Лев появился на тротуаре неожиданно и в мгновение ока оказался рядом со мной. Не скажу,
что он был голоден или раздражен, скорее его поступком двигало любопытство, желание новых острых ощущений. Было раннее, но предвещающее жару, утро. Асфальт дышал испарениями луж. Шарообразной формы кусты с узкой серебристой листвой блестели на солнце, словно иглы дикобраза, пряча в густой тени своих оазисов мерцающие созвездья паучьих гнезд.
Лев был молодой и сильный. Мышцы играли под плюшевой шкурой, золотом отливающей на солнце, глаза с интересом рассматривали меня. Взгляд не был лишен определённой доли лукавства, одновременно казалось, он что-то проверяет, ищет, путаясь в потемках человеческого подсознания, желая нащупать опору, утвердиться в правоте своего выбора. О, Ра! Грудной, низкий рык, перекатываясь по ребрам, словно по порогам горной реки, набирал силу мощного водопада, но ближе к гортани резко сбавлял скорость, словно наткнувшись на некое препятствие, и заканчивался короткой отрыжкой, оставляющей за собой запах плохо переваренной пищи. Интересно, что обычно едят львы на завтрак... небольшую лань... косулю, зазевавшегося суслика? До обеда было еще далеко. Не думаю, что в моей щуплой, оцепеневшей от страха и неожиданности фигурке он нашел будущее рагу. Нет, жертвой я себя не чувствовала.
Парк, где состоялась столь неожиданная встреча, принадлежал местному санаторию, а я, естественно, поправляла здесь свое здоровье, расшатанное учениками 6 "Б" класса и нашим неутомимым директором Анной Сергеевной. Это были восьмидесятые годы, когда получить путевку от профсоюза было и почетно, и легко, очередь двигалась быстро, а учительская зарплата позволяла вполне прилично обновить к отпуску гардероб - и, о, здравствуй, Крым, здравствуй, санаторий имени ХХVI съезда Партии.
Лев изучал меня, его уверенные движения не оставляли никакой надежды на быстрое бегство, истошные крики и тому подобные человеческие уловки от судьбы. Потершись о мою ногу, по-моему, правую, которая тут же дрогнула и согнулась в колене, он продолжал порыкивать, как домашняя кошка, все теснее прижимаясь ко мне горячим боком. Потом вдруг открыл пасть, и втянул в себя кисть моей безвольно повисшей руки. Язык был шершавый и напоминал войлочное одеяло, старое, вытертое верблюжье одеяло, которым мама накрывала меня в детстве во время болезни.
Лев сидел рядом, сосал мою руку, как большую соску, выводя кисточкой хвоста замысловатые узоры по мокрой луже, словно пытаясь разгладить, разгадать, древние, потрескавшиеся иероглифы на аспидном асфальте, залитые водой времени.
Еще не осознав, что же на самом деле происходит, я вдруг увидела, как к нашей молчаливой скульптуре "Женщина и лев" из зарослей серебристых кустарников, словно из пены морской волны, метнулась юная львица, метнулась и мгновенно слилась с тенью своего господина.
Голубые покоились волны,
Голубой свод небесный дремал...
В мертвом сне цепенея, безмолвный
Час томительный полдня настал.*
Хотелось со стороны увидеть себя, льва и львицу, чтобы убедиться в реальности происходящего, стряхнуть наваждение и привычно продолжать утреннюю прогулку. Но, как я ни старалась крепко, до боли в висках, закрывать и открывать глаза, как ни впивалась ногтями в потную ладонь свободной руки, Лев продолжал чмокать и счастливо закатывать карие в черных крапинках глаза. Львица равнодушно щурилась на солнце, лужи продолжали высыхать и испаряться, теплым дыханием щекоча мою, покрытую пупырышками страха, кожу.
Что удивляло, если какое-то чувство вообще присутствовало в то время, скорее оно потом накатило и заполнило все мое существо, так это неожиданная, всеопутывающая тишина. Не было слышно ни звука, ни шороха, ни пения птиц, даже запахи, присущие этому раннему времени утра, словно замерли, застряв в невидимой паутине происходящего.
Застывала, палима лучами,
Раскаленная почва земли,
Трепетала лишь чайка крылами
И вилась, и кружилась вдали...
Я попыталась сделать шаг, и лев отпустил мою руку, ласково подтолкнув замшевой подушечкой носа, дескать, давай смелее, вперед. Второй шаг дался легче. Кровь пыталась выбраться из лабиринтов вен, пиная впереди себя колючие шарики воскрешения.
И вот я уже иду со своими сопровождающими к корпусу санатория. Дверь лениво зевает, медленно пропуская всю группу в темный и прохладный холл. Второй этаж, третий...
Совершенно пустой коридор, мягкая дорожка гасит ожидание первого звука. Открываю дверь ключом, соседка отсутствует, видимо не вернулась еще с утренней пробежки. Выхожу на балкон.
Ленивые откормленные дрозды, словно курицы, осаждают ухоженные южные клумбы, всем своим видом сопротивляясь родству с шустрыми полевыми сородичами. Лев дружелюбно следит за моим взглядом, движением мыслей, откровенно желая продолжить, начатое в парке знакомство. Львица развалилась у балконной двери, неохотно пропуская меня обратно в комнату. Не знаю почему, но я вдруг успокоилась и села на пол рядом со львом, по-турецки поджав ноги. Живот его был горячим и тугим, внутри что-то булькало и хрипело, короче, жил живот самостоятельной жизнью, словно кухня на первом этаже нашего корпуса. И от всех этих звуков, которые вдруг стали просыпаться и оживать повсеместно, мне стало удивительно тепло и спокойно на душе.
Притупилися все ощущенья,
Все застыли волненья в груди,
И душа, забывая стремленья,
Ничего не ждала впереди.
Что я могла сказать или сделать, как я могла повлиять на время, если само время играло со мной, как лев кисточкой своего хвоста. Я понимала, что рано или поздно вернется соседка, увядающая истеричная дама, которая явно не впишется в нашу игру покоя и великодушия.
Дрозды подали свой голос, громкий и единый голос сплоченной стаи, замахали крыльями, засуетились и подтянулись на близлежащие ветки, проявив максимум интереса к происходящему за окном. Эх, подумала я, лучше бы какая-нибудь птичка села мне на плечо в парке... Лев укоризненно покачал головой. Совсем, как человек, подумала я и погладила жесткую щетину гривы. Появилось сильное желание расчесать все это великолепие огненных прерий, и я потянулась за расческой.
Тень у окна дрогнула, о, если бы не тюль, в которой запуталась львица...
Лев встал во весь рост, легко, словно надувную игрушку, отбросив львицу обратно к окну.
Нервы лопнули, издав фальшивый звук всхлипнувшей струны. Воспользовавшись неожиданной ситуацией, я рванулась к двери и выбежала в коридор, уже заполненный сонной публикой, спешащей на процедуры. Я бежала со всей силой своего огромного желания спасти, спастись, предотвратить, объяснить, расталкивая и прорываясь сквозь густеющую толпу, запутываясь в ней и застревая, как в густой вязкой паутине, которая не желала меня отпускать, питаясь моими страхами.
Второй этаж, первый, кабинет с табличкой "администратор"...
Пожалуй, остальное происходящее уже не имело значения. Ибо происходило оно без моего вмешательства и желания. Не так, не так все происходило, как надо, как правильно.
А как правильно?
Я не могла ответить на этот вопрос.
Эвакуация людей, прибытие спасательной команды, истеричные крики соседки вернувшейся соседки... В суматохе паники удалось пробраться сквозь пеструю толстую кишку местного населения, взбодренного крепким адреналином неординарного происшествия, кричащую и лоснящуюся от предвкушения зрелища.
Первый этаж, второй, третий...
Необъяснимое чувство вины накрыло меня горячей соленой волной, не позволяя оторвать глаза от ковровой дорожки, шевелящейся от бегающих ног, словно всплывающая из песка камбала. Треск камер, вспышки софитов, отрывистые команды спасателей - все это не имело теперь никакого значения, было лишено здравого смысла, выглядело трагикомическим фарсом, даже спасатели, одетые в синие балахоны и белые маски, были больше похожи на служителей ветеринарной лечебницы, чем на отряд МЧС. Я жалась к выбитой из петель двери, выбитая сама из привычного ритма жизни, слушала кричащую боль комнаты, и мне было душно и страшно, страшно до хруста позвонков, до звона в ушах, до омерзительно потных ладоней, стекающих амебной массой в карманы джинсов. В образовавшемся проеме что-то двигалось, ворочалось, заполняя собой время, наполняя смыслом мое существование, выплевывая окровавленную, обескровленную правду.
Смотреть правде в глаза... смотреть... в глаза.
Смотреть!
Я резко подняла голову.
Сердце нажало на кнопку скоростного лифта, кровь прилипла к вискам, рой мух закружился перед глазами, размахивая черными крыльями и раскрывая желтые клювы:
- Вы слыхали, как поют дрозды-ы-ы...
Утро было серым, новости вчерашними, кофе холодным.
С улицы доносился шум машин, крики дворников, шарканье метел по асфальту, слегка подернутому млечной пенкой робкого ночного снежка.
Неужели опять дождь...
Предстоящие крещенские морозы не оправдывали своего ожидания. Весь январь с удивительной стойкостью ртутный столбик держался на +5 по Цельсию. С этим приходилось мириться, как и с ощущением неизбежности предстоящего дня, проросшей сквозь тело усталости, неисправимой виной за все человечество в целом и за себя в отдельности.
Бросив торопливый взгляд в зеркало, я привычно махнула щеткой по волосам. Сквозь каштановые, все еще густые волосы, проглядывала жесткая рыжая щетина. Придется в выходные навестить парикмахершу, отсидеть очередь, очередь, о, чер...
Дверь закрывалась туго, пришлось придавить железную тушу коленом.
Щелчок...
Еще раз открыть и проверить... свет... газ...
Ключи с тихим вздохом облегчения упали в карман куртки.
Выйдя из подъезда и пройдя несколько шагов по дорожке, я невольно оглянулась. Из окна третьего этажа вслед мне смотрели две львиных головы. И та, что была больше и лохматее, улыбалась мне лукавой улыбкой золотой рыбки, плавающей от одного уха до другого.
Лишь испуганно, где-то глубоко
В задремавшем уме притаясь,
О минувшем мечта одиноко
Трепетала, кружилась, вилась...
Интересно, почему-то подумала я, осталось ли сырое мясо в морозилке. И нерешительно подняв руку, помахала львам на прощание, считая зачем-то этажи. Первый, второй, третий - мой...
Метро чавкнуло кашей из грязи и сонной толпы.
Протиснувшись на освободившееся место, я достала книгу.
Вагон дернулся и зашипел.
Слева в окне дрогнул чей-то потный профиль, пытаясь сохранить привычное равновесие.
Закладка пятнистым перышком неизвестной птички мягко легла в ладонь.
Меня бранят, когда жалею
Я причиняющих печаль
Мне бессердечностью своею;
Меня бранят, когда мне жаль
Того, кто в слабости невольной
Иль в заблужденьи согрешит...
Мерно покачиваясь, поезд набирал высоту, или высота вбирала в себя человеческие души до тех пор, пока поток сознания со всей скоростью не врезался в черный порог застоявшихся туч.
Хоть и обидно мне, и больно,
Но пусть никто не говорит,
Что семя доброе бессильно
Взойти добром; что только зло
На ниве жатвою обильной
Нам в назидание взошло.
А где-то там, внизу, огромными хлопьями, словно кто-то отрывал белые страницы небесной книги, шел долгожданный снег.
* - в рассказе использованы стихи Константина Романова