво покосился на старого друга. Пётр Васильевич принадлежал к тому типу людей, чей изобретательный ум всегда устремлен в абстрактные дали. Вместо того чтобы использовать прибор по назначению они стараются или его усовершенствовать, или приспособить для воплощения своих фантазий. Даже из велосипеда готовы сделать вечный двигатель, но при этом ходят пешком.
   - Техника - вещь капризная. Надежнее руками работать, - возразил Фёдор Гаврилович.
   - Руки уже не те. Вот слепил кое-как. Жаль Николай помер - он бы мне Ленина с закрытыми глазами вылепил.
   - Ты его, как художника, ценишь?
   - Даровитый малый, но мещанин. Нет в работах большой мысли. Сколько раз ему говорил: "Почитай хоть "Эстетику" Гегеля". Нет, куда там. "Мне, - отвечает, - всё это ни к чему. Русский человек - он от рождения философ. Пойди с утра к пивной палатке - такого наслушаешься, что и Шопенгауэрам не снилось".
   За время их разговора не появилось ни одного покупателя. Все проходили мимо, бросив равнодушный взгляд на изделия Петра Васильевича. Звонарёву обидно стало за друга, вынужденного на старости лет простаивать здесь часами, вместо того чтобы лежать дома на диване, прихлебывать чай и листать толстые журналы.
   - А ты когда последний раз Копылова видел? - спросил Фёдор Гаврилович, - Не говорил он тебе чего-нибудь важного? О прошлом не вспоминал? Может быть, сожалел об ошибках, каялся?
   - Приезжал весной с бутылкой. Очень был расстроенный и действительно каялся. "Зачем я, - говорил, - в свое время с женой не развелся? Она - миллионерша, но жадная, стерва. За копейку удавится. Не иначе с примесью дурных кровей и только по паспорту русская. Карманы у меня даже проверяет. Вчера приехал ночью на свою виллу. Да закопал деньги от жены на грядке. Утром встал - не мог вспомнить в каком месте. Весь цветник, как собака перерыл. Вот до чего опустился! Мне бы до жениных денег добраться. Вырвать бы у нее куш, да и махнуть в Монте-Карло или Париж. Кутнуть напоследок по-нашему, от пуза, чтобы небу жарко стало".
   - Отпился Колька, - вздохнул Звонарёв. - Может быть, вместе на похороны поедем?
   - Брось болтать. Куда я поеду с товаром? С утра ещё ничего не продал. В нашем деле не угадаешь. Иной раз, день стоишь и ни одного покупателя, а к вечеру - раз, и всё спихнул.
   - Я и сам ехать не хотел, Вера уговорила.
   - Ты слышал, Савелий Кулебякин тоже помер за границей? Не то - в Риме, не то - в Париже. И нехорошо так помер, в богадельне или приюте. А какой мужик был? Богатырь. Да ещё колдун. Ему бы сейчас самое время в Россию вернуться. Он бы точно депутатом стал, или партию беспорточных организовал. Ты с ним в приятелях был?
   - С Савелием? Он близко ни с кем не сходился.
   - Где-то в семидесятых его за бугор выперли. Парадоксальный случай - рисовал человек задницы, а они, видишь ли, не вписывались в рамки соцреализма. Правда, кажется, у него ещё скандальная история была с женой или дочкой какого-то деятеля из ЦК.
   - С внучкой, - поправил Фёдор Гаврилович, - ты что мне хотел предложить? Выкладывай быстрей, я спешу.
   - Есть у меня на "Усатого" покупатель оптовый. Нужны хорошие эталоны. Ты же в музеях людей знаешь? Найди образцы, мы с них формы снимем, и - пойдёт дело. Наверняка, где-нибудь в запасниках лежат.
   - Кто знает, лежат или выкинули. Времена-то какие? Может быть, музеи давно приватизировали и сдали под казино. Попробуй "Усатого" в каком-нибудь ветеранском клубе поискать?
   - Брось болтать. Какой я ветеран? Порох только на стрельбищах нюхал. Главное, заканчивал училище, "бронь" имел. Нет, решил пойти добровольцем, но попал не на фронт, а в тыловую часть. Охраняли под Вологдой склады боеприпасов, которые и в дело-то не годились. Жили в землянках, среди леса, завшивели, одичали, как медведи, а, мои сверстники в это время в Германии геройствовали. Конечно, перед законом я участник войны. Могу даже для форса купить здесь у лотошников медали и ходить звенеть.
   - Зато живой остался. Руки-ноги целы.
   - Руки-ноги целы, - повторил Пётр Васильевич, пританцовывая. - "Живой собаке лучше, чем мёртвому льву". А мы с тобой, Звонарёв, похоже, оба из собачьей породы. Я - тыловик, ты - несостоявшийся диссидент. У меня - медалей нет, у тебя - судимости по пятьдесят восьмой. Вот Савелий Кулебякин - лев.
   - Мёртвый лев, - усмехнулся Фёдор Гаврилович.
   - Да, мёртвый лев, - согласился Пётр Васильевич.
  

Глава десятая.

  
   Юрий Васильевич жил в Мансуровском переулке, в старом, добротном, но безликом доме, стоящим в глубине двора. Этот двор Фёдор Гаврилович узнал ещё мальчишкой, ещё до знакомства с художником.
   Как-то в парке Горького в воскресный вечер он стоял среди таких же подростков, перед деревянной эстрадой - ракушкой. На эстраде пели тетки, наряженные в широкие сарафаны, кувыркались акробаты, бегал клоун в рыжем парике и, надрываясь в плаче, пускал в толпу струи "слез". Но Федя смотрел не на сцену, а на стоявшую чуть впереди девочку. Она смеялась над клоуном, часто поворачиваясь к своей некрасивой подруге и тогда, совсем близко, он видел розовый овал её щеки, ровный носик, тёмные ресницы и нежное ушко, над которым дрожал золотистый завиток волос. Нечто невыразимо прекрасное и волнующее будто входило в него, вызывая радостный отклик на её голос, улыбку, нечаянное прикосновение плеча. После концерта он почти бессознательно последовал за девочкой. Сначала к выходу из парка, потом через Крымский мост до Метростроевской, до подъезда её дома. Того самого дома, куда много позже Копылов привел его и познакомил со своим другом Юрой Богомоловым. Федя стал часто бывал у художника. Подолгу наблюдая как тот работает, энергично чертит на листе бумаги углем или бросает с палитры на холст красивые, яркие нашлепки красок.
   Иногда юный Звонарёв видел из окна и ту, уже подросшую незнакомку. Ей нравилось играть во дворе со старшими парнями в волейбол. Она ловко отбивала мяч и когда брала низкую подачу, приседала и её красный сарафан надувался колоколом. Федя любовался её движениями, её открытой прямой, как у балерины, спиной, но прежнее внезапное чувство, словно размытая акварель, потеряло четкие контуры, оставив только легкий прозрачный след в памяти.
   "Это судьба указала мне тогда путь к художнику, - подумал Звонарёв поднимаясь на второй этаж, - я искал светлый талант, хотя он был совсем рядом. Действительно, белое и чёрное, Богомолов и Копылов"
   На звонок вышел сын художника, Анатолий.
   - К отцу? - озабоченно спросил он и погладил начинающую лысеть, коротко остриженную голову. - Отец очень болен. Инсульт.
   Дверь в комнату сына была открыта. На диване сидели двое мужчин, и жена Анатолия раскладывала прямо на полу акварели Юрия Васильевича. Слышалась немецкая речь.
   - Хотите его повидать, дядя Федя? - Анатолий осторожно прикрыл свою дверь. - Только ведь он почти не говорит.
   - Я не на долго. Не стану его утомлять, - Фёдор Гаврилович прошел на половину друга.
   Здесь было душно, стоял тяжелый запах лекарств и нездоровой старости. Хозяин полулежал в кресле, прикрытый пледом. Комната показалась пустой и незнакомой, и тут Звонарёв заметил, что на стенах нет картин. Они были сложены тут же, аккуратными стопами.
   "Готовятся", - неприязненно подумал он, подсел к художнику и поразился его видом: щеки запали и обросли белой щетиной, под истонченной кожей, выпирали скулы.
   "Про Копылова лучше не сообщать", - решил он и сказал нарочито бодро:
   - Был в ваших краях. Дай, думаю, навещу старого друга.
   - Края мои, видимо, не близкие. Давно никто не заглядывал, - он улыбнулся одной половиной лица, тогда как вторая оставалась неподвижной и производила впечатление какой-то жуткой иронии. - Пальцы плохо двигаются, но надо работать, пока Парки тянут нить.
   - Что? Парки? - переспросил Федор Гаврилович, склоняясь над художником и миф о божествах, в чьих руках нить человеческой жизни, не показался сейчас таким условным.
   В комнату вошла старуха соседка, широкоплечая, с длинным жёлтым лицом. В руках она держала миску. Не обращая внимания на гостя, ловко подвязала больному полотенце под подбородком.
   - Кашку кушать пора. А ты ступай, уважаемый. Он сейчас поест и баиньки будет, - сказала она о Богомолове ласково, но в третьем лице, как об отсутствующем.
   Звонарёв остановился у стены, стал перебирать полотна. Сознание автоматически отмечало в них знакомые приемы постимпрессионизма и авангарда шестидесятых годов. Соцреализм, суррогатное дитя системы, вызывал тогда у молодых художников их круга необоримое отвращение. Каждый искал свою тропинку самовыражения. Не важно куда было идти вперед или назад - главное подальше. Одни ловили оттенки полутонов на поприще академизма. Другие кидались с головой в неизвестность нового западного искусства. Кидались с закрытыми глазами, поскольку даже импрессионистов скрывали в запасниках музеев. Репродукции с работ современных зарубежных мастеров, не состоявших в компартиях, не печатали и в прессе, кроме разве журнала "Крокодил" в остроумной рубрике: "Дядя Сам рисует сам".
   Как то Богомолов предложил Феде:
   - Пойдем в одно место. Уверен получишь огромное удовольствие.
   За удовольствием пришлось ехать к старому ботаническому саду и потом долго месить калошами грязь Безбожного и Банного переулков. Богомолов остановился у подъезда деревянного домика и трижды постучал в дверь. Через некоторое время мужской голос осторожно спросил:
   - Кто там?
   - От Эммы Марковны, - отозвался Богомолов.
   Лязгнула сталь замков и цепочек, дверь отворилась и пожилой человек в жилетке и домашних тапочках пропустил посетителей в маленькую теплую прихожую и потом провёл в светлую комнату с диваном, столом и стеллажами вдоль стены. Хозяин достал с полки несколько толстых папок и молча вышел. В папках оказались репродукции превосходно отпечатанные, подклеенные на паспарту и прикрытые папиросной бумагой. Здесь было все, начиная от импрессионистов и кончая Браком, Миро, Дали. Друзья уселись на диван и погрузились в напряженное и томное созерцание, в почти чувственное наслаждение, сладостное и возвышенное. Они не разговаривали, только Богомолов время от времени спрашивал:
   - Можно переворачивать?
   - Ещё немного, - просил Федя прерывающимся голосом.
   Когда они покинули таинственную квартиру и выбрались на улицу, то почему-то сразу заблудились и долгого кружили в незнакомом районе пока, наконец, ни вышли на Садовое кольцо, к кинотеатру "Форум". Всё это время они говорили перебивая друг друга, вспоминая детали той или иной картины.
   - А бархатная подкладка на футляре скрипки? Помнишь какой глубокий локальный синий цвет? - спрашивал Богомолов.
   - А жирафы? - волновался Федя.
   - Жирафы - блеск, - соглашался художник, - ты знаешь я иногда иду по улице и вдруг словно видение, словно смерч, в моем воображении закручиваются подобные образы. Что-то призрачное, огромное, но уж теперь я свое ощущение поймаю на кисть. Непременно поймаю!
   Фёдор Гаврилович снова взглянул на картины, но так и не понял удалось ли художнику реализовать свои фантазии, беспокоившие в молодости его воображение. На полотнах изображались в общем-то традиционные для леваков-шестидесятников темы. Кувшины с сухими корявыми ветками, черно-золотистые селедки, плоские фрукты в вазах, стилизованные женские портреты на фоне ковров. Всё это было написано, с большим вкусом и той свободной уверенностью, которая дается годами труда. В работах присутствовали и мысли, и искренние чувства, но чувства как бы вторичные, словно сопереживания старой девы любовным похождениям близкой подруги.
   "В чём дело? - в смятении подумал Звонарёв, - когда-то полотна вызывали у меня ощущение чуда. Я что, духовно черствею и эмоции покидают меня как влага из пересыхающего источника?"
   Он обернулся. Художник ел кашу, чуть наклонив голову над миской, которую высоко держала перед ним старуха. Она стояла терпеливо, с отсутствующим выражением и время от времени, механическим движением, вставляла ему ложку в рот. Тот медленно жевал и белая жижа стекала с подбородка на полотенце. Фёдор Гаврилович вытер глаза не прощаясь покинул мрачную комнату. В прихожей топтался Анатолий:
   - Дядя Федя, я перебирал отцовские бумаги, нашел ваши письма из Бухары. Жалко, если пропадут.
   Звонарёв, взял протянутую пачку синих конвертов и сунул в карман пиджака. Вышла жена Анатолия с небольшим холстом в руке, поставила его у стены, прижала задом дверь и радостно вздохнула:
   - Кажется сторговались по сто марок за акварель. Двадцать шесть штук. А эту "девку" не взяли почему то. Я бы её сотен за пять отдала.
   На картине была изображена обнаженная девушка. Она раскинулась на тахте, положив под голову согнутую в локте руку. Золотистые волосы мягкими прядями падали на грудь с детски - розовыми сосками. В раскрытое окно на заднем плане, сквозь кусты сирени, било яркое солнце. Фёдор Гаврилович стоял и пристально вглядывался в черты уже почти забытого лица Татьяны на полотне.
   - Странно, что не взяли. Голая натура. Эротичная. Работа старая почти антиквариат, - вздохнул Анатолий, - верно я говорю, дядя Федя?
   Звонарёв не ответил и вышел из квартиры.
   "Иметь бы деньги, да выкупить картину. Уплывет за кордон" - подумал он и вспомнил Татьяну, какой она была в то пасмурное утро. Вспомнил запах прибитой дождем пыли и цветущего табака под окном.
  
   Федя сидел, облокотившись о неубранный стол, и пил кипяток из мутного, залапанного стакана. Тюлькин с утра уехал в издательство "Красные недра", в надежде взять работу. Настроение у Феди было отвратительное. За открытым окном моросил дождь, в доме не осталось ни хлеба, ни сахара, ни заварки. На столе стояли только пустые бутылки, валялись подсохшие, скрюченные шкурки от колбасы да жирная оберточная бумага. Вчера опять нагрянули гости. Провожали Копылова в совхоз, лепить то ли барельеф, то ли стелу. Гостей набралось много, выпили тоже много и подмели всё съестное подчистую. Татьяну Николай оставил под присмотром друзей, поскольку спешил на утренний поезд. Теперь она лежала на диване, глядя в потолок, моргая длинными ресницами и издавая по временам тихие вздохи, раздражавшие Федю.
   Он допил кипяток и зло покосился на девушку. Она всё также смотрела в потолок, шевеля губами, и казалось, будто "считает баранов", чтобы заснуть и не видеть ни этой комнаты, ни грязного стола, ни самого Звонарёва. Он подошел и присел на край дивана:
   - Ну что лежишь? Занялась бы, чем-нибудь.
   - Комаров у вас много. Это потому, что первый этаж, - она полезла под юбку и почесала свою крепкую ляжку, - тоскливо как-то сегодня, от погоды что ли?
   - От безделья. Вчера мы с Мишей проходили мимо актерской биржи. Парня одного из Щукинского встретили. Он завербовался в Краснодар. Очень доволен. Ему даже комнату обещали.
   - Вербовалась я в Иркутск в позапрошлом году.
   - Разумеется ролей хороших не дали? - съязвил он.
   - Дали. Роль купчихи Домны Евстигнеевны. Там одна сцена в саду, где Бальзаминов к купчихе попадает. Режиссер напустился на меня: "В вас страсти мало! Вот я сейчас Бальзаминов. Вы хотите меня. Вы хотите, чтобы я вас лапал". Да как вцепится в мои девичьи груди. Плешивый, пальцы длинные, волосатые. "Я с вами сегодня вечером лично поработаю, - говорит. - Образ у вас сырой". Вышла я из театра, собрала чемодан и - на паровоз.
   - Ладно, не обязательно в театр. Можно на ударную стройку, там везде театральные коллективы. На целину.
   - На целину? - засмеялась она. - Туда, наверное, только целок берут.
   - Тьфу ты, - обозлился Федя, только что проникшейся сочувствием к судьбе молодой добродетельной актрисы. - Одна пошлятина на уме. Дура!
   Татьяна отвернулась, заморгала ресницами и из уголка её глаза выкатилась слезинка:
   - Ты унижаешь меня, обзываешь последними словами, а ведь я тебя люблю.
   Тихо прозвучавшая фраза отозвалась в нём радостным беспокойством и Татьяна уже не казалась ему ни никчёмной, ни глупой.
   - Как увидела тебя в первый раз, так и подумала: "Этот мальчик будет мой". Ты на братика моего двоюродного похож. Такой же худенький, - она протянула руку и погладила его волосы.
   Её движение требовало ответного, но какого именно Феди не знал. Его опыт, как и опыт большинства его сверстников, основывался на тех коротких эпизодах общения с девушками, которые дарили вечеринки с ночевками и новогодние праздники. Компания собиралась у кого-нибудь на квартире, в отсутствие родителей. Скидывались на вино и закуски. Кто-то уже имел возлюбленную, а кто-то рассчитывал на её подругу, чьё лицо он увидит впервые, словно жених на восточной свадьбе. Было радостно после морозной улицы, с окоченевшими в лёгкой обуви ногами, входить в тёплую ярко освещённую прихожую, заметить женские шубки на вешалке, случайно поймать в зеркале заинтересованный взгляд, поправляющей причёску незнакомки. Радостно пройти в комнату с уже накрытым столом, в сизую паутину сигаретного дыма, в грохот джазовой музыки, знакомиться с девушками, предчувствуя, что кто-то из них станет ближе. Все тесно усаживались за стол. Возникал сумбурный общий разговор: с деликатным ухаживанием, осторожными комплиментами, с как бы нечаянным прикосновением рук. Потом, уже разбившись на пары, танцевали. Начиналась любовная игра, азартное, увлекательное единоборство. Здесь имело значение и остроумие, и пылкие взгляды, и приступы внезапной грусти или ревности. Эти праздники преподносили много новых радостных впечатлений, хотя нравственное воспитание и наивность четко определяли меру дозволенного.
   Но на щеке Татьяны ещё не высохла слезинка, и эта маленькая капля побудила Федю к решительным действиям. Он с силой обхватил девушку, ткнулся лицом в её распахнутую кофточку. Она охнула, дёрнула ногами, но тут же, неожиданно легко, освободилась из его объятий:
   - Дела у меня. Сейчас не могу, надо бежать, - она поднялась, надела туфли, поправила юбку.
   Грохнула входная дверь и в комнату без стука вошел участковый. Не здороваясь, спросил Татьяну:
   - Чего здесь сидишь? Откуда ребят знаешь?
   - Раньше работали вместе, - легко нашлась она.
   - Теперь не работаешь? Так и нечего сидеть.
   - Хочу и сижу. Дома женой командуй. Жену-то, наверное, из деревни привёз? Умного человека сразу видно.
   - Понятное дело, - словоохотливо отозвался участковый, сел к столу, снял фуражку и стряхнул с неё дождевые капли. - Городскую возьмёшь, особенно если с высшим образованием, она быстро по рукам пойдёт.
   - Ясно: "хорошо в деревне летом". На танцы в клуб ходили, у палисадников жались. Она тебя сначала из армии ждала, а потом, когда тебе в ментовке "макаронину" навесят.
   Татьяна надела плащ, вынула из кармана зеркальце и пристроив его на столе среди бутылок, стала подкрашивать губы, низко склонившись и отставив крутой зад. Сидевший рядом участковый отодвинулся, но скосив глаза посматривал в её сторону с выражением воспитанной собаки конфузливо отвернувшей нос от запретного лакомства.
   - Ну и погодка, - она поглядела в окно и зябко передёрнула плечами, - зонтик-то я, мужики, у Николая в мастерской оставила. Слушай, старший лейтенант, дай десятку взаймы на такси.
   - Нету у меня, - смутился участковый.
   - Как это нет? Баба твоя даёт тебе красненькую на обед?
   - Да, я уже пообедал.
   Татьяна рассмеялась, быстро, будто клюнула, поцеловала Федю в щёку. Шепнула: "Ночью жди, приду", и выскочила из комнаты. Участковый ещё некоторое время сидел, крутил головой, скользя взглядом по стенам, потом схватил фуражку и нырнул в дверь.
   Тюлькин вернулся из редакции к концу дня, уставший, но радостный. Его явно распирало от желания поведать новости, но будучи человеком аккуратным, сначала снял мокрый плащ, повесил в шкаф пиджак.
   - Угадай, что сегодня произошло? - детские мягкие губы Миши невольно сложились в улыбку. - Но, всё по порядку...
   Поэт сделал паузу, задумался. Так задумывается атлет, прежде чем поднять штангу или взлететь птицей над планкой оттолкнувшись от земли шестом:
   - Встретил Георгия. Он меня тащит в кабинет главного. Редактор поднимается с кресла, протягивает руку и говорит: "Приветствую вас, товарищ Тюлькин" Удивительное дело, государственный человек - а такой культурный.
   - Заказ ты у него взял?
   - Как я стану у главного просить работу? Это то же самое, если бы солдат "стрельнул" сигарету у генерала. Будут заказы, я не сомневаюсь, если мой престиж в издательстве так высоко поднялся. Кто-нибудь заходил?
   - Участковый.
   - Участковый? - пренебрежительно переспросил Миша, видимо с трудом возвращаясь в скучный, обыденный мир. - Зачем?
   - Думаю, от дождя прятался. Сначала Татьяну обругал, но потом успокоился. По-моему, она ему даже понравилась.
   - Да, в Татьяне что-то есть. Я ночью вставал покурить - она лежит на диване, разметалась во сне. У неё, братец, такие ноги мощные, я бы сказал, чувственные рычаги.
   - Чувственные рычаги. Очень выразительно. Ты эту фразу запиши. Есть нечто индустриальное. Правда, мне Татьяна представляется женственной и даже ранимой, а её бравада - скорее способ самозащиты.
   - Мало к нам красивых девушек ходит, всё больше интеллектуалки, - вздохнул Миша, - были же в истории прекрасные умные женщины: Маргарита Наварская, княгиня Волконская, мадам Рекамье, Долли Фикельмон. Они волновали, вдохновляли поэтов. Хорошо бы и нам в компании иметь своих "муз". Преданных, раскрепощённых, пылких, без предрассудков. Ну, скажем, таких как Татьяна.
   - Она сегодня объяснилась мне в любви. Я сначала её слова всерьёз не принял, но она так разрыдалась, с нею прямо истерика сделалась. Бросилась мне на шею, стала целовать, как сумасшедшая. Наверное, след от губной помады остался, - Федя повернулся в профиль и предъявил другу доказательство, поспешно нарисованной романтической сцены, - договорились, что она придёт на ночь. Хотел тебя предупредить, чтобы это не выглядело неожиданностью.
   Тюлькин вскочил с дивана и стал ходить из угла в угол, что означало появлению у него поэтического вдохновения или крайнюю степень душевного волнения.
   - Да, неожиданность, - пробормотал он. - Значит, пока я таскаюсь по редакциям, в поисках заказа, стараюсь заработать нам на жизнь, ты здесь, за моей спиной, жуируешь, соблазняешь женщин. Неплохо устроился. Приятно поживиться за чужой счёт.
   - Ты то здесь причём, она сама сделала выбор.
   Федя тоже разнервничался и тоже стал ходить параллельным курсом. Оба приятеля шагали по тесной комнате, изредка касаясь плечами и бросая друг на друга злобные взгляды.
   - Из кого, спрашивается, она должна была выбирать? Воспользовался тем, что остался с ней один. Пусть предпочла достойнейшего, я бы и слова не сказал. Хотя, я имею особые права. Я - поэт, мне нужна любовь не для прихоти, не для утоления животной страсти, а для творческого вдохновения.
   - Ты же её, потаскухой называл!
   - Для поэта, запомни, нет ни потаскух, ни девственниц. Для него есть образ Прекрасной Дамы, единой во всех ипостасях. И потом, я - хозяин комнаты. Я деньги за неё плачу. Хамство, какое.
   - Ты хозяин? Хорошо дождусь Татьяны, и мы уйдём. - Федя искоса глянул на Мишу и добавил. - Навсегда!
   За окном всё ещё моросил дождь и судя по всему, не собирался прекращаться. Уходить Звонарёву не хотелось, да и куда он мог уйти? Снова в родную коммуналку? Однако его контрудар попал в цель. Миша сразу поостыл. Оба друга, будто два зверя, сцепившихся на любовном турнире, потеряли много сил, в данном случае - нервных. Оба были бледны, у обоих дрожали руки. Но злоба уже прошла.
   - А как же, Николай? Не очень это по-товарищески, - язвительно усмехнулся Тюлькин, хотя ещё минуту назад отстаивал свои права на девушку, - уж, не знаю, сможешь ли ты ему в глаза смотреть.
   - Коля настоящий мужчина, он поймёт наши чувства.
   - Делайте что хотите, - сдался Тюлькин, - нельзя ставить под угрозу "Зелёный сыр" и наши цели. Но, всё же ты поступил по-свински, как эгоист.
   "А, если Татьяна разыграла меня? - вдруг подумал Федя. - Зачем ей тащиться в такой дождь, и куда она отправилась? Значит, с кем-то уже встречается"
   Ему стало обидно, что он попался, как последний слюнтяй. Расстроил Мишу, с которым они жили по-братски, делясь и хлебом, и сокровенными мечтами. Всё же он перетащил свою постель на кухню, на случай, если Татьяна вздумает прийти, сел на подоконник, вглядываясь в темноту. Дождь не прекращался, от окна веяло холодом, в свете фонаря блестела листва. На душе у Феди было тоскливо, он то шагал по кухне, то пил воду из-под крана. Курил одну за одной сигареты. Вдруг, тихонько стукнула рама. Он прильнул к окну, по ту сторону стекла, увидел смеющееся лицо Татьяны и распахнул дверь. Она влетела в кухню холодным облаком:
   - Промокла, до трусов, и замерзла, как собака.
   Она скинула туфли и стала развязывать пояс плаща. Он бросился помогать, но она сделала несколько быстрых движений, непостижимым образом выскользнула из одежды, а в руках Феди остался ворох мокрых тряпок. Татьяна стояла чуть расставив ноги и склонив голову выжимала концы распущенных волос. Уличный фонарь качаясь на ветру окатывал жидким светом всю её от голых плеч до босых ступней. Неслышно ступая Татьяна прошла белой тенью к постели и легла, закрывшись до глаз простынёй:
   - Ну, что же ты? Иди ко мне.
   Федя лёг рядом, сразу обнял её и очутился в замкнутом пространстве, где были только он и она, запах её влажных волос, её тёплое дыхание.
   - Подожди, милый, я сначала руки согрею, - она сунула ладошки ему между колен, - погода сегодня прямо осенняя.
  
   Миновав Мансуровский переулок, Фёдор Гаврилович вышел на Остоженку, к Коробейникову переулку. На месте их прежнего жилища шла стройка. Рабочих не было видно, но по фасаду стояли металлические леса, прикрытые полотнищами зелёной стеклоткани. Во дворе сохранился старый тополь, правда, уже почти засохший, с покалеченным у корневища стволом. Внутренность дома выпотрошили до стен и стянули стальными балками. На стенах кое-где уцелели обои, их многослойные лоскутья шуршали на ветру, да белели кафельные заплаты - бывшие туалеты и кухонные мойки.
   Звонарёв сел на лавочку, закурил сигарету. Во дворик заглянула девушка лет восемнадцати, с тёмной папкой в руках, вроде тех, с которыми дети ходят на музыкальные занятия.
   - Можно с вами поговорить? - сдержанно улыбнулась она, пристроилась рядом и открыла папку.
   Фёдор Гаврилович увидел репродукции микеланджеловского "Сотворения мира", рублёвской "Троицы", схемы знаков зодиака, рябые фотографии космоса и сразу уловил какое-то противоречие, бессистемность в подборе иллюстраций.
   "Гадалка, что ли, или составительница гороскопов, - он поглядел на девушку, на её бледное лицо с чуть вздёрнутым аккуратным носиком на полные губы, чётко очерченные ярко красной помадой. - Уж, не сектантка ли? Сейчас безвременье, люди пытаются найти нравственную опору, смысл в непонятной им жизни".
   - У нас общество "Молодых Христиан". Ищем путь к Богу, очищению души. Конечно много проблем. Нам нужна помощь.
   - Мне не вполне ясна ваша религиозная платформа. У вас в папке произведения художников разных конфессий. Микеланджело прекрасен но его творчество обращено к человеку исполненному античной, языческой радости жизни, а творчество Рублева, как молитва, напрямую к Богу. Разница здесь в противоречие православного мироощущения и католического.
   - Какая разница, ведь Бог - один, - сказала она.
   - Согласен, но отношение верующих к богу разное. В те времена Русь была разорена татарами, моровой язвой, междоусобицей, которые воспринимались карой божьей. Единственное духовное спасение виделось в покаянии, в соблюдении высших нравственных ценностей которым следовал Рублёв: "Преподобный Андрей настолько возвысился в своей любви к Богу, что никогда не занимался земным. Ум и мысли свои возносил к невещественному Божественному свету, а чувственное око всегда возводил к написанным вещественными красками ликам" А вот куда направлено ваше "чувственное око", молодые христиане?
   Она сидела всё также опустив голову и только её пальцы нервно теребили тесемки папки. Теплота скамейки, аура неясных воспоминаний, как бы застывшая в каменном колодце дворика, словно вернули его в прошлое. Возможно много лет назад он также сидел здесь и какая-то девушка внимательно слушала его.
   - Что вы к картинкам придираетесь? Картинки все божественные, - наконец сказала она.
   "Не очень культурна, а впрочем весьма мила. Молодежи тоже не легко живется", - простонародное выражение "божественные" несколько царапнуло слух Звонарёва, но он сказал мягко:
   - Я вовсе не придираюсь к картинкам. Я только хочу помочь вам сделать правильный выбор, подчеркнуть принципиальную разницу между русским искусством и искусством западноевропейским. Если Возрождение пышно цветущий сад, чей аромат расстилался вширь, то искусство Руси - одинокое крепкое дерево, тянущиеся в высь. Античное язычество для католика - питательная среда, для православного - сорняк, отнимающий жизненные соки. Бесовщина.
   Он снова взглянул на собеседницу и немного щеголяя своей превосходной памятью процитировал:
   - "На Иванов день, чуть ли не весь город впадает в неистовство, охваченный беспутством, грехом постыдным. Стучат бубны, гудят струны. Плескания и плясания, непристойные крики из уст, самые непристойные песни - так угождают бесам жены и девы, телом вихляясь и скачут и выплясывают. Во всем этом ликовании и возвышении дьявола и торжество его бесов в людях, не знающих истины".
   Фёдору Гавриловичу давно не приходилось столь доверительно беседовать с девушками, а, если быть честным, то он даже и не помнил когда это происходило в последний раз. Как всякий мужчина он любил поговорить с женщинами, блеснуть эрудицией, нет более внимательных слушательниц, хотя некоторое скептики видят здесь подвох, попытку заманить болтливое, легковерное существо сильного пола в западню.
   - Это, милая барышня, было написано в шестнадцатом веке, но включите телевизор и увидите то же самое. Сейчас одни поклоняются "золотому тельцу", другие ещё верят в доброго дедушку Ленина, третьи в какую-то национальную идею, смысл которой не способны сформулировать. Коммунисты стоят со свечами у алтаря, с экранов вещают зарубежные проповедники, по улицам скачут кришнаиты, колдуньи украшают свои капища крестами и иконами.
   - Как же жить?
   - Попробовать вернуться к истокам. Не поддавайтесь влиянию массовой культуры, которую навязывают нам коммерческое телевидение и средства информации. Разврат, жестокость, жажда наживы глубоко чуждо русской духовности. Старайтесь быть совершеннее. Цените природу, красоту, искусство. Но в первую очередь любите ближнего. Я и сам шел тем же путем. Любовь главное в нашей жизни. Я понятно говорю?
   - Конечно, чего же здесь непонятного? - усмехнулась она, - любить конечно можно. Так вы поможете?
   "Странная какая-то, - подумал он, - я кажется всё ясно сказал"
   - Дайте денег. Меня любая сумма устроит.
   - Денег? Но я - пенсионер. Извините, рад бы помочь, но ни имею возможности.
   Фёдор Гаврилович поспешно поднялся, развёл руками и пошёл прочь от скамейки.
   "Это всё английский костюм меня подводит, - с досадой подумал он. - Наверняка девчонка решила, что я из "новых"".
   - Эй, мужчина! - крикнула девушка. - Куда же вы? А быстрый секс вас не интересует? Всего за двадцать пять рублей.
  

Глава одиннадцатая.

  
   Опасаясь новой встречи с "набожной девицей", Фёдор Гаврилович прошёл к Садовому кольцу, сел там на троллейбус и без приключений доехал до Смоленской площади. Он направился вверх по Арбату, надеясь настроится на ностальгический лад, освежить на всякий случай свои воспоминания перед встречей с Тюлькиным. Но Мекка свободолюбивых шестидесятников совсем не походила на прежнюю. Обросла торговыми павильонами, маленькими кафе с чугунными заборчиками и тентами с надписями, где даже русский шрифт выглядел будто латинский. Бетонные скамейка и гроздья фонарей разбивали перспективу улицы и делали её похожей на декорацию к какой-нибудь заграничной пьесе или оперетте. Казалось, сейчас вылетят на брусчатку с визгом танцовщицы и поскачут в бешеном канкане, высоко задирая ноги в кружевных панталонах.
   Было жарко. Звонарёв с завистью поглядывал на счастливчиков, расположившихся в креслах за столиками и потягивающих пиво. Но ежедневный бюджет в десять рублей не позволял шагнуть к стойке. Глядя, как бармен наливал "Туборг" из бутылок в высокие стаканы, он даже почувствовал мягкий вкус пивной пены на губах, отвернулся, подошёл к киоску с сувенирами. Торговали здесь тем же, чем и в Измайлово, шапками солдат некогда могучей российской армии, шкатулочками под Палех, сизым фарфором под Гжель и, конечно, матрёшками с церквушками, ликами Богородиц на золотом фоне и портретами политиков.
   "Если бы я снова стал молодым, сумел бы приспособиться к новой жизни? - подумал он. - Сидел бы сейчас с девицей в кафе или бы таскал ящики с чужим товаром на заднем дворе для какого-нибудь брюнета, владельца магазина? Может быть хипповал, валяясь в тени на тротуаре в рваных джинсах, как те молодые парни с неопределённой надеждой выкурить косячок или стянуть у пьяного приезжего бумажник?"
   Рядом зазывал публику уличный фотограф. У него тоже имелся свой козырь - пара нанятых двойников. Один двойник Ленина, другой - Николая Второго. Ленин - в суконной тройке, с галстуком, император - в зелёном гвардейском полковничьем мундире с аксельбантами и бутафорскими орденами. Оба персонажа низкорослы, уже не молоды, с испитыми, лишёнными интеллектуальной живости лицами. Нанявший их фотограф с "Полароидом", суетился в толпе, ловил клиентов. Нашёл, какого то полупьяного детину в цветной рубахе. Верзила картинно встал в позу, положил двойникам на плечи руки.
   "Что же, в предприимчивости и политическом чутье фотографу не откажешь. Соединил убийцу и его жертву с представителем народа, в пьяных объятиях коммерческого интереса. Вполне на уровне новой идеологической мысли. Надо полагать, так выглядит идея всеобщего примирения", - усмехнулся Фёдор Гаврилович и вспомнил о другом ленинском двойнике.
   Самым надёжным заработком и главной темой для художников в советские времена, от последнего оформителя до прославленного академика, являлось воплощение образа Владимира Ильича. Оформители шлёпали его профиль по трафарету на плакатах и стендах. Именитые мастера пользовались при создании своих произведений фотографиями, андреевскими натурными набросками и, конечно приватно, репродукциями с работ своих коллег. Но случалось и мастера попадали в творческий тупик. К счастью, был в Москве человек, приходивший на помощь, компенсирующий самим своим существованием недостаток их профессионализма или воображения.
   Палочку-выручалочку звали "Кузьмич". Конечно, это была всего лишь кличка по аналогии с "Ильичом" и носил её маленький щуплый человечек, лет сорока пяти, как две капли воды похожего на Ульянова. Сходство с вождём всех угнетённых, проклятьем довлело на его сознание. Он испытывал постоянное чувство вины за свои несовершенства, хронический алкоголизм и незаслуженное внимание окружающих.
   Действительно, несмотря на огромные заслуги перед советским изобразительным искусством - ведь именно с него писались значительные произведения, отмеченные государственными премиями - на долю Кузьмича выпадало немало тягот. Известно, что художники - большие дети и, по временам, столь же неуравновешенны и жестоки. Они заставляли двойника подметать полы, бегать за водкой, а, захмелев, даже старались сделать бедняге какую-нибудь гадость. Живописцы левого толка, люди интеллигентные, принуждали залезать натурщика под стол, кукарекать и картаво выкрикивать: "Искусство принадлежит народу!". Реалисты, натуры непосредственные и прямолинейные, просто щёлкали двойника по носу, дёргали за бородёнку или плевали на лысину. Кузьмич терпеливо сносил издевательства. Возможно, он понимал, что желание оскорбить его являлось следствием творческой неудовлетворенности художников, их максималистским стремлением освободиться от идеологической опеки. Неуклюжее проявление самостоятельности, какое бывает у подростков, бросающихся с кулаками на родную мать.
   Сам воздух, казалось, прокалился и поднимался струями от горячей брусчатки. Звонарёв перебрался на другую сторону Арбата, в тень, где спасались от жары продавцы картин и остановился перед рестораном "Прага". Справа открывалась площадь, слева - проспект, застроенный по пешеходной части торговыми палатками. Время приближалось к двум. Конец обеденного перерыва. Мимо проходили молодые люди, наверное, клерки, программисты, администраторы. Тонконогие, высокие девушки с розовыми от макияжа лицами, делавшими их похожими на фотомодели, но совершенно лишавшие индивидуальности.
   "Чем они живут? Как складываются их отношения, - подумал он, - должно быть, как у героев американских сериалов: "Ты в порядке, дорогой? - Да, я в порядке, спасибо за чудесную ночь, ты была очень сексуальна. - Ты счастлив? - О, да! Я очень счастлив!".
   Маленькая темноволосая девочка примостилась на скамеечке с гармошкой прямо в ногах прохожих, перешагивающих через её жестянку с мелочью. На углу скучали художники-портретисты у образцов своего творчества: стилизованные лица, обязательные огромные глаза и лихо, закрученные кудри.
   "Проникнуться духом старого Арбата, так, кажется, Вера сказала, - вспомнил, Фёдор Гаврилович, - ну и где этот дух? Точно таких же художников можно видеть на улицах Варшавы, Мадрида или Парижа. А чем Москва хуже? Те же марки автомобилей, те же товары, та же реклама".
   Вдали, на сварном каркасе, возвышался огромный рекламный щит. На щите - плакат: неправдоподобно гладкий женский зад и надпись "Не упусти свой шанс!".
   "Так за что же погорел хитрец Савелий Кулебякин, - подумал он, - если на каждом углу, на каждой обложке журнала мы видим этот, милый мужскому глазу, предмет?"
  
   Федя много слышал о Кулебякине, но познакомится случай не представлялся. Савелий появился в Коробейникове сам: могучий, русоволосый, в бежевом твидовом костюме, в новых лаптях, с холстяной торбой через плечо. Вытащил из торбы шматок сала, литровую банку самогонки, налил стопку, перекрестился, выпил. Он положил Мише и Феде широкие лапы на плечи, пристально посмотрел в лица притихших приятелей своими светлыми глазами, с плавающими, будто икринки, зрачками:
   - Восхищаюсь вашим праведным делом. Вижу, вижу, трудно живётся. Забегайте ко мне, помогу.
   Он вынул из нагрудного кармана плоский плотницкий карандаш. Прямо на обоях написал свой адрес и сразу ушёл, оставив после себя самогонку, сало, крепкий запах лыка и ощущение стихии и свежести.
   На другой день Федя отправился к Кулебякину. Он жил на Покровке, в невысоком флигеле, опоясанном на уровне второго этажа сплошным ржавым балконом, делавшим его похожим на архаичный пароход. Кулебякин встретил гостя радушно, дружески похлопал по спине. Маэстро был не один, у балконной двери стояли три юные особы, очень хорошенькие, чей курортный загар и нарядные "взрослые" платья прямо таки кричали о материальном достатке. Девицы заносчиво поглядывали на гостя явно недовольные его появлением.
   - Мои ученицы, - Савелий подвинул в центр комнаты старинное кожаное кресло с высокой спинкой, захлопал в ладоши и скомандовал зычным голосом, - работаем час, не отвлекаясь. Сегодня - урок пластики. Первые двадцать минут в кресле - Оля, вторая - Света, третья - Ляля.
   Ученицы раскрыли свои папки. Ольга, зашла за кресло и скоро появилась уже без туфель и чулок. Встала коленями на продавленное сиденье. Беспомощно оглянулась на гостя. И, вдруг, подняла подол платья, обнажив нетронутый загаром млечно-розовый зад, с нежными ямочками у крестца.
   У Феди бешено заколотилось сердце, он замер, потом, нашарил ручку балконной двери, рванул её, выскочил на воздух. Внизу колыхалась зелень бузины. За домами дребезжал трамвай. Несколько подростков, толкаясь и сквернословя, гоняли по пыльному двору потрепанный мяч. Вышел Савелий, зевнул, почесал под рубашкой волосатую грудь:
   - Я тебе денежную работу обещал, пойдём с хозяйкой потолкуем. Я своё слово держу.
   Они прошли в дальней конец балкона. Кулебякин сильно постучал в раму. Хлопнула форточка на соседнем окне, и из неё высунулась женская голова, в мелких кудряшках:
   - Савка, варнак, чего гремишь? Нету Тоньки. Не ночевала.
   - Опять загуляла, коза блудливая. Может себе позволить, - Савелий шаркнул ногой по толстому слою конфетных обёрток и винных пробок валявшихся под окном.
   - Загуляла, загуляла, - закивала голова в форточке, - я её вчерась в "Гастрономе" видела, с мужиком. Поллитру брали и две бутылки красного.
   - С мужиком её видела? Так какого рожна она третьего дня, мне мозги канифолила: "Найди студентика. Пусть даже худенького, я его курятиной откормлю" Я сразу о тебе, Федька, вспомнил.
   - Обо мне? Ты же говорил: "хорошая работа". Я думал в издательстве или музее, - до него только теперь дошёл скандальный смысл предложения Кулебякина.
   - Я, что, плохую работу предлагаю? - возмутился в свою очередь Савелий. - Баба не старая, сорока ещё нет, а уже заведует буфетом, в секретном институте, в научном "ящике". Сыт будешь и пьян, бельё постирано, да ещё домой Мишке и маслица, и колбаски принесёшь. Видал фраеров, но таких... Ладно. Хочешь за шесть сотен пыль в музее глотать? Устрою тебе такое счастье. Всё в наших руках.
   Они вернулись назад. Кулебякин сразу прошел в комнату, а Звонарёв постеснялся войти и остался на балконе ожидая когда закончится урок. Но происходящее за стеной продолжало волновать его воображение. Увиденная накануне сцена ещё оставалась перед глазами, словно свет внезапно погасшей лампы.
   Появился хозяин и сообщил:
   - Скоро заканчиваем. Уже Лялька позирует. Не люблю профессиональных натурщиц. Попадётся какая-нибудь потаскуха, на заднице синяки, засосы. Или, ещё хуже, старуха. Кулебякинская школа требует свежего тела. Мои ученицы всё дочери больших людей, на партийных пайках вскормленные, от того и здоровье и красота. Ну сам посуди одно дело свинью очистками кормить, а другое пшеничным хлебом. У неё и сало нежней, и на вкус слаще. Обрати внимание на Ляльку, - он потянул гостя за рукав к приоткрытой двери балкона. - Шестнадцать лет - "карамелька".
   Карамелька расположилась в кресле, в позе, которую в не столь творческой обстановке сочли бы непристойной: колени раздвинуты, спина выгнута, под кружевами задранной рубашки круглили объёмы уже по-женски широких, крепких ягодиц.
   - А, сознайся, - Кулебякин, подмигнул и хлопнул гостя по спине, - тебе не работа была нужна а хотел тихой сапой втереться в доверие да статейку обо мне тиснуть. Ты хоть понимаешь, к кому попал? Сюда даже иностранцы на дипломатических машинах приезжают. "Давай, - говорят, - Савелий Игнатьевич, мы о тебе аннотацию поместим в наших заграничных журналах?" Я всем отказываю. Ты, конечно, русак. Наш человек. Ладно - даю добро. Пиши.
   "И разговора о статье не было, - с недоумением подумал Федя, - а теперь уж неловко отказываться"
   Во двор въехала "Чайка", остановилась против дома. Из салона вылез седоватый, квадратный человек в тёмном просторном костюме с красным эмалевым депутатским флажком на лацкане пиджака.
   - Виктор Серафимович, здравия желаю! - вытянулся художник.
   Приехавший поднял красное лицо, помахал короткой рукой:
   - Работникам искусства... Как там девочки?
   - Уже собираются. Может быть, зайдёте? Чаёк с мятой в жару - разлюбезное дело.
   - Спасибо, Савелий, в другой раз. Ну, как моя Лялька? Успехи есть?
   - Даровитая девчушка, в деда пошла. А что у вас? Баньку-то достроили на даче?
   - Достроили, приезжай завтра. Попаримся и окуньков половим.
   - Приеду. Плюну на все дела и приеду. Однова живём.
   К машине подбежали ученицы. Толкаясь и смеясь, влезли на заднее сиденье. Последней, подобрав подол, забралась в лимузин Ляля, и её поза с волнующей остротой напомнила Феде недавний урок пластики.
   Кулебякин помахал рукой в след отъехавшей Чайки, увлек гостя в комнату, усадил за стол. Он вынул из буфета неполную трёхлитровую банку самогона, хлеб, редиску, зелёный лук, свинину в холщёвой просолённой тряпице. Нарезав толстыми ломтями сало, хозяин плеснул в стаканы самогон, широко раскрыв розовую с белыми крупными зубами пасть, легко опрокинул туда стопку, крякнул, захрустел редиской и спросил:
   - Ну выкладывай всё начистоту, за чем пожаловал, что надо. Я сегодня добрый.
   - Мне бы хотелось, пока трезвые, твои работы посмотреть, - дипломатично ответил Федя.
   Художник вытащил из-под ковра три небольших полотна, вероятно, в размер натуры. Натура - женские задние места на фоне травы, в интерьере, или декорированные кружевами.
   - Впечатляет! - кивнул Звонарёв. - Только почему-то тянет заглянуть с обратной стороны.
   - Проняло? А что ты видишь перед собой? Да ты смотри внимательней, искусствовед. Глаз-то прищурь! Ты видишь женский портрет, но, как бы действительно, с обратной стороны. Вот эта, на травке - известная спортсменка, чемпионка, метательница ядра. Зад мощный, но не капли жира, одни мышцы. Другая - жена большого человека. Красавица. Гудок гладкий, нежный как, у младенца, с ямочками, форма тягучая, ленивая.
   - Да, пожалуй, - неуверенно согласился Федя, прищурил глаз и ему показалось, что он заглядывает в замочную скважину чьей-то спальни. - Мне нужен биографический материал. Хотелось бы знать твои истоки, корни.
   - Родом я деревенский. Как в город попал - история длинная. Из дома уходил, маманя сказала: "Ты ещё Савка, с пчёлкой медка поешь, а с жучком дерьма" Как в воду глядела. В Москву приехал, паспорта, понятное дело нет, нам крестьянам его не полагалось. Деньги все проел, да и было их с гулькин хрен. Жить негде. Первое время у Каланчёвке, на скверике под кустами спал. Всего натерпелся. И голодовал, и воровал, и били меня. Ох, крепко били.
   Савелий тряхнул головой, задумался, смахнул пальцем выкатившуюся слезу и на некоторое время замолчал. Федя не торопил его. Ему очень жаль стало художника, не этого гиганта, а того мальчишку ночевавшего под кустами на Каланчевке.
   - Подобрал меня старичок-художник, академик, - продолжал Кулебякин. - Нужен ему был человек дачу сторожить, дрова рубить, собак кормить. У него я и живописи начал учиться. Был на даче чулан, под лестницей. Туда привезли целую машину трофейных картин, чтобы холсты да подрамники в качестве материала использовать. Картинки - так себе, абстракции, пейзажики хреновые, ну и, конечно, жанр. Понадобился мне небольшой холстик. Выкроил я из картины нужный кусок, натянул. Глянул: мать честная, на холсте - задница, и так удачно вкомпановалась, будто так и задумано. Я её подправил, на обе половинки глянец навёл, а сверху лачком дёрнул. Она, милая, аж вся засветилась.
   Савелий казалось даже не хмелел, только в голосе его появилась некоторая напевность. Он подрезал ещё сала, высыпал на стол горсть редиски, налил самогонки. Федя с опаской поглядывал на банку, стараясь не потерять сюжетную нить рассказа хозяина.
   - Показал картину своему старичку-академику. Он даже ногам засучил: "Ты, - говорит, - есть, природный гений. Образование, дружок красивый мусор. В творчестве главное натура и крепость в чреслах, сиречь - темперамент. Ты, новое слово в живописи сказал. Художник - он разный бывает: маринист, анималист, копиист, а ты получаешься - жопиист"
   - По-русски - звучит немного простонародно, - заметил Федя, - но по-французски, пожалуй, совсем неплохо. Значит возникновение твоего стиля было до некоторой степени связанно с европейским искусством?
   - Любите вы учёная братия обидеть человека, подковырнуть. Нет, я русак, крестьянин, здесь не европейское влияние, а озарение свыше. Страдания мне на красоту глаза открыли. Ты бы, как я в камере вонючей посидел на нарах, да потом вышел в чисто поле, на мураву зеленую - землю бы стал целовать, слезы умиления лить. - Савелий шмыгнул толстым носом, перекрестился, указал на свои полотна, - Видишь на каждом произведении метка?
   Действительно на каждом полотне где сверху, а где снизу был ещё нарисован маленький квадрат, а в нем на чёрном фоне различные ягоды: малина, пара вишен на длинных стеблях, оранжевая гроздь рябины.
   - Подпись? Кабалистический знак? - предположил искусствовед.
   - Нет. Просто дурак видит задницу, а умный - красоту природную. Вот я картинки и помечаю для себя, для души. Эта - "Вишенка", та - "Рябинка", а вот крайняя - "Малина сладкая". Тут, брат, не живопись, а сад цветущий, вертоград прекрасный. Понял?
   - Теперь понял. Верно - "Сладкая малина".
   Уже наступил вечер. В окнах напротив зажглись огни, за занавесками двигались чьи-то тени. Мысли у Феди уже мешались, он подумал, что вокруг столько удивительных, фантастических судеб, столько скрытой красоты, а люди так мало знают друг друга.
   - Давай дернем ещё по одной и - на боковую, - Кулебякин снова наполнил стопки. - Завтра рано вставать, только постарайся сразу заснуть, пока хмель не вышел. Потом будет не до сна - столько клопов на душу населения, как в нашем доме, во всей Москве не сыщешь.
   Савелий поднял стоявшую на полу банку и Федя с отвращением увидел на её дне живую, бурую массу, где сотни клопов копошились налезая друг на друга. Хозяин принёс гостю раскладушку и начал сам готовиться ко сну. Сначала надел длинную холщовую рубаху, вроде тех, в которые наряжают массовку на Мосфильме в сценах крестьянских волнений на Руси, потом - толстые шерстяные носки, затем - лётный кожаный шлем и мотоциклетные очки.
   - Сейчас краснопузые пойдут в атаку, - пояснил он, - но добраться до меня не смогут. Снаружи торчит только нос. Они побегают, побегают по носу, поднимутся на самый кончик. Тут я их спокойно снимаю, кладу в банку. Так я, брат, навострился, что аж во сне их ловлю. Завтра на дачу, к лялькиному деду отправлюсь, коробочек спичечный свеженьких отсыплю и "подарочек" захвачу. У меня такой закон, если к "тузам" в гости еду, непременно и клопиков везу. Там за диван или за ковёр вытряхну. Я брат по натуре бунтарь, во мне кровь разбойников, ушкуйников бушует. У меня свои методы борьбы, пусть сволочи помучаются, почешутся, как простые советские люди.
   Последнее, что видел Федя, прежде чем заснуть - мужественный профиль хозяина в лётном шлеме, ровное, ритмичное движение его правой руки, со сжатыми щепотью пальцами, словно творящей крестное знамение.
  
   Электронные часы на стене банка показывали начало четвёртого.
   "Скоро, наверное, начнут собираться провожающие у скверика на Остоженке", - подумал Фёдор Гаврилович.
   Ему не хотелось появляться раньше срока, отвечать на праздные вопросы, слушать дежурные фразы по поводу безвременной кончины скульптора. Чтобы скоротать время он решил заглянуть в книжный магазин. Посетителей здесь было немного. Одни выбирали открытки, другие покупали авторучки. Прежде магазин торговал репродукциями и плакатами. Накануне коммунистических праздников сюда наезжали со всех концов Москвы разного рода "общественники". Энергичные парткомовские и профкомовские дамы с подкрашенными морковного цвета помадой губами и выбеленными перекисью кудрями, да старички-ветераны в драповых длинных пальто с каракулевыми воротниками. Покупали десятки свернутых рулонами, плакатов для контор и заводских Красных уголков. Художники-оформители с помятыми физиономиями, прищуривая красные с похмелья глаза, шарили взглядом по стенам с выставленными образцами. Надеялись отыскать портрет Ленина попроще или плакатик в две-три краски, чтобы потом, по клеткам, перевести на фанерные щиты праздничных панно. "Майские" или "Октябрьские" для оформителя благодатная страда, когда день - год кормит.
   Звонарёв прошел вдоль прилавка, где, предлагалась художественная литература, детективы в мягких лаковых обложках с изображением трупов полуголых красоток: "В сетях паука - вампира", "Кровавая тусовка", "Чокнутый против всех".
   - Как, разве Чокнутого не убили в прошлом романе? - радостно спросила продавщицу одна из покупательниц. - Так мне его жалко стало. Так я переживала.
   - Выжил, - тоже радостно ответила продавщица, - но операция была тяжелая, двадцать семь ножевых ранений. Берите продолжение замечательная книга - бестселлер.
   Среди бестселлеров затерялись и томики авторов менее читаемых, но некогда имевших у публики большой успех. Старички, однако, с обложек глядят бодро. На одном кокетливый берет и в зубах трубка. У другого под обвисшими бабьими щеками подвязан флибустьерский шейный платок и фамилия на обложках почему-то на английском языке.
   "Всё ещё издаются, - удивился Фёдор Гаврилович, - мои сверстники. Либералы. Каждый, на свой лад, советскую власть пониже спины успел лизнуть, а теперь смотрят на мир честными глазами. Конечно, будь я попронырливей да поподлей, и мои бы томики стояли на полках. Интересно "Звонарёв" по-английски пишется с одним или с двумя "Ф"?
   Он давно не заходил в книжные магазины и теперь поражался обилию книг по искусству. Превосходные издания, качественная полиграфия, но по таким ценам, что сразу переходит в разряд "подарочных". Подарок давняя на Руси форма взятки. Он должен быть дорогим и совершенно бесполезным. Чем бесполезнее, тем дольше сохранится в доме. Приятно подарить начальнику или даже теще на именины альбом Пикассо. Рублей за пятьсот. Пусть у нее рожа скривится, как на его портретах, зато будет знать, стерва, какой у нее просвещенный зять.
   Звонарёву захотелось полистать альбом русских икон, но он постеснялся его спросить. Смотрел издалека на суровое лицо Спасителя и думал о службе, которую придется скоро выстаивать в церкви, креститься невпопад. Заходя в храм, он всегда испытывал неловкость, словно совершал не искренний, бестактный поступок. Конечно, он допускал существование бога, точнее, высшей субстанции. Старался жить по христианским нравственным законам, но ему этого казалось недостаточно. Со свойственным русским людям максимализмом, Фёдор Гаврилович считал, что вера должна сопровождаться подвигом, особой монашеской отрешенностью.
   "А может быть к религии надо относиться естественней, - предположил он, - ходить в храм как на праздник, любоваться его красотой, отдыхать душевно, без напряга, наслаждаться пением хора и архаичной речью священника? Может быть, тогда само собой придет состояние покоя. Вот Вероника, его однокурсница, бывшая комсомолка, поверила в Бога. Она не убогая, не слабая. Старые грехи отмаливает? Да какие у нее особые грехи? Любовники?"
   Во время, её периодического вдовства, Звонарёв, встречался со старой подругой, в знакомой квартире на Тверской. Но эти свидания почти не остались в памяти. Возможно, протекали слишком обыденно, по-семейному. Уж очень давно они знали друг друга. Отчетливей он помнил Веру школьницей, в пуховом берете с помпоном. Теплоту ладони сквозь мягкую варежку, снежинки на воротнике шубки, детские ясные глаза, её дыхание на своем лице. Помнил и студенткой с золотой косой, уложенной короной или небрежно брошенной за плечо. Сколько тайных вздохов летело ей вслед, когда она проходила по университетскому коридору своей быстрой упругой походкой, гордо откинув голову. Сколько скрытой честолюбивой радости доставляло ему сознание их особой близости.
   Фёдор Гаврилович перешел в отдел антиквариата, где время казалось остановилось ещё в начале века. Те же солидные томики "Истории искусств" Гнедича. Те же эстетские альманахи, где на тесненных обложках плелись колючие прихотливые орнаменты модерна. Пожилая продавщица, с седыми, подсинёнными и завитыми волосами, занималась с высоким, сутулым покупателем лет сорока пяти.
   - К сожалению, этой книги сейчас нет, - сказала она, - но иногда предлагают. Прекрасное издание.
   - Эти два тома я беру. У меня к вам большая просьба, как только книга появится - дайте знать, - покупатель расплатился, потом вынул из бумажника визитную карточку и положил на прилавок.
   Продавщица взяла картонный квадратик:
   - Вы, случайно не родственник Семёна Яковлевича?
   - Сын.
   - Вижу, вижу, и глаза его и брови. Я у него в молодости в хоре пела, - её взор увлажнился, и она опустила свою маленькую пухлую ладонь на рукав покупателя, - великий, можно сказать, музыкант! А вы не по отцовской линии пошли?
   - Нет, я - архитектор.
   - А матушка ваша жива? - спросила продавщица, заворачивая покупку в фирменную бумагу.
   - Прихварывает, но пока держится.
   - Позвольте, кто же ваша матушка? Я помню, он тогда с первой женой развёлся и жил с Тосей. Имелась у нас такая солисточка, чёрненькая, бойкая.
   - Моя мать - Варвара Тимофеевна, - сухо ответил архитектор.
   - Ну, конечно, высокая, контральто. Вот не знала, что она его окрутила. Только не Варя, а Вика.
   - Дайте мне мои книги, - покупатель оглянулся на Фёдора Гавриловича и покраснел, - я тороплюсь.
   - Сейчас, сейчас, - продавщица стала перевязывать бечевкой покупку, - какая же это Варя? Может быть, не из нашего коллектива, ведь он ещё в Доме Металлурга имел вокальную группу.
  

Глава двенадцатая.

  
   "Здесь за книжным магазином когда-то обитал Копылов", - подумал Фёдор Гаврилович и зашел во двор.
   У двери бывшей мастерской стоял рефрижератор и рабочие переносили в подвал какие-то коробки. За разгрузкой следил коротконогий, широкоплечий кавказец. Он резко и вопросительно обернулся. Звонарёв смутился, шагнул в сторону и тут увидел в глубине двора вывеску: "Экспозиция работ творческого объединения "Новекарт"".
   Пройдя мимо кавказца он отварил испачканную краской дверь и попал в невысокий зал без окон, освещенный люминесцентными светильниками. К Фёдору Гавриловичу сразу подкатился круглый человек в новеньком джинсовом костюме молодёжного покроя, с розовой лысиной, отчасти уравновешенной рыжим ореолом густых курчавых волос. Звонарёв не без труда узнал своего университетского однокашника Аркадия Кукина.
   - Федя! Молодец, что пришёл. Я слышал ты - в эмиграции, в Париже. Значит, вернулся? Правильно, сейчас в России интересные дела разворачиваются. Вот, и мы, новую экспозицию готовим. - Кукин ухватил посетителя за рукав и, не выпуская, потащил за собой в дальний конец зала. - Пойдём, в кабинет, друг мой.
   Они проучились в одной группе четыре года, но никогда не были даже приятелями. Аркадий вообще не имел друзей, являясь факультетским шутом, человеком не столько опасным, как малоприятным. Он изобрёл рискованную манеру острить, искажая смысл сказанной кем-то фразы. В своём стиле он достиг такого совершенства, что казалось, в русском языке не осталось слова, которому нельзя было придать непристойного оттенка. Факультетские девочки не садились с ним рядом и боялись в его присутствии раскрыть рот. Правда, от некоторых, он не раз получал затрещины и, таким образом не смотря на не вполне удачную внешность не был полностью обойдён женским вниманием.
   Они зашли в маленькую грязную комнатку со столом и несколькими стульями. На стенах пёстрые рекламные плакаты, вероятно, с персональных выставок неизвестных Звонарёву художников. В углу, на полу стоял ящик с вином, бутылки "Шампанского" и сетка с апельсинами.
   - В шесть - презентация, а ещё экспозиция не оформлена. И всем мне приходится заниматься: холстами, рамками, гвоздями. Вот так и живём, - улыбнулся Кукин, отчего склеротические жилки на его щеках собрались в пятна румянца. - А ты прекрасно выглядишь. Костюмчик то из Парижа?
   - Из Лондона.
   - Да, Париж теряет свои позиции. Настоящее имя художник может сделать только в Штатах, - Кукин ткнул пальцев в одну из афишек, - моя ученица и протеже. В Нью-Йорке персональная выставка, а давно ли на Арбате портреты малевала?
   В комнату, согнувшись, вошли двое высоких, плотных мужчин угрюмого вида. Оба - в одинаковых чёрных рубахах, с золотыми цепочками на бычьих шеях.
   - Аркадий Янович, мы тебе тут рейки для раскладки завезли. Триста метров. Ребята в залу сгрузили, - сказал один из вошедших.
   - Спасибо, друзья. Выручили, - он, дотянувшись до плеча крайнего гиганта, несколько фамильярно, похлопал его свой узкой, покрытой веснушками рукой. - Это, Федя, наши дорогие спонсоры. Так сказать, современные Мамонтовы и Бахрушины...
   - Так мы пойдём? - перебил Кукина тот, у которого цепь на шее была потолще, довольно сдержанно восприняв восторженную аналогию.
   Меценаты вышли, осторожно прикрыв дверь, однако фанерная стена задрожала.
   - Крепкие ребята, - сказал Фёдор Гаврилович.
   - Деловые. Помогают помаленьку, но нам бы банкиров, газовиков заполучить. Слушай, Звонарёв, ты же вращаешься в высших сферах, имеешь большие связи. Найди солидных спонсоров. Катанём с моей выставкой по старушке Европе! Подумай над моим предложением и звони.
   Кукин прищурил один глаз, тогда как второй оценивающе смотрел на бывшего однокурсника. Он вытащил из нагрудного кармана визитную карточку и протянул гостю. Фёдор Гаврилович, взглянул на визитку, где значилось: "Генеральный директор творческого объединения "Новекарт", Кукин Аркадий Янович":
   - Что же значит "Новекарт"?
   - Новый вектор искусства.
   Проходя через зал, Звонарёв видел мельком экспозицию, но она не вызвала у него интереса. Сейчас, когда открылись шлюзы для всех направлений и стилей, образовавшийся поток подхватил, в основном, то, что лежало на поверхности, идеи вчерашнего дня. Он вспомнил, как много лет назад, знакомый старик-художник рассказывал ему о своей бунтарской молодости. О том, как они, в двадцатые годы, устраивали обструкции своим учителям-академистам. Разбивали гипсовые копии античных скульптур и укладывали осколки у входа в училище, таким образом чтобы преподаватели, явившись на занятия, непременно прошли по ним ногами.
   - В чём же новизна? Авангард, что ли?
   - Ты думаешь, авангард бесперспективен?
   - Я последнее время занимался народным творчеством.
   - Фольклор? Примитивизм? Стоит подумать. Ты меня озагадил. - произнёс Аркадий фразу в свой прежний манер. - Ты, братец, мудёр: ловко в своё время просчитал ситуацию. Тебе, конечно, с такой героической биографией жить можно, но и я держу руку на пульсе времени. Наше объединение - конгломерат художников и левых, и правых. Я создал такую артистическую обстановку, что все прекрасно уживаются между собой.
   Кукин в университете не отличался особыми способностями, но имел чутьё на всё оригинальное. Был способен уловить даже глубоко спрятанную незаконченную мысль и придать ей уже, как собственной, законченный вид. Фёдор Гаврилович подумал что Аркадий, державший всегда нос по ветру, может быть ему полезен и выведет на нужного человека.
   - Слушай, а нет ли в твоем объединении или среди знакомых интересного живописца. Со своим мировоззрением, с корнями, с большой идеей.
   - Гений понадобился? Такого добра у нас хватает. Найдём. Только давай сразу договоримся, что я с этого буду иметь, кроме головной боли.
   В кабинет ворвался молодой человек с густой чёрной бородой закрывающей ему, как маска налётчику, большую часть лица.
   - Вот, пожалуйста. На ловца и зверь бежит, - моргнул Кукин Фёдору Гавриловичу.
   - Аркадий Янович! Ваша соглашательская политика приносит ядовитые плоды! - крикнул бородач. - Я вас предупреждал, что братание с онучниками, с реалистами, ничего хорошего не принесёт. Сволочи! Подгадили перед самым открытием выставки.
   - Что случилось? - заволновался Кукин.
   - Акт вандализма! Бездари, ретрограды, трусы! Из-за угла в душу плюнули. Я знаю, кто это сделал, я их мазню тоже в клочья порежу.
   Генеральный директор взял разгневанного художника под руку и все вышли из кабинета. Пострадавший остановился у фанерного щита, обклеенного лентами рваных обоев. На обоях, красной краской, были начертаны какие-то символы, и подвешен различный плотницкий инструмент: клещи, гвоздодёр, деревянная линейка и амбарный замок.
   - Украли доминанту композиции. Выхолостили философскую мысль, - кипятился бородатый, - символ уходящего в космос луча, разрушающего замкнутую плоскость "тонкого мира".
   - Может быть, быстренько чем-нибудь заменишь. Спонсоры рейки привезли, набей в центре парочку, - посоветовал Кукин, - надо же как-то выкручиваться. Эй, Гена, подойди сюда!
   Белобрысый парень в синем грязном халате, пиливший сложенные у стены рейки, оторвался от работы и лениво подошёл:
   - Аркадий Янович, я раскладку нарежу, а набивать её нечем. Мелких гвоздей нет. Из дома целый кулёк принёс, а художники ваши всё растащили.
   - Здесь не творческое объединение, а бандитская малина, - усмехнулся авангардист.
   - Подожди, Гена, с гвоздями. Смотри сюда, - указал Кукин на щит, - надо прибить пару реечек, сантиметров по пятьдесят.
   - В серёдке? - Геннадий ткнул ржавой ножовкой в щит.
   - Эй, осторожней! Это произведение искусства! - выкрикнул художник и схватил плотника за руку. - Моя доминанта! Я её из тысячи узнаю. Где, взял? Кто тебя подучил?
   - На стене висела. А чем мне, пальцем пилить?
   Представитель творческой интеллигенции и рабочего класса стояли друг против друга готовые броситься в рукопашную. Художник был ниже ростом и чтобы прямо смотреть в глаза врагу, ему пришлось встать на цыпочки, задрать бороду, которая ещё больше распушилась от гнева.
   - Да подавись ты своей ножовкой, - плотник отступил, бросил пилу на пол, - инструмента нет, гвозди воруют, денег второй месяц не платят. На кой хрен такая работа?
  
   Фёдор Гаврилович вернулся на площадь. Мимо всё так же сновали люди, медленно проползал поток машин. Всё так же вызывающе сверкали на солнце ягодицы с рекламного щита.
   "Кулебякин пожалуй посмачней работал, - подумал Звонарёв. - Как же жилось ему, русскому мужику, за границей? Как он общался с надушенными галльскими петухами, желающими клевать лишь деликатесные сладкие зернышки. Писал тощие задницы парижских красоток, но разве этим удивишь Запад?"
   Для Фёдора Гавриловича, Савелий оставался пусть колоритной, но всё же чисто декоративной фигурой. Он полудеревенский парень, казалось действовал напролом, хотя на самом деле выстраивал многоходовые, хорошо продуманные комбинации в общении с московской элитой, умело играл на их слабостях. Им восхищалась интеллигенция, видя в художнике воплощение жизненной силы, которую давно растеряли сами. Для власть предержащих, выходцев из малокультурной среды, он оставался своим человеком, не то, что какая-нибудь интеллигентская сволочь с кукишем в кармане.
   Оказывая услуги сильным мира сего, и как интимный живописец, и как провидец-колдун, Кулебякин, легко скользил по этим двум рельсам пикантного к нему интереса и не бедствовал. Бархатный сезон проводил в Крыму, на своей любимой горке у моря. Жил, в пещере, не стриг бороду и ходил нагишом, перевязанный по бёдрам цепочкой с амулетами, изготовленными приятелем-чеканщиком. Дамы, из разбросанных в округе академических дач и министерских пансионатов не ленились подниматься к колдуну на гору. Робко приносили подношения: хохлацкую копчёную колбаску, жареных кур, массандровское вино. Савелий принимал визитёрок сидя у костерка, загорелый, притягательно дикий. С треском разламывал курицу и насытившись, грубо спрашивал:
   - Чего пришла?
   - Помогите разобраться в себе, - начинала лепетать дама, - у меня с близким человеком психологическая несовместимость...
   Провидец вставал и не вытирая жирных рук запускал пальцы в её ухоженную причёску, смотрел в глаза:
   - У-у, Евина дочь! Мудрствуешь. Против природы идёшь, скрутит тебя природа, как лист прелый. Спи с хахалем на жёстком. Винограду не ешь, виноград живот пучит.
   После похода на Покровку, Звонарёв честно засел за статью. Он устроился у распахнутого окна. От палисадника веяло росистой свежестью, слабый ветерок колыхал головки георгинов и золотого шара. В дворике под тополем три белобрысых девчонки прыгали через веревочку, беспрестанно и беспричинно смеясь.
   "Творчество известного художника Кулебякина бросает смелый вызов выхолощенному искусству соцреализма", - легко далась Феде первая строка.
   Однако потом дело застопорилось. Если в работах других "леваков" присутствовала, пусть и эпигонская, но новизна живописной манеры, то полотна Савелия выглядели вполне традиционно.
   Девочкам под окном надоело скакать через веревочку. Они стали танцевать взявшись за руки и петь:
   На дороге торт нашли
   Ах, какая радость!
   Развернули - там дерьмо.
   Фу, какая гадость!
  
   Звонарёв погрозил шалуньям пальцем и закрыл окно. Он подумал, что в услышанной непритязательной песенке четко выражен постулат о постоянном конфликте между формой и содержанием, диалектической борьбе противоположностей. Грустная считалочка, пусть и вульгарным простонародным языком, декларирует сущность соцреализма, где реальное содержание скрывается за нарядной, но лживой формой. Конечно, в отрыве от реальной жизни художника Кулебякина упрекать было несправедливо. Скорее в слишком бесцеремонном проникновении под её стыдливые покровы. Тогда тема статьи целиком перетекала из сферы искусствоведческой в сферу нравственную, которую молодые диссиденты избегал обсуждать на страницах "Зеленого сыра".
   Социалистическая мораль не подвергалась сомнению издателями и читателями подпольного журнала. Миф о бескорыстии и кристальной чистоте первых коммунистических функционеров, о Ленине, отдающим свой скромный партийный паёк детям и жующим черный сухарик, прочно сидел в головах юных бунтарей. А минорная фраза: "Вот, если бы Ленин был жив!" не так уж редко звучала в разгар политических дебатов.
   Окончательно запутавшись, молодой искусствовед решил отказаться от статьи. Савелий несколько раз наведывался в Коробейников, приносил сало и самогонку, спрашивал, как продвигается дело. Федя увиливал от прямого ответа, ссылался на сложность темы. Наконец Кулебякин понял, что публикация о нем в "Зеленом сыре" не появится, обиделся и перестал заходить. Случайно столкнувшись со Звонарёвым на выставках или в театральном фойе, Савелий отворачивался, сердито сопел.
   В то же примерно время, в конце лета, Звонарёв попал на день рождения к популярной в Москве даме, театральной критикессе и переводчице. Гости уже собрались, но за стол не садились, ждали обещанный хозяйкой "гвоздь вечера", приглашённую из Питера "дивную красавицу и чудную певицу, графских кровей". Она скоро явилась, в голубом бархатном платье и большом "средневековом" берете с серебряной брошью. Действительно, она оказалась белокурым чудом, с нежным бледным лицом, высокой шеей и, конечно, огромными синими глазами. Мужская половина компании старалась всячески угодить гостье. Она безадресно улыбалась, одаряя всех тёплым сиянием своей женственности. Спела, не выходя из-за стола, не выпуская из тонких пальцев зажжённой сигареты, несколько, входящих в моду городских романсов.
   Тут внезапно вошёл Кулебякин, в неизменных лаптях и, по случаю жаркой погоды, в красной шёлковой косоворотке опоясанной по бёдрам кушаком. Его звериное чутьё сразу уловило опасность: в компании уже есть "гвоздь", а делить популярность он ни с кем не привык. Не прошло и несколько минут, как между ним и графиней началась пикировка, перешедшая в откровенную свару.
   - Мужик, ямщик! - кричала она. - Мой дед порол вас, наглецов на конюшне.
   - А, мой дед, - грубо хохотал Савелий. - После семнадцатого года, таких барынек, "разводил пожиже", чтобы на всю роту хватило.
   Конечно мужчины, и Федя в их числе, приняли сторону, прекрасной и во гневе, дамы. Савелию пришлось сдаться. Перед уходом он запустил руку в вазу с чёрной икрой, не спеша облизал пальцы, сжал их в кулак и погрозил всем присутствующим. Потом остановил, свои прозрачные, с чёрными точками зрачков, жутковатые глаза на Звонарёве:
   - Ты, обманул меня, курчонок... Я тебя предупреждал... Не взыщи!
   "Но почему Кулебякин скрытный и хитрый, всё же так опрометчиво открылся мне - малознакомому студенту? - подумал Фёдор Гаврилович. - Был ли у него здесь свой расчёт или только та странная потребность русского человека изливать в разговоре душу? Когда самое сокровенное, даже тёмное, что порой годами лежит без движения, вдруг выплёскивается наружу"
   Как-то в командировке Звонарёв остановился с сослуживцем в вологодской деревне, где они принимали клубные росписи. Хозяйка - женщина лет за пятьдесят, коренная жительница, но похожая лицом и тёмными густыми волосами на южанку, принесла две корзины подосиновиков и нажарила огромную сковородку. Ужинали поздно, с водкой, при мигающем свете жёлтой слабой лампы. Крестьянка рассказывала историю своей жизни. Историю нелепую, запутанную, но волнующую искренностью и безысходностью. Была там и страсть, и ревность, и убийство уже умирающей старухи-матери зятем: покусился пьяный мужик, ради четвертинки водки, на "смертные деньги" тёщи и тряхнул её слишком сильно. Женщина, не в силах носить в себе чужой грех, донесла на мужа. Рано утром, когда постояльцы ещё спали, видимо устыдившись своей откровенности, хозяйка уехала к родне, в соседнюю деревню, бросив даже невыкопанную картошку.
   "Почему же Пётр, мудрый старик, назвал Кулебякина "львом", - подумал Фёдор Гаврилович, - или Пётр видит то, чего не вижу я? Конечно, по ряду параметров Савелий возможно и подходит к задуманному мною антиподу Копылову. Он человек от земли, не испорченный академической школой и даже своеобразный боец за справедливость, если принимать во внимание коробки с клопами. Несколько смущает камерность большинства его работ. Интересно, хранят ли его картины бывшие заказчицы или уничтожили, стесняясь детей и внуков? Но разве локон волос в медальоне или засушенный цветок среди любовных писем красноречивее напоминает о минувшей молодости, чем его "портреты"? Всё же Кулебякин не годится. Он не мой герой, да и личная сторона его жизни весьма темна. Вдруг всплывёт какая нибудь грязная история. Мне нужен человек безупречный, нравственный, чтобы и комар носу не подточил".
  
   Свернув направо, Федор Гаврилович перешел площадь и направился к бульвару, к памятнику Гоголю. От долгой ходьбы ныли ноги и он сел передохнуть на скамейку, с удовольствием откинувшись на её покатую спинку. Правда скамейка, нагретая солнцем, жгла как сковородка, ещё сильней захотелось пить. Невольно вспомнилось, что раньше у троллейбусной остановки тянулся ряд синих автоматов с газированной водой. Стоило только опустить в щель трехкопеечную монету и агрегат, заурчав, выдавал шипящую холодную струю воды. А дольше, на площади стояла двухэтажная булочная. Гуляя по бульвару проголодавшись они с Мишей непременно заходили туда. Румяная продавщица в белом халате и кружевной наколке в пшеничных кудрях выкладывала на прилавок белые булки. Они назывались "французскими", но во времена борьбы с космополитизмом были переименованы в "городские", что впрочем не отразилось на их отменном качестве. Друзья прятали булки в карман и продолжая гулять, отщипывали по кусочку душистый упругий мякиш.
   Для Звонарёва Гоголевский бульвар оставался редкой частицей Москвы, почти не изменившейся со времён его юности. Та же земля, которая, быть может, ещё помнила его легкие шаги, те же густые словно раскормленные липы. Но вот слова, произнесенные под этими липами в исповедальных беседах с друзьями, казавшиеся такими важными, вечными растворились в небытие.
   Из-за памятника вынырнул какой-то человек в четном костюме с огромным, натянутым на подрамник полотном. Полотно парусило от ветра, художник с трудом удерживал равновесие, семенил ногами в блестящих ботинках, будто приплясывая, но настойчиво двигался вперед преодолевая стихию. Фёдор Гаврилович видел только обратную сторону картины и ему очень захотелось узнать, что же изобразил живописец на таком огромном холсте. Он даже непроизвольно приподнялся со скамьи, но художник уже свернул за ограду бульвара.
   "Значит, кто-то ещё занимается творчеством, - с удовольствием отметил Звонарёв, - не все на матрешках малюют президентов, да потаскух на лоскутных одеялах"
   Он подумал, что даже в сегодняшнем разгуле пошлости и коммерции искусство не может полностью умереть пока есть ещё такие фанатики. Самоотверженные мастера кисти, что в жару, в застегнутых наглухо вечерних костюмах, обливаясь потом, стремятся донести до зрителя, до народа свои произведения.
   "Возможно этот парень спешил на выставку в "Новекарт", и не стоило мне пренебрегать предложением Кукина? - подумал он. - Ведь где-то сидит в подвале полусумасшедший не известный гений и создает свои шедевры. Какой-нибудь дотошный искусствовед вытащит его творчество за ушко на свет божий, но этим счастливчиком буду уже не я"
   Дефицит гениев, с которым вдруг столкнулся Фёдор Гаврилович, обескуражил его. С молодых лет он общался с выдающимися личностями, живописцами, сочинителями романсов, философами и гитаристами. Они являлись украшением и неизменным составляющим московского культурного быта. За долгие годы сосуществования тоталитарной власти и интеллигенции, обе стороны научились жить своими интересами. Власть отдавала распоряжения из-за дубовых дверей кабинетов, а интеллектуалы исправно исполняли их на благо социалистического отечества в институтах, лабораториях, на театральных подмостках. Умственные работники отмечали в купе с народом юбилейные даты, по большим революционным праздникам, выпив рюмку-другую, бодро шагали в рядах демонстрантов с красными флагами и портретами вождей. Однако не следует обвинять их в излишней робости или конформизме. Советский интеллигент был крепкий орешек. Он не лез в откровенную драку с властями, не махал впустую кулаками, а отвергая в душе официоз, создал в свободное от служебных обязанностей время, собственную культуру. Интеллигент читал переводную и самиздатовскую литературу, прорывался на спектакли Таганки и эстетские выставки, любил со вкусом пофилософствовать, ругнуть в узком кругу систему и партийное руководство, послушать записи оппозиционных самодеятельных певцов и поэтов.
   Разумеется в этой параллельной культуре, или точнее в параллельном мире, существовали свои авторитеты. Знакомством с которыми весьма гордились. Их шутки, афоризмы передавались из уст в уста или вернее из кухни в кухню. Записи песен крутились каждый вечер, а стихи порой вызывали у слушателей невольную горькую слезу за судьбу отечества. Словом радикально мыслящая часть населения дышала исподтишка сквозняками свободы и шла в ногу с прогрессивным человечеством вопреки оковам тоталитаризма. Более того, подобное существование, несмотря на отсутствие демократических институтов их вполне устраивало. Впрочем, они об этом догадались много позже, когда к власти пришла новая буржуазия и с таким трудом взлелеянные ростки гуманистических и нравственных ценностей стали никому не нужны.
   Федор Гаврилович поднялся со скамейки и направился к остановке. Подошел троллейбус. Пассажиров было немного. Звонарёв влез на скособоченное сиденье, упёрся ногами в переднюю спинку, исписанную авторучками и фломастерами: "Реп-дерьмо", "Участковый-козел", "Спартак-чемпион", "Здесь ехали Танька с Цапой из Долгопрудного".
   "Цапа, непонятное слово. Надо заглянуть в толковый словарь, - подумал он. - Человек всегда старается оставить знаки своего пребывания. Мы встречаем их при археологических раскопках, в пещерах троглодитов, в подъездах и телефонных будках. Что это атавизм, заставляющий нас, будто зверей, делать метки или осознанное стремление заявить о своем существовании. "Я, есмь, я существую, я неповторим!" - кричит каждый из нас и оставляет автограф: Танька и Цапа".
   Федор Гаврилович подумал, что те же импульсы заставляют и его взяться за перо, изложить свои эстетические взгляды. Но разве он как старый испытанный воин, выживший в затяжной войне не заслужил особого права высказаться? Конечно случалось Звонарёв испытывал минуты слабости и сомнений. Особенно когда встречал на страницах серьезных журналов большие пространные статьи бывших однокурсников и знакомых. А приписка к фамилии в три слова: "доктор исторических наук" болью отзывалась в душе, поднимала горечь обиды. Тогда вся его жизнь с мелочной суетой, командировками, ночевками в прокуренных номерах грязных районных гостиниц, едой из консервных банок, грубостью и невежеством местного партийного начальства, приемкой бездарных росписей, представлялась бессмысленной и несчастной.
   "Всё же я выстоял, а эмоции уходят почти без следа. Так устроен человек, - вздохнул он, - от наших обид, радостей, женской любви, остается только хронология, да сюжетная схема"
   Троллейбус остановился в начале Остоженки и Федор Гаврилович вышел. От сюда просматривался монументальный ансамбль "Христа Спасителя", стилобаты, фонари, тяжелые золотые купола. Какая-то женщина с девочкой лет десяти остановилась и перекрестилась. Звонарёв осторожно оглянувшись то же перекрестился на всякий случай:
   "Дай Бог удачи. Скоро встречусь с Тюлькиным и стану доказывать свою правду, а у меня нет антипода Копылову. Без него трудно выявить мою главную идею или как говорил кукинский бородатый авангардист "доминанту". А почему мне самому не противопоставить себя Копылову, - вдруг подумал Фёдор Гаврилович. - Мы современники, шестидесятники, люди искусства, жаль только, что я не художник, не скульптор. С другой стороны художники народ неуравновешенный со странностями. Сделаешь на кого-то ставку, а он окажется психом, педиком, бывшим комсоргом. Нет, в наше время только на себя и можно рассчитывать"
   Он остановился, прищурил глаза и сразу представил книжную полосу разделенную на две части светлую и тёмную. На тёмной - фотографии работ Копылова. На светлой - его Звонарёва мысли, отпечатанные красивым шрифтом.
   "Всё будет выглядеть как дискуссия, философский спор, - подумал он. - Подберу эфектный подзаголовок: "Диалоги скульптора и историка", а ещё лучше: "Художник и Гражданин"
  

Глава тринадцатая.

  
   Сквозь чугунную ограду сквера Звонарёв сразу увидел Веронику Борисовну. Она сидела на скамейке в монашески чёрном платье, выглядевшим инородным силуэтом на фоне зелени и цветочных клумб.
   "Чёрная вдова", - невольно вспомнил он её прозвище, подошёл и сел рядом.
   - А, где Юра? - спросила она.
   - У Богомолова дела плохи. Инсульт.
   - Лиха беда не приходит одна.
   - Сынок даже работы отцовские распродаёт.
   - Целее будут. Вспомни наши запасники, где лопаются трубы, где плесневеют в подвалах шедевры. Иностранец - картину лелеять станет как возлюбленную.
   - Это ты верно сказала. Видел я сейчас у Юры одну картинку, прошлое вспомнил.
   - Знаю: Танечка нежится в солнечном свете, разметав груди. Всё не можешь её забыть? Первая любовь или первая женщина? - она насмешливо глянула на Фёдора Гавриловича.
   - Первый шаг к мечте. Мы в те годы так много говорили и мечтали о любви, поскольку эта сторона жизни оставалась почти единственным проявлением личной свободы.
   - Да, но когда ты ещё в Бухаре жарился, Татьяна сделала нам всем ручкой и преспокойно уехала с отказником в Штаты. Там с ним развелась и вышла замуж, уже за коренного американца.
   - "Вот девушка с газельими глазами выходит замуж за американца", - продекламировал Звонарёв.
   - Глаза у неё совсем не газельи, а зелёные, как у кошки. Хороши у неё, по настоящему, были только ноги, да густые рыжие волосы. Как я её, ненавидела, стыдно вспомнить, какие только кары не призывала на её голову. Помнишь, я пришла к вам в Коробейников после поездки с родителями в Венгрию, на Балатон? Ещё косу свою знаменитую там отрезала, сделала заграничную причёску, на которую, будто на талисман, возлагала особые надежды.
   Она вынула из сумки коробку сигарет, зажигалку, прикурила, разгоняя дым худой рукой с тремя обручальными кольцами на безымянном пальце. Фёдор Гаврилович то же задымил своим непрестижным "Пегасом", от которой воротят нос даже иные подростки.
   - Я летела к тебе, как мотылёк, ощущала себя красивой и лёгкой, - усмехнулась Вероника Борисовна. - Подол короткого, невесомого платьица, всё время поднимался от ветра, и я придерживала его рукой. Ваша дверь в садик была распахнута и из кухни тянуло словно из харчевни, жареным луком. Ты стоял на пороге и Татьяна обнимала тебя сзади, под мышки. Как сейчас помню, ты жевал булку и по лицу у тебя разливалось выражение пошлого удовольствия. Потом, немного оправившись от шока, я спросила: "Тебе нравятся такие женщины?" Ты ответил: "Конечно", и на лице у тебя было всё то же, уже знакомое выражение удовольствия.
   - Вкусные булки продавали тогда на Арбате, - вздохнул он, - с такой божественной, хрустящей корочкой, и стоили они всего шестьдесят пять копеек. Значит, ты меня ревновала?
   - Возможно всё дело в моей семье, в её кастовой замкнутости. Ты был среди тех немногих сверстников с кем я общалась, но, главное, я считала тебя своим. В кружке мы что-то вместе мастерили, клеили, лепили, касаясь руками, ездили на экскурсии, тесно зажатые в трамвайном вагоне или тамбуре электрички. Позднее, в Университете, ты тоже был рядом. И вдруг, меня будто обокрали.
   Она замолчала, жадно, по-мужски затянулась сигаретой, неподвижно глядя перед собой. Он тоже молчал невольно вспоминая пору их детства. Так наверное вспоминают старый фильм, который смотрели вместе, сидя бок о бок в тёмном зале и где происходящее на экране каждый переживал по-своему.
   Отец Веры занимал важный пост, возможно даже министра, и первое что увидел Федя, переступив порог её квартиры - шинель с генеральскими погонами на вешалке.
   - Это я пришла с другом! - крикнула Верочка, своим звонким, тоже командирским, голоском в ярко освещённую пустоту коридора.
   Пока гость возился с галошами, стараясь засунуть их подальше, появилась верочкина мама. Она подошла, шурша шёлковым, аспидно-чёрным халатом, с вышитыми золотыми драконами, протянула юному гостю, как взрослому, большую красивую удивительно мягкую руку.
   - Мы будем к докладу готовиться. Скажи, чтобы нам не мешали, - приказала дочка.
   Потом они сидели с Верочкой в её небольшой, уютной "детской" комнате с письменным столом и бронзовой настольной лампой под зелёным абажуром. Верочка, забравшись с ногами на диван, диктовала текст сразу из трёх книг. К ним заглянул её отец, высокий, дородный, с орденскими планками на генеральском мундире. Улыбнулся и удалился на цыпочках, поскрипывая сапогами. Домработница принесла чай, кекс и конфеты в хрустальной вазочке. Федя проглотил чай, но не притронулся ни к кексу, ни к конфетам.
   "Кто эти люди, которые населяют просторные отдельные квартиры и даже в будни едят сладости?" - думал он, когда скрипучий, медленный трамвай тащил его от Пушкинской в сторону Таганки.
   Всё же и позднее наведываясь в генеральскую квартиру, юный Звонарёв не чувствовал себя свободным. Его настораживали стеклянные двери, за которыми кто-то, казалось, насмешливо следил за ним. Стесняла стерильная чистота ванной и столового белья, но прежде всего старуха-домработница. Он всегда отказывался обедать и только на экскурсиях, за городом, Феде было с Верочкой легко. Окружающая природа принадлежавшая всем, как бы уравнивала их в правах. Они усаживались на траву и начинали придуманную ими игру: Верочка угощала его взятыми из дома завтраками. А он грубо хватал еду прямо из её рук. Она кормила его с большим удовольствием, говорила с нежностью: "Ты моя собачка". Он же с удовольствием ел всё то, что не доводилось пробовать дома, бутерброды с языковой колбасой или сыром, слоеные пирожки и конфеты.
   - Жизнь так переменилась, - Вероника Борисовна выбросила окурок в урну. - Стоит ли вообще копаться в прошлом? Возносить его, принижать или копить обиды на бывших друзей.
   - Ты о Копылове? Я ведь на Николая не обижаюсь. Обижаться можно, когда тебе стакан не нальют. Для меня здесь вопрос принципиальный, он нас всех касается. Как человека я его пожалуй готов простить, а как художника, носителя дарованного ему таланта, простить не могу. Он самоубийца, грешник, задушивший в себе божественное начало. Таких в добрые старые времена и в ограде не хоронили.
   - Окстись! Злобу-то свою смири, ведь в храм божий собрался.
   - Я правду говорю. А как бы ты к Николаю отнеслась, если бы узнала что он тогда на нас настучал? Не поверила бы? Ну, конечно, он теперь за чертой мирской жизни, почти ангел. Но я сам своими ушами слышал, как он обещал всех нас пересажать.
   - Выкинь эту чушь из головы. Обиделся человек, наговорил с горяча лишнего. Грех на покойника валить. Я точно знаю - не он. И не вздумай сегодня об этом кому-нибудь сказать лучше уж поезжай сразу домой.
   - Ты мне рот не затыкай, я за свои слова отвечаю.
   - Потому и прошу что точно знаю - не он.
   Вероника Борисовна говорила с такой уверенностью, что Звонарёв даже растерялся. Предательство Николая, хоть и потеряло свою конкретную остроту, но прочно вписывалась в созданную Фёдором Гавриловичем схему, на которой держались его логические построения. Оно стало как бы их конструктивным центром, а искать другого антигероя, значило начинать всё сначала. Смешав все карты выкладывать новый пасьянс.
   "А вдруг и правда знает, кто настучал? Папаше наверняка докладывали, где дочка бывает. Может быть Савелий? - подумал он. - Я же Кулебякину был как кость в горле и он мне тоже угрожал. Что ему стоило шепнуть на рыбалке или в бане кому следует: "Молодежь совсем распустилась, журнальчики крамольные издает""
   - Ладно, я сам догадался: Савелий, верно? - спросил он.
   - Нет, не Кулебякин. Не могу я сейчас сказать. Нет у меня сил и не тяни из меня жилы. Николай там лежит, а мы ему косточки перемываем.
   Она вынула из сумки кружевной платочек, приложила к глазам. Потом резко встала и пошла через сквер, метя подолом черного платья розовый гравий дорожки.
   "Блефует. От Кольки вину отводит, - решил Звонарёв, едва поспевал за ней. - Она его как брата родного любила. Но я за что его должен любить? За то что он мне всю жизнь испортил? Я ничего не забыл, будто вчера всё произошло"
  
   Весь день Федя с Мишей провели в Ленинской библиотеке: подбирали для "Зелёного сыра" из дореволюционных журналов "Осколки" и "Будильник" карикатуры, которые бы отвечали темам сегодняшнего дня. Перед закрытием библиотеки они забежали в туалет. Старуха-уборщица в грязном халате, похожая лицом на индейца, возила мокрой тряпкой по полу.
   - Разрешите пройти? - вежливо попросил Миша
   - А, писатели! Проходите.
   Удивленный словами старухи поэт приосанился, он уже привык к популярности, но не предполагал, что она затрагивает даже низшие слои общества.
   - Все стены исписали! - крикнула старуха. - Писатели хреновы!
   Действительно, всю штукатурку, поверх кафельной плитки, покрывали надписи, стишки и рисунки, мягко выражаясь, эротического содержания, а среди этой похабщины Федя увидел двустишие:
  
   Знает весь культурный мир
   Наш журнал "Зеленый сыр"
  
   Он указал на стишок Мише, и они ушли испуганные. Хрущёвская оттепель уже сменилась морозцем, по Москве ходили слухи об аресте то одного, то другого диссидента. Говорили, что в институте судебной психиатрии работает специальный отдел и занимается исключительно инакомыслящими, направляя их на долгое "лечение" в спецпсихушки.
   С тяжелым сердцем друзья вернулись в Коробейников. Татьяна сварила щи из молодой капусты и купила арбуз, но издатели подпольного журнала ели без аппетита. После ужина Тюлькин стал разбирать свой архив. Выдирал и сжигал в пепельнице страницы из записных книжек с крамольными строчками. Часть черновиков, а также бывшие у них на руках журналы, он собрал в бумажный мешок. В целях конспирации он решил ночевать у себя дома и там же на чердаке спрятать архив "Зелёного сыра". В их, некогда веселом, "монплезире", ощущалась напряженность. Только Татьяна спокойно отправилась спать. Звонарёв скоро последовал примеру подруги. Он лежал и не мог заснуть. Рядом прикорнула Татьяна и тихонько посапывала, положив руку ему на грудь. На занавеске, как в театре теней, двигался беспокойный силуэт Миши.
   Вдруг кто-то сильно забарабанил в дверь. Тюлькин заметался по комнате, сунул мешок под диван, пошел открывать. Хлопнула дверь, в комнату ввалился Копылов в новенькой черной тройке и галстуке бабочкой. В одной руке он держал бутылку коньяка, в другой сетку с каким то свёртком и коробкой шоколадных конфет, перевязанной розовой ленточкой. Скульптор был пьян, но стоял на ногах твердо и его усы задиристо торчали вверх:
   - Вылезайте! Что спрятались, как тараканы? Я же знаю что вы здесь.
   - Что орешь? Ворвался среди ночи, людям спать не даёт. Подожди, дай одеться, - отозвалась Татьяна.
   - Какие мы стыдливые. Мочалки я её не видел? А валяться в постели с посторонним мужиком не стыдно? Ах, пардон, он не посторонний, он теперь мой родственник, - шутовски поклонился кровати Копылов.
   Федя сел за стол, осторожно поглядывая на скульптора. Он немного нервничал, хотя и не чувствовал себя перед ним виноватым. Подошла Татьяна, сонная, в небрежно запахнутом халате. Ленивым женственным движением подняла руки, собрала волосы в узел:
   - Коленька, хочешь щей? Хорошие щи. Или арбузом будете закусывать?
   Николай вдруг быстро и ловко схватил девушку, посадил себе на колени. Она забила ногами, полы халата разъехались, волосы собранные в пучок, рассыпались.
   - Пусти! Вот ведь, черт цепкий.
   - Поцелуй, тогда отпущу. Не чужие, всё-таки. Ох, и сладкая девка, слаще арбуза
   Татьяна вырвалась, вытерла губы тыльной стороной ладони, потом вынула из шкафчика и со стуком поставила на стол три гранёные стопки, принесла оставшуюся половину арбуза и кухонный нож, широкий с деревянным черенком.
   - Не понял? Почему только три рюмки, позвольте узнать, мадам? - спросил Николай. - Кто-то бросил пить?
   - Я спать пойду, а вы здесь беседуйте. Только предупреждаю: ты, Копылов, Феденьку не обижай. В наши дела не впутывай. Захочешь остаться ночевать - ложись, диван свободный.
   - Нет, постой. Я тебе хочу одну вещь показать. Очень интересная вещь. - он вытащил из сетки пакет, развернул газету и вынул толстую пачку денег из одних новеньких полусотенных. - Видела, сколько я в колхозе заработал? И глину набивал, и опалубку делал, и форму снимал. Всё вот этими руками. Это, девонька, труд, кровавый пот. Не статейки писать.
   - Вот и поезжай домой, отдай жене, - зевнула она.
   - Это уж мое дело, кому отдать, - многозначительно произнёс Николай, пряча деньги в карман, - а захочу - пропью. Такой я человек. Русский человек. А ну, Звонарёв, наливай! Хоть ты и подлец, я с тобой выпью, а вот чокаться не стану. Я с Тюлькиным на брудершафт выпью, с благородным человеком.
   - Ну, вас всех к черту! - крикнул, всё ещё бледный Миша.
   Он выхватил из-под дивана мешок с бумагами и вышел, хлопнув дверью. Татьяна тоже ушла за занавеску, Федя разлил по стопкам коньяк. После второй, Николай как-то обмяк, стал съезжать со стула.
   - Может хватит на сегодня, Коля? Давай я тебя уложу. Отдохни, а утром потолкуем, - мягко сказал он.
   - Какой заботливый! Ах ты, щенок. Нагадил и хвостом виляешь, - Копылов злобно и трезво посмотрел на бывшего ученика, грохнул кулаком по столу. - Танька! Едем ко мне! Одеваться. Быстро. Иначе я тебя за волосы в мастерскую голой притащу.
   - Подонок! Ну и подонок, - бормотала, всхлипывая, она.
   Татьяна сразу как-то сгорбилась и опустив голову вслепую ловила одежду. Звонарёв, стараясь не выдать волнения, прошёл к кровати сел на край, демонстративно медленно начал раздеваться:
   - Не слушай его. Что он тобой распоряжается? Ты что его собственность?
   - Именно. Моя баба.
   - Интересно, спит со мной, но почему-то твоя. Что-то ты, Коля, совсем туго соображаешь.
   - А за "спит" - она свое получит, - он подошёл и вдруг, наотмашь хлестнул Татьяну по лицу. Она, охнув, повалилась в подушку.
   Федя почувствовал, как в нём волной поднялась тяжёлая мужская злоба. Как бы повинуясь чьей-то воле, он моментально сжался пружиной и, откинувшись на спину, ударил Николая обоими ногами под рёбра. Копылов, словно громоздкий, неодушевленный предмет грохнулся навзничь. Звонарёв прошел в комнату, старательно обходя скульптора. Тот лежал элегантный, со спокойным выражением лица, похожий на витринный манекен, который, по странной прихоти декоратора, уложили на пол. Но вот, он шевельнулся, встал на колени, тряхнул головой. Потом поднялся, засопел и согнувшись, по-медвежьи, пошел на обидчика:
   - Скульптора Копылова - бить?
   Федя начал отступал шаг за шагом, пока не уперся в край стола. Ему показалось, что это уже когда-то было, и наползающая фигура врага, и ощущение обреченности. Когда? Где? Может быть в детстве, в драках, при "толковищах", когда они с Витьком отбивались в подъезде барака от незнающей жалости шпаны, с заточками и цепями? А, возможно, это случилось совсем не с ним, и только генная память воскресила на секунду чью-то давнюю драму? Он вдруг нащупал на столе холодное лезвие кухонного ножа и крепко зажав черенок, согнув ноги в коленях, выбросил вперед правую руку.
   - Запорю, падло!
   Татьяна пронзительно завизжала. Звук её голоса проник через приоткрытые рамы окна в гулкий, каменный колодец дворика и, разрастаясь, забился в его тесных стенах. В окнах напротив зажегся свет, Николай шарахнулся к выходу. Хлопнула дверь, зашуршали по дорожке быстрые шаги. Звонарёв опустился на диван. Татьяна села на пол, обхватив его вздрагивающие колени:
   - Ох, как ты меня напугал, я думала, ты его прирежешь.
   Раздался громкий удар и звон стекла. На подоконник посыпались осколки. Федя потушил лампу и бросился к окну. За палисадником в жёлтом круге света от фонаря, приплясывал Николай:
   - Получил, фашист, гранату? Коля Копылов обид не прощает! Я вашу капеллу разгоню, устрою вам небо в клеточку!
   Из окон высунулись жильцы. Соседка с верху кричала:
   - Усатый - главный хулиган! Сволочь такой! Милицию надо вызывать!
   Николай, задрав голову и картинно подбоченясь, насмешливо спросил:
   - Ты откуда там каркаешь, старая ворона? С ветки что ли? Так я вот сейчас возьму палку и тебя с этой ветки сшибу!
   В этот момент из подъезда выскочили двое здоровенных мужиков в трусах и майках. Николай побежал от них к проходной арке. Федя всё стоял у окна, не решаясь включить свет, чтобы не выдать своего присутствия. Правда, в дворике уже наступила тишина и окна погасли. Татьяна подошла и встала рядом:
   - Кончился наш медовый месяц.
   - Да завтра вызовут милицию и опечатают квартиру, до приезда хозяйки.
   - Ты бы хоть тапочки надел. Ноги стеклами порежешь, - она вышла на кухню и вернулась с зажженным огарком свечи на блюдце, поставила его на пол, стала убирать осколки и сказала буднично, - щи жалко, пропадут, такое мясо хорошее в угловом купила.
   Небо за окном стало голубеть. Звонарёв вышел, запер на крючок входную дверь и ту, что вела на лестницу. Когда он вернулся, Татьяна уже легла, огарок свечи догорел, фитиль плавал и трещал в расплавленном парафине. Он зашёл за занавеску и, стараясь не разбудить девушку, осторожно пристроился рядом. Она не спала, сразу с силой обняла его, прижалась, стала целовать лицо, плечи, грудь.
   Федя проснулся поздно, полосы яркого солнца лежали на полу, за окном кричали воробьи. Он сразу почувствовал, что Татьяны нет, но, всё ещё на что-то надеясь, выбежал на кухню. Входная дверь, которую он ночью запирал на крючок, теперь была защелкнута только на английский замок. Он вернулся в комнату. На чистом столе стоял ещё не остывший чайник, но ни прощального письма, ни записки с новым адресом, только на тарелке аккуратно сложенный радужный бумажный квадратик. Звонарёв развернул бумажку. Это оказалась сторублевая купюра и пахло от нее духами, как от всех тех денег, что подолгу лежат в дамских сумочках.
  
   Конец переулка, перед церковью, был весь забит автомашинами. Фёдор Гаврилович поднялся по крутой лестнице паперти, прошёл в сумрачную после солнечной улицы прохладу храма. В левом притворе стояла плотная толпа, жарким жёлтым пламенем горели свечи в подсвечниках. Густой голос иерея проникал сквозь толпу:
   - Господи, упокой душу усопшего раба Твоего Николая, в месте светле, в месте злачне, в месте покойне отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание, всякое согрешение...
   Звонарёв встал за колонной. Свет свечей множился живыми бликами в золотом кружеве резьбы на стенах, на тяжелых рамах киотов. Храм был старый, трехсотлетний, плафоны с росписью на потолке потемнели, закоптились. На одном изображалось "Бегство в Египет", Мария на осле с младенцем Христом на руках, а вот тему другого он понять не мог и, осторожно толкнув, Веронику Борисовну спросил:
   - Что здесь изображено?
   - Не мешай, - недовольно шикнула она, - кажется, Воскрешение Лазаря.
   "А, великое чудо Спасителя, - подумал он и в памяти возник евангельский текст: "Христос сказал: "Отнимите камень". Мария сказала Ему: "Господи! Уже смердит, потому что четыре дня, как он во гробе" Иисус говорит ей: "не сказал ли я тебе, что, если будешь веровать, увидишь славу Господню""
   Для Фёдора Гавриловича в этом сюжете, прежде всего, выражалась идея веры. Вера направляет человека, но всегда ли приближает к истине? И чем он должен руководствоваться, интуицией или воспитанием. Коммунисты тоже семьдесят лет насаждали свою религию. Был здесь и Ветхий Завет с Марксом, и Новый - с Лениным. Совсем рядом, на месте восстановленного теперь храма "Христа Спасителя" планировали возвести главное капище с гигантской фигурой вождя. Ещё в детстве Звонарёву попадались журналы с описанием проекта Дворца Советов, там восторженно описывалось его убранство и комфорт, а также, сколько кресел вмещается в указательном пальце на протянутой руке Владимира Ильича. Но многовековой опыт показывает: обожествление конкретных исторических лиц содержит в себе изначальный порок сомнения. Человек настолько подло устроен, что в таких случаях у него возникает еретическая мыслишка: "Почему он, а не я? Почему я должен его любить и верить ему?" Нужна дистанция, наглядная разница между высшим и низшим. Если, по примеру древних, изобразить Маркса с головой льва, Ленина с головой шакала словно Анубиса, Крупскую - коброй, Дзержинского - грифом, их образы выглядели бы убедительнее.
   Разумеется мастера соцреализма. В их числе и Копылов, немало потрудились на этом поприще, превращая коммунистических вождей в добрых великанов. Кому-то смягчали патологические черты, кому-то нарастили ноги, а кому убрали бородавки. Но был ли Николай честен? Двигала ли им искренняя убеждённость, умственная лень или конъюнктурные, корыстные соображения? Тут-то и крылся для Федора Гавриловича главная психологическая головоломка.
   "Почему Копылов донес на меня вместо того чтобы разобраться в драке по-мужски? - подумал он. - Или настолько мысленно сросся с идеологией, что всякое покушение на свои личные интересы воспринимал делом чуть ли ни государственной важности? Видел во мне врага системы? Но тогда он поступил как честный гражданин. Как рачительный садовник, вырывающий с грядки ядовитые сорняки. А значит и мне, честному человеку, признающему плюрализм мнений, не в чем его упрекнуть. Можно или нельзя преследовать людей за невежество, за ошибочные убеждения? Но великий Данте души талантливых, но заблудших античных поэтов поместил в Лимб, в первый круг ада".
   В руку Звонарёва кто-то сунул зажженную свечу. Он стал протискиваться ближе и теперь увидел полированный, красного дерева гроб, заваленный у изголовья цветами и утонувшее в них мертвое лицо Николая.
   - Покой Господи, душу усопшего раба Твоего. Отверз уста моя. Спасе, слово ми подаждь молитися. Милосерде, о ныне представленном, да покоише душу его...
   Фёдор Гаврилович осторожно оглянулся, отыскивая знакомых, но никого не узнал, кроме актера Квашнина, их прежнего приятеля. Да и узнал оттого, что тот часто мелькал на телеэкране. Некогда румяный, кудрявый блондин, студент Щукинского училища. Теперь - полный, совершенно лысый, играющий в сериалах роли разного рода негодяев, от уголовных паханов до соблазнителей девиц. В основном здесь собрались люди средних лет и даже несколько молодых: вероятно родственники или близкие знакомые семьи. Вот и вдова, не старая женщина, одетая даже слегка кокетливо, но в черном костюме с черной кружевной накидкой на крашенных волосах. Голова опущена, подведённые губы сложены скорбной скобочкой, но слез не видно.
   "Жена - фирмачка, - вспомнил он, - денег, похоже, не пожалела. Гроб дорогой, прямо как из мебельного гарнитура, да и священник, весьма представительный, в голосе".
   - Помяни, Господи, Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго преставльшагося раба Твоего, брата нашего Николая и яко Благ и Человеколюбец, отпущай грехи, и потребляй неправды, ослаби, остави и прости вся вольная его согрешения и невольные, избави его вечныя муки...
   Звонарёв вглядывался в лицо покойника и мысли об обиде, о делах как-то вдруг отошли прочь. Таинство смерти, её непостижимое величие и трагизм вытеснили более легковесные чувства. Он сейчас не думал о себе. Его никогда не пугала смерть. Пугало бесследное исчезновение из этого мира всего того что составляло человеческую личность. Его мысли, переживания, становившиеся бессмысленными страдания.
   "Отстою службу и поеду домой. Как-никак я отдал Копылову последний долг. Поступил великодушно", - подумал Фёдор Гаврилович.
   Ему стало приятно от этой мысли, от сознания своего благородства. Казалось какие-то высшие нравственные силы действительно следили за его душевными движениями и одобряли их. Дьякон энергично размахивал кадилом. Голубой дым лентами струился у спокойного лица усопшего. В жизни Николай, как большинство скульпторов, был физически очень силен. Один ворочал тяжелые железные баки с глиной. Ширококостный, плотный, с покатыми массивными плечами, сейчас он будто уменьшился в объеме. Так актер, сыгравший на детском утреннике роль сказочного богатыря, вылезает из ставших ненужными доспехов и превращается в безобидного, щуплого человека.
   - Во блаженном успении, вечный покой подаждь, Господи, усопшему рабу Твоему Николаю и сотвори ему вечную память, - мощно и с воодушевлением закончил иерей и тут же хор подхватил:
   - Вечная память!
   Началось прощание. Вдова сразу зарыдала в голос, её подхватили стоявшие рядом женщины и подвели к изголовью гроба. После вдовы стали подходить и остальные. Звонарёв приложился губами к бумажному венчику на лбу усопшего, пристально посмотрел в его бескровное, с запавшими глазницами лицо.

Глава четырнадцатая.

  
   Провожающие вышли из церкви, разбились на группы, держась около своих. Некоторые уже рассаживались по машинам. Рослые молодые парни в униформе погрузили гроб в автокатафалк. Распоряжался всем молодой человек с красивым, но не выразительным лицом, похожий ухватками на метрдотеля. Фёдор Гаврилович отступил к решётке забора и закурил:
   "Надо домой возвращаться. Я здесь никого не знаю. Не влезать же нахально в машину".
   - На Ваганьково едем, - сообщила подошедшая Вероника Борисовна и, увидев Квашнина, помахала ему.
   Актёр сделал радостные глаза, подбежал, легко склонившись, поцеловал ей руку:
   - Сколько лет, сколько зим, Верочка! Боже мой! И Федя здесь!
   "Вспомнил, что значит память актёрская, - с удовольствием отметил Звонарёв, - известный человек, наверное, уже "народный". Все на него только и оглядываются. Есть, стало быть, "свадебный генерал", а есть и "генерал поминальный".
   - Олег Алексеевич, позвольте я вас к машине провожу, - обратился к Квашнину распорядитель. - Там вам, в "Мерседесе", место отвели, только, уж извините, рядом с шофёром.
   - Как тебя, голубчик, зовут? - спросил актёр, вскидывая голову.
   - Сашка.
   - Вот что, Сашок, давай посади нас вместе. Старая гвардия, понимаешь ли, друзья юности мятежной.
   - Если так желаете, то только ко мне в "Тайоту". Она, правда, загружена, но места хватит. Вас двое?
   - Трое, - ответил Квашнин, - ничего, поместимся.
   - Вас я, конечно, знаю и даму тоже. Она к Николаю Степановичу в мастерскую приезжала. А вот гражданина в первый раз вижу. Мне хозяйка строго-настрого приказала, посторонних не пускать, - он не очень уважительно осмотрел "гражданина" и остановил взгляд на его обуви.
   "Точно, бывший официант. За версту чует сколько у тебя денег в кармане" - Фёдор Гаврилович покраснел и сказал слабым голосом. - Ладно, ребята, мне что-то не здоровится, приму дома свои тридцать капель карволола и полежу на диване.
   - Ах, Сашок, нехорошо молодой человек, - укоризненно покачал головой Квашнин, - ты ещё не родился, а они с твоим покойным хозяином уже мечтали о демократии, о свободе творчества!
   - Да я ничего, Олег Алексеевич, - смутился в свою очередь распорядитель, - если вы ручаетесь. Только сами понимаете какие теперь времена. И бомбы на кладбищах взрывают, и цветы крадут.
   Сашка подошёл к микроавтобусу, отодвинул широкую боковую дверь. Сразу в лицо пахнуло свежей хвоей и ароматом роз. Здесь, в машине, лежали охапки лапника, завёрнутые в плёнку букеты, картонный ящик с водкой и целлофановые упаковки с минеральной водой. На полу валялось несколько пустых бутылок видимо кое-кто уже помянул почившего скульптора.
   - Водка? - строго спросил актёр, указав на ящик пальцем. - Мне говорили, что поминки в ресторане?
   - Так точно, в ресторане "Гриф". А это - на кладбище, остограмиться на могиле, по обычаю, - ответил распорядитель.
   Все разместились, Сашка сел за руль и машина двинулась с места. Фёдор Гаврилович пристроился у окна. Смотрел на чуждую парадность зданий и думал, что для новых поколений, для тех кто вырастет в этих переулках, они тоже станут на свой лад поэтичными. В конечном счете всё это лишь декорации на фоне которых раскручиваем мы свои жизненные сюжеты. И чем больше мы вкладываем в них чувства тем явственней слышен их отзвук, их долгое эхо. Но сейчас музыка его юности затаилась за новыми оградами, спряталась под веселой кистью моляра.
   - А, Тюлькин так и не пришёл, - сказал Звонарёв. - Жаль. Хотелось с ним о монографии потолковать, кое-что посоветовать. Как-никак эта тема нас всех волнует.
   - Обещал непременно быть, - ответила Вероника Борисовна, - может быть почувствовал себя плохо или появилось неотложное дело. Хорошо хоть Квашнин пришёл. Я собираюсь о вахтанговцах писать, об их дружбе с Копыловым. Ты бы, Олег, рассказал о своих впечатлениях от встреч с Николаем.
   - Книга, это хорошо. О таких людях надо почаще писать. Ах, Коля, Николаша... С юмором был человек, - вздохнул Квашнин, - самобытный русский тип, но уж если капля в рот попала то всё пошло - поехало. Как-то, выхожу из театра. Смотрю - стоит в чёрном костюме, галстук-бабочка, на шее белое шелковое кашне, шляпа набекрень, в каждом кармане, по бутылке. Увидел меня, обрадовался: "Сейчас, Олежка, мы с тобой к девочкам пойдём". "Какие, - отвечаю, - девочки? Ночь на дворе". "У меня, - подмигивает Коля, - здесь, поблизости две знакомые живут, такие пампушки - объедение".
   Тайота выехала на Остоженку. Миновали Коробейников. Проплыл мимо домик Тургенева, такой маленький, скромный, с деревянными белёнными колоннами. Как бы утонул в медленном потоке былого, следом за теми персонажами в чепцах, что высовывались некогда из-за занавесок. Только история об одиноком глухонемом и его любимой собачке, написанная в этих стенах ещё долго будет тревожить школьников перед экзаменом, чуждой сентиментальностью и сложными фразами архаичного и почти уже непонятного языка.
   - Заходим с Николаем в какой-то тёмный двор, - продолжал Квашнин. - Он берёт камушек, бац в окно - чуть стекло не высадил. Сразу вспыхивает свет, рамы - настежь, высовывается встрёпанная мегера, да ну, орать: "Хулиганы!".
   - Олег, замолчи, - Вероника Борисовна кивнула в сторону шофера, - не ловко.
   - Погоди, дай досказать, - пригнувшись и блестя глазами ответил он отчетливым актерским шёпотом, - забавный случай. Николай подходит под окно, снимает шляпу и говорит: "Здрасьте, тётя Клава, вы сегодня газет не читали?" "Какие ещё газеты! Первый час ночи!" "Значит, ничего не знаете? - гнёт свою линию Николай, - Нам сегодня с другом, звание Заслуженных художников присвоили. Идём прямо из Кремля, с банкета, решили к вам завернуть, отметить это событие, так сказать, по-семейному". Карга так и расплылась в улыбке: "Ах, Коля, дорогой, поздравляю! Такие молодые и уже - заслуженные! Да, нет никакого беспокойства. Заходите, не стесняйтесь. Я сейчас дочек подниму". А что их поднимать? Они уже по комнате в неглижах бегают, кудри начёсывают. Вот какие были шутники, легенды Арбата. А Боря - Марксист. А ты, Федя, со своим журналом "Зелёный сыр"? Это же эпоха! Слышал, у тебя большие неприятности были. В КГБ таскали. Допросы и всё такое. Селёдкой кормили?
   - Нет, селёдкой не кормили. Обычная беседа на обывательском уровне, но с подвохами.
  
   Утром, как и предполагал Федя, появился участковый. Хмуро спросил:
   - Что за скандал учинили ночью?
   - Какой-то пьяный разбил наше окно. Я в это время спал.
   - Пройдём, изложишь всё письменно.
   - Куда? В отделение? Не могу. У меня дела срочные.
   - Нет. В опорный пункт, здесь рядом.
   Они обогнули магазин, зашли во двор. Участковый отворил малоприметную крашенную суриком дверь, провёл Федю сначала в плохо освещённый коридор, потом в большую, похожую на ЖЭКовский "Красный уголок", комнату, с рядами стульев вдоль стен. В дальнем конце её, за письменным столом, сидел средних лет мужчина, в штатском, с невыразительным, будто затёртым лицом.
   - Доставил? - спросил он участкового. - Можешь быть свободным. А ты, парень, садись ближе. Будем с тобой разбираться, - начальник вытащил из ящика стола какую-то папку, раскрыл её, - "Фёдор Гаврилович Звонарёв, студент МГУ. Снимает комнату со студентом Тюлькиным Михаилом Михайловичем". Почему?
   - Живу в коммуналке, дома нет условий для творческой работы. Я занимаюсь журналистикой.
   - Статейки пописываешь? О чём же?
   - Об искусстве, об интересных людях.
   - Гражданку Рябинину Татьяну Сергеевну знаешь? В каких вы отношениях?
   - Отношения у нас хорошие, товарищеские. Разве это запрещено? - ответил Федя.
   В комнату зашёл лейтенант. Молодой, белобрысый и тоже с лицом, лишённым характерных черт. Он поглядел сбоку на задержанного:
   - Что за фрей, с гандонной фабрики?
   - Понимаешь, Костя, сняли комнату, развели бардак. Пьянки, драки, окна побили. Журналист.
   - Журналист? Кличка что ли?
   - Печатает какую-то муру. Геннадий Павлович им интересуется. Значит с Татьяной, не путаешься? Дивчина, вроде бы видная. Может она тебе не нравится? - усмехнулся начальник.
   - Нравится, - Федя вдруг понял, что нащупал правильный ход защиты, - я ей не нравлюсь.
   - Не дала? - заржал лейтенант, - Ну-ка, журналист, полюбуйся.
   Он вытряхнул из папки пачку порнографических фотографий. Спортивного вида парень в одних только тёмных очках и штиблетах на босу ногу, был сфотографирован в разных позах с тремя голыми девицами. Карточки не отличались профессионализмом и снимались, вероятно, при плохом освещении.
   - Высший пилотаж! Вот бы тебе так покататься, тихоня! - подмигнул Константин.
   - А с Татьяной ты так же? - вдруг резко спросил начальник. - Отвечать! Быстро!
   - Не дала! - выкрикнул Федя.
   Лейтенант и начальник переглянулись.
   - Он туфту гонит, хорёк премудрый! Верно вам говорю, товарищ капитан. Стиляга. Я его постригу! Ей Богу, постригу!
   Константин зашёл сзади и вдруг крепко схватил задержанного за волосы. Звонарёв, застонав от боли, дёрнулся, но не мог даже повернуть головы. На глаза невольно выкатились слёзы. Вся ненависть к милиции, воспитанная военным униженным детством, казалось, выплеснулась наружу, сломав хрупкую преграду книжной культуры. Он матерился и молотил кулаками вслепую. Один удар всё же достиг цели - лейтенант охнул и выругался.
   - Что за базар? - послышался спокойный, властный голос и Федя сразу почувствовал, что лейтенант выпустил его волосы. Он поднял голову и увидел рядом с лейтенантом, прижимавшим к глазу ладонь, невысокого, седоватого крепыша, в сером, хорошего покроя костюме.
   - Хотел, Геннадий Павлович, гаденыша попугать маленько, - объяснил Константин. - А он меня по глазу саданул, сволочь. Я же при исполнении.
   - Дело придётся заводить, - кивнул седоватый, - зайдём ко мне, студент.
   Через несколько минут Федя уже сидел в кабинете Геннадия Павловича. Впрочем, кабинетом, в привычном смысле, помещение назвать было трудно. Обычная жилая комната, с диваном, платяным шкафом, с сервантом и письменным столом. В углу - холодильник, телевизор с круглой линзой. Только слой пыли, инеем осевшей на всех предметах, говорил о том, что постоянно здесь никто не живет. Геннадий Павлович открыл холодильник, вынул бутылку минеральной воды, налил в стакан:
   - На-ка, выпей и успокойся. Константин, конечно, простой мент, имеет дело с подонками, с пьянью, не то, что ты - будущий работник культуры. И этот работник культуры наносит ему телесное повреждение в область глаза. Теперь поставь себя на место судьи. С одной стороны - оперативник при исполнении обязанностей, не раз рисковавший жизнью в схватке с бандитами, награжденный именными часами, кандидат партии, а с другой - морально разложившийся студент и, что характерно, не комсомолец, о котором ни кто и доброго слова не скажет.
   - Меня и товарищи по университету знают, и в редакциях.
   Он с вызовом посмотрел на начальника, но тут же осознал, что ни деканат, ни редакции за него не заступятся, наоборот отстранятся, как от нечистого животного, из боязни скомпрометировать себя. Звонарёв понял, что погиб. Факты, как карты в зловещем пасьянсе, ловко легли один к одному.
   - Знает тебя, например, Антон Левин. Он что ли за тебя заступится? Демонстрацию организует на Красной площади? - насмешливо спросил Геннадий Павлович. - Какие у вас с ним дела?
   - Шапочное знакомство, да я его сто лет не видел.
   Антон был известный в молодежной среде диссидент. Раза два он заходил в Коробейников, интересовался "Зеленым сыром", но нашел его слишком эстетским.
   - Не получается у нас душевного разговора. Я с тобой в открытую, а ты темнишь, выкручиваешься, - начальник открыл папку, полистал бумаги, - встречался ты с ним двадцать седьмого июня, в вестибюле метро "Парк культуры", в двенадцать восемнадцать. Вспомнил?
   "Значит, они уже давно следят за нами", - подумал Федя.
   Его поразило точная, до мелочей, осведомленность начальника о каждом его шаге. Он вдруг явственно ощутил незримое присутствие в этой обывательской квартире враждебной мощной силы готовой или раздавить, или подчинить его себе.
   - Левин - нам человек известный, но не пойму, что у тебя с ним общего? Он - математик, ты - историк.
   - Начитанный парень, интересный собеседник.
   - Так о чём вы с ним говорили?
   - Всего не упомнишь.
   - Память, я смотрю, у тебя девичья. Да и профессию не серьёзную, дамскую выбрал - искусствовед? Я сколько в музеях ни бывал, всегда женщины группы водят.
   - Искусствоведение - фундаментальная наука. Здесь, и критика, и исторические исследования, и социальный анализ. Случалось, что искусствоведы, поддерживая новые направления, влияли на всю общественную мысль.
   - Влияли на общественную мысль? Интересно. А вот абстракционизм. Ну, это когда намажут, как курица лапой. Что в нем хорошего?
   - Абстракционизм это - отказ художника от визуального изображения. Реалист пишет определенный предмет, а абстракционист передает ассоциации, цветовые образы, как бы раскладывает внутреннее содержание темы. Конкретная живопись воспроизводит только одну, видимую грань предмета, тем самым, ограничивая творческую свободу художника.
   - Значит, свободы, ты считаешь, у нас нет?
   - Я имею в виду только свободу самовыражения, - спохватился Федя, - Чем искусство сложнее, тем, естественно, субъективнее и менее понятно массовому зрителю.
   - Вы, конечно, люди особенные, - усмехнулся начальник, - но наш, советский, человек любит настоящее искусство. Да и сам иногда пройдусь по залам Третьяковки. Чудесные вещи: "Охотники на привале", "Три богатыря", а "Иван Грозный убивает сына"? Я войну прошел, всего, кажется, насмотрелся, а гляну на картину, аж жуть берет.
   - Нравится, потому что просто, понятно, напрягаться не надо. Отсутствие напряжения ведет к застою, к духовной атрофии. Попробуйте уложить здорового человека на полгода в постель. Он и ходить разучится.
   - К застою ведет? Ходить разучится? Забавно. Я вот поговорил с тобой и будто в вашей компании побывал. Ты бы мог меня подробней познакомить со своими взглядами и взглядами своих друзей? Станем дружить, и тебе в чём-то поможем. У нас большие возможности, и в журналах, и в газетах. Мы же понимаем, у молодежи - свои запросы. Хочется и в кафе с девушкой посидеть, и одеться. Да, кстати, как я об этом сразу не подумал? - он хлопнул себя ладонью по лбу и распахнул дверцу платяного шкафа.
   Федя с удивлением увидел, что, несмотря на нежилой вид комнаты, в шкафу, на плечиках, висело довольно много одежды. Геннадий Павлович вытащил тёмно-синий двубортный костюм, оценивающе глянул на задержанного:
   - Нет, не то. Цвет слишком сурьезный, а вот этот френчик - в самый раз.
   Начальник держал в поднятой руке нечто великолепное, которое назвал "френчиком". Пиджак был опалого цвета, с тонкими карминовыми полосками, с серебреными пуговицами и синей бархатной аппликацией на груди в форме геральдического щита, на котором матово поблёскивал вышитый тоже серебром стилизованный лев. От пиджака так и веяло буржуазной роскошью, игрой в поло, интимными ужинами, адюльтером.
   - Ну-ка, прикинь, - приказал начальник. - Что жмешься, как целка.
   Федя снял свою, видавшею виды, куртку и положил на стул так, чтобы не видна была протертая сатиновая подкладка. Надел заморское диво и подошёл к зеркалу. Он стоял и с удивлением смотрел на свое отражение. Пиджак сразу изменил его облик, как бы осветил лицо, нечесаные волосы превратились в небрежные пряди, цвет глаз сделался ярче, глубже, а в лице появилась даже некая загадочность. Так роскошная рама, подчас преображает небрежно написанный этюд.
   - Ну как? - спросил, начальник.
   - Потрясающая штука, - ответил Федя, и вдруг вспомнил, наставление бывалых людей, что "там все добренькие, пока на крючок не сядешь, а бесплатный сыр бывает только в мышеловке". Он снял пиджак и аккуратно повесил его на спинку стула.
   - Прямо так бы и шёл. Ведь я тебе его подарил. Не понял что ли?
   - В таком шикарном пиджаке и не чищеных ботинках? Лучше я пока в куртке.
   - Как знаешь. Заберешь в следующий раз. У нас сегодня пятница? В понедельник жду к девяти утра. О нашей встрече и разговоре, ни родной матери, ни брату, ни свату. Ладно, иди.
   Федя повернулся и направился к двери.
   - Постой-ка, говорят, молодежь зеленый сыр любит? - задержал его Геннадий Павлович. - Душок-то от него мало приятный. Я сам - макароны с тушенкой уважаю, по-флотски.
  
   - Чекисты - народ серьёзный, - погладил лысину Квашнин. - Помню, на съёмках, консультантом по фильму "В огонь по лезвию ножа" подвизался у нас пенсионер, бывший начальник отдела разведки по Латинской Америке. Он вечерами частенько заходил ко мне в номер, посидеть за рюмочкой, в картишки перекинуться. Удивительный человек. Говоришь о культуре майя, о Секейросе, о Нимейере, а он вроде бы и понятия о них не имеет. Смотрит на тебя, как мышь на крупу и глазами моргает. Представляете, какая тонкая конспирация? Я вам, как актёр, скажу: не всякому такое по плечу.
   Выехали на кольцо. Машины шли сплошным потоком в несколько рядов. Сашка всё время притормаживал. Подвешенная на ниточке голая розовая куколка с косматыми волосами и торчащими грудями непристойно плясала на ветровом стекле.
   - У моей тётки, - продолжал Квашнин, - муж в КГБ служил. Он, правда, никакой не агент, а рядовой сотрудник. Кстати сказать, и не очень грамотный - перед войной семилетку кончил, но фронт прошёл, награды имел. Сначала шофёром работал, на "членовозе", потом - повысили, до майора дослужился. Ещё когда за моей тёткой ухаживал, часто на машине за ней приезжал, то на "Бьюике", то на "Паккарде". Мы, малышня, бежим: "Дядя Володя, покатай!" Посадит целую ораву, газанёт - только столбы мелькают. Довезёт до Марьинского универмага, а назад - уже пешком идём, но счастливые. Тогда, после войны, на полуторке покататься - удача, а тут - "Паккард".
   - Знаю я эту машину, за отцом приезжала, огромная, как вагон. С утра вымытая, прохладная, - поддалась элегическому настроению Вероника Борисовна, - отец тоже скорость любил. Летим на красный свет, постовые только честь отдают.
   - С этим дядей Володей и твоим, Федя, "Зелёным сыром" приключилась некая мелодрама. Взял, помню, у вас в Коробейниковом пару номеров журнала кое-кому показать. Дело, конечно, рискованное. Начальство пронюхает - вылетишь пробкой, и из комсомола, и из института.
   "Зато, надо полагать, без труда приобрел репутацию демократа и диссидента" - усмехнулся про себя Звонарёв.
   - Ты, Федя, кажется, бывал у меня, в Марьиной роще?
   - Заходил пару раз. Деревянный домишко за забором, калитка с прибитой подковой, твоя комната - под крышей, как голубятня.
   Марьина роща имела тогда дурную славу. Все отдаленные районы носили на себе печать провинциализма, отличались от центра доже говором и одеждой. Молодежь тяготела к блантому стилю: кепочка-малокозырка, тельник под рубашкой, брюки-клеш. Пижону, а тем более стиляге появляться вечером там было небезопасно. Непременно найдутся охотники намылить ему шею. Блатная идеология всегда была лояльна к идеологии советской. То ли это вывернутая на изнанку стремление к организованной, сильной власти, то ли глубоко скрытое презрение к человеческому стаду, с которого они, каждый на свой лад, стригли шерсть.
   - Отец у меня - столяр, - продолжал Квашнин, - соорудил мне на чердаке каморку, обшил её досками, настелил полы. Я поставил там стол, койку, зеркало для занятий мимикой.
   - Помню. Мне тогда очень понравилось полукруглое окно, будто в старинных усадьбах, - заметил Фёдор Гаврилович, - а прямо в окно заглядывали ветви яблони.
   - Груши. Великолепной старой груши. Занимаюсь я как-то в своей голубятне, слышу - гости приехали, тётка с мужем. Наведывались они частенько, и всегда без предупреждения, а выпивку и закуску привозили с собой. Люди состоятельные, бездетные, жили только для себя. Дядя Володя, я майора дядей называл, невысокий, но плотный, широкий, как комод. Выпить мог - ведро, и всегда молчал. Была у него ещё фронтовая привычка, как поддаст, то обязательно махорочку засмолит. Он и жестянку с "маршанской" с собой таскал. На службе курил "Казбек", а дома или у своих, непременно, козью ножку завернет, - актёр замолчал и оглянулся на Фёдора Гавриловича.
   - Что там с "Зелёным сыром"? Ты вроде бы про журнал хотел рассказать? - нетерпеливо спросила Вероника Борисовна.
   - Да вот думаю, не деликатно я этот разговор затеял, - потупился Квашнин. - Феде тяжело старое вспоминать.
   - Вспоминай не вспоминай, из песни слова не выкинешь, - ответил Фёдор Гаврилович.
   - Посидели в тот вечер до темноты, пора спать, - сказал актёр. - Тетку уложили в общей комнате, по старой памяти, а майора отец отправил в мою голубятню, чтобы он там мог своей махоркой побаловаться, не выходя на крыльцо. Утром мне на практику. Сел в троллейбус и тут меня стукнуло: "Я же там, на столе, журнал "Зеленый сыр" оставил, в газету завернутый!" Весь день, как на иголках - майор, хоть и родственник, но человек казённый, не то, что меня, мать родную не пожалеет. Вернулся домой, кинулся наверх и сразу от сердца отлегло: лежит сверток с журналами на месте, только газета вся на ленточки изорвана, это значит майор из обертки козьи ножки сворачивал.
   Квашнин замолчал и покраснел.
   "Что-то он смутился и глаза прячет. Не он ли стукач? Не на него ли Вера намекала? - подумал Звонарёв. - Возможно, прочитал майор журнальчик, да куда следует доложил?"
   - Я вот сейчас подумал, - ещё больше смутился Квашнин. - Получается и я внёс свою лепту в демократическую борьбу!
  

Глава пятнадцатая.

  
   На Садовом кольце "Тайота" попала в пробку. Гудели клаксоны, пеленой стелился сизый дым от работающих вхолостую моторов. Пользуясь моментом, между машин сновали продавцы прохладительных напитков и газет.
   Временами Фёдор Гаврилович ощущал тоску по печатному слову. По тому, особому удовольствию от прикосновения к страницам, по уксусному запаху, свежеотпечатанной полосы. Он уже давно ничего не выписывал, ни газет, ни, тем более, журналов, из-за их дороговизны, но привычка к чтению, выработанная за долгие годы, осталась. Наверное, пьяница, бросивший пить, с такой же жадностью рассматривает этикетки на бутылках в витрине, мысленно смакуя вкус и крепость напитков. Случалось Звонарёв даже подбирал у пруда оставленную кем-то газету, просматривал её всю, хотя тут же забывал содержание заметок и статей. Он читал даже рекламные листочки о ремонте квартир, холодильников, продаже дублёнок, всё то, что суют в почтовые ящики неуловимые распространители. А объёмистая "Экстра плюс" надолго задерживала его внимание. Надев очки, Фёдор Гаврилович устраивался на диване и листал пёстрые страницы. Удивлялся множеству фирм и предлагаемых ими товаров, но более всего тому, что кто-то, всё же, их покупает. Казалось, где-то рядом протекает совсем другая жизнь, в другом измерении, невидимая и непостижимая, как жизнь инопланетян. Она оснащена диковинными механизмами и приборами непонятного назначения, различными девалоперами, ламинаторами, картриджами и таинственными аксессуарами из Италии, Испании и Израиля.
   - Ну и душегубка! - Квашнин ослабил галстук и покрутил шеей, - Мы все здесь задохнёмся.
   - Не страшно, - усмехнулся Звонарёв, - всё одно, на кладбище везут.
   - Примите минералки или водочки, - обернулся Сашка к Квашнину.
   Он робел, в присутствии знаменитого актера и, вероятно, чувствовал себя виноватым и за жару, и за автомобильную пробку.
   - Верно, сосуды расширить, - Квашнин вытащил из ящика, стоявшего у его ног бутылку "Белого орла".
   Выпили из пластиковых стаканчиков и закусили бутербродами с рыбой. Фёдор Гаврилович не ел таких бутербродов уже лет десять. Хотя даже после войны их подавали в любой забегаловке к пиву. Сашка, тем временем, прошёл немного вперёд, но скоро вернулся:
   - Крепко застряли. Нехорошо, если покойник раньше нас на место прибудет. У нас здесь и цветы, и водка. Я же говорил хозяйке, что в часовне на Ваганькове надо отпевать, там и удобно, и от могилы близко. А она - ни в какую: "здесь у Николая Степановича - говорит, - родные места, ему у Ильи Обыденского приятнее отпеваться".
   К машине подбежали двое мальчишек, лет тринадцати - четырнадцати, с пластмассовыми вёдрами. Один сразу выдавил на переднее стекло из баллончика моющую пасту. Другой принялся растирать её, макая щётку в ведро.
   - Откуда эта замечательная публика? - спросил актёр.
   - Подрабатывают, - равнодушно пояснил Сашка, - иногда им ничего не дают, а чаще, всё же платят. Я таких пацанов часто вижу. У каждого свой участок и хозяин свой. Летом ещё ничего, а холода начнутся, хреново работать.
   - Когда же они учатся? - удивилась Вероника Борисовна.
   - Зачем? "Бабки" считать умеют, - зевнул распорядитель, - на сигареты, на "травку", да и на девочек, хватает. Нынче это не дорого. Вечером едешь по проспекту Мира, особенно, если на хозяйском "мерсе", остановишься у светофора, малолетки-проститутки толпой бегут.
   Мальчишки кончили мыть стёкла. Сашка сунул им деньги.
   - Они хорошие пацаны, не балованные. Помогают родителям. Новое, предприимчивое поколение. Будущее процветающей России, - Квашнин поманил пальцем одного из мальчиков. - Как жизнь, молодцы?
   - Нормально.
   - Деньги-то, матери отдаёшь?
   - Перебьётся. Я деньги коплю. Выкуплю место, стану на себя работать.
   - А сейчас на кого?
   - Сейчас, на Гогу. А я вас по телеку видел.
   - Понравилось?
   - Нет. Мне Чак Норрис нравится, Клод Вандамм, Шварцнеггер.
   Неизвестно сколько бы он перечислял имён но другой паренёк подхватил ведро и они бросились к стоявшему впереди "Рено". Актёр посмотрел им в след и погрустнел. Видимо избалованный запланированным вниманием на официальных встречах и презентациях, не ожидал такого откровенного равнодушия к своей персоне.
   - Что, получил, народный артист? - спросила Вероника Борисовна.
   - Я конечно не Ван Дамм, - развёл руками Квашнин, - там бодибилдинг, каратэ, а у меня только система Станиславского. Американский кинематограф бьёт нас по всем фронтам.
   - Разве не вы кричали: "Ах, западная цивилизация! Ах, западная культура!" - усмехнулась Вероника Борисовна. - Даже американские сигареты, что я таскала у отца, вы курили с просветлёнными лицами, смаковали по одной затяжке, передавая, друг другу. Помнишь, Федя?
   - Не помню, - отвернулся Звонарёв, - я всегда был патриотом и курил "Дукат" за семьдесят копеек.
   - Табак, жевательную резинку, чипсы, жареную кукурузу - конечно янки изобрели, - заметил Квашнин, - но почему мы пьём их водку? Это уж, извините, нонсенс.
   - Что у нас теперь своё? - спросил Фёдор Гаврилович. - Отечественного гвоздя не купишь. Мы целиком зависим от зарубежных хозяев, а лакей во всём подражает барину, да ещё старается его перещеголять, ухватить кусок пожирнее. История нас ни чему не научила. Вот, послушайте что говорили наши предки: "Россию терзали свои более, нежели иноплеменники. Всех твёрдых в добродетели предавали жестокой казни. Скот и псы жили в алтарях. Злодеи, пили из святых потиров, на иконах играли в кости, в ризах иерейских плясали блудницы. Не только простые простых, но и разумные разумных обольщали изменой и говорили: "Мы блаженствуем, идите к нам от скорбей к утехам". В общем, кружении головы, все хотели быть выше своего звания: рабы - господами, чернь - дворянством, дворяне - вельможами"
   - Всё же, поднялись, выжили, - бодро сказал Квашнин, - и сейчас, дай Бог, выживем. Москва - не вся Россия, есть ещё провинция, деревня. Там крепки традиции, нравственность.
   - Наша интеллигенция, склонна идеализировать деревню, представляем её, как несокрушимый национальный фундамент, - возразил Звонарёв, - и провинция, и деревня, давно не те. А мы, по инерции всё ещё ищем там спасения от беды, как слепой котёнок под тёплым животом кошки. Я, в своё время, тоже, прямо из кабинета кегебешника, в деревню сбежал.
  
   Федя вышел из подъезда конспиративной квартиры на залитый солнцем асфальт, вновь почуяв свободу, но, не избавившись от ощущения беды, надо было что-то делать спасаться, но каким образом? Разумеется, как всякий советский человек, он законов не знал. Советский человек - человек казённый. Жильё ЖЭКовское, работа государственная, заботы - "жила бы страна родная". Думай как все. Делай как все. Не хочешь - заставят. На то и закон. Поэтому, уголовный кодекс в России знают только те, кто судит, и те - кого судят.
   "Витёк, - вдруг подумал Федя, - вот, кто мне всё растолкует, если он, конечно, не на отсидке".
   Он доехал до Рабочей, разменяв Татьянину сотню, взял в "Гастрономе" пару бутылок водки. Витёк не удивился приходу школьного товарища, правда и не особенно обрадовался, молча пропустил в комнату. Хозяин был в майке, сатиновых шароварах, на плечах и руках синели наколки. Он сильно изменился и как бы постарел, над крутым лбом появились залысины. На застеленной байковым одеялом кровати сидел старый знакомый - Сыч и играл в карты с какой-то девицей, лет двадцати, в розовой комбинации, с безобразно опухшим красным носом. Федя достал из карманов водку и поставил на стол.
   - Смотри-ка, - усмехнулся, показав стальные зубы, Витёк, - студент, а службу знает. Что пришёл, Звонарь?
   - Разговор есть.
   Хозяин жёлтым, крепким ногтем мизинца поддел картонную пробку, разлил водку по стаканам. Сыч вдруг радостно захохотал:
   - Опять очко! Давай подставляй!
   Девица встала поудобней на четвереньки, крепко упершись руками в матрац. Партнёр схватил её, левой рукой за волосы у затылка, а правой, ловко и хлёстко ударил наотмашь по носу зажатой в пальцах стопкой карт.
   - Раз, - считал он, - два, три, четыре, пять...
   - Хватит тебе, Сыч, хреновиной заниматься, - цыкнул хозяин на подельщика, - видишь, друг пришёл. Бери стакан.
   Но тот не реагировал, пока не отсчитал положенное число ударов.
   - Сволочь, вот сволочь! Больно ведь! - стонала девица, зажав нос ладонью и злобно глядя на обидчика мокрыми от слёз глазами. - Ты ещё ко мне приползёшь, ты у меня ещё попросишь! Да я лучше с последним кабелём ляжу!
   - Звонарь, конечно, друг, - сказал довольный Сыч, вставая с кровати и подтягивая штаны, - но всё же, фраер.
   - А ты забыл, как мы, вместе с этим фраером, ларьки шмонали? - спросил Витёк. - Как у Амбросича, завмага, сыр грабанули? Как ты две недели с параши не слезал?
   Всем приятно было вспомнить давнюю историю, тем более что кража у Амбросьевича являлась делом чести. Война тогда уже кончилась. Победа пришла, порадовала, пошумела, поплясала, но жизнь легче и сытнее не сделала. Те же карточки, тот же Амбросич за прилавком, то же воровство. А воровал завмаг по-крупному. Привозил машинами ящики с продуктами, сгружал в свой, обитый стальным листом, сарай.
   Однажды, уже вечером, к сараю подъехал военный "Додж", под брезентовым тентом, и встал у забора. Около грузовика ходил солдат в полушубке, с кобурой на поясе, но Витёк знал, что одна доска в заборе болтается. Ночью отодвинули доску, разрезали опасной бритвой брезент и вытащили две головки сыра. Головки оказались большими, тяжёлыми, в гладком, красном парафине. Что с ними делать? Домой - не понесёшь, на рынок - тоже, хотя каждая тянула на десятки тысяч. Разделили сыр на всю ораву. Феде казалось, что ничего вкуснее, до того в своей жизни, он не ел. Главное, досыта: отрезай ломоть, как от арбуза и посасывай. Дня за три управились. Только у Сыча расстроился желудок, надо полагать, с непривычки к благородной пище.
   Когда допили водку. Звонарёв вышел с хозяином на крыльцо барака и рассказал о своей беде.
   - Может обломиться года три, - объяснил Витёк, - но особист, похоже, тебя на понт берёт, в стукачи малинит. Мой тебе совет: заховайся куда-нибудь, а лучше из Москвы слинять.
   Федя вспомнил, что комсорг курса, Марат, приглашал его в стройотряд, тогда он отказался и теперь пожалел об этом:
   "А, что если узнать адрес колхоза у его родителей и нагрянуть, как снег на голову. Ведь не выгонит"
   Утром он позвонил на квартиру однокурсника, и тот, по случаю, оказался дома, приехал на выходной, привёз молодой картошки.
   - Выручай, дружище! - кричал в трубку Федя. - Возьми в бригаду. Надо срочно исчезнуть из Москвы. Вопрос жизни и смерти!
   - Дай подумать. У меня одна девчонка приболела, я её домой отправил. Попробую тебя на свободное место зачислить.
   Так диссидент Звонарёв стал бойцом комсомольского студенческого отряда. Ему, как новичку, настоящего дела не нашлось, и командир посадил его на конторскую работу, которой, до него, занималась выбывшая девица. Федя вёл всякого рода отчётность, заполнял наряды, писал заявки. Место ему отвели в постоянно пустующем помещении сельсовета, где имелся стул, хромоногий стол с арифмометром, и даже ржавый сейф, служивший шкафом для бумаг, поскольку не запирался.
   Рядом всегда находился сторож Постнов. Горбатый старичок, человек без имени и отчества. Постоянно пьяный, до белизны в глазах, однако, ухитрявшийся исправно исполнять свою должность, как бывалый солдат дремать на марше. Почему все звали его по фамилии, Федя не знал. Возможно, эту манеру завёл сам сторож, в бытность свою председателем колхоза. В военное время, когда всех справных мужиков мобилизовали на фронт, его - горбуна, поставили командовать бабами. Прежние замашки проявлялись у него и теперь, в частых телефонных рапортах в районную милицию, в обязательном опросе всех проходящих мимо. Хроническим пьянством сторож нажил себе болезнь желудка и потому половину рабочего времени проводил в дощатом нужнике, стоявшим против сельсовета, у обочины дороги. Однако и оттуда он зорко наблюдал за дорогой, через прорезанный в двери глазок. Стоило только появиться какой-нибудь старушенции с козой или группе женщин с граблями и вилами, тут же следовал окрик из нужника:
   - Полина, ты куда баб повела? Разве тебе туда велено было иттить?
   Работницы не реагировали. Тогда Постнов распахивал дверь и, придерживая её одной рукой, а другой - спущенные штаны, обрушивал на женщин поток матерных слов, ловко, словно раёшник, сочетавшихся между собой. Они останавливались, встав полукольцом, опершись на грабли и склонив головы, слушали сторожа, с сосредоточенным выражением на лицах. Так прохожий, вдруг останавливается посреди дороги, услышав пение жаворонка или далекие всхлипывания сельской гармоники.
   Поддержав подобным образом свой престиж, сторож возвращался на крыльцо, садился рядом со студентом и, помусолив клочок газеты, сворачивал козью ножку. У крыльца по мягкой пыли ходили меченные марганцовкой белые куры. Девочки-подростки, яркоглазые, с румянцем во всю щёку, с уже наливающимися женской крепостью фигурами, крутились рядом. Поглядывали на Федю, городского парня, в узких брюках и остроносых полуботинках.
   - Брысь, соплячки! Жениховать сюда пришли? Цельный день егозятся у сельсовету. Подыму подол да прожарю задницу крапивой! - кричал Постнов, с жестокостью, равнодушного к томлениям юности, старика.
   Девочки убегали униженные, а сторож, сплюнув в серую пыль, говорил:
   - Заневестятся и в район уедут. Грязно у нас, в туфлях гулять нельзя, да и у парней к ним особого интересу нет - больше к выпивке.
   Мужики и молодые парни здесь, действительно напивались с утра и спали на дровах или с мрачным, отрешённым видом тащили куда-то, через деревню, автомобильную покрышку, доску, а то и поросёнка в холщовом мешке.
   Квартировал Федя неподалёку от сельсовета, в семье бригадира. Ему, как гостю, уступили высокую железную кровать, с пышной, нестерпимо душной периной, в комнате "молодых". Молодые спали на полу, на постели, брошенной на овечьи тулупы. Он - белобрысый парень, отслуживший армию, молчаливый, всегда глядевший как-то вкось. Она - остроносенькая, пухленькая, широкая в бёдрах и груди, с маленькими ладонями и ступнями. До ночи в комнате хрипела чёрная тарелка репродуктора. От перины шёл жар, шуршали тараканы, но только Звонарёв начинал засыпать, как слышались странные звуки, будто собачий скулёж, переходивший затем, в надрывный плачь. Вспыхивал свет. Вся семья мужа собирались у постели. "У-у-ушёл!" - кусала подушку молодая. Родня бежала искать мужа, находила где-то во дворе и тащила назад. Он шёл молча, согнув ноги в белых кальсонах, безвольно опустив руки, за которые его держали мать с отцом. Молодого укладывали в постель, все расходились, тушили свет, но на следующую ночь, всё повторялось снова.
   Всё же Федя, после пережитых в Москве страхов, чувствовал себя здесь хорошо. Казалось странным, что совсем неподалёку существует огромный город, с его толкотнёй, спорами о политике, конспиративными квартирами. Где серьёзные, чиновные люди, копаются в сочинениях вчерашних школьников, тратят массу бумаги, денег и времени, стараясь выявить вирус социальных болезней, которые заложены в самой природе человека. Погода стояла прекрасная. С края деревни, за огородами обогнув их, протекала река, уходившая, к лесу. После работы Звонарёв любил ходить вдоль берега. Подолгу стоял у воды, смотрел, как на песчаных проплешинах дна собирались стайки пескарей, проворно заглатывая песчинки. Иногда лоснящаяся гладь реки, вдруг, будто вспарывалась сотнями серебряных ножей.
   "Щука мелюзгу гоняет. И в этой чистой, спокойной реке нет мира и гармонии? - думал он. - Здесь тоже хищники и жертвы"
   В конце недели Марат уехал в Москву и обещал вернуться в понедельник. Федя ждал его с утра, на крылечке сельсовета, в неизменном обществе Постнова.
   - Ольгушка, - ласково позвал сторож, проходившую мимо молодую ладную бабёнку, - куда это ты сутрева навострилась?
   Она с готовностью подошла, встала у высокого крыльца, подняв голову в белом платке. Лицо у неё было круглое, с нежным румянцем. Губы пухлые, свежие, а глаза - быстрые, смелые, как у женщин сознающих свою привлекательность:
   - За реку, в Ведено. К свекровке обещалась.
   - А вот мы с товарищем здесь сидим. Товарищ мой, из самой Москвы. Одинокий, без бабы. Скучает.
   - Правда, хороший парень, - она обдала Федю горячим откровенным взглядом, - без бабы плохо. Скучно без бабы.
   - Вот и посидели бы в сенях, в холодке. Потолковали, - подмигнул сторож, - а я бы покараулил здесь, чтобы вашему разговору никто не помешал.
   - Ух, Постнов, - махнула на него рукой Ольга, вся, разгораясь радостным волнением, - не могу я, ребята. К свекровке надоть, картошку копать. Картошка у неё синеглазка вкусная, разваристая. Надоть мешка два взять.
   - А мужик пошто не пошёл с тобой? - уже равнодушно спросил сторож. - Муж-то, где?
   - Где, где? Известно где - в поленнице пьяный спит.
   Она повернулась, легко ступая по мягкой дороге, направилась в сторону реки, сверкая загорелыми икрами, двигая бёдрами под свободным лёгким платьем. Грохоча, подняв тучу пыли, подъехала полуторка. Из кабины выпрыгнул Марат. Не здороваясь, подошёл, взял Федю за локоть, отвёл в сторону:
   - Тебя из Университета исключили, - тихо сказал он.
  
   - Надо уметь защищаться. Иные господа, не стану показывать пальцем, очень симпатичные милые люди, но их приучили с детства обходить хулиганов во дворе, уважать учителей и почитать начальников, - сказал Квашнин. - А нынче появилась другая порода кусачих, шустрых и наглых. Не успеешь оглянуться, а они уже хозяйничают в твоём доме, за твоей спиной. Откуда только берутся, словно блохи на больной собаке.
   - Сосут кровушку, - согласился Саша, - и рэкет, и налоговая полиция, и каждый начальник "каши просит". Нахватали займов за границей, а нашим детям и внукам расплачиваться. Человек ещё не родился, а его уже "на счетчик поставили".
   - Эх, друзья, дернем ещё по граммульке, - Квашнин тряхнул бутылкой "Белого орла", - что мы теряем, кроме своих цепей!
   У Фёдора Гавриловича после водки разыгрался аппетит. Он и выпил не столько для удовольствия, как из желания получить на закуску бутерброд. Они лежали в аккуратных картонных упаковках, затянутые пленкой, сквозь которую просвечивали ломтики красной рыбы. С одним бутербродом он быстро разделался и теперь вожделенно думал о втором, но проявлять инициативу было не ловко. К счастью Квашнин, человек без комплексов, потянулся к упаковке и остальные последовали его примеру.
   - Меня огорчает общественная пассивность молодежи, - вздохнул Звонарёв, - пусть они другие, индивидуалисты, увлечённые электроникой и компьютерами. Но разве можно настолько погружаться в виртуальный мир, чтобы не замечать окружающего? Чувственное восприятие мира уступило место реалиям цифр, диаграмм, унифицированных символов. Понятия добра и зла превратились для нового поколения в игру. Убийство и разрушение в забавную головоломку. Но увлекаясь, они невольно пересекают черту, за которой уже нет нравственных тормозов, нет сопереживаний, жалости и любви.
   - Молодежи мы не интересны, - согласился Квашнин, - внук мне говорит: "Ты, дедулька, осколок исчезнувшей цивилизации".
   - Возможно он и прав. Сейчас, после всех экономических преобразований, средняя продолжительность жизни значительно сократилась. Все мы, уже перешагнувшие этот возрастной рубеж, действительно не существуем ни для демографов, ни для футурологов, ни для экономистов. Мы призраки, вроде того легендарного поручика, коего император Павел Первый, вычеркнул из списка живущих на земле, - усмехнулся Фёдор Гаврилович.
   Он не спеша, стараясь продлить удовольствие, ел свой бутерброд. От легкого фуршета в желудке потеплело и даже в голову чуть ударило. Ему хотелось послушать приятные слова о себе, насладиться вниманием окружающих, слегка пококетничать своим прошлым:
   - Положим физическое существование бренно, но где наши возвышенные идеи? - спросил он риторически. - Где те благие зерна, посеянные нами? Или они оказались слабы, нежизнеспособны?
   - Читайте Евангелие, друзья мои, - сказала Вероника Борисовна, - "А посеянное в тернии означает того, кто слышит слово, но заботы века сего и обольщение богатства заглушает слово, и оно бывает бессильно"
   - Нет слово не бесплодно. Бесплодно умолчание! - Квашнин опустил стекло Тайоты, - я сейчас крикну на весь мир: "Мы здесь, мы живы, мы завоевали вам свободу!"
   В окне вдруг появилась старушечья голова, казавшееся огромной из-за намотанного грязного платка с блестками люрикса. Один глаз у старухи был подбит, почти закрыт опухолью, зато другой живо оглядел салон и пассажиров:
   - Господа предприниматели, окажите помощь несчастной женщине!
   - Убери башку и отойди от машины! - прикрикнул Сашка.
   - Я не тебя спрашиваю, водило-дурило, слесарь-гинеколог, я добрых людей спрашиваю, - огрызнулась старуха.
   - Возьмите посуду, - поднял Звонарёв валявшиеся под ногами пустые бутылки, - сдадите и купите себе хлеба.
   - Издеваешься над больным человеком. В задницу себе бутылки засунь. Я помощи прошу, человечности. Спекулянты, кровопийцы! - завопила старуха. - Мало вас, буржуев, Ленин давил. Подождите, вернуться коммунисты, за всё ответите. Расселись тут, как львы. Выпивают, цветочки нюхают. А вот этого не нюхали?
   Она просунула в окно руку и показала грязный кукиш. Сашка попытался было выскочить, но бабка проворно бросилась прочь, держа наперевес потерявший символическую ценность костыль.
   - Гнида! - злобно сказал он, всё ещё отыскивая нищенку взглядом среди машин, потом обернулся к Фёдору Гавриловичу. - Вы бы, уважаемый, пересели подальше или стекло подняли. Здесь, на перекрёстках, всякий сброд шатается. Могут и окурок в салон бросить, и плюнуть.
   - Налицо политический парадокс, - покачал головой Квашнин. - Люди, ради которых ты, Звонарёв, рисковал свободой, способны плюнуть на тебя. Помните, мою роль атамана Булыги, в сериале "За горными кряжами"? Мой герой сознаёт вину перед обществом, и наказание приносит ему нравственное облегчение. А каково человеку, если он сам пострадал за высокие идеалы, а общество отвергает его. Ты, Федя - драматическая фигура, шекспировского масштаба, сродни королю Лиру.
  

Глава шестнадцатая.

  
   Стоявшая впереди машина тронулась с места. Квашнин опустил стекло и высунулся из окна:
   - Кажется, пробка рассасывается. Слушай, Сашок, давай дуй кружным путём. А то вдруг, снова застрянем.
   "Тайота" развернулась, нырнула в переулок и легко покатила под уклон. Скоро справа открылась громада Белого Дома. За высокой оградой по широкой площади прогуливалась охрана.
   - Хороший заборчик отгрохали, - заметила Вероника Борисовна.
   - Попробуй, не отгородись, - сказал актёр. - Народ дикий, так и попрут в кабинет с жалобами или в туалет. Сколько я по Руси не ездил, только в обкомах и исполкомах туалеты нормально работают.
   - Смотрите и мостик отреставрировали, - указал Фёдор Гаврилович. - Много я здесь в девяносто первом булыжников перетаскал.
   - Значит, новую власть защищал? - оживился Квашнин. - А меня тогда и в Москве не было. Отбыл на съёмки на Урал. Узнал обо всём только двадцатого августа.
   - Я тоже ничего не знал, - ответил Звонарёв. - Ехал в Дом художника на Крымскую, поднимаюсь из метро, а на Комсомольском проспекте танки стоят, а вокруг народ. Здесь и узнал о ГКЧП. Все говорят: "Надо к Белому дому идти. Там главные события". Я и поехал. У Белого Дома толпа, митинговые страсти. Кричат, флагами трёхцветными самодельными машут. Обстановка тревожная, неопределенная. Одни утверждают: "Идут войска для поддержки и "Альфа" с нами!" Другие: ""Альфа" держит нейтралитет". Начали организовывать отряды самообороны. Составили списки, разделились на роты, прикатили броневик начала века, стали строить заграждения. Рядом стройка была, мы леса разобрали, потом за мостовую принялись.
   - А оружие вам дали? - с интересом спросил Сашка.
   - Только бутылки с бензином и противогазы. Мы были живым заслоном. Нравственным препятствием. Сам "Белый дом" и политиканов охраняли спецназовцы.
   - А если бы, всё же, пошли войска? Начали стрелять? - выкатил глаза Квашнин. - Страшно.
   - Нет не страшно, а скорее холодно и мокро, дождь так и не прекращался. Жутковато было когда танки от Арбата пошли. Трое, как вам известно, тогда погибли. Для остальных и для новой власти всё кончилось благополучно. На балкон снова вылезли приободрившиеся руководители, правда чем они руководили, мне лично, не ясно.
   Сашка повернулся к Квашнину:
   - Эх, жаль, что вас там не было, Олег Алексеевич. Вы бы точно накидали коммунягам горячих. Я вас помню в фильме "Последний шаг в ад". Круто вы там троих замочили, в мартеновском цехе. Одного прямо в огонь башкой задвинули.
   - Я ведь, только на сцене герой, - усмехнулся актёр. - Дома всем жена командует, на театре - режиссер. Помнишь, Звонарёв, великого Филиппа Лукича?
   - Прекрасно помню. Настоящий диктатор, точнее - монарх.
   - Именно монарх! - закивал головой Квашнин. - Бывало загремит из тёмного зала на репетиции: "Не вижу образа! Поднимите мне веки!" У меня сразу душа в пятки.
   - Я давно в театре не была, - сказала Вероника Борисовна. - Классика вся знакома, а этих, современных, и смотреть не хочется. Выражения грубые, чуть ли не матерщина. Актрисы норовят побольше тела показать, сесть в раскорячку.
   - Другая режиссура, другая публика, - согласился Квашнин. - Иной раз не ясно, зачем они на спектакль пришли. Откупит целый ряд какой-нибудь из "новых", с ним амбалы в золотых ошейниках, на лапах кольца, как кастеты. У меня подъем, игра пошла, а он, сукин сын, по радиотелефону треплется. Вот невольно и подумаешь, так ли всё плохо было прежде?
   Ещё до знакомства с Квашниным, студент Звонарёв прочно обосновался в театре, при содействии приятеля, работавшего в радио-цехе. Радио-цех был всего-навсего небольшой комнатой, расположенной рядом с ложами осветителей, увешанной драпировками и старыми коврами, для звукоизоляции. Там стоял огромный магнитофон, включавшийся по мере надобности для музыкального сопровождения спектакля. Миновав служебный вход, Федя попадал в волшебный город, где не было ни дня, ни ночи, а только мягкий сумрак в узких коридорах-улочках. Населял город удивительный народ, с накрашенными лицами, с особой манерностью, смехом и жестикуляцией. А их дерюжные костюмы со стеклянными украшениями, на сцене, в волшебном свете прожекторов, превращались в роскошные платья и сверкающие драгоценности.
   Перед спектаклем напряжение и суета возрастали. Будто приведения, проплывали в конце слабо освещённого коридора дамы в кринолинах или кавалеры в камзолах. Слышались звуки настраиваемых инструментов. В сторону сцены неспешно проходили известные всей Москве актёры, а впереди их, будто скороход, мчался, постоянно оглядываясь, помощник режиссёра, нервный человек с бледным испуганным лицом. Зажигались красным светом таблички "идёт акт", и возникал всепроникающий рокот аплодисментов, заглушающий звуки театрального оркестра.
   Федя стоял за боковой кулисой, около юной шумовички, с ангельским, осыпанным веснушками лицом, прижимавшей к груди медные тарелки. Где-то, в конце первого акта, подбегал, совсем молодой тогда, Квашнин и замирал рядом, скособоченный, в рыжем парике, красных панталонах и зелёных чулках. Шумовичка ударяла в тарелки. Квашнин, ловко переступая полусогнутыми ногами, выскакивал на сцену - в блуждающие разноцветные круги от прожекторов. Кричал неестественно высоким, но таким театральным голосом: "Ну и пусть вешают. Кто повешен палачом - тому смерть нипочём!"
   - Я тебя помню в "Двенадцатой ночи" - Фёдор Гаврилович снова, с улыбкой, посмотрел на актёра, совсем не похожего на прежнего Квашнина:
   - Шут - это моя первая роль, не считая массовок. В массовках я ещё студентом начал участвовать. На театре народ озорной, любят розыгрыши, до жестокости. Как-то, изображал жандарма. Подзывает меня один известный актер. Оглядел, шинель подёргал, фуражечку поправил: "Фактура у тебя неплохая. Парень ты смышлёный, думаю, справишься. Сейчас рабочие, в третьем акте, на вас пойдут. Ты их не сдерживай. Залезай на баррикаду и сымпровизируй парочку лозунгов: "Долой министров-капиталистов!", "Не стреляйте в наших братьев!" Понял?" Я так и сделал. Забрался в своей жандармской шинели и с шашкой на баррикаду, схватил красный флаг, начал им махать. Вдруг слышу режиссёрский рык: "Уберите с трибуны этого идиота! Сопляк, приготовишка! Вон, из театра!" Показалось, земля подо мной рухнула. Всё - конец мечте. Так что, Звонарёв, дорогой друг, я прекрасно представляю, что тебе пришлось пережить, когда ты внезапно лишился всего, чем жил, к чему стремился.
  
   В понедельник, по приезде из колхоза, Федя вышел из метро "Библиотека", уже нутром чуя, что поправить ничего нельзя. Эти места от старой Румянцевской библиотеки до "Националя" издавна являлись вотчиной студентов. Звонарёв прожил университетской жизнью четыре года. Из стеснительного, угловатого паренька с Рабочей улицы, превратился в самоуверенного, даже отчасти развязного молодого человека, пользующегося определённой известностью на факультете.
   Но тогда он брёл, не глядя по сторонам, опасаясь встретить знакомых и даже не пошёл в свой учебный корпус по Герцена, а решил незаметно проскочить через подвал, мимо столовой. Его уловка не удалась, прямо у входа, под липами, стояли несколько однокурсников и среди них Вера. При появлении Феди кто-то отступил в тень, кто-то отвернулся, кто-то сразу заинтересовался конспектом.
   - Что-то зелёным сыром запахло, - Аркадий Кукин сделал брезгливую гримасу и зажал нос платком.
   - Звонарёв! - вскрикнула Вера, отделилась от группы, подошла, не стесняясь, обняла и зашептала в лицо, - Феденька, милый, что же ты с собой сделал? Беги к декану пока он здесь. Кайся!
   Декан действительно оказался на месте. Увидев Звонарёва, он сделал почти такую же гримасу, как шут Аркашка, но причина здесь крылась в другом. Он, человек интеллигентный, видный историк, привык смотреть на события и политику несколько свысока. А лояльность и ироничность помогали ему жить в ладу с окружающим миром и с самим собой. Жалкий вид исключённого студента порождал в нём чувство вины, которое он просто не имел право испытывать как администратор государственного учреждения. Этот внутренний разлад вызывал раздражение, почти ненависть, к бывшему студенту.
   Кроме того недавно броня его скептицизма получила пробоину. На закрытом совещании в ЦК Комсомола "О проблемах идеологического воспитания молодёжи" первый секретарь, щенок, выскочка, неуч, назвал его - профессора, пожилого человека, отца семейства - прилюдно "мешком с дерьмом". Декан не давал обиде взять верх над своим достоинством. Гнал прочь мысль об оскорблении, но она, помимо воли, возвращалась и заставляла решать всё тот же проклятый вопрос: Почему же мешок? Имел ли в виду мерзавец-секретарь его располневшую фигуру или серый костюм, купленный недавно на симпозиуме в Лейпциге?
   Декан сразу дал понять Звонарёву, что сигнал поступил из "компетентных" органов, то есть, как бы сверху. Что он, естественно, отстраняется от участия в этой щекотливой истории, но, всё же разрешил пострадавшему просмотреть секретный документ. Федя пытался читать, но сильно нервничал, слёзы обиды застилали глаза, строчки расплывались. Ясно ему стало одно: настучал на него кто-то свой, человек до мелочей осведомлённый и о жизни в Коробейникове, и о "Зелёном сыре".
   Напоследок декан слегка обнадёжил Звонарёва, пообещав, что если исключённый студент исправится и честным трудом на производстве загладит свою вину, предъявив соответствующую характеристику, может рассчитывать через год или два на восстановление. Он также вспомнил, что недавно к нему заходил его бывший аспирант, ныне ведущий специалист по ганчу в Узбекистане. Молодой кандидат просил подыскать толкового искусствоведа для работы в Бухаре. Движимый состраданием к ошибкам молодости, а так же желая ответить на любезность узбекского гостя, подарившего огромную, божественного вкуса дыню, профессор предложил эту работу Феде. Декан проводил незадачливого диссидента до дверей и, в порыве либерального пароксизма, даже протянул руку.
   - Трудись. Связи с нами не теряй. Пиши, - он на минуту задумался и добавил, - а лучше не пиши.
   В факультетском дворике все разошлись и только Вера сидела на ступеньках уткнувшись подбородком в колени. Она поднялась, заглянула Феде в лицо и сразу всё поняла:
   - Тебе сейчас нельзя оставаться одному. Хочешь, пойдём ко мне?
   Он, и сам не знал чего хочет. Единственное что он знал - надо куда-то идти. Вид учебных корпусов, желтеющих лип и даже забытая кем-то на скамейке тетрадь, как бы кричали: "Прощай университет!" Вера взяла Федю за руку и они прошли переулком на улицу Горького. Здесь как обычно, гуляли люди, разговаривали, смеялись. У "Коктелль-Хола" стояла группа стиляг, демонстрируя кастовое пренебрежение к толпе. Магазины заманивали прохожих убогой роскошью витрин, пирамидами консервных банок, коробками конфет, манекенами в розовом и голубом белье с наброшенными на плечи шкурками черно-бурых лисиц.
   В генеральской квартире собрались гости. Из приоткрытой двери гостиной слышался чей то рокочущий бас, женский смех, голос Вертинского с пластинки, грассируя, выговаривал:
  
   Мадам, уже падают листья
   И осень в смертельном бреду
  
   Вера провела Федю в свою комнату, но не в "детскую", где он бывал прежде, а в другую, более просторную. Здесь уже ощущалось постоянное присутствие молодой женщины и даже лёгкий аромат эротичности затаившийся в букете роз на маленьком столике, в мягких складках занавесок, в китайской ширме с вышитыми танцующими в брачном танце аистами. Они забрались на тахту. Вера легла на спину, положила голову ему на колени:
   - Ни в какую Бухару ты не поедешь, папа найдёт тебе пролетарскую работу. Через год восстановишься. Мы поженимся, будем жить у нас, а по вечерам станем ходить в театры, консерваторию, в гости к друзьям.
   - Да, да, - отвечал Федя, - так и будет.
   Он совершенно расслабился, гладил её мягкие волосы, смотрел на запрокинутое красивое лицо, на акварельные пятнышки веснушек у переносицы, на её свежий как надрезанный плод, слегка приоткрытый рот. Без стука вошла Капитолина Викторовна, всё такая же видная, холёная, ещё больше раздавшаяся в теле крепкой здоровой полнотой и села на пуфик, заполнив его целиком. Вера, даже не изменив позы сказала матери больным голосом:
   - Звонарёва исключили из университета. Хотят направить в Среднюю Азию.
   - Да, ты что-то рассказывала. Я ведь предупреждала: ваши "революционные идеи" до добра не доведут. Ничего. Поработает, остепениться. В народе говорят: "За битого двух небитых дают".
   - Мама, как ты можешь так спокойно рассуждать? Человека, жертвующего собой, подвергают унижению. Лишают возможности заниматься научной работой, раскрыть свои таланты. Отправляют в пустыню, в барханы, к верблюдам.
   - Я очень, очень сочувствую. У тебя, Федя, найдётся сигаретка? Борис Дмитриевич не разрешает мне курить, - она брезгливо взяла "Дукат", прикурила, разгоняя дым своей крупной красивой рукой. - Ну и гадость ты куришь. Твоя мама уже всё знает? Нет? Представляю, каким это будет для неё ударом. Ведь она тебя одна вырастила?
   - Скажу, что уезжаю на преддипломную практику, - ответил он.
   - Конечно, не стоит её расстраивать. Верочка, ты бы пошла, хоть с гостями поздоровалась. Там тобой уже интересовался кое-кто.
   - Никто мне не нужен. Мы хотим с Федей пожениться.
   - Вот как? - Капитолина Викторовна подняла брови и вдруг засмеялась заразительно и весело. - Вера, какой ты ещё ребёнок!
   - Это решение окончательное.
   - Хорошо, хорошо. Только Бориса Дмитриевича пока не посвящай в свои морганитические планы. Твой Звонарёв, конечно, очень милый молодой человек, но, прости меня, какой же из него муж? - она снова засмеялась, бросила окурок в пепельнице и поднялась. - Пойду, распоряжусь, чтобы баба Дуня вам вкусненького принесла. Только не засиживайтесь слишком поздно.
   - Мама, ты меня не поняла, - твёрдо сказала Вера, - я от себя Федю больше никуда не отпущу.
   - Превосходно. Просто замечательно, - поджала полные губы Капитолина Викторовна. - Ладно. Я скажу, чтобы ему в детской постелили.
   Утром Федя проснулся на диванчике, на котором сидел ещё мальчишкой, когда впервые появился у Веры в доме, оказавшимся теперь коротким и узким. Проснулся с совершенно ясным сознанием, что все вчерашние разговоры о женитьбе - абсолютная чушь. Вспомнил заразительный искренний и потому ещё более унизительный смех Капитолины Викторовны.
   В комнате было чисто, свежо. Одна створка окна приоткрыта, ветер тихонько шевелил занавеску и с улицы уже доносилось шарканье метлы дворника. Звонарёв быстро оделся, осторожно вышел в коридор. В доме все спали, сквозь стеклянные двери проникал серый свет. Федя выскользнул из квартиры, не вызывая лифта спустился по лестнице мимо дремлющей вахтёрши, выбежал из подъезда. На улице Горького он сел на первый подошедший троллейбус, ещё пустой, с мокрыми после ночной уборки сиденьями.
  
   - Всё же я тебе, Звонарёв, завидую. Внук подрастет, спросит: "Как, дедуля, всё начиналось?" А мне и сказать нечего, - Квашнин потянулся было к ящику с водкой, но раздумал и похлопал себя по ляжкам пухлыми ладонями, - Кажется, прожил долгую жизнь, за это время прошли войны, сменились властители, политические режимы, а я обо всем знаю больше из пьес, из литературы, да из баек очевидцев. Нет, честно мне не везет. Смешной случай: даже когда Сталина хоронили, я ангиной болел. Во время войны ни одной бомбежки не видел. В сорок первом сразу уехали с матерью в эвакуацию. В Москву вернулись только в сорок четвертом. Пошел я осенью в школу. Неповоротливый, щеки толстые. Тюфяк - тюфяком. А пацаны все шустрые, приблатненные, в военной технике разбираются, все немецкие танки на свалках облазали. Очень я им завидовал. Особенно одному. Он, представляете, в партизанах побывал, медаль боевую имел. Пальцы ему на левой руке гранатой оторвало. Так я, не поверите, даже культе его завидовал и руку левую, как и он, стал всё время в кармане держать. Отчаянный был паренёк. Где он теперь?
   - Встречал я такого, - сказал Фёдор Гаврилович, - в одной редакции.
   Ещё работая в министерстве, он как-то принес в пионерский журнал, где иногда публиковался, заметку о выставке детского творчества. В кабинете литературного редактора набилось несколько сотрудников, курили, рассказывали анекдоты. В комнату вдруг вошел посетитель, бледный, седоватый в парусиновой куртке и сбитых кирзовых сапогах. Он сразу полез за пазуху, вытащил мятый журнал и положил на стол. Номер был майский и конечно, помимо пролетарского праздника, в нем отразили тему победы в Отечественной войне. Молодой журналист Гера, прозванный "кузнечиком", то ли за прыткость, то ли за пристрастие к зеленым полувоенного покроя пиджакам, опубликовал статью о пионерах-фронтовиках, награжденных медалями. Статья была снабжена архивными фотографиями. Через весь разворот тянулся набранный красным шрифтом заголовок: "Где вы, герои? Отзовитесь!"
   - Здесь про меня пропечатано. Я ваш журнал прочел, сразу собрался и приехал. От вокзала пешком шел, - посетитель улыбнулся, показав изъеденные зубы, и потянулся за графином, - можно? В городе за всё плати, воды даром не напьёшься
   Сотрудники переглянулись и замолчали. Слышно было только, как визитёр громко, по лошадиному, глотал воду.
   - Спасибо, что зашли, - произнес, наконец, редактор. - Вы проездом или хотели поделиться мыслями, творческими планами?
   - Есть у меня план, - закивал посетитель, - Шерстобитова, председателя, за жабры взять. Огород отобрал, а у меня там ещё три улья. "Ты, - говорит, не работник. От тебя, как от маргарина, никакой пользы" Всё врет. Он, Шерстобитов, главное дело - на чём базируется? Что начальник милиции у него - свояк, а секретарь райкома - дружок. Приедет, набьет полный багажник мяса, потом в чайной запрутся и перцовку пьют.
   - У нас, уважаемый, важное совещание, - редактор шумно вздохнул, поправил на столе стопку бумаг. - Посидите пока в коридорчике.
   Когда тот вышел, редактор снова вздохнул, посмотрел искоса на автора статьи:
   - Допрыгался, публицист? Что теперь с твоим "пионером" делать?
   - Вы же сами меня хвалили на планерке. Материал "на ура" прошел. Тема - патриотическая, забойная. Откуда мне было знать, что этот идиот объявится? - оправдывался Гера.
   - Надо просчитывать ситуацию, - кипятился редактор, - а лучше о покойниках писать. Они народ тихий, не склочный. Слышал, что этот мужик сказал? Секретарь райкома взятки говядиной берет. Мы люди маленькие и журнал наш детский. Мне, на мою старую задницу, приключения не нужны. Каков гусь! Без денег приехал. Думает мы здесь миллионами раскидываемся. Давай, Гера, как хочешь, а от этого "партизана" избавляйся.
   - Ладно, отправлю его домой. Есть у меня заначка, хотел со своей женщиной в Дом кино сходить, в баре посидеть. Да гори всё синим огнем! - вздохнул Кузнечик и положил на край стола четвертак. - Но и вы посодействуйте, кто сколько может.
   Сотрудники стали шарить по карманам и выкладывать деньги на стол. Потом героя покормили в редакционном буфете макаронами с биточками и проводили на вокзал. К счастью, он оказался не с Дальнего Востока, а из Смоленской области и денег на обратный билет хватило.
   - А ты, Верочка, дама у нас боевая, смелая тоже, наверное, на баррикаде с флагом стояла? - подмигнул Квашнин. - Как на картине, этого... Француза.
   - Делакруа, "Свобода на баррикадах", - машинально подсказал Звонарёв.
   - Почему у нас считают войну бабьим делом? Заставляют ползать на брюхе, вытягивать пушки из грязи, сидеть по несколько суток с мужиками в одном окопе и потом требуют от них чистоты и очарования. Нет, я оставалась дома, наслаждалась балетом Петра Ильича Чайковского. Хотя очень рада за Федю, проявившего гражданское мужество. Как вас называли, "Живое кольцо"?
   - Создалось спонтанно нечто вроде политической партии, - пояснил Фёдор Гаврилович, - собирались потом, но каждый раз бойцов приходило всё меньше, правда кое кто успел протиснуться в думу. Ветер политической конъюнктуры переменился и подул в другие паруса. Прежние герои, как у нас часто случается, сделав своё дело, стали никому не нужны. Осталось, правда, у меня на память благодарственное письмо с подписью президента, и, главное, противогаз. Вещь не бесполезная, я его надеваю, когда тараканов морю.

Глава семнадцатая.

  
   "Тайота" подъехала к воротам кладбища. Сразу к машине подбежали парни в униформе:
   - Где ты, Сашка, застрял? Хозяйка сердится.
   - Не успел проскочить. Попал в пробку. Забирайте цветы и лапник, а водку я сам донесу, - он вылез из машины, открыл боковую дверь и выпустил пассажиров. - Идите по аллее к колумбарию, держитесь правой стороны, там наших догоните.
   Фёдор Гаврилович давно не был на Ваганькове. В студенческие годы, в день рождения и день смерти Есенина, ходили сюда целой компанией под вечер, через Пресню, мимо деревянных домишек, спотыкаясь в сумерках о трамвайные пути. Тогда кладбище, густо заросшее деревьями и кустарником, выглядело бедным, запущенным и только по огонькам горевших сигарет и по голосам собравшихся находили могилу поэта. Читали на память стихи, те, что считались самыми крамольными: "Москву кабацкую", "Черного человека". Пели под гитару "В том краю, где жёлтая крапива...", "Отговорила роща золотая...".
   Теперь Ваганьково приобрело респектабельность: ни мусора, ни поваленных крестов, много дорогих надгробий почивших "новых". Хозяева жизни и мёртвые теснили скромных коренных москвичей.
   - Кого я вижу! - вдруг воскликнул Квашнин и, раскинув руки, двинулся навстречу пожилому мужчине, в легком светлом костюме.
   Что-то очень знакомое показалось Звонарёву в облике этого человека, в посадке головы с артистической гривкой седых волос, в тонком с горбинкой носе, на котором немного криво сидели очки в золотой оправе. Мужчина улыбнулся, показав длинные неровные зубы, и Фёдор Гаврилович сразу узнал Мишу, точнее Михаила Михайловича. Они обнялись. От Тюлькина пахло хорошим одеколоном. Его отлично выбритая нижняя часть лица обрела с годами законченность и теперь солидно покоилась на двойном подбородке, а светлые глаза за стеклами очков смотрели на старого приятеля чуть настороженно.
   - Как живешь, Миша? На пенсии? Сколько же лет прошло с тех достопамятных времен? Пожалуй - сорок, - прикинул Звонарёв. - Я слышал ты в больших начальниках ходил. В генеральских чинах.
   - Был и директором типографии, и издательства, и в Комитете послужил. Всё хотел встретиться, но как-то не получалось, хотя я за тобой издалека следил.
   - Точнее, свысока, - поправил Фёдор Гаврилович и подумал. - "Интересно, Тюлькин коммунист, или вышел в девяносто первом и билет на даче под яблонькой закопал?"
   - Всё такой же шутник. Да следил и даже брошюрки твои покупал. Но как-то неловко перед тобой себя чувствовал. Ты, вроде бы, пострадал, а у меня всё обошлось "малой кровью". Мама-покойница очень против тебя была настроена. Она оказывается даже письма твои из Бухары от меня прятала, - Тюлькин замолчал и вопросительно глянул на бывшего приятеля.
   "Ждешь от меня прощения? Уверений в вечной дружбе? - усмехнулся про себя Звонарёв. - Погоди "ваше превосходительство". Пусть тебя немного совесть помучит"
   Вчетвером они пошли по аллее. Квашнин испуганно, как-то искоса поглядывал на могилы актеров, бывших товарищей по сцене, гастролям и застолью. Около колумбария свернули вправо, здесь в тени стены неподвижно сидели нищие, по временам лениво крестясь. Одинокий кладбищенский музыкант играл на трубе. Её чистый и грустный звук дрожал в горячем воздухе, вызывая в памяти тоже чистую и грустную мелодию слов:
  
   Умру ли я - ты над могилою
   Гори, гори, моя звезда!
  
   - Такого друга потеряли, такого художника, - вздохнул Тюлькин, - а, кажется, ещё вчера сидели в его мастерской. На плите тушится баранина. В ожидании ужина вокруг топчется разношерстная публика. А, Николай, великий труженик с комком глины в руках что-то там ещё поправляет в своей очередной работе.
   - Очередной "девушки с веслом", - съязвил Фёдор Гаврилович.
   - Да, да, ему позирует с античным бесстыдством юная спортсменка, пловчиха или гимнастка, - пропустив его замечание мимо ушей, продолжал Михал Михайлович, - Вся золотисто-розовая, со стриженной под мальчика белокурой головой, сильными как у юноши плечами. Но вот наступает торжественный момент Николай бросает комок глины в бак, выходит к гостям, моет руки над раковиной и все устремляются к столу. Его прелестная модель разливает вино по бокалам.
   - А какой-нибудь залетный арбатский техник-смотритель спрашивает: "Где ты Коля таких девчонок находишь? У нее ляжка как две моих, - перебил Квашнин, - а Копылов отвечает: "Не две, а четыре. Эх, ты, голова садовая. Ляжка она ведь круглая"
   "Значит, все они бывали у него, - подумал Звонарёв, - неужели никто не догадывался о его предательстве, или делали вид, что ничего не произошло? Неужели Копылов ни разу не покаялся, не проговорился по пьянке?"
   - Копылов был истинным демократом, умел объединить людей. В его мастерской можно было встретить и знаменитого актера, и академика, и милицейского капитана с красным носом и дворника. Он понимал и интеллигента и душу простого русского человека, - кивнул Михаил Михайлович.
   "Нет, Тюлькин не коммунист, а скорее национал-демократ", - подумал Фёдор Гаврилович.
   - Его уроки жизни были для меня чрезвычайно важны. Он говорил: "Люди уважают только силу. Будь к ним снисходителен, но не будь слабым, не жалуйся, не становись с ними на одну доску". Помню, работал директором типографии, - продолжал Тюлькин. - Кадров не хватает, берешь всех, без разбора. Пришёл как-то с ночной проверкой. Смотрю рабочие, пьяные, а ведь кругом Тяжёлые механизмы - зазевался и травмы. Пятно на руководстве. Один смотрю, даже спит под станком. Я сгоряча дал ему здоровенного пинка. Вы думаете, он на меня с кулаками полез или в суд подал? Ничуть не бывало. Даже уважать больше стал. Мне потом доверенные люди передавали его слова: "Хороший мужик наш директор, справедливый. Поучил по-отечески, но по статье не уволил и премии не лишил".
   Звонарёв слушал Михал Михайловича и вдруг подумал, что он совершенно его не знает. Общие воспоминания юности существовали особняком. Маленьким цветущим островком с перекинутой на берег легкой жердочкой. Мостиком по которому предстояло ещё пройти. Да и что общего у них было в прошлом? Стремление отстоять свою индивидуальность, защитить её от враждебного окружающего стереотипа. Молодежь сбивалась в маленькие стайки где, чтобы прослыть человеком талантливым, достаточно было стать автором нескольких протестантских стихотворных строк или пары лихих живописных этюдов. Их компании держались на вере каждого в свою исключительность, а друзья становились подчас лишь тем хрестоматийным колодцем, в который можно было всласть выговориться. Некоторое подобие современного секса по телефону: "Мы - девушки горячие, без предрассудков, расскажи нам о своих эротических фантазиях, получи незабываемое наслаждение!"
   Вчетвером по аллее идти было не удобно. Навстречу попадались люди и Фёдору Гавриловичу, как крайнему, приходилось уступать дорогу. Как-то само собой он очутился сзади, чуть отстав от товарищей.
   "Почему я всегда плетусь в хвосте? Почему всем уступаю дорогу? - подумал он. - Что это - следствие хорошего воспитания, или характера не хватает? Тюлькина люди обходят, чуют начальника"
   Звонарёв прибавил шагу, с некоторым злорадством стараясь наступать на кургузую тень Михал Михалыча и почему-то вспомнил, как шли они, два закадычных друга, по Гоголевскому бульвару вскоре после вселения на Коробейников, с тайной надеждой познакомиться с девицами и затащить их к себе.
  
   - Постой Федя! - вдруг сказал Миша придержав приятеля за рукав и глядя себе под ноги. - Посмотри какая у меня красивая тень.
   - Обыкновенная. Такая же как и у всех.
   - Ну, нет, согласись она гораздо красивее твоей, - Миша тихо засмеялся, помахал рукой и тень повторила его движение, - вот женщины сразу бы заметили разницу. Они обладают особым чутьем ко всему оригинальному, утонченному в мужчинах. Здесь срабатывает шестое чувство. Инстинкт. Неосознанное стремление выбрать генетически сильного партнёра, отца своих будущих детей.
   - Не стоит всё так усложнять. Подошел, да и познакомился, а "отшила" - не велика беда, подкатывайся к другой. Посмотри-ка лучше вон на ту, в розовой кофточке, - Федя указал на сидевшую на скамейки блондинку, но она вдруг встала и улыбаясь пошла на встречу мужчине лет тридцати.
   - Хорошенькая, - вздохнул Миша, проводил девушку взглядом, - и чего она в нем нашла? Он же для нее старик. Воистину поведение женщин непостижимо, но это делает их ещё притягательней.
   Феди понимал восторженность поэта. Он тоже иной раз, вздрагивал от звука женского голоса, долго помнил мелькнувшее в окне автобуса, прелестное девичье лицо. Но он вырос в бараке, где быт соседей, а отчасти и их интимная жизнь были на виду. Да и какие романтические грезы могут возникнуть у подростка, если трусы его золотоволосой богини сушатся на веревке в общей кухне. Если оба утром бегут во двор, в дощатый нужник, продуваемый всеми ветрами. Конечно в бараках обитали свои Беатриче да Лауры, но и они не краснели от похабного слова, не впадали в истерику, если парни прижимали их к стене в тёмном коридоре и лезли под кофточку. Потому не смотря на всю симпатию к поэту, юный Звонарёв ощутил свое превосходство перед наивным и интеллигентным Мишей. А его не вполне чистые впечатления, давали Феде и особые преимущества, как засаленная карта в рукаве шулера.
   - Ах женщины, женщины, прелестные загадочные существа! - вздохнул Миша, - интересно, что они думают о нас? Как определяют нашу ценность? Хотелось бы, хоть на миг, увидеть мир их глазами. Сколько бы романтических тайн открылось бы мне тогда.
   - Не уверен, - Звонарёв снова со снисходительной усмешкой посмотрел на поэта.
   Федя заканчивал девятый класс, когда случайно встретил Витька. Его бывший одноклассник недавно вышел из колонии и его лобастая голова только начинала обрастать. Поговорили о знакомых, вспомнили детские проделки. Витек пригласил приятеля к себе на день рождения. Приглашённый явился в белой рубашке и с подарком - повестью Грина "Алые паруса". Именинник повертел книгу в руках, с усмешкой бросил на подоконник:
   - Спасибо, конечно, но я таким фуфлом не балуюсь.
   Гости уже собрались: Колясик, подельщик и корешок хозяина по колонии - Сыч. На диване, с папироской в зубах, сидела девчонка, которую Федя сначала принял за парня из-за стриженной, как у бывшего атамана, головы.
   - Матушка сегодня в ночную смену. Браги - целая бадья и закуски - хоть задницей ешь, - именинник откинул ситцевую занавеску, закрывавшую закуток, где стояла кровать, и выволок оттуда алюминиевую флягу.
   Брагу налили в большую кастрюлю, потом - черпаком по кружкам. Витек ударил по струнам гитары и запел:
   - А налево - председатель. Он карманов выгребатель!
   Гости дружно подхватили, да так, что даже стекла зазвенели:
   - А, направо - прокурор, он на рыло, чистый вор!
   Фляга постепенно легчала. Веселье пошло на убыль. Слабосильный Колясик заснул, положив голову на валик дивана и по-детски распустив губы. Девица тоже осоловела и хозяин повел её за занавеску, придерживая за пояс юбки. Федя и Сыч напряженно затихли, прислушиваясь к скрипу кровати и невнятному бормотанию в закутке. Витек вышел один, выпил залпом кружку браги, кивнул подельщику:
   - Иди, я с ней договорился. За всех отвечаю.
   - В натуре отвечаешь? - заволновался он. - А то смотри. Ведь твоя шмара.
   - Друзья последней пайкой хлеба делятся, а ты заладил: "Твоя шмара!"
   Сыч скрылся в закутке. Когда он вышел, настала очередь Феди.
   Шмара лежала навзничь, на смятой постели, раскинув поднятые колени и зарывшись стриженой головой в подушки. Её тело в полумраке закутка казалось нежным и совсем юным. Он сел на край кровати. Она схватила его руку и положила на свою маленькую, тугую, как мячик, грудь...
   Он вышел, ощущая тоскливое разочарование и пустоту, но пустота частично заполнилась чувством гордости и удовлетворенного мужского самолюбия. Витек разлил оставшуюся брагу по кружкам. Светало. Подошла шмара, поправила юбку, осторожно присела к столу. Вынула из кармана кофты маленькое круглое зеркальце, послюнявив палец, пригладила брови. Федя во все глаза смотрел на девчонку, стараясь уловить в ней какую-нибудь перемену, обнаружить след происшедшего. Она была прежняя, возможно только слегка протрезвевшая. Хозяин подошел сзади, схватил подругу за плечи:
   - Понравились тебе мои кореша? Нет, ты расскажи нам, как Сыч долбается?
   - Вот пристал! - игриво отозвалась она. - Как заяц!
   Её слова были встречены взрывом хохота.
   - А Звонарь? - не унимался Витек.
   - Этот что ли? - задумалась она.
   Федя весь внутренне сжался, он и боялся её приговора, и мучительно хотел знать, сколько он стоит в мнении, пусть такой, но всё же женщины.
   - Как петух, - произнесла она, наконец.
   - Как петух! - застонал от восторга Витек, подскочил к столу, надел на голову пустую кастрюлю и стал бегать по комнате, кукарекая и размахивая руками.
  
   - Ребята, куда мы идём? Мы, кажется, заблудились, - Вероника Борисовна остановилась, оглядываясь. - Сашка сказал держаться правой стороны.
   - Мы и держались всё время правой, - возразил Тюлькин.
   - Тихо! - подняла руку Вероника Борисовна. - Слышите? Похоронный марш играют.
   Они свернули на боковую аллею и скоро вышли к могиле. Здесь столпилось человек тридцать провожающих в неопределённом ожидании. Музыканты уже кончили играть, и теснились поодаль, вытряхивая мундштуки. Вдова застыла у гроба, её всё так же поддерживали две женщины. Кто-то, отвернувшись, курил в рукав, кто-то тихо переговаривался. Участок был у дороги. Чтобы освободить место спилили пару деревьев и их высокие пни белели свежими срезами. К пням прислонили венки, лаково блестевшие искусственной листвой. Гроб стоял на краю ямы, на куче рыжей влажной земли, забросанной лапником и цветами.
   - Розы все не бросайте, оставьте напоследок и головки надламывать не забывайте! - суетился Сашка. - Сегодня же всё растащат бомжи проклятые!
   - Эх, и проститься по-людски не умеют, - покачала головой Вероника Борисовна, - лишь бы закопать побыстрее да за стол.
   На пенёк поднялся какой-то человек в тёмном костюме:
   - Сегодня мы провожаем в последний путь нашего дорогого соратника, внёсшего заметный вклад в русское изобразительное искусство...
   - Кто это? - спросил Квашнин.
   - Наверное, от союза художников, - предположил Тюлькин.
   Сашка принялся обходить присутствующих, раздавая пластиковые стаканчики с водкой и бутерброды. Он уважительно обслужил Квашнина и Тюлькина, а Фёдору Гавриловичу как-то небрежно сунул стаканчик, забыв подать бутерброд. Тем временем менялись ораторы, но обращались только к вдове:
   - Дорогая Раиса Григорьевна! Мы глубоко разделяем ваше горе...
   - Уважаемая Раиса Григорьевна! Вы деятельная сильная натура...
   - Раиса Григорьевна, ваш авторитет и неистощимая энергия...
   - Что за странности? - пожал плечами Звонарёв. - Мы на похоронах Копылова или на юбилее его жены?
   - Правда, Федя, скажи прощальное тёплое слово, - толкнула его в бок Вероника Борисовна, - ведь художника хороним.
   "А правда, возьму и скажу, - решил он, - я сейчас самую суть творчества Копылова вскрою. Обнажу его натуру. Пусть и Тюлькин послушает, а то, похоже, он меня дилетантом считает".
   Звонарёв ещё держал в руке свою символическую рюмку, хотя все уже выпили и побросали стаканчики тут же, у могилы. Звонарёв осторожно вытянул тёплую водку и сразу понял, что она лишняя: голова слегка закружилась и ноги ослабли. Скользя по свежевырытой, глинистой земле, он протиснулся сквозь толпу и с трудом влез на высокий пень. От напряжения он почувствовал себя хуже, но, всё же, придерживаясь за ветку стоявшего рядом дерева, выпрямился и поглядел поверх голов собравшихся. Одни ещё дожёвывали бутерброды, кое-кто даже улыбался, болтая с соседями. Фёдор Гаврилович набрал в лёгкие побольше воздуха и произнёс насмешливо:
   - Господа! Существуют особые ценности, не определяющееся, как ни странно, количеством зелёных купюр. Ценности, дарованные человеку свыше с забавной на первый взгляд целью. А именно, напомнить всем нам, что мы люди и отличаемся от скотов не только тем, что не носим рогов и хвостов. Этот дар - творчество! Духовная потребность личности познать, запечатлеть и приумножить Красоту! Николай Копылов был художником и его противоречивая жизнь протекала не в лучшие для истинного искусства времена. Увлечённость и искренность, жизненная сила и здоровый инстинкт по началу успешно двигали его по тернистой творческой стезе. Николай ни в чём не знал меры - ни в застолье, ни в дружбе, ни в любви...
   - Ты на что намекаешь, мужик? Сплетни сюда пришёл разводить! - вдруг крикнул из толпы здоровый, спортивного типа парень, с бритой сизой головой и толстыми чёрными усами. - Раиса Григорьевна, хочите, я его сейчас тормозну?
   Звонарёв сделал паузу, снова обвёл глазами толпу. Ему показалось, что многие смотрят на него враждебно, а Тюлькин делает округлые движения рукой.
   "Закругляться? Ну уж нет, я им всё выскажу", - он тряхнул головой, опять набрал в лёгкие воздуха:
   - Уже в первой значительной работе, в отображённом им быке-производителе "Громе" кажется могло определиться его художническое кредо. Он и сам тогда был, как молодой бычок, который с наслаждением, иногда без разбора, вдыхает влажными ноздрями все ароматы и жирные запахи земли. Запахи цветов, травы, вспаханного унавоженного поля. Он тогда был ещё чист и любил всё молодое, крепкое, здоровое. Его женские образы тех лет чувственны и простодушно бесстыдны, как сама природа. Глина, словно любовница, становилась, податлива и нежна в его сильных ладонях...
   Вдова вдруг зарыдала в голос, закусила кружевную косынку и стала валиться на бок. Женщины подхватили её, она дёргала головой, истерически выкрикивая:
   - За мои деньги на Крит её, суку, возил! Мало мне позора и сюда пришли в душу плюнуть! Кто привёл эту сволочь? Она, она, Клавка - змея подколодная, его подослала!
   - Да что вы его слушаете, он же псих! - крикнул Сашка! - Из дурдома сбежал. Смотрите, на нём тапочки.
   В толпе засмеялись, несколько рук схватили Фёдора Гавриловича за штаны и потянули с пенька, Звонарёв конечно сопротивлялся, поскольку не успел сказать главного: "Талант компромиссный не облагороженный высокой идеей бесплоден"
   - Господа, господа, подождите! - кричал Квашнин, размахивая руками.
   Но "господа" уже волокли оратора по глине. Он извивался, цеплялся за колючую траву. Его бросили и он упал, ударившись лбом о бетонный бордюр, но тут же поднялся и, не оглядываясь, пошёл вглубь кладбища, протискиваясь между тесно стоящими оградами. Потом Фёдор Гаврилович нашёл какую-то скамейку у маленького столика и сел. С гранитной плиты, с круглых фаянсовых медальонов, на него смотрели фотографии давно умерших людей, у ног росли голубенькие и жёлтенькие цветы, висела на стебельках, яркая, как капли крови, переспелая земляника. Над головой колыхалась листва клёнов, было тихо и только в вышине, пронзительно и пискляво кричал ястреб.
  

Глава восемнадцатая.

  
   - Звонарёв, живой? - Вероника Борисовна стояла, облокотившись о могильную ограду, чуть склонив голову и в её птичьих жёлтых глазах, казалось, было, больше любопытства, чем сочувствия.
   - Закопали Николая? Интересный он человек. Как с ним свяжешься - обязательно скандал. Хоть с живым, хоть с мертвым.
   - Ребята, он здесь! Забился будто медведь в самую чащу!
   Она и вытащив платочек и родственным движением стерла прилипшую глину с лица Фёдора Гавриловича. Из-за заросших могил, ломая кусты, показались запыхавшиеся Квашнин и Тюлькин.
   - Наконец-то нашли, - с облегчением вздохнул актёр. - Всё кладбище облазили. Думали - уж, не случилось ли что с тобой.
   - Ничего не случилось, - язвительно ответил Звонарёв. - Какие пустяки.
   - Да, не умеют у нас ещё цивилизованно выяснять отношения, - вздохнул Квашнин. - Чуть что - сразу за грудки.
   - Тут, Федя, между прочим, чистейшее недоразумение. Я бы сказал - семейная драма, - пояснил Тюлькин, - Раиса Григорьевна - коммерсантка. У нее магазин, оптовая торговля, большие деньги. Николай, обленился, пил много. Спьяну и отчебучил. Выхватил у жены каким-то образом куш, да и махнул на Кипр с её же компаньонкой. Там сорил долларами, кутил не по возрасту, через месяц вернулся - обширный инфаркт.
   - По моему это сплетни. Откуда, Миша, тебе всё так доподлинно известно? - спросила Вероника Борисовна.
   - Мы и Копыловы дружим семьями. Кроме того, я активист партии "Возрождение и прогресс", Раиса Григорьевна тоже. Партия у нас небольшая, но перспективная. Своего представителя в Думе имеем. Боремся за демократию, за национальное возрождение, за поддержку российского производителя.
   - Что же ты тогда по дружески не вмешался, не остановил её горилл, - поморщился Фёдор Гаврилович.
   - Видишь ли, она женщина не плохая, но вспыльчивая. Могла с горяча подумать что это я тебя привел. Я с ней ссориться не имею права. Раиса Григорьевна наш главный спонсор, партийный донор. А я казначей.
   - Верно. У вдовы обиды, ревность, да и денег жалко, - кивал Квашнин, - а здесь "бык-производитель", "неистощимый в любви". Конечно, говорил ты замечательно. Мы-то понимаем метафоричность образа, но мадам, видишь, решила, что ты интриговать пришёл.
   Они выбрались на тропинку. Звонарёв падая расшиб колено и теперь прихрамывал.
   - Идите, ребята, потише! - попросила Вероника Борисовна. - Что, Звонарёв, очень больно?
   - Терпимо. Меня репрессиями не запугаешь. Мне не в первой противостоять грубой силе. Я не отступился от своих убеждений, когда меня третировали коммунисты, не поддамся и новоявленным капиталистам.
   - Молодец Федя! Узнаю старую несгибаемую гвардию! Смотрю на тебя и невольно вспоминаю нашу молодость. Чтение стихов на Коробейниковом. Журнал "Зеленый сыр", водочку под пельмени, споры до утра. А твоя, Миша, "Коломбина"! - Квашнин остановился, поставил ногу в лаковом ботинке на изъеденный временем могильный камень и, плавно взмахнув рукой, словно дирижируя невидимым оркестром, продекламировал:
  
   В подвале полутёмном, куда не глянет луч,
   Где время монотонно и воздух так тягуч.
  
   - Как там дальше? - спросил он. - Ну-ка, автор, подскажи. Извини, запамятовал.
   - Не стоит, - опустил голову Тюлькин.
   - Тогда почитай новые стихи, - настаивал Квашнин.
   - Новые стихи? Моя поэзия осталась в шестидесятых. Там, где и родилась. Однажды я с болью осознал, что мир моих образов, прекрасных принцесс, гордых рыцарей и утонченных аллегорий - слишком сокровенен и хрупок. Слишком далёк от вульгарной реальности. И я бросил писать.
   Народу на кладбище поубавилось. Медленно прополз голубой мусоросборник, останавливаясь у перекрестков аллей. Двое рабочих в оранжевых жилетах перебрасывали в контейнер собранные за день засохшие обрезанные ветки, обветшалые венки, банки из-под краски, бутылки - всё то, что принято называть "побочным продуктом жизнедеятельности человека", таким неуместным в этом городе мертвых.
   - Нелегко отказаться от своего призвания. Ты, Миша, сильный человек, - похвалил актер, - уважаю таких людей. У меня тесть, восемьдесят три года, мальчишкой начал курить. А тут положил на стол пачку Беломора: "Всё, - говорит, - баста!" Уже две недели не курит.
   - Для меня в жизни главное приносить общественную пользу. Я вложил свой творческий потенциал в новое конкретное дело. Увлёкся работой. - Тюлькин быстро оглянулся на Фёдора Гавриловича. - Вот Федя, наверняка, решил, что я смалодушничал. Не вмешался в щекотливый инцидент. Но я не принадлежу себе. Моё общественное положение требует от меня выдержки. Рядовые обыватели вольны поступать повинуясь эмоциям. Но общественник, если он осознаёт свою ответственность перед людьми, должен оставаться над схваткой. Жертвовать малым во имя большого. Ведь кто-то только и ждёт от меня промаха. Есть оппозиция, есть идеологические враги, да и обыкновенные завистники. Вот и крутись между жерновов.
   - Кому ты рассказываешь? - вздохнула Вероника Борисовна. - У меня отец поседел в сорок лет. Бывало скажет: "На фронте легче было. Там точно знаешь, кто твой враг"
   Они вышли на площадь, к воротам кладбища. Старухи - нищенки отгоняли от часовни цыганку в пестром платке. Они толкали её, бранились дурными словами. Цыганка целовала нательный крест, кричала что она сербиянка. Их визгливые голоса грубо нарушали печальную вечернюю тишину опустевшей кладбищенской площади. Желтолицый Никола со скрещенными "ножницами" пальцами, равнодушно взирал на их ссору с иконы. Такая же икона была и в доме Звонарёвых, в детстве когда он ругался с матерью, она пугала его этими ножницами: "Вот Никола тебе твой поганый язык обрежет за такие слова". "Сербиянку" всё же прогнали и она быстро пошла прочь, оглядываясь и выкрикивая что-то, вероятно посылала проклятия.
   "Меня ведь тоже сегодня цыганка прокляла, - вспомнил Фёдор Гаврилович, - вроде бы чепуха, глупость, а день и не задался".
   - Братцы, а где же наша Тайота? - спросил Квашнин, озираясь, - может быть Сашка её за углом поставил?
   - Все давно уехали, - ответила Вероника Борисовна, - что они нас до ночи ждать будут?
   - Придется тачку ловить. Сколько нас? Четверо? Как раз все поместимся. Сашка говорил какой-то ресторан "Гриф". Ладно, шофёр довезет. Странное однако название, падаль там что ли кушают? - Квашнин вышел на обочину и поднял руку.
   - Ты и меня считаешь? - возмутился Звонарёв. - Нет уж, уволь. Я не поеду.
   - Как же так? Николая надо помянуть. Неловко, - растерялся Квашнин. - Случилось недоразумение. Плюнь, Звонарёв, и - забудь! Меня иной раз не приглашают за стол на разных презентациях. Сначала я вот, как ты, обижался, а теперь сделаю морду колодкой и лезу без приглашения.
   - Мне, честно говоря, тоже не хочется ехать, - поморщилась Вероника Борисовна. - Народ малоинтеллигентный. Все наверное, уже перепились и орут "шумел камыш" или "лебедь на пруду качает падшую звезду". Не пойму, почему звезда падшая? Путана что ли?
   - Если вы отказываетесь ехать в ресторан, посидим у меня, - вдруг предложил Тюлькин. - Я рядом, на Зоологической живу. Мои на даче - сам себе господин. Помянем Николая в дружеском кругу.
   Они забрались в автобус и уже через пять минут доехали до Зоопарка. День клонился к вечеру, но на площади ещё было многолюдно. Родители покупали детям у лотошников мороженое, сладости, воздушные шары, бананы для обезьян. Здесь не ощущалась тёмная сторона современного быта, как не видна луна на ущербе. Сюда, на этот тоненький серп благополучия, похоже съехались только люди обеспеченные или пытающиеся казаться таковыми.
   - Надо, ребята, хорошей водочки купить, - Квашнин остановился у магазина, - соорудить простенькую закусочку, селёдочку, пельмени. Как в прежние времена.
   "Купить водочки - легко сказать. У меня с собой денег всего пятёрка. Откуда мне было знать, что скидываться придётся?" - растерялся Фёдор Гаврилович, но друзья уже скрылись за стеклянными дверями.
   Сквозь витрину просматривался торговый зал. Его приятели перемещались вдоль прилавка, над которым на белой кафельной стене висели окорока, связки сосисок, палки сервелата. На полках сверкали рубином вина, сияли, будто подсвеченные, ряды водок. Вальяжный и пластичный, не смотря на полноту, Квашнин принимал от продавщицы бутылки и складывал их в пакет. Она, навалившись грудью на прилавок, любезно улыбалась ему ярко накрашенными губами.
   "Поминки намечаются с размахом, - подумал Звонарёв. - Николая всё-таки любили, ходя и называли до седых волос "Колькой". "Колька - свой парень", "у Кольки душа нараспашку". Но сумею ли я доказать что таилось в этой широкой душе грязное пятно или об этом никогда никто не узнает?".
  
   Вернувшись из Бухары, Федя долгое время болел. Всю зиму просидел дома за книгами, размышлял над прочитанным, сидя у окна, за которым падал родной снег, каркали вороны, качались на ветру чёрные ветви деревьев. Ему хотелось работать, хотелось доказать всем, как много они потеряли отвергнув и унизив его.
   Выбираясь в город, посещая художественные выставки, встречаясь с прежними приятелями, он естественно сталкивался и с Копыловым. Соблюдая внешние приличия они здоровались, перебрасывались незначительными фразами и даже оставались на "ты". Феде всё хотелось поговорить с Николаем начистоту. Хотелось, чтобы каждый вытащил, наконец, из-за пазухи свой "камень" и определил его вес. А камень Звонарёва всё тяжелел. Сидеть на шее матери было совестно, но всякая попытка получить работу кончалась неудачей. Даже твердо зная, что есть вакансия, он получал в отделе кадров отказ или редактор, просмотрев его статейку, говорил, что тема мало актуальна.
   Как-то проходя по Арбату, Федя почти машинально свернул в знакомый дворик за магазином. На звонок вышла девушка в халате и тапочках на босу ногу, вероятно новая сожительница скульптора, занявшая место Татьяны и даже чем-то неуловимо похожая на нее. Впрочем, возможно, все женщины попадавшие в сети любвеобильного мастера, приобретали общие черты. Она тоже оказалась натурщицей и отличалась той беззащитной открытостью, свойственной некоторым девушкам, едва перешагнувшим границу нравственных запретов и пытающихся найти светлые стороны в своем новом положении. Старательно играя роль хозяйки, она предложила гостю выпить чаю и обождать скульптора. Федя приняв из её по-девичьи тонкой, открытой до мышки руки чашку горячего чая. Они сидели за шатким столом обменивались любезностями.
   Общаясь с женщинами подобного типа, Звонарёв усвоил манеру говорить в дозволенно интимном тоне, как бы сдерживая свою мужскую заинтересованность и восхищение. Гипсовые маски на стенах, покрытые пылью старые скульптурные этюды на полках и даже знакомый рисунок на чашках настойчиво тянули в прошлое. Федя, очутившись в родной обстановке, размяк, подобрел и, появись в тот момент Копылов, он, наверняка, простил бы своего друга-врага.
   Зазвонил телефон. Хозяйка встала, сняла трубку:
   - Да, Коленька! Что делаю? Чай пью... Нет, не скучаю... У нас гость. Твой старый знакомый, - она вопросительно оглянулась.
   - Звонарёв, - подсказал он и добавил. - Искусствовед.
   - Искусствовед Звонарёв, - повторила девушка, - дать ему трубку? А, просто сказать, чтобы он срочно приехал на скверик у театра Красной Армии.
   Федя вышел из троллейбуса, на Площади Борьбы и уже издали увидел на бульваре небольшую группу людей и среди них Копылова. Они окружали фанерную тумбу с гипсовым бюстом какого-то генерала. Тут же, на дорожке, стояла бежевая "Победа" и пикап с брезентовым тентом. Звонарёв узнал двух известных скульпторов из "стариков" и одного долговязого из молодежной секции. Копылов, шагая прямо по цветам клумбы, отошел в сторону и крикнул:
   - Разверните его чуть вправо! Стоп! Порядок!
   "Художественный совет рабочую модель принимает, - понял Федя, - Николай в гору пошел. Это вам не бык, а генерал и при всех регалиях. Сейчас подпишут протокол, и закатятся в ресторан "обмывать". Что ж, очень кстати. Разговор у нас предстоит тяжелый, в сухомятку не прожуёшь".
   Он подошел ближе и помахал Николаю рукой. Копылов отделился от группы широко, развалисто шагая, приблизился и не подовая руки спросил:
   - Ну, как?
   - Что, как?
   - Вообще.
   - Вообще - нормально.
   Двое рабочих сняли с тумбы бюст и погрузили в пикап. К "Победе" подошли члены совета и стали усаживаться.
   - Копылов! - крикнул высокий из молодежной секции. - Давай быстрей. Настоящий шашлык в "Эльбрусе" только до трех подают.
   - Ты что меня вызвал? - спросил Федя.
   - Я? Вызвал? Нужен ты мне, как зайцу триппер, - он повернулся и побежал к машине.
   Звонарёв остался стоять на месте и со смешанным чувством возмущения и обиды смотрел, как Николай сел в "Победу" и как она, развернувшись, промелькнула за чугунной оградой сквера.
  
   - Моя улица - самая экзотическая в Москве, - рассказывал Тюлькин, когда компания, пройдя по Грузинской, свернула на кривую Зоологическую. - Другие слышат по ночам грохот мусоросборников, а я ещё рык тигров и рев бегемотов.
   Действительно, улица была примечательна, но более всего добротными номенклатурными кирпичными домами и большим количеством иномарок на тротуаре. Компания зашла в подъезд, поднялась на лифте на пятый этаж и остановилась у бронированной двери.
   "Эти порталы и пушкой не прошибешь, - подумал Фёдор Гаврилович. - Значит, есть, что беречь".
   Тюлькин вытащил из кармана связку хитрых ключей, отомкнул несколько замков и пропустил гостей в просторную прихожую. Одну из стен полностью закрывала деревянная панель с врезанными в нее изразцами. Другую, украшали подобранные по размеру колокольчики.
   - Тут целый краеведческий музей! - изумился Квашнин, оборачиваясь, то вправо, то влево.
   - Изразцы великолепные. Обратите внимание на цвета, самого Полубеса творение. А вот эти из Нового Иерусалима. Есть несколько европейских восемнадцатого века. У меня ещё на даче много забавных вещиц, - похвастал Михаил Михайлович. - Но и здесь кое-что имеется.
   Он провёл гостей в комнату, заваленную продавленными креслами, старыми книгами, рамами. На столе подсвечники, фарфоровые чашки, кофейные мельницы. В углу сложенные стопкой иконные доски. Звонарёв открыл дверцы резного, висевшего у двери поставца. Поставец был пуст, но в лицо сразу повеяло запахом пряностей, впитавшихся за столетия в поры дерева. Возможно, так пахли трюмы голландских и испанских парусников, совершающих далекие рейсы в загадочные страны, за чаем, перцем и корицей.
   - Откуда дровишки? - спросила Вероника Борисовна.
   - Думаешь, шныряю по медвежьим углам? Ничего подобного. Большинство экспонатов собрал здесь, в Москве. Однажды, представляете, на Молчановке, на чердаке фрак нашел в прекрасном состоянии, даже молью не тронутый. Я ведь и костюмы собираю, платки, головные уборы.
   - В чём же принцип коллекционирования? - спросил Квашнин.
   - Упрощенно говоря, отыскал или купил какую-нибудь вещицу. Купил дешево, привел в порядок и продал дороже. Нужно терпение, умение ждать, пока именно этот раритет кому-то понадобится, соберётся в серию, гарнитур. Ну, я-то какой коллекционер, - махнул рукой Михаил Михайлович, - так - мелкая рыбешка. Настоящие - те и переписку ведут, и выезжают, знают наследников. Умер человек, а наследникам главное - быстрей деньги получить. Продают оптом и фарфор, и бронзу, и картины, и библиотеки.
   - А тебе попадалось что-нибудь редкое? - спросил Квашнин. - Я об удивительных случаях слышал, когда в куче мусора находили первоклассные произведения искусства.
   - Попадалось. Особенно, когда на Арбате дома ломали. Ведь после человека всегда что-нибудь остается. Памяти может не остаться, а вещички - обязательно. Книги, старые журналы, шкатулочка или иконка. Удача - она в принципе всем выпадает. Но к ней надо быть готовым. Обратите внимание, - Тюлькин подошел к столу и взял в руки маленькую фарфоровую чашку. - Изделие прошлого века. Вероятно - французское, изображена карта итальянских походов Наполеона. На Семеновской нашел, когда там котлован для нового райкома рыли, на месте бывшего кладбища.
   Хозяин осторожно поставил чашку и указал на почерневший эполет с блестками парчовых нитей, с вензелем в виде буквы "Н" и маленькими звездочками по краям:
   - Тоже оттуда. Поручик гвардейского Семёновского полка. То ли с Кавказа привезли, то ли на дуэли ухлопали. Совсем молодой человек, судя по чину. Гуляка, возможно, был, за барышнями волочился, танцор-попрыгунчик. Звездочки надо почистить. Эполеты - ходовая вещь.
   Фёдор Гаврилович заметил стоявшую у стены икону со следами гвоздей. На ней богоматерь с младенцем: чуть склоненная голова, щека касается мягких кудряшек сына, глаза исполнены скорбью и нежностью. Лицо совершенной красоты, но ничего плотского, по женски миловидного, как у католических мадонн. Безыскусно и искренне выраженная мастером, не замутненная сентиментальностью трагедия матери, которая, повинуясь высшим целям, произвела на свет обреченное на страдания, пока ещё слабое, существо.
   "Может быть, такие глаза иконописец видел на пожарищах, - подумал Звонарёв, - в опустошенных войной или моровой язвой городах, у церковной паперти в толпе? Его рукой двигала истинная вера, а без веры нет и творчества. Но разве мои мысли об искусстве, ни совпадают с мыслями монаха-живописца: "Иконописание есть дело угодное Богу, занимайся им благоговейно и прилежно. Те, кто занимается иконописанием не благоговейно и небрежно по корысти или любостяжательности пусть раскается заблаговременно. С трепетом вспомнит мучения сребролюбивого Иуды в гиене огненной"
  

Глава девятнадцатая.

  
   Кухня Михаила Михайловича, несмотря на архаический стиль квартиры, выглядела вполне современно. Здесь не было ни закопчённого очага с вертелом, ни медных кастрюль, ни ухватов. Мойка матово блестела нержавейкой, над плитой нависал кондиционер и только застеклённые дверцы шкафа отчасти напоминали готические витражи.
   - Прекрасно здесь и расположимся, - Квашнин огляделся, почесывая себя за ухом. - Правда на таких кухнях мы не собирались. Мебель то - германская?
   - Итальянская, - поправил хозяин.
   - Мы вообще не собирались на кухнях, - дернула плечом Вероника Борисовна. - Позже - случалось, когда москвичей стали выселять из коммуналок. Что я неверно говорю?
   - Похоже. Кто-то хочет примазаться к нашей славе тихой оппозиции, - усмехнулся Фёдор Гаврилович, - Ату их! Ату!
   - Я это сказала исключительно ради справедливости. Мне самой, слава Богу, не приходилось ни философствовать среди кастрюль, ни предаваться восторгам любви на лестничных площадках и в телефонных будках.
   Она засучила рукава, вывалила в мойку овощи и принялась за них с такой ловкостью, словно никогда и не была балованной генеральской дочкой. Хозяин тем временем раскрыл холодильник и начал выкладывать на стол различную снедь, открывал банки и бутылки. Фёдор Гаврилович в томном ожидании ужина расхаживал по кухне, разглядывал цветы в горшках, нарядные банки на полках с разного рода специями. Всё говорило здесь о достатке, о налаженном комфортном быте. О той стороне жизни, которая Звонарёву оставалась почти незнакомой. Он даже не знал толком из каких бокалов пьют белое вино, а из каких - красное. И попади сейчас даже в скромный буржуазный ресторанчик, прослыл бы пожалуй дикарем, хотя его память хранила нимало сведений о культуре древних цивилизаций, цитаты и философские теории.
   Сейчас казалось странным, что они с Тюлькиным двигались совсем в разные стороны, а к финишу пришли почти вместе. Только один брел пешком, набил шишек, обнищал, а другой доехал с комфортом по накатанной дороге, приобрел достаток и общественное положение. Хуже того Звонарёв не ощущал ни морального превосходства над бывшем приятелем, ни уверенности в себе, такой нужной перед предстоящим трудным разговором о работе.
   - Я слышал, вы книгу затеяли издать о Копылове? - осторожно спросил он. - Меня ваши планы весьма заинтересовали.
   - Обязательно издадим. Я это воспринимаю, как долг, - кивнул хозяин. - Тема благодатная, но как бы не "растечься мыслию по древу". Не отвергнуть с кондачка духовных ценностей шестидесятых, семидесятых годов.
   - Верно, надо копнуть поглубже. Взять за основу историю Арбата, его переулков, московский ампир, потом перейти к современности, - предложила Вероника Борисовна.
   - Современный Арбат, честно говоря, не вызывает у меня умиления, - пожал плечами Фёдор Гаврилович, - типичная декорированная под Запад торговая улица. Нет былой обжитости, трогательной обшарпанности, поэтичности. На каждом шагу кафе, торговые павильоны с безвкусными сувенирами под Гжель, под Палех, матрешки с изображением тех же политиков и что самое неприятное, ликом Богородицы и церквей.
   - Матрешки? - переспросил Тюлькин, вытянув губы трубочкой. - Ты, дружище, на большую тему наскочил. Значит иконопись и сувенирное производство, обогащая друг друга, образуют новый вид творчества с национальным лицом. Советую тебе заняться этой темой, ты же у нас спец по народным промыслам.
   Звонарёв насторожился. Он подумал, что возможно Тюлькин таким образом пытается нанести, как говорят военные, упреждающий удар. Оттеснить его от главной темы, легко откупиться предложив статейку об Арбатских сувенирах. Тему, которая Звонарёва совершенно не интересовала, да и мысль Михаила Михайловича представлялась достаточно спорной. Матрешка не принадлежала народному искусству ни когда покинула Талашкинскую мастерскую, ни тем более сейчас, став вынужденным приработком оставшихся не у дел профессионалов.
   - Какой там новый вид творчества, - отмахнулся Фёдор Гаврилович. - Кощунствуют, сукины дети, на потребу иностранцам.
   - Торгаши - чуткий народ, - возразил Тюлькин. - В данном случае мы наблюдаем как бы срез общественных симпатий, борьбу идеологий, приглашение к демократическому выбору.
   - Тогда действительно, матрёшки ритуальное произведение - изображение современных божков, - усмехнулся Фёдор Гаврилович. - А мы вернулись в языческие времена. С чем вас и поздравляю!
   - Не надо драматизировать, мы веруем в Господа нашего, как испокон веку верил каждый русский человек, - вмешалась Вероника Борисовна. - Сейчас много говорят о покаянии. Мне эта идея очень близка. Простим друг друга, поклонимся в ноги и начнём новую праведную жизнь.
   - Покаяние предполагает духовное перерождение, а не разовое мероприятие, поход в "баньку", - вспылил Фёдор Гаврилович, - значит, одни страдали по вине других, терпели от них, а потом те покаялись и - вся недолга. Мы не католики, покаяние есть надежда на прощение, а не отпущение грехов. Прощение надо заслужить: "И егда грешник возвратится от беззакония своего и сотворит суд и правду, той жив будет в них". А мне не в чем каяться, это у меня должны прощения просить.
   - Все мы грешные. Сейчас Петров пост, а я мясо в духовку зарядила, - Вероника Борисовна вздохнула и поставила на стол овощной салат в большом салатнике.
   "Ещё и жаркое ожидается, - подумал Звонарёв, - здесь и так всего наготовлено, как на Маланьиной свадьбе. Живут же люди. Нам бы с персиком этой снеди на месяц бы хватило"
   Он машинально попытался подсчитать в какую сумму обошлись устроителям импровизированные поминки Копылова. В его сознании, будто в калькуляторе, запрыгали цифры, но он скоро сбился на пятой сотне. Фёдор Гаврилович, конечно, не был охотником заглядывать в чужой карман, хотя просматривая рекламные проспекты прикидывал стоимость автомобилей, особняков и мебельных гарнитуров. Но здесь проявлялся только интерес исследователя, наблюдающего жизненные парадоксы, а не завистника. Интересовались же хроникеры во что встал графу Шереметьеву званный обед или ценой ночной вазы мадам Помпадур?
   - Ждём горячего или под салат, под селёдочку Николая помянем? - потянулся Квашнин к бутылке.
   - Коленьке рюмку налей и сверху ломтик черного хлеба положи, - напомнила Вероника Борисовна, достала из сумки свечу, зажгла и прилепила на блюдце в центре стола.
   - Будь ему земля пухом, - актер выпил и погрустнел. - Успокоился навеки наш добрый друг, а мы всё, суетимся, витийствуем.
   Его настроение передалось и остальным. Все на некоторое время замолчали, меланхолично отдавая должное отличным закускам. Квашнин поддел вилкой ломоть окорока и спросил:
   - Что ж ты, хозяин, сам-то ветчинкой пренебрегаешь? Ветчинка отменная, со слезой.
   - Грибочками закушу, - смиренно ответил Тюлькин, - я в принципе вегетарианец. Конечно иной раз тоже схватишь по слабости колбаски или котлетку, а потом себя и ругаешь. Как говорят мудрецы: "В рот, надо класть не то, что бегает и летает, а то, что произрастает из земли и наполнено её живительными соками".
   Последняя фраза показалась Звонарёву знакомой, но от кого он слышал её раньше, вспомнить не мог.
   - Золотые слова! Вот мы и употребим живительного сока, - Квашнин опять потянулся к бутылке.
   - Не гони, Олег, вечер длинный. Сделаем перекур, - Вероника Борисовна полезла в сумку за сигаретами.
   - Извините, друзья, но курить, пожалуйста, на балкон, - замахал руками Тюлькин, будто разгоняя не существующий дым, - у меня хоть и кондиционер, но запах всё равно остаётся. Жена сердится.
   - Никто не герой перед своей женой, - изрёк Квашнин. - Побаиваешься хозяюшки?
   - Не боюсь, а уважаю, - поправил Тюлькин, - она педагог, доцент, серьезный человек. Столько лет в одной упряжке. Она меня в своё время к жизни вернула, на ноги поставила. После разгрома нашего журнала я чувствовал себя раздавленным, униженным. Она помогла мне снова поверить в добро, обрести себя. Мы тогда сошлись, а потом и поженились, хотя я не был в неё влюблён.
   - Брак по соглашению, часто бывает прочней. Уж поверьте моему опыту. Ты от него не ждёшь особых радостей и, вдруг, находишь в своём спутнике качества, которые становятся для тебя откровением, подарком судьбы, - Вероника Борисовна поднялась, вышла на балкон, а за ней последовали Тюлькин и Квашнин.
   Фёдор Гаврилович остался на кухне один. Он смотрел на заставленный посудой стол, где в гранях хрусталя уже отражался розовый свет уходящего дня, суматошного, длинного и тяжёлого. Поясница всё ещё ныла, да и стильный стул имел слишком прямую спинку и сидеть на нём было неудобно. Звонарёв подумал, что хорошо бы сейчас, словно по волшебству, перенестись домой на свой диванчик вместе с этой снедью. Вот бы Персик устроил концерт. Бедняга сидит сейчас на коврике перед дверью и тоскует голодный. Фёдор Гаврилович оглянулся на дверь, взял пару кусков вареной колбасы, чтобы не испортить костюм завернул в несколько бумажных салфеток и спрятал в карман. Всё это он проделал быстро, ловко и у него сразу улучшилось настроение. Он даже выпил ещё водки и закусил уже неспешно той же варёной колбасой.
   От балконной двери тянуло табачным дымком, слышался негромкий голос Тюлькина:
   - Помню как-то летом, ночь была душная, окна распахнуты. Залетевший невесть откуда голубой мотылёк вился около ночника. Мы с женой только что ощутили большую, чем обычно, близость и я вдохновившись начал читать свои стихи. Она слушала, качала в такт головой, улыбалась. Но я видел, что моя поэзия только отчасти занимает её внимание, как нечто эфемерное, случайное, словно вид крутившегося у ночника мотылька. Я понял - поэзия в нашей жизни, никогда не займёт основного места. Что она смотрит на много дальше меня вперёд, мудрей осознаёт главные жизненные ценности.
   Фёдор Гаврилович внимательно оглядел кухню: керамические кашпо на стенах, где густо зеленели какие-то экзотические растения, кружевные салфетки, разложенные на шкафах и холодильнике. Действительно, во всём чувствовалась хозяйственная женская рука.
   "Педагог. Вегетарианство. Неужели Лилиана? Значит они всё-таки нашли друг друга, - растерянно подумал Звонарёв. - Нет это не мишина мать мои письма из Бухары прятала, а Лилиана. Да и Петру тоже она звонила".
  
   В Коробейниковом чуть ли не каждый вечер набивалась куча гостей, но женщин приходило не так уж много. Вернее таких, что способны, пусть даже кратким, своим присутствием поднять волну романтического возбуждения. Вызвать у мужской половины компании вкус к бескомпромиссной и утончённой борьбе за право на их особое внимание. Приходили чаще интеллектуалки, старые девы из различных НИИ, защищённые от житейских проблем страстью к поэзии, как черепахи панцирем.
   Начиналось всё, обычно, чтением стихов, литературными спорами, но заканчивалось стихийным застольем и танцами. Включали Мишину радиолу, где под полированной крышкой, с шипением вертелись "блины" из рентгеновской плёнки, с записями джазового дефицита. Самые удачливые из молодых людей подхватывали девушек, топтались в душной тесноте комнаты, позволяющей, однако крепче и смелей держать партнёрш за талию.
   И хотя Миша как выдающийся талант вызывал восхищение дам, по окончании, если можно так выразиться литературной части, хорошенькие барышни, повинуясь природному легкомыслию, пускались в пляс с какой-нибудь ординарной личностью, украшенной смазливой физиономией. Поэт, таким образом, оставался в одиночестве или, хуже того, в обществе влюбленных в литературу особ, перешагнувших бальзаковский возраст. Слушая их восторженные комплименты, он уныло скользил взглядом по икрам танцующих глупышек, вмиг забывших о политике и стихосложении.
   Но однажды появилась девушка, которую Миша мог с большой долей уверенности назвать своей, поскольку приходила она в их дом, а у Феди уже имелась Татьяна. Звали её Лилиана. И в имени, и в чертах её немного скуластого, смуглого лица казалось сквозило что-то латиноамериканское, а большие черные глаза смотрели неподвижно и мрачно. Словно на службу, Лилиана являлась каждый день около семи вечера. Молча усевшись возле Тюлькина, не проявляя впрочем особого интереса ни к разговорам, ни к самому поэту. Хотя она и позволяла ему обнимать себя за плечи, но уходила домой точно в десять. Миша понемногу привык и к ней, и к её замкнутости. Ему даже удалось, выудить кое-какие сведения. Узнать, что она студентка педвуза и ко всему относится чрезвычайно серьезно.
   Конечно, для столь блестящего молодого человека, как Тюлькин, Лилиана не являлась идеальным вариантом. Но ещё не улеглись всеобщие восторги по поводу аргентинского фильма "Возраст любви" с Лолитой Торрес, и девушку, напоминающую заморскую диву, условно можно было считать красивой да и бусы цвета граната очень уж шли к её смуглой шее.
   Всё же их отношения развивались вяло. Едва Миша, покончив с её плечами, делал попытку расстегнуть пуговку на блузке и проникнуть ближе к сердцу красавицы, как тотчас получал резкий удар по рукам. Конечно, подобная острастка не останавливала поэта. Выждав - он начинал повторную атаку. Возможно, его настойчивость и была бы со временем вознаграждена, но как раз времени то и не хватало - наступали роковые десять часов и Лилиана, подобно сказочной принцессе, ускользала из "монплезира" на Коробейниковом.
   Это обстоятельство возмущало Татьяну, уважающую мужские желания и у неё сразу не заладились отношения с Лилианой. Обе воевали за титул первой дамы на Коробейниковом, но выбрали совершенно противоположный вид оружия. Татьяна кокетство и раскованность, Лилиана - нравственную стойкость и аскетизм, куда входила и борьба с курением. Она могла в разгар острой политической дискуссии внезапно распахнуть окно, что было в условиях конспирации гораздо опаснее спёртого прокуренного воздуха или просто-напросто вырвать у Миши сигарету изо рта. Столь же нетерпимо Лилиана относилась к мясной и жирной пищи:
   - В рот надо класть только то, что растет из земли, а не то что бегает или летает.
   Иной раз она даже приносила с собой кочанчик капусты. Брезгливо отодвинув сковородку с нажаренными Татьяной котлетами, пристраивалась на столе и принималась хрустеть "огородной бараниной". На что уязвленная соперница замечала:
   - Ты, подруга, напрасно капустой увлекаешься. От капусты говорят сиськи быстро растут, а они у тебя и так до пупа. Распугаешь всех женихов.
   - Я девушка порядочная, - презрительно отвечала Лилиана. - Мне всех не надо. Мне один нужен, настоящий.
   - Цельная натура, - говорил потом Миша томно улыбаясь, - такая уж если полюбит, то на всю жизнь.
   Конечно обе девушки по разному относились к алкогольным напиткам. Татьяна была - "за", Лилиана - "против". Исключение она делала только для портвейна, оправдывая себя тем, что виноградная лоза растет из прародительницы земли и наполнена её живительными соками. Выпив стаканчик - другой она слегка расслаблялась, на смуглом лице появлялся кирпичный румянец, но всё же ровно в десять она направлялась домой пусть не совсем твердой, но решительной походкой.
   Но однажды случилось невероятное - она осталась после десяти. Точнее уснула на диване, отчасти злоупотребив портвейном. Всех гостей спешно попросили уйти. А Федя устроился с Татьяной на кухне. Но через некоторое время Миша неожиданно появился перед ними встрепанный и в трусах.
   - Всё в порядке? - подмигнул Федя.
   - Поздравляю, - Татьяна приподнялась с подушки и с ласковой гордостью посмотрела на героя.
   - Да, бросьте вы, - махнул рукой Тюлькин. - Здесь такой невероятный случай...
   - Догадываюсь. Девица? - хмыкнула Татьяна.
   - Даже не в том дело, - опустил голову поэт. - Похоже, она готова покончить счеты с жизнью.
   - Может быть, её парень бросил или она беременная? - Татьяна поднялась села на постели. - Вот всегда вы, мужики, так. Лезете по пьянке, о последствиях не думаете.
   - То-то у нее вид такой мрачный, - согласился Федя. - Жаль девчонку! Надо что-то делать, ребята. Отвлечь. Поговорить по душам.
   - Бесполезно. Я что ни говорил - она одно твердит: "Не хочу жить" Верно, уж окончательно зациклилась.
   Не включая света, они тихо прошли в комнату. Лилиана лежала на диване, прикрытая, будто саваном простыней. Её черные, казавшиеся огромными в полумраке глаза, с жуткой неподвижностью смотрели в потолок. Но ещё страшнее было сознавать что, возможно, эта здоровая девушка, со смуглыми плечами, с вздымающейся под простыней объемистой грудью, скоро уйдет из жизни.
   Федя присел на край дивана и начал говорить. Никогда ещё он не говорил так проникновенно и взволнованно. О том, что жизнь - дар свыше; о неповторимости личности; о всём прекрасном, окружающем нас в природе, в добрых людях, в их добрых делах. Он убеждал её, что личные неудачи порой суживают, искажают сознание, а вернуть прежние мажорные чувства и звуки может только любовь. Святая Любовь!
   - Никакая это не любовь - а собачья вязка, - вдруг отозвалась Лилиана. - Всё равно без расписки жить не буду! Пусть женится сначала.
   - Что? - переспросил Звонарёв.
   До него постепенно дошел смысл фразы "жить не буду", которая ввела в столь драматическое заблуждение чувствительного поэта. Феде стало до слез жаль своих прекрасных слов, которые, словно добрые ангелы, ещё казалось витали в комнате. Но ещё сильнее пожалел он о своих чистых, возвышенных чувствах, исторгнувших эти слова из глубины души.
   - Дура! - закричал он и затопал ногами. - Тупая, жирная корова! Убирайся вон вместе со своей драгоценной девственностью!
   Лилиана встала с дивана и под холодными взглядами присутствующих, неспешно, с аккуратной последовательностью надела трусы, лифчик, платье и туфли. Потом взяла сумочку и молча выплыла из комнаты, двигая широкими бедрами.
  
   "Эту буйволицу, Лилиану, мне не свалить. Никогда она мне не простит, что я её из Коробейникова выгнал, - подумал Фёдор Гаврилович, - с ней если кто и справится, то сам Тюлькин"
   Он вышел на балкон, закурил сигарету. Внизу открывалась панорама зоопарка. Впервые он приехал сюда с родителями на трамвае полвека назад. Сейчас территорию подновили, украсили современными павильонами, вместо прежних, деревянных. Но всё так же возвышалась серым замком громада террариума и так же неподвижно стояли на заросшем ряской пруду одноногие фламинго. По канату, протянутому через водоём, ловко перебирая длинными руками, двигалась обезьяна, похожая издали на чёрного лохматого паука. Где-то жутко, раскатисто рыкнул крупный хищник и этот звук прокатился по другим клеткам нервными подголосками гиен и шакалов.
   - Вот вам схема идеально организованного общества, - сказал Звонарёв, - каждый имеет право голоса, жилплощадь, еду, медицинское обслуживание. Каждому гарантирована безопасность и спокойная старость.
   - Что же ты из клетки рвался? - усмехнулась Вероника Борисовна.
   - По наивности. Самым заманчивым выглядит то, чего мы не способны чётко разглядеть, - ответил он. - Мы грезили о свободе полагая, что всё остальное приложится само собой и честность политиков, и радость раскрепощенного творческого труда, и даже модные штаны, но всё передернулось, как в бесовской игре. Политики обернулись пройдохами, демократия - болтовней, да и за железным занавесом обнаружилась не волшебная страна, а корыстный, бездуховный и враждебный мир.
   - Что же, понять ошибку тоже полезно, - сказала Вероника Борисовна, - а то бы до сих пор шептались по углам.
   - Верно, кто-то должен был протрубить в рог, - согласился Квашнин, - разбудить общественное сознание.
   - Иногда мне кажется, что разбудили мы только партийную номенклатуру. Которой показалось обидным есть свой кремлёвский паек под одеялом, - возразил Федор Гаврилович. - Вот они то и провернули дележку национального достояния, но создали не класс собственников, а воровской клан.
   - В России всегда грабили и воровали, - вздохнул Тюлькин, - тащили всё, что под руку подвернется. Помню, завезешь в типографию новые станки, не успеешь распаковать, уже пружины и болты свинтили, трубки поотрывали.
   Федор Гаврилович ощутил некоторую неловкость после слов Михаила Михайловича и осторожно коснулся кармана, где лежала прихваченная для Персика колбаса, но всё же поспешно возразил:
   - Трубка возможно понадобилась человеку для самогонного аппарата или душа на садовом участке. Где её ещё взять, если не на родном предприятии. В его действиях нет циничного расчета, человеконенавистнической философии выстроить свое благополучие на слезах и горе ограбленных.
   От сюда с балкона третьего этажа вся территория зоопарка просматривалась будто сцена из театральной ложи. Но зрители уже разошлись и только служащие в униформе, да торговцы с тележками брели по дорожкам. Местный фотограф с удавом на шее вел усталого пони в яркой рекламной попоне мимо вольеров. Вдруг молодой тигр, учуяв живую лошадь, сделал гигантский прыжок и повис на решётки клетки.
   - Если такой на волю вырвется, - вздрогнула Вероника Борисовна, - задерет за секунду.
   - Хищник в природе это здоровое красивое и благородное существо, не страдающее комплексами, не стремящееся взять больше, чем ему нужно для поддержания жизненных сил, - сказал Звонарёв, - а для двуногого хищника добыча - способ самоутверждения, иллюзия власти. Для него не существует ценностей, если на них нет ярлыка или сертификата, поскольку он не уверен в себе, не культурен, не способен иначе как деньгами утвердить свою индивидуальность.
   - Наш народ не страдает подобными комплексами, - засмеялся Квашнин, - русский мужик возьмёт пару бутылок водки, выпьет с приятелем и решит этот проклятый фрейдистский вопрос: "Ты меня уважаешь?" - спросит он приятеля. А друг совершенно искренне ответит: "Уважаю!"
   - Сама идея обогащения, создания себе райской жизни на земле за счет ближнего, чужда российскому православному менталитету: "Легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому в царство небесное" - настаивал Федор Гаврилович. - Бедность, лишения, долготерпение всегда считались у нас добродетелями. В такой психологической ситуации Россия становится легкой добычей для разного рода иноверцев. У православного мирянина нет иммунитета против вируса стяжательства и лжи, поскольку он исповедует духовные ценности и ставит их выше ценностей материальных.
   - Конечно хорошо жить в гармонии и нравственной чистоте, - вздохнул Квашнин. - Но с другой стороны, хочется иной раз и согрешить, и покушать хорошо.
   - Ох, у меня же мясо в духовке, - вспомнила Вероника Борисовна и побежала на кухню, за ней двинулся Квашнин и Тюлькин.
   Звонарёв удержал хозяина за локоть:
   - Миша, давай поговорим. Мне кажется странным, что ты так сузил рамки моего участия в сборнике. Да и кто лучше меня напишет о Копылове?
   - Вопрос, Федя, не в том, как написана статья, а кем. Чтобы сборник прозвучал, кроме денег, необходима реклама, заинтересованность торгующих организаций, поддержка комитета, - загибая пальцы перечислял Тюлькин. - Прихожу я в Комитет и говорю: "Есть интересная задумка книги об Арбате". О чём меня спросят в первую очередь? Об авторах. Я отвечу: "Академик Икс, доктор искусствоведения Игрек" Звучит? Другое дело, если я скажу: "Некто - Звонарёв"
   - Забыл, как у нас диссертации защищались? Подтасовка фактов, конъюнктура и демагогия, - проговорил Фёдор Гаврилович, чувствуя, что голос его начинает дрожать, - получается, что порядочность, бескомпромиссность и у демократов не в фаворе?
   - Ты с академиками обитаешь на разных уровнях. Даже плохой генерал объективно ценней для общества, чем хороший солдат. Один видит всю диспозицию, другой - только свой окоп.
   - Пусть так, но как говорится плох тот солдат что не хочет стать генералом. У меня к тебе предложение взять за основу не Арбат, а мастерскую Копылова. Она являлась центром притяжения многих интересных людей и даже поэтов. Справедливо было бы рассказать и об этих людях. Поместить репродукции их работ. Напечатать стихи, - он посмотрел на Тюлькина и несколько фамильярно поправил уголок воротника его рубашки. - Ведь у тебя, Миша, есть прекрасные вещи. Твоя поэзия обогатила бы издание, навеяла неповторимый аромат тех лет.
   Михаил Михайлович порозовел, снял очки и без всякой видимой надобности протер их надушенным платком, кадык на его шее под двойным подбородком дернулся.
   - Ты был талантливый поэт, со своим голосом, - добавил Звонарёв, - впрочем, ты таким и остался. Поэт это не ремесло, а состояние души.
   - Спасибо за теплые слова, твое предложение очень меня тронуло. Но Раиса Григорьевна даёт деньги на монографию о своем муже. Могут подумать, что я использую партийные средства в личных, популистских целях, а потом моё общественное положение, репутация и главное возраст?
   - Ты же публикуешь свои юношеские стихи. Стихи тех лет. Вдруг они теперь приобретут широкое звучание. Сколько таких примеров в истории литературы. Рембо уже в девятнадцать лет бросил писать стихи, уехал в Африку и только вернувшись, узнал, что он великий французский поэт.
   - Ничего не получится, - поднял Тюлькин на Звонарёва испуганные, влажные глаза и сказал шёпотом, - Федя, я забыл свои стихи.
   - Совсем?
   - Совсем. Только иногда всплывёт в памяти строфа или какой-то фрагмент.
   - А наш архив. Помнишь ты всё собрал в бумажный мешок?
   - Я его тогда выбросил в мусорный ящик во дворе своего дома.
   "Превосходно, значит Тюлькин в моих руках", - подумал Фёдор Гаврилович и улыбнувшись продекламировал:
  
   На пьедестале мрамора фальшивого,
   Стоит фигура идола плешивого.
  
   - Боже мой, это же я писал! И ты их помнишь? - поразился Михаил Михайлович.
   - Я все твои стихи помню, слово в слово. Теперь дело за малым, найти толкового человека, желательно нашего круга, способного должным образом раскрыть тему, уловить сложность обстановки, нюансы шестидесятых годов.
   - Составителем сборника должен стать ты. Конечно здесь есть подводные камни, кое-кто будет против, - Тюлькин посмотрел в сторону, осторожно вздохнул. - Но это уже мои проблемы. Добрая память о Копылове стоит того.
  

Глава двадцатая.

  
   Звонарёв и Тюлькин вернулись на кухню. Фёдор Гаврилович расположился поудобнее за столом, налил себе рюмку водки и даже расстегнул пуговицу на пиджаке. По существу он готов был откланяться: договоренность о его участии в издании состоялась, но ранний уход могли истолковать, как жест нигилизма, упрекнуть в излишнем практицизме и суетности.
   - О чём вы, Звонарев говорили на балконе, - спросила Вероника Борисовна, подозрительно взглянув на Федора Гавриловича, - надеюсь ты не забыл наш договор, воздержаться от своих детективных гипотез?
   - Потолковали о книге, - уклончиво сказал Михаил Михайлович. - Звонарев тоже изъявил желание поучаствовать в издании. У него есть ряд интересных мыслей.
   - Отлично, а о чём ты будешь, Федя, писать? Я сначала думала сделать очерк об архитектуре, но потом всё же окончательно остановилась на театре шестидесятых. Напишу о дружбе Копылова с артистами.
   - Да, Коля нашего брата актера уважал, - согласился Квашнин, да и лепить любил. Я помню, когда ещё кудрявым был, для Садко ему позировал. Бывало скажет: "Нет лучше модели, чем артист, не надо над образом думать, он сам всю психологию на лице изобразит".
   - Конечно искусство соцреализма всегда было близко театру, особенно театру костюмному. Полушубок партизанки, шинель Сталина, кепка Ленина. К стати в одном провинциальном городке при открытии памятника Ильичу произошел забавный случай. Когда при звуках духового оркестра с монумента сдернули покрывало, бетонный Ленин стоял, как положено, в кепке, а другая кепка была зажата в кулаке его протянутой в даль руки. Но зрителей ошибка не смутила. Напротив, тот факт, что вождь мирового пролетариата имел скромную запаску, подобно всякому практичному обывателю, делал его образ человечней, - ожидая смеха Федор Гаврилович сделал паузу, но никто даже не улыбнулся.
   - Какая чепуха - с раздражением сказала Вероника Борисовна. - Николай не мог такого сделать, он к творчеству относился свято.
   - Я и не говорю, что этот случай произошел именно с Копыловым, - стал оправдываться Звонарёв, - какие-то халтурщики привезли детали различных памятников и при монтаже их перепутали. Хотя и маэстро Копылов, наверняка, немало подобных монументов на Руси понаставил. Впрочем, мне его политическое лицо последних лет совершенно не известно. Даже не знаю состоял ли он в партии?
   - Конечно состоял и заказы социальные выполнял такое уж было время. "Та не кума, что под кумом не была", - подтвердил Квашнин. - Я и сам Ленина в пьесах играл как лысеть начал.
   - Ну что ты всё под Николая копаешь? - упрекнула Звонарёва Вероника Борисовна.
   - Это он не под Копылова, под меня копает, - усмехнулся Тюлькин, - и я на него не обижаюсь, ибо абстрактно он прав. Такие люди как Звонарев были нашим фасадом, почетным президиумом. Но всё же главную работу сделали мы скромные патриоты шестидесятники, раскачавшие тоталитарную систему изнутри По крупицам создавшие оппозиционное общественное мнение. Я бы даже без ложной скромности сравнил нас с бойцами невидимого фронта. Но кем бы я стал без партбилета? Инженеришкой, сменным мастером в типографии?
   Михаил Михайлович сооружал себе сложный вегетарианский бутерброд, то что называется "канапе". На ломтик хлеба положил кружочки огурца, лист салата, а сверху вертикально две дольки помидора, закрепив их деревянными шпильками, от чего бутерброд приобрел сходство с каравеллой под красными парусами.
   - Разве я мог бы тогда столько сделать, - Тюлькин поднес бутерброд к близоруким глазам и критически его осмотрел, - я помогал талантливым авторам, издавал классику, пробивал выставки. Помню устроил ретроспективу оформителей книги. Перед самым открытие появляется комиссия из Академии Художеств и половину экспозиции бракует. Я еду прямо к президенту Академии, захожу в кабинет и с порога говорю: "Вы не правы! Вам не понравилась выставка, а мне тоже не нравятся ваши произведения" Президент поднимается из-за стола, багровеет, как свекла. А я продолжаю: "Да, не нравятся, хотя в них мощно звучит эпическая тема, гениально выражена идея революционных преобразований". Президент поразился моей смелости, честности и выставку разрешил.
   Вероника Борисовна поднялась, открыла духовку и по кухне разлился аромат овощей, специй и жареного мяса. Все притихли, повернув к плите головы. Так иной раз, проходя людной улицей, вдруг невольно замедлишь шаг, почуяв запах снеди из затянутого сеткой подвального окна ресторанной кухни.
   - Телятина по-каталонски - с сыром и грибами. Шедевр кулинарии, - высоко держа сковородку, она стала раскладывать "шедевр" по тарелкам, - Рецепт привёз мой отец, после войны в Испании.
   - Ох, Вера, волшебница! Ты меня погубишь. Я же на диете, - Квашнин положил в рот кусок жаркого, сладко застонал, но вдруг, отодвинул тарелку и откинулся на спинку стула.
   - Что-то не так? - растерялась Вероника Борисовна.
   - Всё великолепно, но недостаёт капельки обаяния шестидесятых годов. Сейчас поправим дело. Режиссурой тоже занимались, - Квашнин встал из-за стола и захлопал в ладоши. - Друзья, переселяемся в прошлое. Даю установку. Здесь у нас - колченогий стул, здесь - пара продавленных венских стульев, здесь - ржавая раковина. Из крана капает вода. Все молоды, движения легки, глаза ясны, кудри вьются из кольца - в кольцо.
   Он подмигнул, провёл ладонью по лысине, на минуту задумался:
   - Всё же хотелось бы иметь подлинный предмет тех лет, чтобы от него энергетика, дух пошёл. Старые журналы, афишку, чайничек какой-нибудь кривобокий. Ну-ка, Миша, покопайся в своей коллекции.
   - У меня, пардон, только самовары. Туляки прошлого века, - с гордостью ответил Тюлькин.
   - Подождите, есть мои старые письма из Бухары. Их сегодня вернул сын Богомолова, - вспомнил Фёдор Гаврилович.
   Он вытащил из кармана и положил на край стола пачку конвертов. Содержание их конечно забылось, но навсегда осталось в его памяти ощущение тоски и жалости к себе. Безысходного одиночества в чужом азиатском городе.
   "Следует напомнить этим зажиревшим господам, кто истинные патриоты. Через какие страдания я прошёл отстаивая свои убеждения", - с гордостью подумал Звонарев.
  
   Квашнин послюнявил палец, взял из пачки верхний конверт.
   "Привет из солнечной Бухары! Живу в гостинице "Узбекистан" и нахожусь, кажется, в хлестаковском положении. Вызывая молодого специалиста, начальство имело в виду практика, а не теоретика. Обратился за разъяснениями к управляющему: "Ташкент знает, кого присылать, - дипломатично ответил он, - постель-мастель есть? Курицу-пурицу, кушал? Бухара гулял? Иди ещё погуляй"
   Бухара - город древний. Вокруг мечети, минареты, медресе. Пыль и куча мух. По вечерам, на пятачке в центре, гуляет местный "бомонд". Из репродукторов грохочет нескончаемая мелодия из "Бродяги". Кавалеры угощают дам "газ-вода". Я тоже гуляю с барышней. Ей пятнадцать лет, зовут - Ксюша. Её мать - дежурная по этажу, сама нас познакомила, вероятно, из сострадания к моему одиночеству.
   Познакомившись, мы пошли в кинотеатр, тесный и душный, на "Василису прекрасную". Конечно, я смотрел не на экран, а на прелестный профиль Ксюши. После сеанса она произнесла ангельским голосом: "А вы жутко вспотели" и вытерла мне кончик носа батистовым платочком. По временам меня съедает такая тоска, что выть хочется. Местные красотки говорят при расставании фразу, которой я тоже воспользуюсь: "Спокойной вам ночи, приятного сна, желаем вам видеть осла и козла""
   Фёдор Гаврилович сразу вспомнил узкие улочки, пролегавшие между глинобитных стен, без окон и номеров. Стариков, молча сидевших кружком на жухлой траве под чинарами и сосавших свои кальяны. Тоненькую синеглазую девочку в лёгком платьице, с нежным загаром на открытых руках, с выгоревшей до белизны косой, собранной корзинкой у затылка.
   - Значит, Ксюша, - стукнула Вероника Борисовна вилкой, о край тарелки, - вот почему ты на мои призывы не отвечал.
   - Ксюша - всего лишь мираж, сладкий сон, - пожал плечами Фёдор Гаврилович. - Женщина-дитя, извечная мечта мужчины, за которой он бежит всю жизнь, как осёл за привязанной перед носом морковкой.
   Квашнин начал читать другое письмо:
   "Привет из солнечной Бухары! Вчера заглянул в кафе и увидел там своего главбуха, старого пройдоху, с детски невинными голубыми глазами. По существу он заправляет всеми делами на предприятии. Старик сидел за столиком, склонившись над недопитым стаканом водки, выражаясь словами моего земляка-бухарца Омара Хайяма: "будто плакучая ива над ручьём". Бухгалтер - закоренелый алкоголик, но человек дисциплинированный, я никогда не видел его совершенно пьяным, как, впрочем, и совершенно трезвым. Мухи ползали по столику. Главбух пытался их отогнать и, сделав неверное движение, опрокинул стакан. Брызги попали ему в глаза. Пока старик промаргивался, я успел ему взять в буфете двести граммов водки.
   Бухгалтера растрогала моя заботливость и он внезапно возлюбил меня, как родного сына. Мы разговорились по душам. "Мой тебе совет, - сказал он, - не высовывайся. Понадобятся деньги, обращайся ко мне" Он повёл меня в контору и выписал тысячу рублей, как молодому специалисту. Я прямёхонько отправился в ресторан "Бухара". Там ко мне подсел какой-то артиллерийский капитан с двумя золотозубыми дамами в крепдешинах.
   После ужина прогулялись по кругу, подышали вечерним воздухом и освежились "газ-вода". Капитан, по-военному энергично, увлёк компанию в сторону от фонарей, в черноту бухарской ночи. Моя дама повисла у меня на шее, прижавшись всеми своими крепдешинами. Тут выплыла круглая восточная луна и в её коварном свете я совсем близко увидел, подбритые бровки и толстый лоснящийся нос своей новой знакомой. Я позорно бежал, даже не пожелав даме традиционного "осла". Хочу домой!".
   Фёдор Гаврилович слушал собственные письма в исполнении народного артиста, и, возможно поэтому, они казались чужими. Он не видел в них и следа тех бурных переживаний и эмоций, питавших его обиду столько лет. А, возможно он уже давно смотрел на свою молодость, будто со стороны. Хотя порой в памяти, с удивительной яркостью всплывали мельчайшие детали, связывающие его с прежним Федей - задиристым студентом, которого он теперь совсем не склонен был идеализировать, и относился с терпимостью взрослого, вынужденного выносить присутствие плохо управляемого молодого родственника.
   "Да и что такое прошлое? - спросил себя Звонарёв. - Нескончаемая цепь голографических картин? Их можно рассматривать с разных сторон, но нельзя в них ни войти, ни изменить их сюжета".
   Квашнин взял другое письмо:
   "Здравствуй, Юра! Плохая примета загадывать наперёд, но в моей судьбе, кажется, возможна перемена. Расскажу пока о восточном базаре с которого всё и началось. Базар в Бухаре старый, с куполами-манежами. На сквознячке сидят нищие дервиши, читают суры. Здесь торгуют фруктами, дынями и всякой всячиной, начиная с медных кувшинов и кончая галошами, с загнутыми на азиатский манер носами. Масса дехкан из окрестных кишлаков и, конечно, трудяг-ослов. Навалят на беднягу Серого столько поклажи, что у него хребет прогибается. Естественно от такого обращения осёл орёт дурным голосом.
   Проталкивался я через толпу и вдруг над моим ухом раздался надрывный, нутряной ослиный рёв. Я шарахнулся в сторону и чуть ни столкнулся с нашим главбухом. Он скупал целую кучу старых бархатных халатов. "А зачем ему драные халаты?" - подумал я. Пошёл тихонько следом и... попал на родное предприятие, в раскроечный цех. Надо тебе пояснить, что когда тюбетейка покрывается вышивкой, не видно, из нового бархата или старого она сшита. "Значит, на предприятии выпускают левый товар", - понял я. Теперь у меня есть крупный козырь, и когда-нибудь я вытащу его из рукава""
   - Ты, Федя, напал на след шайки "теневиков"? - спросил Квашнин, кончив читать и откладывая письмо. - За такое и нож в спину можно получить.
   - Самый больший риск был сдохнуть от тоски, - ответил Звонарёв и подумал, что не следовало так подробно посвящать друзей в детали своего прошлого и что его героический ореол может потускнеть. - Олег, давай закончим. Письма длинные, сплошное мальчишеское бахвальство.
   - Надо дочитать, - возразила Вероника Борисовна. - Интересно, соблазнил ли наш герой Ксюшу?
   - Ладно, если Звонарёв против, читаю последнее письмо, - Квашнин снова послюнявил палец и вытянул нижний конверт.
   "Здравствуй, Юра! Имел малоприятную беседу с главбухом. "Как, честный человек, не могу закрывать глаза на ваши махинации, - сказал я, - самое лучшее для всех - отправить меня назад в Москву с хорошей характеристикой". Старик понимал, что это чистый шантаж. Был грустен. Сказал, что нельзя действовать "через голову", что на днях из Ташкента приезжает Большой Начальник и, возможно, всё решит.
   Большой Начальник принял меня в кабинете управляющего. Он сидел один в белом шёлковом кителе-сталинке с депутатским флажком на клапане кармана и подозрительно новой тюбетейке на бритой голове. Пил чай с конфетами, за которыми ездил, куда-то на базу главбух. Не перебивал, выслушал шаткие доводы о нецелесообразности моего здесь пребывания, но смотрел хмуро. Похоже, все они повязаны между собой. Так или иначе, сегодня возможно всё решиться. Пан или пропал. Душа моя трепещет и кричит, как, чеховские сёстры: "В Москву! В Москву!""
   "Так оно и было", - подумал Фёдор Гаврилович.
   В конце рабочего дня он зашёл в чайхану, отгороженную от улицы низким деревянным заборчиком и сел за крайний столик, откуда просматривалась дорога от проходной. Федя пил зелёный чай, глядел на здание медресе, с двумя рядами арок, на лазоревые купола, на башню минарета похожую на заводскую трубу. В блеклом мареве разогретого воздуха эта чуждая красота казалась чем-то нереальным, декоративном, словно театральный задник. Прошла стайка работниц-узбечек, в одинаковых шёлковых, отливающих павлиньим пером платьях, в шароварах и туфлях без каблуков на босых смуглых ногах. Наконец появился и бухгалтер. Он брёл в грустной задумчивости глубоко засунув руки в карманы брюк. Звонарёв окликнул его. Бухгалтер остановился, облокотился о деревянный барьер, вынул папиросу, прикурил, бросил спичку.
   - Завтра получишь документы и деньги на дорогу, - невнятно, будто разговаривая сам с собой, пробормотал старик и двинулся дальше. Федя смотрел на сутулую спину бухгалтера и пиала с недопитым чаем дрожала в его руке. Но сделал ли он подлость? Или его поступок был неизбежным отзвуком той подлости, жертвой которой он стал сам?
  
   - Забирай свои письма. Они нам очень помогли, - Квашнин подвинул Фёдору Гавриловичу стопку конвертов. - Почувствовали, друзья, что окунулись в живую воду шестидесятых?
   - Окунулись во что-то мутное, - сморщила нос Вероника Борисовна. - Ты, Звонарёв, меня огорчил. Тогда ты мне казался таким чистым мальчиком, идейным, готовым взойти на костёр и вдруг - эдакая шулерская изворотливость.
   - Оказывается я ещё и виноват! - взорвался Фёдор Гаврилович. - Прости, Вера, прости, что я тебя разочаровал. Ты хоть на минутку задумалась, каково мне там было. А в Москву приехал, здесь уже снег. Вышел из поезда в одном пиджачке. Кое-как до дома добрался больной, с температурой. Мать сразу неотложку вызвала, врач поглядел, а у меня глаза жёлтые, как лимон. Гепатит!
   - Не надо жалких слов, - отмахнулась Вероника Борисовна, - и не надо примерять на себя мученический венец.
   - Конечно, какой же я мученик? Вот если бы я оказался в тюрьме или умер от гепатита, тогда бы меня зауважали, - усмехнулся Звонарёв. - Правильно нас один мой друг классифицировал "Живые собаки и мертвые львы". "Собакам" нужны жертвы, мертвые герои для душевного комфорта, чтобы со спокойной совестью грызть свою косточку.
   Тюлькин решительно взмахнул вилкой:
   - Это, Звонарёв, философия неудачников, людей пассивных, неспособных изменить ход событий. Неудачники опасная социальная прослойка. Мало того, что сидят на шее общества, но ещё разводят вредные теории. И ты, поёшь под их дудку: например сегодня у могилы ты пытался изобразить Копылова, как личность несамостоятельную, распадавшуюся от подсознательных внутренних противоречий. Тебе не нравится, фигурально выражаясь "девушка с веслом", но пройдёт время и эта "девушка", будет украшать музеи, поскольку ярко отражает нашу эпоху. Мне Копылов интересней, чем, скажем Богомолов. Да, Юрий Васильевич - тонкий колорист, изысканный мастер, собиратель квинтэссенции, но он - художник без национальных корней.
   Меньше всего Фёдору Гавриловичу хотелось сейчас влезать в спор. Раскрывать планы. Отстаивать свою позицию перед Тюлькиным, когда у него теперь появилась возможность обратиться к широкой читательской аудитории.
   - Звонарёв в Николае всё червоточину ищет. Он Николаю мстит. Вбил себе в голову, будто Копылов на нас "настучал", и считает что творчество его компромиссно, - ядовито заметила Вероника Борисовна.
   Она выпила ещё рюмку водки и лицо её покраснело. Это был плохой признак, под хмельком она становилась плохо управляемой и эксцентричной. Когда-то, в молодости в этом виделся Феде особый шик, вызов общепринятым обывательским нормам поведения. Она могла скинуть туфли среди улицы, нарвать цветов с клумбы, грохнуть о пол бокал в ресторане. Но сейчас подобные выходки вызывали у него только раздражение.
   "Чертова баба, - подумал Звонарёв, - всё ещё воображает себя красавицей и обаяшкой. Почаще бы в зеркало гляделась".
   - Гордыня тебя Звонарёв обуяла! Возомнил себя выше всех: - крикнула Вероника Борисовна. - "Иже мняться благоговейны быти тщеславия ради, да воспримут славу от людей и да почитают их за святых, по прелести простым и невеждам".
   - Я имею право судить подлецов, проходимцев и предателей, - не сдержался Федор Гаврилович. - Я это право выстрадал. Что ты, генеральская дочка, знаешь о жизни, о народе, о бедности. Даже в детстве, во время войны, когда мы свои четыреста граммов хлеба по карточкам получали, ты бутербродами с икрой и копченой осетриной баловалась.
   - А ты этими бутербродами с удовольствием угощался. Или забыл? - усмехнулась Вероника Борисовна.
   - Верно. И не стыжусь. Имел право. Такие как твой номенклатурный папаша, отняли их у нас, детей трудового народа и героев фронтавиков.
   - Не смей так говорить о папе! Он воевал в Испании, на Халхин Голе, в Финляндии, и Германии. Ходил в рукопашную, горел в танках. Был весь покрыт шрамами. Он Родину защищал. А ты кто такой? Полуинтеллигент! Таганская шпана! Не с проста ты Копылова ненавидишь. Я слышала что вы с Танькой хотел его пьяного ограбить. С ножом на Коленьку бросился. Хорошо он сумел разбить окно и на улицу выскочить. Я раньше этим сплетням не верила, а теперь верю.
   - Что ты несешь? Какое ограбление? - растерялся Фёдор Гаврилович. - Я только защищался. Не подвернись под руку нож, Копылов бы меня изувечил. Вы же знаете, какой он был здоровяк. Миша скажи, ведь ты присутствовал.
   - Я ушел до вашей драки, - замахал руками Тюлькин. - Помню у Николая действительно деньги большие были. Он потом в понедельник ко мне заехал. Мы стекольщика вызвали, перед соседями извинились, участковому бутылку поставили.
   "Вот почему тогда многие перестали со мной общаться. Я то считал, боялись с диссидентом связываться, а оказывается, Коля мне подгадил, слухи обо мне распространял", - догадался Звонарёв.
   Он почти физически ощутил, как падает со своего воображаемого пьедестала. Падение это было медленным, словно парение в холодном пустом пространстве. Так, наверное, летит сухой лист, сорванный осенним ветром с голой ветки.
   - Не верьте ей ребята! Колька нарочно слухи обо мне распускал. Хотел, сволочь, меня нейтрализовать как свидетеля. Потому что я один знал что он стукач, - выкрикнул Фёдор Гаврилович.
   Но "ребята" сидели молча, опустив головы. Вдруг свеча, стоявшая на блюдце затрещала, повалилась и погасла. Струйка дыма синей спиралью потянулась вверх и запахло воском.
   - Господи, - взвизгнула Вероника Борисовна. - Душа Коли Копылова, знак подаёт!
   Звонарёва, словно обдало холодком. Смолоду он не был суеверен, но теперь, когда всякая мелочь выбивала из колеи, он и на чёрных кошек смотрел с опаской, сейчас ему показалось, что хрустальные подвески на люстре тихонько звякнули.
   - Да брось ты, Вера, мистику разводить, - дрогнувшим голосом возразил Тюлькин. - С балкона подуло, его душа там, у Ваганькова.
   - Нет, точно она здесь витает. Душа любит около друзей побыть, послушать, о чём говорят. Но видно сильно обиделась. А ты, Федя ? Разве можно такими словами разбрасываться? Ведь говорила я тебе, что не виноват Коля. Ладно! Баста! Давно собиралась сказать, вот и собралась. Да и Коля пусть послушает. - поднялась Вероника Борисовна. - Я вас заложила! Успокоился, Звонарёв? А теперь дайте мне выпить.
   Квашнин суетливо подхватил бутылку и стал разливать водку. Но Вероника Борисовна отодвинула свою рюмку:
   - Нет, Олег, я лучше наливочки. Сладкое на горькое.
   Фёдор Гаврилович с недоумением смотрел на Веронику Борисовну, на её ещё красивое, сухое лицо с ястребиным носом, на руку, уже осыпанную старческой гречкой, сжимавшую бутылку и наполнявшую рюмку красной, как кровь наливкой. Много лет Фёдор Гаврилович надеялся узнать правду. Мысленно прокручивал в сознании те разящие наповал слова, которые бросит в глаза предателю. Но теперь он ощущал странное равнодушие. После признания Вероники Борисовны, ниточка, связывающая его с молодостью, словно оборвалась. Прошлое, как нечаянно выпущенный воздушный шарик, улетало прочь, ещё переливаясь радугой красок, но отдаляясь, всё дальше и дальше.
   - Как же так, Вера? Не могу поверить, - Квашнин встал и зашагал по кухне. - Скажи, что ты пошутила. Разыграла нас.
   - Рада в рай, да грехи не пускают. Помните, я приходила на ваши сборища с записной книжкой? - спросила Вероника Борисовна. - Вела как бы дневник. Дома, разумеется, прятала его в укромном месте, в мой школьный портфельчик. Там я хранила всякий девичий хлам: любовные записочки, письма, засохшие цветы, старые театральные билеты. В конце лета у нас часто стал бывать один человек - мой будущий первый муж. Мать решила, что взрослой девушке неловко принимать знакомых в "детской", меня переселили в большую комнату. Тогда я и заметила, что записная книжечка исчезла.
   Фёдор Гаврилович вспомнил её записную книжку в коричневой обложке. Вспомнил, как Вера пробиралась в тесноте от одной группы к другой, туда, где вспыхивали споры. Присев рядом на краешек стула, а то прямо на корточки, положив книжку на круглое колено, что-то быстро писала.
   - Я знаю, это мать сделала. Ей не нравились мои отношения с Звонарёвым. Она считала его человеком не нашего круга, - два ручейка размытой туши поползли у нее из-под очков. - Вы меня наверное презираете? Я подлая дрянь! Феденька, можешь меня ударить, если хочешь!
   - Странно, но я даже не злюсь, - пожал он плечами. - Наверное у меня, как у киплинговской кобры, охранявшей сокровища, от старости пропал яд.
   Он действительно не чувствовал злости. Вероника Борисовна не укладывалась в уже давно созданный им образ предателя, поиски которого превратились в затянувшуюся игру ума, в неразгаданную нравственную шараду. Уже наступили сумерки, но никто не встал и не включил света. Пламя свечи, колеблемое легким сквозняком, освещало стол, отражаясь в хрустале, в позолоте фарфора.
   - Брось, Верочка, милая, - Квашнин подошёл и обнял её за плечи, - здесь твоей вины нет. Ты сама жертва. Да, разве в нашей компании могли быть подонки. Все один к одному четные, благородные, смелые.
   - Квашнин прав. Среди нас не могло быть людей недостойных, - нахмурился Тюлькин, - для меня время нашей юности самое светлое. Я бы даже рискнул сравнить его с первой любовью. Возможно здесь, как и в любви, имела место излишняя эмоциональность, максимализм и наивность. Но мы осознавали себя личностями, отстаивали свои убеждения. Конечно каждый воевал на своем поле. Одни в политике, другие в культуре, третьи просто своим личным примером будили общественное сознание. Мы предтечи новой демократии, которая начиналась с искреннего братского порыва, с тихого доверительного разговора. Так давайте сплетём наши руки в родственном единении. Мы одна семья родом из шестидесятых!
   Все выпили. Потянулись друг к другу. Звонарёв неловко ткнулся в пахнущую кремом пухлую щеку артиста, поймал цепкие пальцы Вероники Борисовны. Напряжение весь вечер державшее его внезапно исчезло. Фёдор Гаврилович с умилением смотрел на друзей, на их порозовевшие и как бы помолодевшие от волнения лица. Лица эти немного двоились, расплывались и от этого казалось, что народу за столом гораздо больше. Что там в прозрачном вечернем сумраке стоят ещё люди, товарищи и единомышленники.
   - Ох, мальчишки! - Вероника Борисовна вытерла платком глаза. - До чего же я вас всех люблю!
   - Выпьем за нашу молодость. Мы ещё покажем, что стоят шестидесятники, - погрозил кулаком кому-то в пространство Квашнин, - мы публика крепкая, закалённая. Взять хотя бы такой пустяк - стильный костюмчик. Тебя за него комсомольский патруль ловит, и шпана приблатнённая в подворотне шею намнёт. А мы всё же не сдавались. Натянешь "дудочки", кок взобьёшь и - на танцы!
   - Помните джазовые записи на рентгеновской плёнке, "на рёбрах"? - перебила его Вероника Борисовна. - Слушай, Миша, гитара у тебя есть? Я бы вам спела.
   - Гитары у меня нет, но есть идея. Сейчас я растрясу свою коллекцию и устрою всем сюрприз, - Михаил Михайлович склонился к Веронике Борисовне и что-то зашептал ей на ухо, та засмеялась и они вышли из кухни.
   - Вот шельмецы. Что-то затеяли. Ты, Федя на Веру не сердись. Она чистая, искренняя. Я тоже вроде Тюлькина - собиратель. Человек-копилка. Много здесь медяков, - актёр постучал себя в грудь и оглянувшись на дверь ещё ближе склонился к Фёдору Гавриловичу, - ну и её золотая коса лежит. Ты, по-моему, ничего и не понял? Вера сегодня жертву принесла, ради Коли Копылова. Ради тебя. Слушай, а что ты живёшь бобылём? Женись на Вере. Вы прекрасные, образованные люди, с детства знакомы. У неё, между прочим, и деньжата есть, и квартира шикарная, и дача генеральская. Чего лучше? Вдвоём-то сподручней век доживать. А то случись что и стакан воды некому подать.
   "Дался им всем этот стакан воды", - вспомнив разговор с соседкой и усмехнулся Звонарёв.
   - Развеселился! Вот и славно. Ты, наверное, давно об этом подумываешь, старый ловелас?
   Из глубины квартиры загрохотала мелодия "Истамбула", а в дверях появились Вероника Борисовна и Михаил Михайлович. На ней красная кофта до колен и узкие брючки. Тюлькин в забавном пёстром галстуке, седые волосы взбиты в кок, на плечах мешковатый пиджак.
   - Какая мизансцена! - вскочил Квашнин и захлопал в ладоши. - Настоящие стиляги! Федя, иди к нам! Танцуем все!
   Звонарёв не ответил. Он сидел, навалившись на стол, смотрел, как в осторожном танце, будто в клоунской пантомиме, двигалась, перебирая тонкими ножками, Вероника Борисовна и как Тюлькин в старомодном пиджаке, потряхивал головой и поводил плечами, Фёдор Гаврилович сразу узнал этот пиджак, хотя он совсем не выглядел таким шикарным, как сорок лет назад, в кабинете Геннадия Павловича. Ткань пожелтела, обмякла. Потускнел и серебряный лев, вышитый на груди, на синем геральдическом щите.
  
   Перед дежурством Звонарёв всё же успел заскочить домой. Он снял и аккуратно повесил на плечики свой английский костюм, переоделся в старую куртку и брюки, положил в сумку термос с чаем, томик Ключевского. В метро, несмотря на поздний час, ехало ещё много пассажиров. Фёдор Гаврилович чувствовал себя разбитым, вымотанным, ноги от долгой ходьбы ныли, и в желудке ощущалась неприятная тяжесть. Освободилось место на сиденье и он быстро его занял. Сразу резко поднялся сидевший рядом парень в малиновом пиджаке, с коротко стрижеными волосами:
   - Вот бомжина-падло. Разъездился. Ещё вшей натрясёт, - сказал он, злобно насупившись.
   "Обо мне что ли? Молокосос, подонок, - подумал Звонарев, и устало прикрыл глаза. - Слава Богу, ещё по морде не дал"
  
  
  

Москва 1993 г.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"