Правда о эмиграции в Израиль. Еврей а ждали ли тебя ?
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
КАНАТОХОДЕЦ
Ничего уже не могло измениться в жизни Левы Бителя - так, во всяком случае, думал сам Лева. Каждое утро он вставал в вялом настроении, цеплял на себя пистолет и шел дежурить в свою белую будку, приткнувшуюся возле серого бетонного забора...
Десять лет он жил в Израиле. Сначала был забитым подростком, оле хадашем, глядящим на Израиль широко раскрытыми еврейскими глазами, потом служил в армии, обязательно в боевых частях. Страдал все три года службы, но служил честно. А потом он вышел на гражданку и понял, что, несмотря на три своих боевых года, он так и остался Левой Бителем - высоким широкоплечим евреем-оле хадашем. Так как Лева ничего больше не умел, кроме как держать в руках автомат и сторожить, он и устроился в охранную фирму охранять. Но и тут Леве не совсем повезло - то он учился, а то сторожил, и получалось, что одно с другим не совмещается. Поэтому он поочередно то оставлял очередную фирму шмиры, то свою очередную учебу. То есть, две вещи заботили Леву уже в течение пяти лет гражданской жизни: что учить и где работать, то есть, что шмирить. Ну, конечно, и за сколько шекелей в час. В конце концов Лева нашел вполне сносное место. Ему предоставили будку с железной коричневой дверью наружу и контору, которую он должен был охранять. Контора оказывала социальную помощь всем нуждающимся... Но и этой конторе Лева был рад, хотя шмиру ненавидел, зато приходил каждое утро и уходил ровно в три часа - как штык, приписывая в дневник рабочего времени еще пару скромных часиков. А что? - ведь и хеврат шмира, то есть охранная компания, крала у Левы деньги, так почему бы и Леве не украсть у них тоже хоть немножко? Как говорит друг Левы Марик фразу из Гмары, красть нельзя, но воровать у вора можно. Можно, но не нужно. Но нужно это или не нужно, Лева решал уже самостоятельно.
В будке не было кондиционера, поэтому летом Лева сдыхал от жары, а зимой умирал от холода. Будка больше напоминала могилу. Три с половиной шага в длину и четыре в ширину, с тремя окнами и с двумя дверьми, одна из которых - калитка - выходила на улицу, а вторая дверь вела внутрь, где был приятный маленький дворик и находились комнаты социальных работников, коротко - социалов, и психологов. Первую дверь, считая от будки, занимал директор этого заведения, доктор Шахман. Он отличался повышенной энергией, вечно куда-то бегал и быстро сновал. Носил очки в золотой оправе и отращивал на своей голове прическу гигантского одуванчика. Директор не любил, чтобы шомрим (то есть, охранники) клали ноги на стол, он требовал, чтобы шомрим записывали номер теудат-зеута каждого входящего в эту контору, а также проверял кульки выходящих. Для чего? Как объяснил доктор Шахман, чтобы не украли стаканы, чай, кофе и ложки.
Лева надел на себя рубаху своей охранной фирмы. Теперь она была синего цвета, в отличие от прошлого года, когда они носили рубахи белые. Те рубахи в прошлом году на Леву были малы. Природа наградила его могучим телосложением и высоким ростом. И эти белые рубахи скрипели на его плечах, округляя начинающий расти животик
Украшением всей этой шаражки служила секретарша Офра. Офра была сорокалетней дамой с расплывшейся фигурой и коротко стриженными волосами, примерно в полспички. Эти волосы она красила в желтый платиновый цвет. Она предпочитала носить черные, обтягивающие ее зад, брюки-рейтузы, а поверх надевать цветастые кофточки диких расцветок, как в джунглях.
- Хай, Лев! - крикнула Офра, тяжело влетев в будку. Будка задрожала вместе с окнами и пластмассовым большим магнометром - единственным хозяином этой будки - звонко кричащим при всяком наличии металла. Офра побежала отмечать карточку, чтобы поскорее зафиксировать на электронных часах свое прибытие. Лева неспеша поднялся и с невыразимой тяжестью движений поплелся готовить себе черный кофе. Так принято в Израиле - сначала утром кофе, а потом все остальные дела. Несы с молоком Лева не пил - организм не перерабатывал (нес - холодный кофе со льдом и молоком - прим. ред.) Он так же тяжело вернулся на свое место, поставил стакан с кофе на стол и со всего размаху плюхнулся на стул. Устремив взгляд в потолок, он начал вспоминать.
В какой-то момент Лева Битель вдруг почувствовал, что он оказался чужим в той стране, где жил. Правда, Лева всегда знал, что и в СССР он жить не будет. Наверное, в детской голове отложились разговоры семьи об эмиграции в Америку. Но в девяностых Союза уже не стало. Лева вспомнил темный подъезд дома, покрашенный в темно-гробовой цвет, и страх, постоянный страх ... Страх, что на тебя нападут на улице, разденут и прибьют напоследок. Страх получить двойку, страх, что обзовут жидом. Зима всегда вызывала у Левы приступы депрессии. Идешь по белому снегу, стараясь прижать шею, укутанную теплым шарфом, втянуть ее в тело, чтобы холодный ветер не забрал твое драгоценное тепло. А вокруг стоят высокие черные дома, и только желтый свет из этих темных окон освещает улицы твоего микрорайона.
Мать Левы, Жанна, не хотела уезжать в Израиль. Облокотясь о румынскую мебель или сидя на германской кровати, она доказывала всей семье и соседям, что у нее хорошая работа и все её любят и уважают. Отец Левы, Иосиф, просто трусил куда-то ехать. "Зачем мне уезжать? - кричал он, - у нас тут два остекленных балкона, шесть соток земли я получил от автопарка и хибарку, пусть маленькую, построил на нашей фазенде. А в Израиль едут только анурим, капцуным и гоише мехитуным". (Идиоты, жадины и те, кто женился на гойках - идиш. - прим. ред.)
Но Леве надоело всего бояться, надоело, что на улице ему тычут "жид". Надоел отморозок Жека, сын алкашей, который не мог прожить ни дня, не обозвав Леву жидом. Отморозок был старше Левы на года четыре, имел худую фигуру и прокуренные черные зубы. Родители его были хронические алкоголики, и, может быть, свой комплекс он и восполнял ненавистью к евреям. Он выходил во двор, кричал Леве "жид" и довольный смотрел на реакцию окружающих. Соседские мальчишки, друзья Левы, хихикали, краснели, тупо отводя глаза. И сколько этому прокуренному уроду Жеке ни угрожали Левины родители, он все равно из своей черной хари с гнилыми зубами извергал: "Жиды, убирайтесь в Израиль!".
Лева вдруг увидел, что в будке пропал свет.
- Офра, что со светом, ты не знаешь?
Офра подняла от компьютера свои наивные, добрые, отсвечивающие тупостью глазки. Ее руки, печатающие только двумя пальцами все необходимые для конторы бумаги, застыли в воздухе. Подумав пару секунд, она решила проверить, куда делось электричество. Они стояли возле электрического щита - Офра, одетая в зеленую с черным горошком кофточку, и Лев Битель с пистолетом на боку, ошарашенный тем, что Офра способна обнаружить причину - почему в шомерской будке пропало электричество, то есть хашмаль. Офра раскрыла будку, и ее взору открылось двадцать или тридцать электрических рычажков, каждый из которых отвечал за определенную комнату. Офра поочередно начала опускать рычажки, отрубая одну за другой комнаты от электричества. На пятнадцатом или семнадцатом рычажке, Лева точно не помнил, раздался нечеловеческий, просто звериный, рык. И из комнаты вылетел весь красный доктор Шахман.
- Офра, что ты тут делаешь?! - дико заорал он.
- Я проверяю, куда делось электричество из будки шомера.
Доктор Шахман, ломая свои золотые в оправе очки, закричал:
- Офра, ты отключила мне компьютер, я даже не успел ничего сохранить! Ты понимаешь, Офра, я готовлю доклад, а ты взяла и отключила мне компьютер, а я ничего не успел сохранить!
Лева тихонько смотался в сторону, отойдя на безопасное расстояние, пока доктор Шахман не успокоится. Ну а Офра стояла и, тупо улыбаясь, смотрела на истерику доктора Шахмана.
- Всё, Офра, возвращайся работать, - выдохся Шахман.
Покрутившись по вверенной ему территории, Лева вдруг решил оформить свои воспоминания в литературной форме и послать это в русскоязычные израильские газеты, такие как "Глобус", "Вести" или "Новости недели".
"А что, разные там старперы пишут про свои идишские деревеньки, про Ривок, Рахелей, Хаимов и Роз. А я что, не могу, что ли, на этом деньги сделать? И может, чуть-чуть и славы", - решил Лева. Свой рассказ в тот день, на шмире, он назвал скромно, но с библейским вкусом "Изгнанный из рая"...
Жил-был на свете маленький мальчик, он родился в самой большой и могучей стране. И всегда думал, что он русский витязь, богатырь. Но однажды он играл с соседским ребенком по имени Арик. Соседка Маша, мама Арика, спросила Леву:
- Ну как у вас там в школе?
Лева искренне ответил:
- Ребята, теть Маша, неплохие, но все жиды, то яблоко зажидятся, не дадут, то конфету.
Соседка Маша нахмурилась и приготовилась раскрыть ему тайну.
- А ты кто по национальности?
- Конечно, русский я, тёть Маша, как и все.
- А почему твоя семья мацу ест, ты знаешь?
- Так все её едят.
- Нет, мацу едят только евреи, и ты никакой ни русский, а еврейский ребёнок. Жидами называют нас, евреев, это унизительное и оскорбительное прозвище.
"Нет, я не жид, не жид!" - кричал Лева себе в этот теплый осенний день, а дети безмятежно съезжали с горки, падая в желтый песок. Эта картина осела у него в памяти, как запылившаяся вещь, оставленная кем-то на чердаке.
Сегодня Лева пришел на работу в мрачном состоянии духа. Будка белого цвета, вклеенная в черный бетонный забор объекта, действовала на Леву удручающе. Пройдет сто лет, а он все будет сторожить, виляя, как пес, хвостом, унижаясь, дрожа от проверок и критики. И так и зимой, и летом. Вчера он в одну из русских газет по электронной почте отправил свои сочинения и нетерпеливо ждал, когда ему позвонят из газеты и предложат быть журналистом.
"Тогда уж моя жизнь точно измениться к лучшему", - со злорадством подумал Лев, глядя на будку белого цвета. Открыв калитку, Лева Битель приготовил черный кофе, прислонился к стенке и посмотрел на небо. Небо было голубым, как и в тот день, когда они прилетели в Израиль. В шестнадцать лет Лева ступил на израильскую землю, одетый в теплую зимнюю куртку. Народ, словно толпа беженцев, валил с трапа самолета. Лева остановился, посмотрел наверх, высоко, туда, в небо, а руки его были заняты увесистой ручной кладью. Кто-то, наверное, спешил быстрее обосноваться на святой земле и толкнул Леву в спину. Улетали они с черного аэропорта, гудящего и стонущего, словно от дурного сна. Свет блеклый, синтетический, освещал их измотанные лица. "Говорят, нас будут охранять автоматчик", - шушукалась помятая толпа отъезжающих, шурша теплыми плащами и куртками.
- Через минуту начнется посадка, всем взять ручную кладь в руки, - скомандовал в темноте резкий женский голос. Этот крик хлестанул по ушам, люди быстренько зашелестели вполголоса, мелко продвигаясь к стеклянным воротам, за которыми стоял рычащий боинг. Толпа еще не давила друг друга, но была уже готова рвануться к свободе, к светлому завтра по трупам. Баба, скомандовавшая толпе, освещала терминал покрашенной в ядовито-желтый цвет шевелюрой, она с презрением и легкой завистью провожала снующих эмигрантов. Никакие израильские автоматчики их не охраняли. В Израиле было тепло и тихо. Небо стояло голубое без единого облачка. А люди потели, постанывая от тяжелых пуховых курток и свитеров. В Бен-Гурионе они пили сладкую подкрашенную воду, ели бутерброды с туной и бегали в туалет. Получив паспорта репатриантов, семья Левы погрузила чемоданы в такси и уехала в Иерусалим. В аэропорту их предупредили: таксистам деньги не давать, все уже заранее оплачено.
- Шомер, открой дверь, - заорали клиенты психологов и социалов - психи, наркоманы, униженные и оскорбленные.
- Сейчас, ребята, запишу ваши теудат-зеуты.
- Что нас проверять? - нетерпеливо заорал какой то худющий наркоман, смуглый, с черной маленькой кипой на голове, - мы не арабы, открывай скорей, яалла. Мы кофе хотим выпить, - он начал с силой бить в белую железную дверь будки, пытаясь ее открыть.
- Рега, рега! (подождите минуту - прим. ред.) - заорал взбешенный таким поведением Лева. Уже лет десять он прожил в Израиле, а к этой ментальности никак привыкнуть не мог. Нетерпеливые, грубые, - разве это евреи? - это мусор, собранный со всего земного шара. Лева открыл им дверь, они ввалились всей кучей, и один, вроде бы религиозный, в кипе, сказал Леве, пробегая мимо: "Вонючий русский". Раньше Лева за это бил в морду, но сейчас, с опытом, руки опустились, все равно это дерьмо не исправишь и всем морду не набьешь.
Психолог-латиноамериканка, случайно присутствовавшая при этой сцене, подозвала к себе этого типа, который оказался к тому же ее пациентом, и за что-то начала отчитывать. Тот стоял согнувшись, опустив плечи и голову, как провинившийся ребенок. В это время у Левы зазвонил телефон "селком".
- Звони, - услышал он короткую фразу. Так говорил Марик, его давний друг. Марик звонил со своего мобильного, чтоб Лева перезвонил к нему домой с телефона шомерской будки. А говорил он коротко, чтобы сэкономить деньги - не разговаривать за свой счет, этим он заразился от своего друга Вовы. Лева набрал номер, трубку поднял Марик:
- Ну чё, в будке сидишь?
- Сижу, - печально вздохнул Лева, - все меня уже заколебало.
- И меня. А я шмирить в три пойду. Слушай, Лева, меня интересует один вопрос. Может, ты знаешь.
- Ну какой вопрос, Марик?
- Ты же знаешь, Лева, я экономику учу по интернету. Тут разные статьи, рефераты читаю. Вопрос такой - как выбрать нужных людей для своей фирмы. Я тут дома сижу и над этим вопросом голову ломаю.
- Марик, у тебя уже есть фирма?
- Нет, Лева.
- Ну видишь! - заорал Лев в трубку. - Так над чем ты сидишь и ломаешь голову? Когда будет фирма, тогда и думать об этом будешь.
- Нет, Лева, вот видишь, ты не бизнесмен, ты не прав: когда у меня будет фирма, думать уже будет поздно, мне надо будет деньги делать.
- Марик, всё. Оставь разговор о твоей фирме. Как дела?
- Нормально. Лева, что мы с тобой делаем в этой стране, в этом сумасшедшем доме? Давай в Москву мотанем, там деньги люди делают, большие деньги!
- Ну и на чем мы в Москве будем делать деньги?
- У моего знакомого брат сделал деньги на стиральном порошке "Тайд". Будем, Лева, порошок продавать, ну и крыше отстегнем, сам знаешь, без крыши в России никто не даст делать бизнес.
- Марик, я не знаю, торговать порошком - это не для меня. Я философ, ты же знаешь.
- Знаю, философ. Слушай, Вова раздобыл телефончик своей знакомой студентки в общежитии. Мы собираемся туда наведаться, ты с нами?
- Марик, конечно, с вами, а с кем же.
- Ну ладно, Лева, я позже позвоню, бай.
"Какую квартиру мы потеряли, круглый год горячая вода, два застекленных балкона, не квартира, а амахае (нечто хорошее (идиш) - прим. ред). Меня они обманули, я здесь стар и никому не нужен", - жалобно надрывался Левин отец Иосиф, действуя всей семье на нервы. Их окружали белые пустые стены съёмной квартиры, холодные зимой и горячие летом. Поломанный электрический бойлер, экономия на воде, газе и свете, старый черно-белый телевизор. Телевизор этот был подарком хозяина-марокканца. Сначала эту развалюху он хотел продать за триста шекелей. Но видя, что семейство Битель все-таки понимает толк в вещах, марокканец махнул рукой и от всей души подарил этот черно-белый полуразвалившийся ящик семье новоприбывших. Через неделю телевизор развалился уже насовсем.
В квартире с сырыми стенами раздался звонок телефона. У Левиного отца скривилось лицо от испуга. Телефон стоял рядом с наполовину распакованными чемоданами, большими черными баулами и картонными коробками с алюминиевыми кастрюлями. Кастрюли они получили с багажом, пришедшим чуть позже. Левиной бабке жалко было оставлять кастрюли, и она приставала ко всем с одним вопросом: "Где мы в Израиле будем вываривать белье?"
- Да, - подняла трубку телефона Левина мама Жанна.
- Меня зовут Сара, хочу поговорить с вами о вашем мальчике, - раздался в трубке вкрадчивый голос. Ох, это наивная мама, за две недели в Израиле все еще не поняла, что в этой стране никому верить нельзя!
- Мне хотелось бы устроить его в религиозный ульпан. С дальнейшим обучением в религиозной школе. Потому что в светских школах проституция и наркомания.
Сара была женщиной больших размеров, носящая длинные растянутые балахоны наподобие юбок и свитеров. Ее голову венчала черная помятая шляпка - знак, в кругу религиозных, что эта особь замужем. Сара все время улыбалась, она просто захватила своими улыбками наивные сердца семейства Битель. Сара улыбалась, но в глубине ее глаз застыли потуги страха. Но если ты наивен с детства, разве ты можешь заметить скрытый подвох? Ведь ты привык всем доверять, ведь ты был прост, как угол дома. Или, как говорил левин папа своей жене - "Жанна, я прост, как лобовое стекло машины"...
Лева начал учиться в религиозном ульпане. Сара обещала устроить потом всех выходцев этого ульпана в эту же орт-школу (школа с профессиональным уклоном - прим. ред.). Стоял обычной солнечный день, месяц оставался до Песаха. Сара, эта толстая грудастая баба, привела Леву в школу. Возле класса, где и размещался этот мини-ульпан, стоял тонкий худой черноволосый мальчик. Его волосы были зачесаны наверх, их придерживала маленькая черная кипа, да и сам он был смугл, как маленький галчонок. Этим мальчиком оказался Марик. У Сары не было времени ждать учителя ульпана, и она оставила Леву на попечение Марика. Ульпан занимал всего лишь один класс этой громадной школы. Окна в классах были снаружи заварены синими железными решетками. В классе были одни мальчики разных возрастов. Их учитель, религиозный ортодокс Гриша, рыжий, маленький, воняющий сигаретами, потому что курил не переставая, раздал всем кипы, чтоб все они нахлобучили их себе на головы. Гриша к началу уроков все время опаздывал. Приходя, он быстро давал ребятам задания, а сам становился у восточной стены и отбивал поклоны. В двенадцать дня занятия по обоюдному согласию двух сторон прекращались, и группа шла играть в футбол. Марк и Лева сидели на задней парте, а то и совсем в другом классе. Язык они усваивали плохо. А Гриша в качестве учителя особенно и не усердствовал.
Любимой фразой его была "Мне надо кормить свою семью и своих детей". А любимым воспоминанием было такое: он открыл для себя религию еще в Союзе и первый свой шабат просидел в полной темноте, без света.
...Лева посмотрел в окно будки. По дворику носился директор Шахман, а рядом с ним семенила секретарша Офра. Он что-то яростно ей доказывал, при этом каждую секунду повторяя: "Офра, ты меня понимаешь, Офра?"
Офра усиленно кивала головой, улыбка дебилки не слезала с ее лица, и она продолжала преданно смотреть на доктора Шахмана. Леве захотелось выпить кофе, он встал, собираясь выйти из этой гробницы, но тут к выходу приблизился все тот же чудик с кипой на голове, обозвавший Леву "вонючим русским".
- Брат мир шалом, - сказал он Леве, назойливо протягивая свою руку для рукопожатия.
- Шалом, шалом, - Лева не спешил жать ему руку. Лева вообще не спешил кому-нибудь прощать свои обиды так быстро.
- Брат, всё беседер, - не отставал от него этот в кипе.
- Всё беседер, - Лева вырвался из будки и пошел пить кофе.
Латинка-психолог спросила Леву, извинился ли ее пациент перед ним.
- Нет, - сказал Лева, - он назойливо протягивал мне руку и кричал, что всё в порядке.
- Странно, а мне он сейчас позвонил и клялся, что извинился перед тобой.
- Ну, если это он считает за извинения... - Лева вспомнил другого украинского хлопчика, соседа по дому, с белой шевелюрой и красивыми голубыми глазами. Он долго смотрел на Леву, этот хлопчик, а Лева на него. Они сидели на лавке возле их многоэтажки. Сосед долго о чем- то думал, взвешивал, а потом изрёк: "Жид, убирайся в свой Израиль", - и, довольный, гоготнул.
Свою квартиру семейство Битель продало за пару турецких свитеров и джинс, а на оставшиеся деньги обжиралось несчетным количеством палок дефицитной колбасы. Семейство Битель оказалось совсем не коммерсантами.
Сосед Арон, старый еврей, захотевший прожить в Израиле остаток своей жизни, как ему казалось, по-человечески и по-еврейски, и носивший на связке ключей от своей квартиры боевой значок Пальмаха, привёл домой к семейству Битель агента по продаже квартир - весёлую, пахнущую дорогими духами хохлушку. Она быстро осмотрела квартиру, сказала, что подходит, левина бабка начала договариваться с ней о цене, отец настойчиво предлагал кофе или чай, а Арон, старый еврей, вынимал изо рта свою вставную челюсть и ласково протирал её носовым платком. Позже бабка узнала, что, оказывается, квартиры все продают за доллары, она позвонила хохлушке с целью изменить сделку. Хохлушка долго не торговалась.
- Если вы не уедете с квартиры, - сказала она, - вам оторвут головы.
Больше бабка Битель про доллары не говорила.
...После Песаха в Израиле проходили выборы под лозунгом "Мы, русские, хозяева своей судьбы, мы можем изменить её к лучшему". Судьба семейства Битель не изменилась, судьба страны тоже, все разговоры о политике заканчивались выводами воинственных русских стариков, сидящих на лавочках и выгуливающих внуков, помогая детям в тяготах абсорбции, что всех противников надо поставить к стенке.
Лева пришел в ульпан, неся под мышкой книги и на голове вязаную кипу, но школа оказалась закрыта на каникулы. Ульпан вместе с рыжим ортодоксом Гришей исчез, и ребята разбежались кто куда - устраивать сами свою судьбу. Леве - кто, он уже не помнил, - дали такое объяснение: "Новая партия на ваш ульпан денег не даёт, старая была - давала, а новая не даёт".
- Ну а мне что, господа евреи, прикажите делать, куда податься?
- Твои проблемы, - сказали они.
Кто "они", Лева не помнил.
Дома левин отец рвал на себе волосы, его вопли сливались с третьим намазом муэдзина из ближайшей арабской деревни.
- Что мы наделали? Куда мы приехали? - кричал он. - Наш сын останется без образования, он же будет подметать тут улицы, что мы там оставили, какой рай - два балкона застекленных, шесть соток и запорожец!
Иосиф, или по-местному Юсеф, был левиным отцом и позором семейства Битель...
В Союзе Леве оставалось месяц до выпускных экзаменов в школе. Запах весны расслаблял учеников, учиться никому не хотелось, все чувствовали приближение свободы. В самой школе пахло хлоркой, запах шел из мужских туалетов с выбитыми дверьми.
- Ты уезжаешь? - встретила Леву в коридоре учительница математики.
- Да, Наталья Леонидовна. - Леве стало вдруг страшно.
- Ну так зачем тебе тройка? - блеснули хищно её очки. - Тройка в четверти тебе не нужна.
Она удалилась по коридору, а Лева решил: "Никаких экзаменов сдавать не буду, скорее в Израиль, на историческую родину!"..
В конце концов мать Левы Жанна решила все же чем-то помочь сыну и по совету своей новой подруги из ульпана, где вновьприбывшие дружно изучали иврит, отвела Леву в школу, название которой переводилось примерно как "сельхозинтернат".
Лева и его мать Жанна ранним прохладным Иерусалимским утром вышли устраивать Леву в школу-интернат. На пороге школы их встретил жирный, одетый в зеленый тренировочный костюм, мужик лет пятидесяти. Он был русский ватик, что значит "давно в стране", и звали его Алекс. Завуч всех русских классов, он важно восседал в своём тесном кабинете и надменно смотрел на Леву и его мать.
- Возьмите в школу моего мальчика, - раздается жалобный голос левиной мамы.
"Как в приют принимают...", - подумал про себя Лева.
- Поймите, - говорил Алекс, - у нас ребята русские очень высокого уровня, посмотрите оценки, с которыми они сдали экзамены. Я боюсь, что ваш мальчик не потянет.
- Ну попробуйте, возьмите его.
"Какой поц", - думал Лева, глядя на жирную жабу, этого Алекса. Алекс отмахивался от Жанны и от Левы, как от двух назойливых мух. Но мать, как заводная, все равно не переставала просить, а Лева так же тихо, по-дебильному, сидел, чуть вжав голову в плечи, и слушал, боясь сказать что-нибудь невпопад.
- Я понимаю, вы, как любая еврейская мама, думаете, что ваш сын гений. Может, он и гений, но нам он не подходит, мы не можем его взять. Ты иврит знаешь? - обратился он к Леве.
- Нет, - сказал Лева, а сам подумал: "Какой же ты мудак, Алекс, если бы я знал язык, разве я к тебе бы обратился, в твой сельскохозяйственный интернат?"
- Английский ты знаешь?
Лева отрицательно замотал головой.
- Какой язык ты в Союзе учил? - спрашивает Алекс.
- Французский.
- Знаешь французский?
- Нет, не знаю.
- Ну вот видите, - встаёт Алекс из-за стола, показывая, что разговор окончен. Он победоносно подтягивает на свое большое пузо зеленые рейтузы. - Я бы рад вам помочь. - Он берёт ключи и просто выдавливает их из комнаты. - Я хотел бы вам помочь. - Он запирает дверь и уходит.
- Я просто хочу вам помочь, - раздаётся его голос в конце коридора.
Мать и сын смотрят друг на друга.
- Хочешь пить? - спрашивает мать.
- Нет, - говорит сын.
- Хочешь что-нибудь поесть?
- Нет.
Они выходят из здания школы-интерната.
- На вот. - Мать суёт сыну стакан с холодной водой. - Попей водички, я сейчас поеду в ульпан.
Они расходятся в разные стороны по горячему асфальту, под палящим солнцем.
В четыре часа дня, как только секретарша Офра последней из работников этой конторы бежала домой, Лева снимал синюю рубаху, засовывал ее в ящик своего шомерского стола, на котором прочитал не одну сотню книг. И захлопывал калитку, запирая ее на два поворота ключа, при этом сильно дергая на себя, чтобы она закрылась. В это время Леве хотелось спать и он ненавидел весь Израиль, а особенно свою жизнь. Ему уже скоро стукнет двадцать семь, а надежды вырваться из будки нет. Лева сел в папину машину корейского производства. Сам его папаша на завод, на котором, по словам Иосифа, работали одни гои и арабы, ездил на развозке. Лева сел за руль, его тело заныло, так могут ныть только кости шомера, от постоянного сидения или постоянного стояния.
"Шмира, - подумал Лева, - соль израильской земли, ее последний рабочий класс, пролетариат". Лева ехал по узким Иерусалимским улочкам в спортзал, называемый на иврите "хедер-кошер". В зале уже находились Олег Кравуль (по кличке Кривулинь) и Коля, тоже работавший шомером, отрастивший бороду, надевший кипу и взявший себе имя Рони.
Как только Лева спустился по ступенькам в этот маленький полуподвальный спортзал, Рони заорал: "Ну чем ты нас на этот раз порадуешь? Что ты учишь сейчас - археологию или литературу?".
- Философию, - сказал Лев.
Живот Рони трясся от смеха, а там было чему потрястись.
- Чего ты ржешь? - разозлился Лева. - Сам вот курс компьютеров от компании "Майкрософт" сделал, пятнадцать штук заплатил и сидишь в жопе.
- Ну вообще-то не в жопе, а в шмире, - обиженно сказал Рони, он же бывший Коля, поправляя шорты на своем животе и любовно расставляя шесть баночек йогурта, которые он сожрет, ставя их одну в другую, делая из них такую пирамиду. А после этого будет жрать туну, а потом побежит в туалет или не побежит. Выжмет пару подходов сто сорок кило с груди, победно всех оглядит и уедет. Но сейчас, обиженный на слова Льва, он поправил белую футболку и шорты, подтянул свой приличный живот и пошел готовить блины для жима лежа.
- Как дела, Олег? - протянул руку Лева.
- Да все хорошо, Лева. - Кривулинь всегда говорил так, как будто быстро громко шептал. В отличие от Рони, Кривулинь был очень худ, но жилист и крепок. Кривулинь ушел от жены, или это она ушла от него. Он жил в караванах на территориях под Иерусалимом. Большой поклонник боевых искусств, особенно Брюса Ли и стиля Винь чунь, Кривулинь в один прекрасный израильский солнечный день возвращался к себе домой в караван, когда возле входа увидел свой чемодан с вещами и жену, которая сказала: "Ты тут больше не живешь". Из дверей показался новый гражданский муж бывшей жены Кривулиня - здоровый мужик, вышедший в трусах подтвердить слова жены. Кривулинь, ударом руки ломающий доски, драться из-за жены не стал, он молча взял чемодан и уехал в Иерусалим, где снял квартиру вместе с какими-то старушками. Работал он тяжело - маленький и жилистый, он таскал на себе здоровые мазганы. Без женской ласки Кривулинь в Израиле начал чуть опускаться, отрастил себе бороду, по форме похожую на лопату, волосы - длинные и кучерявые - сплелись в клок бешеных змей. Но одно для Кривулиня было свято - его карате, его стиль, который он втайне от всех разрабатывал. Он тренировался и в дождь, и снег. Проезжает ночью полицейский патруль и видит: что-то подозрительно кусты трясутся, место вроде бы пустынное. Вызывает полиция подмогу, еще две машины подъезжают, фарами осветили кусты и командуют полицейские тому, кто в кустах: "Выходи!" Всего ожидали увидеть полицейские - отряд террористов или компанию подростков, но тут из-за кустов с боевым кличем вылетает Кривулинь. Маленький, грязный, с клоком свалявшихся волос, похожий на воробья.
- Ты что тут делаешь?
- Тренируюсь, - скромно потупив глаза, говорит Кривулинь с русским акцентом.
Над этой историей ржала вся их маленькая качалка.
- Ну как дела, самурай? - спросил Кривулиня Лев. Он знал что Кривулиню такое прозвище льстит.
- Да, Лева, достало всё. Ты знаешь, нету в Израиле героических лиц, одни какие-то морды даунов. Ты заметил, как много в Израиле разных калек?
- Ну... - Лева не понимал, куда Кривулинь клонит.
- Понимаешь, Лева, в Израиле жизнь мягче, поэтому и калеки тут выживают, а в России - как в суровых джунглях. Там выживает сильнейший, поэтому люди здоровее, красивей и какой-то у них там осмысленный взгляд...
- Кривулинь, что-то ты преувеличиваешь. - Лева уже переоделся и приготовился тоже жать штангу.
- Скоро уеду я отсюда, Лева. Надоело мне тут, нет в Израиле героических лиц, только одни рожи торгашей. Нету в них света осмысленной жизни, а только деньги и деньги, глазки так и бегают, чтоб тебя поиметь.
- Куда уедешь, Кривулинь?
- Вот продам свою машину-развалюху, да хоть тебе, за три штуки, и уеду в Тибет, там буду тренироваться, поживу немного. А в Израиле меня что-то не устраивает, плохо мне тут...
В будке было жарко, вентилятор не помогал, из-за жары Лева не мог ни заниматься, ни просто читать. Выскакивая из будки на улицу, он жадно заглатывая ртом горячий ветерок. Эти, из компании, обещали поставить в левиной будке кондиционер, по-израильски "мазган", но обещания в Израиле дают не хуже, чем в бывшем Союзе. Лева случайно опять начал уплывать в воспоминания, мысли быстро бежали, как горный ручей.
Вместе со своим другом Сёмой (он же Шимон, сын ватиков, веселый парнишка с большой шевелюрой) Лева готовил план поступления в израильские школы. На маленькой бумажке он записывал три предложения на иврите. "Привет, я хочу учиться в вашей школе. Я очень хочу, чтобы вы меня приняли в свою школу. Я знаю иврит". Эти слова Лева твердил днём и ночью. Лева звонил в школы и всем навязывал себя. Все ему старались отказать вежливо.
- Передай телефонную трубку своему другу, - просила школьная секретарша.
Лева передавал трубку Сёме. Сема начинает весело сморкаться в телефон и потом говорил "Пока".
- Что она тебе сказала, Сёма?
- Она сказала, чтоб ты подучил иврит получше, пока они тебя взять не могут.
В конце концов первого сентября Лева опять пошел в ульпан.
Этот ульпан находился в районе под названием Мошава Германит. Вокруг стояли хмурые серые дома, некоторые еще были построены немцами-колонистами - перед тем как англичане выкинули их оттуда. А некоторые дома принадлежали богатым арабским семьям, но и их оттуда тоже "ушли". В одном из подобных домов находился ульпан от министерства абсорбции.
- Где ты был раньше? - недоуменно спрашивали Льва секретарши и учителя. - Почему ты раньше к нам не пришел, что ты делал эти полгода?
- Не знаю, - честно отвечал им Лев. Ну а что он мог ответить, если сам ничего не знал, а понимать начал, что никому тут не нужен, только сейчас. Что он им мог объяснить? - что какая-то Сара позвонила и потащила его в религиозный ульпан, который в один прекрасный день закрылся? И эта Сара, и Гриша-ортодокс, и другие ребята из ульпана, - все пропали. Или начали выживать и крутиться кто как может. Леве не хотелось никому ничего объяснять.
Как обычно, недовольный своей судьбой, Лева пришел на работу в будку. Утро, как обычно в Израиле, было беспокойным: где-то произошел теракт, курс доллара поднялся, и уровень безработицы в Израиле возрос... Лева, поменяв рубаху и, записав в дневнике часов время начала работы, сел в будке за стол и тупо уставился в одну точку. Тем временем на объект начали заходить врачи-психологи и социалы. Лева, сидя на посту, встречал в будке под звон магнометра всех работников этого заведения и лишь впустив пациентов сделал себе черный кофе. Достал газету, вывалил на стол учебники и пару книг. На столе образовалась маленькая книжная горка. Тут же зазвонил телефон. Звонил Марик.
- Что такое, Марк, с утра не спиться тебе? - ехидно спросил Лев.
- На работе выспался, я ночью шмирил.
В будке показался араб:
- Дохтур Махмуд есть?
- Араб был маленького роста, за сорок, звали его Закарья, и одет он был небрежно. Грязные брюки и помятая рубаха, а главное взгляд, бешено прыгающий с Левиного лица на дверь и с двери вниз, на стол. Одним словом, как сделал Лев вывод, - больной, здоровые люди сюда не ходят.
- Есть, есть, давай теудат-зеут, снимай все железные вещи и проходи магнометр.
Араб непонимающе смотрел на Леву.
- Джибль ауийя, давай! - крикнул Лев. Араб не понимал иврита.
- Нету ауийя у меня, - сказал араб, - дома оставил.
- Нет ауийя - скажи ему, чтоб шел домой, - крикнул Марик в трубку, тоже участвуя в разговоре. - Давай, прессуй этих шакалов!
- Иди домой, - сказал ему Лев, - без документа ауийя я тебя не впущу.
Араб порывшись в карманах, достал ауийя. Лева выхватил у него документ и переписал его данные к себе на лист.
- Лева, сегодня вечером мы с Вовой поедим к студенткам, ты с нами?
- Ну конечно, как же без меня кондомы брать?
- Ты, Лева, как хочешь. У меня всегда запасной кондом в кошельке, мама меня снабжает.
Лева посмотрел в окно: во дворик выбежал доктор Шахман и направился к будке.
- Марик, я тебе перезвоню позже, директор не любит, когда телефонную линию занимают. Бай.
Лева повесил трубку, а директор умчался на почту.
Лева вышел из будки сделать проверку. Мимо прошмыгнули ребята-школьники, они шли и спорили, доказывая что-то друг другу. Лева зашел в будку и уплыл в воспоминания.
По школьному коридору сновали ученики. Школа гудела, как кондиционер, включенный на полную мощность. Лев стоял в коридоре рядом с кабинетом директора и вяло, с потерявшим веру во что-либо равнодушным лицом взирал на происходящее вокруг. Веру во что? Может быть, в мечту о стране Израиль? Реальность была другой. Она говорила: ты здесь чужой, беспомощный, кошмар неопределенности не закончится никогда... Может быть, Лева сгущал краски, может быть, все это было не так, может быть, так ему казалось просто из-за того, что в тот день в Иерусалиме не прекращался тяжелый серый дождь, цементными железобетонными тучами накрывший город? Дождь бил изо всей силы по камням, растущим в этом городе, как картошка на поле у хорошей хозяйки. Дождь бил по нервам, по людям, по судьбам. Дождь старался затопить этот город, вырубленный в горах, или смыть грехи с этого сонного царства. А Лева стоял возле кабинета директора, подпирал стенку и с любопытством и страхом ожидал Лею.
Лея - школьный консультант по учёбе - отвела Леву к Мирьям.
- Мирьям, - обратилась Лея к строгой женщине в очках, - ты возьмёшь его к себе в класс?
Мирьям внимательно оглядела Леву:
- Но он не знает иврит, - сказала она.
- Ну и что, - вспылил Лева, - ты ведь тоже не знаешь русского, и ничего!
Лея засмеялась, Мирьям пристально всмотрелась в Леву. Мирьям усадила его на лавку возле учительской, еще раз пронзив меня взглядом, как булавкой, на которую накалывают судорожно хотящих жить бабочек. Училка медленно, почти по слогам, начала объяснять.
- Ты придёшь в воскресенье после Хануки, ты понял?
В левином мозгу застряло только одно слово - воскресенье.
Мирьям ловит его ошалевший взгляд, она всё понимает и достаёт из сумки дневник. Она поняла, что была права, - язык Лева знает на уровне простых фраз. Таких как "хочу есть", "хочу пить", "мир, дружба, жвачка"... А может быть, он опять принижет себя, и язык он уже знает достаточно нормально, чтобы с ней объясниться и в настоящем и в прошедшем времени? Но Мирьям была классная баба и прирожденный педагог с бульдожьей мертвой хваткой. Она достала из сумки дневник.
- Смотри сюда, - говорит ему Мирьям, - она водит ручкой по числам, отсчитывая дни каникул, - ты придёшь в этот день. Понял?
Лева молчит, ему страшно, он боится, как бы его не отправили обратно в ульпан доучивать язык. Мирьям берёт ручку и бумагу и медленно выводит на листке: начало занятий в воскресенье в восемь.
Первый урок - биология. Класс отреагировал на приход новенького спокойно. То есть, не отреагировал вообще, как будто Лева - это стол или стул. На уроке биологии, который вела Мирьям, Лева, кроме слова "фотосинтез", больше ничего не понял.
По вторникам и четвергам Мирьям помогает всем русским из её класса дополнительными уроками. Вторую неделю Лева в школе, с ним никто не разговаривает. Он сидит один.
Мирьям встречает его в коридоре:
- Почему ты не на уроке?
- Мирьям, я не знаю куда идти.
Мирьям идёт с ним, находит в этом лабиринте коридоров и классов нужный кабинет.
- Если ты не знаешь куда идти, спроси у русских девочек.
- Я спрашивал, Мирьям, они мне что-то сказали и убежали.
- Хорошо, - говорит Мирьям.
На следующий день девочки ходят рядом с Левой..
- Ты знаешь, какой следующий урок? - спрашивает одна из них.
- Нет, - говорит Лева.
- Мы пойдём покажем тебе, а то Мирьюха будет на нас кричать.
Как-то Лева возвращался после школы домой и на улице встретил Марика, курящего сигаретку и продающего цветы.
- Приходи под Машбир (сеть магазинов в Израиле. - Прим. ред.), мы все там тусуемся. После того как ульпан закрыли, начал тоже бегать по школам, еле в религиозную взяли. Но я на молитвы не хожу. Сплю, ем, у меня там друг появился, Вова, мы с ним в Тел ь-Авив на море почти каждый день ездим. Приходи, Лева, под Машбир.
- Мирьям, почему в классе никто со мной не разговаривает? Им что, не интересно узнать, откуда я?
- Я думаю, - отвечает Мирьям, - что все они уже взрослые, у каждого свои компании, если бы ты был ребёнком, вы бы быстрее нашли общий язык.
В летние каникулы Лев начал работать на хлебозаводе.
Лева очнулся. Мысли, как вихри, крутили его, он терял ориентацию во времени. Всегда так бывает: сначала подумаешь об одном, потом за первую цепляется вторая мысль, и третья, и вот уже воспоминания лавиной окрутили тебя. При мысли о хлебозаводе Лева в будке вспомнил запах дрожжей и муки, белую пыль, висящую легкой дымкой среди хлебных конвейеров. Лев встал, облокотился о стенку будки, посмотрел на дворик и, вернувшись за свой стол, заваленный газетами и книгами, опять задумался.
Хлеб на шабат начинали выпекать с двух часов дня в четверг и работали до самого утра пятницы. Рабочий вечер на заводе начинался тем, что все желающие работать приходили в зал, где грохотали машины с тестом, и садились на длинную железную трубу. Начальники смен, то один араб, то один израильтянин, пальцем подзывали понравившегося им работника к электронным часам, отбивали номер его теудат зеута, проводили своей карточкой, и человек начинал работать. Если на трубе вместе с мужиками оказывалась какая-нибудь женщина, шанс, что она понравиться арабу или израильтянину, был, конечно, выше, чем у любого крепкого мужика. Да особенно, это не было секретом, - на этом хлебозаводе русские бабы вовсю трахались с арабами, укрепляя ячейку израильской семьи. Лев уже перехотел и денег, и хлеба. Завеса запаха из дрожжей и муки плотно окутывала раскаленные печами мозги. Конвейер теста, белые порции месива, уезжающие в печь. Крики надсмотрщиков-арабов и постоянная жажда. Пить, на этом проклятом заводе всегда хотелось пить. Лев обжег себе все руки, вытаскивая горячие противни с булочками. Противни он держал тканью из-под мешков, после седьмой тележки, заполненной сверху до низу горячими противнями с булочками, ткань от мешка прогорала до дыр, спина невыносимо ныла, когда приходилось заполнять эти тележки сверху донизу.
- На хлебозавод я больше не пойду, - сказал Лев дома.
- Пойдёшь, - мать вдруг не вовремя решила заняться его воспитанием. Она выбросила его рабочую сумку за дверь и следом вытолкала Льва.
- Тебе тяжело было работать? - поинтересовалась Мирьям, угощая его домашним пирогом.
- Мирьям, - снисходительно ответил Лев, - пустяки... - Подумал с пренебрежением: может ли она вообще понять, что такое борьба за выживание в чужой стране?
- Мама, - услышал Лев голос её старшего сына, всегда носившего чёрные очки. Он вошел в мундире полицейского на кухню, без очков. Кусок пирога застрял у Льва в горле: он первый раз видел это лицо - глаз, уродливый глаз, и кусок кожи вокруг лица.
Мирьям грустно улыбается:
- Он в детстве болел раком, мы с мужем боялись, что сын не выживет, лекарства нам присылали из Америки.
Льву стало стыдно.
"Значит, ты познал жизнь, - издевался он над собой, - значит, ты почувствовал вкус хлеба..."
Конец двенадцатого класса. Наконец-то одноклассники здороваются со Львом. Они заметили, что существует и Лев Битель, оле хадаш ми русия. Лев был рад - вторая попытка окончить школу закончилась успешно. Он бродил по улицам вокруг этого мрачного здания бастиона науки с заваренными желтыми решетками на окнах. Зимой эти улица давит, угнетая сознание суровостью готических бастионов, но сейчас весна, и все цветет, даже пустыня в Израиле покрывается тонким кровавым настилом - маками. На этой улице необычная тишина, стены уходят вверх к синему небу. Небо по-настоящему необыкновенно синее, как будто океан, застывший над головой. Не слышно на этой улице пения птиц. Но Льву не надо слушать это глухое чириканье, он упоен своими мыслями, они как волны, их тяжело поймать... Лева чувствует их вкус - соленый и горьковатый, или сладкий и терпкий.
Мирьям - энергичная училка с бунтующей шевелюрой на голове и твердой фамилией Миндаль - обратилась к Леве с наставлениями.
- Ты должен читать книги на иврите, если не будешь читать, то не будешь знать язык. Начни с чего-то лёгкого, например с детективов, у меня есть пара книжек, я тебе их отдам. Надеюсь, это ты будешь читать более старательно, чем учил биологию.
- Мирьям, но я же старался, ты же знаешь...
- Я знаю, ты просто не любил биологию, и весь мой труд пропал даром. - Мирьям как геолог-бурильщик буравит Льва взглядом, стараясь отыскать залежи его совести. Напрасно, пани, стараетесь! (Мирьям - "полька", а муж ее - "немец"). Родители ее мужа бежали из гитлеровской Германии и жили какое-то время тут, в Израиле, а потом, когда разгромили нацистов, вернулись обратно в Германию. На удивленный вопрос Льва, как можно вернуться в то место, где тебя чуть не убили, и продолжать спокойно жить, Мирьям молчит.
- Мирьям, биология - мой самый любимый предмет, и ты помогала мне не зря, ничего даром не прошло!
Мирьям Льву не верит.
Вечером Лева, Марик и Вова встретились в центре города.
- Ну, на чьей машине в общагу поедем? - спросил Марик.
- Мне все равно, - сказал Лев.
- Мне тоже, - быстро ответил Марик.
- У меня машина барахлит. - Вова вяло заныл. - И бензина у меня нет. Давайте скинемся на бензин по двадцать шекелей.
- Вова, твоя наглость не знает пределов! - возмутился Марик.
- А что? Я живу один и квартиру снимаю, у меня денег нет, - начал оправдываться Вова. - А вдруг моя машина сломается, кто ее чинить будет?
- Чтобы никому обидно не было, каждый поедет на своей машине, договорились? - предложил Лева.
- Я не против. Вова, встретимся все у ворот общаги, - сказал Марик. Они развернулись и пошли по тесным улочкам к своим машинам, оставленным в темных тупиках этого города, чтобы не платить за стоянку. Вова носил здоровый украинский чуб, имел крупные, чуть округлые черты лица и такой же крупный круглый подбородок. А еще он никогда не стеснялся своей фигуры - он имел большой живот, на который напяливал облегающие тесные футболки. Кому в Израиле хорошо жилось, так это Вове.. В армии он был водителем и случайно попал в какую-то совсем несерьезную аварию. Демобилизовавшись, он через своего адвоката Хаима Шпульца сразу подал на армию в суд. Дело тянулось три года с переменным успехом, и в конце концов Вова выиграл у армии деньги и разные другие скидки. Теперь он получал от армии каждый месяц месячную зарплату шомера, как у Левы и Марика.
Сьемную квартиру ему оплачивала также армия. Кроме этого, Вова устроился по-черному подрабатывать в какую-то непыльную контору, и еще две не облагаемые никаким налогом тысячи шли к Вове в карман. Марик изводился слюной от зависти.и кричал Вове: ты конченый человек. "Почему?" - удивлялся Вова". - "Потому что ты отвыкнешь работать, а помощь из армии у тебя только на три года, и вот тогда что ты будешь делать?" Доводы Марика не показались Вове убийственными, он гладил свой большой живот, лежа на кровати в съемной квартире, грязной от мусора. Вова был лентяем и не любил убирать. "Подожди, - говорил он Марику, - может, через три года мне продлят эту армейскую помощь". Марик нервничал, хмурил свое смуглое лицо, тяжело дышал и глубоко затягивался сигаретой.
Машины подъехали к воротам общаги, осветив эти белые ворота фарами.
- Вы к кому? - спросил рыжий худой парень-студентик, дежуривший на воротах вместе с девчонкой, державшей в руках длинный фонарь черного цвета.
- Мы к Диане в двести восемнадцатый, - крикнул Вова из своей машины.
Ребята-охранники о чем-то посовещались, девчонка даже звонила куда-то из будки, но в конце концов они открыли ворота, и машины въехали внутрь.