Вечером в ту, последнюю перед рождеством пятницу возникла как-то сама собой очередная наша беседа на житейско-философско-религиозные темы. Предмет обсуждения плавно трансформировался.
Началось всё с искусства лжи, защищаемого Петькой в качестве необходимого условия существования на нашей грешной Земле. Моя действительно довольно-таки идиотская привычка - отвечать на любой вопрос так, как если бы я находилась в суде и давала показания под присягой (правду, всю правду и ничего кроме правды) была признана неудобоваримой и нежизненной. Так, ответ в таком духе на стандартный вопрос продавщицы в магазине: "Не могу ли я Вам чем-нибудь помочь?", может быть только один: "Не знаю" и приводит её в состояние полной прострации (проверено неоднократно), поскольку ожидает она чего-нибудь типа "Мне нужна синяя кожаная куртка сорокового размера" или "Где тут у вас горчица?"
Некоторые простые правила для начинающей вруньи были мне детально изложены и пара простых ситуаций - в качестве домашнего задания - описана, в которых полученные знания можно было бы попробовать применить на практике. Поскольку ложь, согласно учению моего сына, следует использовать для того, чтобы сделать свою жизнь счастливее, не нанося при этом урона окружающим, то переход к обсуждению понятий удачи, счастья, счастливого случая был уже совсем очевидным. Выяснилось, что понятия эти у нас почти совпадают (для него счастливый случай есть благословение Божье, для меня - подарок его же) и мы весело посмеялись над представлениями древних римлян о богине Фортуне с её стриженым затылком и длинными локонами на лбу, за которые её, собственно, и следовало хватать, стоило ей только повернуться к тебе лицом. Представляю, как ей это нравилось! Всё-таки грубый народ были эти римляне...
Совершенно естественный переход к обсуждению соотношения случайного и закономерного в человеческой жизни так же естественно и совершился, после чего оказалось, что с Петькиной точки зрения планировать ничего не следует. Человек предполагает, а Бог - располагает. Так что же нам, с Богом тягаться, что ли? Если планирование как процесс доставляет тебе удовольствие - ну и планируй себе на здоровье. А нет, так нет.
Дааа, у меня в его возрасте ответ на этот вопрос был гораздо менее радикальный. Я считала, что основные события человеческой жизни запланированы и обязательно произойдут, а "мелочами" и временем человек может управлять сам. Как если бы жизненный путь человека был просто дорогой из пункта А в пункт Б, между которыми имеется с десяток крупных станций, объехать каковые никак невозможно. Но по какой именно стёжке-дорожке переходить со одной станции на другую и с какой скоростью - прогуливаться неторопливо или загонять лошадей до смерти - это человек выбирает сам, думала я когда-то. И планировала.
С течением жизни и особенно в свете последних её лет эта моя точка зрения сильно трансформировалась в сторону Петькиной. Многочисленные приведённые им примеры из его и моей жизни выглядели убедительно, дело близилось к полуночи, ему следовало утром отправляться в школу грызть гранит науки - короче говоря, его позиция была принята доказанной и потому правильной, и мы отправились спать. Перед сном я ещё успела несколько раз повторить про себя волшебные слова "Человек предполагает, а Бог - располагает", после чего немедленно заснула.
Поутру (Петька уже ушел в школу), насладившись первой, неторопливой субботней чашкой кофе, я детально распланировала весь своей день. Дел было невпроворот. И от своего любимого субботнего развлечения - похода на блошиный рынок в поисках старых книг, картин, серебра и фарфора, проникнутых духом иных времён - я тоже не собиралась отказываться. Итак, минимум два часа - лучше три - резервируем на усладу души (сиречь, на блошиный рынок); четверть часа - на покупку заказанной ребёнком пиццы для обеда и минут сорок - на проверку состояния Петькиного одёжного шкафа и составление списка необходимых покупок для моего в очередной раз подросшего ребёнка. Всё это следовало успеть до полудня, когда Петька вернётся из школы в надежде на поджидающую его дома горячую пиццу. После обеда мы должны были отправиться за покупкой ему одежды, затем обменять забарахливший пару дней назад телефонный аппарат на новый (слава Богу, гарантия ещё действует), купить пену для ванны, рождественские подарки, ещё что-то... В общем, в восемь с минутами я выскочила из дома и почти вприпрыжку отправилась по Хофгассе на главную площадь.
Это было смело.
Живу я в старой части Линца и дом мой - один из самых старых в городе. По крайней мере пятьсот последних лет его существования запечатлены в различных документах и летописях. Иные впрочем, утверждают, что средней части дома лет скорее семьсот и что в ней когда-то находилась конюшня. Улица моя называется Туммельплац, что означает место для рыцарских турниров, и в общем говорит в пользу конюшни. Каменная мостовая, по которой когда-то скакали на лошадях закованные в доспехи воины, хранит в памяти, кажется, до сих пор и звонкое цоконье копыт, и тяжёлый скрежет железных доспехов, и пропахшую вчерашним пивом отрыжку рыцарей... Ах, этот дух времён иных необходим хотя бы для того, чтобы лучше почувствовать дух своей эпохи!
Но есть, конечно, и проблемы. К примеру, старинный фарфоровый столовый сервиз не поставишь в посудомоечную машину, а высокие каблуки немыслимо элегантных итальянских сапог, купленных пару недель назад в каком-то помрачении ума за соответствующую их красоте немыслимую же цену, ну совсем не подходят для ходьбы вприпрыжку по старинной каменной мостовой. Особенно если она обледенела. Интересно, часто ли в подобной ситуации лошади теряли подковы? Я лично каблук потеряла.
Хозяйственно поднявши и положивши его в карман, я застыла, стоя на правой ноге, в том самом месте, где Хофгассе вливается в главную площадь, и начала рассматривать свою левую бескаблучную ногу. Итальянцы, как всегда, не подкачали - сапог и без каблука выглядел столь же немыслимо элегантно... Получив таким образом совершенно необходимый в данной ситуации заряд положительных эмоций, я задумалась о своих ближайших планах на будущее.
План номер 1: поворачиваю назад и, придерживаясь за стены соседних домов, прыгаю на одной ноге до самого моего дома, который находится всего метрах в двадцати от места происшествия. Для поддержания боевого духа поискала в сумке ключ от квартиры - и не нашла. Дома забыла.
План номер 2: стою на этом месте до полудня, пока Петька, который ключа никогда не забывает, не вернётся домой. Осталось всего три с половиной часа.
План номер 3: подзываю такси, благо остановка находится в прямой видимости, и еду...
Додумать дальше я не успела, так как проходящий мимо молодой человек лет двадцати пяти остановился рядом со мной как вкопанный, издавши какой-то странный приглушённый хлюпающий звук. Глаза его напоминали небольшие блюдца, а в раззявленный рот вполне могла бы влететь ворона. Ну, воробей. Не знаю, как ему это удавалось, но при всём этом выглядел он очень привлекательно. Я молча смотрела на него.
--
Вы такая красивая! - заявил незнакомец. - Вы такая красивая!! Пойдёмте со мной!
Обомлев от неожиданности, я ответила как всегда - правду, всю правду и ничего, кроме правды:
--
Я не могу идти, - и показала ему оторванный каблук.
--
Это ничего, мы возьмём такси, - жизнерадостно заявил мой новоявленный почитатель. - У меня масса времени. Я иду с вечеринки (затянувшейся, очевидным образом, до самого утра), но я всю ночь искал только Вас. Пойдёмте со мной! Вы такая красивая!
Это Леон во всём виноват, мой парикмахер. Золотые руки и неуёмная фантазия. Заполучив в моём лице покладистую клиентку, у которой имеется и густая копна волос для его многообразных экспериментов, и деньги (немалые, надо сказать), чтобы эти эксперименты оплачивать, он развернулся во всю. Но в последний раз, имевший место дней пять назад, он всё-таки немного переборщил. Волосы мои, обыкновенно рыжевато-коричневые, на сей раз полыхали алым пламенем, слегка разбавленным соломенными, розовыми и зелёными прядями. Ну просто неопалимая купина какая-то, освещающая туманное декабрьское линцское утро.
Я поняла, что спаситель меня из моего одноногого плена явился, но мне следует обяснить ему, что он должен делать - и быстро. Пока он совсем не свихнулся. Горит, понимаешь, не сгорает.
--
Прежде всего, Вы проводите меня к ближайшему сапожнику, - заявила я твёрдо. - А там видно будет.
Ближайший - он же и лучший в городе - сапожник по имени Зиги ещё спал и собирался открыть мастерскую минут через сорок, не раньше. Другой находился неподалёку, что при моей скорости передвижения составляло-таки минут пятнадцать ходу. Короче говоря, через сорок минут с момента нашей встречи я сидела в кафе в "Пассаже", выпивая очередную чашку кофе, а сапожник за углом чинил мой сапог. Вид дамы с пылающими волосами, обутой в один сапог, вызывал лёгкое оживление глазеющей по сторонам публики, не слишком выбиваясь, впрочем, из общего приподнятого предрождественского настроения.
Мой собеседник пил сок и пялился на меня, почти не моргая. Стоило ему узнать, что я приехала из России, как к двум основным темам нашей беседы (какая я красивая и почему бы нам не поехать куда-нибудь вдвоём немедленно) прибавилась ещё одна - русские женщины необыкновенны и душа их таинственна. Рассуждая о таинствах русской женской души, он смотрел в разрез моей не слишком короткой, но всё же открывающей колени кожаной юбки, так что оставалось предположить, что душа эта тоже находится где-то неподалёку. Та часть его организма, которую в иных кругах принято называть мужским достоинством, жила своей жизнью и доставляла хозяину массу неприятностей. Выглядело это так, как если бы в брюки молодого человека ненароком забрался хомячок и резвился там в своё удовольствие. В конце концов, юноша извинился и, взявши с меня твёрдое обещание его непременно дождаться, удалился в туалет. Когда минут через десять он вернулся, хомячок подуспокоился и мне удалось перевести разговор на более нейтральные рельсы.
Мы с интересом обнаружили, что наши литературные вкусы во многом совпадают. Романы Эко чересчур умственны, хотя его короткие рассказы и фельетоны просто великолепны. Кишона оба нашли скучноватым. "Сто лет одиночества" Маркеса книга, безусловно, гениальная и хотя его же "Любовь во времена холеры" тоже очень хороша, но до первой книги ей далеко. Однако Маркес, с его любовью и одиночеством, оказался темой небезопасной и мотивы женской красоты и русской таинственности зазвучали снова, так что тему опять пришлось менять. Оказалось, что работаем мы в одной фирме - на ней, впрочем, много тысяч человек работает - и мы обсудили некоторые интересные детали холодной прокатки и оцинковки стали. Очень подходящая тема для охлаждения пыла разного рода... Время шло уже к одиннадцати, сапог был починен, а материнский долг напоминал про пиццу и голодного ребенка, который вот-вот вернётся домой. Молодому человеку было позволено записать свой телефон на нашедшемся у меня в сумке обрывке старого конверта и велено убираться восвояси. Совсем уж без телесного контакта обойтись не удалось, так что в щёку он меня на прощание всё-таки поцеловал.
Уф. Теперь мне оставалось только зайти в "Шпар", находящийся тут же в "Пассаже", купить пиццу и немедленно отправляться домой. Проходя по рыбному отделу, я почувствовала, как кто-то ухватился за рукав моей шубы и чей-то слегка надтреснутый голос произнёс очень прочувствованно: "Милая дама, Ваше лицо мне так знакомо...". Ну как ему удалось разглядеть моё лицо из-за спины?!
Я обернулась. Передо мной стоял человек лет семидесяти, ростом чуть повыше моего плеча, в лихо посаженном набекрень синем берете. Самое смешное, что мне его лицо тоже было знакомо и почему-то связывалось с городским театром, где работает много моих друзей и приятелей. Оказался он бывшим капельмейстером театра, с год назад вышедшим на пенсию и работающим теперь эпизодически там и сям с разными оркестрами. Свой хор у него, впрочем, тоже имелся.
Мы быстро перебрали нескольких общих знакомых, среди которых оказалась и моя лучшая подруга Валентина, великолепное меццо-сопрано, гастролирующая сейчас где-то в Швейцарии, и гениальный русский пианист Саша, умерший уже почти два года назад, и одна бывшая московская интеллектуалка, разгоняющая свой линцский сплин игрой на арфе в одном из его самодеятельных оркестров. После чего тема нашей беседы, превратившейся незаметно в монолог господина капельмейстера, покатилась уже по каким-то совсем извилистым дорожкам и примерно через полчаса я вдруг обнаружила, что выслушиваю историю большой любви своего собеседника к одному чешскому музыканту. Музыкант этот, впрочем, после нескольких лет совместной жизни бросил его ради какого-то русского, с которым и жил в Праге, пока не умер от рака в возрасте 51 года. Зато теперь урна с его прахом принадлежит господину капельмейстеру и, следовательно, больше они уже никогда не расстанутся.
Уважение к сединам удерживало меня от резкого поведения, хорошо интонированный голос действовал гипнотически, а запах свежей рыбы я вообще очень люблю, так что простоять там я могла бы и до закрытия магазина, если бы не повторяющийся рефрен о таинственной и непостижимой русской душе. В душе этой что-то кликнуло и она, в своём таинстве, каким-то образом связала нового знакомого, престарелого дирижера, с недавним знакомым, молодым металлургом, а оттуда непостижимо так перекинулась вдруг на пиццу и голодающего дома Петьку. Материнский долг взвыл наподобие иерехонской трубы, и я очнулась. Несколько раз подряд изложивши своему собеседнику мне самой уже изрядно поднадоевшую историю про пиццу, ребенка и материнский долг, а также пообещав прийти петь у него хоре (сразу же за углом, нужно только перейти главную площадь и даже не доходя до Ледерерштрассе, по левой стороне, будет один дом, на нём ещё что-то написано, так вот прямо там, каждую среду, в девятнадцать тридцать...), мне удалось, наконец, откланяться.
Взглянув на часы, я мысленно охнула - второй час. Петька уже больше часа дома, пицца ещё не куплена и что вообще я делаю так долго в этом магазине?! Чтобы хоть как-то оправдать своё здесь присутствие, я немедленно набросала в тележку всего подряд и две пиццы, выстояла огромную (последняя суббота перед Рождеством!) очередь в кассу, строго отразила попытки своего соседа по очереди завести со мной разговор (а ведь сердце кровью обливалось! Я его ещё на той неделе заметила, когда мы тоже рядом в очереди стояли...), заплатила в кассу и вышла из "Шпара".
Уф. Теперь мне оставалось только подняться один пролёт на эскалаторе, выйти на Ландштрассе и постараться дойти до дому, что при обычных условиях заняло бы минут семь-восемь, по возможности не ломая каблуков. Выйти-то на Ландштрассе я вышла, а вот ни одного шага по ней сделать мне так и не удалось. Поскольку какой-то двухметрового роста мужчина очень энергично обнял меня, чуть не оторвавши при этом от земли, и заявил громогласно: "Я так и знал, что мы с Вами обязательно снова встретимся!" Моя сумка с продуктами упала на тротуар, колени предательски задрожали и тут во мне что-то сломалось - слава Богу, не каблук... Просто я вдруг поняла, что планирование - по крайней мере, на сегодня - дело совершенно бессмысленное и мне только и остаётся, что плыть по течению.
Осторожно высвободившись из объятий и сделавши небольшой шаг назад, я принялась рассматривать своего очередного попутчика по плаванию в житейском море. Больше всего он походил на худого грустного медведя, преждевременно вырванного из зимней спячки и волею судеб перенесённого зачем-то в самый центр Линца, с его праздничной суетой, толпами подвыпивших жителей, мигающими огнями, нежной и почему-то немного печальной музыкой, запахами горячего вина, жареного сыра и сладких орехов... Встрепанная масса вьющихся полуседых волос, добрый и печальный взгляд, левый глаз дёргается постоянно, а правая щека - только время от времени. Лицо знакомое.
В памяти смутно всплыло: май (или это был июнь?), вечер, трамвай, я еду с работы домой... Мой визави заводит разговор и минут десять мы оживлённо обсуждаем то, что обоих в данный момент больше всего интересует - а именно, австрийское патентное законодательство. Мой попутчик как раз собирается заявить патент, пытаясь при этом не нажить проблем со своим работодателем, я же пару месяцев назад свой патент заявила и соответствующие проблемы уже нажила, так что поговорить нам было о чём. Доехав до главной площади, я попрощалась и вышла из трамвая.
Ага, значит изобретатель. Но глаз, кажется, раньше не дёргался. А щека? И похудел он килограммов на двадцать... Да это же мне знак Божий - выбросить немедленно из головы все надежды на получение денег за свой патент! А то хуже будет.
Всё-таки человеческий мозг очень странно устроен. Сидишь себе, работаешь, зарплату получаешь, уравнения решаешь, программы пишешь... Тишь, гладь, Божья благодать. И вдруг видишь - да ведь решать-то ничего не нужно. Решение - вот оно! Простое, красивое, быстрое. И не только для этой задачи, но и для целого класса задач, так что и сталь прокатывать можно, и фольгу алюминиевую, и медный лист какой-нибудь... Короче, муза творчества посетила тебя и стал ты, таким образом, изобретателем. Что это: Подарок? Наказание? Проверка нервной системы на устойчивость?..
Ответ зависит от состояния конкретной нервной системы. Я однажды уже рассказывала про сложности, возникающие при попытке опубликовать какой-нибудь новый теоретический результат - а ведь там речь идёт, как правило, лишь о приобретении широкой известности в узких кругах. Изобретение же означает деньги, причём в моём случае - весьма и весьма солидные. Так что основным немедленно становится вопрос о том, кто именно их получит. Как говорится, изобретение нужно всем, изобретатель - никому... При помощи двух знакомых адвокатов, одного элегантного трюка, приведшего в восторг их обоих (сама придумала!), и моего бойцовского характера мне удалось остаться в числе изобретателей. Владельцем изобретения стала, однако, моя фирма и теперь мне предстояло торговаться насчёт теоретически положенных мне по закону денег. До теоретических денег дело, впрочем, пока не дошло, а дошло оно только до моего очень даже практически возможного увольнения - и причём в самом скором времени. Нервная система моя пришла от всего этого в полную негодность, бойцовских качеств сильно поубавилось, а нервный тик моего встрёпанного собеседника показывал, что хуже тоже бывает...
Поток моего сознания был прерван вопросом официанта, чего именно желает выпить дама, и я с лёгким удивлением отметила, что мы как-то незаметно оказались в "Аркаде" и сидим в том милом кафе, где бар такой высоты, что оно даже однажды попало в книгу Гиннеса. Шуба моя лежит на соседнем стуле - я так всегда делаю, когда хочу показать, что засиживаться не собираюсь, а медведь-изобретатель рассказывает о том, как его ещё в августе выгнали с работы, и как туго идёт дело с дележом будущих доходов, и во что обходится адвокат... Сознательно я в беседу почти не включалась, хотя рассказала и о том, в каких случаях можно пользоваться услугами бесплатного профсоюзного адвоката, и о том, что сама ожидаю увольнения через пару месяцев. В некоторый момент в каком-то полусне я вдруг услышала свой собственный голос, излагающий основы теории кодирования, которую мой собеседник пытался использовать для ещё одного своего изобретения, связанного, кажется, с применением светодиодов для каких-то измерений. Битому, как известно, неймётся.
Мысли мои плавали в густом тумане независимо от произносимых мною слов, пытаясь образовать ещё не поддающуюся осмыслению простую и чёткую структуру, причём присутствие моего собеседника непонятным образом стимулировало процесс. Был тут и голодный Петька (вот выгонят с работы - и пиццу не на что будет купить), и моё принесшее столько проблем изобретение (а всё-таки красивую штуку я придумала! Эти умники из Кэмбриджа почти десять лет бились - и не додумались), и мои новые сапоги (эх, лучше бы деньги отложила на чёрный день), и этот специальный патентный адвокат (мне ещё не знакомый), о котором с таким воодушевлением рассказал в некоторый момент медведь-изобретатель...
И вдруг не стало больше никакого тумана, а было совершенно простое и очевидное решение, которое позволяло мне либо сохранить работу, либо существенно увеличить мои шансы на получение приличной суммы за патент. А при удаче - и то, и другое вместе. И как же я раньше не додумалась? Нужно немедленно позвонить патентному адвокату и договориться о встрече. Мысль о том, что ни в обычную, ни тем более в предрождественскую субботу никакие адвокаты не работают, просто не пришла мне в голову. Взглянув на часы (половина шестого!), я стремительно распрощалась с собратом-изобретателем и вприпрыжку отправилась домой, чтобы успеть позвонить до шести вечера. И каблуки не подвели, и адвокат оказался в конторе. Что, интересно, он там делал? Похоже, моего звонка ждал. И время для меня у него нашлось, и идею мою он оценил, и стоить мне это будет совсем недорого...
А потом дело уже опять шло к полуночи, возбуждение от совершенно сумасшедшего первого дня моих рождественнских каникул не давало уснуть, а сильно приободрившийся внутренний голос тарахтел без умолку о том, что от рождественнских каникул осталось всего две недели, а ещё столько всего нужно сделать! Вычитать корректуру книги и отослать её, наконец, в издательство; подготовить документы по налогам; написать письмо Кому; разобраться с рисунками для Татьяны; сбросить три, нет, лучше четыре килограмма...
Я немедленно принялась планировать.
Глава 12. Утро после бала
Вернувшись домой, я решила, что больше всего на свете ненавижу поезда, после чего немедленно заснула.
Во сне Рошель никуда не уехал. Мы уезжали вместе. Такси куда-то пропало, переулок мой, казалось, стал шире, и света прибавилось, хотя единственный освещающий его обыкновенно фонарь уже погас. Солнце всходило над горой и освещало и Рёмерберг, и ведущую к замку на горе крепостную стену, и автомобильную стоянку под ней каким-то непривычным, оранжево-желтым светом, смягчённым прозрачно-перламутровой туманной дымкой. Автомобилей на стоянке не было. Вместо них там стояли два верблюда.
Вернее сказать, стоял только один из них, светло-коричневый. Другой, белоснежный, сидел, гордо вытянув вверх лебединую шею, и внимательно рассматривал меня огромным серым глазом. Глаз этот находился где-то на уровне моего носа и в непосредственной близости от него. Загнутые вверх ресницы длиной сантиметра четыре, если не больше, завершали эту феерическую картину.
Разбираться в выражениях верблюжих морд для меня дело не очень-то привычное. В центре Линца их не так уж много встречается, а больше я почти нигде и не бываю. На бал тоже вот ни один не пришёл. Плюнет? Укусит? Повернувшись к Рошелю, я спросила, не следует ли мне отойти от верблюда подальше. Он улыбнулся и ответил, что верблюд - мой и что на нём-то я и поеду. Потом он что-то сказал своему верблюду на неизвестном мне языке, и тот грациозно согнул ноги в коленях, как бы приглашая Рошеля сесть на него. "Ой, оказывается, у верблюда на задних ногах по две коленки и торчат они в разные стороны!", - успела я восхититься. В ту же секунду Рошель вскочил на верблюда, и верблюд опять выпрямился.
Я подошла к белоснежному красавцу. Что, собственно, я знаю про верблюда? Первой пришла в голову картинка с сигарет "Кэмел". Но у того верблюда два горба, а у моего - один. Они ещё как-то по-разному назывались, кто-то из них был дромадер. Или дромедар? Ест траву и колючки, может, впрочем, неделями без них обходится, да и без воды тоже. Живёт в пустыне. Имеет какое-то отношение к тушканчику. Ах да, их обоих есть нельзя. Что-то там не в порядке с копытами. Какие ещё копыта у тушканчика? А какая мне разница?
Безжалостно бросив тушканчика на произвол его судьбы, я присела на корточки и начала рассматривать копыта моего верблюда. Как интересно! Никаких копыт у него и в помине не было. В силу специфического устройства его задних ног пятки его... вернее ступни... или пусть уж остаются копыта?.. Короче говоря, те самые места, которыми нога ступает по земле, в настоящий момент смотрели в небо и я могла разглядеть их во всех деталях и подробностях. Больше всего они напоминали подушечки кошачьих лапок - такие же розовые и надутые, только размером гораздо больше и форма немного другая. Мне захотелось дотронутся до пятки - пардон, до копыта. Я протянула было руку, но вовремя отдёрнула. Вдруг он щекотки боится? Даст ещё копытом по голове. Лестницы мало было?!
С другой стороны, с чего бы ему так уж дёргаться. Мой верблюд. Должен знать, чего от меня ожидать. Привык уже. И вообще, верблюд - добродушное и терпеливое животное, иначе он давно уже просто от тоски бы вымер - в пустыне, без еды, без питья... Это логическое рассуждение меня вполне убедило, и я погладила копыто. А потом ещё несколько раз довольно сильно нажала пальцами на подушечки, чтобы узнать, какие они на ощупь. Совсем непохожи на мягкие кошачьи. Копыта были очень упругими, эластичными и жёсткими одновременно, и казалось, что сделаны они из искусственного полупрозрачного пластика. Шершавые.
Разобравшись с копытами, я поднялась и взглянула на Рошеля. Он улыбался. И глаза его сияли как две звёзды, и свет их лился прямо мне в душу. О, как прекрасен ты, возлюбленный мой!.. Рошель сидел на верблюде, одетый в доходящую почти до щиколоток прямоугольную полотняную рубаху с выткаными на ней вертикальными узорчатыми полосами. Пуговиц у неё не было, только какие-то завязки на боках снизу. Сама рубаха была белая, полосы и завязки - то ли чёрного, то ли тёмно-синего цвета. На загорелых ногах - кожаные сандалии. В руках - поводья. Силуэт его на фоне крепостной стены выглядел несколько неожиданно - из-за верблюжьего горба. Всадников на лошадях эта стена повидала немало за последние лет шестьсот-семьсот, а вот на верблюдах... Хотя почему бы и нет? Крестовые походы, сарацины какие-нибудь, пленники, добыча - мог и верблюд какой затесаться.
Так или иначе, в настоящий момент стена имела полную возможность насладиться видом сразу двух особей верблюжьего рода, в то время как мне предстояло сесть на одну из них. Как на них вообще садятся? Это сложное устройство на спине должно быть седлом - больше тут просто быть нечему. Горб и часть спины были покрыты какими-то ткаными полосатыми ковриками, тонкие кожаные ремешки охватывали горб и некоторые из них шли дальше куда-то вниз, к верблюжьему животу, а некоторые - к его шее. Эта система ремней удерживала на спине, сразу же за горбом, искусно вырезанную из дерева и стоящую вертикально довольно большую букву "Т", похожую на верхнюю часть детского самоката. Ага, за неё можно держаться. Значит, и сесть нужно неподалёку. Я села так, чтобы удобно было взяться руками за деревянные ручки и почувствовала, что под ковриком в этом месте лежит небольшая подушка. Седло! Правильно села, решила я. Мой верблюд решил то же самое, встал, грациозно потянул шею и издал довольно низкий горловой звук. Звуковой эффект получился совершенно потрясающий - переулок запел!
Дело в том, что та часть Туммельплатц, где я живу, представляет собой тупик. Одна его сторона образована горой, укреплённой с самого низа крепостной стеной, которую сложили из каменных валунов около семисот лет назад. Ведёт она прямо к замку на вершине горы. До прошлого года вся стена была покрыта густой порослью дикого винограда, и я очень любила наблюдать за этим живым ковром. Тёмные, застывшие, сонные зимние листья его постепенно оживали весной, и ковёр становился нежно-салатовым. Позже, летом, цвет его менялся на густой тёмно-зелёный, расцвеченный там и сям гроздьями мелкого красновато-фиолетового винограда. А когда приходила осень, то солнце, казалось, отдавало моему живому ковру свои жаркие страстные алые, жёлтые, оранжевые тона, которые угасали постепенно, засыпая на зиму... Пронёсшийся в прошлом году по всей Европе страшный ураган, вырывавший с корнями столетние деревья, сносивший с места дома и заставлявший реки выходить из берегов, не обошёл своим вниманием и мою стену. Она устояла, а виноград - нет. Только несколько корней остались живы, и первые виноградные лозы уже появились, и лет через двадцать, или пятьдесят, или сто кто-то будет опять любоваться живым ковром из виноградных листьев. Пока же древняя каменная стена предстояла перед восхищённым наблюдателем во всей своей многовековой мощи, как рыцарь в боевом вооружении, выдержавший уже много тяжелых боёв и готовый к предстоящим новым победам.
Другую сторону тупика образуют несколько домов, построеных лет на двести или триста позже стены. Дома примыкают один к другому и последний из них упирается прямо в стену, так что с крыши его, кажется, можно спрыгнуть прямо в парк, окружающий замок.
Итак, мой верблюд подал голос. Звуковая волна отразилась от крепостной стены, ударилась о фасад моего дома, вернулась опять к стене, и опять к дому, и так и плясала, как мячик, в этом каменном жерле. Верблюд Рошеля прокричал что-то моему в ответ, и вторая волна зазвучала в каменной флейте, то сливаясь с первой и усиливая её, то гася её до почти беззвучного шопота, то вторя ей унисон. Под низкие, тягучие, ни на что не похожие звуки провожающего нас эха верблюды степенно направили свой шаг к выходу. Дойдя до поворота, они остановились, напились воды из маленького фонтанчика, находящегося у самого подножия ведущей к замку лестницы, и повернули к театру. Театра не было. Детской площадки и небольшого парка - тоже. Каменная мостовая как-то незаметно превратилась в песчаную плотно утоптанную дорогу. По обе стороны дороги до самого горизонта простиралась пустыня. Верблюды шли довольно медленно, как бы давая мне время привыкнуть к езде и разглядеть пустыню получше. Читатель, плюнь в глаза тому, кто скажет, что пустыня скучна или однообразна! Она прекрасна как море и так же, как оно - изменчива. Песчаные волны её меняют форму от малейшего дуновения ветра, а солнечный свет, отражаясь от новый формы, меняет её цвет, проходя все виданные и невиданные мною прежде оттенки от сливочно-белого к розовато-бежевому до красновато-коричневого.
Несколько раз я останавливала верблюда и смотрела на песчаные картины, оживающие у меня на глазах. Однажды это был странный сюрреалистический замок в стиле Эшера, перетекший неожиданно в очень даже реалистическое изображение корабля с мачтами, на которых довольно долго извивались два узких длинных флага. Сам корабль за это время успел превратиться в какой-то лохматый круг, и флаги длинными хвостами завились вокруг него, а всё это вместе стало похоже вдруг на те самые атмосферные вихри, которые я когда-то изучала в аспирантуре... Я засмеялась и поехала дальше. В другой раз несколько песчаных завихрений, похожих на нежных бабочек цвета чайной розы, запорхали по мою правую руку. Остановившись, я неожиданно для себя запела, глядя на них. Песня была весёлая, ритмичная, кажется, времён моего детского сада, и бабочки танцевали в такт мелодии. Я допела песню до конца, пожелала им всего хорошего и отправилась дальше.
Верблюд бежал теперь довольно быстро - впрочем, слово "бежал" как-то мало подходило в этому мягкому плавному движению. Я представила себе его эластичные пятки-копыта, ступающие на хорошо утоптанную, но всё же немного поддающуюся весу верблюда песчаную дорогу. Вот почему он "корабль пустыни"! Он не бежит, не скачет, он - плывёт. Так мы и плыли с ним вместе, всё быстрее и быстрее, и солнце поднималось всё выше, и стало уже по-настоящему жарко, и пиджак мой совсем промок от пота. Не останавливаясь, я сняла его, подняла левую руку вверх и некоторое время скакала, размахивая им над головой. Когда это занятие мне надоело, я пиджак бросила. Он улетел назад, а мы полетели вперёд.
Пустыня тем временем начала меняться. Слева блеснуло серебром, и я съехала с дороги, посмотреть на чудо. Чудо оказалось небольшой лужицей, почти полностью покрытой коркой соли. Большие кристалы соли, всех оттенков от серого до коричневого, драгоценной оправой окружали серебряную поверхность воды. Диаметром лужица была не больше метра. Там и сям начали появляться какие-то небольшие кустики, потом даже отдельно стоящие деревья, потом на горизонте впереди и справа возникли холмы. Или горы? Из песчаной поверхности выглядывали теперь иногда каменные валуны или даже каменные плиты, делавшие её похожей на плоскогорье. Потом возникли звуки. По-моему, это кричали ослы - для верблюда голос был слишком высокий и на лошадиное ржание тоже совсем не походил. Чуть позже я услышала музыку - дудочка? Труба? Саксофон? Звук был долгий, густой и очень необычно резонирующий - я решила, что кто-то дул в рог, хотя прежде никогда никакого рога не слышала. А что это ещё могло быть? Уже появились и первые поселения. Выглядели они совсем просто - с десяток больших разноцветных матерчатых палаток, в основном - полосатых. У некоторых из них боковые части были откинуты наверх, что превращало их в прямоугольный тент, натянутый на четырёх стояках. Под такими тентами играли дети. Неподалёку сидели женщины, но что они делали, я не могла разобрать. Однажды мне показалось, что одна женщина что-то жарила на большом камне на самом солнцепёке, другой раз - что женщина шила. Интересно, что у неё за иголка? Мужчин было не видно.
Да вот же они! Это местечко было побольше, тут были не только палатки, но и дома, сделанные то ли из камня, то ли из песчаника и вплотную примыкающие к горе. Иногда казалось, что частично они прямо высечены из горы. Людей было довольно много, поскольку день был торговый и проезжали мы мимо рынка. Продавцы были почти все мужчины, а среди покупателей мужчин и женщин было примерно поровну. Звуки и запахи наполняли теперь воздух. Кто-то торговался, кто-то пел. К металлическому звону примешивался запах жареного мяса и мёда. Несколько кур оживленно кудахтали в корзине, укреплённой на спине небольшого ослика. Хозяин как раз насыпал им зерна сквозь прутья корзины.
Несколько осликов, нагруженных кто одной корзиной на спине, кто двумя - по бокам, мирно щипали травку метрах в двадцати от рыночной площади. Привязаны они были к какому-то странному устройству - забор не забор, решётка не решётка. Не поймёшь, что. Русская буква "П", у которой ножки были высотой сантиметров 80, а верхняя перекладина - длинной по крайней мере метра четыре. Ножки были вкопаны в песок и ещё снизу обложены большими камнями, тоже наполовину вкопанными в песок - для устойчивости. Были ли там промежуточные ножки, я не видела, поскольку ослики не стояли по стойке смирно, а бродили туда-сюда и общались. Двое из них общались очень близко и энергично, причём дама тихонько подвывала от удовольствия, а передние ноги её партнера громко шлепали её по бокам в такт его движениям. Все это действо сопровождалось весёлым звоном колокольчика, висящего на шее у дамы. Остальные ослики отошли к другому краю буквы "П" и внимания на парочку не обращали. Привязаны все они были к верхней перекладине длинными тонкими кожаными ремешками. Само устройство являлось, по-видимому, прародителем нынешней велосипедной стоянки. Хорошо, что велосипеды между собою так близко не общаются, порадовалась я вдруг. От двух осликов выйдет новый ослик, а с велосипедами - только морока была бы: или бы колеса погнули, или бы спицы переломали, а маленького велосипедика в любом случае бы не родили. Расход один.
Углубившись в размышления про личную жизнь велосипедов, я и не заметила, что мой верблюд остановился. Какая-то женщина, придерживающая одной рукой корзину с фигами на голове, подошла к самой дороге и, улыбаясь, остановилась около меня. Рошель подъехал с другой стороны, наклонился к ней и поцеловал её в щеку.
Я протянула руку и взяла из корзины одну фигу. Совсем непохожа на турецкие фиги из "Биллы"! Она была больше, нежного, совсем весеннего зелёного цвета, прозрачная. Красноватая мякоть просвечивала сквозь кожуру, как бы освещённая светом спрятанной внутри лампочки. Я укусила, и сок брызнул мне на руку. Какая сочная! Я поблагодарила женщину по-арамейски, и она пожелала счастья моей семье на том же языке. Почему по-арамейски? А как? Ведь других языков ещё не было, и до башни дело тоже ещё не дошло.
Я рванулась вперёд, догоняя Рошеля. Мы мчались всё быстрее, и воздух был уже немного солоноватым, и море было впереди, и оставалось до него совсем немного, и празднично-белый корабль моей пустыни был похож теперь скорее на белоснежную чайку, летящую над песчаными волнами вечности, а видневшиеся там и сям поросли каких-то невысоких кустиков выглядели кудрявыми барашками пены, и я была счастлива, счастлива, счастлива...
Оказывается, от счастья тоже устают. Ныла спина, и бёдра, и особенно колени, которыми приходилось всё время сжимать бока верблюда. Я замедлила бег, а потом и вовсе остановилась. Почувствовав это, Рошель оглянулся. Он пришпорил верблюда и тот, во мгновение ока пролетев разделявшие нас метров сто, приземлился рядом со мной.
--
Устала?
--
Да.
Мы подъехали к растущим поблизости кустам с тёмно-зелёными мясистыми листьями и массой нераскрытых ещё бутонов неведомых мне цветов. Рошель спешился и подал мне руку. Не дожидаясь, пока верблюд сядет, я спрыгнула, рука неловко дёрнулась, схватившись за ветку, и то ли колючка, то ли просто маленький сучок оцарапал мне шею. Левая коленка с силой проехалась по деревянному краю седла, и я оказалась на земле. Встретившиеся после долгой разлуки верблюды нежно потёрлись мордами, приветствуя друг друга, и принялись меланхолично жевать листья. Челюсти их двигались, казалось, в такт какой-то неслышной мне музыке, мерно и уверенно.
Прихрамывая, подошла я к кусту с той стороны, где ещё было немного тени, и села на горячий песок, вытянув ноги. Боль постепенно уходила. "Как будто в песок просачивается", - подумала я и вспомнила вдруг отца, и капроновый чулок с горячим песком, перемешанным с солью, который он прикладывал к больной пояснице. Лечь нужно.
Теперь я лежала на спине, положив руки под голову. Рошель лежал рядом, на левом боку, опираясь головой на свою согнутую руку, и смотрел на меня. Пальцы его правой руки разминали сорванный с куста плотный блестящий тёмно-зелёный лист, превращая его в нежную пахучую кашицу. Этой кашицей он намазал царапину у меня на шее и сказал: "До свадьбы заживёт". "Значит, будет ещё и свадьба?!" - воскликнула я. Он только улыбнулся.