Лемпи : другие произведения.

Звезда

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 8.00*6  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Как пережить предательство? Что важнее, любовь или долг? И чем мы готовы платить за свободу?


Спасибо Дж.Р.Р. Толкину за персонажей.
Спасибо Ривэт за мотивирующий разговор. Без тебя этот текст не начался бы.
Спасибо Норлин Илонвэ за всеобъемлющую поддержку. Без тебя этот текст бы не закончился.
Спасибо моим друзьям за консультации, терпение и бесконечную любовь.
  

Редактура и обложка: Норлин Илонвэ
  

Предисловие автора

  
   В этой альтернативной истории хронология изменена сознательно. Имена близнецов здесь взяты по истории о сожжении кораблей (Питьяфинвэ Амбарусса (Амро/ас), Телуфинвэ Амбарто (*Амрод)). Обратите внимание, что это противоречит "Сильмариллиону" и "Шибболету".
  
  
Михаэлю. Ты помог мне понять.
  
Как эпилог -- все та же любовь,
А как пролог -- все та же смерть [1]
.
  
Häädä naurulla mietteeni karvaat.
Tänään muistella mieli ei tee,
miten viljassa kuu väreilee.
Miksi mieleeni tuot sinä jälleen
Pohjan neidon?.. Hän jäi kylmälälle.
Siellä minua odottelee... [2]
0x01 graphic
  
  
Пролог. Круг
  
I've been here for a million years
Through the joy, through the tears.
But when I'm gone this will go on
And the circle starts again.[3]
  
   Сладки воды Куйвиэнен под ясными звездами [4], что мерцают в темно-синей тишине. Свежи и свободны ветра Эндорэ, веющие над бескрайними пустынными просторами. Таинственны туманные сумерки над серебряными озерами, благоуханна жемчужная роса на листьях. Прекрасно ты, Эндорэ. Так познали квенди жизнь, впервые взглянув на мир.
   Сияющ и нежен свет, что струится золотом и серебром с Древ. Обширен и полон чудес Валинор, земля Валар. В теплых потоках парят, раскинув крылья, могучие орлы, вестники Манвэ. Нежны шипящие волны, белой пеной набегающие на берег, бирюзовы прозрачные морские воды, в глубине которых переливаются самоцветные камни. Так познали эльдар свет, распахнув ему сердца.
   Бесконечна и гибельна тьма, павшая на Город. Она поглотила его. Беспределен ты, ужас, как злоба Врага, удушающ ты, кошмар, как ненависть Врага. Раскинулись липкие тенета, опутали души, и отравили мир, и разделили его на "до" и "потом". Так познали эльдар страх, поверив лжи.
   Потускнели песчаные берега, и волны поменяли свой цвет. Дрожат лебеди, дрожат и качаются, и пьют алую воду. Дрожат вместе с ними багровые отсветы, дрожат и пляшут, и дразнят. Звенит воздух, звенит свою песню, и все ниже склоняют лебеди головы. Так познали эльдар смерть, обнажив клинки против братьев.
   И круг замкнулся.
  
  
  

Эпизод 1. Et Eärello Endorenna utúlien [5]

  

Ляжем на весла.
Кто не мечтал в этой жизни хоть раз все отправить к чертям?
В одиночку пройти океан,
Посвящая сверкающим звездам
Строчку за строчкой целый роман.
Находя только в этом усладу,
Ничего не боясь, кораблем управляя шутя,
Ничего не теряя уже,
Предпочтя дворцовому аду
Рай в шалаше [6]
.

  
   Желанное Эндорэ встретило их пронизывающим ветром. Он дул в лицо, словно пытаясь их остановить, швырял сор, камешки и тучи пыли. Нолдор морщились и хмурились, но не отворачивались и лиц не закрывали -- ни к чему.
   Феанаро ехал впереди всех, высоко подняв голову. Ему казалось, ветер нарочно хлещет по щекам. Он вспоминал, как в море после сгубившей множество кораблей бури наступил полный штиль. Пришлось идти на веслах, и Карнистир, недобро улыбаясь, говорил, что Манвэ, верно, решил сделать им прощальный подарок. Они не знали, что, услышав от Эонвэ непреклонный ответ Феанаро, Король Арды оплакивал их, и все ветра мира утихли и улеглись у ног своего владыки, чтобы разделить его горе.
   Не знали они и о сказанных в тот час словах Манвэ. Они слышали только суровое и недоброе слово Мандоса, укрывшее их мрачной тенью, слово, которое легло на них тяжким бременем и безжалостной тьмой. Они не ведали, что их деяния и впрямь войдут в песни, и что все будет так, как предрек Феанаро, пламя души которого на миг осветило тот путь, что терялся в глубине лежащих впереди лет. Нет, не знали они, что вместе с проклятием их провожает сердечная любовь Манвэ, и он горюет о высокой цене, какой будут оплачены песни о нолдор. Нолдор, которым не будет иной награды, кроме легенд, что сложат о них. Лишь немногие доживут до того мига, когда исполнится предсказание Манвэ, и краса, дотоле невиданная явится в Эа, а лихо обернется во благо [7]. До этого еще сотни лет. А пока над их головами мрачная тень, и Феанаро кривит губы в усмешке, когда ветер бросает навстречу особенно большую горсть мелких камешков.
   Они забрались уже далеко от места высадки, оставив позади узкий залив, рассекающий надвое цепь скал. Горы возвышались у них за спиной, вздымались по правую руку и прямо перед ними. Впереди гряда была не сплошной; зоркие глаза нолдор различали, что к северу она обрывается. Туда они и направлялись.
   Ехали молча, все еще приходя в себя после яростных споров в Лосгаре. Споров, которые закончились углями и пеплом. Феанаро искоса поглядывал на старшего сына. Тот ехал по левую руку и ни разу не взглянул на отца после ссоры. Майтимо бесстрастно смотрел вперед, как и отец, высоко подняв голову. Только закушенная нижняя губа выдавала его гнев.
   Первый раз, подумал Феанаро. Первый раз мы с ним в разладе, а ведь это мой старший сын, особенно дорогой моему сердцу. И потому, что старший, и потому, что больше всех похож на мать...
   Нет. Ни вздоха о ней. Ни тени мысли. Она оставила их еще до Форменоса, в самом начале, когда жизнь вдруг, разгоняясь, понеслась под откос, как покатившийся в пропасть камень. Она так и сказала тогда: ты как камень на вершине, чуть качнешься и рухнешь с обрыва, губя все на своем пути. И он бешено и зло спросил ее, верно, он и бесчувственный, как камень? На что с грустью в глазах жена ответила, что ей кажется, будто все свои чувства и сердце он вложил в Сильмарилли.
   А потом все завертелось и встало на голову: совет, суд, она просит разрешения остаться с Индис, и вот после этого он пожалел, что все-таки не камень, а то сердце болит, и еще как... Отец поехал тогда с ним, он всегда был рядом, отец... До самого конца он надеялся, что она вернется, и новый дом станет до конца домом. Но она пришла лишь тогда, когда сердца у него и вправду не осталось.
   И вот его сын, так похожий на нее, рядом и весь дышит гневом, и кажется, что он дальше, чем та, что осталась за морем. И нельзя допустить, чтобы между ним и тем, кто ему дорог, снова выросла стена.
   -- Майтимо! -- Феанаро негромко окликнул сына, направляя коня ближе к нему.
   -- Да, отец?
   Майтимо не повернул головы, и его лицо оставалось бесстрастным.
   -- Ты сердишься на меня. Ты думаешь, что наш поступок -- предательство.
   -- Так и есть, -- отозвался Майтимо, соглашаясь сразу с обеими фразами.
   -- А ты думал, что бы мы с ними делали? С теми, кто жаловался, как им трудно, не успев выйти из Тириона? С союзниками, на которых нельзя положиться? Им стоило вернуться вместе с Арафинвэ, назад к уютным домам и поближе к Валар. Зачем те, кто не признает нашего пути и призывает на нас все беды мира? К чему Нолофинвэ, который сам же пообещал следовать за мной, но не смог даже утихомирить свой народ?
   -- Ни к чему, -- согласился Майтимо. -- А ты уверен, что мы бы не смогли объединиться?
   -- Уверен, -- отрезал Феанаро. -- Если уж этого не произошло в Тирионе, то здесь не вышло бы и подавно. Зачем нам эта обуза?
   -- Балласт, -- невзначай заметил Майтимо.
   -- Балласт, -- спокойно кивнул Феанаро. -- И ты сам это прекрасно знаешь. Это не их война, не их месть, не их клятва. А что до Финдекано... На твоем месте я бы радовался, что он остался в безопасности на том берегу, а не едет сейчас неизвестно чему навстречу. -- Феанаро хлопнул коня по шее и поехал быстрее, оставив Майтимо позади.
   Он и так уже пролил за тебя чужую кровь, разве этого мало? Слова ли отца донес ветер, или сам Майтимо говорит их себе?
   -- В безопасности... -- пробормотал Майтимо. -- Хотел бы я знать, что Финдекано об этом думает.
  

***

   На востоке разгорается зарево. Разум и сын твердят, что на них напали сразу после высадки, что корабли горят и мы не можем помочь... И кто-то уронил звонкое слово-льдинку: Хэлкараксэ, и споры стихли, и мир накрыла тишина.
   Я смотрю в глаза сына, и он убеждает меня: мы должны идти на помощь, пусть и таким путем. Я мог бы напомнить ему, чем уже обернулась наша помощь у причалов Альквалондэ, но смею ли я его обвинять?
   Разум и сын говорят мне: мы нужны им. Но сердце тихо и твердо возражает: нет, и корабли они сожгли сами, оставив нам возвращение в Валинор и тяжесть взглядов телери. И сердце наполняется яростью и желанием доказать брату, что я не бросаю слов на ветер, и сказать ему, что я обо всем этом думаю. Кто-то хочет, несмотря ни на что, увидеть новые земли, кто-то рвется на помощь, кто-то не желает возвращаться, а кто-то, как и я, думает, что это предательство, и хочет встретиться с теми, кто их предал.
   Если нолдор желают, я поведу их и дальше. Но сам я иду, чтобы, наконец, заставить Феанаро дать ответ за все, что он сделал. За кровь на руках моего сына.
   Я поднимаю ладонь и предлагаю тем, кто хочет, идти за мной через Вздыбленные Льды, если их не пугает эта дорога. Те же, кто не желает, пусть возвращаются, и да пребудет с ними милость Валар.
   Но из тех, кто остался после ухода Арафинвэ, никто не стремится повернуть назад.
   И я, смирившись с волей нолдор, веду их вперед, дальше на север, к самой границе Льдов, которые уже видны отсюда.
   Я смотрю на старшего сына, который идет слева от меня, весь устремленный вперед и кусающий губы от нетерпения. И я понимаю, что сердце ничего не говорит ему о предательстве, и молнией сверкает у меня мысль: а может быть, предан только я?
  

***

   Майтимо все еще раздумывал над словами отца, когда его нагнал Тьелкормо. Он некоторое время молча ехал рядом, будто сомневаясь, стоит ли сейчас разговаривать со старшим братом. В конце концов, решил, что стоит, и поделился соображениями о том, что лошади подустали и неплохо бы сделать привал. Сами нолдор могли бы еще долго ехать без остановки, но вот коней надо беречь, особенно потому, что многим пришлось нести на себе по два всадника.
   Майтимо кивнул, соглашаясь с братом, и посмотрел на ехавшего впереди отца. Майтимо показалось, что его спина прямо-таки излучает жесткость и холодность, и отказался от мысли его окликнуть.
   -- Может, ты сам, с ним поговоришь? -- предложил он Тьелкормо.
   -- Отчего бы и нет? -- отозвался тот и направился к отцу. Они обменялись парой слов и чуть придержали лошадей, дожидаясь, пока их догонит Майтимо.
   -- Что думаешь насчет привала? -- спросил Феанаро.
   -- Лошадям надо отдохнуть, -- начал Майтимо.
   -- Но? -- поторопил Феанаро.
   -- Тут плохое место, -- сказал Майтимо. -- Голо вокруг, мы как на ладони... И воды не видно.
   Феанаро удовлетворенно кивнул.
   -- Согласен. Но выбирать не приходится, поэтому едем еще сотни три шагов, вдруг попадется источник. Потом останавливаемся.
   -- Вряд ли нам улыбнется удача, -- заметил Тьелкормо.
   -- Не думаю, что нам будет сопутствовать удача хоть в какой-то мере, -- отозвался Феанаро и слегка улыбнулся. -- Это теперь не про нас, так что даже само слово "удача" можно позабыть.
   Тьелкормо фыркнул и сказал, что если таким образом обращаться со словами, то можно их все порастерять.
   -- И будем мы объясняться жестами, -- серьезно подхватил Майтимо. Он вытянул вперед руку. -- Вот делаю я так... И что это значит?
   -- Иди отсюда? -- выдвинул догадку Тьелкормо.
   -- Вперед? -- предположил Феанаро.
   Майтимо поглядел на них с разочарованием и опустил руку.
   -- Ясно же, как свет. Это значит "там что-то есть", -- сообщил он. -- Эх вы...
   -- Пример наглядно подтверждает мою теорию, -- подражая интонации Румила, с важным видом заявил Тьелкормо. -- Так что группа ученых, -- он переглянулся с братом, -- с негодованием отвергает идею уважаемого Феанаро о забвении слов, как вредную. -- Тьелкормо назидательно поднял палец.
   -- Сдаюсь, -- развел руками Феанаро. -- Пусть остается.
   -- У группы ученых, -- все так же серьезно добавил Майтимо, -- есть мнение, что удача все-таки существует. Иначе я не знаю, как объяснить то, что в шагах ста к северу течет ручей.
  

***

   Чем ближе мы ко Льдам, тем сильнее во мне сомнения. Сумеем ли мы пройти? И должны ли мы? Я снова смотрю, как уверенно шагает Финдекано. На его лице написана решимость, и я вновь думаю, что у него нет колебаний -- его не предали, и это убеждение столь крепко, что может происходить только от истинного знания. И злость на брата пополам с обидой так сильна, что у меня горят уши.
   Финдекано что-то говорит, и я не сразу понимаю, что он обращается ко мне.
   -- Как ты думаешь, отец, -- его голос спокоен и ровен, -- мы сможем?
   У меня нет ответа на этот вопрос, и я молчу. Впрочем, ему, кажется, и не нужен ответ.
   -- Пройдем, -- говорит он сам себе, -- не можем не пройти.
   -- Да, -- отвечаю я, не веря в то, что говорю.
   Он поворачивается ко мне и с каким-то отчаянием повторяет:
   -- Пройдем.
   И через несколько мгновений добавляет:
   -- Нам повезет.
   -- Думаешь, что с нами об руку может идти удача? -- удивляюсь я.
   -- Не увел же дядя всю ее за собой, -- откликается Финдекано.
   Моя злость прорывается, и я говорю, кривя губы в недоброй усмешке:
   -- Надеюсь только на то, что у него удачи будет еще меньше, чем у нас.
   Финдекано смотрит на меня с безмерным удивлением, и я понимаю, что он говорил об Арафинвэ. Под взором Финдекано моя злость утихает. Взгляд его становится понимающим, и он, ничего не говоря, легко касается моей руки.
  

***

   Устроившись на отдых, нолдор разговорчивее не стали. Слышались негромкие слова, которыми изредка кто-то перебрасывался, но оживленных бесед так и не завязалось.
   Феанаро сидел и смотрел в усыпанное звездами небо -- туда, где на севере высоко и гордо горела Валакирка. Звезды, некогда зажженные для эльдар, вновь им светили.
   -- Не думал, что я когда-нибудь еще их увижу, -- раздался вблизи голос, и говоривший опустился на землю рядом с Феанаро.
   -- Не думал, что я вообще их увижу, -- в тон ему отозвался тот, рассеянно обрывая травинки. -- Когда я слушал рассказы о Великом походе, больше всего я думал о них.
   -- Ты за этим так часто уходил на север, к берегам Внешнего моря?
   -- Не только за этим, Хэндил, -- по губам Феанаро скользнула мимолетная усмешка. -- Там я увидел сумерки. Отсутствие света.
   "Уж не там ли тебе пришла мысль о Сильмариллях", -- подумал Хэндил. Но вслух сказал совсем другое:
   -- Когда мы шли от света звезд к свету Древ, вряд ли кто-то мог вообразить, что ему предстоит и обратный путь.
   -- Жалеешь? -- быстро спросил Феанаро, повернувшись к нему.
   -- О том, что снова вижу Валакирку? Нет, -- ответил Хэндил, не задумываясь. -- Но о том, что случилось в Альквалондэ, -- жалею.
   -- Послушай, Хэндил... -- начал Феанаро.
   -- Нет, не перебивай. Я тебя знаю всю твою жизнь. Помню, как ты начал ходить и бегать, как заговорил, как женился, как у тебя появились свои сыновья. Когда я учил тебя, с какой стороны браться за клинок, я и представить не мог, где он тебе понадобится.
   -- Никто этого не хотел, и я меньше всех, -- прошептал Феанаро, снова отворачиваясь.
   -- Глупо было рассчитывать, что они отдадут корабли без драки.
   -- Глупо было отказывать нам. Когда-то Финвэ просил Ульмо перевезти телери в Аман, если те пожелают, ибо нолдор тосковали в разлуке с ними. И одним из тех, кто вместе с Финвэ просил об этом, был ты, помнишь? А когда сын Финвэ пришел к ним, телери отказали в помощи. Мы не могли ждать. Там, на севере, где горит Валакирка, убийца моего отца. Короля нолдор. Твоего друга, Хэндил.
   -- И Сильмарилли, -- бросил тот в ответ. Может быть, резче, чем хотел. -- Зачем ты дал клятву, Феанаро?
   -- Ты знаешь меня всю мою жизнь. Должен знать и это, -- холодно ответил Феанаро. Прежде чем Хэндил успел что-либо сказать, Феанаро поднялся и пошел прочь.
   -- А ты? -- прошептал Хэндил, глядя ему вслед. -- Знаешь ли ты сам себя, Феанаро?
  
   Знаешь ли ты, что ждет впереди? Знаешь ли, что вовек не вылечить раны? Знаешь ли, знаешь ли, что в груди сердце располосовано ятаганом? Знаешь ли, что никогда мира не будет, не будет покоя? Знаешь ли, знаешь ты? Да? Цепь скреплена -- не разбить -- морем крови.
  

***

   Она вернулась в дом в центре Тириона и прошлась по непривычно тихим комнатам. Ничего не изменилось. Все грозы, которые пронеслись над Валинором, не тронули этих белоснежных стен. На кухонном столе стояла позабытая кружка, а в большой зале на низком диване были свалены какие-то свитки. Она бездумно коснулась их, развернула и тут же отпустила. Свитки с легким шелестом свернулись обратно. Около зеркала почему-то валялись струны.
   В комнате Тьелкормо на прикроватной полочке из светлого дерева лежала потрепанная книга, заложенная зеленой лентой, -- первым, что попалось под руку, когда он поспешил на суд. Так оставляют книгу, когда собираются скоро к ней вернуться. Она взяла зачитанный томик в руки, раскрыла. Ainulindalё. На титульном листе, уже чуть выцветшая, вилась надпись "Дорогой дочери".
   Был Эру, Единый, которого в Арде зовут Илуватар...
  
   Феанаро стал пропадать в мастерской больше обычного (если это вообще возможно -- проводить там еще больше времени), уезжать дальше обычного и разговаривать меньше обычного. Он осунулся и, кажется, почти не спал, только глаза странно блестели, когда он ненадолго приходил домой.
   Сыновья ходили озадаченные -- отец мало того что почти не обращал на них внимания, так еще и запретил его беспокоить. Больше всех недоумевал Атаринкэ, когда его мягко, но все-таки выставили из мастерской.
   Семью разбирало любопытство. Близнецы изнывали больше всех и пару раз пытались подглядеть в окно. Один раз им это удалось, а на второй они обнаружили, что окна закрыты листами металла. Несмотря на это, они были донельзя горды и всем рассказывали, что видели, какое новое чудо рождается у отца в руках, хотя на самом деле все, что они смогли заметить, это груды разных камней.
   Нерданэль спокойно отнеслась и к внезапно-долгим отлучкам мужа, и к тому, что он прямо-таки поселился в мастерской. Увлеченность чем-то была ей знакома не понаслышке; а у Феанаро и раньше случались приступы бурного вдохновения. Правда, такого, чтобы он едва замечал окружающий мир, еще не бывало.
   Однако, в конце концов, начала терять терпение и она. Рискуя вызвать взрыв негодования, она все же отправилась в мастерскую, намереваясь вытащить оттуда мужа и нормально накормить хотя бы раз за все это время. Нерданэль решительно постучала. Она была готова ко всему -- что он даже не ответит, не откроет, закричит, чтобы ему не мешали -- но не к тому, что дверь распахнется и Феанаро появится на пороге с горящими глазами.
   -- Ты...
   -- Ты знаешь, что было в начале? -- перебил он жену.
   Нерданэль озадаченно уставилась на него.
   -- В начале Арды, -- нетерпеливо пояснил он.
   А ей казалось, что она уже привыкла к неожиданным вопросам.
   -- Был Эру, Единый, которого в Арде зовут Илуватар... -- без запинки произнесла она слова, которые знала с детства от матери и которые потом не раз повторяла, рассказывая историю мира собственным детям.
   Феанаро рассмеялся и потянул ее за руку.
   -- Пойдем!
   Они вместе вошли в мастерскую. Нерданэль ожидала, что там будет темно -- ведь окна закрыты, но все помещение озарял сияющий свет. Его источник обнаружился быстро -- на столе лежали три камня, которые светились, как Древа в Час Смешения.
   -- В начале Арды было Слово, -- тихо шепнул Феанаро. -- Eä![8]
   -- Это есть... -- эхом отозвалась она. -- Что это? -- спросила Нерданэль, заворожено глядя на камни.
   -- Это? Прошлое, настоящее и будущее, -- загадочно ответил Феанаро.
  
   В начале Арды было Слово... Она тряхнула головой и закрыла книгу. Поправила заложенную ленту, чтобы та легла ровнее, положила книгу обратно. И направилась в мастерскую.
   Там царил идеальный порядок, которого ей прежде никогда не приходилось видеть. Несколько оставленных инструментов были тщательно упакованы. Листы металла и материалы рассортированы и разложены по ящикам. Нигде не лежало ни одного готового или начатого изделия, неизменный сор от горнов начисто вымели. В мастерской было прибрано и пусто.
   Сюда возвращаться не собирался никто.
  
  

Эпизод 2. На север

  
Над ней не властна кривизна
Поверхности земной
Дорога ворона ясна -
На Север, по прямой!
Туда, где вечная гора
Касается небес... [9]
  
   Отдохнувшие лошади недовольно фыркали. Им не нравились ни сумерки вместо привычного золотистого света, ни здешняя не менее непривычная трава. Изящный жеребец Тьелкормо укоризненно покосился на хозяина, когда тот подошел к нему. Тьелкормо погладил раздраженного коня по шее и что-то тихо сказал. Рамавойтэ посмотрел на него теперь уже недоверчиво, но успокоился. Тьелкормо еще раз потрепал его по шее и одним легким, привычным движением взлетел на коня.
   Нолдор собирались двигаться дальше. Почти все костры были потушены, а дорожные фляги наполнены водой из так кстати подвернувшегося источника. Осталось только навьючить лошадей скудной поклажей.
   Тьелперинквар задумчиво покусывал стебелек травы. Дел у него не было, отец что-то обсуждал с Карнистиром, да и остальные были заняты. А ему позарез нужно было с кем-то поговорить, иначе он утонет в своих мрачных мыслях.
   Ему нравилось Эндорэ, хоть в нем и не было того великолепия, открытости и горделивого достоинства, что наполняли Аман. Эндорэ было совсем иным, но столь же прекрасным. В нем чувствовались простор и мощь своевольной земли, ждавшей и жаждавшей освобождения из-под гнета тьмы. Тьелперинквару чудилось, что он слышит голос земли, молящей освободить ее, очистить от скверны, чтобы она могла вздохнуть полной грудью и наконец исполнить свое предназначение -- стать истинным домом для Детей Эру, предпетым и предвечным.
   О вы, те, кто остался, те, кто не желал идти! Если б вам хоть раз довелось услышать звучный глас терзаемой земли, вы бы отринули сомнения и поспешили ей на помощь! Если б вам довелось взглянуть в ее озерные глаза, что с безумной мольбой просят не забывать о ней! Коснись вас свет ее звезд, задень он струны вашей души -- не иначе заговорили бы вы? О вы, те, кто позабыл воды Куйвиэнен и те, кто никогда не видал их, вряд ли бы равнодушными оставила вас скорбная песнь этой земли, если мало вам было слов Пламенного Духа, чтобы решиться.
   Но все случившееся -- правильно ли было так? Когда решалась судьба кораблей, и заодно тех, кто остался в Арамане, Тьелперинквар молчал, не решившись вмешаться. Теперь же невысказанные слова жгли ему горло. И неотступное "если" преследовало его: а если бы он сказал, что бы изменилось? Нет, ничего, отвечал себе он, но отчего же тогда непроизнесенное так точит его изнутри?
   Тьелперинквар раздраженно отбросил безжалостно изломанную травинку. Он должен с кем-то поговорить, и лучше всего с отцом.
   Сейчас нолдор двинутся дальше, а дорога располагает делиться мыслями. Тьелперинквар решительно отправился на поиски отца. И совсем скоро натолкнулся на деда.
   -- Ты что? -- спросил Феанаро, внимательно глядя на хмурое лицо Куруфинвэ-самого-младшего.
   Тот поколебался. Он еще не созрел, чтобы обсуждать Лосгар с дедом. Не сейчас.
   -- Отца ищу, -- ответил Тьелперинквар.
   -- Что-то случилось?
   Тьелперинквар вдруг вспомнил рассказы отца и его братьев о том, что Феанаро всегда было достаточно взгляда, чтобы понять, что у них на уме. Амбарусса и вовсе утверждал, что отцу нет нужды в осанвэ, чтобы прочесть чьи угодно мысли.
   -- Нет, -- сказал Тьелперинквар. Все уже случилось, чуть не сорвалось у него с языка. -- Хочу с ним поговорить, только и всего.
   Светлые глаза все так же внимательно глядели на него.
   -- Он был где-то неподалеку, -- заметил Феанаро.
   -- Ага, -- кивнул Тьелперинквар и собрался было идти дальше, но Феанаро положил ему руку на плечо. Серые глаза встретили взгляд чуть зеленоватых.
   -- Не держи сомнения в себе. Никогда.
   Кажется, Амбарусса не преувеличивал.
   -- Я потому... -- сказал Тьелперинквар, -- я затем и иду.
   Феанаро мягко улыбнулся и отпустил его плечо.
  
   Тьелперинквар нашел отца в компании Карнистира и двух кузнецов, Аринэля и Айлина.
   -- ...будут руды, -- донеслись до него обрывки разговора. -- И не очень бедные, обогащать их в первое время будет нечем.
   -- Наш юный мастер! -- воскликнул Карнистир, заметив племянника.
   -- Совет кузнецов? -- не смог сдержать улыбки тот.
   -- В некотором роде, -- отозвался Айлин.
   -- Что-то случилось? -- точь-в-точь как Феанаро спросил Атаринкэ.
   Вроде бы других мастеров угадывать мысли по лицу в их семье не было.
   -- Отправляемся же скоро, -- сказал Тьелперинквар и сам поразился тому, как глупо прозвучали его слова.
   -- И вправду, -- заметил Карнистир, -- сейчас Тьелкормо проиграет сбор и будет долго ругаться, если окажется, что мы еще не готовы.
   Впрочем, он и с места не тронулся, вернувшись к прерванному разговору с кузнецами.
   -- Пойдем за лошадьми? -- предложил Атаринкэ. -- Не люблю огорчать старшего брата, -- усмехнулся он.
   По-прежнему чувствуя себя глупо, Тьелперинквар двинулся за отцом. Когда они добрались до места, где паслись их кони, молчание натянулось уже до предела, как струна на лютне. Повернешь еще на волос колок, и все -- лопнет. Тьелперинквар еще в раннем детстве на опыте с инструментом Макалаурэ убедился, что лопнувшая струна бьет по пальцам жгуче больно.
   -- Я... -- начал он, но его прервал певучий звук рога. Сбор.
   Атаринкэ жестом указал сыну на лошадь.
   -- Не уподобимся же Карнистиру. Вперед!
   Тьелперинквар мгновенно очутился на коне. Он был отчасти рад, что общий сбор дал ему возможность еще немного повременить с неприятным разговором.
   Собравшись в колонну и проверив, все ли на месте, нолдор двинулись дальше. Во главе, как и прежде, ехали Феанаро, Майтимо и Тьелкормо. Замыкал колонну Макалаурэ с младшими, а Карнистир выступал в своей вечной роли "и тут, и там", или, как называл его Макалаурэ, перекати-поле.
   Атаринкэ с сыном оказались ближе к хвосту колонны, и Тьелперинквара это скорее радовало. Атаринкэ же это было либо безразлично, либо Тьелперинквар не мог понять, о чем думает его отец. По крайней мере, прочесть что-либо на его спокойном лице не удавалось.
   -- Ты, кажется, что-то хотел сказать, -- небрежно заметил Атаринкэ некоторое время спустя.
   -- Скорее, спросить, -- осторожно начал Тьелперинквар.
   -- Так спрашивай.
   -- Там, в Лосгаре... когда решали, что делать с кораблями... ты думаешь, это было правильно? -- выпалил Тьелперинквар.
   Ему показалось, или отец чуть вздрогнул?
   -- Я думаю, что должен поддержать отца во всем, -- ровно ответил Атаринкэ. -- Я люблю его, -- добавил он, будто это не было очевидным.
   -- А твои братья... некоторые были против... -- Тьелперинквар избегал имен, чтобы его слова не звучали обвинением.
   -- Они, как и любой, могут думать иначе. Если они не согласны с отцом, это не значит, что они любят его меньше, чем те, кто принимает его сторону, -- Атаринкэ взглянул на сына. Серые глаза встретили взгляд чуть зеленоватых. -- Каждый взвешивает свои дела на весах собственного сердца. Но любовь нельзя измерить. Ее нельзя оценить и выразить в числах. Значит ли думать иначе -- меньше любить?
   -- Я не знаю, -- прошептал Тьелперинквар. -- Моя мать думала иначе... и твоя тоже...
   Атаринкэ скривился.
   -- Именно поэтому я поддержу отца, что бы ни случилось. Я уже взвесил все свои будущие дела.
   -- Думать иначе -- не значит любить меньше, -- повторил Тьелперинквар. -- Да. Я запомню.
   ...Много лет спустя, уезжая из Нарготронда, Атаринкэ вспомнил этот разговор и рассмеялся, удивив и напугав Тьелкормо, который чуть было не решил, что брат его помешался.
   Но это будет через много лет. А сейчас они ехали на север, никакого Нарготронда еще не существовало, а тот, кто его построит, пока был далеко от Эндорэ.
  

***

   Сумерки Эндорэ наполнял птичий щебет. Макалаурэ задумчиво глядел куда-то вдаль, не вслушиваясь в болтовню близнецов, которые в душевном смятении становились особенно разговорчивы. Судя по крайне оживленной беседе, сейчас внутреннее беспокойство превысило все мыслимые пределы. Они бурно обсуждали, какое зверье могут тут встретить, периодически задавали вопросы старшему брату, и, не дождавшись с его стороны какой-либо реакции, сами на них отвечали. Амбарусса уверял, что тут наверняка еще не все заполонили порождения Моринготто, и им непременно попадутся животные, похожие на валинорских. Амбарто скептически хмыкал в ответ и замечал, что не хотел бы соревноваться в искусстве охоты на оленей с какой-нибудь моринготтовой тварью.
   Они ехали бок о бок, взглядывая друг на друга с одинаковой усмешкой, бросая по сторонам одинаково любопытные взгляды, одинаковым жестом отбрасывая за спину непослушные медные пряди такого же оттенка, как у Майтимо и Нерданэль. Только у старшего волосы были чуть темнее, вот, пожалуй, и все различие между ними.
   Тьелкормо в шутку называл их хитрыми лисицами. Они действительно были верткими и ловкими и походили на лис цветом волос, но неуступчивым характером, резкой откровенностью и прямотой близнецы куда как больше были похожи на самого Тьелкормо, чем на хитроумного Атаринкэ. Нет, главного качества лисиц -- хитрости -- за ними отродясь не водилось.
   Амбарто всегда больше тянулся к матери. Они были очень дружны; и ни разу ни словом не обмолвилась Нерданэль, что при его рождении она назвала иное имя [10]. Старший, напротив, старался как можно больше времени проводить с отцом. И оба они были совершенно без ума от такого же медноволосого, как и они, Майтимо. Малышами они ходили за ним, как привязанные; когда же выросли, их кумиром стал Тьелкормо, хотя к самому старшему брату они по-прежнему питали безграничную любовь и уважение. Близнецы и побаивались, пожалуй, только Майтимо, который частенько пресекал их шалости еще в зародыше. У Нерданэль, равно как и у Феанаро, иногда не хватало духу выговаривать младшим слишком уж строго; оба словно чувствовали, что счастье их семьи подходит к концу, и старались не омрачать пока еще светлую жизнь.
   Однако, как идет трещинками цветной витраж от брошенного небрежной рукой камешка, так и рассыпался некогда единый мир в доме старшего сына короля. Близнецы долго бродили потерянные и озадаченные, и вместо того, чтобы спать в час цветения Тельпериона, без конца говорили о том, что творится в доме, а один раз крепко, чуть не до драки, поссорились, пытаясь убедить один другого, кто же все-таки прав: отец или мать. Их успокоил случайно оказавшийся рядом Атаринкэ. Амбарусса запальчиво крикнул, что кто-кто, а Атаринкэ должен бы его поддержать. Тот в ответ легонько щелкнул брата по носу и посоветовал тратить силы на что-то более полезное, чем выяснение чьей-то правоты. Какая разница, сказал он, отчего разбилась ваза, если она разбилась? После этого близнецы прекратили всяческие разговоры на эту тему, а Амбарусса стал гораздо чаще, чем раньше, захаживать в мастерскую Атаринкэ.
   -- Макалаурэ, ты спишь на ходу?
   Макалаурэ слегка вздрогнул. И что за повадка у Карнистира появляться незаметно, будь хоть голая степь кругом.
   -- Уснешь тут с вами, -- бросил Макалаурэ ему в тон. -- Две сороки и один приставучий...
   -- ...репей, -- довольно закончили близнецы, отложив расплату за "сорок" на потом.
   -- Хорошо иметь приветливых братьев, у которых всегда наготове теплое слово.
   -- Точное! -- поправил Амбарусса. -- Главное -- точность, которая, как известно, вежливость кузнецов.
   -- А обычной вежливости, для тех, кто попроще, вы не захватили? -- поинтересовался Карнистир, наморщив нос.
   -- Захватили, а как же, -- с подозрительной готовностью закивал Амбарто.
   -- И где же она? Или я для нее недостаточно хорош? -- подбоченился Карнистир и горделиво выдвинул вперед подборок.
   Близнецы смерили его взглядами с ног до головы, будто оценивая.
   -- Итак? -- поторопил их Карнистир.
   -- Понимаешь, тут такое дело... -- нерешительно, словно сомневаясь, начал Амбарто.
   -- ...у нас ее попросил Майтимо...
   -- ...он ее у всех собрал....
   -- ...сказал, что тебе отдаст! -- закончили они хором с серьезными лицами.
   Макалаурэ расхохотался.
   -- Получил? -- спросил он сквозь смех.
   -- Вот и трать после этого на таких силы, -- оскорбленно отозвался Карнистир. -- Я им лучшие годы, а они... -- Он махнул рукой.
   -- Они, кажется, прекрасно усвоили все, чему ты их учил, -- невинно заметил Макалаурэ.
   -- И ты туда же? -- с укоризной в голосе сказал Карнистир, явно не ожидая, что Макалаурэ встанет на сторону близнецов.
   -- Мы все идем одним путем, -- провозгласил Макалаурэ, для верности показывая, в каком именно направлении движутся нолдор.
   -- Смотрите-ка, среди нас завелся поэт. -- Карнистир слегка повернулся в его сторону.
   -- Поэты -- не блохи, чтоб заводиться где-то, -- отпарировал Макалаурэ. -- Поэтами рождаются, -- значительно добавил он.
   -- А мы думали, их находят в саду...
   -- ...и забирают домой, чтоб не умерли все соловьи в округе...
   -- ...а они рождаются, прям как нормальные нолдор!
   Настал черед Карнистира смеяться.
   -- Разболтались вы, -- задумчиво сказал Макалаурэ, слегка хмурясь. -- Расслабились.
   Близнецы скорбно сдвинули брови, чуя, что ничего приятного их не ждет.
   -- Поезжайте-ка вперед...
   -- К Майтимо? -- с надеждой спросил Амбарусса.
   -- Не так далеко вперед, -- разочаровал его Макалаурэ. -- Уверен, вам найдется о чем поговорить с Атаринкэ. Или позубоскалить.
   -- Мы и с Майтимо можем поговорить.
   -- И с Тьелкормо.
   -- Отец, несомненно, будет в восторге, -- заметил Карнистир. -- Можете попробовать, конечно, -- он хмыкнул, явно давая понять, что ему благополучный исход кажется сомнительным.
   -- На что спорим? -- загорелся Амбарусса, главный любитель разнообразных пари.
   -- Что отец не отошлет вас обратно? -- Карнистир ухмыльнулся. -- Ладно... если я проиграю, буду два привала подряд чистить ваших лошадей.
   -- Три!
   -- Один.
   Макалаурэ фыркнул. Переторговать Карнистира не стоило и пытаться.
   -- Договорились, два, -- близнецы об этом тоже прекрасно знали.
   -- Я сказал "один", -- заметил Карнистир. -- Ваша ставка?
   Тяжелый вздох.
   -- Будем молчать до третьего привала.
   Карнистир удовлетворенно кивнул. Темно-каштановая прядь упала ему на лицо.
   -- Годится, -- сказал он, отбрасывая мешающие волосы. -- Макалаурэ, ты слышал.
   Тот в ответ только плечами пожал.
   -- Думаю, ты выиграешь, -- заметил Макалаурэ, глядя в спины удаляющимся братьям.
   Карнистир вопросительно изогнул бровь. Движение внезапно напомнило Макалаурэ мать, которая делала точно так же, и он снова вздрогнул.
   -- Вряд ли их похвалят за то, что они, скажем прямо, бросили назначенную им позицию безо всякой причины. И нас заодно, как подстрекателей, -- улыбнулся Макалаурэ.
   Карнистир скептически на него посмотрел.
   -- Так что жди их вскоре обратно.
   Но все вышло иначе, нежели думал Макалаурэ. Искуснейшая из ткачих Вайрэ уже сплела огненно-алую нить с неприметной серой, и Вайрэ вздрогнула, увидев узор; ни словом не упрекнула она мастерицу, которая, несомненно, ошиблась; но что-то менять уже было поздно.
   И полно, могла ли она спутать нити, искусница, чьи волосы -- расплавленное серебро?
  

***

   Я гляжу вдаль. Впереди, насколько хватает взгляда, простираются туманные земли Арамана. Его холодные гористые пустоши кажутся уже совсем иным миром, и трудно поверить, что мы еще в Амане. Возле берегов плавают глыбы льда; и белый цвет странно выделяется в сумрачных тяжелых водах. Ветер свистит в прибрежных скалах, и я уже привык к его монотонному вою. Под ногами хрустят мелкие камешки, отполированные морем и проливными дождями.
   Холодно. Дыхание вырывается белым паром. Я догадываюсь, что дальше будет еще холодней, но пока не могу представить, насколько. Никто не представляет, что нас ожидает, и это к лучшему. Знай мы о Хэлкараксэ побольше, мы бы не осмелились туда отправиться.
   Север жесток, и шансов дойти у нас исчезающе мало, но возвращаться со стыдом в Валинор -- стократ хуже.
   А если мы дойдем, то докажем: нужды в кораблях не было. А значит, произошедшему в Альквалондэ нет оправдания. Как нет и прощения.
   И когда-нибудь вернуться в Валинор мы сможем только одним путем, имя которому -- Квалванда [11].
  
  

Эпизод 3. На запад

Встретимся ли мы снова
Там, за поворотом круга?
Мы с тобой одной крови,
Отражения друг друга.
Где же ты, мой брат, кто же ты, мой друг,
Где же ты, моя любовь?
На двоих одно сердце,
Девять королевских судеб,
И бесшумные звери,
И бесстрашные люди... [12]
  
   Как многие дома Тириона, королевский дворец был тих и пустынен. Нерданэль долго колебалась -- идти ли? Но ей хотелось увидеть Индис, и она чувствовала, что должна ее поддержать. А может, она сама искала опоры в это сумрачное время. Нерданэль не сомневалась, что отныне для нее всегда будут царить сумерки. Даже если Валар... нет, когда Валар снова сотворят источник света для Амана, тень, окутывающая ее сердце, не исчезнет. И никакой свет не заполнит пустоты внутри. Если свет теперь способен хоть кого-то спасти.
   Нерданэль ступила на крыльцо. Именно тут все началось, думали сперва многие. Она была из тех, кто знал, что все началось задолго до рокового совета и уж, конечно, не на ступенях королевского дворца.
   Индис была не одна. Вместе с Анайрэ она сидела в комнате, которая когда-то служила спальней юным принцам; и Нерданэль на миг почувствовала себя чужой и этому месту, и им, связанным родством. Не то же ощущал Феанаро, каждый раз оказываясь тут?
   Ей показалось, что по-настоящему понимать его она начала только сейчас. Даже на мгновение приоткрывшейся двери в это понимание было слишком много для осознания того, сколь многое ей еще предстоит постичь о нем. Уже без него. Но видит Эру, он вернется; иначе ей просто не о ком жить.
   Индис нашла в себе силы улыбнуться Нерданэль.
   -- Хорошо, что ты пришла, -- сказала она своим обычным мягким голосом и похлопала по подушкам дивана, приглашая гостью садиться. -- Сейчас не надо быть одному... одной, -- добавила Индис чуть тише.
   Анайрэ кивнула в знак приветствия и предложила Нерданэль чаю. Та согласилась; ей было все равно, что делать, лишь бы чем-то себя занять.
   Анайрэ принялась неспешно заваривать чай. Руки у нее уже почти не дрожали; и она мысленно себя похвалила.
   Царящее молчание было не в тягость; оно было чем-то естественным, такой же неотъемлемой частью дома, как мягкие кресла или мозаичный пол. Нерданэль старалась не думать, почему они выбрали именно эту комнату.
   Индис, словно подслушав ее мысли, произнесла:
   -- Это самые маленькие покои во дворце. Я даже представить не могу, чтобы пойти... -- горло у нее все-таки перехватило.
   Нерданэль успокаивающе коснулась ее руки.
   -- Я понимаю... я сама... -- она хотела было объяснить, но поняла, что нужды в этом нет.
   Анайрэ справилась с чаем. Она была совсем спокойна, но брать в руки чашки все же не рискнула и указала на них жестом. Нерданэль поблагодарила и взяла с подноса обжигающе горячую чашечку, которая приятно согрела застывшие руки. Она так мерзла, ужасно мерзла; и сколько бы не старалась согреться, пальцы оставались ледяными.
   Чай был ягодным и пах сладостью.
   -- Спасибо, Анайрэ, -- еще раз сказала Нерданэль.
   -- Это новый рецепт, от Эарвен, -- ответила та, словно они собрались как обычно, чтобы поболтать о текущих делах.
   Эарвен... Эарвен была сейчас в Альквалондэ, где... Нерданэль не хотела, не могла сейчас идти туда; это было выше ее сил -- взглянуть на то, как нолдор проложили путь к свободе.
   Индис глядела в окно и мыслями, казалось, была далека отсюда.
   -- А что твои невестки? -- спросила она.
   -- Не знаю... Я их еще не видела, -- удивляясь сама себе, ответила Нерданэль. Ей на самом деле не пришло в голову пойти к жене Атаринкэ или Макалаурэ. Не сейчас... после. У них впереди целая вечность, чтобы... Чтобы что?
   -- А Финдекано так и не женился, -- внезапно произнесла Анайрэ.
   -- Может, оно и к лучшему, -- отозвалась Нерданэль.
   Анайрэ бросила на нее странный взгляд, но ничего не ответила.
   Нерданэль размешивала чай, который постепенно остывал. Ей казалось, что мысли расползаются, и она никак не могла их связать; она водила ложечкой в чашке, будто пытаясь собрать все воедино, но это никак не удавалось. Нерданэль тихонько вздохнула.
   Индис снова смотрела в окно, словно совершенно забыв о том, что не одна. Можно было ли ее в этом винить? Ее муж уже был в Чертогах, и ей оставалось только надеяться, что ее дети там не окажутся.
   А кто виноват, шепнул вкрадчивый голосок внутри. Кто виноват, что все так вышло? И когтистая лапа ласково прошлась по сердцу, оставив кровавые борозды; и снова слегка приоткрылась дверь в понимание. Нерданэль закусила губу. Сколько должно пройти времени, сколько должно остаться шрамов, чтобы эта дверь распахнулась настежь? И дотянет ли она до того момента? И будет ли ей по силам это понимание?
   Чай окончательно остыл, но не стал от этого менее вкусным. Нерданэль в два глотка осушила чашку и поставила ее обратно на поднос с легким стуком, который прозвучал удручающе громко.
   Она уже почти начала жалеть, что пришла. Ей казалось, что Индис нужна поддержка; но тут была Анайрэ, которая несомненно ближе вдове короля. Да и сама Индис ушла в себя, почти ничего не замечая вокруг. Но Нерданэль было все равно, где сидеть и молчать, и она осталась.
   Когда-то она помогала Индис вышивать для детской эти диванные подушки. Феанаро, увидев результат, коротко сообщил, что ему жаль, что Нерданэль не может учиться вышивке у действительно искусной в этом мастерицы. После этих слов Индис проплакала до второго смешения Древ, и Нерданэль напрасно старалась ее утешить. Когда же она, вернувшись домой, с возмущением начала отчитывать мужа, он молча стоял перед ней с холодным и отчужденным лицом; а после того, как Нерданэль закончила изливать негодование, сухо заметил, что привык оценивать чьи угодно творения так, как они того заслуживают, ушел и заперся в мастерской на несколько дней. Вышел он с прелестной брошью, которую затем вручил Индис, сказав, что хочет загладить, быть может, слишком резкие слова. Индис охотно его простила; она никогда не могла долго сердиться на Феанаро и всегда желала быть ему другом. И только Нерданэль знала, чего ему стоил этот жест. Когда она сказала, что высоко ценит его поступок, он ответил: "Я сделал это ради тебя, а не ради нее".
   Какой клубочек воспоминаний разматывается от маленькой диванной подушечки, подумалось Нерданэль. Ей всегда было нелегко из-за отношения Феанаро к подруге. Но она знала, что гораздо хуже приходилось Финвэ, а хуже всех -- самому Феанаро. Исправить тут ничего было нельзя; оставалось только всеми силами поддерживать в большой семье Финвэ мир.
   И худо-бедно это удавалось, пока не появился Моринготто.
   -- Я все думаю, -- вновь заговорила Индис, -- сколько же Финвэ пробудет там.
   Где -- там, уточнять не пришлось.
   -- Не может быть, чтобы долго, -- добавила Индис, стиснув руки; и только этот жест выдал ее отчаяние.
   -- Конечно, не может, -- сказала Анайрэ, и по ее лицу было видно, что она действительно в это верит.
   Нерданэль промолчала; она хотела было сказать, что тоже так думает, но ей пришло в голову, что в Чертогах бродит фэа по-настоящему искусной в вышивке мастерицы. Индис, вероятно, настигла та же мысль, потому что она тяжело вздохнула.
   Где-то в глубинах дворца раздались шаги. Непривычно спокойный звук: здесь никто никогда не умел ходить размеренно и тихо, все если и не бегали, то передвигались очень быстро; и тихая ровная поступь сейчас была как никогда удивительна.
   На вопросительный взгляд Анайрэ Индис пожала плечами.
   -- Я никого не жду, -- слова ее прозвучали двусмысленно. -- Не все ли равно...
   Шаги приближались. Казалось, идущий нисколько не спешит.
  
   Да так оно и было; ему было незачем торопиться, вся поспешность осталась у тех, кто всегда очень быстро бегал по этой мозаике, сколько бы лет им ни было. Он поежился. Выходит, он отныне один за всех?
   Рука на миг замерла, прежде чем толкнуть изукрашенные серебром двери. Они распахнулись легко и сразу настежь, словно кто-то раскрыл их ему навстречу.
   Индис закричала.
  

***

   Я все так же не отрываю взгляда от севера. Мой брат ушел на запад; тот, кого я всегда хотел звать братом, ушел на восток; почему же мне выпала эта дорога?
   И что скажет Анайрэ, если я не верну ей детей?
  

***

   -- Amme, -- сказал Арафинвэ, -- я вернулся.
   Три пары глаз смотрели на него с радостью, ужасом и страхом одновременно.
   -- Нет, они... Все были целы, когда я уходил, -- неловко закончил он.
   Индис всплеснула руками и бросилась его обнимать. Она едва доставала до плеча младшему сыну. Арафинвэ стоял, затаив дыхание, и старался не стискивать ее слишком сильно.
   Наконец, Индис выпустила его из объятий. Она жадно вглядывалась в лицо сына, пытаясь понять, что же произошло.
   Арафинвэ сел между матерью и Анайрэ. Не требовалось вопросов, чтобы понять, чего от него ждут. Весь путь до Тириона он мучительно раздумывал, как рассказать им о том, что случилось. Как объяснить.
   -- На севере нас встретил Намо Судия, -- начал Арафинвэ. -- И предрек неисчислимые беды, горе и предательство.
   -- Кому? -- подалась вперед Индис.
   Арафинвэ опустил голову.
   -- Гнев Валар лежит на доме Феанаро и всех, кто последует за ним, -- тихо сказал он.
   Анайрэ побелела.
   -- Это он всегда был во всем виноват! -- крикнула она. -- Из-за него погиб Финвэ и погибнут все остальные! Будь у него сердце, он освободил бы Нолофинвэ от данного слова. Но видно, его фэа так же черна, как у Моринготто!
   -- Анайрэ! -- в один голос воскликнули Индис и Арафинвэ.
   -- Да, черна! -- продолжала та. -- Иначе он не бунтовал бы против Валар. Да разве может эльда напасть на своих родичей?
   -- Нолдор победили в Альквалондэ благодаря Финдекано. Твои дети не ушли чистыми, Анайрэ! -- возразил Арафинвэ.
   -- А кто, кто, кто в этом виноват?!
   По полу рассыпались осколки, мгновенье назад бывшие чашкой. Без единого слова Нерданэль поднялась и вышла, аккуратно прикрыв двери, отрезавшие рыдания Анайрэ.
   Спустившись по ступеням белого мрамора, она вышла на площадь и побрела вслепую к дому родителей. Не заходя внутрь, Нерданэль направилась прямо на конюшню. Она пустила серого коня вскачь, прочь из города, дальше и дальше, неизвестно куда. Она гнала и гнала, не замечая, в какую сторону едет. Ветер свистел в ушах, и поля уносились назад с пугающей быстротой.
   Она ехала до тех пор, пока конь сам не начал замедлять бег и, наконец, не остановился окончательно.
   Так вот куда она приехала. Лориэн. Ледяная рука стиснула ей сердце. Что ж, может, ее вели сюда Валар. Нерданэль спешилась и похлопала жеребца по шее, отпуская его. Всхрапнув, тот повернул на обратную дорогу к городу.
   Нерданэль ступила под сень золотого леса. Даже сейчас в нем разливалось мягкое сияние. Он был таким же умиротворенным, как и всегда, когда она приходила сюда. Нерданэль прислонилась к теплому стволу лбом. Ирмо исцеляет многие раны; но и ему не все под силу. И впервые она подумала о сне Мириэль спокойно и без дрожи.
   Кто-то коснулся ее руки. Нерданэль сердито повела плечом, отмахиваясь от непрошеного собеседника, кто бы это ни был, хоть сам хозяин Лориэна.
   -- Нерданэль, милая. -- Рука с ее плеча исчезла.
   Она замерла, не в силах поверить, что слышит эти до боли знакомые нотки и привычно быстрый и четкий выговор, словно говорящий стремится как можно скорей высказать свои мысли.
   Не может этого быть, в смятении думала она, медленно разворачиваясь. Но глаза говорили -- может, узнавая в никогда прежде не виденной нолдиэ родные черты.
   -- Мириэль, -- выдохнула она, протягивая руки.
   Та молча обняла ее, и Нерданэль почувствовала, как по лицу бегут горячие слезы.
   Только слегка успокоившись, Нерданэль отстранилась.
   -- Прости, -- прошептала она, -- я слишком измучена и...
   -- Не надо извиняться, -- ласково ответила Мириэль, проводя ладонью по ее мокрой щеке. -- Я здесь затем, чтобы помочь...
   -- В этом бессильны даже Валар, -- с горечью прервала ее Нерданэль, усаживаясь под деревом. Ноги ее больше не держали.
   -- Помочь понять, -- закончила Мириэль, с сочувствием глядя на нее.
   -- Ты здесь, а значит, Финвэ... -- произнесла Нерданэль.
   -- Да. -- Короткое слово упало камнем и глухо стукнулось о землю.
   Глаза Мириэль -- бездонный колодец, затягивающий омут. Нерданэль отвела взгляд. "А как же Индис?" -- вспыхнула мысль. И погасла, как задутая свеча. Вслух она сказала лишь:
   -- Почему?
   Мириэль сорвала с дерева лист и повертела его в пальцах, разглядывая.
   -- Я хотела увидеть сына до того, как он уйдет. Удержать его.
   Она вовсе не желала пересказывать их разговор с Финвэ.
   -- Я опоздала. -- Пальцы разжались, и лист, плавно покачиваясь, опустился на землю. Нерданэль проследила его полет.
   -- Ты вернешься обратно?
   Отрицательное покачивание головой.
   -- Но и среди эльдар я не буду. -- Мириэль сорвала другой лист. -- Теперь я помогаю Вайрэ.
   -- Почему ты ушла тогда? Почему оставила его? -- вырвалось у Нерданэль против воли. Она моргнула, пытаясь стряхнуть с ресниц соленые капли.
   Еще один лист упал на землю.
   -- А ты?
   Нерданэль вскинула голову.
   -- Он пошел против Валар.
   Взгляд серо-зеленоватых глаз прожигал ее насквозь. Она знала, что Феанаро похож на мать, но даже не могла вообразить, насколько.
   И под этим взором она вновь опустила голову. Комок в горле мешал ей говорить.
   -- Он больше не нуждался во мне, -- с трудом проговорила Нерданэль, сцепив пальцы так, что они побелели. -- А ты была ему нужна. -- Она знала, что слова звучат осуждающе, но ничего не могла с собой поделать.
   Мириэль опустилась на траву рядом с женой сына.
   -- Как и ты, -- возразила она, легко касаясь руки Нерданэль.
   -- Я просила его остановиться. Просила остаться. А он велел мне приберечь дурные пророчества для Валар! -- яростно воскликнула та. -- Я никогда его не прощу, -- добавила она и прикрыла глаза, судорожно вздохнув.
   -- А о чем просил тебя он?
   -- Пойти с ним, -- не задумываясь ответила Нерданэль, наматывая на палец медную прядь.
   -- Простит ли он тебя?
   Ей было невмоготу слышать этот голос. Она злилась на Феанаро за то, что он ушел, на Мириэль за то, что она напоминала о нем, и на себя -- за то, что пришла сюда.
   -- Я не его вещь, -- глухо сказала она, не открывая глаз. -- Я не могу следовать неверным путем.
   Золотистые сумерки окутывали их. Еле слышно шелестели ветви.
   -- Значит ли это, что верность пути для тебя дороже того, кого ты любишь?
   Все эти вопросы Нерданэль задавала себе не раз; но никогда она так не сомневалась в ответе.
   -- Значит, -- еле слышно проговорила она.
   Мириэль обняла ее за плечи.
   -- Он сделал такой же выбор, -- до того прохладный голос потеплел. -- За что же тебе винить его?
   От Вышивальщицы веяло уверенностью и спокойствием; не холодной незыблемостью Мандоса, не усыпляющим спокойствием Лориэна и не мертвящим покоем покинутого Тириона, а уверенностью того, кто не колеблется, сделав однажды выбор.
   -- Почему ты ушла, Мириэль? -- повторила Нерданэль свой вопрос.
   -- Я не ушла. Я умерла, -- поправила та с легкой грустью. -- Валар не в силах исцелить мою фэа, ибо это не болезнь и не искажение. То, что ты видишь сейчас, лишь тень Мириэль, какой она когда-то была.
   Шелестели ветви. В замершем мире не осталось ничего, кроме этого звука.
   -- Я отдала ему все. Себя. Смелость и упрямство, искусность рук и быстроту ума.
   -- Даже взгляд и улыбку, -- прошептала Нерданэль.
   -- И умение принять решение и ответственность за него, -- продолжила Мириэль. -- Меня больше нет. Я живу в нем.
   Она умолкла и опустила ресницы. Нерданэль старательно разгладила платье на коленях.
   -- Он очень похож на тебя. И на Финвэ, -- нерешительно сказала Нерданэль. -- И ни одного из вас я не могу понять до конца, -- добавила она скорее для себя. -- Думаю, что никто не может.
   Мириэль ничего не ответила, с некоторым любопытством глядя на нее.
   -- Ваши дела и поступки нельзя объяснить, -- продолжала Нерданэль, -- вы только и делаете, что...
   -- Рушим устои? -- отозвалась Мириэль.
   Нерданэль кивнула. Как ни странно, ей стало чуть легче.
   -- Наверно, тебе придется к этому привыкнуть.
   -- Я дождусь его. И если понадобится, я буду ждать до конца мира, -- ее глаза все еще были влажными, но голос звучал твердо.
   Мириэль одобрительно наклонила голову.
   -- Я знала, что сон в Лориэне -- не для тебя.
   И золотистые сумерки обняли сердце теплом.
  
  

Эпизод 4. Mornië utúlië [13]

  
Знай, что я не вся твоя судьба.
Лишь одна из ее возможностей [14].
  
One day I'll find you just to prove that I'm real [15].
  
   Северный ветер принес еле слышный запах. Горело что-то деревянное; этого привкуса на губах Майтимо при всем желании не забыть.
   Тьелкормо наморщил нос.
   -- Не нравится мне это.
   Феанаро рассеянно взглянул на него.
   -- Да неужто? -- Конь под ним беспокойно запрядал ушами, почуяв настроение всадника.
   -- Туда? -- Тьелкормо кивнул в сторону, откуда доносился запах.
   -- Да, -- ответил Феанаро. -- Но тихо и быстро. Бери с собой пятерых. Кого хочешь. И... -- он хотел что-то добавить, но заметил младших сыновей, которые подъехали к ним.
   -- Что произошло? -- Феанаро резко развернул коня. Любой другой конь давно бы уже избавился от всадника с такими внезапными жестами, но этот ко многому привык.
   Майтимо мгновенно подобрался и нащупал рукоять меча.
   Близнецы явно опешили от такой встречи.
   -- Ничего, -- помотал головой Амбарусса, переводя взгляд с братьев на отца и обратно.
   Степь вокруг молчала, и в этой тишине им чудилось что-то враждебное.
   -- Пахнет гарью, -- нахмурился Амбарто. -- Разведку? -- мгновенно догадался он.
   -- Да, -- отрывисто бросил Тьелкормо. -- Раз уж вы тут, поедете со мной.
   -- Карнистир проиграл, -- тихонько шепнул брату Амбарусса.
   -- Останавливаемся, -- скомандовал Феанаро. -- И всем глядеть в оба!
   Они дождались, пока подтянутся первые десятки. Майтимо негромко заговорил с теми, кто шел в самом начале, пересказывая им план действий. Тьелкормо тем временем отыскал трех своих друзей, которые должны были отправиться с ним.
   Наконец разведка выдвинулась. Впереди бежал Хуан, словно стелясь по земле -- огромный валинорский пес мог при желании становиться совершенно незаметным.
   Запах гари все усиливался, указывая, что разведчики движутся прямо к его источнику. Они придержали коней, а Тьелкормо мягко спрыгнул на землю и двинулся впереди маленького отряда. Через несколько шагов он велел всем остановиться, и направился дальше только с Хуаном. Рамавойтэ пошел было следом за хозяином, но тот жестом велел коню остаться.
   Укрываясь за жестким кустарником, Тьелкормо осторожно продвигался вперед, изредка замирая. В кустах гнездилась какая-то птица; заметив живое существо, она предостерегающе крикнула, но успокоилась после короткого свиста Тьелкормо. Он удовлетворенно кивнул.
   В очередной раз раздвинув ветки, покрытые короткими узкими листочками, Тьелкормо увидел неглубокую ложбину между двумя пологими холмами, покрытыми редкой порослью. Из ложбинки, бывшей сплошным пепелищем, и поднимался дым, спиралями ввинчиваясь в небо.
   Тьелкормо вернулся к остальным, и коротко рассказал о том, что увидел. Разделившись на две группы и объехав холмы вокруг, разведчики не обнаружили никого и ничего, кроме следов с северной стороны. Хуан тихо, но явственно зарычал, увидев их.
   Обследовав холмы, они решили спуститься к пожарищу. Подъехав ближе, Тьелкормо понял, что загадочные черные столбы -- все, что осталось от некогда стоявших тут домиков. Разведчики стояли на месте разоренного поселения. По тем домам, что сгорели не до конца, было видно, что до пожара все было разгромлено и изуродовано, словно нападавшие испытывали дикую радость от разрушения.
   Тьелкормо был готов к виду мертвых тел, но все равно содрогнулся, заметив их.
   -- Это был не бой, -- сказал он. -- Резня. Смотрите: тварей Моринготто тут валяется всего несколько, и даже вороны их не жрут. Остальные...
   -- Неужели это мориквенди? Вовремя же мы пришли, коль их так вырезают.
   -- Не квенди, -- возразил Амбарто. -- Это... Пришедшие следом, -- удивленно закончил он, приглядевшись внимательней, хотя ему стоило большого труда не отвернуться от изуродванных тел.
   -- Атани? -- переспросил Тьелкормо. Его брови сошлись, образовав хмурую складку на лбу. Он со скорбью взглянул на тех, кто совсем недавно были полны жизни. И безобразно ухмыляющаяся Смерть встала перед ним в полный рост, и подмигнула, и протянула покрытые отвратительными рубцами руки. Он замер, вперившись в видение.
   ...и будете жить вне Амана под тенью Смерти... [16]
   В Валиноре не было смерти; те, кто погиб в Альквалондэ, даже Финвэ и Мириэль могли вернуться к жизни при желании и с дозволения Валар.
   ...вы можете быть сражены и сражены будете...
   -- Добро пожаловать в Смертные земли, -- глухо сказал себе Тьелкормо, отворачиваясь от видения. -- Возвращаемся! -- скомандовал он отряду.
   Обратно они ехали уже быстрее, но все равно примечали, нет ли окрест следов моринготтовых отродий.
   -- Ну что? -- нетерпеливо спросил их Карнистир, едва они успели подъехать. Он уже давно вместе с остальными братьями подъехал к отцу.
   Тьелкормо начал рассказывать, стараясь описывать увиденное без подробностей.
   -- Пепелище совсем свежее, -- заключил он, умолчав о видении.
   Карнистир хмурился, не пытаясь скрыть злость. Впрочем, даже спокойный Майтимо был охвачен яростью.
   -- Мы опоздали совсем чуть-чуть! -- сжал кулаки Лаурэлассэ, один из разведчиков. -- Мы могли бы их отбить!
   -- Нет, Лаурэлассэ. Мы опоздали на годы, -- возразил Феанаро, окидывая взглядом сыновей. -- Нужно было идти в Эндорэ много раньше, как только нас изгнали из Тириона.
   Майтимо с сомнением покачал головой.
   -- Время. Нам требовалось время на подготовку и...
   Его прервал Амбарусса.
   -- Что толку сейчас об этом, -- горячо заговорил он, стискивая рукоять меча. -- Нельзя оставлять их тела на растерзание зверям и поругание Моринготто! -- Амбарусса посмотрел на близнеца в поисках поддержки. Тот утвердительно кивнул.
   У Феанаро вдруг закололо сердце. Не езди туда, шепнуло оно. Ловушка? Нет, от взгляда Тьелкормо с Хуаном и остальных следопытов вряд ли что-то ускользнуло. Да он и не чувствовал опасности для остальных.
   И Феанаро отмахнулся от этой смутной тревоги, отдав приказ двигаться туда, тем более, что сыновья уже поглядывали на него удивленно.
   Вести от Тьелкормо передали по колонне: некогда было собираться в круг и вести длинные речи. Негромко переговариваясь, они отправились к пожарищу. Многие ощущали холодный гнев и добавили к списку злодеяний Моринготто и это, за которое его тоже настигнет расплата. Но ярость их возросла многократно, когда они воочию увидели то, что Тьелкормо описал в нескольких скупых фразах.
   Они принялись за свой скорбный труд, который выпадет им еще не раз, и чем дальше, тем тягостней будет.
   В ближних холмах, между которыми лежала злосчастная деревушка, нашлось достаточно камней и валунов, чтобы насыпать курган над погибшими. Нолдор бережно перенесли тела к западному холму.
   -- Атани ведь не уходят в Мандос и не могут возродиться, -- тихо сказал Торно Тьелперинквару, наблюдая за печальной процессией.
   -- Ты действительно так думаешь? -- недоверчиво спросил он. -- Мне всегда казалось, что это досужие домыслы.
   -- Я это знаю, -- отозвался целитель, не смущенный сомнениями друга. -- Владыка Ирмо немного рассказывал.
   -- Торно! -- донесся до него крик Лаурэлассэ. -- Сюда! Тут живой!
   Целитель бросился на голос. Тьелперинквар не раздумывая кинулся за ним.
   Лаурэлассэ склонился над израненным телом. Грязь и кровь на лице выжившего засохли жуткой маской.
   -- Дышит... Торно, сделай что-нибудь!
   Вокруг уже собралась небольшая толпа. Через скопившихся нолдор протолкался Майтимо.
   -- Что случи... -- он осекся, заметив, что Торно стоит на коленях и проводит руками над распростертым телом. Майтимо присмотрелся. Даже он мог почувствовать, что это тело фэа еще не покинула.
   -- Понадобятся носилки, -- сказал он стоящим поблизости.
   -- Если Торно сможет помочь, -- ответил один из них.
   Майтимо и бровью не повел.
   -- После Альквалондэ он вытащил Айлина из-под носа у Намо, и еще сорок трех уговорил свернуть с этой пагубной дороги. Уверен, он сможет.
   Его собеседник ничего на это не ответил. Он сам был одним из тех сорока трех. Кто-то уже отправился сооружать носилки.
   Торно с усталым видом поднялся.
   -- Раны надо зашивать, все промыть, перевязать... -- целитель замолк.
   Майтимо понимающе кивнул.
   -- Задержаться тут мы не можем, -- озабоченно произнес он. -- Скоро придется двигаться.
   -- Сколько у меня времени?
   -- Немного, но тебе должно хватить. Не знаю, рискнешь ли ты делать все в спешке.
   Торно досадливо повел плечом.
   -- Вы в последнее время обеспечиваете мне довольно поводов для поспешного исцеления. Справлюсь. И помочь есть кому.
   -- Носилки скоро будут, -- с прохладцей сказал Майтимо. -- Отцу я скажу.
   С этими словами он покинул поляну. Торно отдавал какие-то распоряжения помощникам, которые уже успели собраться возле целителя.
   Майтимо направился туда, где насыпали курган. Нолдор неоткуда было узнать, какие погребальные обычаи у Послерожденных; своих же у них не было, и они сочли верным поступить так, как делали квенди во времена Великого похода -- каждый клал камень в общую насыпь, отдавая дань уважения ушедшим.
   Точно так же в Форменосе погребли короля. Это не было чьим-то решением; никому даже не могло прийти в голову, что Нолдорана следует отвезти в Лориэн, а не оставить там, где он пал, единственный не убоявшийся. Они насыпали курган; и на белоснежной мраморной плите рядом Амбарто в несколько отточенных жестов высек короткое имя и титул.
   И именно в тот момент мир Майтимо накрыла тьма.
  

***

   Павшая на Валинор тьма была нечто большее, чем обычная темнота. Тогда я не видел этого отчетливо, но сейчас, когда впереди маячит граница Льдов, понимаю, что она легла на каждого из нас. Я вижу тени, притаившиеся под широко распахнутыми глазами старшего сына. Лицо дочери укрыто тенью, словно вуалью. Она хотела бы быть уверенной, как Финдекано, но тьма сильнее. Я могу взглянуть в лица младших сыновей, но и без того знаю, что эта пелена бессильна перед Турукано и не коснулась Аракано даже краем.
   Мне не дано увидеть, окутала ли тьма и меня удушливым покровом. Но ее сетей избежал мой младший брат. Старшему же не страшна никакая тень, наползающая с севера ли, или с востока.
   Он носит в себе личную тьму. И в схватке этой тьмы с искажением Моринготто я не поставил бы и стекляшки на победу Врага.
   Мы движемся тем же путем, которым ходил к Льдам сам Феанаро. Мы пойдем дальше -- он не оставил мне выбора.
   За шумом и разговорами плеск холодных волн, ударяющих о прибрежные камни, неразличим, хоть он никуда не пропал. Так и свет скрылся за завесой тени, что опустилась на наши лица.
   Но он никуда не исчез.
  

***

   Выслушав Майтимо, Феанаро оживился. Впервые за все это время тьмы в его глазах вспыхнул огонек интереса, уже навсегда казалось бы угасший.
   -- А вот и еще одна удача. И для того бедняги, и для нас, -- задумчиво произнес он и отправился положить первый камень в основание кургана. Майтимо последовал за ним.
   Тишина неприятно давила на слух. В зарослях вокруг не было слышно птиц. Ветер, свистящий в кронах деревьев на холмах, тут, внизу, замирал.
   Макалаурэ это исключительно не нравилось. Безмолвие смерти никому не по вкусу, но он чувствовал ее неестественность особенно остро, и его самым большим желанием сейчас было поскорее отсюда убраться.
   Он смотрел, как растет курган, и понимал, что это -- одна из тех вещей, о которых не складывают песен, ибо это значило бы воспевать тьму. Искажение.
   ...Спустя четыреста пятьдесят шесть лет по счету Эндорэ, стоя на стенах Химринга, он вновь испытает схожее чувство. До крови закусив губу, он будет смотреть на искажение во плоти.
   И никогда не споет об этом.
  

***

   Над головой искрятся звезды. Может показаться странным, но я, в отличие от некоторых своих детей, вижу их впервые. А ведь я мог увидеть их раньше.
  
   В конюшне пахнет свежим сеном. Я с любопытством смотрю на старшего брата, который прилаживает на спину черному жеребцу переметную суму. Ужасно хочется знать, куда он едет: меня-то самого пока дальше Тириона да Валмара не пускают. Любопытство побеждает смущение, я выбираюсь из своего угла, подхожу к нему и несмело трогаю за локоть.
   -- Гляньте-ка, мудрый Финвэ пришел, -- говорит он, бросив взгляд через плечо.
   Он всегда называет меня только так, и я не могу понять, насмешка это или что-то еще.
   -- А куда ты едешь? -- выпаливаю я, забыв от волнения даже поздороваться.
   -- Посмотреть на звезды, -- скупо отвечает брат, заканчивая навьючивать вещи.
   Мои глаза широко распахиваются.
   -- Это что?
   -- То, что сияет с неба там, куда не достигает свет Древ. Светильники Варды.
   Глаза у меня раскрываются еще шире.
   -- А где это? Откуда ты знаешь?
   -- Далеко. И это все знают, -- фыркает он. Окидывает меня своим характерным оценивающим взглядом и неожиданно добавляет:
   -- Хочешь быть мудрым на деле, а не только по имени -- учись.
   Я поджимаю губы, обдумывая услышанное. Конь ткнулся в меня мягким носом, но сахара или яблок в этот раз ему не перепало. Я рассеяно глажу его по морде. Мне припоминается, что что-то подобное рассказывал отец о землях за морем. Если я увижу эти самые звезды, буду понимать, о чем он говорит.
   -- А ты можешь взять меня с собой? -- мне приходится собрать всю свою решимость для этой фразы.
   Очередной оценивающий взгляд.
   -- Теплый плащ и разрешение матери.
   Я киваю и со всех ног несусь к дому, а затем обратно, с вещами и маминым дозволением. Просить дважды мне ее не пришлось.
   Мы отправляемся в путь. Я хочу поехать на своей лошадке, но Феанаро говорит, что так мы будем добираться до места дольше, чем Валар творили Арду, и сажает меня на собственного коня, которому ничего не стоит нести двоих.
   Путь до Альквалондэ спокоен. Я сижу смирно и даже почти все время молчу, задавая только уж совсем распирающие меня вопросы. Брат отвечает иногда коротко, иногда увлекается и углубляется в какие-то тайны природы. В таких ответах я в том возрасте мало что понимаю, но запоминаются они накрепко. Память моя даже по меркам эльдар уже тогда считалась особенной.
   В гавани мы остановливаемся передохнуть. У брата там друг, отчаянный мореход, ходивший до границы Льдов; к нему мы и заезжаем. Они о чем-то долго говорят, а я засыпаю прямо за столом. Просыпаюсь, впрочем, уже на кушетке, накрытый одеялом. Они по-прежнему беседуют. Телеро что-то горячо втолковывает Феанаро, а тот в ответ только хмурит брови.
   Когда мы выезжаем из дома, Тельперион близится к полному цветению, и все вокруг мерцает мягким светом. Море походит на большую чашу с расплавленным серебром, которую я как-то видел у отца в мастерской.
   Чем дальше мы едем вдоль берега, тем прохладней и сумрачней становится. От холода меня защищает теплый плащ, а вот от темноты укрыться нечем. Мне все больше и больше не по себе, о чем я и говорю.
   -- Тебе страшно? -- уточняет Феанаро.
   Стыдно в этом признаваться, но я киваю.
   -- Дальше будет еще темнее. Я ездил тут не раз, и ничего страшного здесь не бывает. Скалы да море.
   Его слова меня слабо утешают. В голове всплывают истории отца о землях за морем, где в темноте бродят страшные чудовища.
   -- Вдруг тут тоже есть жуткие звери, как за морем?
   -- Нету, -- говорит Феанаро. -- Чего ты трясешься, мудрый Финвэ?
   -- Темно...
   -- Когда глаза закрываешь, тоже темно.
   Тут он неправ. Одно дело, когда закрываешь глаза у себя в комнате, и совсем другое, когда едешь непонятно где.
   Я шмыгаю носом.
   -- Так, -- раздается над головой. -- Похоже, придется отправить тебя домой.
   Возражений у меня не находится. Обратно в Тирион он отвозит меня без единого слова. Только когда брат ссаживает меня у дома, я решаюсь задать мучивший меня все это время вопрос:
   -- Если бы там выскочил зверь, что бы ты сделал?
   -- Скормил бы ему тебя, -- отвечает Феанаро, поворачивая коня.
  
   Наверно, после этого он во мне и разочаровался, но, благие Валар, мне было шесть лет.
   И вот теперь звезды дождались своего часа.
  

***

   Торно с тревогой смотрел на спасенного. Целитель опасался лихорадки, и не зря. Он озабоченно покачал головой, коснувшись пылающего лба человека. Приготовить отвар на ходу Торно не мог, оставалось только ждать, пока жар спадет сам или все остановятся на привал.
   Они отъехали от разоренного поселения уже далеко. Вперед были высланы дозоры; колонна перестроилась в боевой порядок, поместив обоз в центр. Никто не ожидал, что темные твари заходят так далеко на запад; если и до этого все были внимательны, то теперь решили удвоить бдительность.
   На севере неизменно сияли семь звезд. Они были призывом, обещанием и предсказанием; и Феанаро кивал своим мыслям, глядя на Валакирку. Если уж мир устроен так, что от Валар никуда не деться, пусть хотя бы не мешают.
   Давно прошло то время, когда он охотнее перестал бы дышать, лишь бы не быть обязанным Манвэ. Он понял, что Валар не всесильны, еще когда умерла мать. С гибелью отца пришло осознание того, что Валар бессильны.
   Мир принадлежит Эрухини. Им его и возделывать.
   -- Всякий камень нуждается в огранке, -- пробормотал Феанаро.
   И темно-синее небо согласно мигнуло ему в ответ.
   Лошади легко ступали по степной траве. На северо-востоке уже отчетливо различались скалистые вершины, и даже издали было видно, что они гораздо ниже Пелори. Ни один пик Эндорэ не смог бы сравниться по высоте с Таникветиль.
  

***

   Круг Судеб у золотых валмарских врат не расходился. Валар с тревогой ждали, чем закончатся попытки Йаванны оживить Древа.
   Почерневшие стволы омыли слезы Ниэнны, но она не смогла залечить их ран. Йаванна долго пела во тьме, и ее одинокий голос, возносившийся над Эзеллохаром, прорезал темноту, как нож масло. Но песнь, полная теплоты и памяти о светлых днях, оказалась напрасной: Древа оставались безжизненны. Однако в тот миг, когда погасла надежда и песнь оборвалась, на ветви Телпериона без единого листка распустился огромный серебряный цветок. Лаурелин же принес золотой плод.
   Их-то Йаванна и принесла в Круг Судеб, чтобы Валар решили, что делать дальше.
   Валар пришла мысль сделать из них светильники подобно звездам, но больше и ярче. Манвэ, печалясь об ушедших нолдор, повелел создать для светил такие сосуды, чтобы они могли двигаться по небу и освещать Эндорэ.
   Изящные ладьи с прозрачными стенами сработал Аулэ со своими майар. Но когда туда поместили светила, яркий жар расплавил стенки сосудов. Трижды делал Аулэ ладьи, и всякий раз безуспешно.
   И мысли Валар при каждой неудаче обращались к Сильмариллям.
  
   Его руки страшно болели. Он почти не мог ими шевелить, и при каждом движении издавал тихое шипение. Он выплескивал ярость на всех, кто подворачивался под больную, и оттого особо тяжелую, руку. Это не утишало жуткого ощущения в кистях, но приносило некоторое утешение. Он испробовал все средства, но не нашлось ничего, что смогло бы исцелить его обожженные ладони.
  
   Ладья медленно плавилась от цветка Телпериона. Аулэ с грустью глядел, как его усилия снова пошли прахом. Такого с ним еще не случалось.
   Столпившиеся вокруг майар, которые по мере сил ему помогали, озабоченно обменивались мыслями:
   -- Да, тут бы силиму или что-то вроде... -- сказал один.
   -- Где ж ее взять? -- отозвался другой.
   -- Нолдор отправились в путь в спешке, -- заметил первый. -- Может статься, в Форменосе что-то и есть...
   Аулэ резко повернулся к майа.
   -- В Форменосе, говоришь?..
   Проходя по улицам Тириона, Аулэ с печалью замечал, как опустел некогда оживленный и шумный город.
   Дойдя до знакомого невысокого дома, он несколько раз стукнул в дверь, украшенную затейливой резьбой, которую когда-то сделала дочь хозяина домика. Постой Аулэ на пороге чуть дольше, он бы увидел, что в верхнем правом углу среди завитков прячутся две тенгвы -- север и запад.
   Но дверь распахнулась почти сразу. Высокий рыжеволосый нолдо почтительно склонился перед Аулэ. Одет он был небрежно и, судя по забранным шнурком волосам, занимался чем-то по хозяйству.
   -- Владыка Аулэ, -- Махтан сделал приглашающий жест.
   -- Я, верно, отвлек тебя от дел, -- заметил Аулэ, входя в широкий коридор.
   -- Ерунда, -- отмахнулся тот, провожая гостя в залу. Там горело множество свечей, и когда Махтан и Аулэ вошли в комнату, по стенам запрыгали причудливые тени.
   -- Вина? Отвара? -- поинтересовался хозяин, доставая бокалы и кружки.
   Аулэ жестом отказался.
   -- Я к твоей дочери. Она здесь?
   -- О, -- только и ответил Махтан. Когда он наливал вино, его рука слегка дрожала. Он звякнул дверцами, закрывая шкафчик. -- Ее хроа, безусловно, здесь.
   С этими словами он залпом выпил вино, будто это была простая вода, и не глядя поставил бокал обратно на низенький деревянный столик.
   Аулэ терпеливо ждал.
   -- Я не уверен, Владыка, что она захочет с тобой говорить, -- осторожно подбирая слова, начал Махтан. -- Она не разговаривает ни с кем.
   Он провел пальцем по кромке стола, стирая несуществующую пыль.
   -- Она рассталась с мужем и детьми; ей, конечно, нелегко, -- мягко сказал Аулэ. Он с сочувствием глядел на отца Нерданэль.
   Тот скривился и бездумно потушил свечу, прихватив огонек большим и указательным пальцем.
   -- Она виделась с Мириэль, вот в чем дело, -- сердито ответил Махтан. -- После этого она стала сама не своя.
   -- Отведи меня к ней.
   Махтан кивнул и сделал знак следовать за ним. Они обогнули дом, прошли через яблоневый сад и оказались перед мастерской.
   -- Думаю, мне стоит поговорить с твоей дочерью наедине, -- сказал Аулэ и взялся за дверную ручку.
   Махтан поклонился и ушел обратно в дом.
   Нерданэль, скрестив ноги, сидела на полу перед большой глыбой мрамора. В мастерской свечей было еще больше, чем в доме. Мягкое сияние окутывало камень, и он казался чуть ли не живым.
   -- Здравствуй, Нерданэль, -- прикрыв дверь, произнес Аулэ.
   Она молчала так долго, что ему подумалось: дочь Махтана его вовсе не услышала.
   -- Здравствуй, Владыка, -- наконец ответила Нерданэль. -- Прошу, не отвлекай меня. Я не хочу ни с кем говорить.
   -- Ты его видишь в мраморе? -- Аулэ подошел ближе.
   Нерданэль раздраженно вздохнула.
   -- Увидела бы, если б меня не отвлекали. Отец вбил себе в голову, что со мной что-то не так. А мне надо сосредоточиться, -- она встряхнула руками.
   -- Я пришел сюда не просто так. Боюсь, придется оторвать тебя от дела.
   Нерданэль и сама уже поняла, что разговора с Аулэ не избежать.
   -- Я слушаю, Владыка, -- ответила она, не меняя позы.
   Аулэ еще несколько мгновений смотрел на мрамор, прежде чем начать говорить.
   -- Мы делаем светила. Но жара плодов Лаурелина и Телпериона ничего не выдерживает. Нам пришло в голову, что что-нибудь подходящее может найтись в Форменосе...
   -- Прости, но я не в силах помочь, -- с сожалением ответила Нерданэль. -- Я не бывала там, и не знаю, что могло бы тебе пригодиться.
   -- Не страшно. Мне нужно, чтобы ты разрешила поискать. Теперь право на этот дом есть только у тебя.
   Нерданэль задумалась, опершись подбородком на руку.
   -- И мне кажется, -- продолжил Аулэ, -- нам следовало бы заняться этим вместе. Так будет правильно. И пойдет на пользу тебе самой.
   -- Светила... для Валинора? -- спросила Нерданэль тихо.
   -- Для Эндорэ тоже.
   Нерданэль в первый раз за всю беседу взглянула на Аулэ. Затем поднялась, отряхивая изрядно запыленное платье.
   -- И что же мы должны найти в Форменосе?
   Прежде чем прозвучал ответ, она бросила последний взгляд на мрамор и, наконец, увидела в нем то, что давно желала.
  

Эпизод 5. В каждом сердце пламя бьется [17]

  
Мы в который уж раз создаем этот мир,
Ищем вновь имена для зверей и цветов [18].
  
Она умрет, если будет ничьей.
Пора вернуть эту землю себе [19].
  
   Горная гряда осталась по левую руку. Они проехали к ней достаточно близко, чтобы ощутить холодное дыхание гор и переменчивость неба, которое несколько раз одаривало их сильнейшим дождем. Сохнуть приходилось на ходу, и поддоспешники из плотной ткани неприятно холодили тело, не торопясь отдавать влагу. Развести хороший костер в голой степи было не из чего. Отправиться же в леса, покрывавшие подножья гор, значило слишком сильно отклониться от намеченного пути.
   По ту сторону гор им открылась еще одна скальная цепь, которая огибала небольшую долину. Поперек нее вытянулось озеро, на северном берегу которого нолдор и решили остановиться, посчитав его подходящим на первое время. Они прошли еще немного на восток, пока, наконец, не нашли удобное место для лагеря там, где в озеро впадала небольшая речка.
   И работа закипела: нолдор стремились укрепиться как можно скорее. Берег покрывался шатрами и палатками, которые размещались в несколько линий. Вокруг временных жилищ медленно вырастал земляной вал, чтобы стать хоть какой-то преградой от опасностей. От каких, они могли пока только догадываться, но пример разоренной деревни был достаточно красноречив.
   Дозоры стояли как можно ближе друг к другу; в шелестящей траве, может, и прокралась бы ловкая полевка, но только если бы ее не сочли угрозой.
   Над озером и равнинами стелились туманы, и в них все казалось изменчивым, призрачным, ненастоящим. Но воздух был свеж, вода льдиста, а звезды -- ярче любых светильников, что принесли с собой нолдор.
   Покой дикого края нарушил стук топоров, ржание лошадей в разъездах, звонкие голоса, разрывавшие туман. Нолдор наконец-то получили то, чего желали -- возможность собственными руками построить не новый город, а новый мир. Создать то, чего еще никогда не бывало. И для этого каждому приходилось делать все, что он мог, и еще чуть больше. Забот хватало -- не хватало рук.
   Может, кто другой и упрекнул бы в этом отца, но только не Нельяфинвэ Майтимо Руссандол. Его медноволосую макушку видели повсюду. Он зарисовывал окрестности со слов Карнистира, потрошил туши зверей, притащенных близнецами, раздувал мехи в кузне. Казалось, что он не спит никогда, а присаживается только, когда составляет карты.
   Равно как и Феанаро. Он вообще будто бы не покидал кузницу, пытаясь выжать что-то из бедной руды, случайно найденной Карнистиром. Но каждый мог поклясться, что когда у него иссякали силы, и душа наполнялась отчаянием, рядом вдруг возникал Пламенный Дух, и сил сразу же прибывало, а тоска испарялась.
  

***

   Хэндил внимательно рассматривал карту, набросанную Амбарто.
   -- Там большое горное плато, -- пояснил Амбарто, проводя пальцем по начерченным линиям. -- Вверх по течению реки, в ущелье, мы не рискнули ехать столь малым числом.
   -- Разумно, -- кивнул Хэндил. -- Похоже, что горы тянутся далеко на восток, и это нам на руку. Надо бы исследовать земли за этим хребтом, который отсекает нас с юго-востока, -- он постучал по схеме. -- Не можем же мы вечно тут сидеть.
   -- Бросаться очертя голову во все стороны тоже не следует, -- заметил молчавший до того Лаурэлассэ. -- Пока мы не закрепились тут как следует, это может привести к плачевным последствиям.
   -- Скажи это Феанаро, -- хмыкнул Хэндил. -- Вашу карту я перенесу на общую.
   -- Я лучше скажу Майтимо, -- парировал тот. -- К тому же Феанаро сейчас почти не видно.
   -- Они заперлись в кузне с Атаринкэ, -- сказал Амбарто, поднимаясь из-за стола.
   -- Обычное дело, -- улыбнулся Лаурэлассэ.
   Амбарто неожиданно нахмурился.
   -- Обычно им не нужен в помощники Торно, который там постоянно пропадает, -- несколько напряженно ответил Амбарто.
   -- Он что-нибудь рассказал? -- немедленно спросил Хэндил. Слова Амбарто его озадачили и взволновали.
   -- Торно даже Тьелперинквару ничего не говорит, -- ответил Амбарто. -- Тот, кстати, до крайности рассержен.
   -- Чем? -- поинтересовался Лаурэлассэ.
   Амбарто потеребил застежку плаща.
   -- Я бы тоже разозлился, если бы меня в первый раз в жизни выставили из кузни со словами "молод еще".
   Лаурэлассэ хмыкнул.
   -- Представляю себе.
   -- Не нравится мне это, -- поджал губы Хэндил. Перо в его руке выводило замысловатые росчерки.
   -- Скажи это Феанаро, -- не преминул поддеть его Лаурэлассэ.
   -- Может, и скажу, -- невозмутимо отозвался Хэндил, не прерывая своего занятия.
   Амбарто пожал плечами и вышел.
   -- Откуда это тут, кстати? -- Хэндил показал Лаурэлассэ вырезанную из дерева свистульку. -- На полу нашел.
   Тот протянул руку и взял простенькую птичку.
   -- Это же игрушка Тинвэ. Она ее повсюду с собой зачем-то таскает. Видно, выронила.
   -- Вот оно что, -- протянул Хэндил, перебирая карты и наброски.
   -- Я ей отдам, -- торопливо добавил Лаурэлассэ и спрятал игрушку в глубокий карман.
   -- Угу, -- рассеянно отозвался Хэндил. -- Увидишь Торно, скажи, что я хочу с ним поговорить.
   -- Непременно.
   Лаурэлассэ взял со скамьи длинный коричневый плащ и перекинул его через руку.
   -- Но не думаю, что ты сумеешь от него чего-то добиться.
   Хэндил поднял голову и насмешливо взглянул на него, ничего не сказав.
  
   Лаурэлассэ сделал по лагерю уже пару кругов, но Тинвэ ему найти так и не удалось. На третьем заходе его самого нашел Хуан, и Лаурэлассэ с трудом отделался от приглашений поиграть.
   Устав от бесплодных поисков, он дошел до палатки Тьелперинквара, чтобы хотя бы узнать, где Торно. Из просторной палатки, полог которой был закреплен какой-то замысловатой застежкой, доносились сердитые голоса, один из которых принадлежал целителю. Похоже, с ним хотел поговорить не только Хэндил.
   Лаурэлассэ пригнулся и вошел, здраво рассудив, что даже если он позовет, все равно никто не услышит. Внутри Тинвэ и Тьелперинквар вдвоем наседали на Торно.
   -- Тебе не кажется, что он имеет право знать? -- возмущенно сказала Тинвэ, указывая на Тьелперинквара.
   -- Скажи это Феанаро, -- вмешался Лаурэлассэ. Фраза явно претендовала на титул самой часто употребляемой с того момента, как началась эта история с кузней и секретами.
   Все трое обернулись к нему.
   -- Торно, тебя искал Хэндил. Когда эти двое закончат тебя потрошить, твои жалкие останки допросит он.
   -- Никого мы не потрошили, -- раздраженно буркнул Тьелперинквар, который не выходил из фамильно-приветливого настроения все это время.
   -- А мне показалось...
   Тинвэ метнула на него взгляд, который бы не постеснялся записать в свой запас и сам Атаринкэ, и взяла Тьелперинквара за руку.
   У Лаурэлассэ мгновенно испортилось настроение.
   -- К Хэндилу я зайду, -- пообещал Торно, хотя его мало вдохновляла такая перспектива. -- Но потом.
   -- А теперь что будешь делать? -- поинтересовался Тьелперинквар уже более спокойно.
   -- Отдохну от вашего семейства, которое угробит меня вернее всех Валар, вместе взятых, -- рявкнул целитель. -- Одни ставят эксперименты, другие допрашивают. Исследователи!
   Тьелперинквар собрался что-то ответить, но Тинвэ дернула его за руку, и он закрыл рот. Разъяренный Торно вышел из палатки, искренне жалея, что не может хлопнуть дверью. Тьелперинквар взлохматил волосы совершенно отцовским жестом.
   -- Тинвэ, Хэндил птичку нашел, -- вспомнил Лаурэлассэ. -- Твоя ведь? -- он достал свистульку из кармана.
   -- Да, -- она кивнула. -- Спасибо большое. Я даже не заметила, как обронила, -- Тинвэ с нежностью взяла птичку.
   -- Зачем же ты ее с собой постоянно таскаешь? -- удивился Лаурэлассэ.
   -- Талисман, -- ответила она, на мгновение сжав игрушку перед тем, как опустить ее в собственный карман.
   -- Довольно простенький, -- заметил Лаурэлассэ. В его голове промелькнула мысль, что стоило бы сделать ей что-то другое. -- Да и не похоже на работу мастера. Ты сама ее делала?
   Мрачный как туча Тьелперинквар внезапно расхохотался.
   -- Что? -- недоуменно взглянул на него Лаурэлассэ.
   Тинвэ скорчила рожицу.
   -- Ее вырезал Феанаро, -- с некоторой ехидцей объяснила она.
   Лаурэлассэ покраснел.
   -- Я ему непременно передам, -- пообещал Тьелперинквар, отсмеявшись.
   -- Я ничего такого не имел в виду, -- жалобно сказал Лаурэлассэ.
   -- Это будет моя маленькая месть, -- усмехнулся Тьелперинквар. -- Двойная.
   -- Почему двойная?
   -- О, это длинная история соперничества за сердце дамы, -- Тьелперинквар кивком указал на Тинвэ. -- Ей понадобилась свистулька, а когда я предложил вырезать, она заявила, что надо "обязательно, чтоб Феанаро сделал".
   Тинвэ закатила глаза, всем видом показывая, что эта история у нее уже в печенках сидит.
   -- Ясно теперь, -- совсем мрачно протянул Лаурэлассэ.
   -- Слушайте, -- заговорила Тинвэ, желая сменить тему, -- я придумала. Надо узнать, какие травы Торно берет с собой.
   -- Как же ты это сделаешь? -- скептически спросил Лаурэлассэ.
   -- Можно спросить у его помощников. Я иногда ходила с ними за травами.
   -- Дерзай, -- устало произнес Тьелперинквар. -- Я останусь тут.
   Тинвэ подошла к нему и участливо пожала руку.
   -- Не волнуйся, -- негромко сказала она. -- Ты со мной? -- Тинвэ повернулась к Лаурэлассэ.
   -- Пожалуй, -- согласился тот, пропуская ее к выходу. Тьелперинквар попрощался с ними кивком.
   Они шли по лагерю, постоянно натыкаясь на какие-то вещи, доски, камни и еще Эру знает что. Тинвэ о чем-то задумалась.
   -- Скажи, -- неожиданно нарушил молчание Лаурэлассэ, -- почему ты тут? Ну, почему пошла?
   -- К целителям? -- изумленно отозвалась она.
   -- Да нет, -- с досадой на самого себя ответил Лаурэлассэ. -- Сюда, в Эндорэ.
   Он перепрыгнул через груду досок. Тинвэ выразительно на него посмотрела и обошла очередное препятствие, никак, впрочем, не показав к этому своего отношения. Она снова ушла в свои мысли.
   Лаурэлассэ уже подумал, что она или забыла про его вопрос, или не хочет отвечать, но тут Тинвэ заговорила:
   -- Я даже не задумывалась о причинах, пока ты не спросил, -- с легким оттенком удивления призналась она.
   Лаурэлассэ внезапно пришло в голову, что он никогда не научится держать язык за зубами. Или хотя бы думать, о чем говорит. Он сердито пнул оказавшийся на пути камешек, который весело отлетел в сторону и с глухим стуком ударился об очередную доску, ради разнообразия стоявшую.
   -- Как-то много всего сложилось, -- продолжала Тинвэ. -- Мама захотела пойти, а отец ее бы ни за что не оставил. А мне не очень-то нравилась мысль о том, что придется с ними расстаться.
   -- А твоя сестра?
   -- Она сказала, что все это неправильно, что так нельзя, -- Тинвэ примолкла.
   Лаурэлассэ взглянул в ее омраченное лицо, и ему захотелось постучать себе по голове.
   -- Чего ж еще ждать от ученицы Йаванны, -- снова заговорила Тинвэ с легкой улыбкой. Но глаза ее остались невеселыми. -- Мне очень ее не хватает.
   Лаурэлассэ сочувственно положил руку ей на плечо.
   -- Прости, что спросил, -- виновато сказал он.
   -- Все в порядке, -- ответила Тинвэ, накрыв его руку ладонью. -- Когда об этом говоришь, становится легче.
   -- Ты никому об этом не рассказывала? -- плечо под его рукой слегка вздрогнуло.
   -- Только Тьелперинквару. Он тоже в числе причин, -- добавила Тинвэ. -- Я его столько знаю и не сильно могу себе представить жизнь без него.
   Теперь ее улыбка стала по-настоящему радостной.
   -- А ты?
   Из-за тебя, хотелось ему крикнуть. Вместо этого Лаурэлассэ сказал:
   -- Не мог допустить, чтобы Тьелкормо обставил меня в искусстве охоты.
   И это тоже было правдой.
   Тинвэ вскинула бровь.
   -- В этот раз охотники могут сами превратиться в добычу.
   Они переглянулись.
   Мы пойдем дальше, чем Оромэ [20].
  

***

   -- Видно, это и есть терпеть дольше, чем Тулкас, -- проворчал Карнистир. -- В жизни не делал ничего более скучного, -- пожаловался он Макалаурэ.
   Тот невозмутимо принялся обтесывать очередное молодое деревце, которому предстояло пополнить запас кольев для частокола.
   -- Зато когда на незащищенный лагерь нападут орки [21], станет куда веселее, -- заметил Макалаурэ. Нож в его руках так и летал, а под ногами скопилась уже целая гора стружек.
   Карнистир скривился, будто только что закинул в рот горсть кислых ягод.
   -- Скучно уж точно не будет, -- заявил он, заостряя несколько оставшихся на стволе веток. Когда такие колья воткнут в землю, а ветки переплетут, их заостренные концы станут хорошим препятствием для атакующих. В том, что таковые рано или поздно появятся, сомнений не было ни у кого.
   Карнистир придирчиво оглядел свое творение.
   -- Не слишком они нас защитят. Я это уже говорил?
   -- После обеда еще ни разу.
   Карнистир фыркнул.
   -- У тебя есть предложения лучше? Излагай. -- Макалаурэ занялся следующим деревцем.
   -- Нам нужна руда...
   -- И камни, и песок, и еще много чего, -- кивнул Макалаурэ. -- Только вот чтобы отправить за всем этим мало-мальски приличного размера обоз, надо, чтобы ему было куда возвращаться. Или ты намерен кочевать туда-сюда всем скопом?
   Утомленный дотошностью брата, Карнистир закатил глаза.
   -- Нет, я намерен провести разведку сам. Для разнообразия на предмет полезных вещей, а не тех, что норовят оттяпать голову.
   -- Вам с Айлином вроде уже удалось найти какую-то руду, или что вы там отыскали. -- Макалаурэ вытащил запутавшуюся в волосах стружку.
   -- Не напоминай, -- недовольно отозвался Карнистир. -- Позор, а не руда. От нее хлопот было больше, чем будет пользы. Столько сил на то, чтобы привезти породу, а она оказалась настолько бедной... -- Карнистир с досадой махнул рукой.
   -- Зато теперь у нас есть телеги, -- напомнил Макалаурэ. -- Если бы не твоя настойчивость, этим бы еще долго никто не занялся.
   Карнистир обстругивал ствол деревца с такой яростью, словно представлял на его месте Моринготто.
   -- Да и порода вроде бы оказалась не такой бесполезной, -- продолжил Макалаурэ, откидывая со лба мешающие волосы. -- Отец с Атаринкэ прибрали ее к рукам.
   -- Странно, -- заметил Карнистир. -- Мне до них далеко, конечно, но я все же способен отличить хорошую руду от никчемной. То, что выплавили в этот раз... Не знаю, для чего это может сгодиться.
   Макалаурэ воткнул нож в землю, сцепил пальцы в замок и вытянул руки, разминая их. Несколько раз тряхнув кистями, он принялся за прежнее занятие.
   -- У нас мало инструментов, а кое-кому не помешает обзавестись и оружием.
   -- Все так. Если б не эта буря...
   -- Толку жалеть, -- отозвался Макалаурэ. -- Нам надо думать о будущем, а не о прошлом.
   -- И как, получается?
   Макалаурэ выдержал его взгляд.
   -- Нет, -- спокойно ответил он. -- Я не забуду ни нашу мать, ни деда, ни Ильваниэн.
   -- Она ведь собиралась пойти с тобой, -- пробормотал Карнистир.
   Взгляд Макалаурэ был устремлен куда-то в бесконечную даль, будто он хотел разглядеть за клочьями тумана светлый некогда берег.
   -- Я не мог рисковать ей. Я простился со своим сокровищем. Там она в большей безопасности.
   -- С чего ты взял? -- возразил брат, яростно вгоняя нож в ни в чем неповинное дерево. -- Мы верили, что Форменос безопасное место. Моринготто явился туда и показал, чего стоит наша вера.
   Макалаурэ обратил спокойный взор на него.
   -- Он больше не появится в Амане.
   -- Почему ты так уверен?
   -- Потому что для этого я -- здесь.
  

***

   Гиль.
   Это было первое слово, что пришло ей в голову. Еще не понимая, почему это так важно, она вцепилась в него ускользающим сознанием. Под плотно сомкнутыми веками вспыхивали обрывочные картины, от которых она так стремилась убежать, что проваливалась в небытие вновь и вновь. Но теперь она напротив пыталась вернуться к миру.
   Иногда над ней звучали голоса, но она ничего не могла разобрать, и тогда думала, что ей показалось, а на самом деле это только вода журчит, которую наливают в кувшин из тяжелого старого жбана, врытого в землю. На нем всегда висел ковш, чтобы любой мог напиться.
   Вода. Кто-то давал ей воду как раз тогда, как ее начинала мучить жажда, хотя девушка не просила об этом. Значит, и голоса ей не почудились?
   Она с усилием подняла затрепетавшие веки. Ее окружала мгла, и сперва она испугалась, что потеряла зрение, но постепенно вокруг начали вырисовываться очертания предметов.
   Слева снова зажурчало... Вода? Голоса?
  
   -- Привет, Лайрэ! -- Тинвэ легко скользнула в палатку. Следом за ней внутрь вошел и Лаурэлассэ.
   Лайрэ кивнула им, не отрываясь от дела. Она разбирала травы. Часть из тех, что росли в Эндорэ, была знакома нолдор, но о свойствах многих им оставалось только догадываться. Лайрэ хотелось бы знать об этом побольше, но откуда?
   -- А где Торно? -- невзначай поинтересовалась Тинвэ, окидывая стол внимательным взглядом.
   -- Понятия не имею, -- Лайрэ обмотала очередной пучок темной нитью и отложила его в горку точно таких же аккуратно обвязанных. -- Он что-то совсем замученный стал.
   Тинвэ и Лаурэлассэ многозначительно переглянулись.
   -- А что так? -- спросил Лаурэлассэ, подавая Лайрэ новый моток ниток. Та благодарно улыбнулась и пожала плечами.
   -- Он разве скажет что? -- она сноровисто отрезала несколько кусков от мотка. -- С девочкой у нас, конечно, тяжело, но все-таки не настолько.
   -- Девочкой?
   Лайрэ, не оборачиваясь, махнула рукой вправо.
   -- Кого мы нашли, помните?
   -- Ага, -- произнес Лаурэлассэ, поворачиваясь в ту сторону. На неширокой скамье, вытянувшись под тонким темно-коричневым покрывалом, лежал... лежала девушка, укрытая до самого подбородка. В неверном свете единственной свечи ее лицо утопало в тенях, отчего черты его казались более подходящими каменной статуе, нежели живому существу. Он отчего-то поежился, хотя в палатке было довольно тепло.
   -- Она еще ни разу надолго не приходила в сознание, -- сказала Лайрэ, заметив взгляд Лаурэлассэ. -- Торно говорит, что это болезнь духа, не тела.
   Тинвэ склонила голову на плечо Лаурэлассэ и вздохнула.
   -- Немудрено, -- тихо прошептала она. -- Не хотела бы я оказаться на ее месте.
   Лайрэ особенно резким движением отхватила кусок бечевы.
   -- Каждый может, -- одними губами произнесла целительница. -- Каждый.
  

***

   Не так уж и много времени понадобилось Феанаро, чтобы первая руда Эндорэ открыла ему свои секреты и под точными ударами молота превратилась в нечто острое, разящее, стремительное.
   Майтимо, опробовав меч, нашел его превосходным -- и балансом, и закалкой.
   -- Не думал, что из такого материала может получиться что-то стоящее. -- Меч свистнул, рассекая воздух. Майтимо перебросил его в левую руку и повторил движение. -- Так как же? -- Он вернул оружие на стойку и вопросительно взглянул на отца.
   Феанаро и Атаринкэ переглянулись, словно спрашивая друг друга, стоит ли открывать все Майтимо. От того не укрылась эта игра взглядов, и он подозрительно свел брови. Майтимо не нравился блеск в отцовских глазах, давно и прочно поселившаяся в них лихорадка. Временами его пугал этот отсвет; казалось, что он смотрит не в глаза, а на горящие угли, которые неуклонно тлеют под золой, чтобы в одночасье обернуться всепожирающим костром.
   -- Кровь, -- наконец сказал Атаринкэ, старательно избегая смотреть на брата, который расслабленно прислонился к верстаку.
   -- Что? -- не понял Майтимо, от неожиданности уронив какой-то напильник, который он уже принялся вертеть в пальцах. Напильник жалобно звякнул о верстак и рухнул вниз, нацелившись на ногу, но безнадежно опоздал: Майтимо уже очутился возле Атаринкэ.
   И только тут заметил, что руки отца и брата сплошь иссечены.
   -- Да вы... безумцы! Как можно такое выдержать? -- вскричал Майтимо, схватив Атаринкэ за локоть. Тот глянул искоса и попробовал вырвать руку, но с таким же успехом можно было пытаться разжать тиски.
   -- А ты думал, с чего тут пропадает Торно? -- усмехнулся отец, и его запавшие глаза сверкнули тем самым блеском, который так страшил Майтимо. -- Когда мы найдем хорошую руду, все прекратится. Но пока без этого не обойтись, -- он поднял руку, изящную, легкую руку мастера, сплошь покрытую ранами и рубцами. -- А шрамов не останется. Он обещал.
  
  

Эпизод 6. Огонь и мотылек

Бестелесного и невесомого,
Как тебе услыхать меня,
Если ты плоть от плоти слова и
Я же кровь от крови огня? [22]
  
Я придумал тебя, придумал тебя.
От нечего делать во время дождя.
Пить до утра в ожидании рассвета -- какая тоска.
Я зажмурил глаза и придумал тебя [23].
  
   Стелется, стелется туман над серебряным озером. Катит солено-горькие воды вечное море, ударяясь о берега желанной земли и откатываясь обратно к постылому краю. Тьма царит над миром, который уже просыпается, стряхивая дремоту, и вот-вот смело и в упор взглянет на свою властительницу, и поймет, что она не госпожа, но лишь досадная помеха.
   Камень добыт и ждет огранки, а мастер уже приготовил резцы.
  
   Спутанные волосы упрямо падали на глаза, и она в который раз отбросила их назад. Рука непривычно быстро скользила сквозь изрядно укоротившиеся пряди. Знать бы, кто ее остриг... Или пожаром опалило? Девушка досадливо поджала губы. В памяти зиял почти бесконечного размера провал. Но сидя на месте, дырку в воспоминаниях не заштопать.
   После нескольких безуспешных попыток ей все-таки удалось подняться. Тело ломило от долгого лежания, но руки-ноги были целы, а правое предплечье перевязано до локтя. Где бы она ни находилась, хозяева явно не намеревались уморить ее до смерти.
   Дотронувшись ногой до земляного пола, девушка вздрогнула от холода и огляделась в поисках какой-нибудь обуви, но ничего не нашла или не смогла рассмотреть в темноте. Она снова коснулась холодной земли, ойкнула и поджала пальцы, а потом решительно встала.
   В палатке никого не было. Найти свечу, чтобы разогнать темноту, ей тоже не удалось. Значит, надо выбираться наружу, решила она, немного поколебавшись. В самом деле, если бы ее хотели убить, то давно могли это сделать, а если она пленница, то у входа непременно окажется стража.
   Девушке пришло в голову, что ее подобрало какое-то из кочевых племен, хоть у нее и не было никаких поводов так думать, кроме отчаянной надежды, которую журчащие голоса вселили в ее сердце. Она не могла и помыслить о том, чтобы так говорили темные твари, чьи выкрики мало походили на разумную речь. Значит, это люди, такие же, как она... почти такие же. Их язык сильно отличался от того, на котором говорил ее народ.
   Размышляя об этом, она добралась до шнурованного полога. Несколько раз дернув за узлы, торопливо пропустила веревки сквозь петли и откинула полотнище, загораживающее вход. Внутрь ворвался свежий воздух, омыв ей лицо прохладой. Она несколько раз глубоко вдохнула, наслаждаясь влажным запахом трав, а затем шагнула наружу. Никакой охраны около палатки не оказалось. Значит, она или свободна, или ей все равно не уйти дальше границ племени, так что не стоило и стеречь ее.
   Это она и собиралась выяснить. Гиль еще не знала, что одно совершенно не исключает другого.
  

***

   Конь тихо заржал, потряхивая гривой. Нерданэль вознаградила его за долгую дорогу куском специально прибереженного сахара и отпустила пастить на луг. Она никогда не бывала здесь до... В общем, ей не довелось видеть Форменос в пору его расцвета. Сюда без особого приглашения охотно наезжали обитатели Тириона, в том числе дети Нолофинвэ и Арафинвэ, которые были дружны с ее собственными сыновьями -- Феанаро не из тех, кто станет запрещать подобное. Да, в Форменосе гостили многие, и не так уж мало эльдар в конце концов оставались тут пожить, благо места было предостаточно, а занятий тем более. Многие -- но не она. Приезжать без приглашения не хотелось. А он не звал.
   -- Проклятая гордость, -- пробормотала Нерданэль, не до конца уверенная в том, чья именно гордость.
   Стоявший рядом Аулэ счел за благо сделать вид, что ничего не расслышал.
   Нет, Форменос не разрушили до основания, от него не остались одни руины. Только оплавленная каменная стена, обломки тяжелых ворот да выжженная земля во дворе кричали о том, что произошло. Гости прошли сквозь пролом в молчании, словно пересекая незримую черту.
   Нерданэль озиралась по сторонам, пытаясь представить себе, как все это выглядело раньше. Те стены, конечно, не покрывала копоть, тут была коновязь, а здесь... здесь, кажется, вилась вымощенная камнями дорожка, которая изгибалась в разные стороны, чтобы привести хозяев к нужным строениям. Теперь же вывороченные из земли жуткой силой камни валялись по двору. Кое-где тянула вверх зеленые ладони-стрелочки трава.
   Аулэ по-прежнему молчал, и Нерданэль почувствовала благодарность. Говорить не хотелось. Но и бродить тут вечно нельзя. У них есть дело, и его надо выполнить, в том числе ради тех, кто называл это место своим домом.
  
   Долго ли, далеко ли -- делить мне твою долю. Льдами ли, морем ли -- к лику темной земли. Птицею на крылах нести свет багряных зарниц в ночи. Парусом выгнуться для ветров, что быстрее любых орлов. Что я могу тебе принести, если ты жаждешь новой звезды?
  

***

   По обе стороны от ее палатки тянулись аккуратные ряды точно таких же, только размером некоторые были побольше. Впереди она заметила просвет, который, по всей видимости, был дорогой в этом... поселении? Вокруг так никого и не появилось, и Гиль при всем желании было некому задавать вопросы. К тому же она подозревала, что объясняться с обитателями этого места первое время придется жестами. Но для этого хорошо бы кого-нибудь встретить.
   Она уже притерпелась ступать по холодной земле и теперь опасалась только напороться на какой-нибудь сучок. Осторожно обогнув палатку, из которой она выбралась, Гиль не обнаружила ничего интересного. Под ногами, к счастью, пока стелилась мягкая трава, слегка влажная от росы. Воздух дурманил голову -- может, тут он был особенный, а может, она слишком много времени провела под пологом.
   Гиль шагала между палатками в надежде на кого-нибудь наткнуться. Ей пришло в голову, что, конечно, разумнее было бы остаться на месте, и рано или поздно кто-то бы пришел. Но девушке не сиделось после того, как она столь долго пролежала в забытьи. Ради задувающего в лицо ветра и звезд над головой Гиль готова была прогуляться босиком. Ей хотелось узнать, насколько свободно она может ходить по поселению. И еще где-то глубоко внутри у нее нарастало странное чувство, которому она не могла подобрать названия. Тревога? Предвкушение?
   Усиливающийся ветер вскоре превратился в небольшой вихрь, и полы ее платья захлопали от особенно яростных порывов. Мерцающий свет звезд скрылся за тучами, затянувшими сумеречно-синее небо, и где-то в этой мглистой вышине басовито заворчал и заворочался гром. Она поняла, что вот-вот начнется дождь, и бродить под ним -- плохая идея. Гиль повернула обратно, чтобы вернуться в палатку. Но они выглядели похожими, как братья-близнецы, а в сгустившейся темноте девушка с трудом могла понять, откуда пришла. Гиль внимательно рассматривала палатки, но ни одна из них, казалось, не была нужной. Тогда она решила выбраться на просвет, который сочла дорогой. По другую сторону тропы тянулись те же неизменные палатки. Она гадала, обосновалось ли тут кочевое племя или они всегда так жили, не зная, как строить нормальные дома. Если так, то в благодарность за спасение можно будет рассказать им о способах, какими возводил жилье ее народ.
   Отчаявшись вернуться в свое убежище, девушка поняла, что ей волей-неволей надо кого-то найти, и поскорее. На землю уже упали первые тяжелые капли дождя. Гиль подставила лицо освежающей влаге. Приятно, но скоро станет чересчур мокро.
   Так и вышло. Дождь хлынул настоящим водопадом, и через пару мгновений Гиль промокла насквозь. Холодные струи косо хлестали по щекам. Она обиженно взглянула на небо, фыркнула, отбросила с лица прилипшие волосы и, поборов страх и сомнения, решила попросить укрытия под ближайшим пологом.
   Под ближайшим, впрочем, не получилось -- из палатки никто не отозвался, а в отсутствие хозяев Гиль никогда бы не посмела войти внутрь. Тогда она направилась к соседней, которая среди остальных выделялась, как курица среди цыплят. Входной полог был откинут и закреплен на подпиравших его кольях, так что перед палаткой образовался небольшой коридор. Внутри же несомненно кто-то был -- Гиль слышала голоса, а свет пробивался даже сквозь стену дождя.
   Она несколько раз глубоко вздохнула, пригладила волосы, осознавая тщетность этого действия, вытерла рукавом лицо, которое нисколько не стало от этого суше, и скованно шагнула под полог. Один из кольев сильно накренился и готов был упасть, после чего просевший полог неминуемо потянул бы за собой и остальные. Гиль попробовала вставить опору поплотнее в землю, но у нее не хватило сил. Тогда она подперла кол какими-то лежавшими тут же железками, и он вновь встал прямо.
   Мелькнула мысль остаться здесь, но Гиль тут же ее прогнала. Еще пара шагов -- и девушка очутилась в проеме палатки.
  

***

   Нерданэль пересекла двор и остановилась перед входом, который когда-то запирали прочные, окованные чугунными полосами двери. Сейчас на их месте зияла дыра, и только обуглившиеся торчащие обломки напоминали о том, что раньше тут нельзя было пройти просто так. Она шагнула внутрь, инстинктивно сжавшись, -- ей показалось, что она ступает в ощерившуюся пасть зверя.
   Они с Аулэ условились осматривать крепость порознь, чтобы вернее что-то найти. Нерданэль была безмерно благодарна за то, что он не взял с собой майар. Ей бы не хватило смелости просить об этом и не хватило бы сил смотреть, как они тут бродят. Хватит и того, что здесь уже двое посторонних.
   Перед ней открылся круглый зал с высоким сводом. В легкие нехотя входил затхлый, неживой воздух. По правую руку, накренившись в подставках, торчали смоляные факелы. Она взяла пару факелов, удобно легших в ладонь. Нашлось и огниво. Нерданэль чиркнула кремнем о стальную полоску, искра весело юркнула на факел, и он немедленно занялся пламенем, жадно пожирающим темноту. Она подняла факел повыше, засунув второй за пояс. По стенам заметались спешащие укрыться в углах тени. Багровый свет вырывал из темноты то часть лепнины, то искусно вырубленные в стене ниши, то какие-то позабытые вещи -- она не вглядывалась.
   Нерданэль пересекла зал, и глухому шуму ее шагов вторило шипение факела. Она понимала, что искать что-либо стоило только в мастерских и кузне, но не могла не заглянуть в дом, которые так и не стал ее домом. Нерданэль толкнула высокую створку кованых сквозных дверей, которые разительно отличались от входных. Она надеялась, что они ведут во внутренние покои, но ошиблась. Нерданэль снова вышла под открытое небо, ступив с каменных плит на мягкую траву. Квадратный, большой двор с двух сторон обрамляли портики. Стена напротив воротец была глухой.
   В центре темнела какая-то глыба. Нерданэль подошла ближе, и ее взору предстал невысокий холм, насыпанный из камней, перед которым возвышалась плита. Уже зная, что она там увидит, Нерданэль все же наклонилась и в багровых отсветах факела прочла два коротких слова на белом мраморе.
   Она выпрямилась, бессильно уронив руку, и снова взглянула на холм. У его подножия, между двух особенно больших камней вытянулся на тонком стебле колокольчик, скорбно склонившись головой к земле.
  
  

***

   -- Я так долго думал о том,
   Где начало мира лежит.
   Не в цепи ли сказанных слов?
   Не в глубинах моря пустых?
  
   Я срывал охапки цветов
   И искал в них зыбкий ответ.
   Беспокойный, грезил без снов,
   То поймав, то теряя след.
  
  
   Я бродил по грани у льдов
   Там, где ясен до звона свет.
   Я искал у мира основ,
   А увидел в нем только смерть.
  
   Вышивал эту песню, как шелк,
   Чтобы спрятать под ней свой страх.
   Далеко я ходил, а нашел --
   Что начало в твоих глазах...
  
   Струны глухо тренькнули, прихлопнутые резким движением ладони. Восемь пар глаз с неуловимо разным выражением, но с одинаково холодным блеском уставились на вошедшую. Посмотреть было на что. Коротко остриженные мокрые пряди свисали, как выловленные из озера водоросли. Потерявшее всякий вид платье не по размеру. Босые грязные ноги.
   Гиль меньше всего ожидала, что в палатке окажется столько народу. Она сделала шаг назад, наступила на подол и чуть не упала.
   Один из мужчин передал инструмент сидящему рядом и поднялся. Оба они были темноволосыми и, как показалось Гиль, похожими, как... как братья, пожалуй. Он подошел к ней, взял за руку и вытянул на середину палатки. Девушка даже до плеча ему не доставала.
   Серо-зеленоватые глаза внимательно ее оглядели. Он что-то произнес. Точно такая же журчащая речь, какую она слышала раньше. И не понимала.
   Гиль развела руки извиняющимся жестом, всем своим видом показывая, что она была бы рада ответить, но не может.
   Та же мысль, верно, пришла в голову и остальным, потому что другой мужчина обратился к тому, кто держал ее за руку, с легкой укоризной в голосе.
   Взглянув на говорящего, Гиль подумала, что облика прекраснее не может быть ни у кого. Высокие скулы, изящно очерченный подбородок и лучистые, очень светлые глаза. Темно-коричневая одежда смотрелась соколиным оперением. Сидящий же рядом с ним явно был из породы ястребов -- взор его пронзал подобно когтям этой хищной птицы.
   Последовавший ответ прозвучал чуть насмешливо. Вышедшего ей навстречу Гиль про себя окрестила Вороном.
   Сокол небрежно пожал плечами и жестом указал на свободное место. Это была явно наспех сколоченная, но все же удобная скамеечка. Гиль опустилась на нее, стыдливо поджав босые ноги. Из глубин палатки Ворон извлек длинный плащ и накинул ей на плечи. Гиль наклонила голову в знак благодарности и прибавила "спасибо", надеясь, что хотя бы интонация будет понятной. Тяжелая ткань окутала тело приятным теплом, хотя сидеть в мокром платье радости было мало.
   Очередная фраза прозвучала откуда-то из темного угла. Гиль искоса взглянула в том направлении, но не смогла увидеть говорившего. Ему ответили медноволосые близнецы.
   Гиль с любопытством рассматривала каждого, позабыв о мокрой одежде и собственном плачевном виде. Она замерла, услыхав, как говорит тот, кому Ворон отдал инструмент. Если речь прочих была подобна прохладному ручью, то этот голос завораживал и обволакивал.
   Сокол подошел к ней и присел на корточки. Даже так он возвышался над Гиль. Он приложил руку к груди и произнес какую-то фразу, а затем жестом указал на девушку.
   Она немного подумала и, решив, что поняла верно, произнесла:
   -- Гиль, -- и так же приложила руку к груди.
   Сокол довольно улыбнулся и повторил фразу, которая, как догадалась Гиль, означала его имя. Вслед за ним по очереди назвались и все остальные. Гиль смотрела на них, силясь запомнить хоть одно имя, губы ее шевелились, когда она беззвучно повторяла за каждым странные фразы.
  
   Обладатель волшебного голоса выразительно покрутил пальцем у виска, когда все, наконец, закончили представляться.
   -- Вы что, всерьез думаете, что она вас вот так всех сразу запомнит, высокородные? -- с нескрываемой иронией поинтересовался Макалаурэ.
   -- А чего тут запоминать, -- отозвался Тьелкормо. -- Какой-то-там-Финвэ. А какой -- со временем разберется.
   Девушка указала на Тьелкормо и попыталась воспроизвести его имя.
   -- Тьел... -- она запнулась, виновато покачала головой и сжала губы.
   -- Вот так-то, братец. Краткость -- сестра таланта, -- фыркнул Макалаурэ.
   Тьелкормо задумчиво потер лоб.
   -- Никак не могу вспомнить, вот досада...
   -- Что?
   -- Да хоть одну твою короткую песню.
   Невозмутимости Макалаурэ могла позавидовать любая скала.
   -- Неудивительно, память-то у тебя девичья.
   -- Вы закончили препираться? -- вклинился Карнистир. -- Может, стоит уже отвести бедняжку обратно?
   -- Я...
   Снаружи раздался какой-то шум, стук, звон и ругань. Атаринкэ и Карнистир ринулись было к выходу, но тут же отступили.
   -- Ну, и кто догадался обложить колья железными брусками?
  
   Даже не понимая ни единого слова, Гиль легко распознала недовольную интонацию. Говорящий явно был сердит. Но в голосе, помимо раздражения, звучала твердость и властность человека, привыкшего, что к каждому его слову внимательно прислушиваются.
   Из-за спины Ястреба Гиль никак не могла разглядеть вошедшего. Она вытянула шею, но это не помогло. К счастью для нее, через мгновение Ястреб зачем-то вышел, а затем из-под полога донесся его удивленный голос.
   Новоприбывший отозвался все так же недовольно. Теперь Гиль могла его как следует разглядеть. Он, как и все прочие, был высок. Темные волосы, перехваченные на лбу плетеным кожаным шнуром, спускались ниже плеч. Поразительно похожий на Ворона, он в то же время казался более жестким, а у губ залегла суровая складка. Девушка поежилась. Ей горячо захотелось, чтобы он не обратил на нее внимания, но это вряд ли было возможно. И точно -- он повернулся в ее сторону и что-то сказал, видимо, ни к кому в отдельности не обращаясь.
   Она немедленно пожалела, что вообще тут очутилась. Точно такие же серо-зеленоватые глаза, взгляд которых у Ворона был теплым и загадочным, смотрели на нее так, что ей показалось, что они видят самую суть ее сердца. Она вздрогнула, но вместо того, чтобы отвести взор, неожиданно для самой себя попыталась заглянуть в эти странные глаза. Гиль словно провалилась в колодец, на дне которого мерцали пригасшие... угли? звезды? Неяркий огонек в глубине стремился пробиться наружу, но что-то держало его на дне.
   И вдруг все пропало. Гиль недоуменно моргнула и сообразила, что он уже не смотрит на нее, а внимательно слушает рассказ Сокола. Очевидно, услышанное его удовлетворило, поскольку, когда он вновь заговорил, недовольство из голоса исчезло. Но властность никуда не делась.
   Неожиданно он протянул Гиль руку. Она замешкалась, слегка растерянно взглянула на Сокола, и тот жестами показал "давай, мол, вставай" и махнул рукой в сторону выхода. Совершенно сбитая с толку, девушка поднялась, проигнорировав протянутую руку. Мужчина неопределенно хмыкнул, сделал знак следовать за ним и, накинув на голову капюшон плаща, вышел из палатки. Гиль двинулась за ним, мимоходом отметив, что брусья исчезли (вместе с Ястребом), а кол снова вкопан, как полагается.
   Девушка едва слышно вздохнула, пытаясь поспеть за широко шагавшим провожатым. Дождь ничуть не ослабел, и хотя теперь ее защищал длинный уютный плащ, ногам было ужасно холодно. Винить в этом приходилось исключительно себя, но она сочла, что произошедшее приключение стоило небольших неудобств.
   Гиль подозревала, что найти свое временное пристанище ей бы не удалось и при ярком свете звезд. Зато ее проводник добрался до места за намного более короткий срок, нежели ей потребовалось, чтобы добрести оттуда до большой палатки с "приключениями".
   Кто-то выскочил из-под полога и чуть не налетел на них.
   -- Ой! Феанаро! А я уже собралась ее искать, прихожу -- пусто, -- воскликнула Лайрэ, с облегчением хватая Гиль за руку.
   -- Все уже нашлись. Лайрэ, ты приведи ее ко мне через три стражи.
   Феанаро растворился в дожде, коротко кивнув на прощание. Лайрэ буквально втащила Гиль в палатку.
   -- Промокла совсем, -- целительница торопливо стянула с девушки плащ, бросила его на скамью и нырнула в глубокий сундук. Выудила оттуда сухую одежду и протянула Гиль, которая с радостью скинула мокрое платье, которое, боялась она, скоро бы уже прироросло к коже.
   Пока она переодевалась, Лайрэ, запалив свечи, хлопотала над столом. На нем вскорости появился кувшин, несколько чашек и пара глубоких мисок, от которых шел дразнящий аромат.
   -- Хорошо, что ты все-таки пришла в себя, -- сказала она, больше, впрочем, для себя, чем для Гиль.
   Той сразу вспомнились эти успокаивающие интонации. Кажется, именно эта девушка ухаживала за ней, разговаривала, поила какими-то отварами -- а она даже не могла ее поблагодарить. Зато она могла хотя бы узнать ее имя путем нехитрых жестов, что Гиль и сделала.
   Они съели и хрустящий хлеб (на языке ее спасителей он назывался masta), и по несколько полосок мяса, и выпили по чашке травяного настоя. Потом Лайрэ показывала Гиль разные предметы и называла их, а та старалась запомнить все эти чЩдно звучащие, такие непохожие на ее родную речь, слова.
   Когда она, наконец, легла спать, во сне ей привиделись раскаленные докрасна угли, чуть запорошенные золой.
  

***

   Факел освещал лишь небольшую часть двора. В остальных местах безраздельно царила темнота. Но Нерданэль не было до этого дела. Она смотрела и смотрела на место упокоения Финвэ, и думала о том, что так и не сказала Индис о возвращении Мириэль. Впрочем, Индис наверняка уже знала.
   Огонь зашипел и погас, оставив после себя струйку тонкого дыма. Нерданэль вынула из-за пояса запасной факел, но он ей не понадобился -- все вокруг неожиданно залил голубой свет, яркий, но не режущий глаза.
   Нерданэль обернулась. Из левого портика выступила высокая фигура, которая держала в руке светильник из тех, что придумал и в великом множестве когда-то сделал Феанаро. Фигура приблизилась и обернулась Ильваниэн. Даже сейчас ее волосы ослепительно сияли чистым золотом.
   -- Нерданэль. Зачем ты тут?
   От той не укрылась ни враждебность в голосе, ни холод в серых глазах.
   -- Я могла бы спросить о том же, но -- не стану, -- спокойно ответила она жене Макалаурэ.
   -- Я скажу, охотно, -- по лицу Ильваниэн скользнул призрак улыбки. -- Здесь некогда был мой дом. И здесь пал король Финвэ.
   -- Ты... ты все это время тут? -- Нерданэль не смогла сдержать ужаса в голосе.
   Ильваниэн тряхнула головой, и свет запрыгал по стенам.
   -- Нет. Но я часто сюда приезжаю и подолгу остаюсь.
   Вопрос "Зачем?" остался невысказанным.
   -- Мне кажется, Макалаурэ бы этого хотел. Чтобы кто-то иногда бывал тут.
   Нерданэль хотела возразить, что никто бы не захотел, чтобы его жена бродила тут одна, среди покинутых стен. Но промолчала. Она уже думала, что никто бы на самом деле не захотел покинуть Валинор. Что же, своих сыновей она понимала столь же плохо, как и мужа? Или они изменились?
   -- Я все думаю, -- продолжала между тем недвижно стоящая Ильваниэн, -- сколько же он пробудет там.
   Нерданэль вздрогнула. Те же слова произнесла Индис, говоря о Финвэ. А король останется в Чертогах навечно. "Только не мой сын, -- взмолилось ее сердце, -- ни один из них!".
   -- А Финвэ не вернется никогда, -- неожиданно произнесла Нерданэль.
   -- Индис... знает? -- Ильваниэн даже не поинтересовалась, откуда это известно Нерданэль.
   -- Наверно.
   -- Она этого не заслужила, -- горячо заговорила Ильваниэн, нервно сжимая светильник, -- совсем не заслужила. Она... она так любит Финвэ!
   -- Мириэль любит его не меньше.
   Почему-то Нерданэль почувствовала желание защитить мать Феанаро.
   Холод в глазах Ильваниэн сменился яростью.
   -- Что вы знаете о любви, женщины нолдор! -- ее звонкий голос заметался в ловушке стен, и эхо вторило ему. -- Вы умеете лишь уходить, покидать, отказываться. Мириэль, ты, Астарвэн... вы тут. А Эленвэ ушла. А Индис покинута.
   Кто-то другой на месте Нерданэль после таких слов ушел бы. Кто-то -- наговорил яростных упреков в ответ. Но она видела стоящую за этой враждебностью боль.
   -- Индис рассталась с Финвэ много времени назад, и когда Исказитель сразил его, он был один. Она может скорбеть об отце Нолофинвэ, но не об отце Феанаро [24]. -- Нерданэль и сама не знала, откуда пришло к ней это знание. Это были не ее мысли -- она стала лишь посредником; но она ощутила их правдивость, даже не зная, кому на самом деле принадлежали эти слова, кто вложил их ей в уста. -- Почему ты тут, Ильваниэн? -- тихо спросила она.
   И та запрокинула голову, чтобы слезы не текли по лицу, а потом ответила:
   -- Макалаурэ запретил мне. Сказал оставаться в Амане, сказал, что слишком боится за меня, -- ее голос упал до едва различимого шепота, -- но я скорее зачахну тут.
   В голубом свете она казалось какой-то нереальной, тенью, случайно забредшей сюда из Чертогов Мандоса. Только глаза сверкали так, как никогда не могут гореть у тени.
   -- Ты не можешь. Ты нужна ему, -- Нерданэль старалась говорить убедительно, отгоняя ощущение, что совсем недавно почти такой же разговор вели с ней, и на ее месте тогда была Мириэль.
   -- Знаешь, ему так разрывало сердце это все, ваш разлад, -- внезапно сказала Ильваниэн. -- Я из-за этого злилась на тебя, очень. Но теперь не вижу в этом никакого смысла.
   Она поставила светильник около плиты и скрестила руки на груди.
   -- Так зачем ты приехала, Нерданэль? -- спросила Ильваниэн уже спокойно и мягко.
   Тысячи ответов вертелись у Нерданэль на языке, но лишь один был достаточно правдив. И она не стала скрывать причину:
   -- Владыка Аулэ попросил меня приехать с ним сюда, чтобы отыскать силиму, если она еще осталась.
   Ильваниэн застыла на долю мгновения, наклонившись за светильником, а затем удивленно посмотрела на Нерданэль, и та поспешила объяснить, зачем.
   -- Вам самим ее в жизни не найти, -- с некоторой гордостью сказала Ильваниэн. -- Пойдем!
   Она развернулась и исчезла в том же портике, из которого вышла. Бросив прощальный взгляд на курган, Нерданэль явственно увидела, как колокольчик качнул головой, несомненно, в знак одобрения.
  

***

   Дождь, наконец, прекратился, тучи неспешно уплыли на северо-восток, и над Митримом воцарилась привычная озерная симфония -- щебет и переливы птиц, довольный разговор лягушек, застенчивый шорох прибрежных камышей и свист ветра, заплутавшего в высокой, в человеческий рост, траве. В эту гармонию теперь вплетался и вкрадчивый звук впитывающейся в землю воды. Розовые, пышные шапки валерианы тихонько колыхались, и капли воды на них поблескивали в звездном свете.
   На южном берегу Митрима вспыхнул огонь.
  
  

Эпизод 7. Сто тысяч потерянных душ [25]

  
Я с тобой говорил языками огня --
Я не знаю других языков [26]
.
  
Но я понимаю, что все тебе это
Давно надоело и больше, чем жить.
Что нет пустоты, есть отсутствие веры,
Что нет нелюбви, есть присутствие лжи [27].
  
   Мы уже совсем близко к границе Льдов. Я завороженно гляжу на белую пустыню, простирающуюся до самого горизонта. Там, где, крошась и ломаясь, сталкивались льдины, вздымаются торосы. Под синеватым льдом закручивается спиралями темная вода, жадно ждущая добычи.
   Мой народ остановливается на последний привал перед переходом. Усталые и задумчивые, все тихо садятся и молчат. Турукано пытается поудобнее устроить жену и дочь на скалах. Эленвэ обнимает девочку одной рукой и вместе с ней укутывается плащом.
   Не знаю, о чем думает каждый из них. Я смотрю на застывшую массу снега, холодно мерцающую под звездами, но перед глазами у меня по-прежнему багряное зарево, словно твой стяг развернулся на весь небосвод.
   Ты всегда любил алый цвет. Наверно, он лучше всего отражал суть твоего духа. Однажды я увидел в мастерских Аулэ раскаленную лаву, кипящую кровь земли. Владыка сказал, что на таком огне получаются поистине чудесные и невообразимые вещи. Я же тогда подумал, что это слишком близко к той грани, за которой лежит Искажение. Не знаю, где проходит такая граница для тебя. Собственно говоря, я не уверен, что для тебя она существует.
  
   Алым шелком заткал ты полмира. Кровью ты расписал стены ночи. От огня да пламени сына -- разве можно ждать чего проще? От твоих рук восходят, разгораясь, светлые звезды. Ты же бродишь во тьме неприкаян, и вернуться почти невозможно.
  

***

   Так ничего и не узнав, Тинвэ и Лаурэлассэ шагали по лагерю обратно. Тинвэ намеревалась заняться шитьем и заодно приободрить Тьелперинквара, а Лаурэлассэ пора уже было заступать на пост с южной стороны лагеря.
   Сменив Айлина, который признался, что ему порядком надоело лицезреть озерную гладь, Лаурэлассэ обменялся знаками с другими часовыми в цепи и застыл, оперевшись на копье. Он раздумывал обо всем, что ему довелось узнать за последние пару страж. История Тинвэ затронула в нем какие-то глубокие, неведомые прежде струнки, и Лаурэлассэ размышлял, чем бы ее порадовать и выказать свою поддержку.
   Он знал Тинвэ еще с того времени, когда она совсем ребенком бегала наперегонки с Тьелперинкваром. Они дико вопили и носились между яблоневых деревьев, путались у всех под ногами, а иногда совсем пропадали из виду, то есть вели себя так, как все обычные эльдар в таком возрасте. Лаурэлассэ совершенно не интересовался их делами, пока в один прекрасный момент, разыскивая Тьелкормо, не обнаружил этих двоих за домом, увлеченно терзающих лук. Некоторое время понаблюдав, как совместными усилиями они пробуют согнуть лук выше любого из них раза в два, Лаурэлассэ решительно пресек дальнейшие попытки порчи имущества: почему-то ему казалось, что Тьелкормо будет, мягко говоря, не в восторге от перспективы натягивать новую тетиву.
   В Форменосе Лаурэлассэ обращал на Тинвэ уже куда больше внимания. Она начала ссориться с Тьелперинкваром все чаще, но никто из них другим на размолвки не жаловался.
   И в общем, Лаурэлассэ особенно не задумывался над своими чувствами к Тинвэ. Он привык, что она всегда где-то неподалеку.
   Только после гибели Финвэ Лаурэлассэ, наконец, осознал -- Тинвэ для него нечто большее, чем приятельница племянника лучшего друга и знакомая. Осознал, и постарался больше не возвращаться к этой мысли. Никто не говорил этого вслух, но никто и не сомневался, что рано или поздно Тинвэ перестанет быть всего лишь подругой Тьелперинквара и станет полноправным членом этой непростой во всех отношениях семьи.
   Лаурэлассэ быстро смирился с таким положением дел, ибо изменить что-то было не в его силах. Но он не переставал думать о Тинвэ и беспокоиться о ней, и ее давешние откровения оставили привкус горечи.
   Он хорошо понимал, что такое семья, разделенная морем, да и мало кто не оставил никого родного по ту сторону. Самое это слово -- море -- отныне несло на себе какую-то печать обреченности и окончательности. "Было, да морем смыло" -- говорили теперь. А еще: "Нет конца лишь у горя да моря".
   Сам Лаурэлассэ предпочитал не думать о многочисленной родне и тем более о родителях. Он понимал их выбор, но при мысли о нем становилось очень уж тоскливо.
   Лаурэлассэ был из тех эльдар, что звали домом два города. И многозвонный Валмар вспоминался ему нынче чаще и явственней Тириона, хоть в Амане он и проводил больше времени на Туне, чем у Таникветиль. Такой сияющий, мягкий, родной Валмар... Даже в опустившейся тьме город оставался верен себе, и, оказавшись в смятенном, гудящем Тирионе, Лаурэлассэ даже растерялся от такой разницы.
   Его судьбу решила случайность. Шагая по улице, Лаурэлассэ вдруг наткнулся на Тинвэ. Она не сказала ни слова, но в огромных глазах, не узнававших никого, Лаурэлассэ прочел ее грядущий путь -- и заодно свою собственную дорогу, которая привела его, в конце концов, сюда.
   Лаурэлассэ смотрел на темную гладь, и спокойствие озерных вод странно контрастировало с его собственными сумбурными мыслями. Покачивался камыш, когда его задевала проплывающая рыбешка, взлетали и садились на воду птицы. Какой-то зверек шуршал в траве.
   От зоркого взора не укрылся бы и ветерок, запутавшийся в косах прибрежных ив, которые тянули к воде длинные ветви-руки. И уж тем более Лаурэлассэ заметил на другом берегу костер в тот самый миг, когда тот вспыхнул.
   Лаурэлассэ вскинул рог и проиграл сигнал тревоги.
  

***

   Он сидел очень прямо, чуть подавшись к столу, и рассеянно водил пером по растрепанному свитку. Карты с пометками, наброски и чертежи ворохом высились на краю стола, чудом не падая. Небрежно скрученные в узел волосы частью рассыпались по плечам, и темные пряди наверняка завешивали глаза, мешая разглядеть написанное.
   Гиль немного постояла, переминаясь с ноги на ногу. Ей не хотелось беспокоить занятого чем-то важным человека, судя по всему, тут если не главного, то одного из таковых. Но не по собственному же почину Лайрэ ее сюда привела.
   Устав гадать, девушка негромко кашлянула, чтобы привлечь к себе внимание. Перо все так же поскрипывало. Она кашлянула громче. Никакой реакции.
   Смущение начало потихоньку сменяться раздражением. Зачем было звать, если она не ко времени? Ничего по-прежнему не происходило, и Гиль почувствовала себя чем-то средним между вещью и собакой. Ладно, ее спасли, и она должна быть за это благодарна. Но еще неизвестно, для чего спасли. И уж тем более это не значит, что с ней можно обращаться, как с пустым местом, даже если Гиль и не знает пока их журчащего языка. Она такой же человек... хоть и не похожа на них. Но мало ли какие люди живут на земле? Не думают же они, что телесное совершенство и красота дает им право ощущать себя лучше прочих? Лайрэ вовсе не вела себя так. И другой целитель всегда был ласков с Гиль; она ощущала, что эта доброта -- не привычка лекаря, а идет от самого сердца. Так почему же сейчас она стоит тут столбом, глядя в спину этому надменному человеку, которому явно нет дела ни до кого? Он действительно ее не заметил или намеренно заставляет почувствовать себя обязанной и зависимой?
   Гиль закусила губу и сделала несколько шагов по направлению к столу. Ноги утопали в мягкой шкуре, и девушка ступала совсем неслышно. Она остановилась в нерешительности, но тут же снова пошла вперед. Так или иначе, с этим глупейшим положением надо как-то покончить. Пусть лучше он рассердится, что его оторвали от дела, чем она будет тут торчать до тех пор, пока окончательно не потеряет уважение к себе.
   Она замерла, испугавшись собственной смелости. А потом осторожно заглянула через его плечо и увидела в углу свитка набросанный твердыми штрихами портрет.
  
   Феанаро искоса посмотрел на застывшую девушку, отложил перо и резко развернулся, так что она отшатнулась от неожиданности.
   -- Похоже, но не слишком, -- пробормотал он, вновь уставившись в свои записки. Подхваченное перо опять завело монотонную песню. Наконец, он как будто остался доволен тем, что вышло из-под его руки: по крайней мере, больше никаких изменений вносить в портрет не стал, и перенес все внимание на гостью.
   Синие глаза глядели на него внимательно, но без страха. Феанаро отчего-то вздохнул, придвинул еще один стул и жестом предложил ей сесть. Девушка опустилась, сложив сцепленные в замок руки на коленях.
   У него была проблема. Ему бы не помешало знать, как здесь шла жизнь, услышать об атани, о тварях Моринготто, и, постепенно освоив квенья, девушка сумела бы об этом рассказать. Спешить было некуда, но Феанаро не хотел ждать, и не потому, что ему так уж нужно было все это знать.
   Его заинтриговали обстоятельства -- объясниться не просто с тем, кто не знает ни квенья, ни телерина, ни какого-то иного эльдарина, а с тем, кто и о существовании-то квенди еще не догадывался. Когда Феанаро раздумывал об этом, ему на память приходили его языковые изыскания. Он давно оставил это занятие, но прекрасно помнил удовлетворение от того, как тенгвы сложились в систему, и гордость от возможности говорить с Валар на их собственном языке.
   Впервые с момента создания Сильмариллей перед ним возникла задача, решить которую ему захотелось. Первый раз после гибели отца в нем затеплился интерес, отличный от мести. У него была проблема -- и ему это нравилось.
   Феанаро улыбнулся своим мыслям и взял чистый свиток.
  
   Улыбается... Смеется над ней? Гиль еще сильнее стиснула пальцы и бросила косой взгляд на стол этого вершителя судеб. На бумаге неспешно появлялись какие-то фигурки и значки. В верхней части свитка он быстро набрасывал ломаные линии, которые постепенно становились чем-то смутно знакомым, но Гиль пока не могла понять, чем именно. Она так увлеклась, наблюдая, что даже позабыла сердиться.
   Замкнутая линия и заштрихованное внутри нее пространство неожиданно обернулись для Гиль тем самым озером, возле которого раскинулось это поселение, а треугольнички справа и слева от него -- горами. Одна из горных цепей тянулась дальше вверх, но внизу они смыкались, образуя сплошную стену. Гиль вспомнила, что никто из ее народа никогда не заходил так далеко; отчаянные сорвиголовы, что водили караваны к местам, над которыми начинает небесный путь Бегущий[28], прокладывали тропы так, что Телега[29] находилась у них прямо за спиной, и пересекали горы совсем в ином месте. Дорога продолжалась по равнине вдоль большой реки до опушки огромного леса (о нем ходили всякие слухи, но те, кто решился их проверить, не возвращался). Затем караваны долго шли по бескрайней равнине, пока не добирались до Семиречья. Ее родины.
   Нет, она, конечно, родилась уже тут, в этой узкой долине, и ее отец тоже; а вот родители ее родителей еще помнили грохот горных рек, сбегающих на зеленые луга.
   Появившаяся на бумаге карта -- теперь стало ясно, что рисунок не мог быть ничем иным -- внизу обрывалась горами. Зато на ней было кое-что, о чем Гиль не знала: что изображала собой резко изломленная линия за самой левой цепью, девушка понять не могла. Зато о том, что лежит правее, она вполне имела представление, в отличие от составителя карты.
   Гиль с нетерпением поглядывала на рисунок. Добавит он что-то еще или нет? Он что, не знает, что дальше? Они нос никуда не высовывают? Последнюю мысль девушка, впрочем, отмела: добрались же они до ее селения... до его остатков. Гиль озадаченно кусала губы. Если на их картах больше ничего нет, выходит, они всегда обитали у озера, и только? Под Телегой, говорят, жить невозможно, что же до мест, над которыми заканчивается путь Бегущего... О них не упоминают. Собственно, это и стало причиной того, что она родилась не в Семиречье: давным-давно несколько человек из их племени загорелись желанием узнать, что происходит в других землях. "Проклянем, -- тускло пообещали старейшины. -- Проклинайте! -- отозвались жаждущие и ушли". Так ей рассказывал дед, который примкнул к этим возмутителям спокойствия и старого уклада. Никто, впрочем, их не проклял, однако с тех пор "последовать за Бегущим" стало значить "сойти с ума".
   Несомненно, мысли об этом как-то повлияли на рассудок Гиль, потому что она неожиданно даже для самой себя показала на карту и сказала:
   -- Тут не все.
  
   Надо же, заговорила. Спрашивает, что это? Что ей в картах-то понимать, откуда, она дальше леса по соседству наверняка не ходила. Лайрэ говорила, с каким удивлением ее подопечная глядела на озеро -- не бывала тут никогда. А жаль. Но, видно, с картами от нее толку не предвидится. Со-вер-шен-но.
   Феанаро побарабанил пальцами по столу. Будет толк или нет -- дело десятое. Понимание превыше всего.
   -- Ты, -- он указал на девушку, -- понимаешь, -- приложил палец к ее лбу, -- это? -- обвел жестом изображение Митрима и прилегающих гор.
   Она нахмурилась, соображая. Повторила его движения, пожала плечами, взяла перо и аккуратно дорисовала юго-восточную сторону: несколько рек, равнину, какие-то то ли деревья, то ли частокол, снова равнины и длинную реку с семью притоками, которые брали начало в горах.
   Рука у нее была даже на вид шершавая. Линии девушка выводила твердо, но медленно и очень тщательно.
   Отложив перо, она робко взглянула на него, словно сомневаясь, что поступила правильно, и Феанаро внезапно ощутил острый прилив жалости, вспомнив, что она осталась совсем одна.
  
   Гиль совершенно не была уверена, что верно истолковала его жесты. Но хуже не будет, правда?
   Она постаралась как можно точнее изобразить местность. Выяснилось, что передать это на бумаге куда как сложнее, чем представлялось в уме. Девушке пришлось несколько раз останавливаться, чтобы сообразить, как лучше нарисовать. Гиль припоминала рассказы деда об их великом походе, истории, что привозили с собой караваны. Один из ее братьев был проводником и никогда не забывал поведать Гиль о том, что ему встречалось в пути.
   Был. Она больше никогда не услышит его голоса. И глухую горечь вдруг вытеснила черная ненависть. О, только бы у этих незнакомых людей оказался тот же враг, что и у нее!
  
   Феанаро когда-то знал замечательного картографа. В самом деле, отрисовать береговую линию с одного взгляда не у всякого получится. А Эардил мог. Он стоял у борта, всматриваясь сощуренными глазами в полоску земли, а затем садился на канатную бухту, словно в любимое кресло, и быстро набрасывал штрихами очертания суши. Корабль неспешно плыл по прозрачно-бирюзовым волнам, слегка покачиваясь, а Феанаро, одурманенный соленым воздухом, подпирал фок-мачту и глядел, глядел, глядел в бесконечность. Иногда он брался за теплый деревянный штурвал и поворачивал корабль прочь от берегов Валинора, и Эардил немедленно начинал кричать, что ему неудобно править карты, что в следующий раз он ни за что не возьмет Феанаро с собой и что легкое суденышко совершенно не предназначено для больших глубин и длинных, пологих, тяжелых волн открытого моря. Феанаро в ответ неизменно интересовался, не тот ли же самый Эардил, что так возмущен небольшой сменой курса, ходит на этом же корабле далеко на север. Эардил хватался за штурвал, позабыв про свои карты, возмущался самоуправством, и судно ложилось на прежний курс. Впрочем, ненадолго.
   Это был отличный корабль: небольшой, очень прочный, с хорошим запасом хода. Его словно специально создали для того, чтобы он, развернув все паруса, летел стрелой по волнам туда, куда его пошлет воля рулевого. Необыкновенно изящный, с округлыми обводами, окрашенный в глубокие изумрудные тона -- словом, идеал.
   Его Феанаро сжег первым.
  
   Кажется, он снова о ней забыл. Уставился на карту невидящим взглядом, будто его перестало интересовать, что происходит здесь и сейчас.
   Гиль, в конце концов, это надоело. Она снова придвинула свиток, обмакнула перо в чернильницу и принялась дорисовывать уточняющие пометки. Надо же чем-то заняться, а не сидеть и рассматривать пустоту. Девушка добавила еще несколько речных притоков, разметила окраины леса, и делать стало решительно нечего. Гиль задумчиво прикусила кончик пера.
  
   Тьма и кровь! Хватит. Ничего больше нет. Феанаро забрал карту, нарочито аккуратно ее разгладил и, даже не взглянув, отложил в сторону.
   -- Я знаю, как тебя зовут, -- негромко, обращаясь скорее к самому себе, заговорил он. -- А вот ты моего имени -- нет. Но даже когда ты его услышишь, оно не скажет тебе, Гиль, к счастью, ровным счетом ни о чем.
   И в особенности о корабле с изумрудными бортами.
  
   Опершись на руку, Гиль вслушивалась в этот богатый обертонами голос, звучавший так непривычно и в то же время так красиво. Он лился ровным потоком и вызывал какие-то смутные, неведомые чувства: так мог бы звучать свет звезд, с той лишь разницей, что голос был много ярче.
   Услышав свое имя, девушка вздрогнула от неожиданности. Что?.. Она выпрямилась и вопросительно взглянула на него.
   Он говорил много и неторопливо, по нескольку раз повторяя одни и те же слова, так что Гиль легко запомнила часть названий. Стол. Карта. Палатка. Горы. Озеро. Огромное озеро -- для этого есть такое особое слово, ёar[30]. А еще Гиль узнала его имя, и оно показалось ей сухим и звонким.
   Девушка бы, вероятно, услышала еще немало, но уютный шум лагеря внезапно пронзил резкий звук рога. Это был, бесспорно, сигнал тревоги, потому что Феанаро быстро поднялся, взял меч в темных ножнах и, недвусмысленным жестом приказав ей оставаться на месте, ушел.
   Как бы Гиль ни раздирали любопытство и страх одновременно, ослушаться она не посмела.
  

***

   Нолдор двинулись на противоположный берег озера двумя группами: одна, под предводительством Тьелкормо, огибала Митрим с западной стороны, вторая, которую вел сам Феанаро, -- с восточной. Лагерь остался под рукой Майтимо, который предпочел бы возглавлять вылазку вместо отца, но свои возражения оставил при себе.
   Сторожевые посты были утроены, и каждый, кто умел обращаться с оружием, не расставался с ним ни на миг. Вторую, ближнюю к лагерю, цепь защиты образовывали лучники.
   С того самого момента, как рог пропел "Бо-е-ва-а-а-я тре-во-о-о-о-га", кто-то был взволнован или испуган, кто-то охвачен азартом, но все без исключения понимали, что столкнуться они могут с чем угодно.
   Лайрэ давным-давно забрала Гиль с собой обратно к целителям -- каждая пара рук на счету, так что в палатке Феанаро было темно и тихо. Майтимо запалил несколько свечей, подвинул стул поближе к столу и принялся разбирать оставленные свитки. Планы разведок, чертежи, карты, разнообразные заметки обо всем подряд -- Майтимо неторопливо сортировал их и привычно удивлялся беспорядку. Для него самого подобный хаос был прямо-таки враждебен: Майтимо просто не мог ясно мыслить в ситуации, когда карта занимала три отдельных свитка, которые непонятно как соотносились друг с другом, да к тому же еще были испещрены массой дополнительных пометок, временами к изображенной местности совсем не относящимися. К чему записывать прямо поперек озера список составных элементов для какого-то сплава? Что за сплав, кстати, тоже непонятно. Майтимо прочел состав, усомнился в том, что это вообще квенья, определенно установил, что это все-таки родной язык, раз ему знакомы все слова, предположил, что ничего не смыслит в литье металлов, припомнил собственноручно откованные вещи, решил, что с этим у него дела обстоят не так плохо, прочитал запись еще раз и почел за лучшее отложить дальнейшее исследование на потом.
   Сколько Майтимо себя помнил, на отцовском рабочем месте, где бы оно ни располагалось, всегда царило то, что Феанаро именовал "свободным расположением материи в пространстве", а Нерданэль звала попросту бардаком. Впрочем, отец никогда не препятствовал попыткам это "свободное расположение" как-то упорядочить. Возможно, потому, что никто особенно и не рвался, резонно опасаясь угодить руками в какой-нибудь незавершенный опыт.
   В данном случае бояться было нечего, поэтому Майтимо принялся разгребать завалы -- все остальное, что можно было, он уже сделал.
   Оставалось только ждать.
  

***

   Лайрэ сердито бросила в угол охапку травы. Цветы с пышными белыми шапками принес с озера кто-то из дозорных, сменившихся с караула. Безусловно, белый корень[31] замечателен и как приправа, и сам по себе, но почему обязательно нужно тащить все к травникам, непонятно. Мало ей своих дел, теперь еще и это чистить-разбирать.
   Впрочем, для этого, кажется, нашлась помощница. Гиль присела у цветов, осторожно взяла один стебель в руку и повертела. На лице ее почему-то нарисовалось озабоченное выражение. Девушка взглянула на Лайрэ, потерла лоб и нахмурилась: явно хочет что-то сказать, но не знает, как.
   -- Нет, -- наконец произнесла Гиль.
   Лайрэ с некоторым недоумением взглянула на нее. Девушке очевидно что-то не нравилось в принесенных цветах, но Лайрэ не могла понять, что.
   -- Это вкусно, -- сказала Лайрэ, жестами показывая, что корешки почистят и съедят.
   -- Нет, -- повторила Гиль. Выглядела она уже прямо-таки отчаявшейся.
   От дальнейшего безнадежно провального разговора их спасло появление Торно, который, взглянув на цветы, поинтересовался у Лайрэ, кого она собирается травить в таких количествах.
   -- Трави... -- Она взяла одно растение, внимательно осмотрела соцветие, разрезала корень и пробормотала что-то невразумительное, но судя по тону, очень сердитое.
   Торно только головой покачал, помогая Лайрэ сгрести водяной болиголов[32] в кучу и выбросить прочь.
   Гиль облегченно вздохнула. Ей бы ни за что не удалось объяснить, в чем беда с этой травой.
  

***

   Ласково потрескивает огонь. Иногда занимается особо неподатливое полено, и в небо взвивается сноп искр. Тогда кажется, что они вот-вот превратятся в новые звездочки, но искры быстро гаснут.
   Сидящие вокруг костра молчат. Изредка кто-то вздыхает, словно собираясь заговорить, но тишина остается полноправной участницей компании. Чуть поодаль на земле, завернувшись в плащи, спят прочие, утомившись.
   Пики гор, обступающих долину с трех сторон, теряются в мглистой дымке. Позже разъяснится, и можно будет увидеть, как белеют на пиках снежные шапки. А пока все затянуто пеленой, и только одинокое пламя напоминает о вечном Свете.
   Ночь туманна, и нежны ее объятья.
   И когда кольцо сумерек разрывает властный возглас и сполохи факелов, никто из бодрствующих у костра даже не удивляется, привычным жестом вынимая мечи из ножен.
   В конце концов, они бессмертны.
  
   Тьелкормо резко осаживает коня, так что золотистый жеребец слегка приседает на задние ноги. Еще немного, и передовой отряд нолдор схлестнулся бы с дозорными, охранявшими эту стоянку.
   Между отцовским возгласом -- "Кто вы, квенди или кто другой, отвечайте быстро, ибо вам лучше знать, что дети Феанаро окружили вас!" [33] -- и появлением из темноты укутанных в плащи фигур уложилось два удара сердца, не больше. И еще спустя мгновение они заговорили. На непривычном и в то же время странно знакомом языке.
   Так встретились на Митриме аманэльдар и мориквенди, и среди безнадежности и туманов была та встреча подобна согревающему пламени костра. Ибо кто чаял, сжимая меч, найти во мраке друга и брата?
   Ночь нежна, но обманны ее объятья.
  
  

***

   Амбарусса поворошил в жаровне почти притухшие угли. Огонь неохотно закраснелся, но тут же снова подернулся пеплом. В палатке было зябко от наползшего тумана -- Майтимо, конечно, не озадачился закинуть полог.
   -- Знаешь... -- медленно начал Амбарусса.
   -- А? -- меланхолично отозвался Майтимо.
   -- Там отец вернулся.
   Едва рассортированные бумаги разлетелись, как белые птички, с опрокинутого стола. Амбарусса фыркнул, подобрал первый попавшийся свиток и кинул его в жаровню.
  
   --...а Эльвэ оградил свои владения не только силой руки, но и чарами. Власть Мелиан укрывает его королевство. Синдар зовут его Дориатом [34].
   -- Что значит...
   --...Лестанорэ.
  
  
  

Эпизод 8. Каменное сердце

  
И когда на берег хлынет волна
И застынет на один только миг,
На земле уже случится война,
О которой мы узнаем из книг.
И когда вода отступит назад,
Берег выйдет и откроет героя,
Берег выйдет и откроет врага.
Их по-прежнему останется двое [35].
  
   Косые взгляды Анайрэ, пустынный дворец, дрожащие пальцы матери. Теперь уже никто не назвал бы ее Индис Ясной -- Потускневшей Индис была она.
   ...И он сорвался.
   Над притихшими мостовыми полетел цокот копыт. Он гнал и гнал, не заботясь больше о том, что велит ему долг. Он знал, что ему предстоит стоять перед Валар и отвечать на вопросы Манвэ -- на такие вопросы, ответы на которые не предусмотрены самой сутью мира. Ему придется говорить от имени оставшихся нолдор и, тем более, вернувшихся. Хотел он того или нет.
   Но сейчас это его ничуть не волновало. Кусая губы, он подгонял и подгонял коня, и тот, чуя настроение всадника, мчался изо всех сил.
   Прежде чем он встанет перед Манвэ, прежде чем опустится на колени перед Ольвэ и выжившими, он должен увидеть прощение в ее глазах.
   Арафинвэ Ингалаурэ Финвион ехал к жене, которая однажды уже сказала ему: "Прощай", а теперь должна суметь вымолвить: "Прощаю". А иначе ему нет места среди живых. Сам себя он не простит никогда, но это не играет ровным счетом никакой роли. Нынче мало что имеет значение, и сама жизнь обесценилась, став разменным товаром.
   Но он в эти сделки ввязываться не намерен и уж тем более не собирается платить по счетам из чужого кармана -- в конце концов, он младший сын Финвэ, а не старший.
   Арафинвэ от всего сердца желал, чтобы Феанаро никогда не узнал на собственном опыте, каково это -- стать средством для достижения чужой цели, когда твоя жизнь брошена на чашу весов в оплату чьих-то долгов.
   И эти искренние пожелания, конечно, сбудутся. Еще не родился тот, кто сумел бы спалить жизнь Феанаро вернее него самого.
   Мысли проносились в голове у Арафинвэ быстрее, чем улетала назад дорога. Каждый изгиб пути был знаком до какой-то тяжелой, судорожной боли, но, увидев за очередным поворотом извечно росшую там рябину, он от неожиданности остановил коня. Жеребец недовольно всхрапнул, переходя на шаг.
   От сильного дерева остался только засохший ствол, на который деловито карабкался настырный вьюн, цепляясь зелеными усиками. Рябина, подобно многим другим деревьям, очень быстро зачахла без света.
   Никогда уже не будет, как прежде. Сколько не пытайся воскресить жизнь.
   Враз похолодевшей рукой Арафинвэ тронул теплую шею коня, и тот послушно ускорил ход.
   "Не пробуй догнать прошлое, дитя. Не возвращайся назад, не оглядывайся, не жалей -- там тебя встретят только пыль и миражи".
   Посмотрим, Феанаро, чья возьмет. И знай, есть вещи, которых тебе не понять никогда.
  
   Он умеет прощать как будто? Что ты, знаешь, он совсем не про то. Пьет вино и вину в промежутках меж сожженьем всех в мире мостов. Вот прощаться -- в этом он мастер, тут простор, широта и размах. Вдохновение истинной страсти преломляется страшно в руках.
  
   К тому моменту, как Арафинвэ проехал Калакирью, он уже успел перебрать в голове десятки вариантов разговора с женой и ни один не показался ему подходящим. В нем зрело смутное подозрение, что уместными не будут никакие слова, начать ли беседу с "Эарвен, дорогая", "Любимая" или сразу крикнуть "Прости меня!"
   Если бы Арафинвэ мог заглянуть вперед и увидеть, что происходит во дворце короля телери, его взору открылись бы увитые цветами колонны, в проемах между которым едва заметно колыхались корабельные флаги. Если приглядеться внимательней, то рядом со многими можно заметить тонкие алые ленты; а если подняться по широкой лестнице, затем свернуть налево, направо и снова налево, то взгляд упрется в дверь мореного дуба. Если бы Арафинвэ мог заглянуть вперед, он не стал бы пытаться узнать, что скрывается за дверью в покои его жены.
  
   Она задумчиво накручивала серебристую прядь на палец. Заниматься привычными повседневными делами казалось дикостью. Эарвен не знала, что ей делать. Уже оплаканы погибшие, и к Гавани вернулся первозданный вид, но пустые причалы оставались безмолвными маяками памяти. Все доброе и прекрасное погубили мечи нолдор.
   Эарвен прикрыла глаза. Этого не забыть, не простить, не вылечить. Она породнилась с нолдор -- а ее предали, разрушив узы родства и дружбы.
   -- Не прощу, -- прошептала дочь Ольвэ. -- Не прощу.
   Она вернулась из Тириона в родной дом сразу же, как только до нее дошли вести о случившемся. Эарвен отказывалась верить, но кровь на причалах была убедительнейшим из доказательств. Главным же ударом для нее стало то, что Арафинвэ и их дети даже не подумали остановиться, а отправились дальше.
   Эарвен тогда потерялась в себе на несколько дней. Она не понимала, где находится, кто ее окружает, почему постоянно темно. Временами Эарвен совершенно теряла чувство реальности и, хватая приставленных к ней целителей за руки, просила позвать Арафинвэ. Когда же она осознала, что муж не придет, то поднялась с ложа и замолчала.
  
   Парадный вход нынче не для него. Оставив коня, Арафинвэ осторожно обогнул дворец и остановился под знакомыми окнами, распахнутыми настежь. Второй этаж. Арафинвэ пожал плечами. Если он не желает, чтобы его видел кто-то, за исключением жены, его и не увидят. Хватит с него и тех взоров, которые преследовали его в Гавани при возвращении. У него тоже есть предел того, что можно вынести.
   Этим путем Арафинвэ случалось попадать во дворец не единожды, но никогда ему еще не было так не по себе. А если у Эарвен в покоях кто-то еще?
   Но колебаться уже поздно. Арафинвэ уцепился за подоконник, подтянулся и запрыгнул в комнату.
   Эарвен была одна, но, пресветлые Валар, он едва мог узнать в этой тени свою жену. Она осунулась и похудела.
   -- Эарвен. -- Арафинвэ шагнул к ней. -- Эарвен, сердце мое!
   Она вскрикнула, мягко осела на пол, и Арафинвэ едва успел подхватить почти невесомое тело. Он осторожно уложил Эарвен на кушетку и слегка побрызгал ей в лицо водой из кувшина, стоявшего на столе.
   Эарвен распахнула глаза. В них читалось, что угодно: неверие, недоумение, страх, тоска -- но никакой радости. Эарвен оттолкнула его с неожиданной силой.
   -- Что ты тут делаешь? -- хрипло спросила она, поднимаясь.
   Арафинвэ удержал ее за плечи.
   -- Тебе лучше полежать.
   Убедившись, что жена больше не делает попыток встать, Арафинвэ накинул на дверь крючок и вернулся к кушетке.
   -- Хочу поговорить с тобой прежде, чем со всеми прочими, -- серьезно начал Арафинвэ, усаживаясь рядом с женой.
   Эарвен отвернулась, не желая на него смотреть.
   -- Я... я очень виноват перед тобой, -- быстро заговорил Арафинвэ, слегка касаясь ее пальцев. -- Я должен был успеть вмешаться, или остановиться, или... сделать хоть что-то. Эарвен, милая... взгляни на меня, пожалуйста, я вернулся, чтобы исправить все, что могу, если хоть что-то поправимо, я ошибался и никого не смог удержать, мы все ошибались, но мир еще цел, и Валар пока не вынесли приговора, и я не знаю, увижу ли тебя снова. Я не заслуживаю твоего прощения и прошу только одного, посмотри на меня.
   Он говорил путано, сбивчиво, много -- о том, почему ушел и почему вернулся, что было в Арамане и как он прощался с детьми, о словах Мандоса и словах Феанаро, о пути туда и дороге обратно и еще сотне вещей.
   Эарвен слушала, и даже не замечала, что по ее щекам текут горячие слезы. Она вцепилась в руку мужа, захлебываясь от нежности, облегчения, тоски и невыразимого ужаса за детей. И когда Арафинвэ умолк, она порывисто обняла его и разрыдалась уже в голос. Арафинвэ тихонько поглаживал ее по спине и клял себя последними словами за то, что не пришел раньше. Эарвен постепенно затихла и только легонько всхлипывала.
   -- Как же... Как же они теперь?
   -- С ними все будет хорошо, -- успокаивающе прошептал Арафинвэ ей в макушку.
   -- Но владыка Намо сказал...
   -- Ш-ш-ш. Никогда Валар не оставят тех, кто просит их о помощи. И тех, кто не просит, тоже, -- задумчиво прибавил он.
   Он поцеловал Эарвен и, наконец, ощутил, что он дома.
   ...Когда блистающее войско под белоснежными стягами соберется для последней войны с Моринготто, Эарвен наравне с Эльвинг будет убеждать мореходов помочь воинам с переправой. И провожая Арафинвэ, Эарвен будет точно знать -- что бы ни случилось, он вернется к ней.
  

***

   Пожалуй, дольше тянуть не имеет смысла. Возможно, где-то в глубине души я продолжал надеяться, что они передумают, -- но нолдор упрямый народ. И упорный.
   Я накидываю плащ так, чтобы он не стеснял движений и оставлял руки свободными. Турукано смотрит понимающе и серьезно. В лице его не осталось и капли той ожесточенности, которая наполняла его в Тирионе.
   Невесть зачем я охватываю рукоять меча. Она удобно устраивается в ладони, словно приглашая испробовать великолепно-звонкий металл в деле. "Не теперь", -- шепчу я непонятно кому и стискиваю оружие крепче.
   -- Пора. Вперед.
   Чужой голос. Резкие, неприятные интонации. Это говорю я?
   "Ты, -- отзывается в глубине души, -- ты никогда не сможешь раздвинуть отмеренных границ".
   Как славно скрипит снег.
   "Это значит, тебе никогда не стать чем-то большим, нежели ты есть".
   Льдины угрожающе скалятся в небо.
   "Скорее уж море выйдет из берегов, чем ты сможешь создать что-то по-настоящему новое".
   Море клокочет под ногами, накрепко скованное холодным панцирем. Воде не покинуть своего ложа.
   Берег остался позади, но впереди тоже берег, и их связывает еще не проложенный путь. Новый.
  

***

   Золотые и зеленые, лиловые и белоснежные, бирюзовые и оранжевые, синие и серебристые -- всяких цветов нити есть у Вайрэ, и своих подручных она щедро оделяет всем потребным для ткацкого труда.
   На колени к среброволосой мастерице нескончаемым потоком сыплются алые, багровые, красные, пурпурные и черные мотки. Проворные руки ловко вдевают нужную нить в игольное ушко, и каждый стежок, словно удар меча, оставляет кровавый след.
  
   Совсем неожиданной атака не стала, но первая стычка, сколько к ней ни готовься, останется первой. Со всеми последствиями.
   Нолдор не дрогнули, когда из предательского тумана на лагерь обрушился каскад пылающих стрел. Палатки занимались неохотно, а вспыхнувшее дерево удалось загасить почти сразу, так что сильного урона первый залп не нанес.
   Ответ же эльфийских лучников оказался удачней -- вопли и крики возвестили, что каждая белооперенная стрела нашла свою цель. Жуткий звук спущенной тетивы еще не успел отзвенеть, как нолдор уже наложили на луки новые стрелы. Второй залп собрал столь же обильную жатву, но на лагерь двигалось слишком много моринготтовых тварей, чтобы стрелы могли удержать их на почтительном расстоянии.
   Карнистир перекинул лук за спину и выхватил меч. Орки атаковали нолдор прямо в лоб, понадеявшись исключительно на численность и туман, который должен был позволить им незаметно прокрасться вплотную к лагерю.
   Что ж, туман играет за обе стороны. Посмотрим, как им понравится, когда Майтимо ударит с запада. Карнистир мрачно прищурился, когда через частокол полез первый орк. Короткий взмах меча, и тварь рухнула. Но убитому на смену уже лезли другие, и тут стало совсем не до раздумий.
  
   Игла мелькает с такой скоростью, что глазам больно на это смотреть. На гобелене постепенно проступает недвижная фигура.
  
   Стоять. Стоять и стискивать кулаки. Стоять, пока Майтимо не ударит с левого фланга. И только потом преподнести черному отродью сюрприз.
   Правый фланг, который приходился на восточную часть лагеря, ждал, когда придет его черед. Феанаро сжимал обнаженный меч. Повинуясь какому-то смутному внутреннему чувству, в этот бой он взял оружие, откованное уже в Эндорэ. Этот меч чист и закален на крови своего создателя.
  
   Макалаурэ, тяжело дыша, отер лоб предплечьем и поморщился от боли в руке. Зацепили все-таки. Рана была неглубокой, но кровоточила сильно. Он отхватил кинжалом полу туники и туго перетянул плечо.
   Забрызганный кровью с головы до ног, Макалаурэ улыбался жуткой улыбкой. Нынче Златокователь пел смерть.
   Темная волна ненадолго откатилась назад, но и этого хватило для небольшой передышки. И когда с запада грянуло: "Айа Феанаро!", Макалаурэ облегченно выдохнул и резко бросил: "Вперед!"
  
   Меч взлетал и опускался подобно молнии, обрушивающейся с грозового неба. Майтимо чувствовал вдохновение.
   Нолдор бились слаженно, быстро и зло. Все тренировки, весь страх, весь огонь сейчас переплавились и слились в бешеный вихрь. Орки отбивались и огрызались, ухитрялись зацепить кого-то из нолдор, но отступали.
   Клинок рухнул на подставленный орочий ятаган, перерубил его, рассек кожаный доспех и, развалив орка почти пополам, вернулся в исходную позицию. До сих пор Майтимо оставался невозмутим. Ярость -- плохая советчица в бою. Но тут справа раздался короткий вскрик, и Майтимо увидел, как Амбарто тяжело оседает на землю, горбится и заваливается на бок.
   "Это конец, -- мелькает у Майтимо в голове. -- До целителей его сейчас не донести. Между нами и лагерем тьма знает сколько орков".
   Майтимо со свистом втянул воздух сквозь стиснутые зубы и позволил ярости взять верх над разумом.
  
   Отряд Макалаурэ, резко врубившись в ряды орков, увяз и продвигался вперед уже не так уверенно. Линия давно распалась, и Макалаурэ с десятком воинов сражались практически в окружении. Он видел, как твари скопом бросались на нолдор, и то один, то другой воин оставался погребенным под вражескими телами.
   Трава давным-давно стала скользкой от крови. Макалаурэ парировал удар слева, оступился и едва не упал. Раненое плечо болело беспрерывно. Он снес голову очередному орку и чуть не подставился при этом под копье другого.
   "Конец? -- спросил у себя Макалаурэ. -- Нет, не конец!"
  
   Майтимо гнал и гнал порождений Моринготто. Никакое число зарубленных орков не могло утишить его бешенства, и когда перед ним неожиданно снова очутились нолдор, Майтимо не сдержал изумленного возгласа.
   -- Все? -- свирепо и вместе с тем разочарованно воскликнул он.
   -- Нет, -- отозвался кто-то, указывая вперед. У восточных ворот еще кипела битва.
   Но ярость уже покинула Майтимо.
   -- Амбарто... -- одними губами произнес он.
   -- Его и других уже несут в лагерь.
   Майтимо оскалился.
   -- А наше дело пока не окончено.
   Потемневший клинок напрасно надеялся вернуться в ножны. Объединившиеся отряды Майтимо и Макалаурэ загоняли орков прямо под копыта окончательно взбесившихся лошадей. И орки, наконец, побежали, уже не пытаясь атаковать. Из полукружья нолдор стянулись в стальной кулак.
   Рога протрубили сбор, и те, кто в состоянии был держать оружие, поспешили к восточным воротам. Феанаро, чьи глаза горели уже запредельно лихорадочным огнем, отдавал короткие приказы. Всех легкораненых оставить. Обороной лагеря командует Лаурэлассэ.
   -- Мы же поохотимся на орков. Уйти не должен ни один.
  
   Игла на миг замирает, чтобы тут же запорхать с удвоенной скоростью. Черный, багровый, алый, черный.
  
   Свист, вой, визг, звон металла, стук копыт -- туман с равной жадностью поглощал любые звуки, но не смог полностью заглушить шума охоты на орков. Они в страхе стремились забиться в горные норы, добраться хотя бы до перевала и бежать, бежать, бежать от смертоносной стали в руках огненнооких.
   -- Месть! -- и туман вскипел багровыми всплесками.
   -- Месть! -- и клинки, копья и стрелы запели.
   Мгла обманчива, и вот перед ошеломленными нолдор уже вздыбились горные пики. Кони хрипели, роняя пену, а орки втянулись в узкое ущелье и остановились, решившись дать отпор. Они скалились и рычали, недовольные тем, что командиры не позволяют им бежать дальше. Орков по-прежнему оставалось немало. До гор добрались самые выносливые и рослые.
   В узком ущелье кони -- лишь помеха, и нолдор спешились.
   -- Вычистим мерзость отсюда!
   И нолдор ударили, не дожидаясь подхода остальных отрядов, занятых ловлей орков на равнине.
   Эхо гулко вторило лязгу стали и воплям ужаса, злобы и страха. С орочьим заслоном покончили быстро. Будь на то воля Тьелкормо, погоня тут бы и окончилась. Доставить раненых к целителям, проводить погибших в путь на Запад, заняться делами лагеря, толком еще не укрепленного.
   Когда он подошел к отцу, все доводы застряли у него в горле. Феанаро, уже снова верхом, ждал, пока воины соберутся вокруг него.
   -- Мы еще не закончили. Мы успеем оплакать погибших, но можем упустить шанс нанести Моринготто решающий удар. До края земли и последней капли крови!
   Тьелкормо свистом подозвал коня. Он не чувствовал ни усталости, ни боли от ран, но не мог с уверенностью сказать того же об остальных.
   Вот только время принимать решения для них уже прошло. Раз последовав за Феанаро -- идешь всегда, ибо он не остановится, не оглянется и не станет ждать. Они предпочли темное бурное море спокойным портам; и им придется испить чашу до дна.
   Когда нолдор пересекли ущелье и оказались по ту сторону горной цепи, первое, что бросилось им в глаза -- огромные степи, которые тянулись до самого горизонта. Перед ними расстилался Ард-Гален, поле будущих славных битв. С гор сбегал ручей, который стремился на юг; тут брала начало одна из великих рек Белерианда, именем Сирион.
   И вверх по ее течению, минуя Тол-Сирион, поднимались новые полчища орков, которые, повинуясь приказу, оставили в покое гавани фалатрим и отправились показать чересчур дерзким нолдор, что в Белерианде один хозяин и повелитель -- Моринготто.
   Нынче уж никто не посмеет бросить ему в лицо унизительные слова и указать на дверь, как побитому псу. И некому заступить ему путь. В Амане он с радостью натравливал нолдор друг на друга и на Валар. Он рассорил всех, кого можно, и убил того, кто мог вновь объединить свой народ. Он владеет изначальным Светом, Белериандом и собственными созданиями. Кто в силах бросить ему вызов?
   Так полагал Моринготто, рассчитывая очень скоро отправить нолдор обратно в Валинор. Но Манвэ милостив, Феанаро яростен, Арафинвэ мудр, а Нолофинвэ отважен, и все, что ни происходит, -- к вящей славе Создателя.
  
   Стежок. Алый, ровный и гладкий. Двадцать стежков -- ряд. Двадцать рядов -- полоса.
  
   Воздух с хрипом входил в грудь.
   -- Легкое задето, -- удрученно определил Торно. -- Попробуем что-нибудь сделать. Амбарто! Мы тебя вытащим. Держись, слышишь? Не смей умирать, иначе отец тебе голову снимет.
   По лицу Амбарто катились крупные капли пота. Он не открывал глаз.
   -- Еще и яд, -- пробормотал целитель.
   Яд стал настоящей напастью. Даже легкораненых сваливала лихорадка, если им не повезло встретиться с отравленным клинком. Запасы противоядия стремительно таяли, а где сейчас искать нужную траву и сколько времени на это уйдет?
   Стрела в боку убьет его вернее яда.
   -- Лайрэ, готовься, -- скомандовал Торно, вооружаясь острейшим ножом.
   Пальцы мгновенно окрасились пурпуром. Наконечник вынули, но унять кровь, которая быстро заполняла легкое, не удавалось. Амбарто почти не дышал. Нос у него заострился и побелел. Торно не было нужды считать пульс, чтобы видеть, что сердце Амбарто вот-вот остановится.
   Целитель закрыл глаза и отрешился от всего. Не было ни палатки, ни захлебывающегося кровью Амбарто, ни мечущихся в жару раненых. Ни сумрака, ни тумана, ни звезд. Вокруг расстилался сад, и на землю опадали белоснежные лепестки, серебрясь в свете Тельпериона. Торно подставил ладони, и свет полился в них щедрой струей.
   Он приложил полные серебра руки к груди Амбарто и запел. Даже с закрытыми глазами Торно знал, что кровь унялась. Под его пальцами рассеченные сосуды стягивались и срастались. Последним, завершающим жестом он резко поднял вверх сложенные горстью ладони, очищая легкое.
   Целитель взглянул на Амбарто. К тому возвращался нормальный цвет лица, и Торно, наконец, позволил себе дышать.
   -- Заштопаешь? -- вяло спросил он у Лайрэ.
   -- Само собой. И с противоядием управлюсь.
   -- Другие?
   -- Остальных уже напоили. Раны перевязали.
   Торно кивнул и с облегчением ощутил блаженство забытья. Он не слышал, как хлопочут другие целители. Не видел он и того, как прощаются с теми, кого спасти было нельзя никакой ценой. И совсем ничего он не знал о том, над чьим распростертым телом ему вскоре придется стоять.
  
   Руки колдуют над полотном, и среди багрово-красных тонов проступают серебристые нити.
  
   -- Я и так знаю, что мы должны отправить раненых в лагерь! Как, скажи на милость? -- взорвался Майтимо.
   Макалаурэ оперся на меч. И без небольшого частокола копий, окружавшего тела погибших, было ясно, что произошло в ущелье.
   -- Надо разделиться.
   -- Что? Хоть ты будь благоразумен!
   -- Я и пытаюсь, -- ответил Макалаурэ, не меняя позы. -- Отец же рассчитывал, что мы подойдем сюда довольно быстро, иначе погибших бы тут не оставили.
   Слегка остыв, Майтимо кивнул, подтверждая правоту брата.
   -- Нам стоило бы забрать тела и отойти, но нас много, а их, -- Макалаурэ указал на ущелье, -- мало.
   -- Значит, сотня под твоим командованием отправится обратно.
   -- Под моим? Айлин -- превосходный сотник, и справится с этим.
   Майтимо на миг прикрыл глаза, обдумывая сказанное, потом утвердительно наклонил голову.
  
   Всадник летел стрелой по бесконечной равнине. Ему не страшен вездесущий туман, конь знал каждую выбоину на этих тропах. Успеть. Лишь одна мысль владела им, и всадник горячил и горячил коня. Он не знал, что передовые отряды нолдор уже вышли к Эйтель-Сириону, и, значит, времени до того, как им ударят в спину, осталось совсем немного.
  
   -- Это еще что... -- вскинулся Карнистир. -- Всадник!
   Стрела легла на тетиву. Конь остановился в трех шагах от острия, и на землю соскочил укутанный в серый плащ воин.
   -- Не стрелять! -- вскрикнул он. -- Я синда, с озера, -- он махнул рукой за спину. -- С юга... по Сириону... орки идут, -- скороговоркой выдал синда. -- Нападут у ущелья... с той стороны.
   Карнистир зло выругался.
   -- Спасибо. Я... мы все тут твои должники.
   Синда мотнул головой.
   -- У нас один враг и одна кровь. -- Он вскочил на коня. -- Сочтемся!
   ...Командир разведки митримских синдар, он пройдет под знаменами Финдекано пол-Эпохи, а после Нирнаэт Арноэдиад осядет в Дориате у дальней родни. Они с Карнистиром встретятся еще раз, но ни один не сможет рассказать об этой встрече кому-либо из живущих.
  
   В чертогах Вайрэ тепло, но Мириэль зябко поводит плечами, прежде чем продолжить работу. Ей нужно завершить это полотно, ведь он придет взглянуть уже скоро.
  
   Самое страшное в кошмарах -- их неумное и неотъемлемое свойство повторяться. Одного раза никогда не бывает довольно.
   Когда лагерь атаковали, Гиль даже не удивилась, с облегчением ощутив, как разжимаются когти нестерпимого ожидания, которое порой невыносимее самого ужаса.
   Она боялась. Боялась жутко, до спазмов в горле. С того самого мига, когда она очнулась под темным пологом и поняла, что спасена, Гиль ждала, когда истечет срок давности чуда и ее жизнь, невероятным образом продлившаяся, все-таки закончится. Она не должна была выжить и принимала свое существование, как неведомо зачем подаренную отсрочку.
   Гиль не только чувствовала себя за гранью -- она там была. Она ждала смерти, и девушку терзал страх, что она не сумеет встретить ее спокойно и правильно, как повелось у ее народа, а будет цепляться за любую возможность отсрочить конец.
   Хаос и сумятица вокруг ее не тревожили. Гиль помогала целителям, и на ее безмятежном лице не отражалось и сотой доли обуревавших ее мыслей. Она резала ткань, разносила отвары, перевязывала раны, и пока руки размеренно двигались, в голове царил сумбур.
   Сначала ее полновластным хозяином был страх. Но постепенно он отступил на задний план, уступая место усталости. Яд настолько осложнил положение, что даже на тяжелораненых у целителей оставалось все меньше времени. Когда Лайрэ сунула в руки Гиль тонкую иглу и моток гладких, шелковистых ниток, та опешила. Гиль сумела вдеть нить в игольное ушко только с четвертой попытки. Ей пришлось несколько раз стискивать вспотевшие ладони, чтобы руки перестали дрожать.
   Первые наложенные швы Гиль помнила отчетливо. Вида крупных серых стежков, ярко выделяющихся на белой коже, ей при всем желании не забыть.
   Сначала она считала раненых. Когда голова стала гудеть, а глаза резать от постоянного напряжения, перестала. Вслед за страхом и усталостью пришло отчание. На виски давила постоянная тупая боль.
   Потом начались провалы; мир вокруг виделся какими-то урывками. Вот она перевязывает кому-то голову, а в следующий момент оказывается уже у чаши с бальзамом. Гиль не знала, сколько простояла, бессмысленно глядя на сосуд, пока Лайрэ не тронула ее за плечо.
   Следующим на очереди стал стыд. С трудом преодолевая головокружение, Гиль старалась понять, отчего она уже совсем выдохлась -- единственная среди прочих. Она подозревала, что даже некоторые их тех, кто получил стрелу в грудь, выглядят получше нее, и была в этом предположении недалека от истины. Гиль стискивала зубы, когда перед глазами начинали плыть разноцветные круги. Она видела, что другие целители успевают больше, и нет никаких признаков того, что их силы иссякают, и осознание этого заставляло ее гонять по кругу один и тот же вопрос: "Почему?"
   "Ты живой мертвец, вот почему, -- подумалось девушке в какой-то момент. -- Тебя не должно тут быть". И понимание неожиданно придало ей сил. Она сделает все, что сможет. А потом пойдет к озеру и утопится, ибо жизнь после смерти -- не жизнь.
   Занятая своими размышлениями, Гиль не сразу заметила, что шум битвы давно затих. Она с некоторым удивлением отметила, что немедленная помощь уже не требовалась.
   -- Пойдем, посидим, -- окликнула Лайрэ и для верности потянула девушку за руку. Гиль безразлично двинулась следом.
   Они уселись на каких-то бревнышках. У Гиль сразу же начали слипаться глаза, и она, махнув на все рукой, встала и отправилась прямиком в палатку, которую она теперь делила с Лайрэ. Едва очутившись в своем убежище, Гиль обессиленно опустилась на ложе и моментально уснула. Когда она вновь открыла глаза, то с радостью ощутила, что в голове прояснилось. Гиль выбралась наружу.
   Лагерь понемногу оживал, но в воздухе словно висела зыбкая невысказанная тревога. Уже сменилась не одна и не две стражи, однако до сих пор никто не вернулся, и лица нолдор мрачнели все сильнее, а разговоры становились все угрюмее. Гиль поддалась общему настроению, и, сидя под навесом на кухне, гадала, что же будет дальше. Когда у восточных ворот раздались крики, она растерянно покрутила головой, будто не веря услышанному, и поспешила на шум.
   В лагерь втягивалось войско. Потрепанное и утомленное, но по-прежнему решительное и собранное.
   Гиль напрягла зрение. Впереди всех шел очень высокий медноволосый воин -- она не помнила, как его зовут -- за ним следовал Сокол ("Тьелкормо", -- всплыло в голове имя). Они шагали быстро, но ступали очень осторожно, и причиной служила их ноша. На носилках из плащей и копий покоилось тело; нет, когда-то это было телом, а нынче -- сплошной застывшей массой крови пополам с железом.
   Так тревога обрела плоть.
  
  
  
  

Эпизод 9. Крепка, как смерть

  
Я рождался сто раз и сто раз умирал,
Я заглядывал в карты -- у дьявола нет козырей.
Они входят в наш дом, но что они сделают нам?
Мы с тобою бессмертны... [36]
  
If I should die before I wake
Pray no one my soul to take.
If I wake before I die
Rescue me with your smile [37].
  
   Лихорадка обнимала душными лапами и жарко дышала в лицо. Ему хотелось прогнать ее, как пса, но сил не было даже на то, чтобы пошевелить пальцами. Противостояние тянулось долго и мучительно, пока, наконец, она не улеглась прямо на грудь и не стиснула виски огненным обручем.
   Кто-то прикладывал ему ко лбу влажную, прохладную ткань, и края обруча чуть расходились, чтобы потом впиться с новой силой. Иногда он начинал метаться, крутить головой, не в силах больше это переносить. Валарауко до сих пор поблизости, и бичи обвивают тело, прожигая глубокие борозды.
   Он не мог открыть глаз. Под воспаленными веками бушевал пожар, испепеляя все дотла, и ему казалось, что даже сумей он поднять ресницы, ему нечем будет видеть.
   Время от времени он проваливался в блаженное забытье, но валарауко все равно бродил рядом, и бичи с угрожающим свистом рассекали воздух. Тогда он выныривал из вязкого омута горячей черноты и просил унести его подальше. "Не хочу лежать рядом с ним", -- губы едва шевелились, складывая слова.
   Никто никуда его не уносил, и тогда он начинал злиться на непонятливость тех, кто толпился вокруг и не замечал валарауко. "Майтимо". Губы трескаются. "Майтимо, уведи меня".
   Сын склонялся над ним и что-то настойчиво говорил. Майтимо не хотел слушать его. Тогда он звал Атаринкэ, но повторить просьбу уже не мог и только стискивал его руку горячими пальцами, словно пытаясь влить в него понимание. Тщетно.
  
   Тьелкормо сидел на груде досок, сосредоточенно подпирая подбородок стиснутыми кулаками со свежесодранными костяшками. Ему никого не хотелось видеть, даже братьев. Там, под тонким полотняным пологом умирал их отец, а они ничего не могли сделать. Ничего. Ни-че-го. Тьелкормо перекатил слово под языком, и во рту от него сделалось противно.
   Можно сколько угодно молотить кулаками по всему, что подвернется под руку. Только угасающий Пламенный Дух это не спасет.
   Мама. Мама. Ты так нам нужна.
  
   Очередной приступ остался позади, и Феанаро затих, вновь погрузившись в беспамятство. Атаринкэ не отпускал его руку. Он боялся, что если оставит отца, тот уже не очнется. Майтимо тронул брата за плечо.
   -- Тебе надо отдохнуть.
   Упрямо поджатые губы.
   -- А когда отец снова начнет звать тебя, ты не сможешь прийти?
   Губы размыкаются.
   -- Я вообще не уйду отсюда.
   Под темными бровями чернеют провалы.
   Майтимо коротко прижал его к себе. Сколько брат еще сможет выдержать, вбирая в себя все лихорадочные видения, путаные мысли, рваное осанвэ?
   -- Долго, -- ответил тот на невысказанный вопрос.
   -- Я останусь тоже, -- сказал Майтимо, опускаясь прямо на застеленный шкурами пол и укладывая голову на колени Атаринкэ. Тот благодарно коснулся медных прядей и прижал ладонь к щеке Майтимо. Брат оперся на его руку и легонько вздохнул.
  
   Было ужасающе тихо. Время текло, сменялись разъезды и стража, уходили и приходили лазутчики. Их выслушивал подобный мраморной статуе Макалаурэ. Больше всего на свете ему хотелось быть возле отца, а не сидеть, уставившись в карты, принуждая себя сосредотачиваться на том, что говорят разведчики.
  
   -- Мама, поедем с нами! Почему ты не хочешь
   -- Я должна остаться в Тирионе, милый.
   -- Но ты же любишь отца!
   -- Иногда надо поступать, как дóлжно, а не как говорит тебе сердце. Пусть Валар оградят тебя от такого выбора...
  
   Пусть. Валар. Оградят.
  
   Он никогда не заходил во Льды -- хватало здравомыслия понять, что соваться туда одному не стоит, можно запросто не вернуться. Ему вполне довольно было прогулок по берегу.
   Но теперь он отчего-то оказался посреди ледяного поля. Ветер обметал его поземкой, путал волосы и настойчиво стремился запорошить глаза. Он не помнил, как зашел сюда. Но как-то же добрался, значит, и выйти сможет, тем более, что берег виден. Над тем, каким образом и зачем он тут очутился, будет время поразмыслить потом, когда вернется. Медленно и осторожно он двинулся по направлению к берегу. Лед выглядел достаточно крепким, до земли шагов пятьсот.
   Холода он не ощущал. В какой-то момент он понял, что все это будет ничем иным, кроме как забавным приключением, и даже пожалел, что раньше не отправлялся на такие прогулки. Морозный воздух глубоко входил в легкие, обжигая все внутри, но ему было приятно избавиться, наконец, от жары. В голову пришло, что ради этого он и пришел сюда -- вдохнуть свежести. Он наклонился, зачерпнул походя горсть снега и с удовольствием отер им лицо.
   Идти оставалось всего ничего, как вдруг он заметил какую-то фигуру. Она стояла точно между ним и берегом, держа в руке то ли шест, то ли лопатку из тех, что используют скульпторы. Он с изумлением узнал жену. Зачем она пришла сюда? И в тот же миг ощутил радость оттого, что она последовала за ним.
   Он подошел уже достаточно близко. Она была сосредоточена, брови чуть сошлись, отчего на лбу прорезались две милые вертикальные морщинки.
   -- Рад, что ты пошла за мной.
   Она нахмурилась сильнее.
   -- Это не так. Нельзя ходить туда, это принесет только беды и горечь.
   Беды? Горечь? Валар, о чем она говорит?
   -- О чем ты, милая?
   Она кусает губы, но все-таки отвечает.
   -- Ты следуешь неверным путем.
   Он останавливается. Теперь их разделяет каких-то полсотни шагов.
   -- Не вижу ничего страшного в том, чтобы тут бродить. И, в конце концов, я возвращаюсь.
   Она прижимает ко рту трясущуюся правую руку, и золотое кольцо на указательном пальце ослепительно вспыхивает.
   -- Ты не вернешься.
   Слово "никогда" с ее губ срывает ветер и отшвыривает прочь.
   -- Значит, ты со мной?
   Слезы на ее лице превращаются в легчайшие бриллианты.
   -- А я не могу пойти с тобой.
   Она резко взмахивает рукой и с силой всаживает лопатку в лед. От удара он тут же покрывается мелкими и крупными трещинами, которые отрезают их друг от друга. Он делает шаг, и ледяное зеркало под ногами сразу перестает быть цельным. Она вновь замахивается и снова ударяет, кроша лед на мелкие кусочки. С громким, отчетливым звуком ледяные торосы расходятся, обнажая черную воду. Шаг назад, два шага. Трещины окольцовывают, и вот он отсечен и от берега, и от ледяных полей. Еще одно движение -- и лед разойдется уже прямо под ним.
   Ее волосы будто пламя среди бело-голубых равнодушных льдов. Он смотрит ей в глаза и ступает вперед.
   Черные воды смыкаются над головой. Зачем ты топишь меня, родная...
  
   Феанаро распахнул глаза. Постепенно он различил в сумраке полог палатки. Феанаро понял, что жара больше нет. Он здоров.
   И одновременно Феанаро осознал, что засевшей в груди иглы тоже больше нет. Слишком долго он носил в себе эту занозу, свой последний разговор с Нерданэль. Он провел рукой по лицу и с удивлением ощутил, что ладонь стала влажной.
   "Глупости", -- подумал он, опуская руку. Невыносимо хотелось пить. Он втянул воздух пересохшими губами и попробовал кого-нибудь позвать. Без толку. Он не смог издать ни единого звука. Еще одна попытка также не увенчалась успехом. Повернув голову, Феанаро увидел сыновей, дремлющих в совершенно непредназначенных для этого позах: Атаринкэ наполовину свесился через подлокотник и без того неудобного деревянного кресла, Майтимо же попросту растянулся на полу, перегородив собой небольшую палатку. Если ему удастся приподняться, он, пожалуй, сможет дотянуться до кого-нибудь из них и растолкать. В том случае, если ему достанет сил.
   Приняв на вооружение этот рискованный план, Феанаро повернулся на левый бок, сдавленно охнул от острой боли, сразу же пронзившей ребра, оперся на локоть и сумел-таки сесть на постели. Приступить ко второй части задуманного он не успел. Кто-то метнулся через палатку, буквально перелетев через Майтимо, и вырос перед Феанаро. Он получил несильный, но ощутимый толчок в перевязанную грудь, недвусмысленно намекающий на то, что ему следует лежать. Нахмурившись, Феанаро взглянул на неведомого стража и понял, что это Гиль.
   -- Пить.
   Надо же, голос все же послушался. Правда, он скорее прохрипел это, нежели произнес, и сам поморщился от звучания.
   Она кивнула, так же легко перескочила через Майтимо, и вернулась с чашкой теплого питья, которое Феанаро жадно выпил до дна.
   -- Лежать, -- строго велела Гиль. -- Приведу Торно.
   Девушка помогла ему снова улечься. Несмотря на ее аккуратность, Феанаро скривился от болезненных ощущений.
   -- Ребра. Больно, -- понимающе сказала она. -- Выживут, -- добавила Гиль, расталкивая спящих.
   -- Заживут... Правильно -- заживут.
   -- Кто заживет? -- испуганно вскинулся Атаринкэ, когда Гиль легонько потрясла его за плечо.
   -- Ребра, -- серьезно пояснила она, прежде чем выйти из палатки.
   Атаринкэ недоуменно моргнул, и на его лице отразилось неприкрытое облегчение и радость, когда он понял, что отец пришел в себя.
   Вскоре Гиль вернулась с Торно, и в палатке стало не развернуться, несмотря на то, что Майтимо уже не занимал ее большую часть, а сидел на краю отцовской постели.
   -- Я уж думал, вы решили меня уморить жаждой, -- приветствовал старшего целителя Феанаро.
   -- Так и знал, что этим двоим ничего доверить нельзя, -- невозмутимо ответил тот, игнорируя возмущенные взгляды, которыми его одарили Феанарионы. -- Гиль, сколько ты дала ему выпить?
   -- Чашку. Еще кувшин надо. Это пять чашек, -- сообщила девушка. Она уже довольно сносно говорила на квенья, хотя сложные предложения ей пока не давались.
   -- Отлично, -- сказал Торно, раскладывая на столе перевязочную ткань. -- Потом сделаешь еще.
   -- Хорошо.
   -- Позови, пожалуйста, Лайрэ, пусть поможет мне с перевязкой, -- распорядился целитель и настоятельно посоветовал всем лишним покинуть палатку, чтобы не мешать.
   К тому моменту, как Майтимо перекинулся парой фраз с отцом и братья уверились, что того можно доверить целителю, Гиль уже убежала за Лайрэ. Вскоре та появилась, чтобы помочь Торно, который практически вытолкал Феанарионов наружу.
   Затем он аккуратно смочил полоски ткани в широкой чаше с целебным раствором, пока Лайрэ разрезала на Феанаро старые повязки, за исключением тех, что охватывали ребра и грудную клетку.
   Лайрэ ловко перевязывала самые тяжелые раны, которые пока нельзя было оставлять открытыми. Ее проворные пальцы быстро обматывали предплечье Феанаро влажной тканью, которую ей подавал Торно. Затем Лайрэ накладывала сверху сухую ткань. Эти же несложные действия она проделала с левой кистью Феанаро и левым же боком -- именно с этой стороны многострадальному телу досталось больше всего. "Очень хороший щит", -- сказал Торно, когда увидел то, во что превратился Феанаро после схватки. "Замечательная сталь, разлетелась от удара всего на три-четыре куска", -- добавил он, извлекая один из кусков из развороченного левого бока Феанаро. Будь тот в сознании, он бы, наверно, почувствовал гордость за изделие своих рук. Кому точно следовало гордиться, так это Торно, который наложил такие швы, что любая вышивальщица Амана по сравнению с ним была не более чем начинающей ученицей. Впрочем, ни одной из них, в отличие от Торно, не довелось перенять подобного умения у Мириэль.
   Торно велел снова перевязать длинный глубокий порез на правой руке, что Лайрэ и сделала. Феанаро вдруг почему-то вспомнились руки Гиль и бережное прикосновение ее прохладных ладоней к своим горячим плечам. Он недоверчиво приподнял бровь, удивляясь собственным мыслям, но через некоторое время уже крепко спал здоровым, целительным сном.
  

***

   Ее присутствие угнетало. Феанаро, и так не терпевший рядом посторонних, сейчас был особенно не в настроении и состоянии это выносить, о чем он не преминул сообщить Торно. Хоть и с глазу на глаз.
   Целитель выслушал его с некоторым удивлением.
   -- Ты всерьез думаешь, что после такого неожиданного возвращения с порога Мандоса хоть кто-то из выхаживающих тебя чужой?
   Ответный взгляд Феанаро был достаточно красноречив, но он этим не ограничился.
   -- Да, -- твердо сказал он. -- Она чужая. -- Феанаро явно избегал произносить имя. -- А я не доверяю чужим.
   Торно поджал губы.
   -- Ты ошибаешься. Но я выполню твою просьбу.
   -- Это не просьба, -- глухо возразил Феанаро. -- Это приказ.
   Он устало откинулся назад и прикрыл глаза. Жизнь выглядела в разы усложнившейся. Они попробовали на прочность силы врага, и Моринготто не отступил при первом же ударе. Убийца успел укрепиться и собрать своих уцелевших слуг, пока нолдор добирались до Эндорэ. А это значит, что воевать будет тяжелее. Феанаро сжал кулаки. Они очень спешили, но все равно пришли слишком поздно, чтобы застичь Моринготто врасплох.
   Если бы он не потерял столько времени в Тирионе! Если бы не ждал невесть чего -- нет, конечно, понятно, чего -- в Арамане! Если бы Нолофинвэ не был таким лицемером!
   Чересчур много "если". Больше условий, чем выполнимо. Месть была еще далека от свершения. Сильмарилли по-прежнему в руках Моринготто. Феанаро не знал, какая из этих мыслей мучает его сильнее.
   Словом, у него в списке неотложных проблем, требущих решения, числилось немало пунктов, и категорически ни к чему вносить в этот перечень еще и размышления о совершенно чужом человеке.
  
   -- Сколько?
   -- Четыреста двадцать один.
   -- Хэндил?
   -- В том числе.
   Феанаро тяжело опирался правой рукой на стол, но садиться не желал. Костяшки пальцев у него побелели. Он скрипнул зубами.
   -- Где Тьелпэ?
   -- В дозоре. Он стоит уже невесть сколько страж... с того момента, как мы вернулись, -- Майтимо говорил неохотно, с трудом выталкивая слова. -- Он словно хочет что-то себе доказать.
   -- Тинвэ погибла, -- тихо сказал Лаурэлассэ, отвечая на молчаливый вопрос Феанаро. -- Стрела... в горло. Когда Тьелпэ ее нашел, она уже...
   Край расстеленной карты залили чернила, выплеснувшиеся из подпрыгнувшей от удара по столу чернильцы. Феанаро мрачно посмотрел на баночку и двумя пальцами, подчеркнуто аккуратно, вернул ее в вертикальное положение.
   -- Что Атаринкэ?
   -- Он все это время метался между вами двумя. Спит теперь.
   Феанаро легонько качнул головой. На лице его застыло непонятное выражение. Он выпрямился, слегка вздрогнув от боли.
   -- На какой линии Тьелпэ?
   -- На внешней северной, -- немного озадаченно ответил Майтимо.
   -- Хорошо. -- По тону Феанаро было совершенно ясно, что он так совсем не думает. -- На внешней, так на внешней.
  
   Север молчал. Он затаился и укрылся тьмой, притворяясь опустевшим и неопасным. Тьелперинквар знал, что это не так. Ощутив боль в пальцах, он с удивлением понял, что снова стискивает рукоять меча. Отпустив оружие, Тьелперинквар вновь уставился в нескончаемую средиземскую ночь.
   -- Не возражаешь?
   Тьелперинквар безразлично пожал плечами.
   -- Рад, что тебе лучше.
   Феанаро неопределенно хмыкнул. Семейное это, что ли: выражаться так, что сразу понятно, что говорящий придерживается несколько иной позиции, нежели та, которую он обозначил словами.
   -- Решил, что вечная стража хороший выход?
   Тьелперинквар резко развернулся и молча посмотрел Феанаро в глаза.
   -- Знаешь... -- Он взял руку Феанаро, вложил туда что-то и сжал ему пальцы. Феанаро раскрыл ладонь. Маленькая деревянная птичка. Он опустился на землю, шипя сквозь стиснутые зубы от боли, вгрызшейся в бок.
   -- Будь. Оно. Все. Проклято, -- процедил Тьелперинквар и отвернулся.
   -- Сядь, -- резко сказал Феанаро ему в спину. Тьелперинквар не шелохнулся. -- Сядь, -- уже мягче повторил Феанаро. -- Мне еще тяжело долго стоять.
   Тьелперинквар судорожно вздохнул и сел рядом, скрестив ноги.
   -- Ты мне просто скажи, -- еле слышно прошептал он, -- почему именно Тинвэ?
   -- А почему еще четыреста двадцать? Почему мой отец? Все мы знаем эту причину.
   -- Он не боится нас, -- убежденно сказал Тьелперинквар. -- Но я не пожалею всей своей крови, только бы смыть с Арды его след.
  

***

   У озера хорошо думалось. Настолько хорошо, что Феанаро сам не заметил, как у него вошло в привычку время от времени (когда выдавалась свободная минутка и когда раны перестали его так сильно беспокоить) бродить по берегу, иногда сидеть, наблюдая, как покачивается шелестящий камыш, и отдаваться течению мыслей.
   Ненавидящие его сказали бы, что он ищет уединения, чтобы излечить потрепанную гордость. Плохо знающие рискнули бы предположить, что его терзает совесть, сомнения или сожаления. Тех же, кто знал Феанаро более чем хорошо, совершенно не волновала эта загадка.
   Выигранная -- высокой ценой, но тем не менее выигранная! -- битва дала ему возможность сделать передышку и оценить размах войны. По всему выходило, что нолдор сумеют одолеть Моринготто: может, на последнем пределе сил, но сумеют.
   Ненависть и жажда мести, и только они, владели сердцем Финвиона-старшего-и-единственного-по-эту-сторону-моря. Он приветствовал их, радуясь уже тому, что способен чувствовать хоть что-то.
  
   Что уж теперь сомневаться. Одно дело, когда ты сам себе говоришь страшные вещи (да кто ж себе поверит! Спишешь все на усталость, на бессонное время, на тлеющую тоску, и готово: смотришь потом на звезды и улыбаешься тому, что можешь их видеть), и вовсе другое -- слышать то же самое со стороны. Особенно если это для твоих ушей не предназначалось, но судьба, которой полюбилось запутывать нити жизней в беспорядочные узлы, распорядилась иначе. И Гиль спокойно и бестрепетно вернулась к мысли об озерной глуби, и не стала снова откладывать ее на потом.
   Вода была прохладной и уютно обнимала ноги. Гиль подобрала подол и неспешно пошла вдоль берега. Ей казалось, что она никогда не замечала, как тут красиво. Туман давно поднялся, и Митрим, величаво застывший под звездным светом, казался бесконечно огромным.
   Дно, сначала ровное, постепенно стало снижаться. Теперь она шла уже по колено в воде, упорно поднимая платье повыше.
  
   Плеск воды за ивами насторожил Феанаро. Он развернулся и двинулся на звук, положив руку на рукоять меча. Обогнув деревья, он увидел одиноко бредущую фигурку.
   -- Купаешься?
   Гиль вскрикнула от неожиданности, оступилась и плюхнулась в воду. Платье не хотелось пока замочить, говорите?
   Феанаро спустился по откосу и протянул ей руку. С его помощью девушка выбралась на берег.
   -- Теперь да, -- мрачно ответила она, недружелюбно взглянув на Феанаро. Сырая одежда противно прилипала к ногам.
   -- Угу, -- неопределенно протянул он, изучая ее лицо. Увиденное, кажется, ему не понравилось. Что-то неприятное, неправильное читалось в глазах девушки, а то, как поспешно она отвернулась, только усилило это ощущение. -- И как вода?
   -- Мокрая.
   Феанаро фыркнул.
   -- Помешал, да?
   Гиль утвердительно наклонила голову. Можно было и не спрашивать очевидного. В груди волной поднималось жгучее раздражение на непрошенное вмешательство.
   -- Извини...
   Ни малейшего следа сожаления в голосе. Невыносимый тип. Шел бы уже, куда он там шел.
   -- ...но мне что-то не верится, что ты тут просто отдыхала.
   Она вздернула подбородок.
   -- Мои дела никого не касаются.
   -- Ошибаешься, -- объявил Феанаро. -- Меня касается все, что происходит в лагере и его ближайших пределах, потому что я, знаешь ли, правлю этим народом и этой землей.
   Гиль метнула на него косой взгляд.
   -- Я не от этого народа. Лишняя. Чужая.
   Он понял мгновенно.
   -- Слышала, -- констатировал Феанаро.
   В этот раз Гиль не потрудилась даже кивнуть.
   -- Случай.
   -- Случайно, -- бессознательно поправил Феанаро.
   -- Случайно, -- равнодушно повторила девушка. Как только земля носит таких въедливых.
   -- И поэтому надо пойти и утопиться? -- искренне поинтересовался он.
   -- Что?! -- Вот теперь Гиль по-настоящему разозлилась. На себя -- за то, что затянула и не выполнила задуманное, и еще больше на него -- за то, что он так легко догадался. -- Почему ты так думаешь?
   -- Да у тебя на лбу все написано, -- Феанаро ткнул в нее пальцем, тоже начиная сердиться. Мало у него было своих забот? -- Что, чьи-то слова -- достаточный повод, чтобы сдаться?
   Гиль повела плечом. Ей не хватало слов, чтобы дать ему отпор, но она все же попыталась.
   -- Если это истина, с ней нельзя сражаться. Она причиняет боль тем, что она правдива. Чтобы она перестала быть правдой, надо поменять мир. Нельзя.
   -- Ерунда. Дерись. Сражайся. И мир изменится твоей волей, -- Феанаро взмахнул рукой. -- Все зависит от тебя, понимаешь? -- продолжал он горячо. -- Нельзя отступать, нельзя колебаться.
   -- Мы ничего не можем изменить в мире. Мы только жители, а не творец.
   -- У нас есть свободная воля и разум. Нам дан этот мир, чтобы мы обустраивали его по своему разумению. Никто не может нам в этом помешать. -- Он был убедителен. Но все его слова гасли в глубине ее непроницаемого взора.
   -- Мертвых вернуть невозможно, -- ответила Гиль.
   -- Мы рождены, чтобы никогда не умирать. И мой народ, и твой. Но если ты так спешишь узнать, что ждет тебя дальше, кто я такой, что бы тебя удерживать?
   Она долго молчала, а потом сказала:
   -- Я хочу знать о жизни и смерти то, что знаешь ты.
   Теперь настал его черед молчать. Перед ним стояла чужая девушка из -- о, Всеотец! -- из атани, и он, кажется, только что своим решением спас ей жизнь во второй раз, разве этого мало, а она требует еще и откровения, и истины: на берегу Митрима, по щиколотку в грязи. Что мне до тебя, женщина?
   -- Это длинная история. Очень, -- сухо сказал Феанаро. -- И мне хотелось бы рассказать ее в более подходящем месте.
   Он поразился тому, насколько странно прозвучали его слова: будто для истины есть места хорошие, а есть не очень. Еще больше он поразился тому, что она ответила: "Я понимаю", развернулась и двинулась к лагерю. Феанаро же остался стоять с ощущением, что только что побывал в самой нелепой ситуации в своей жизни. И что хуже всего, он не был уверен, что в этом нет его собственной вины.
   И пусть ему потом пришлось потратить не так уж мало времени на изложение "длинной истории" (которую он счел нужным сократить в некоторых моментах), почему-то это принесло ему удовлетворение, словно какая-то малая часть искажения исчезла без следа, как стертые морскими волнами линии на песке.
  
  

Эпизод 10. Среди прочих вершин

  
Нет проигранных битв, нет нарушенных клятв,
Он уверенно мчит за собою свой верный отряд.
Пусть теряется след где-то ниже ноля --
Бренны все острова к юго-западу от корабля [38].
  
По ошибке? Конечно, нет!
Награждают сердцами птиц
Тех, кто помнит дорогу наверх
И стремится броситься вниз [39].
  
   А мятежное время стремит свой бег, будто есть ему, куда опоздать, и ночь превращает в слепящий свет, и не дает никому засыпать у тихой глади безбрежных озер. Означит отныне только одно случайный и прерванный разговор -- что все уже решено, сведено и сшито, а если ты когда-то желал, чтоб жизнь повернулась иначе, ты уже упустил решающий шанс разобраться с этой задачей.
  
   У кухни в деревянной бочке с водой плавали кувшинки в окружении нескольких плотных зеленых листьев. Лаурэлассэ насчитал семь цветков невероятной желтизны, которые плавно покачивались на темной воде. Он осторожно коснулся пальцем прохладных лепестков. Красивые. Жаль только, что долго им не прожить.
   -- Ты сорвал? -- мимоходом поинтересовалась Гиль.
   -- Нет. Карнистир. Он же плавает, как рыба. Вот, принес с Митрима.
   -- Нельзя речные цветы рвать и домой приносить, -- девушка с легкой укоризной посмотрела на желтые чашечки. -- Иначе водяная дева придет, забирать свои цветы обратно, да и накажет того, кто это сделал. Не любит она, когда ее сады-то обрывают.
   Лаурэлассэ фыркнул, чтобы не рассмеяться.
   -- Нет никаких водяных дев, -- заявил он авторитетно. -- Поверь уж.
   -- Попомни мои слова, придет за ним дева, -- упрямо сказала Гиль. Она не то что бы не верила его словам, но приметы своего народа помнила крепко, и отказаться от них было не так легко.
   -- Я ему передам, -- пообещал Лаурэлассэ, улыбаясь этому странному поверью.
   Видно, какая-то правда в этой примете была, потому что много лет спустя Карнистир действительно встретил деву на берегах озера. Но она, конечно, была не водяная, озеро звалось не Митрим, и повествует об этом иная история.
  
   Охотники во главе с Тьелкормо, как водится, осчастливили лагерь богатой добычей, так что все, у кого не было иных дел, собрались у специально устроенных сушил и столов: свежевать, солить и вялить мясо впрок.
   Порядком растрепанный и взъерошенный, но гордый собой Тьелкормо как раз собирался отвести Рамавойтэ к коновязи и напоить, но неожиданно заметил, как заинтересованно и одновременно восхищенно смотрит на коня новая обитательница лагеря. И было чему подивится. Конь был изумительной масти, золотисто-розоватой, и казался скорее сказочным существом, чем животным из плоти и крови.
   -- Нравится? -- поинтересовался Тьелкормо, подойдя поближе.
   Гиль смутилась, но ответила правду:
   -- Он очень красивый...
   Тьелкормо тепло улыбнулся и откинул со лба непослушную прядь.
   -- Мне его подарили еще маленьким. Помню, увидел в конюшнях у Владыки Оромэ жеребую кобылу такой масти... Просить конечно не просил, -- выражение лица Тьелкормо красноречиво говорило, почему, -- только Вала на то и Вала, чтобы все понимать и замечать. Да и сложно было не видеть, что я постоянно возле нее верчусь, и ухаживаю, и вывожу чаще других. Когда появился жеребенок, меня там не было; я отправился с поручением в Тирион. Подозреваю, что Оромэ нарочно меня отослал. А когда вернулся, там на тонких ножках уже бегало это чудо... -- Тьелкормо погладил коня по морде. -- Смотрю на него с такой радостью, как ребенок, а Оромэ улыбается и говорит, мол, это тебе. -- Тьелкормо достал из сумки на поясе яблоко и подал коню. Тот осторожно взял угощение и захрумкал.
   -- Да, на таком коне и без упряжи, наверно, легко ездить, -- вздохнула девушка.
   -- Хочешь, научу тебя так же? -- прищурился Тьелкормо.
   -- Конечно, хочу! -- обрадовалась Гиль. Ей до смерти надоело сидеть в лагере, а пешей далеко не уйдешь, да и опасно. Седла же нолдор не особо жаловали, и она подозревала, что ни одного коня ей не удастся взнуздать.
   -- Хорошо, -- кивнул Тьелкормо, -- сейчас я его напою, он отдохнет, а потом попробуем. Идет?
   -- Идет! -- воскликнула девушка. -- Спасибо.
   -- Оно не стоит. Я-то знаю, как тягостно в четырех стенах, поверь, -- Тьелкормо подмигнул. -- Однажды отец запретил мне выходить из дома пять кругов света. К концу первого круга я не знал, куда себя деть, к концу второго надоел братьям унылой физиономией, а потом уже и родителей донял.
   Да уж, худшего наказания для неуемного Тьелкормо сложно выдумать.
   -- За что же с тобой так сурово? -- полюбопытствовала девушка, пряча улыбку.
   Тот вдруг смутился.
   -- Потом как-нибудь расскажу, -- неловко отделался Тьелкормо и повел лошадь в конюшню.
  
   После этого разговора Гиль пребывала в чудовищном нетерпении. До беседы с Тьелкормо она не осознавала, насколько засиделась в лагере. Не то чтобы она скучала или маялась от безделья, но размяться очень хотелось. Жило в ее душе и еще одно желание, в котором Гиль не смела себе признаться, -- желание увидеть родное пепелище. Девушку тянуло туда, где некогда стоял ее дом, а ныне высился насыпанный руками нолдор курган. Пешком нечего было и думать добраться. Дороги она тоже не знала; местность возле Митрима была ей совсем незнакома, но расспросить кого-то об этом легче легкого.
   Она отскабливала беличьи шкурки и размышляла. Ей вспомнилось вдруг, как отец впервые взял ее с собой в лес. До этого с ним ходили только старшие братья, а Гиль тоже ужасно хотелось. И тут, наконец, взяли и ее; не на охоту, разумеется, а всего лишь собирать мох, чтобы конопатить стены недавно отстроенной бани.
   Девочка с удовольствием отдирала мягкий влажный мох и складывала в заплечный мешок. Ей строго-настрого наказали не заходить глубже в лес и не терять отца и братьев из виду. Она поглядывала в их сторону и потихоньку наполняла мешок, который становился все тяжелее.
   Лес шумел и шелестел, и Гиль чудилось, что он рассказывает ей какие-то истории. Он шуршал и ворочался, словно зверь. Девочке подумалось, что лес вздыхает, совсем как живой. Она коснулась рукой шершавого древесного ствола и погладила дерево, будто желая успокоить.
   Но лес вовсе не хотел утихать, а волновался все сильнее. Тогда она обхватила дерево руками и тихо запела ему песню, которую всегда пела мама, когда кто-то из детей болел или расстраивался.
   Она запнулась на середине слова, потеряв дар речи. В темной утробе чащи Гиль увидела два неярких огонька. Тварь Тьмы, пронеслось в ее голове. Она хотела рвануться и побежать к отцу, но не в силах была пошевелиться, не могла даже отнять рук от дерева.
   -- Что же ты замолчала? -- раздался из лесного нутра голос.
   Девочка в ужасе вцепилась в дерево сильней. Ей не приходилось слышать, что чудовища могут разговаривать.
   Странное создание меж тем не спешило приближаться.
   -- Спой еще. -- Ветер ли это прошуршал в ветвях или сказало неизвестное существо?
   Гиль с трудом разлепила ссохшиеся от страха губы.
   -- Я... я не пою... для тварей из Тьмы, -- произнесла она с запинками, вжалась в дерево и закрыла глаза, ожидая, что сейчас чудовище на нее кинется.
   В лесу раздался какой-то шорох и хруст. Не будь девочка так напугана, она бы решила, что существо смеется.
   -- Ты, однако, тоже из темноты, как все мы тут, -- сказало оно. -- Свет только за морем, и это слишком далеко отсюда, чтобы ты могла когда-нибудь его увидеть, детеныш, -- из леса снова послышался странный смех. -- Но я не принадлежу тому, от чьих слуг вы бежите. Они уж не станут разговоры вести. Так что можешь спеть, хрумм-хумм. Лесу твоя песенка понравилась.
   -- Я все спела... дальше слов нету, -- робко, но уже без удушливого ужаса ответила девочка, поняв, что прямо сейчас ее не сожрут, а там, может, кто-нибудь подоспеет.
   -- Хм-хм, все-то у вас, людей, короткое, и жизнь, и песня, -- отозвалось существо, и огоньки погасли.
  
   -- Гиль! Гиль!
   -- А? -- очнулась она от воспоминаний.
   -- Осторожней, ты себе чуть палец не отрезала! -- воскликнула нолдиэ, тоже возившаяся со шкурами.
   Девушка отстраненно взглянула на разделочную доску. И впрямь, еще чуть-чуть, и вместо шкуры несчастной белки начала бы левую руку скоблить.
   -- Задумалась, -- ответила она на немой вопрос.
   Наконец, со всеми хлопотами, многочисленными и затянувшимися, как казалось Гиль, было покончено. Очередную партию шкурок уложили в чаны с водой, после чего Гиль отправилась искать Тьелкормо.
   Она шла по Длинной дороге, которая тянулась через весь лагерь от передних к задним воротам. Там, где дорога пересекала Главную улицу, идущую от восточных ворот к западным, было место сбора отрядов и сходов. Его называли Площадью.
   Палаток в лагере становилось все меньше. Вместо них постепенно появлялись ладные и светлые деревянные домики -- медленно, поскольку в первую очередь обитатели лагеря заботились о внешних укреплениях -- но все же появлялись. Чтобы возвести привычный для них город, нолдор пока не хватало камня и металла. Но недурным материалом для зодчества служило и дерево, а чтобы украсить его резьбой, не требовалось ни особых инструментов, ни серьезных умений, так что этим с удовольствием занимались практически все.
   Тьелкормо обнаружился сидящим на крыше одного из домиков. Он азартно жестикулировал рукой с зажатым в ней молотком, что-то втолковывая своим помощникам. Гиль окликнула его и помахала.
   -- Скоро спущусь! -- крикнул Тьелкормо в ответ. Его "скоро" несколько затянулось, и к тому моменту, как Тьелкормо действительно оказался внизу, Гиль успела посильно поучаствовать в строительстве, подав несколько инструментов плотникам.
   Они направились к коновязи. Тьелкормо сперва шагал размашисто, однако потом поумерил пыл, заметив, что девушка с трудом за ним поспевает.
   В конюшне пахло свежей травой, кожей и конским потом. Лошади шумно дышали в темноте, и казалось, что кто-то стоит и качает там кузнечные меха. Рамавойтэ приветствовал хозяина радостным фырканьем. Конь уже успел соскучиться по движению, хотя отдыхал всего ничего. Тьелкормо похлопал его по боку и жестом подозвал девушку поближе.
   -- Познакомьтесь-ка.
   Гиль неуверенно протянула руку и коснулась бархатной конской шеи. Рамавойтэ с подозрением покосился на нее, но стоял смирно. Девушка еще раз провела ладонью по гриве и, вынув из поясной сумки краюшку, протянула хлеб коню. Тот деликатно ткнулся мягкими губами в ее ладонь и забрал угощение.
   -- Конь должен доверять тебе, а ты ему, -- объяснял Тьелкормо. -- Когда долго ездишь, у вас возникает еще и взаимопонимание. Но для начала довольно того, чтобы конь тебя принял и захотел нести. Животные очень тонко чувствуют настроения и улавливают интонации. Поговори с ним, и он запомнит твой голос. Руку не убирай.
   -- Ты очень красивый, -- доброжелательно сообщила Гиль коню, поглаживая его. -- Мы с тобой обязательно подружимся.
   Рамавойтэ повернул к ней голову и требовательно фыркнул. Гиль подала ему еще один ломоть хлеба, который тот с видимым удовольствием съел.
   -- Отвязывай его, -- подсказал Тьелкормо. -- Не бойся, он мирно настроен.
   Гиль распутала узлы, и конь, почуяв, что предстоит прогулка, затоптался на месте.
   -- Выведу я сам, тебя он не послушается. -- Тьелкормо твердой рукой направил Рамавойтэ к выходу. Тот нетерпеливо дернулся было вперед, но Тьелкормо придержал его за гриву.
   Когда они выбрались наружу, Рамавойтэ навострил уши в ожидании команды, но, к его разочарованию, таковой не последовало.
   -- Хватайся, вот тут, -- велел Тьелкормо, и Гиль послушно вцепилась в жесткую конскую гриву. -- А теперь запрыгивай. Без стремян сложновато сначала, но я тебя подсажу.
   Он сцепил руки замком. Гиль, поколебавшись, оперлась на эту импровизированную лестницу и вскочила на коня. Рамавойтэ, почувствовав незнакомого всадника, повернул голову и оскалил зубы.
   -- Тихо, тихо. -- Гиль похлопала коня по шее, и он, узнав голос, успокоился.
   -- Теперь команды, -- Тьелкормо по-прежнему придерживал Рамавойтэ за гриву. -- Он слушается и слов, и жестов. Выпрямись, не сгибай ноги. Держи равновесие. Если надо повернуть, прижми сильнее правую или левую ногу.
   Пока Гиль и Рамавойтэ с одинаковым интересом, вызванным, правда, разными причинами, внимали словам Тьелкормо, откуда-то вылез Хуан и потребовал своей доли хозяйского времени. Пес был безжалостно проигнорирован, по каковой причине он, навострив уши, умчался в глубь лагеря, справедливо рассудив, что там точно найдется кто-нибудь, кто ему обрадуется.
   -- Чтобы остановиться, сожми коленями посильнее его бока и отклонись назад. Все поняла?
   -- Ага. -- Гиль немного волновалась, а Рамавойтэ, похоже, был спокоен, как всегда. О его невозмутимости в Амане ходили настоящие легенды. Единственным пятном на его безупречной репутации отлично вышколенного коня был широко известный в узких кругах конфликт с Феанаро, что и привело к домашнему заточению Тьелкормо ("Нет, Атаринкэ, ты только представь! Запереть меня дома за то, что Рамавойтэ кусается! Лошади вообще кусаются, это всем известно! И Хуан тоже кусается! И не надо их трогать во время отдыха, они этого не любят!").
   -- Тогда поехали. -- Тьелкормо отпустил коня, и тот воодушевленно двинулся вперед.
   Гиль судорожно вцепилась в Рамавойтэ, но через некоторое время расслабилась. Конь шел шагом, сидеть было удобно. Она постаралась выпрямиться и правильно держать ноги.
   -- Направляй его в сторону площади, там можно будет сделать несколько кругов побыстрее, -- посоветовал идущий рядом Тьелкормо.
   Гиль попробовала заставить коня свернуть, и он сразу же послушался. Через несколько поворотов процессия оказалась на широком плацу, где пересекались дороги лагеря.
   Рамавойтэ, почуяв относительный простор, тут же перешел на легкую рысь. Несмотря на это, Гиль удалось направить его по кругу: все-таки это был прекрасно тренированный конь, какого бы мнения ни был на этот счет Феанаро. Тьелкормо стоял чуть в стороне, ближе к центру площади, и наблюдал, изредка давая советы или окликая Рамавойтэ, если тот начинал совсем уж расходиться. Под навесом для оружия с другой стороны площади возился Айлин, гремя щитами, которые он собирался отнести в кузницу на починку.
   Словом, это была идиллия, которая неожиданно оказалась нарушена вездесущим Хуаном. Обежав лагерь и не отыскав, к кому пристать, огромный волкодав с чистой совестью понесся обратно к хозяину, перепрыгивая через все, что попадалось на пути, в том числе через груду бревен, одного удачно наклонившегося нолдо и полуразобранную палатку.
   Дальнейшее произошло так быстро, что за это время едва ли можно успеть произнести "моментально". Несущийся со всех ног Хуан пролетел прямо перед мордой Рамавойтэ. Конь встал на дыбы. Гиль закричала и, не сумев удержаться, не избежала бы малоприятного столкновения с твердой землей, не успей Тьелкормо каким-то чудом ее подхватить. Вернувшийся на все четыре ноги Рамавойтэ махал хвостом и виновато тыкался в плечо Тьелкормо, не забывая сердито поглядывать на Хуана. Тот предпочитал этих взоров не замечать.
   -- Хуан, -- с непередаваемой интонацией произнес Тьелкормо. -- Собачьи твои мозги.
  
   Мерный стук молотков, наконец, стих, но лишь на время, нужное для того, чтобы поднять заготовленные брусья на верхний этаж возводившейся башни. Она была последней из четырех угловых дозорных вышек, и сейчас нолдор предстояло соорудить на ней смотровую площадку, а затем настелить крышу.
   Амбарто выпрямился, тяжело дыша. Несмотря на все искусство Торно, легкое пока не выдерживало сильных нагрузок. Амбарто злобно скривился, пытаясь поскорее выровнять дыхание. В конце концов, ему это удалось, и он в очередной раз полез на верх недостроенной башни. Прежде чем делать настил, надо закончить лестницу, а это значит, что одной пары рук наверху будет явно недостаточно.
   На возведение укреплений понадежнее уходила львиная доля времени. Остальное приходилось на разведку, охоту, дозоры и строительство внутри лагеря. Каждый работал за пятерых, хотя такой горячки, как в начале, уже не было. Лагерь становился похож на постоянное место жительства, а не на временное пристанище.
   При строительстве Форменоса все было иначе. Тогда Амбарто мог вволю возиться с любимым материалом -- камнем, не опасаясь, что промедление будет стоить кому-то жизни. Амбарто коротко вздохнул и, слегка размахнувшись, вогнал гвоздь в дерево по самую шляпку, так что остов лестницы жалобно загудел.
   Долой воспоминания. Эта страница перевернута.
  

***

   Несколько отменных охотничьих ножей, десяток светильников, пара браслетов и прочие дары были уложены в переметные сумы. Отряд давно уже сидел на конях, а Тьелкормо все еще где-то пропадал. Феанаро нетерпеливо поглядывал по сторонам. Майтимо был невозмутим.
   Наконец, Тьелкормо появился в сопровождении неизменного Хуана. Он торопливо вывел Рамавойтэ, который не преминул показать Хуану зубы, давая понять, что без надобности к нему лучше не приближаться.
   -- Мы тебя уже некоторое время ждем, -- сказал Феанаро.
   Тьелкормо досадливо поморщился. Пунктуальность отродясь не была его сильной стороной ("Если бы не Атаринкэ, вполне возможно, что ты, Тьелкормо, сейчас бы бил копытом в Арамане. Что за безответственность"), но выслушивать по этому поводу замечания от отца, да еще и когда вины самого Тьелкормо тут не было...
   -- Разговаривал с Гиль, -- сердито ответил он. -- Она просила взять ее с собой.
   -- И ты?
   -- И я отказался, очевидно же.
   -- Зря, -- проговорил Феанаро. -- Мне сейчас пришло в голову, что синдар полезно пообщаться с кем-то из атани.
   -- И почему эта светлая мысль не посетила тебя раньше? -- заворчал Тьелкормо, который к этому моменту уже сидел верхом.
   -- Она опоздала.
   Тьелкормо издал сдавленное рычание и направил Рамавойтэ в глубь лагеря. Гиль он нашел там же, где они разговаривали, -- у кухни.
   -- Ты же хотела с нами? Поехали, -- безо всякого вступления сказал Тьелкормо.
   Гиль подняла голову и непонимающе на него уставилась.
   -- Только поскорее, иначе отцу надоест нас ждать, -- поторопил девушку Тьелкормо.
   Гиль вскочила.
   -- Да, я... Только у меня платье обычное... -- растерянно пролепетала она.
   -- А мы и не на праздник, -- спокойно заметил Тьелкормо, усаживая ее перед собой. Он толкнул коня коленями, и тот пошел обратно к воротам. -- В дороге смотреть в оба, под руку не соваться, в панику не впадать, -- поучал он Гиль на ходу.
   Девушка скованно кивала. От волнения у нее сводило скулы.
   -- Если что, твоя задача удержаться на коне, -- добавил Тьелкормо и неожиданно ткнул ее пальцем под ребра. Гиль едва не подпрыгнула. -- Расслабься. Будешь такая закаменевшая, не сохранишь равновесие. И Рамавойтэ нервничать заставишь.
   Гиль обреченно вздохнула. Она уже была не рада, что ее просьбу исполнили. Впрочем, Тьелкормо вряд ли по собственному почину изменил первоначальное решение, так что ее желание все равно никто бы не принял в расчет. Она успокаивала себя тем, что ехать им недалеко, да и лазутчики проверили путь. Еще Гиль пожалела, что у нее нет оружия. Целители нолдор не жаловали мечи, однако могли за себя постоять, случись им оказаться в бою. Для нее такого запрета не существовало, да она и не целительница -- так, травница, хотя по сравнию с Торно лучший целитель атани не больше, чем неуклюжий коновал. Словом, целителям нолдор пользоваться оружием было нельзя, но они умели с ним обращаться. Ей -- можно, но она этим искусством не владела. Несправедливо.
   Такие мысли бродили в голове у Гиль, когда кавалькада выезжала из лагеря. Кони, обрадовавшись свободе, пошли ходкой рысью.
   Они ехали на расстоянии от берега, но озеро все равно хорошо просматривалось, и Гиль нет-нет, да и бросала взгляд в ту сторону. Тумана не было. С высоты конского роста степь казалась сплошной темнотой, и только глухой стук копыт указывал на то, что они касаются земли, а не висят в бесконечной черной пустоте. Всадники ехали группой, не растягиваясь, и сами были как грозовое облако, низко летящее над травой.
   Впереди нарастал шум воды. У них на пути лежала одна из впадавших в озеро рек. Чуть выше по течению она разливалась вширь и становилась достаточно мелкой, чтобы кони одолели водную преграду вброд. Сильных дождей давно не случалось, так что приток Митрима немного обмелел.
   -- Интересно, почему мы никогда не встречались с синдар, -- заговорила Гиль.
   -- Вы перебрались сюда совсем недавно по нашим меркам, -- отозвался Тьелкормо. -- А им было не до того -- Моринготто осаждал гавани.
   -- Откуда ты знаешь?
   -- У меня свои пути, -- уклончиво ответил Тьелкормо, и они вновь замолчали. Остальные и вовсе не перебросились ни единым словом за всю поездку.
   Бьющий в лицо прохладный ветер трепал отросшие волосы, и Гиль пожалела, что не затянула их шнурками потуже. Она быстро переняла нолдорскую манеру убирать волосы, сочтя ее и изящной, и удобной. Подражание же в одежде произошло невольно: сначала Гиль носила платья, подаренные ей Лайрэ, а потом и сама научилась шить такие же. Но, несмотря на схожесть в уборе, никто не спутал бы ее с нолдор. И причина крылась не в росте, не в цвете глаз и даже не в сложении. Нет, вся разница таилась в том явном отпечатке, который оставляет на лицах свет звездный и свет Древ.
   Но ах! и в этом они оказались непредсказуемы. Синдар, оставшиеся в Эндорэ, несли на себе ту же печать инаковости. Гиль ухватила ее с первого взгляда -- пока они въезжали в поселение синдар, пока их приветствовали и провожали в дом. Если синдар и нолдор отличались друг от друга, как родные братья, то с атани оба народа были несхожи, как случайные знакомые. Но знакомство может вырасти в дружбу, и Гиль одними уголками губ улыбнулась этой мысли.
   Она с любопытством разглядывала дом. Гостей рассадили за круглым столом и обнесли чашами с вином. Гиль приняла угощение и осторожно пригубила. Она видела, что на нее то и дело искоса бросают заинтересованные взгляды, и ей было неловко. Место ей досталось между двумя воинами, с которыми до этого Гиль едва перемолвилась парой фраз, и от этого становилось еще неуютней. Она нашла взором Тьелкормо, который неожиданно ободряюще ей кивнул. Гиль скорчила жалобную гримаску, и, чтобы не засмеяться, он прижал пальцы ко рту, заслужив недоуменный взгляд Майтимо.
   Эта безмолвная беседа могла бы продолжаться еще долго, но Тьелкормо отправился наружу, чтобы вынуть из поклажи привезенные дары. С его уходом Гиль почувствовала себя совсем одиноко. Все за столом увлеченно беседовали на странной смеси двух языков, видимо, вполне сносно понимая друг друга. Единственным, кто ощущал себя неуместным, была она, и Гиль дала себе зарок, что больше никогда не позволит любопытству одержать верх и позволить руководить ее решениями. Сидела бы она сейчас спокойно в лагере, слушала бы рассказы Лайрэ о чем-нибудь или наставления Торно. Гиль оперлась подбородком о руку.
   Вернулся Тьелкормо. Все оживились еще сильнее. Светильникам хозяева обрадовались особенно, и тут же начали расспрашивать, можно ли сделать подобное тут, в Эндорэ. Феанаро охотно отвечал на все вопросы, но от ответа на этот уклонился. Он отставил чашу, мимоходом заметив, как тонко вычеканен на ней листвяной узор, и поднялся.
   -- Мне бы хотелось подарить Эндорэ столько света, сколько возможно. Но пока на севере царит Моринготто, нам придется довольствоваться этим. -- Феанаро кивнул на голубеющие светильники. -- Ибо истинный свет украл он.
   Слова падали тяжелыми камнями, разбивая непринужденную беседу и возвращая всех к тому, что лежало за порогом -- к войне. Синдар склонили головы, соглашаясь. Гиль почувствовала против воли пробежавший по спине холодок. Слишком остро отдавалось в ней эхо этих слов, бьющих в незажившие душевные раны. Да что душа... Она бессознательно потерла правую руку.
   -- Мы не должны лишь обороняться. Мы должны атаковать.
   -- Это безнадежно, -- сказал высокий синда, одетый в неброскую коричневую одежду. Будь здесь Карнистир, он бы мгновенно его узнал. -- Мы можем только защищаться, а когда наши силы иссякнут совсем, укрыться за завесой в Дориате.
   Феанаро развернулся к нему всем корпусом.
   -- Да, эльдар есть, куда отступать, если отступление им по нраву, -- гневно сказал он. И, перекрывая нарастающий ропот, добавил: -- Но разве мы уступим Моринготто этот мир? Разве не должны мы очистить его? Он создан для нас.
   -- Но мир храним не мы, а Валар, -- возразил тот же синда. Он тоже поднялся и теперь смотрел прямо в глаза Феанаро. -- При всем желании наших сил не достанет, чтобы совладать с кем-то из Стихий. Нет, только от Валар придет спасение.
   Майтимо помрачнел. Тьелкормо сузил глаза.
   -- Неправда! -- раздался вскрик. Феанаро, поднявший было руку в возражающем жесте, обернулся на голос.
   -- Неправда, -- громко повторила Гиль. Она сверлила взглядом командира синдар, и в глазах ее сверкали сердитые слезы. -- Меня спасли не Валар, меня спас Тьелкормо! Где были Валар, когда орки сжигали мою семью? Где были Валар, когда моим друзьям вспарывали животы? Где они были, когда орки срезали с меня кожу по кусочкам?
   Она яростно дернула правый рукав, обнажая уродливый толстый рубец.
   -- Этого не смогли залечить даже ваши целители. Может, это исправят Валар? Им же подвластно все. Только им нет до нас дела.
   -- Кто ты? -- прошептал синда.
   -- Она из атани, -- ответил вместо Гиль Тьелкормо. -- И каждое ее слово правдиво. Хотим мы того или нет, но в ответе за Эндорэ теперь эльдар.
  

***

   Атаринкэ отступил на шаг, любуясь плодами совместного труда кузнецов. Новые ворота, окованные железом, заняли предназначенное место.
   -- Помнишь, как мы вешали ворота в Форменосе? -- неожиданно спросил стоявший рядом Аринэль.
   -- Еще бы! -- отозвался Атаринкэ. -- Майтимо клялся, что они не понадобятся.
   -- Зато теперь он помешался на благоразумности, -- фыркнул Аринэль.
   -- Ты про этот запрет выезжать без предупреждения? Да, идея принадлежит Майтимо, но решающим стало то, что отец ее поддержал.
   -- Хорошо быть королем... -- протянул Аринэль и в ответ на неудомевающий взгляд Атаринкэ пояснил: -- Они-то с Майтимо ни перед кем в своих вылазках не отчитываются.
   Атаринкэ рассмеялся и хлопнул Аринэля по плечу.
   -- Но их выезды невозможно не заметить.
   Он был, безусловно, прав, пятый сын Феанаро, но он не спешил делиться своими наблюдениями с другими: после Дагор-нуин-Гилиат отец покидал лагерь лищь однажды, чтобы встретиться с синдар на той стороне Митрима. А с того момента, как лагерь окончательно обзавелся земляным валом, Феанаро прекратил и свои прогулки на берег озера. Он словно стремился привлекать как можно меньше внимания к своим действиям, что было довольно странно и совсем на него не похоже. Атаринкэ как-то попробовал заговорить на эту тему с Макалаурэ. Тот признал, что и сам это заметил, а потом выказал ужасно крамольную на вкус Атаринкэ мысль, что постоянное присутствие и участие короля во всех текущих делах вовсе не обязательно, наоборот -- он нужен, когда случается катастрофа, и вот тогда-то король необходим, как никто другой.
   Атаринкэ решительно не мог с этим согласиться, но изменить, кажется, тоже ничего не мог.
  
   Как ни странно, он чувствовал себя одиноким: среди семьи, друзей и соратников это чуство не покидало его. Моринготто для него был личным врагом -- не только из-за отца или Сильмариллей. Из-за попытки солгать ему на его собственном пороге, глядя прямо в глаза, из-за безмерной наглости на красивом, правильном до неестественности лице. Морингтто бросил ему вызов.
   Слова Эонвэ жгли ему сердце. Чего бы ни добились нолдор, каких бы высот они не достигли, они только пыль под ногами Валар -- вот что значила речь посланца Манвэ. И ждать помощи от Эру не стоит, он не снисходит до простых обитателей мира. Не будь Эонвэ тем, кем он был, Феанаро заподозрил бы его во лжи. Но Эонвэ всего лишь заблуждался, о чем Феанаро не преминул ему сообщить, неявно и словно мимоходом: тот момент был явно неподходящим для теологических споров.
   Он был твердо уверен в том, что сказал, но это нисколько не умаляло его одиночества. А одиночество ни капли не уменьшало его решимости доказать, чего стоят нолдор.
   Феанаро едва ли отдавал себе отчет в этом убеждении, но оно влияло на него не меньше, чем все произошедшее. С того момента, как он выехал из Форменоса на праздник урожая, у него не было ни мгновения, чтобы обдумать случившееся. Мир развалился мгновенно и непредсказуемо; он не был готов к этому, и все подспудно вызревавшие решения приходилось принимать сразу. Только единожды Феанаро не поддался порыву и долго думал, прежде чем действовать, и это обернулось кровавой свалкой в гавани. После этого что-то надломилось в нем, окончательно и обреченно.
   Теперь вдруг у него появилось время осознать свой путь. Раны еще давали о себе знать, левая кисть слушалась плохо, и Феанаро не оставалось ничего другого, как заполнять свиток за свитком убористым почерком и думать, думать, думать...
   О девушке, например, в которой Феанаро не прозревал тени, и тем удивительнее была неопределенная тревога, которую он ощущал. Она была немногословна и, как ни странно, недоверчива. Не подвергая явственно сомнению рассказ Феанаро об устройстве мира и Валиноре, она не выражала и чувств, которые казались естественными, -- удивления, любопытства, интереса. Она задала единственный вопрос, о Йаванне, словно это было самым важным. Будто это вообще имело хоть какое-то значение.
   Феанаро знал (а как иначе? Он знал все и обо всех в этом лагере), что она ни с кем не сошлась близко, даже с Лайрэ. Разве что с Тьелкормо у них завязалось какое-то подобие приятельских отношений. Он едва заметно скривился, вспомнив историю с верховой ездой. Сам он эту картину не наблюдал, но зато выслушал красочное описание от возмущенного Айлина.
   Феанаро продолжал перебирать свитки. Сейчас его особенно привлекали синдарин и язык атани. Сравнительные формы синдарина он записал сам, а перевод слов атани Феанаро попросил сделать Гиль. После многочисленных и подробных объяснений Феанаро она заполнила несколько свитков с горем пополам. Некоторые квенийские выражения так и остались непереведенными, ибо у атани попросту не имелось таких слов. Например, слова "золото", и немудрено: откуда у них взяться золоту?
   Атани не знали письменности, и Феанаро пришлось немало потрудиться, чтобы научить Гиль пользоваться тенгваром ("Сложно. Кто только такое придумал!"), но сперва она доняла его расспросами, зачем это нужно. Феанаро хотелось выучить язык атани и сравнить языки квенди -- им предстоит сражаться против общего врага, и надо быть уверенным, что они понимают друг друга, как следует. Но в нем жил и сугубо исследовательский интерес -- за возможность поработать с языками Эндорэ Румил отдал бы многое. Что ж, приятные моменты в жизни достаются тому, кто умеет рисковать и не боится идти непроторенным путем.
   Хотя с приятным он погорячился, признал Феанаро. Синдарин звучал непривычно, но, по крайней мере, в нем узнавались схожие корни. Язык атани же по степени радости для слуха мог дать фору валарину -- в плохом смысле слова. Огромное количество шипящих и свистящих в сочетании с восходящими и нисходящими тонами производили не лучшее впечатление. А звуки и вполовину не были так страшны, как слова. Слова же пугали не так сильно, как способы с ними управляться. Когда Феанаро показал записи Гиль Макалаурэ: "А как это звучит? Ой, забудь мой вопрос" -- и Атаринкэ: "Как они считают предметы? Для стола и ножа разные счетные слова, а для веревки и жизни -- одинаковые? Я не хочу ничего про это знать" -- он понял, что разбираться с этим языком будет нелегко. Неожиданный интерес к (так атани называли свой язык) проявил только Майтимо. Феанаро иногда видел, как старший сын беседует с Гиль, повторяя за ней странные слова, которые в исполнении Майтимо звучали так отвратительно, как и положено.
   Сам Феанаро избегал говорить на , предпочитая иметь с ним дело на письме. Тут было над чем поломать голову. Феанаро разбирал неумело выписанные лувар, сам проставлял недостающие техты и соображал, как записать тенгваром то, для чего он не был предназначен.
   Звезды. Héngxīng.
   Небо. Tiān.
   Мир. Shìjiè.
   Клятва. Shìyán.
   Вечность. Yǒnghéng.
   Судьба. Míng.
  
  

Эпизод 11. В никуда

  
Воздух выдержит только тех,
Только тех, кто верит в себя.
Ветер дует туда, куда
Прикажет тот, кто верит в себя [40].
  
Ведьма или ангел, птица или зверь --
Вернись, я оставлю открытым окно и незапертой дверь!
Смерть или спасенье, свет ты или тьма --
Если не вернешься, я впервые узнаю, как сходят с ума [41].
  
   С потревоженных еловых ветвей обрушилась настоящая стена воды. Амбарусса недовольно сморщился, когда между лопатками защекотал холодный ручей.
   -- Извини, -- одними губами произнес Лаурэлассэ, который и был виновником рукотворного дождя.
   Амбарусса мрачно покосился на него и получил в ответ виноватый взгляд. Затем осторожно переступил с ноги на ногу, меняя позу. Они сидели в засаде (вернее будет сказать, стояли) уже довольно долго, так что конечности успели занеметь. Амбарусса в который раз напомнил себе, что от охоты с собаками он отказался сам.
   Ветер, дующий в сторону нолдор, был как нельзя более кстати -- никакой приближающийся зверь не смог бы их учуять. В этот раз они караулили кабанов: Лаурэлассэ ненароком обнаружил звериную тропу, и такой случай упускать не следовало.
   Над головой стрекотали птицы, и, кроме них, тишину густого ельника ничего не нарушало. Амбарусса смотрел на небольшую топкую поляну. Со всех сторон ее окружала поистине непролазная чащоба. Неудивительно, что кабаны облюбовали это место.
   В Амане нолдор, бывало, охотились в сосновых лесах, звонких и светлых. Золотой свет пятнал землю, усыпанную ковром из порыжевших иголок, и в воздухе витали запахи хвои, разогретой древесины, смолы. Иногда Амбарусса, завороженный, опьяненный этими лесами, отставал от остальных, спешивался и бездумно бродил между сосен, легко касаясь шершавых стволов. Славные леса были в Амане.
   Размышления Амбаруссы прервал шум откуда-то справа. Он двумя пальцами вытянул стрелу из колчана и молниеносно наложил ее на тетиву. Лаурэлассэ поудобнее перехватил копье. Невидимые за кустами остальные нолдор наверняка сделали то же самое.
   Треск и хруст усиливался. Звери шли прямо на засаду. Амбарусса неотрывно глядел вперед, опасаясь пропустить нужный момент.
   Еловые ветки по другую сторону прогалины раздвинулись, а потом сомкнулись снова за спиной шагнувшего на поляну зверя -- вовсе не того, которого ожидали увидеть охотники. Поводя уродливой головой, принюхиваясь и присматриваясь, посреди леса стоял орк. Амбарусса еле удержал руку, уже готовую отпустить тетиву, и надеялся только, что и прочим хватит выдержки. Он осторожно опустил лук и, показав Лаурэлассэ на других нолдор, жестами скомандовал отход. Тот исчез в кустах, но спустя какое-то время вернулся.
   "Я не оставлю тебя одного", -- читалось у него на лбу.
   Препираться не было ни возможности, ни желания, и Амбарусса досадливо пожал плечами. Он бы справился сам, но помощь еще никогда не мешала. Нужно было узнать, сколько орков в окрестностях и куда они направляются. Переглянувшись, нолдор нырнули в глухую чащобу, огибая поляну с двух сторон.
   Продирающихся сквозь лес орков было слышно все лучше, но по шагам никто бы не взялся определить, сколько их: что один, что десяток шумели одинаково громко. Амбарусса на ходу стер с лица налипшую паутину. Он давно уже изгваздал рукава, постоянно отодвигая колючие и мокрые ветви.
   Уже можно было разобрать отрывистые выкрики. То, как орки общались между собой, в иное время стало бы хорошим предметом спора для ламбенголмор. Амбарусса считал, что тут спорить не о чем: никто же всерьез не обсуждает, как "договариваются" между собой волки. Довольно знать их сигналы. Отец придерживался на этот счет другого мнения, но когда это у него не было другого мнения?
   Он резко забрал влево, чтобы оказаться поближе к врагам. От орков теперь его отделял только ненадежный зеленый полог густо разросшегося кустарника. Амбарусса смотрел, как твари ломятся по лесу, и считал. Отряд оказался средним по размеру, но пока не было никакой возможности узнать, не следуют ли за передовой группой еще. Амбарусса задумался. Отступившие по его приказу нолдор так или иначе доставят в лагерь весть об орках. Пусть воины не сумеют назвать точное число орков, лагерь все же будет предупрежден. Гораздо важнее узнать, нет ли поблизости еще врагов.
   Амбарусса дождался, пока утихнет шум уходящих орков, и пересек их тропу. Как он и предполагал, с другой стороны, шагах в тридцати правее, точно так же наблюдал Лаурэлассэ.
   -- Надо идти дальше, -- тихо сказал Амбарусса.
   -- Да, -- не менее тихо ответил Лаурэлассэ, -- я тоже об этом думал. Разделимся?
   Амбарусса потеребил ворот плаща, раздумывая.
   -- Нет, -- наконец, решил он. -- Самое важное -- обследовать местность и сообщить об этом остальным наверняка. Если мы разделимся и с одним из нас что-то произойдет, второй не будет знать, что надо вернуться в лагерь.
   Если у Лаурэлассэ и были какие-то возражения, он оставил их при себе.
  

***

   Подумать только. Ее народ всегда считал, что кроме них в этом мире никого нет. А потом она узнала, что есть море, а за морем -- эльдар и Валар, которые отличаются от людей так же, как сами люди -- от темных тварей. Гиль до сих пор не могла это осознать. У нее не было причин не верить Феанаро, но в голове не укладывалась истинная картина мира. Теперь еще и выяснилось, что эльдар жили и прямо тут, по эту сторону моря, совсем недалеко от земель ее народа -- а она даже не подозревала об их существовании!
   Они не переставали ее изумлять. Единственное слово, которое годилось для их описания, отдавало преувеличением и незрелым восторгом, но было правдивым -- совершенство. Гиль с жадностью впитывала все, что могла узнать, услышать, выспросить: о жизни за морем, о Валар, о мире. А нолдор охотно делились с ней всем, что знали сами, учили и наставляли.
   Вместе с квенья в жизни Гиль появились не только новые слова -- новые вещи и понятия. Мало-помалу она проникалась образом мыслей нолдор, вдохновлялась их целями, заражалась их идеями. Нолдор пришли в Эндорэ не просто жить, они пришли обустроить эту землю и спасти ее от темных тварей, как спасли саму Гиль. Главным же было повергнуть Моринготто. Об этом никто не говорил вслух, но все настолько явно это подразумевали, что уточнять было бы и нелепо. Об очевидном не говорят, оно прорывается само -- в резком жесте, блеске клинка, гневном взгляде.
   Ей было тем проще, что ее собственные чувства звучали в унисон с настроем нолдор. Сердце ее после гибели родных ожесточилось. Раньше Гиль и представить не могла, что способна так сильно, до удушья, ненавидеть. Ей хотелось, чтобы все, все орки исчезли с лица земли. Вместе с их создателем. Гиль желала не мести. Если мир и вправду устроен так, как рассказывал Феанаро, то в мире должно быть воздаяние. За морем свет, тут тьма. Свет пришел, чтобы одолеть тьму. Все просто, как и должно быть: в жизни нет ничего сложного, есть хорошее и есть плохое, и каждое здравомыслящее существо твердо может отличить одно от другого.
   Мысли Гиль время от времени возвращались к этому. Вот и сейчас она раздумывала о том, как ей крупно, несказанно, чудесно повезло не только выжить, но и получить шанс на справедливость.
   И от этого она слегка улыбалась, пока наравне с другими под руководством хмурого и чем-то недовольного Карнистира занималась подготовкой глины для посуды. Озерная глина, перемешанная с песком, нуждалась в тщательной очистке, прежде чем из нее получится что-то сделать. Ее сушили, толкли в деревянных ящиках, просеивали получившуюся "муку", а затем "настаивали" в наполненных водой бадьях. Пока переправленный в корытца глиняный раствор подсыхал, приходилось его помешивать, чтобы "мука" окончательно превратилась в пригодное для лепки "тесто".
   Карнистир скатал ком глины, хорошенько промял его и опустил на вращающийся круг. Под его руками глина то вытягивалась в высокий конус, то оседала. Пальцами он мягко углубил глину по центру, и она превратилась в некое смутное подобие чаши. Постепенно, разглаживая и придавливая, Карнистир придал глине окончательную форму. Аккуратно сняв с круга получившийся кувшин, он поставил его на деревянный поднос для просушки и завладел следующим комком.
   -- В Амане мы обычно расписывали такую посуду, -- неожиданно заговорил Карнистир, -- но сейчас краску не из чего делать.
   -- Пока глина влажная, можно выдавить палочкой или выложить шнуром узор, -- заметила Гиль. Подобрав с земли ветку, она заострила ножом один конец, а другой срезала так, чтобы получилось плоско. -- Вот и инструмент готов, -- весело сказала она.
   Карнистир одобрительно улыбнулся.
   -- Если б ты только видела кувшины с нашей тирионской кухни, -- круг вращался и вращался, -- серебряные и золотые, с такой чеканкой, что линии в узоре не толще волоса, а камни по ободу -- ярче света Древ. Чаши из синего, алого и зеленого стекла, а иные -- из прозрачного, так что наполненные водой, они сверкали, как алмазы. Медные кубки, горящие ослепительным жаром. Расписные сосуды, на каждом из которых -- целая история.
   Гиль слушала, затаив дыхание. Разве могут с этим сравниться ее неловкие узоры? Она с затаенным стыдом взглянула на то, что получилось. Девушка всегда гордилась своим умением украшать посуду, но теперь понимала, что все это так мелко.
   -- Как же вы решились оставить такой прекрасный дом... -- тихо произнесла она.
   -- Да вот так, пришлось, -- фыркнул Карнистир. Круг слегка дрогнул, но продолжил вращение. -- У нас был выбор, что ли, -- он явно помрачнел, но не замолчал. Только еще сильнее нахмурился. -- Мы вернулись после охоты в Форменос, а там оплавленная стена и убитый король. Видела бы ты глаза отца, когда Майтимо сказал ему. Его крик расколол ночь. Нет, не было у нас выбора.
   -- А что же боги... Валар?
   -- Ни помощи, ни совета от них не пришло. Тогда мы призвали их сами, своей клятвой.
  
   Багровое пламя факелов трепетало на ветру, отбрасывая блики на лица.
   -- Слово мое крепко и вечно, нерушимы оковы, что я принимаю. Троном Манвэ и Варды, Таникветиль белоснежной, я клянусь отыскать Сильмарилли через землю и море, сквозь пустыни и горы, и сомнений не ведать. Именем Эру я клятву скрепляю. Да низринет меня Он во Тьму бесконечную, если слова я не сдержу.
   -- Будь он враг либо друг, либо отродье Моринготто, будь он смертный -- ни закон, ни любовь, ни помощь Валар, ни сила, ни милость, ни мрачный рок не защитят от мести сыновей Феанаро того, кто унес бы, добыл бы иль завладел бы Сильмариллями. Именем Эру!
   -- Все слышали клятву!
   И обет был принят [42].
  
   Гиль не понимала, как это возможно, но вместо слов в ее голове возникла картинка, словно она сама видела и факелы, и темные фигуры, и обнаженные мечи. И ее обуял ужас. Как страшно быть связанным таким словом...
   -- Но Валар все-таки помогли вам? Как бы вы иначе смогли пересечь море?
   От такой наивности Карнистир на миг забыл, что надо вращать круг, и глина с хлюпанием осела. Он постучал указательным пальцем по виску, испачкав волосы.
   -- Помогли, как бы не так. Скорее уж, всячески мешали. Но хуже всего, что даже наши давние друзья, телери-мореходы, отказались пойти с нами или дать свои корабли. Потому что мы были неправы и дураки. -- Карнистир завертел круг с такой скоростью, что тот замелькал размытым пятном. -- Нам пришлось эти корабли забрать силой. И поверь, залитые кровью бывших друзей палубы -- это то, что я никогда не смогу забыть.
   Гиль окаменела. Ей хотелось закричать от бессильной ярости на судьбу, которая свела ее с теми, кто с виду казался воплощением света, а на деле были не больше, чем убийцами.
   Убийцами, которые спасли ей жизнь. Она отказывалась поверить в то, что услышала. Сокол, ласковый Тьелкормо, убивал? Убивал не орков, а таких же, как он? Златоволосый и ясный Лаурэлассэ -- убивал? Сидящий перед ней строгий и прекрасный нолдо -- убивал?
   Она должна была что-то сказать, но у нее перехватило горло. Тогда Гиль развернулась и пошла прочь.
   И Морифинвэ Карнистир, на чьем счету было девять оборванных жизней телери, понял, о чем она промолчала.
  
   Гиль шла по лагерю, будто в бреду. Невидящим взором она скользила по палаткам и домикам, по занимающимися своими делами обитателями лагеря. Как ни в чем не бывало. Словно это не они не так давно убивали друзей, которые имели неосторожность им отказать. А нынче они украшают двери новых домов нарядной резьбой.
   Гиль воображала, что начала понимать нолдор, но услышанное кристально ясно показало: она обманывалась. Должен был быть другой способ переправиться. Она смахнула слезу со щеки. А они его вообще искали? Или пошли кратчайшим путем, пусть он и пролегал по телам бывших друзей? Что еще они способны сделать с теми, кто вольно или невольно им помешает? И кто может сказать, что нолдор сочтут помехой своим планам? Досадной случайностью, через которую они переступят и пойдут дальше.
   Ее взгляд упал на алые знамена. Цвет штандартов напомнил ей о крови, и она почувствовала тошноту.
   Увидев перед собой конюшни, Гиль некоторое время стояла, моргая, словно не могла понять, как она тут очутилась. Озарение пришло пару мгновений спустя. Она должна добраться до места гибели ее рода. Над телами ее родных насыпали курган убийцы. Которые, вдобавок, не выражают ни малейшего раскаяния или сожаления по этому поводу. При этой мысли девушку затошнило еще сильнее. Она не будет брать коня, она и так знает, куда идти -- после того, как столько изучала карты вместе с Феанаро.
   Феанаро. Он спас ее. Он был добр к ней. Он рассказал ей о Валиноре. Он солгал ей! Нет, поправила она себя. Не солгал. Умолчал о некоторых вещах, которые в его глазах, верно, пустяки, не стоящие упоминания. Осознание этого почему-то ранило Гиль. Она так и осталась чужой -- нолдор были повязаны клятвой и кровью, и это делало их больше, чем одним народом, больше, чем семьей. И после того, что она узнала, Гиль рассталась с нелепым желанием стать частью этого единства.
   Девушка всхлипнула. Теперь-то она точно осталась одна во всем мире. Гиль отчаянно хотелось иметь хоть кого-то, кому можно верить; пустые надежды. Если ей удастся побывать на могиле, оттуда она отправится в Семиречье, откуда вышел ее народ.
   В следующий раз она очнулась от своих мыслей неподалеку от ворот. В голове ее монотонно и тягуче, как заклятье старой знахарки, билось "домой-Семиречье-домой-Семиречье". И словно в этих словах на деле была таинственная сила, ворота раскрылись, впуская группу воинов. Они явно были обеспокоены, судя по тому, как активно жестикулировали, рассказывая что-то тем, кто стоял на страже. Увлеченная разговором стража не так пристально следила за воротами, тем более что в лагерь въехали еще не все.
   Гиль встрепенулась. Вот оно, ее спасение. Девушка призвала на помощь все свое мужество и, нырнув под коня ближайшего к ней воина, метнулась за створку. Полдела сделано; осталось проскользнуть мимо внешней цепи дозорных. Она уселась под стеной так, чтобы ее не было видно из лагеря, и принялась размышлять.
   Ворота закрылись. Гиль сидела, обхватив колени руками, и потихоньку осознавала, что шансы пробраться мимо дозорных исчезающе малы.
   Резкий сигнал рога заставил ее подскочить. За время, проведенное в лагере, Гиль уже успела выучить основные сигналы. Этот значил сбор. Она насторожилась. Следующий сигнал заставил девушку похолодеть. Рог проиграл выезд. Боевой выезд. Неужели поблизости орки? Она вздрогнула от страха и почти пожалела о своем поступке. Но только почти. Орки убивали врагов. Нолдор убивали друзей.
   Гиль поднялась на ноги и двинулась за угол. Возможно, внешних дозорных сейчас отзовут, и ей вовсе не хотелось, чтобы ее заметили. Так и случилось: прежде чем из лагеря выехали воины, под защиту стен вернулись дозорные.
   Путь был открыт.
  
   Лаурэлассэ поправил лук на плече. Не обнаружив больше никаких следов орков, они возвращались тем же путем, через лес. Амбарусса хотел бы пойти дальше, но время неумолимо диктовало свои условия: пора было возвращаться, иначе еще кого-нибудь отправили бы уже на их поиски.
   Обратная дорога давалась проще и быстрее. Уже не отвлекаясь по сторонам, они шли к лагерю кратчайшим путем. Вскоре деревья стали реже, кустарник ниже, а земля под ногами -- суше. Еще немного, и нолдор вышли на опушку. Взглянув на друга, Амбарусса не удержался от смешка: в роскошной золотой косе Лаурэлассэ, изрядно растрепавшейся по пути, собрался весь лесной сор -- иголки, веточки, листья и невесть что еще. Сам Амбарусса волосы обвязывал тугими кожаными жгутами, так что растрепать их мог разве что ураган. Лаурэлассэ уже открыл рот, чтобы высказаться по поводу ехидных улыбочек, как вдруг дернул Амбаруссу за рукав, вынуждая снова отступить под еловый полог.
   Амбарусса и сам уже увидел то, что мгновением раньше заметил Лаурэлассэ. Вдоль леса, по опушке, двигалась какая-то фигура.
   -- Это еще что такое... -- озадаченно пробормотал Амбарусса. Лаурэлассэ только покачал головой.
   -- Что бы это ни было, вряд ли оно представляет для нас угрозу, -- продолжил Амбарусса.
   -- Уверен? А если это кто-то из моринготтовых тварей?
   -- Это явно не валарауко, а с орком-одиночкой мы справимся. Было бы хорошо захватить его живым и расспросить. -- Амбарусса плавно вытянул меч. -- Давай, ты заходишь ему сзади.
   -- Да ты последний рассудок потерял, и я вместе с тобой, -- вынес вердикт Лаурэлассэ, пригибаясь и радуясь тому, что трава была достаточно высокой, чтобы не ползти.
   Стебли душистого ковыля едва заметно колыхались, указывая, где скрылся Амбарусса. Трава, которая так хорошо скрывала нолдор, мешала им же точно разглядеть движения загадочной фигуры. К счастью, таинственное существо не особо заботилось о том, чтобы стеречься от чужих глаз. Подобравшись, как ему показалось, достаточно близко, Амбарусса резко вынырнул из травы и наставил на существо меч.
   К его удивлению, существо вскрикнуло, а затем изумленно и недоверчиво воскликнуло: "Амбарусса?"
   Тот округлил глаза. С головы таинственного странника упал капюшон, и Амбарусса увидел, что перед ним стоит Гиль. Позади нее из травы вырос Лаурэлассэ, который был озадачен увиденным не меньше.
   -- Что ты тут делаешь? -- ошарашенно поинтересовался Амбарусса, убирая меч. Гиль следила за его жестами с явным опасением.
   -- Я... мне нужно... -- она лихорадочно соображала, что сказать. Правду? Неосмотрительно. Солгать? А если они поймут, что она лжет? -- Сперва дайте слово, что не помешаете мне, -- сказала Гиль, стараясь, чтобы голос звучал твердо.
   Изумление Амбарусса достигло предела. Он сморщил нос.
   -- Хорошо, но что происходит?
   У Гиль было чувство, что она прыгает с обрыва, а дна не видать.
   -- Я ушла из вашего лагеря.
   -- Что-о-о? -- вырвалось у Лаурэлассэ.
   Девушка подпрыгнула и обернулась.
   -- Извини, -- пробормотал Лаурэлассэ, подходя к Амбаруссе. -- Мы думали, ты какое-то моринготтово отродье, вот и хотели тебя поймать.
   Его слова, кажется, Гиль совершенно не успокоили.
   -- Идешь к своим? Узнала, что где-то близко живут еще атани? Но почему не попросила проводить? -- Амбарусса никак не мог понять, по какой причине она бродит тут одна.
   Гиль помотала головой. Видно было, что объяснение дается ей с трудом.
   -- Я... Только ты обещал отпустить, помнишь? Я ушла из-за того, что мне Карнистир рассказал. Про... про телери, -- она поставила ударение неверно, но Амбарусса понял.
   Лаурэлассэ присвистнул.
   -- Вот так так, -- протянул он.
   -- Ты можешь поточнее сказать? -- спокойно спросил Амбарусса.
   Она замотала головой еще отчаянней. Почему, ну почему ей так не везет? Почему она решила непременно ответить правду?
   -- Не знаю, что именно тебе сказал Карнистир, но этого было довольно, чтобы ты сочла нас чудовищами, так?
   От горького упрека, прозвучавшего в словах Амбаруссы, Гиль стало не по себе, но это чувство не имело ничего общего со страхом. По крайней мере, страхом за себя. Интонации Амбаруссы впервые заставили ее поколебаться. Верно ли она рассудила?
   -- Разве кто-то из нас причинил тебе зло?
   -- Нет, -- прошептала Гиль. -- Но зло, причиненное другим, остается злом.
   Амбарусса кивнул, устало проведя по лбу рукой. Она бросала ему в лицо те же слова, которые он говорил сам себе. И Амбарусса готов был поспорить на что угодно, что каждый, кто прошел через Альквалондэ, вел похожую беседу со своей совестью.
   -- Конечно, -- согласился он. -- Вольно ж тебе думать, что есть только белое и черное.
   -- А это не так? -- вскинула голову Гиль.
   -- Нет, -- вмешался Лаурэлассэ, -- не так. Мы могли бы остаться в Валиноре, отдав Моринготто остальной мир. Никто не хотел убивать телери, но так случилось. И за это каждый из нас ответит в свой срок.
   В его словах звучала такая боль, что Гиль вздрогнула. Все начинало представать совсем в ином свете. Гиль думала, что ошиблась в нолдор, что за внешним благородством и великодушием на деле скрывалось бессердечие и холодность. Она и впрямь ошибалась. Но в другом.
   -- Не бойся, -- Амбарусса истолковал ее движение по-своему. -- У тебя есть мое слово. Что бы ты себе ни вообразила, ни одному эльда нелегко поднять руку кого-то из детей Эру. Думаю, что в этом мы ничем не отличаемся от атани. -- Он криво усмехнулся.
   Гиль стиснула руки. Что она наделала? Почему не поговорила хотя бы с Торно, прежде чем уходить? Как могла так легко убедить себя в том, что их молчание -- это безразличие, когда их молчание на деле было зияющей раной?
   -- Меня так поразил рассказ Карнистира, что мне и в голову не пришло попытаться понять или хотя бы узнать больше, -- сказала она, смотря куда-то под ноги. -- Простите.
   За этим коротким словом скрывалось так много. Простите за мои мысли о вас. Простите за мое осуждение. И Амбарусса это видел.
   -- Можешь вернуться и попробовать. -- Он испытующе посмотрел на нее.
   -- Как я буду глядеть вам в глаза после этого? Ты верно сказал: я сочла вас ничем не лучше орков, даже не дав себе труд разобраться.
   -- Мы торчим тут уже слишком долго. Девочка, определяйся, с нами ты или нет, -- поторопил Лаурэлассэ. -- Мы уже выбрали. Из-за этого распались наши семьи. Решай.
   -- Простите, -- повторила Гиль. -- Я бы хотела вернуться, но своим поступком я разрушила то доброе, что были между нами.
   -- Не думаю, -- возразил Амбарусса. -- Вряд ли кто-нибудь уже узнал о твоем уходе. А если и так, всегда можно объясниться. Это поможет понять: и тебе, и нам.
   -- Спасибо, -- прошептала Гиль. -- Я с вами.
   Она была неправа от начала и до конца, но вновь получила шанс, который, Гиль знала точно, не заслужила.
  

***

   Майтимо содрал с плеч походный серый плащ и раздраженно швырнул его на скамью. Он не переставал благодарить Эру, что они наконец-то перенесли место для совета в один из свежепостроенных домиков: постоянно нависающий над головой полог палатки сводил его с ума.
   Следом за старшим сыном вошел не менее раздраженный Феанаро. Вещами он швыряться он не стал, несмотря на горячее желание так поступить. Вместо этого он подчеркнуто аккуратно отстегнул перевязь с мечом и поставил его на стойку для оружия.
   За ними в комнату ступил Тьелкормо, который пока был спокоен, но его мирный настрой находился под угрозой, учитывая окружение. Третий сын Феанаро обладал отличной восприимчивостью к настроениям семьи.
   -- Это же ясно, как свет: надо действовать по плану, а не как придется. -- Майтимо с трудом держал себя в руках.
   -- Собираешься составить план, который предусмотрит все?
   -- Может, расскажете, что произошло, а потом продолжите ругаться? -- предложил потихоньку закипающий Тьелкормо. С того момента, как отряд под предводительством отца и брата вернулся в лагерь, они не переставая обменивались обвинениями.
   -- Что произошло? -- Майтимо упер правую руку в бок и метнул на отца очередной сердитый взгляд. -- У нас был план сражения -- хороший план, -- поспешил уточнить он, -- который отлично работал. Пока кто-то не обнажил правый фланг, чем и воспользовались орки. Тупые твари, но способны ведь задавить одним числом, а их было не меньше сотни, тогда как нас в три раза меньше. Никак не пойму, отец, зачем было это делать?
   Феанаро, к которому был обращен гневный вопрос, нахмурился, сочтя, что сын в своем возмущении зашел слишком далеко.
   -- У тебя никогда не мелькала мысль, что даже хорошие приемы -- всего лишь подспорье? Сражение всегда пойдет иначе, нежели ты его себе представляешь. Что мы и имели в данном случае.
   -- Оно пошло иначе из-за наших -- твоих -- действий. Орки вклинились в линию и едва нас не окружили.
   -- Но не окружили же.
   -- Потому что мне пришлось закрывать эту дыру!
   -- А как иначе было вытряхнуть тебя из твоих планов?
   Майтимо ошеломленно пытался вернуть себе дар речи. Наконец, ему это удалось.
   -- Ты использовал стычку, чтобы научить меня чему-то? -- Он взмахнул руками. -- Чудо, что мы победили и никто не погиб! Учиться на живых... -- Майтимо захлебнулся от ярости.
   -- Помолчи, -- холодно сказал -- приказал -- Феанаро. Кованые наручи на его руках тускло блестели в голубом сиянии светильников. -- Это не чудо, а обыкновенный расчет. Я не стал бы рисковать ничьей жизнью ради того, чтобы преподать тебе урок. И намного, намного хуже было бы позволить тебе допускать такие ошибки в крупном сражении. Твое пристрастие к порядку опасно не только для тебя, но и для тех, кого ты ведешь за собой.
   Тьелкормо счел за лучшее притвориться, что его вообще тут нет. Оказаться объектом отцовского внимания, когда он в таком расположении духа, -- не самая здравая идея.
   -- Ты должен уметь рисковать, -- продолжал Феанаро. -- Сберечь каждого не получится. Бояться пожертвовать несколькими -- значит потерять всех.
   Майтимо упрямо закусил губу.
   -- Ты не мог знать наверняка. Почему нельзя было об этом сказать?
   -- Потому что это то знание, которые можно получить только из собственного опыта, а не из чужих слов. Если я погибну, -- Феанаро взмахом руки оборвал готовые вырваться у обоих сыновей возражения, -- именно тебе, Нельяфинвэ, придется принимать решения. И зачастую они будут далеки от приятных. -- Феанаро сдавил пальцами виски, пытаясь успокоиться. Видит Эру, он любил сыновей больше жизни, но иногда они приводили его в бешенство. -- Все. Прочь с глаз моих. И пришлите сюда Торно.
   Феанаро отвернулся к окну, ясно давая понять, что разговор окончен и дальнейших возражений он не потерпит. За спиной у него тихонько скрипнула дверь.
  
   Если говорить начистоту, Гиль была рада вернуться. Она привязалась к нолдор, и рассказ Карнистира тем сильнее ударил по ней, что она восхищалась ими -- как народом и каждым по отдельности. Гиль казалось невероятным, что они способны на такое. Обратную дорогу до лагеря она молчала, отчасти потому, что ей нечего было сказать тем, кого она поспешила осудить, отчасти оттого, что размышляла. Ни Амбарусса, ни Лаурэлассэ с ней не заговаривали, и Гиль чувствовала благодарность за это. Ей нужно пережить и свыкнуться с этим знанием -- или все-таки уйти. Гиль могла только гадать, как сами нолдор живут с осознанием того, что они совершили, но ей хватило такта хотя бы на то, чтобы не лезть в душу тем, кому она наговорила столько неприятных вещей.
   За воротами лагеря Гиль еще раз сказала им: "Спасибо", -- и уже пошла было в сторону целительских палаток, как они удивили ее снова. Лаурэлассэ обнял ее за плечи и на мгновение прижал к себе.
   -- Тебе тяжело. Мы понимаем.
   -- В жизни не все бывает так, как задумываешь. Иногда добрые намерения оборачиваются кромешным ужасом, -- добавил Амбарусса.
   Они направились к главному домику, а Гиль так и осталась стоять, глядя им вслед. Потом она все же дошла до палатки, которую делила с Лайрэ, зажгла свечи, сняла накидку, села на сундук и заплакала.
  
   Когда дверь повторно скрипнула, впуская Торно, Феанаро обернулся.
   -- Как вы удачно в этот раз, мне даже работы не нашлось, -- в голосе старшего целителя явно звучало удовлетворение.
   -- Стараемся, -- ответил Феанаро. -- Пойдем-ка.
   Они вышли на крыльцо. Феанаро указал на приземистый длинный домик, стоящий справа.
   -- Забирайте под палаты исцеления. Не очень большой пока, но лучше, чем палатки.
   -- Не то слово, -- воодушевленно отозвался Торно. -- Ты меня только за этим позвал?
   -- Я бы предложил посидеть за чашей подогретого вина, но ни чаши, ни вина, ни времени, -- усмехнулся Феанаро, облокотившись на простые, безо всяких украшений перила.
   -- Я могу заварить травяной чай, -- подмигнул Торно. -- Тебе это точно пойдет на пользу.
   Ответом ему стал насмешливый взгляд.
   -- Целитель всегда целитель?
   -- Король всегда король? -- в тон Феанаро откликнулся Торно. -- Я это как друг говорю, не как целитель. Тебе не на перила опираться надо, а на чье-то плечо.
   Феанаро выпрямился и скрестил руки на груди.
   -- Обойдусь.
   -- Я и не сомневался. Но если не хочешь совета друга, вот тебе распоряжение целителя -- больше отдыхать.
   -- Упрямство всем целителям Эстэ раздает? -- улыбнулся Феанаро. Искренне улыбнулся, открыто.
   -- Что ты, -- махнул рукой Торно, -- упрямей тебя никого нет.
   -- Продолжай. -- Феанаро заложил пальцы за кожаный пояс. -- У тебя, смотрю, накопилось предельное число замечаний.
   Торно сделал вид, что крайне заинтересован ступеньками под ногами, особенно второй сверху, с небольшой трещинкой. Наконец, он поднял голову, но на Феанаро все равно не посмотрел.
   -- Мне лучше пойти и заняться переездом. Времени и впрямь нет. Но если надумаешь, моя компания и мой чай всегда в твоем распоряжении.
   Феанаро неожиданно подумал, что был бы рад совсем иному обществу -- не потому, что не хотел разговарить с Торно, а потому, что желал говорить с другим. Другой. Он избегал называть имя даже про себя, чтобы не позволить этой, пахнущей опасностью, мысли засесть в голове.
   -- Да, и еще: в этом доме есть несколько свободных комнат. Я думал сперва расположить там хранилище, но свитки и прочее заняли не так много места. Так что отправляй туда своих девушек-помощниц. Сколько их у тебя, четыре, пять?
   -- Постоянных четверо. Целителей-то я поселю рядом с палатами для раненых.
   Феанаро кивнул, признавая разумность такого размещения.
   -- Вот и отлично. Свободных комнат там как раз четыре, так что никому тесниться не придется. Три с правой стороны и одна слева от зала совета.
   -- А ты?
   -- Для меня и палатка хороша.
   -- Правда, о чем это я, -- пробормотал Торно, спускаясь с крыльца.
   Феанаро пожал плечами и легко сбежал по ступенькам. Наверно, отдых не помешает даже ему, хотя бы в качестве лекарства от странных мыслей.
   Он методично загонял себя до состояния отсутствия мыслей как таковых, деля свое время между кузницей, редкими вылазками, возведением укреплений, составлением карт, словарей и планов строительства. Тщетно. В какой-то момент он перестал заниматься языком атани, а потом пришлось бросить и синдарин, настолько все сплелось в его глазах воедино. Он избегал палаток целителей, бесед с Торно сверх необходимого, избегал кухонь, общих посиделок и прогулок к озеру, и был уверен, что вся эта блажь, исподволь прокравшаяся в голову, пройдет. В конце концов, это не более, чем интерес к новому.
   Но... Коготок увяз -- всей птичке пропасть.
  

Эпизод 12. Не надеясь достигнуть рассвета [43]

  
Пусть сгорают уголья бесчисленных дней
В обнаженной груди дотла.
Не имеющий голоса логос во мне
Раскаляется& добела [44].
  
Пробираться по пояс в снегу
Под чужими и страшными звездами
Падать и вновь подниматься --
Вот все, что могу [45].
  
   Более всех прочих Валар почитают эльдар Владычицу звезд. Тиндомиэль исключением не была -- и ее избранное имя только подчеркивало это [46]. С ним она чувствовала себя истинно той, кем была: ученицей Варды.
   Ее отцовское имя, Астарвэн, нынче звучало пророчески -- или насмешкой [47]. Но и это имя она любила, признавая его правдивость: Астарвэн всегда оставалась верна себе.
   Было у нее и третье имя, данное мужем прозвание. Это имя мало кто знал, и тайным оно было не без причины. Астарвэн Тиндомиэль приняла его с гордостью -- и с пониманием того, какой груз ложится на ее плечи. Короткое, но столь много говорящее тому, кто вошел в семью Финвэ.
   Мириссэ, Драгоценная [48].
   И ее серебряное дитя. Как она тосковала по сыну! Рассудительный и проницательный, понимающий и терпеливый, Тьелперинквар казался собственной матери воплощением всего того, чего так не хватало семье ее мужа, да и ей самой. На первый взгляд, ему не досталось от Астарвэн и Атаринкэ ничего, кроме любви к звездам и чуткости к металлу. И все же она не удивилась, когда ее разумный сын выбрал Эндорэ. Кровь есть кровь, и все потомки Финвэ и его первой жены сполна унаследовали не только вдохновенность рук, изящный выговор и музыкальность, но и упорство, несгибаемость воли и непреклонность.
   Могла ли знать та, кого прозвали Мириссэ, что ее сын станет последним в роду Мириэли? Многое прозревает материнское сердце, но не все; и для Астарвэн лучше было не знать, что ждет тех, кто ей так дорог.
   Нет, она никогда не узнает, как стоял на окровавленных досках Куруфинвэ Атаринкэ, хватаясь раненой рукой за скользкие от крови же канаты, а другой оттаскивая сына за спину. Никто не расскажет ей, как бестрепетно он подносил факелы к гордым парусам. Неоткуда ей услышать, как глухо клялся отомстить Тьелперинквар, обнимая мертвую Тинвэ. Незачем ей видеть, как сидел ее муж у ложа отца, который из последних сил боролся со смертью. Та, кого прозвали Мириссэ, не взглянет на полотна Мириэли -- ни сейчас, ни когда на небе взойдет Сильмарилль, ни когда пойдет в атаку Последний союз, ни когда с корабля на землю Амана ступит дочь Арафинвэ.
   "У тебя есть твоя клятва" -- эти ее слова стали прощальными. И он развернулся и ушел. Астарвэн знала, что Атаринкэ не из тех, кто станет уговаривать, переубеждать, упрашивать. Знала, и все же бросила в отчаянии эти слова, желая услышать в ответ, что их общая клятва -- важнее.
   Он разбил ей сердце. Она никогда его не простит.
  
   "У тебя есть твоя клятва". Атаринкэ всегда помнил о последних словах, услышанных от жены. У него действительно была клятва -- и он намеревался ее исполнить. Он -- они все уже слишком далеко зашли, чтобы сворачивать с этого пути.
   Каждый раз, когда Атаринкэ смотрел на сына, он вспоминал Мириссэ. В мыслях он всегда звал ее только так, тем именем, что дал ей сам. "Моя драгоценность, -- говорил он ей. -- Моя жемчужина". Она смеялась и отвечала, что жемчуг светел, а ее волосы темны, как оникс. Он качал головой и объяснял, что жемчуг прячется в раковинах на дне моря и добыть его нелегко.
   Когда у них родился Тьелперинквар, для Атаринкэ это было самым настоящим чудом. Он искренне не понимал, почему у Макалаурэ, который женился лет на десять раньше, еще нет детей. Держать крошечного сына на руках, держать подросшего сына за руку: в этом в то время и заключился для Атаринкэ смысл жизни. В сыне -- и в Мириссэ. Они часто, по любому поводу, спорили и нередко крепко ссорились, но разлад всегда длился недолго.
   Даже ее отказ ехать в Форменос ни капли не поколебал чувств Атаринкэ. Ему казалось даже забавным вскочить на коня, долететь до Тириона, взбежать по ступенькам, ворваться в их дом и найти там Мириссэ, ошеломленную стуком и грохотом.
   Он ни за что не поставил бы клятву превыше Мириссэ, но что ему было делать после ее слов? Она разбила ему сердце. Он никогда ее не простит.
   Мириссэ осталась в другой жизни вместе с радостями и милыми сердцу вещами. Кто-то другой, незнакомый ему, тогда мог улыбаться, любить, надеяться. У кого-то другого было живое сердце.
   У Куруфинвэ Атаринкэ Феанариона есть только война да еще Клятва -- с заглавной буквы "К".
   И вставший между ними обречен.
  
   Выбор делает нас тем, что мы есть. Тот, кто встает во весь рост под ливнем стрел, поступает так не потому, что смел -- он становится смел, поднимаясь. Тот, кто не видит себя рабом, свободен, невзирая на натирающие руки кандалы. Тот, кто сдался в душе, проиграл, еще не вступив в бой. Убивший умирает сам. Простивший получит и свое прощение. Пожертвовавший всем вознаградится.
   Но горе тому, кто, поставив на кон душу, бросает на стол кости, не убедившись сперва, что игра того стоит.
  

***

   Иногда Гиль казалось, что Торно запросто может читать ее мысли. Ничем иным нельзя было объяснить то, что, объявив всем целителям о решении Феанаро, он отозвал ее и, упорно глядя в сторону, предложил именно ей занять комнату на отшибе, между хранилищем свитков и залом совета. Ничего иного, как уединения, Гиль и не желала, по крайней мере, пока, так что предложение Торно она приняла с огромной радостью.
   Со своим нехитрым скарбом она управилась быстро и с воодушевлением взялась помогать остальным. Палаты исцеления следовало подготовить, прежде чем туда можно будет отправлять раненых. К счастью, сейчас на попечении у целителей никого не было, так что они получили возможность спокойно заняться обустройством палат. Гиль, как травнице, особенные хлопоты не грозили; что за забота, в самом деле, перенести корзины с травами, посуду для отваров и мелкие подручные инструменты. Неминуемо возникающая в таких случаях суматоха была ей только на руку -- работая вместе с нолдор, Гиль понемного свыкалась и с их историей. Девушка еще не могла смириться с тем, что сияющий облик нолдор в ее глазах несколько померк. Разочарование стыло на губах железным привкусом крови, и она лишь крепче стискивала зубы.
   Наверно, ей было бы проще справиться, знай она все с самого начала. Но Феанаро об этом умолчал. О чем еще он умолчал, сочтя ее недостойной знать?
   Но она ведь и вправду никто; прохожая, чей путь случайно пересек дорогу нолдор. Они уйдут в вечность, прочерчивая ее остриями мечей, а она не больше, чем мотылек, который сгинет прежде, чем для нолдор минет сколько-нибудь заметное время. Так с чего бы им беспокоиться о мыслях мотыльков? Когда и памяти о ней не останется на земле, они по-прежнему будут жить, вечные, далекие и непреклонные, как сами звезды.
   Нолдор делили с ней хлеб, но не судьбу; и вряд ли кто из атани сумел бы вынести удел бессмертных на своих плечах. И Гиль неожиданно подумала, что провести вечность с мыслями о своих деяниях -- не самая лучшая вещь на свете. Почему-то эта мысль совершенно ее успокоила, и Гиль немного воспряла духом.
   Они с Лайрэ в четыре руки застилали ложа: натянуть полотно, опустить, разгладить жесткую ткань двумя взмахами -- расставляли запечатанные кувшины, вешали связки трав, и в какой-то момент Гиль почувствовала, что несмотря ни на что, у них есть кое-что общее. Враг.
   А потом дела закончились. Гиль вышла наружу и запрокинула голову к небу, силясь унять непрошенные слезы, жгущие глаза. Девушка плотно сомкнула веки, но одинокая слеза все же скатилась по виску, оставляя влажную дорожку. Если вышедшая следом Лайрэ и заметила что-то, она не подала виду.
   Когда Гиль опустила голову, рядом уже никого не было. Она постояла еще немного, размышляя, чем ей заняться теперь. Порывистый ветер гнал тучи по небу, и в просветах посверкивали звезды. Гиль зябко повела плечами и пожалела, что не захватила накидку. Идти под крышу не хотелось. Она шагнула с порожка на мягкую землю и, неторопливо дойдя до домика, где ей теперь предстояло жить, уселась на нижнюю ступеньку крыльца.
   От озера еще не поднялся туман, и сидеть было хорошо, свежо, но не сыро. Гиль обрывала растущие рядом травинки и невесть зачем плела из них тонкие косички, время от времени взглядывая на небо. Ветер окончательно разметал облака, небо очистилось и нависало над притихшей землей темным пологом. Гиль прислонилась к балясине, поддерживающей перила, и вяло подумала, что не хватало только прямо здесь и заснуть. Она не могла точно вспомнить, когда спала последний раз. С момента достопамятного разговора с Карнистиром прошло, наверно, не меньше шести страж, прикидывала она, прикрывая глаза. Гиль решила, что посидит еще совсем немного, такая славная погода не часто выдается. Она вытянула ноги, бросила мимолетный взгляд через правое плечо и вздрогнула от неожиданности -- за спиной кто-то стоял.
   Из всех способностей нолдор Гиль ненавидела только одну -- их манеру бесшумно передвигаться, что всегда заставало ее врасплох, вот как сейчас. Она поджала губы и обернулась, теперь уже осознанно.
   -- Извини, не хотел тебя пугать, -- произнес Феанаро, усаживаясь на ту же ступеньку, на которой стоял.
   Гиль досадливо поморщилась.
   -- Никак не привыкну.
   Разговаривать через плечо было неудобно и, наверно, не очень-то вежливо, но Гиль так удобно сидела, что двигаться ей казалось глупой идеей. Впрочем, насколько она могла заметить, нолдор придавали мало значения бытовым ритуалам, таким важным для атани. По крайней мере, здесь и сейчас.
   -- Любишь звезды?
   -- Кто же их не любит, -- отозвалась Гиль. Весь ее сон почему-то как рукой сняло.
   -- В Валиноре их мало где можно было увидеть. Только совсем на севере, куда не доставал свет Древ. По-моему, несправедливо.
   -- Почему?
   -- Эльдар пробудились под звездами Эндорэ, далеко на востоке. Отец много мне про это рассказывал.
   Гиль снова обернулась.
   -- Это же было... очень давно.
   Феанаро пожал плечами.
   -- Мой отец из Пробужденных... был. Прошел все опасности и кошмары Эндорэ, чтобы погибнуть в Амане на пороге собственного дома. -- В голосе Феанаро зазвучал гнев.
   -- А ты? -- поспешила спросить Гиль.
   -- Я родился уже в Амане. -- Феанаро побарабанил пальцами по ступеньке. -- И долгое время я и не помышлял об Эндорэ. А теперь вот я тут, смотрю на звезды. И они не перестают меня изумлять.
   -- Если внимательно присмотреться, можно увидеть фигуры, -- сказала Гиль, указывая на небо. -- Вон там, те семь звезд, видишь? Это Телега.
   -- Как-как? -- весело переспросил Феанаро, смотря в указанном направлении.
   -- Телега, -- менее уверенно повторила Гиль.
   -- Действительно, похоже, -- хмыкнул Феанаро. -- Хотел бы я услышать, что бы Валар сказали, узнав, что атани называют Серп Валар[49] Телегой.
   -- По-моему, это совсем не выглядит, как серп, -- обиженно пробормотала Гиль.
   -- Ага, -- согласился Феанаро. -- Поэтому мы их так и зовем -- Семь звезд[50]. А на синдарине это будет Эдегиль, что означает то же самое. Но Серп Валар -- самое правильное название, потому что его дала сама Варда. И потому, что это созвездие она поместила на небо, как предупреждение и угрозу для Моринготто.
   -- Что-то он пока не испугался, -- заметила Гиль. У нее за спиной Феанаро мягко рассмеялся.
   -- И снова соглашусь.
   -- А как вы называете вот это созвездие? -- Рука Гиль быстро очертила скопление звезд. -- Мы зовем его Бегущий, потому что он движется.
   -- Небесный меченосец[51]. Те звезды в нем -- Три короля. Вон там -- Звездная сеть[52], а тут -- Пламенный венок[53].
   У Гиль уже начала болеть шея от такой беседы вполоборота, и она с сожалением покинула свое уютное местечко, чтобы перебраться повыше. Сидеть рядом с Феанаро неожиданно оказалось не менее уютно. Он показал Гиль еще несколько созвездий, названий которых -- Соронумэ[54] и Вильварин[55] -- она не поняла, но не стала переспрашивать, не хотелось перебивать.
   Они сидели, касаясь друг друга плечами. Феанаро рассказывал о звездах, а потом о Варде. От Варды он незаметно для себя самого перешел к историям времен своего ученичества у Аулэ, и Гиль смеялась, слушая, как будущие кузнецы нолдор, тогда еще подмастерья, пытались прыгнуть выше головы, а результат чаще всего оказывался прямо противоположным задуманному.
   -- Аулэ научил меня чуть ли не всему, что я умею и люблю: работать с металлом, камнями и языками. И самим языкам тоже, валарину и придуманному им наречию. Многие секреты металла я перенял еще и у Махтана, прославленного мастера, а тайны языка -- у Румила, который первый придумал, как записывать слова. Да, у меня были стоящие учителя.
   -- И ты, как прилежный ученик, продолжил их труды?
   -- В какой-то мере.
   -- Секрет?
   -- Нет. Но я странно чувствую себя, рассказывая о том, что у нас известно любому ребенку.
   -- Я и есть ребенок по сравнению с вами.
   -- Будь это вправду так, все было бы намного проще.
   -- Понимаю.
   -- Сомневаюсь. -- Феанаро бросил косой взгляд на собеседницу, словно проверяя ее реакцию.
   -- Я не та, кому ты можешь доверять.
   Она была права: какой разумный нолдо поверил бы кому-то из атани вот так легко и безоговорочно? Никакой. А себя Феанаро тем более не причислял к доверчивым -- даже по отношению к нолдор и членам семьи. Тем сильнее его беспокоило то, что ей доверять хотелось. Однако желания не всегда имеют отношение к реальности. И вместе с тем Феанаро радовала ее проницательность.
   -- В этом вопросе речь не идет о доверии. Если я расскажу о своих творениях, для твоих ушей это прозвучит нескромно.
   Гиль потерла лоб.
   -- Если ты так считаешь... Но ведь они определенно для тебя важны.
   -- Какие-то больше, какие-то меньше.
   -- Чем для тебя важны Сильмарилли? -- Гиль больше не колебалась. Она должна была знать, чтобы понять.
   Подозрения нахлынули на Феанаро с сокрушительной силой, как прорвавшая плотину река.
   -- Что ты про это знаешь? -- не услышать в вопросе сталь было невозможно.
   -- Меньше, чем мне бы хотелось. -- Гиль либо не почувствовала его ярости, либо не придала ей значения. -- Несколько раз слышала, как эту вещь упоминали в связи с тобой, но так и не смогла угадать, что это.
   Феанаро напомнил себе, что не стоит так стискивать пальцы, это ничему уже не поможет.
   -- Это три прозрачных камня, наполненные светом обоих Древ. -- Говорить о том, что Сильмарилли для него значат? Ей? По какому праву? -- Когда Моринготто покидал Аман, он прихватил и их. -- Не сжимай руки. Не сжимай!
   -- Я не должна была спрашивать, -- тихо сказала Гиль. -- Прости.
   Феанаро глянул на нее сузившимися от ярости глазами.
   -- Я всегда рад поговорить о моей ненависти к Моринготто. Он отнял у меня половину жизни.
   Никакого преувеличения, он даже смягчил истинное положение дел. Но для одного разговора и так уже слишком много кипящей печали.
   -- Он отнял у меня все.
   Все, и не меньше, и никакого продолжения не требуется, потому как о чем еще говорить.
   Пропади оно пропадом, это нелепое доверие, которое не раз оборачивалось предательством. У них есть кое-что понадежнее -- ненависть.
  

***

   Распахнутый было настежь сундук захлопнулся со звонким стуком. Майтимо отбросил за спину тяжелые волосы. У него имелось еще довольно разнообразных плащей, но по удобству ни один не мог сравниться с самым обычным серым. Который необъяснимым образом исчез. Майтимо перевернул вверх дном всю палатку, заглянул к Амбарто, который славился привычкой подбирать все, что плохо лежит, но плащ как в море канул. Майтимо хорошо помнил, что оставил плащ -- швырнул -- в зале совета, но там его не оказалось. Ходить по всему лагерю и спрашивать, кто мог взять плащ, значило дать прекрасный повод для насмешек со стороны Карнистира и Атаринкэ, которые ни за что не упустили бы такой шанс поддеть старшего брата, чье имя в семье стало синонимом аккуратности.
   Словом, плащ пропал, однако Майтимо не собирался так легко сдаваться. Он снова отправился в зал совета, снова ничего там не нашел, зато набрел на удачную мысль. С недавних пор в домике появились жильцы, так, может, кто-то из них что-нибудь ему подскажет. Майтимо зашел сначала на правую сторону: комнаты были пусты и темны. Тогда через зал он прошел на левую половину дома. Там тоже царила тишина, но судя по тонкой полоске света под одной из дверей, за ней кто-то был. Майтимо легонько постучал по косяку и услышал звонкое: "Заходи!" Он толкнул дверь и, пригнувшись, вошел.
   На столе, придвинутом вплотную к окну, стоял горящий медный пятисвечник. У стены, на низкой кровати, сидела Гиль. В руках у нее был злосчастный плащ, который подвергался бежалостной штопке.
   Майтимо припомнил, что в той вылазке он чудом отделался дырой в плаще, а не в боку. Под орочий ятаган он подставился, когда бросился прикрывать правый фланг, обнаженный отцом, который совершенно неожиданно для Майтимо повел воинов в прорыв. Центр не успел среагировать, и в разорванную линию вклинились орки. У Майтимо не было иных вариантов, кроме как закрывать брешь; иначе бы их окружили. Мерзкие твари. Майтимо передернуло. Он не боялся их, но как неприятно было это уродство, жуткое искажение Врага. Сколько бы он не сталкивался с ними, он никак не мог привыкнуть. И что хуже всего -- они двигались как нолдор и люди, не как звери. Всегда и везде нолдор преследует искажение Моринготто, везде и всегда он отравляет их жизнь и угнетает дух, всегда, всегда...
   Он тряхнул головой, стремясь избавиться от тягостных образов и вспоминая, зачем пришел.
   -- А я его никак найти не мог, -- сказал Майтимо, показывая на плащ.
   -- Это твой? Извини. Я заметила и решила быстренько привести в порядок. Думала, что успею, пока хозяин не хватится. -- Гиль выглядела смущенной. -- Я почти закончила, скоро будет как новенький.
   Майтимо улыбнулся.
   -- Спасибо, Гиль. Чем я могу отблагодарить тебя?
   Она нахмурилась.
   -- Ты ничего не должен. Это я обязана вам всем, -- твердо ответила девушка.
   Искажение... Искажение -- это...
   -- Мне хочется что-то сделать для тебя не из чувства долга, -- объяснил он. -- Дома... -- Майтимо запнулся, -- в Валиноре мы всегда делали что-то для близких просто так.
   Гиль воткнула иглу в плащ и вновь подняла взгляд.
   -- Понимаю. У нас тоже так принято, -- она внимательно посмотрела на Майтимо.
   -- Вот видишь, -- Майтимо снова улыбнулся. -- Поэтому я пойду и нарву для тебя цветов.
   -- Постарайся только больше не дырявить одежду об орочье железо, -- напутствовала девушка.
   -- Гиль, -- притворно нахмурился Майтимо, -- неужто ты хочешь, чтоб они дырявили меня?
   -- Нет, -- она поджала губы. -- Тебя штопать мне будет затруднительно, -- девушка поднялся иголку острием вверх, -- игла маловата. Так что придется тебе дать честное слово, что будешь цел.
   -- Обещаю, -- серьезно ответил Майтимо, прежде чем уйти.
   Гиль вернулась к шитью. Сделав последний стежок, она разгладила ткань, аккуратно свернула плащ и отложила его в сторону. Пора было приниматься за кройку -- она обещала помочь Лайрэ с новым платьем.
  
   Небольшая комнатка Гиль произвела на Феанаро какое-то умиротворяющее действие.
   Сама хозяйка сидела на полу, подогнув под себя ноги, и кроила светло-коричневую ткань.
   -- Здравствуй, -- улыбнулась она, кажется, ничуть не удивившись его приходу. После предыдущей беседы они стали гораздо ближе, чем каждый из них думал. -- Я тут решила немного поработать, -- она указала жестом на занимающее весь пол полотно.
   -- Немного? -- хмыкнул Феанаро. Он напомнил себе, что у него полно забот, и задерживаться тут надолго он не имеет права.
   -- Да в общем, не очень много, -- весело отозвалась Гиль, не отрываясь от дела.
   Феанаро снял с полки изящную вещицу, небольшой деревянный кораблик, который его творец ошкурил до сияющей белизны. "Кораблик, надо же", -- сердито подумал он. Майтимо, конечно. Что, интересно, он ей рассказал про... кораблики и зачем. Но взглянув на поделку внимательней, Феанаро понял, что ошибся, -- он узнал руку Макалаурэ. С внезапно вырвавшимся вздохом Феанаро поставил кораблик на прежнее место.
   Гиль искоса наблюдала за ним. Пришел нахмуренный и начинает мрачнеть еще больше. А зачем, кстати, пришел? Памятуя, что в прошлый раз она отличилась не самым удачным вопросом, Гиль решила помалкивать до поры до времени.
   Феанаро, наконец, повернулся к ней.
   -- Я должен знать. Когда мы встретим еще людей твоего племени, ты уйдешь к ним?
   Рука Гиль дрогнула. Если б он только знал, как трудно на это ответить. Так же сложно, как ему -- на вопрос о Сильмариллях. Гиль задавала себе похожий вопрос не раз и не два с тех пор, как вернулась в лагерь. И не находила ответа. Но если в беседе с самой собой она может промолчать, то Феанаро явно не из тех, кому по вкусу увиливание и колебания. Сам того не ведая, этими словами он заставил ее понять, что пора определяться.
   -- Моего рода, моей семьи уже нет, и пусть мы один народ, это иначе, чем у вас, нолдор, -- осторожно начала Гиль. -- Я думала о возвращении на родину, в Семиречье, но не знаю, стоит ли это делать.
   -- Почему?
   -- Мне придется в очередной раз начинать все сначала. А еще вас я немного знаю, а их не знаю совсем.
   Гиль испуганно отдернула руку. Еще чуть-чуть, и она бы отрезала лишний кусок ткани. Вот что бывает, когда тебя лишают душевного равновесия. Она отложила ножницы. Феанаро молчал, и по его лицу было понятно, что он хочет получить прямой и однозначный ответ, даже если ему придется для этого задать десяток вопросов. Гиль не стала этого дожидаться.
   -- Нет, я бы этого не хотела.
   Вот и столь долго ею откладываемое решение. У Гиль почему-то возникло ощущение, что этими словами она, к добру ли, к худу ли, отрезала себе всякие иные пути.
   -- И хорошо, -- сказал Феанаро. Интонация его явно и отчетливо контрастировала со смыслом фразы. Он начал расхаживать взад и вперед. Незанятого пространства комнатки хватало ровно на три его шага, но Феанаро это не смущало. Он еще не закончил с вопросами.
   -- Тоскуешь по родным?
   Девушка задумчиво подперла голову рукой.
   -- Да, -- наконец ответила она, -- мне ужасно их не хватает.
   Феанаро понимающе кивнул.
   -- Ты хотя бы не виновата в их смерти. В отличие от меня, -- он горько усмехнулся.
   -- Не говори так... -- начала Гиль, но он оборвал ее резким жестом.
   -- Это именно так, и никак иначе, -- с нажимом произнес Феанаро. -- Моя мать умерла, чтобы дать мне жизнь. Пока мы были вдвоем с отцом, еще можно было как-то смириться с тем, что я единственный в светлой земле Амана, -- слово "светлый" прозвучало особенной насмешкой, -- чья мать умерла. Со временем я даже привык... думал, что привык, -- поправился он. -- И в смерти отца виновен я. Ослушайся я Манвэ, не поедь в Тирион, он остался бы жив.
   -- Неужели ты думаешь, что тебе достало бы сил противостоять Моринготто? -- спросила Гиль недоверчиво. Она свернула ткань, какое уж теперь шитье, и просто сидела на полу, наблюдая.
   Феанаро вновь отмахнулся от ее слов.
   -- Отцу не пришлось бы защищать Форменос вместо меня. Я, я, и только я должен был там погибнуть! -- он сжал кулаки. -- Моринготто сразил его из-за Сильмариллей, которые вышли из моих рук, понимаешь, -- он вытянул руки перед собой, смотря на них чуть ли не с ненавистью. -- Я больше ничего не создал потом, -- продолжал Феанаро, -- ничего, кроме оружия. Что еще может выйти из рук, сотворивших смерть родного отца? Видит Эру, я любил Сильмарилли, я и сейчас продолжаю их любить, и это страшнее всего, Гиль, что только можно себе представить. Я люблю их и ненавижу, судьбу Арды, детей моего сердца, смерть моего отца... -- Феанаро прислонился к стене и уставился в окно невидящим взором.
   Гиль определенно получила ответ на свой давешний вопрос: с опозданием, но настолько подробный, что она снова пожалела о том, что заговорила тогда о Сильмариллях. Феанаро явно размышлял об этом постоянно и основательно, настолько убедительно звучали его речи.
   -- Ты не можешь винить себя за деяния Моринготто! -- она вскочила, разволновавшись. Гиль пришло в голову, что Феанаро настолько часто говорил себе это, что в нем родилась крайняя убежденность в своей вине. -- Ты сам пострадал от него. Жертва не виновата.
   -- Это мое деяние и моя ошибка, -- горячо возразил Феанаро.
   -- Ох, что ты такое говоришь. У нас не было ни Сильмариллей, ни драгоценностей, ничего. У нас нечего было брать, и опасаться нас -- тоже бессмысленно. Но орки пришли, и вот. Ему нравится разрушать и убивать, и только, -- сказала Гиль.
   -- Пусть так, но это не снимает с меня вины. Я не сумел ему помешать.
   -- Ты пришел сюда, чтобы бороться с Моринготто. Может, для тебя это слабое утешение, но кто-то другой благодаря вам не лишится самого дорогого.
   -- Утешение воистину слабое, -- отозвался Феанаро, -- но уж какое ни на есть.
   Гиль с болью смотрела на него. Сколько же он молчал и позволял этим мыслям разъедать душу? Неужели не нашлось никого, с кем он смог бы разделить эту горечь? Невероятно.
   -- У тебя вокруг сыновья, друзья, соратники. Но ты говоришь об этом мне. Почему?
   -- У тебя свежий взгляд, -- пожал плечами Феанаро. -- Это ведь не твоя история. И ты кажешься достаточно чуткой, чтобы добраться до сути.
   Гиль не знала, куда деть руки, и то сцепляла, то расцепляла их. Феанаро только что дал ей понять, что она не имеет права разочаровать его.
   -- Думаешь, твои сыновья и твой народ винят тебя в том, что тебя не оказалось в Форменосе? -- У нее было ощущение, что она зашла слишком далеко. Но Феанаро неожиданно усмехнулся.
   -- Для этого полно других поводов, если только они пожелают. Знаешь, как я сюда пришел? Бороться с Врагом? Знаешь, каким был путь и какими были мы?
   -- Знаю. Карнистир рассказывал.
   Феанаро осекся.
   -- И что же? -- спросил он тихо.
   -- Все, -- пожала она плечами.
   -- Все?
   -- Да, -- Гиль кивнула. -- Как они приехали в разрушенный Форменос, как узнали про смерть короля, как Майтимо сообщил об этом тебе. Как вы клялись, как убивали, -- спокойно перечислила девушка. И спокойствие стоило ей дороже, чем можно было себе вообразить.
   -- Нет, это далеко не все, -- обманчиво мягко сказал Феанаро. -- Когда мы высадились на побережье Эндорэ, мы сожгли корабли, оставив больше половины нолдор на том берегу. По-прежнему хочешь остаться? -- резко поинтересовался он.
   Гиль сердито посмотрела на него. Она не собиралась рассказывать о своей попытке уйти, но если он продолжит в том же духе, то придется.
   -- Тебе стоит узнать еще и то, что я, мой род, все мои воины, все, все кто пришел, прокляты Валар, -- Феанаро в упор смотрел на девушку. -- И ты хочешь остаться с нами? Проклятье на всех, кто идет за мной.
   Она выдержала его тяжелый взгляд, не опустив глаз. Гиль подозревала, что рассказ Карнистира -- еще цветочки. Мелкие, беленькие, могильные цветочки. Вот дошел черед и до ягодок, которые, несомненно, были волчьими.
   -- Я не приносила нерушимых клятв, когда очнулась в палатке после того, как меня выхаживал Торно. Не обещала преследовать Врага, когда поняла, что осталась одна. -- Тут Гиль пришлось сделать паузу и перевести дыхание, так она разволновалась. -- Я просто буду с теми, кто воюет против него.
   Произнеся это вслух, она поняла, что на деле сделала тот выбор, о котором говорил Лаурэлассэ, и что обратного пути действительно не может быть, как нельзя вновь собрать в чашу пролитую воду.
   -- Я такое уже однажды слышал, -- ответил Феанаро. -- "Ты будешь вести, а я следовать", -- сказал мой сводный брат. Он нарушил обещание, не успели мы выйти из Тириона.
   -- Я не он, -- возразила Гиль. -- Я есть и буду до конца.
   -- И такие слова мне уже говорили, -- вырвалось у Феанаро против воли.
   Гиль закусила губу.
   -- Я не из нолдор. Я никогда не слышала слов Валар.
   У Феанаро отхлынула кровь от лица. Побледневший, он хотел что-то ответить, но развернулся и стремительно вышел.
  
   Цветы Эндорэ совсем не походили на цветы Валинора. Бледные, но с удивительно сильным ароматом, невзрачные дети сумеречного мира разительно отличались от ярких и пышных соцветий, которые росли в Амане.
   Майтимо набрал немного цветов, добавил несколько стеблей травы и результатом остался вполне доволен. Некоторые из его братьев совершенно забыли обо всем, кроме войны и клятвы; Майтимо не забывал ни одну, ни другую -- хоть и не знал еще, как обернется его верность этим двум женщинам -- но помнил и о мире, лежащем вокруг.
   А мир, пусть и лишенный света, был прекрасен. В прохладных сумерках сияли звезды, много ярче и сильнее, чем те, которые ему доводилось видеть во время странствий с отцом к границам Амана. Огромные деревья, какие в Валиноре можно было найти только в самой глуби чащоб Оромэ, росли здесь повсюду. Сам воздух Эндорэ был иным, холодным и бодрящим, словно заставляющим кровь быстрее бежать по жилам и все время быть настороже, не расслабляться и не дремать.
   Майтимо направился обратно. Обменявшись парой слов с часовыми на воротах, он зашагал в центр лагеря, попутно отмечая цепким взглядом все недоделки, попадавшиеся ему по дороге. Надо бы поскорее оттащить и рассортировать кучу оружия, снятого с орков, помнится, Атаринкэ хотел изучить сплав металла, но сейчас с головой ушел в какую-то другую работу. Впрочем, появляясь только на ужин и весь чумазый, он жаловался на то, что отец и Карнистир мешают ему работать и постоянно выпихивают из кузни. Карнистир неизменно отвечал, что Атаринкэ невозможно отклеить от инструментов дольше, чем на время, потребное для отковки одной подковы. Отец обычно молчал, но в последний раз поморщился и добавил, что кому-кому, а ему работать точно не дают. Что было очевидно странно -- одно его слово, и кузница бы освободилась моментально; да и с Атаринкэ они частенько проводили время в кузнице вместе.
   В таких немного сумбурных размышлениях Майтимо добрался наконец до домика, где жила Гиль, и вошел в уже знакомую комнату.
   Картина, открывшаяся его глазам, была более чем неожиданна. Гиль сидела на стуле, уронив лицо в ладони, и вся ее фигура была апофеозом отчаяния. На мгновенье Майтимо показалось, что она плачет.
   -- Эй, -- окликнул он девушку. -- Ты чего?
   Гиль вздрогнула, подняла голову и выпрямилась.
   -- Майтимо, -- голос был ровен и приветлив. -- Да ничего, что-то голова разболелась.
   -- Голова болит? Почему? -- удивился Майтимо, подходя к ней. -- Ты же не ранена и не ударялась.
   -- Случается, что у атани что-то болит и без ран. Голова, например, или спина. Бывает, что мы страдаем от болезней, и даже умираем; кто-то говорит, что болезни приходят от нездоровой пищи, кто-то -- что от Тьмы...
   Майтимо протянул ей цветы.
   -- Вот. А когда болит голова, это опасно? -- спросил он.
   -- Спасибо, -- девушка приняла букет и прижала к груди. -- Нет, что ты, это совсем ерунда. Голова не сердце, поболит и отойдет.
   -- Хорошо, -- сказал, подумав, Майтимо. -- Сердце может болеть и у нас... ну, не то сердце, которое стучит, а фэа...
   -- Я заметила, -- отозвалась Гиль, -- я заметила.
  
   Что ты, мой друг без надежды, все молчишь и молчишь о своем? Вспоминаешь, наверно, тот прежний, позаброшенный отчий дом. Нам с тобой не дождаться рассвета, взгляды погасли, как угли костра. И в золоченых оковах обета к небу подняться не пустит судьба.
  

***

   Удушливый дым разъедал глаза и вызывал нестерпимый кашель. Рукав, которым она закрывалась, не спасал. Она почти не различала дороги и не понимала, куда бежит -- лишь бы подальше от огня. Она чудом выбралась из горящего дома, а под рухнувшей крышей остались...
   Задыхаясь, она рухнула на колени, сжимая руками горло. Ветра не было, и дым висел плотной густой пеленой. Она все же сумела снова встать на ноги и побрела, пошатываясь, дальше, по-прежнему почти ничего не видя.
   Зато ей прекрасно были слышны отчаянные крики горевших заживо. От этого волосы вставали дыбом. С трудом переставляя ноги, она упорно двигалась вперед. Когда первое потрясение схлынуло, она уцепилась за единственную мысль, бившуюся в голове: "Колодец!" Там вода, надо взять ведро и попытаться потушить дом. Не будь она одурманена страхом и гарью, она бы сообразила, что загасить огонь уже не под силу никому.
   Она уже почти добралась до колодца, как вдруг полуослепшими глазами заметила какие-то силуэты, двигавшиеся в этой хмари. Собрав последние силы, она рванулась к ним в надежде, что сумел спастить кто-то еще.
   К своему ужасу, она увидела, что ее окружают не просто незнакомые, а нечеловеческие лица -- нет, не лица, а страшные звериные хари. И тогда она закричала так же дико, как те, кто сгорал в домах.
  
   Гиль открыла глаза, обливаясь потом. В ушах еще звенел ее собственный крик.
   Внезапно распахнувшаяся дверь гулко ударила по косяку, и девушка едва не закричала снова, увидев выросшую в проеме темную фигуру. Фигура шагнула вперед, и Гиль поняла, что это Феанаро с обнаженным мечом в руке.
   Убедившись, что опасности нет, он с лязгом вогнал меч в ножны и подошел ближе.
   -- Что ты? -- Его голос звучал тихо и оттого странно.
   -- Кошмар. Дурной сон. -- Ее все еще била дрожь. Гиль уселась на постели и подтянула колени, обхватив их руками.
   Он стоял неподвижно, словно не мог решить, слушать ли дальше или уйти. На столе в зале совета его ждали чертежи -- Тьелперинквар предложил немного усовершенствовать печь для обжига, а Феанаро до сих пор не посмотрел, что он там придумал.
   -- Извини, что потревожила. -- Девушка зябко повела плечами, радуясь, что он не видит ее лица. -- Приснилось, как я выбираюсь из своего горящего дома...
   Феанаро потянул через голову перевязь и, сняв меч, аккуратно поставил его у изголовья кровати. Сел рядом с девушкой и провел ладонью по ее лбу.
   -- Спи, -- твердо сказал он. -- Тебе больше не будет сниться ничего страшного.
   Она почему-то поверила и, устало откинувшись на подушку, свернулась клубочком под покрывалом.
   -- Спи, -- повторил Феанаро. Чертежам придется подождать еще. -- Ты хранила мой сон, теперь пришло время вернуть долг.
   Он что-то зашептал. Разобрать слов Гиль не могла, но проникновенные интонации успокаивали. Она еще успела что-то пробормотать перед тем, как ее окутал спокойный благословенный сон.
   Феанаро сполз с кровати на пол и уселся, скрестив ноги. У него было достаточно времени поразмыслить, почему этот крик так встревожил его.
   Он сидел, полузакрыв глаза, и вспоминал свой... кошмар-не кошмар, сон-не сон, словом, то неясное видение, что пришло к нему, когда он лежал после битвы между жизнью и смертью. До настоящего времени Феанаро и думать забыл об этом, но теперь невольно задался вопросом, что же это значило. И чем ярче вспоминалось ему видение, тем очевидней становился ответ.
   Вот только этот ответ был Феанаро совсем не по вкусу. И ему вдруг стало так холодно, словно призрак вечных льдов из того видения шагнул прямо в жизнь, одарив его своими объятьями.

Эпизод 13. Одно лишь дыхание[56]

  
Другие спорят о том, как мне не повезло:
Знать и молчать о том, что ты сжигаешь,
Кровь не согревая [57].
  
Ты не похожа на нее,
И в этом тоже парадокс,
А ей давно уж все равно,
Где я бываю, и о чем
Я вижу сны[58].
  
   Если закрыть глаза, кажется, что мира нет. Эту незамысловатую хитрость Ильваниэн освоила еще в детстве. Она любила воображать, что все вокруг возникает, когда она поднимает ресницы, и эта игра никогда ей не надоедала. Еще Ильваниэн иногда представляла, будто она осталась одна на всей земле. Она забиралась в укромный уголок и строила себе "убежище", которое, конечно, никогда не смогло бы ее ни от чего укрыть. Однажды Ильваниэн слишком увлеклась этой игрой, и родители надолго потеряли ее из виду. Ее сурово отчитали, и с тех пор не спускали с нее глаз.
   Она была ребенком Великого Похода. Она выросла во время него; и этим сказано если не все, то многое. Ильваниэн с восторгом ступила на землю Амана и не скучала о мрачном Эндорэ. Жизнь ее текла широким беспечальным потоком, но что-то в душе ее тревожилось и не находило ни в чем утешения. Ильваниэн маялась и бралась за разные дела, но ни к одному из них не лежало сердце. Так продолжалось до тех пор, пока она -- по чистой случайности! -- не взяла в руки скрипку. Едва коснувшись так походившим на оружие смычком[59] строгих струн, с первым несмелым аккордом Ильваниэн наконец-то ощутила себя на своем месте. Она не могла понять, почему это чувство доселе оставалось ей неведомым. Ваниар поют, как дышат, и она не была исключением; но прежде ей не случалось так раскрывать свое сердце.
   Она училась -- у Элеммирэ, у других ваниар -- и миг блаженства настал, когда Ильваниэн поняла, что может изливать душу, не задумываясь о позиции пальцев. Она была счастлива, как только может быть счастлив тот, кто нашел свое предназначение, призвание и радость -- и все это в одном деле.
   Ильваниэн редко покидала Валмар, но как-то раз Элеммирэ уговорил ее пойти с ним в Тирион, чтобы послушать "прекраснейший голос Валинора". "Нет никого лучше ваниар", -- рассмеялась Ильваниэн. Но ей стало любопытно.
   У него и правда был прекраснейший голос, у этого нолдо. Еще он был очень молод -- это сразу бросалось в глаза -- и очень уверен в себе. Он мог бы показаться даже высокомерным, если бы не мягкий улыбающийся взор.
   Гораздо больше Ильваниэн заинтересовало то, чем занимались менестрели и музыканты в Тирионе. Они постоянно устраивали сборища, делились новыми песнями и время от времени проводили шутливые соревнования. До сих пор Ильваниэн и предположить не могла, что музыка может быть... несерьезной. А нолдор иногда играли замысловатые вариации только чтобы показать свою виртуозность и посостязаться в остроумии. Незаметно для себя, Ильваниэн сама увлеклась этим. "Смогу ли я так? А так?" -- спрашивала она себя. Ильваниэн пробовала новые приемы и пассажи, аккорды и позиции и с удовлетворением видела, что это помогает ей лучше выражать мысли. Она сумела довести скорость игры до немыслимых пределов, а мастерские переходы по тональностям создали ей славу непредсказуемого импровизатора, с которым бесполезно тягаться. Один-единственный случай все изменил.
  
   Ильваниэн традиционно предложила собравшимся попробовать свои силы в искусстве совместной игры и была готова получить традиционный отказ, но вместо этого услышала: "Я готов" -- от того самого певца. К тому моменту она уже знала, что его зовут Канафинвэ, что он сын Феанаро, сына Финвэ, и что всем инструментам он предпочитает арфу.
   Второй раз он удивил ее, когда сел за клавесин, недвусмысленно давая понять, какой инструмент он выбрал.
   -- Пари? -- лихо предложила Ильваниэн.
   -- Конечно. Проигравший подстрижется.
   Ильваниэн невольно скосила глаза на тугие золотые пряди и кивнула.
   А еще спустя несколько одновременно мучительных и восхитительных часов признала себя побежденной.
  
   Дома, стоя перед зеркалом и примериваясь, до какой длины отрезать пока что достающие до талии волосы (до лопаток как будто слишком длинно, а до плеч -- не коротко ли?), Ильваниэн вспоминала произошедшее. Это невероятно, но это было: ей ни разу не удалось обмануть его, повести мелодию туда, куда он не смог бы за ней последовать. Проигрывая в голове раз за разом то, что у них получилось, Ильваниэн все больше убеждалась в том, что это было... совершенно. Она честно сказала себе, что в одиночку у нее бы не вышло. Когда она играла с Канафинвэ, она увидела в музыке цельность и завершенность. Гармонию. Он понимал ее без единого слова, не видя ее рук и лица.
   Она провела следующие несколько дней в одиночестве, размышляя об этом и не касаясь скрипки. Сидя в саду под яблоневым цветом, Ильваниэн вспоминала детскую игру и закрывала глаза, стирая мир внешний, устремляясь в мир внутренний. Когда же она в очередной раз подняла ресницы, то увидела, что перед ней стоит Канафинвэ собственной персоной.
   -- Ставка была высоковата, да? -- без тени раскаяния в голосе произнес гость.
   Ильваниэн слегка оторопело смотрела, как он опускается на траву рядом. Она красноречиво тряхнула головой, снова удивившись отсутствию привычной тяжести локонов, и хотела поздороваться (кто-то же должен помнить о вежливости), но вместо этого произнесла:
   -- Как так получилось?
   -- Мать назвала меня Макалаурэ, -- негромко ответил он. -- Права?
   Она не нашлась, что ответить. Ильваниэн вообще не понимала, о чем с ним говорить. О музыке? Не хотелось; теперь не хотелось, да с ним надо играть, не беседовать.
   Он тем временем вынул из поясной сумки небольшой мешочек и протянул его Ильваниэн.
   -- Это тебе. Хочу извиниться за то, что случилось.
   Она приняла подарок и, пробормотав "Спасибо", сжала его в ладони.
   -- Ты не виноват в том, что я не смогла тебя превзойти.
   -- Я про волосы. Мне не следовало этого предлагать...
   -- О.
   -- ...но так ты еще красивее. Если это тебя утешит.
   -- Гм.
   Ильваниэн почувствовала смущение и, чтобы не поднимать глаз на собеседника, занялась подаренным мешочком. Внутри оказалась золотая подвеска в виде миниатюрной, но так тщательно выполненной скрипки, что она выглядела, как настоящая. У Ильваниэн вырвался восхищенный вздох.
   -- Спасибо, -- повторила она, сияя. Подумала и уточнила: -- Я и так не сердилась на тебя.
   Канафинвэ улыбнулся, а Ильваниэн поняла, что по-прежнему не знает, о чем с ним говорить. Лихорадочно перебирая в уме темы, она, кажется, нашла подходящую.
   -- Я слышала, у вас в семье недавно кто-то родился. Поздравляю.
   Он изумленно воззрился на нее, озадаченный таким переходом.
   -- Спасибо. У нас постоянно кто-то рождается. Большая и сложная семья, -- слово "семья" он ухитрился произнести одновременно и саркастично, и уважительно.
   Ильваниэн ощутила, что, кажется, попала впросак. Нельзя сказать, что она совсем не интересовалась тем, что происходит вокруг, но, видимо, меньше, чем следовало бы. Ильваниэн знала, что сестра короля Ингвэ, Индис, вышла замуж за короля нолдор Финвэ, после того, как его первая жена ушла в Мандос. Валар составили специальный статут, и все же вроде разрешилось... Или нет?
   -- Почему сложная? -- осторожно поинтересовалась она.
   -- Познакомишься, поймешь, -- лаконично ответил Канафинвэ.
  
   Ильваниэн действительно поняла -- несколькими днями позже, когда впервые очутилась в его доме. Едва она переступила порог, как услышала, как наверху что-то глухо стукнуло, тренькнуло и загудело.
   -- Арфа, -- безошибочно определил Макалаурэ. -- И, видимо, Карнистир.
   Поименованный бодро несся по лестнице, встрепанный и злой.
   -- Кано! -- закричал он на подлете. -- Опять ты... -- Карнистир осекся, заметив гостью.
   -- Это мой младший брат, -- безмятежно заметил Макалаурэ. -- Один из младших. Любит встречать все выступающие предметы лицом к лицу.
   -- Карнистир, -- представился один из младших, все еще красный и сердитый.
   -- Ильваниэн.
   -- Пойдем спасать арфу. Теперь ей снова нужна настройка, -- Макалаурэ потянул ее за руку.
   -- А сколько у тебя всего братьев? -- поинтересовалась Ильваниэн, пока они поднимались наверх.
   -- Шесть.
   -- Ше... Сколько?!
   -- Родных. Двоюродных я даже не пытаюсь считать.
  
   У их первого поцелуя был вкус вишневого варенья.
   Ильваниэн всегда варила его на меду, из розовой, кисловатой, чуть недозрелой вишни, и глянцевитые ягоды казались драгоценными камнями. Она ссыпала их в чаши, и вишни ударялись о стенки с глухим дробным стуком. За окнами разливался золотой полдень, ягоды пахли терпко и свежо, и ее синий передник украшали вишневые разводы. Этот день был щедро расписан тремоло, и ей все время казалось, что она сама звучит, тонко и едва слышно, как перетянутая струна, в ожидании чего-то. И потому Ильваниэн даже не удивилась, когда Макалаурэ легонько поцеловал ее в уголок испачканных в варенье губ.
  
   Они поженились спустя почти два года после достопамятного визита Макалаурэ. Он преподнес Ильваниэн серебряное кольцо через несколько недель после знакомства (позже Макалаурэ признался, что хотел сделать это еще когда в первый раз пришел к ней в дом, но счел, что это слишком смело), а все остальное время потратил на то, чтобы убедить Ильваниэн -- ей будет хорошо в Тирионе. За это время Макалаурэ успел сделать ей новый смычок с особыми формами (прямой, лишь слегка выгнутый, похожий уже более на копье, чем на лук) и познакомить со всей семьей, а Ильваниэн -- рассказать ему об Эндорэ и обзавестись привычкой к коротким волосам. Она охотно беседовала с Финвэ и Индис -- им было что вспомнить вместе, восхищалась не по летам разумным Финдарато, подружилась с Финдис, но Феанаро и Нерданэль она сторонилась, хотя они были с ней неизменно любезны. Макалаурэ это приводило в недоумение, но он не пытался как-то повлиять на Ильваниэн. Их обоих больше занимало то, что происходило между ними.
   А между ними рождалась небывалая музыка, настолько невообразимая, что сердце едва не останавливалось. Они завязывали глаза темной тканью, и в мире оставались только руки и звук. Они пробовали разные струны, и несколько дней Феанаро самолично тянул для них проволоку из всевозможных сплавов, а потом подумал -- и сплел что-то такое, от чего Ильваниэн пришла в абсолютный восторг. Они спускали на арфе все струны и строили ее, как в голову взбредет, и смеялись, когда после таких опытов даже в четыре руки им не хватало пальцев на простейшие арпеджио. Они настроили было скрипку по квартам, а затем расхотели изобретать давно существующее -- и взяли старый смычок Ильваниэн, и выпросили у Элеммирэ старинную виолу, которая диво как звучала в одиночестве[60].
   Потом им все это надоело, они чинно выстроили и арфу, и скрипку (а клавесин и так избежал их внимания) и сыграли всерьез: первый раз лишь вдвоем, а на второй раз вокруг каким-то образом собрались все, кто на тот момент оказался в доме, и Макалаурэ мог поклясться, что видел блеснувшие на глазах отца слезы.
  
   Они были счастливы. А теперь от жизни Ильваниэн остались только воспоминания... и покинутый Форменос, по которому она теперь вела Нерданэль.
   -- Я рада, что встретила тебя, -- говорила Ильваниэн, когда они шли по колоннаде. -- Правда.
   Нерданэль ободряюще взяла ее за руку.
   -- Ты не хочешь погостить у меня в Тирионе?
   -- Да. Да, хочу! -- воскликнула Ильваниэн. Они никогда не были особенно близки, но, может, пришло время это исправить.
   Они свернули в боковой коридор. Нерданэль показалось, что она уже совершенно запуталась в переходах. Она гадала, где же Аулэ.
   -- Осталось немного, -- сказала Ильваниэн, будто угадав мысли своей спутницы.
   -- Я думала, что мы идем в мастерские, -- призналась Нерданэль.
   Ильваниэн рассмеялась.
   -- Что ты. Осторожно, тут низкий потолок.
   Коридор привел их к невзрачной двери. Ильваниэн передала светильник Нерданэль и вытянула из кармана связку ключей на тонкой цепочке. Нерданэль наблюдала за ее действиями с немым изумлением. Знала она, что в Форменосе все непросто, но чтобы до такой степени...
   -- Много тут замков?
   -- Какая разница, если они все равно не помогли, -- зазвенела ключами Ильваниэн.
   -- И то правда, -- вздохнула Нерданэль.
   Ильваниэн толкнула дверь, и та легко повернулась на петлях, даром что была толстенная.
   -- Это одна из тайных комнат, -- пояснила она, шагая через высокий порог. -- Перед уходом Макалаурэ отдал мне ключи. Феанаро, кажется, не собирался никому открывать всех секретов Форменоса, но Макалаурэ решил иначе. Нет, он не велел открывать тут все настежь, но считал, что мне может что-то понадобиться.
   Нерданэль повела бровью.
   -- Вот как.
   -- Ты не думай, -- торопливо добавила Ильваниэн. -- Сперва он хотел отдать ключи тебе, но все так быстро произошло... Теперь я могу их со спокойной душой передать, -- и она протянула связку Нерданэль.
   Та отрицательно покачала головой.
   -- Оставь у себя.
   Ильваниэн не стала настаивать.
   -- В этой комнате хранятся составы сплавов, готовые смеси и тому подобное. Я не знаю точно, где силима, но ты же сможешь определить?
   -- Вряд ли, -- с сомнением покачала головой Нерданэль. -- Я же не могу определить состав на глаз, да и не сильна я в этом. Нужно позвать Владыку Аулэ...
   -- Нет, -- твердо сказала Ильваниэн. -- Им бы этого не хотелось.
   Нерданэль задумчиво провела пальцами по губам. Как ни печально, Ильваниэн была права.
   -- Что ж, тогда придется управиться самим. Должны же мы показать себя достойными своих мужей. Есть здесь горелка?
  

***

   Им двигала злость, потому что сил уже не оставалось никаких. Глаза болели от обилия белого; бело-синий лед да темные трещины на нем -- вот и все, что было в этой замерзшей пустыне.
   Нолдор шли, растянувшись цепочкой. Подходить друг к другу слишком близко было опасно: неизвестно, выдержит лед или нет. Казавшиеся прочными торосы внезапно расходились, обнажая жадную пасть моря, а тонкий и прозрачный, как стекло, лед выдерживал сразу нескольких.
   Жертвами коварства Хелкараксэ стали уже многие, а пути не было видно конца. Иногда Турукано казалось, что они бродят кругами и никогда не доберутся до берега. Но справа все так же горела Валакирка, а значит, они шли правильно.
   Он поежился. Пальцы совершенно закоченели, как ни кутай руки в плащ. Турукано с трудом мог согнуть и разогнуть их. Он несколько раз подышал на руки. Дыхание окутало их белым паром, но теплее не стало ничуть.
   Он очень беспокоился за Эленвэ и Итариллэ. Жена не пожелала взять его плащ и не отпускала от себя дочь. "Мы обе легкие, -- сказала она. -- А иначе я изведусь от страха за нее".
   Две тонкие фигурки двигались впереди. Эленвэ крепко держала дочь за руку.
   Скрипел под ногами снег. Турукано чутко прислушивался, не раздастся ли где-то предательский треск льда. Он снова потер руки: ими нужно нормально владеть на случай, если придется кого-то вытаскивать.
   Последний раз они останавливались на привал уже целую вечность назад; отдыхом это можно было назвать с трудом: стоило чуть постоять без движения, как холод сковывал по рукам и ногам. О том, чтобы присесть, нечего было и думать.
   Начал задувать пронизывающий ветер. Турукано показалось, что на этот раз он завывает как-то особенно злобно. Ветер пробирался под одежду, выстужая тело до самых костей. Турукано зябко повел плечами. И что хуже всего, ветер заглушал прочие звуки.
   Медленно и осторожно передвигая ноги, Турукано пытался представить себе, что ждет их на том берегу. И не мог. Он совершенно не разделял уверенности Финдекано и был склонен скорее согласиться с отцом в его мыслях о предательстве. О, король не высказывал таких мыслей вслух, и все же Турукано ощущал твердую убежденность, что тот думает именно так.
   И да, для него отец был королем. То, что венец Финвэ Нолдорана находился в руках Феанаро, не значило ровным счетом ничего.
   На душе у Турукано становилось исключительно гадко при мысли о том, какой путь еще лежит впереди. Они не знали, сколько еще предстоит пройти, и могли только надеяться, что большая часть перехода уже позади.
   Нолдор двигались медленно, но неуклонно, и не существовало силы, способной их остановить. Словно волны, вечно накатывающие на берег, они неустанно шли вперед, и ужасы ледяного мира отступали перед их настойчивостью.
   И сквозь мрак и холод их вел тот, кто не должен был родиться.
   В дни юности Турукано так уже мало кто говорил, но он знал, о чем шептался Тирион за сотню лет до его рождения. "Лучше бы Финвэ удовольствовался одним сыном". Эленвэ всегда с некоторой усмешкой смотрела, как сердца нолдор мечутся от одного сына Финвэ к другому. "Сначала они хотели, чтобы у короля был только Феанаро. Однако ж затем о своем желании позабыли, а когда твой отец остался в Тирионе вместо Нолдорана и вовсе обрадовались, да так, что заставили его возглавить этот поход, -- сердито говорила она, собираясь в дорогу. -- Право, они не лучше детей, раз не понимают, что неважно, кто первый солист, если хор все равно следует за жестами дирижера!"
   Слова жены тогда рассердили Турукано, но он не мог не признать ее правоту.
   Ветер не унимался. Он теребил, заигрывал, то уносясь вперед, то возвращаясь.
   Эленвэ шла, закутанная в темно-синий шерстяной плащ с капюшоном; это был один из подарков Индис к свадьбе, и жена Турукано очень им дорожила. В материю были вотканы коричневые и золотистые нити, дававшие изящный узор; цвета плаща очень шли к ее волосам. Она почти всегда носила их заплетенными в косу, которая казалось Турукано похожей на пшеничный колос, налившийся добрым золотом под ласковым небом Амана.
   Он все же радовался, что жена отправилась с ним; слабая эта радость была отравлена страхом за нее и за дочь. Несмотря на страшную гибель друзей, Турукано твердо верил, что сумеет уберечь семью; но временами липкий страх становился совсем невыносимым и заставлял забывать о холоде.
   Турукано не смел взывать ни к Манвэ, ни к Ульмо, как бы ему ни хотелось. Еще живо было в памяти Пророчество Севера. Он не запятнал себя в Альквалондэ, но сознавал, что не прислушался к призыву и предостережению Валар. Изгнанник, мог ли он надеяться на их помощь?
   Мутные, тягостные предчувствия то и дело вспыхивали в голове, и, наконец, получили зримое воплощение.
   Под ногами зазмеились трещины. Одна, другая, третья, разбегаясь пугающим веером. Турукано на миг застыл, но тут же сделал шаг назад.
   -- Эленвэ! Осторожнее! -- крикнул он. Льды уже треща расходились прямо под ногами, так что становился слышен глухой рокот моря.
   Эленвэ изо всех сил оттолкнула от себя Итариллэ. Но поздно, лед разламывался, обнажая темные воды. Итариллэ упала прямо на край полыньи. Она отчаянно цеплялась за снег, обламывая ногти, но лед не выдерживал, крошился под руками, и Итариллэ сползала все дальше в обжигающую воду.
   Турукано распластался на льду и пополз к ней. Холода он не чувствовал. Со всех сторон уже спешили с веревками на помощь, но они были слишком далеко. Эленвэ ползла к дочери вокруг, с другой стороны полыньи.
   Итариллэ жалобно закричала. Эленвэ огляделась. Не успеют. Никто не успеет, даже Турукано, которому оставалось совсем немного. Эленвэ глубоко вздохнула и одним резким рывком сползла в воду. От холода на мгновение перехватило дыхание, и она испугалась, что у нее остановится сердце. Держась левой рукой за крепкий край полыньи, Эленвэ кое-как доплыла до дочери и обхватила ее, поддерживая. Итариллэ наконец смогла покрепче вцепиться в лед, но изодранные замерзшие руки не могли вытянуть ее на поверхность. Рядом уже был Турукано, он схватил ее за запястье, а уже через мгновение полетели веревки от подоспевших товарищей. Вторую руку он тянул к Эленвэ.
   -- Держись!
   Она отпустила край полыньи и схватилась за Турукано. Итариллэ сумела добраться до одной из веревок и, вцепившись в нее чуть ли не зубами, ползла на твердый лед. Но вытащить Эленвэ у Турукано никак не получалось. Она была легкой, и сильное течение прижимало ее ко льду, затягивало в глубь. Все, что Эленвэ могла, это из последних сил окоченевшими пальцами держаться за руку Турукано и заставлять сердце биться.
   Турукано никак не мог нащупать веревку.
   -- Итариллэ! Веревку!
   Дочь подползла к нему с тонким тросом. Еще одним она успела накрепко обмотаться вокруг пояса. Но чтобы обвязать Эленвэ, ему надо было отпустить ее руку. Турукано боялся, что она не удержится, но промедление убивало ее так же верно. Лед угрожающе затрещал уже под ним, еще немного -- и он окажется рядом с женой. Турукано решился. Зажав в кулаке веревку, он изо всех сил потянул Эленвэ наверх. Она неимоверным усилием выбросила вперед другую руку и схватилась за веревку. Лед затрещал сильнее. Эленвэ едва дышала, лежа грудью на краю полыньи. Волосы ее превратились в сплошную замерзшую массу. Турукано сжал ее руку сильнее и снова потащил, отползая дальше от волнующейся воды. Веревка задрожала и натянулась -- с другого конца держали крепко и волокли прочь от гибельного места.
   Турукано грудью ощущал, как под ним буйно ходит море, стучась в ледяной щит. Плеск воды заставил его оцепенеть. Яростная волна вырвалась на свободу и ударила в окно полыньи, захлестнув Эленвэ с головой. Она закашлялась, задыхаясь, и отпустила веревку. Еще одна волна разбила лед, и Эленвэ вновь очутилась по горло в море.
   А третья волна вырвала ее руку из пальцев Турукано.
  

***

   Хлеб пекут с травами и любовью. Рецепт нехитрый, но действенный, и Атаринкэ собирался воплотить его в жизнь. Любви с недавних пор у него наблюдалась некоторая нехватка, но он собирался восполнить этот досадный недостаток старанием. При некоторой сноровке должно было получиться. Чего-чего, а ловкости имелось с избытком.
   Он постукивал сильными пальцами по ситу, провеивая муку, та сыпалась на стол и превращалась в аккуратную горку. Поймав себя на том, что отбивает незамысловатый ритм, Атаринкэ слегка удивился. Просеяв муку, он добавил немного воды и принялся вымешивать тесто. Атаринкэ всегда доставляло удовольствие печь хлеб, хотя его меньше всего можно было в этом заподозрить. В Амане на кухне он появлялся редко и набегами, за что заслужил всеобщее порицание -- в его большой семье готовили много, охотно и с непременным весельем, что самому Атаринкэ казалось неразумной тратой времени. Будь его воля, он бы питался одним светом Древ, не утруждая себя такими мелочами, как обед. Но к хлебу Атаринкэ питал нежную привязанность. В нем скрывались все милые воспоминания детства: мамины ласковые руки, теплая мягкость свежей краюшки с медом, достающий до плеча Хуан, яблоневые ветви, склонявшиеся под тяжестью плодов до самой земли, так что дотянется и самый маленький.
   Сколько Атаринкэ себя помнил, хлеб пекли либо отец, либо Тьелкормо, когда достаточно для этого подрос. Отличить, кто именно, было легко: караваи отца всегда что-нибудь украшало -- косицы по краям, или птички с глазами-изюминками, или надпись. У Тьелкормо же хлеб выходил воздушный и пышный, словно облако.
   А у Атаринкэ хлеб каждый раз получался разный, и он подозревал, что это сильно зависит от настроения. Он посадил хлебы в печь, гадая, что же выйдет на этот раз.
   Испекшийся хлеб -- с подрумяненной корочкой, пышный и даже на вид хрястящий -- он завернул в чистую белую ткань и сложил в корзинку. Прихватил один каравай, традиционно на пробу Тьелкормо, и отправился на поиски брата, который куда-то запропастился. Его не было ни у конюшен, ни в палатке, ни на строительстве. Усомнившись, что Тьелкормо в лагере, Атаринкэ решил заглянуть в последнее место -- в зал совета, который по совместительству служил рабочей комнатой отца.
  
   Тьелперинквар придумал отлично. Феанаро бросил еще один взгляд на чертеж, который, пусть и спустя такое долгое время, но дождался его внимания, и отложил в сторону. Ему надоело сидеть за столом. Он потянулся, разминая спину. В кузне уже должен был освободиться большой горн. Когда Феанаро в последний раз заходил туда, то заметил, что Атаринкэ почти закончил терзать инструменты. Он лениво сгреб в кучу свитки, не заботясь о том, чтобы разложить их по темам. Сверху оказался свиток со списком слов на синдарине. Его Феанаро отложил в сторону, намереваясь кое-что обдумать. Как это всегда бывало, новый язык неизменно приносил новые идеи, а их воплощение оказывалось интересным не только ламбенголмор.
   Впрочем, идею, которую ему подал язык атани, Феанаро намеревался сохранить исключительно для себя. Он измучился этим и признал поражение, сдался, сложил оружие и спустил флаги. Будто хоть кто-то когда-то выигрывал войну с собственным сердцем.
   Словно в ответ на его мысли боковая дверь отворилась, и кто-то попытался проскользнуть у него за спиной к выходу. Ему даже не надо было оборачиваться, чтобы понять, кто именно. Вариантов не было.
   -- Не хочешь ничего мне сказать? -- окликнул он Гиль, которая застыла на полпути.
   -- Опять я тебе помешала, -- сокрушенно пробормотала она, поворачиваясь к Феанаро. -- Мне лучше бы снова перебраться в палатку или к остальным целителям, или...
   Феанаро поднялся и насмешливо смотрел, как она яростно теребит плетеный синий пояс с кисточками.
   -- Хватит уже, -- оборвал он ее бормотание, которые становилось все более бессвязным.
   -- Ага. Извини. Так я пойду?
   Он отрицательно покачал головой.
   -- Ты не ответила на мой вопрос.
   -- А на него требуется ответ? -- Гиль испытующе смотрела, позабыв про пояс.
   -- Конечно. Подойдет что-нибудь вроде: "Мне больше не снятся кошмары, спасибо". "Спасибо", кстати, необязательно, если не желаешь благодарить.
   -- Спасибо... за неожиданный урок хорошего тона.
   -- Ты юная, дерзкая, зеленая девчонка. И еще неблагодарная. -- В глазах Феанаро светилось веселье.
   -- Как скажешь, король, -- Гиль слегка поклонилась.
   Феанаро шагнул к ней, остановился, сцепил руки за спиной, снова отвернулся к столу и бросил через плечо:
   -- Да, как я скажу.
   Он резко повернулся и в два шага оказался возле нее. Горло перехватило, как перед приказом атаковать. Назад дороги не будет, так помоги ему Эру, если он ошибется.
   -- Слушай, и внимательно. В эту реку нельзя войти дважды -- это неправильно. Но... ты нужна мне. И война здесь ни при чем.
   Гиль замерла. Феанаро стоял так близко, что она слышала, как бьется его сердце. Дрожащими пальцами она прикоснулась к его груди, стараясь успокоить эту бешеную птицу. Он сжал ее руку до боли.
   -- Я буду с тобой, -- прошептала Гиль. -- Если в моей жизни и осталось что-то важное и настоящее, то это ты.
   Феанаро со вздохом обнял ее. Гиль едва доставала ему до плеча. Война уравняла все, думал он, прижимаясь губами к ее волосам, пахнущим озерной водой. Митрим плескался в их душах даже сейчас, заполняя весь мир. Она может прожить свою сотню лет или сколько там отмерил атани Эру, а он может сгинуть в любой стычке. И это станет абсолютным концом. Такую потерю он не сумеет восполнить никогда. Он думал, что уже испил всю горечь, но Творец в своей бесконечной благости показал ему: еще есть что терять.
   У них нет будущего. У них и настоящего-то нет. Он закрыл глаза. Под веками вспыхнуло, переливаясь, золотое море, но его тут же стерли темные воды Митрима. Звезда. Она взошла для него слишком поздно, и все, что ему остается -- смотреть на нее то недолгое время, что отведено им. Ей. Ему.
   Он слегка отстранился и, приподняв двумя пальцами ее подбородок, взглянул на Гиль.
   -- Мне нечего тебе предложить. На моей руке уже есть кольцо, а моя душа уже связана двумя клятвами.
   Она поняла сразу, Феанаро видел это в ее синих глазах. Она всегда его понимала, она -- чужачка, волей судьбы оказавшаяся рядом. Что-то родилось между ними в то странное время, наполненное его бредом и ее кошмарами, ее словами и его тенгваром, их картами, их созвездиями.
   -- Но рядом с тобой мое сердце ожило.
   -- Я не оставлю тебя.
   Феанаро осторожно прикоснулся к ее губам. И невесомый, легкий поцелуй стал еще одним их секретом.
   Судьбу можно утаить в глубоких взглядах и кратких прикосновениях, но один-единственный чужой взор сорвет покров с тайны, и тогда быть беде.
   Нет, Куруфинвэ Атаринкэ не произнес ни слова, увидев, как его отец целует чужую женщину. Он шагнул назад и растворился в сумерках Эндорэ.
  
   За глубоким бурным морем, что стало последним ложем для Эленвэ, за высокими безмятежными пиками Пелори, приютом орлов Манвэ, на беззвездной земле Амана, в тихих чертогах, улыбалась Мириэль Тэриндэ, Драгоценная Вышивальщица.
  
  

Эпизод 14. С ощущением легкой беды[61]

  
Зачем тебе знать, когда он уйдет,
Зачем тебе знать, о чем он поет,
Зачем тебе знать то, чего не знает он сам?
Зачем тебе знать, кого он любил,
Зачем тебе знать, о чем он просил,
Зачем тебе знать то, о чем он молчит?
Поплачь о нем, пока он живой.
Люби его таким, какой он есть[62].
  
   Начать с того, что он... нет, с того, что у него... нет, что с ним... С чего же начать? А, вот оно.
   Давным-давно, в такие безмятежные времена, что уже никто и не думает о них, в дальней заморской стране, в ласковом золотом свете, он пришел в мир. Мир уже не был юн и много повидал, так что нисколько не удивился тому, что под прозрачным небесным куполом распахнулись чьи-то глаза. Удивительным было то, что от этого закрылись другие глаза.
   Небывалая весть, слушайте! Такого не случалось во все времена: чтобы жил один, умерла другая. И повелась с той поры в одной ничем, кроме этого, не приметной семье неколебимая традиция -- отдавать свою жизнь, чтобы жил другой. Ибо нет больше той любви, как если...
  
   Феанаро никогда до конца не переставал верить, что однажды -- уж однажды-то! -- его мать возродится. Нечего там делать, в чертогах упокоенных. А мир ясен, пути прямы, и рукам есть много трудов. И он ждал, терпеливо или не очень, тут уж с какой ноги встанешь и на что наступишь.
   Все изменилось в одночасье, когда отец, высоко держа голову и заложив руки за спину (о, это семейное, он сам всегда делал так, когда волновался, и точно знал: за спиной правая рука отца сжималась и разжималась), объявил о своем намерении жениться снова. Тогда Феанаро впервые не хватило слов. Он стоял каменным изваянием, и только подрагивание губ указывало, что перед королем нолдор все же живое существо.
   Одного удара судьбе показалось недостаточно, да и перенес бы Феанаро это, он знал. Но когда Валар очертили будущую судьбу Мириэль, ее сын понял, что потерял ее навсегда. Брак отца делал невозможным возрождение матери. А эльдар бессмертны, особенно если они живут в Амане, особенно если они из молодых нолдор, сильных духом и телом, и особенно если они намерены жить. Так Феанаро лишился шанса встретиться с матерью при жизни.
   Он уехал в дальние горы и бродил там, потерянный. Он ложился на холодную землю, и она все равно была горячее, чем его кровь. Он смотрел в небо, и оно молчало, наливаясь дождем и неизменно унося ливень куда-то в иные места. Когда ему показалось, что он способен дышать не через раз, он вернулся в Тирион, и не один, а с дочерью Махтана. В тот момент Феанаро еще не знал, что в скитаниях нечаянно обрел будущую жену и на какое-то время (длинное даже по меркам Валинора) получил полную чашу забот и хлопот, по большей части приятных.
   Собственная семья если и не позволила Феанаро забыть о матери, но несколько притупила глухую застарелую обиду. Некогда было растравлять раны, и, мимоходом бросая взгляд на Индис, он не чувствовал ничего, кроме равнодушия. Но спокойствие не могло длиться вечно. У Финвэ появилась дочь, сын, снова дочь, и еще сын, и опять дочь, и Феанаро снова повело и задело за живое, кровоточащее нутро: каждый из них отменял и стирал с лица земли саму память о Мириэль. И его безразличие сменилось нелюбовью, тем более сильной, что сыновья Индис получили отцовские имена сродни его собственному.
   Нет, Феанаро никогда не желал принять второй брак отца и ясно давал понять это всем и каждому. Нерданэль, дружная с Индис, увещевала мужа, как могла, но легче низвергнуть в прах Пелори, чем переубедить сына Мириэль. "Я бы тебя ни на каких златовласок не променял. -- Но и я живая. -- Не имеет значения".
   Нерданэль жива и осталась прежней. А он нет. Он умер. Захлебнулся соленой и горькой водой где-то между холодными камнями причала и высоким бортом корабля. Истек кровью на пустынных скалистых берегах, где дует пронизывающий ветер так, что заглушает голос Мандоса. Сгорел заживо, задыхаясь, на палубе ладьи в неприветливом заливе под мрачным небом.
   И перед ним открылся новый мир и новая жизнь -- так он думал. Но корни, корни остались старые и по-прежнему болели, тошно и тягуче. И никуда не исчезала ни клятва, ни память.
   Тем убийственней, нелепей, кошмарней вонзилась в него эта любовь, не к месту и не ко времени, неправильная и существовать не смеющая, но вопреки всем законам существующая. Это повергало Феанаро в смятение. Если бы он мог управляться с чувствами, как с металлом...
  
   Ах, отец! Ты знал, что лекарства нет, я же не хотел замечать. Я был высокомерен и горд, возомнив, что уж сердцем-то своим я умею владеть. Где теперь моя гордость? Потерялась в синих глазах. Знаешь, в Тирионе шептали -- этот город умеет заплетать по углам опасные слова -- твой второй брак есть искажение. У меня самого, бывало, мелькала такая мысль, прости... Но если это утешит тебя: нынче я знаю, что это не так. Вот только мне понадобилось увидеть не один десяток смертей, чтобы понять. Я ошарашен, поражен и смущен.
   Я не свободен, но я люблю. Ты спрашиваешь, как же так вышло. Я знаю этот твой лукавый взгляд, вопрос с подвохом. Так я и не стану отвечать. Не люблю расписываться в незнании.
   Она, знаешь, совсем иная, нежели мы. Смотрит на меня, а словно и мимо, и я порой сомневаюсь, слушает ли. Но потом спросит, да о таком, что дрожь пробегает по спине и кожа покрывается мурашками.
   Она жадная до жизни, до мира. Я столько раз видел, как она беседует с кем-то или делает что-то, или сидит покойно, сложив усталые руки на коленях, а в глазах -- негасимый огонек. Она боится не успеть. Никому из нас неведомо это чувство.
   Она для меня загадка. Ничего не ведаю о том, как она жила до нас, и, веришь, не желаю знать. Она заставила мое одиночество отступить, загнала его в угол, как дикое животное, и оно больше не отваживается скалить острые клыки и ронять бешеную пену.
   Словно звезда о восьми лучах сошла с червленого щита на землю и стала со мной бок о бок.
  

***

   Ковка оружия давно не приносила Феанаро такой радости. Когда он сказал Гиль, что ему нечего ей предложить, он слегка покривил душой. Феанаро мог предложить ей жизнь -- и оружие. Вместо несбыточного кольца он преподнесет ей кинжал. И, если он не ошибается, от этого будет намного больше проку для них обоих.
   Увлеченный работой, он не сразу заметил, что в кузне появился один из сыновей, а тот и не спешил заговорить, будто сомневаясь, что выбранный предмет беседы хорош. Наконец, он обратился к отцу, который при первых словах вздрогнул, только теперь увидев, что его уединение нарушили. Сами же слова заставили Феанаро нахмуриться.
   -- Мне не хочется поднимать эту тему, неприятную для всех, но мы имеем право знать, что же такое на тебя нашло.
   Феанаро повертел в руках моток тонкой проволоки, отложил его и принялся перебирать небольшие золотые слитки. Он промолчал, вынуждая сына продолжать.
   -- Мы в Эндорэ уже довольно долго, чтобы ты мог по всем законам и праву называться королем. У тебя королевский венец. А ты будто вознамерился сделаться его хранителем, и не более.
   -- То, что королевский венец в моих руках, ничего не значит, -- спокойно, если не равнодушно, ответил Феанаро. Ему, наконец, приглянулся один, самый крохотный слиток.
   -- Ничего не значит? -- его собеседник в сердцах смел с верстака кучу металлической стружки. -- Что ты такое говоришь, отец? Только из-за того, что Нолофинвэ оказался таким... таким, ты намерен отказаться от того, что твое по праву? Ты старший сын Нолдорана. Прислушайся к нам, отец!
   -- Для разнообразия послушай ты меня. Если ты и твои братья забыли, то я напомню, что три четверти нолдор остались на том берегу. Мой отец был королем им всем; и носить венец Нолдорана я не намерен. Это не мой народ, а я не их король. Мой народ здесь; те, кто пошел за мной и со мной. И корона для них не имеет значения. А теперь дай мне закончить. -- Феанаро отвернулся, давая понять, что разговор окончен.
   Тот молча вышел. Обогнув кузню, он столкнулся с Карнистиром.
   -- Даже не спрашивай, -- Макалаурэ раздраженно поднял правую руку в предостерегающем жесте. -- Следующего, кто заикнется об этом, он, пожалуй, прожжет взглядом.
   Карнистир понимающе хмыкнул.
   -- Сдается мне, что нам следует собраться для этого всем вместе.
   -- А мне кажется, что нам следует больше не лезть в это дело, -- ответил старший брат резче, чем хотел, и пошел прочь, оставив Карнистира в легкой растерянности.
  
   Гиль неприкаянно бродила по лагерю. Ей хотелось поразмыслить о том, что произошло, а сидеть в комнате она решительно не могла. Вместе с тем, встретить кого-то ей совсем не улыбалось. Поэтому девушка старательно избегала задерживаться на одном месте, отделываясь вежливыми кивками от тех, кто попадался на пути.
   Она шла без цели и направления, огибая палатки. По виду ее нельзя было сказать, о чем она думает, и только нервный жест, которым Гиль то и дело оглаживала волосы, выдавал волнение. Мысли текли сумбурным потоком, как разлившаяся по лугам река, увлекающая с собой все живое и неживое. В одно мгновение в Гиль вспыхивала радость, такая ослепительная, что становилось больно в груди. Но уже в следующий миг ее охватывал страх настолько сокрушительный, что хотелось бежать, не разбирая дороги, куда угодно, лишь бы дальше и дальше. Сердце колотилось о ребра, как сумасшедшее, и Гиль казалось, что этот грохот слышен по всему лагерю.
   Что подумают о ней прочие, если узнают? Как примут? Пуще всего Гиль боялась, что для сыновей Феанаро она станет врагом. А она дорожила дружбой Тьелкормо и уж тем более не мечтала служить предметом раздора.
   Гиль легко могла представить, какой пожар может вспыхнуть. После их краткого объяснения они еще долго беседовали, и Гиль, наконец, услышала полностью длинную и непростую историю жизни старшего сына Финвэ. Все, что среди нолдор знал каждый, стало для нее поводом для живейшего беспокойства. Феанаро рассказал ей о своей матери и о своей мачехе, и выражение его лица было более чем красноречиво. Он долго говорил об Индис, ее сыновьях, и в голосе его враждебность странным образом мешалась с сочувствием, но Гиль так и не поняла, по отношению к кому. Из слов Феанаро она узнала, что его сыновья не питали неприязни к потомкам Индис и даже были дружны кое с кем из них, но времена смуты перечеркнули добрые чувства.
   И еще Гиль видела, как сыновья похожи на самого Феанаро. Это сходство и заставляло ее трепетать. Пусть их мать жива, пусть сама Гиль никогда не станет им мачехой, они были вполне способны ее возненавидеть. Она перетерпит эту неприязнь, но не допустит, чтобы их отношения с отцом пострадали. Кроме них и Тьелперинквара, у Феанаро никого не осталось. Все, что нужно для всеобщего спокойствия, это сохранить тайну.
   Гиль постаралась остыть. Ни к чему показывать свои тревоги. Какое-нибудь дело поможет ей взять себя в руки. Она вспомнила, что на кухне стояло несколько прохудившихся корзинок, у которых надо переплести дно. Стоит этим заняться, если ее никто не опередил.
   Корзинки стояли как ни в чем ни бывало. Лоза была заготовлена уже давно, так что оставалось только заплести прорехи. Гиль присела на скамью, обложившись корзинами и прутьями. Пальцы ее проворно забегали, заправляя лозу. Как водится, одной ей удалось просидеть недолго. Да и кто мог похвататься достаточным количеством уединения в небольшом лагере?
   Мокрый нос Хуана ткнулся в правую руку. Гиль перехватила плетение и погладила пса по голове. Он радостно засопел и завилял огромным хвостом, приглашая уделить ему больше внимания. Гиль потрепала его за ухом и снова взялась за лозу, но Хуан был настойчив и прихватил зубами ручку корзинки. Некоторое время они занимались перетягиванием, пока Гиль не выпустила из рук корзину, которая пришла в еще более плачевный вид. Девушка укоризненно посмотрела на пса. Тот ответил ей ясным взглядом и всем видом своим изобразил непонимание.
   -- Хуан! -- Раздался резкий свист. Пес повернулся на голос. -- Сюда иди!
   Хуан неторопливо поплелся навстречу хозяину, с огорчением покинув корзинку, которая обещала стать отличным развлечением.
   -- Хуан! -- Уставший ждать Тьелкормо вошел под навес и встал, нетерпеливо похлопывая охотничьими перчатками по бедру. Глаза его остановились на Гиль, и она неприятно поразилась тому, какое отчужденное и холодное выражение появилось на его лице. Сердце сжалось от плохих предчувствий, но слово, которое прозвучало из его уст, стало для Гиль полнейшей неожиданностью.
   -- Предательница, -- бросил Тьелкормо. Его изящно очерченные губы некрасиво скривились, будто ему поднесли кислого молока.
   Гиль резко встала. Все посыпалось у нее с колен.
   -- Ничто не дает тебе права так меня называть, -- гневно ответила она. -- Ничто!
   Хуан заворчал. Тьелкормо побелел.
   -- Тебе нет оправдания! -- воскликнул он, комкая перчатки. -- Как ты могла... после всего... Как ты могла! Целовать моего отца... -- закончил он свистящим шепотом.
   -- И кого же я этим предала? -- Гиль не стала уточнять, откуда ему это известно. И унижаться до лжи -- тоже.
   -- Меня! Всех нас!
   -- Если любовь для тебя значит предательство, мне жаль. -- Все покатилось под откос с огромной, сверхъестественной скоростью. -- Когда-нибудь ты сам полюбишь, Тьелкормо, и поймешь, что нет той цены, которую ты не согласился бы заплатить за счастье любимой души.
   Его глаза метали молнии.
   -- Я не пожертвую долгом ни ради кого.
   "Ни закон, ни любовь".
   -- А у меня нет долга.
   Гиль прошла мимо, задев его рукавом.
   -- Это видно, -- процедил Тьелкормо. Он натянул истерзанные перчатки и, совершенно забыв про Хуана, устремился к конюшне.
   Он сомневался, что сколь угодно бешеная скачка сможет остудить его гнев.
  

***

   Майтимо уже тошнило от палаток.
   -- Так что ты хотел нам сказать? -- голос его против воли прозвучал раздраженно.
   -- Не я, -- коротко отозвался Тьелкормо. -- Куруфинвэ.
   Все подобрались. У них не принято было называть друг друга по отцовскому имени. Это значило, что Тьелкормо сейчас обращается не к братьям и племяннику, а к принцам нолдор, наследникам Финвэ и Феанаро.
   -- Не то чтобы я испытываю горячее желание об этом говорить, -- начал Атаринкэ, -- но наши желания отступают перед долгом.
   Никто не шевельнулся.
   -- Это касается нашего отца, короля нолдор.
   -- Вынужден тебя перебить, извини, -- произнес Макалаурэ. -- Я с ним недавно говорил. Отец по-прежнему настаивает на том, что венец Нолдорана не для него.
   Атаринкэ кивнул, будто это подтвердило его худшие опасения.
   -- В этом я склонен с ним согласиться, -- заговорил Майтимо. -- Мы сделали выбор в Лосгаре. Выбрали клятву, а не единый народ. Мы не можем иметь и то, и другое.
   Тьелкормо поджал губы. Видно было, что в иное время слова Майтимо вызвали бы с его стороны бурю возражений, но сейчас он сдержался, не желая, чтобы братья увлеклись этой темой.
   -- Речь не об этом, -- продолжил Атаринкэ, воспользовавшись возникшей паузой.
   На лицах засветилась заинтересованность. Тьелкормо знал, что после следующих фраз Атаринкэ интерес сменится гаммой разнообразнейших эмоций, ни одна из которых не будет хоть сколько-нибудь положительной. Но, как это и бывает, действительность оставила далеко позади все его ожидания.
   Первым, кто оправился от изумления после истории о том, что видел Атаринкэ в зале совета, был Амбарусса.
   -- Ты уверен?
   -- На зрение не жалуюсь, -- сухо ответил Атаринкэ.
   Амбарусса досадливо отмахнулся.
   -- Ты уверен, что правильно понял произошедшее?
   Атаринкэ красноречиво взглянул на него.
   -- А об этом уже поведает Туркафинвэ.
   И Тьелкормо рассказал им о своей стычке с Гиль и о том, какими упреками они обменялись. После этого сомнений не осталось уже ни у кого. Амбарусса прикрыл глаза рукой. Выходит, он совершил ошибку, вернув Гиль. Или нет? Но говорить об этом остальным он не торопился. Никто, кроме Лаурэлассэ, не знал о странной встрече на краю леса.
   -- Я одного не пойму, -- сказал Карнистир, ни к кому в особенности не обращаясь, -- почему мы узнаем об этом таким своеобразным путем? Нас это не касается или с нами можно не считаться?
   -- С языка снял, -- усмехнулся Атаринкэ. Невесело усмехнулся. Он был очень бледен, и между бровями его залегла глубокая складка.
   -- Судя по всему, мы предназначены только для выполнения приказов, -- бросил Тьелкормо.
   -- Тьелкормо, головой ударился? -- возмутился Майтимо. -- Времени прошло всего ничего. Думаешь, ему легко будет с нами о таком говорить? Если у тебя вместо эмоций инстинкты, это не значит, что у всех так.
   -- Ты зато, я вижу, умный и тонко чувствующий! -- взвился Тьелкормо.
   -- Притихните, а? -- вмешался Макалаурэ в обмен комплиментами, грозящий перерасти в полноценную перепалку. -- Нашли время, а, главное, повод друг на друга кидаться. Уверен, отец с нами поговорит.
   -- Поставит перед фактом, хочешь сказать? -- заметил Амбарто.
   -- Давайте не делать далеко идущих выводов, -- снова заговорил Макалаурэ. -- Вы готовы так легко осудить отца, даже не выслушав его?
   -- Нет. Нет, -- ответил Атаринкэ. -- Никто не собирается осуждать его.
   -- А где он? -- спросил немного успокоившийся Тьелкормо.
   -- Я разговаривал с ним в кузнице. Может, он все еще там.
   -- Чем занят?
   -- Не знаю. Но довольно скоро меня выпроводил.
   Видимо, всем пришла в голову одна и та же мысль, потому что вскочили они одновременно.
   -- Серебро? -- с надеждой уточнил Тьелкормо. -- У него в руках было серебро?
   Макалаурэ свел брови, припоминая.
   -- Золото. Точно, золото.
   -- Мы должны найти Гиль немедленно. -- Атаринкэ побледнел еще больше, хотя казалось, что дальше уже некуда. -- И поговорить.
   -- Всемером на одну? -- подал голос молчавший до того Тьелперинквар. Он единственный остался сидеть. -- Смело.
   -- Помолчи, -- оборвал его Атаринкэ.
   -- То есть ты не собираешься учитывать мое мнение? -- уточнил Тьелперинквар. -- Хотя упрекаешь своего отца в том же? Вы бы слышали себя со стороны, -- он покачал головой, словно не веря своим ушам.
   Тьелкормо слегка опустил голову. Атаринкэ -- нет.
   -- Идемте, -- сказал он братьям и направился к выходу из шатра. -- А с тобой, Куруфинвэ, мы потом побеседуем.
  
   После ссоры с Тьелкормо в ней все кипело. Как смел он ее упрекать! Гиль рванула ворот платья. Она отчаянно нуждалась в поддержке, в чем-то родном, что дало бы ей силу. Но у нее не осталось ни единой вещи из родного дома, которая могла бы согреть ее сердце.
   Только платье. Она сшила его уже тут, в лагере, между всеми хлопотами и тревогами -- не по манере нолдор, а по привычке атани. Гиль распахнула сундук и достала его. Светлая ткань нисколько не смялась. Гиль опустила платье на ложе. Оно сильно отличалось от тех, что носили нолдор. Свободное и прямое, с нашитыми на груди темными лентами, в талии оно схватывалось узким, тоже темным поясом. Принято было украшать вышивкой подол, и Гиль кропотливо выкладывала особым швом самый простой и ясный узор: ломаные линии, символы звездного света.
   Она дотронулась до мягкой ткани кончиками пальцев и поспешно начала стягивать чуждую одежду, яростно теребя шнуровку. Надела во всех смыслах свое платье и мгновенно успокоилась -- внешне. Внутри ее по-прежнему била мелкая дрожь обиды и огорчения. Она старательно завязала пояс, распустила, затянула туже -- так, что перебило дыхание -- снова ослабила, и, наконец, села на стул, не обращая внимания на прежнее платье, смятой тряпкой валявшееся у ног.
   Гиль застыла. Нервозность сменилась апатией. Она бессознательно потерла правую руку и опять замерла. Гиль не знала, чего ждала, но в ней зрела и крепла уверенность, что что-то должно произойти, и это что-то расставит все по местам. Она не могла противостоять тому, что надвигалось на нее, и ей оставалось только ждать. Когда в дверь раздался стук, Гиль вздохнула чуть ли не с облегчением.
  
   Как бы Тьелкормо ни был зол, он отдавал себе отчет в том, что, в некотором роде, несет ответственность за происходящее. По крайней мере, потому, что из братьев лучше всех знал Гиль именно он. Проклятье, ему казалось, что они друзья! И ее поступок задел его, возможно, сильнее, чем остальных -- но этого он уже не осознавал, а стало быть, и не мог обуздать своих чувств.
   И оказавшемуся перед ее дверью Тьелкормо стоило большого труда постучать. Просто постучать. К счастью, открыла она сразу: распахнула дверь, словно поджидала.
   При виде Гиль все заготовленные слова застряли у Тьелкормо в горле. Он стиснул зубы. Тьелкормо вправду знал о ней больше, нежели остальные. Известно ему было и об обычаях атани. И теперь светлое платье лишило его голоса.
   Неизвестно, сколько бы они еще пытались испепелить друг друга взглядом, но за стеной что-то грохнуло, и Тьелкормо, вздрогнув, взял себя в руки. Он развернулся и пошел в залу совета, где дожидались братья. Как он и предполагал, Гиль последовала за ним без единого вопроса.
   На пороге она остановилась. В глаза ей сперва почему-то бросились оструганные до белизны доски стола, сейчас чисто прибранного и залитого голубоватым светом. Потом Гиль подняла взгляд и уперлась прямо в немигающий взор Майтимо. Он смотрел на нее... с разочарованием? И это было невыносимей упреков. Гиль повела плечом, словно стряхивая невидимый давящий груз. Она не представляла, что сказать, и они, судя по всему, тоже. Молчание висело молотом, грозя сорваться и раздавить их в одночасье. Она перевела взгляд на Тьелкормо -- и не узнала его в этом отчужденном, замкнутом нолдо с горькими складками у рта.
   -- Тебе нечего нам сказать? -- заговорил, наконец, Майтимо. Он испытавал огромную неловкость и не меньшую досаду, и просто злость на эту девчонку, из-за которой все так запуталось. Но он не мог позволить кому-то из братьев усугубить дело. А в том, что так и случится, не стоило сомневаться. Атаринкэ был настроен весьма решительно.
   Гиль хотела сказать многое. Что она совершенно не виновата в том, что случилось, что им нет нужды таить на нее обиду и гнев, что она ни к чему не стремится... Но когда ее губы разомкнулись, с них слетело только негромкое: "Нет".
   -- Нет? -- воскликнул Атаринкэ, и Майтимо только обреченно закусил губу. Останавливать брата, впрочем, не стал. Он мог не соглашаться только с формой того, что скажет Атаринкэ, но не с сутью.
   -- Нет, -- повторил Атаринкэ, изумляясь. -- Непостижимо.
   Слова его, ни к кому не обращенные, повисали в воздухе тяжелыми дождевыми каплями, и Гиль почти физически чувствовала, что еще немного, и этот ливень обрушится на нее, хлеща по щекам. Она обхватила себя руками.
   -- И о том, что произошло здесь, -- он слегка притопнул, -- почти на этом самом месте, у тебя тоже не найдется, что сказать?
   Худшее, что Гиль могла сейчас сделать -- позволить себе улыбку, так что она поджала губы, чтобы этого не произошло. Эта невыпущенная на волю улыбка жгла в груди, как зажатый в ладони уголек.
   -- Нет, -- снова ответила она, и, не дожидаясь, пока Атаринкэ или кто-то другой разразится гневной тирадой, продолжила: -- Что случилось, то касается лишь меня и Феанаро, и никого из вас. Точно также не мое дело и ваши отношения с отцом. Я не буду в это вмешиваться.
   Тьелкормо почувствовал, как ему на плечо легла рука Майтимо. Он осознал, что стиснул кулаки так, что побелели костяшки, и разжал ладони. Шагнул вперед. Рука брата соскользнула, легко задев по спине, и Тьелкормо воспринял это, как предупреждение. Но его запасы выдержки показали дно.
   -- Придется, -- холодно сказал он. -- Все стороны этого треугольника равно связаны, и хочешь ты или нет, тебе не избежать последствий. Но я сомневаюсь, что у тебя довольно для этого смелости.
   У Гиль дрогнули губы:
   -- Ты несправедлив.
   Тьелкормо развел руки в притворном удивлении.
   -- Как же это я так могу? -- голос его сочился ядом. Кто-то из сидящих за столом кашлянул. Тьелкормо показалось, что это Амбарусса. Он слегка повернулся в сторону братьев, словно обращаясь к ним за поддержкой.
   -- Полно отнекиваться. Я знаю о справедливости больше, чем ты воображаешь. И твое нежелание отвечать за свои поступки не что иное, как обыкновенная трусость.
   Гиль не стала отвечать на выпад. Вместо этого она по очереди посмотрела на каждого и спросила:
   -- Вы все так думаете? Что я испугалась?
   Стоящий вдали ото всех, у самого окна, Макалаурэ подошел чуть ближе и оперся на спинку стула.
   -- Ты должна понимать, чем вызваны наши вопросы. Нет, я не считаю тебя трусливой, -- он бросил быстрый взгляд на Тьелкормо, -- но не принимай мой спокойный тон за отсутствие решимости добиться ответов. Тьелкормо погорячился, но в главном он прав: каждому придется встретиться лицом к лицу с последствиями того, что он делает.
   -- И вы крепко убеждены, что последствия -- это именно вы?
   -- Неужели до сих пор не заметно? -- снова заговорил Тьелкормо.
   -- Я никак не возьму в толк, почему вы не стали говорить с Феанаро. Это он имеет для вас значение, не я. Чего вы хотите добиться?
   -- Узнать, зачем ты это сделала. -- Майтимо взмахнул рукой. -- Как ты вообще могла...
   -- И платье, -- почти прошипел Тьелкормо.
   -- Платье? -- в унисон с удивленной Гиль зазвучали еще несколько голосов.
   -- А ты считала, что я слепой или забывчивый? -- продолжил Тьелкормо. -- Я помню, что ты рассказывала мне об обычаях атани и о белом цвете.
   Гиль подняла брови. Впервые с того момента, как она сюда вошла, она почувствовала изумление.
   -- Это совсем не то, о чем ты думаешь.
   -- О чем он не должен думать? -- вмешался Атаринкэ, подозрительно прищурившись.
   -- А я тебе скажу, -- ответил Тьелкормо. -- Светлый цвет для атани особенный. Его используют для праздничных одежд. Брачных, к примеру.
   Один из стульев со стуком опрокинулся. Амбарусса вскочил, с силой оттолкнувшись от стола.
   -- Это правда? Ответь, это правда? -- выкрикнул он.
   Гиль отступила на шаг назад.
   -- Про белый -- да... Да у меня просто не было другого! -- закричала она в ответ. -- Какое это имеет значение!
   -- Ткани полно! А ты взяла светлую!
   -- Могу вернуть!
   -- Тьелкормо!
   -- Майтимо!
   -- Ой, да заткнитесь! -- не выдержал Амбарто. Но разгоревшуюся ссору было уже не остановить. Гиль скрестила руки на груди и, раскрасневшись, высказывала Тьелкормо все, что думает по поводу его подозрений.
   -- Стыдно должно быть не ему, -- в первый раз вклинился Карнистир. -- А тебе.
   На него обратился злой взгляд. Но смутить Карнистира было не так-то легко.
   -- Сты-ы-ы-дно? -- протянула она, и что-то в ее голосе заставило Карнистира отшатнуться. -- Любить -- не стыдно, -- отрезала Гиль. -- Так легко бросаться словами... Вы не знаете цены ни любви, ни жизни.
   Наступившая тишина опустилась между ними границей. И из-за этой разделяющей черты в нее прилетела отравленная стрела:
   -- Я забуду о своих чувствах и скажу только об отце, -- голос Амбаруссы звучал глухо, словно между ними и правда возвышались невидимые стены. -- Его доверие предавали уже не раз. Можно ли верить тебе, никто не знает. Я бы не стал, помня, что однажды ты уже хотела уйти.
   -- Что?
   От этого голоса всем, кто был в комнате, захотелось провалиться сквозь землю. Гиль резко развернулась. Подол ее платья взметнулся и опал.
   В дверях стоял Феанаро. Сердце Гиль ухнуло сначала в пятки, а затем затрепыхалось где-то в горле, так что она не смогла выдавить из себя ни слова. Испытующий взгляд Феанаро метнулся от нее на Майтимо, затем снова на нее, затем опять на Майтимо. От этого взгляда Гиль невольно качнулась назад.
   -- Отец, -- ошеломленно пробормотал кто-то, -- ты...
   Феанаро шагнул вперед, и все невольно расступились перед ним, как морские волны, которые разрезает корабль, поймавший в паруса фордевинд. Он подошел к столу и вытянул было руку, чтобы опереться на него, как вдруг осознал, что в ней что-то зажато. Феанаро раскрыл пальцы, и на стол с глухим стуком лег кинжал в ножнах. Звук этот будто бы отрезвил его. Он развернулся, снова оглядел всех и уточнил свой вопрос:
   -- Что все это значит?
   Кто-то кашлянул. Феанаро терпеливо ждал, ощущая, как внутри у него дрожит какая-то туго натянутая струна.
   -- Нам самим бы хотелось понять, что это значит, -- тихо ответил Атаринкэ, кивая в сторону Гиль и делая ударение на слово "это".
   Феанаро изогнул бровь. Слова сына неприятно царапнули его. О чем он? Вслух же он сказал другое:
   -- Объяснись.
   Атаринкэ осекся. Слова в уме теснились, набегали волнами, грозя захлестнуть с головой, но ни одно из них не было верным -- все звучали фальшиво. Он бросил беспомощный взгляд на Тьелкормо, но тот смотрел куда-то вбок и этой молчаливой мольбы не уловил. Атаринкэ куснул губу и начал, осторожно нащупывая правильную интонацию:
   -- Мы узнали кое-что, касающееся тебя, -- заминка, -- и нас это... встревожило.
   -- Атаринкэ, ты тут рвал и метал больше всех, а теперь мнешься? -- резко спросил Карнистир, вставая. -- Отец, ты скрыл от нас будущую свадьбу? Почему?
   Едва эти слова отзвучали, до Карнистира, сквозь пелену гнева и обиды, пробилась абсурдность того, что он только что сказал, а вместе с тем -- и нелепость произнесенного наконец внятно предположения, которое заставило их сорваться с места и прийти сюда, взбудораженных, растерянных, взвинченных. Карнистир опустился обратно на стул, сраженный этим озарением, и спрятал лицо в ладонях.
   Атаринкэ, до того смотревший на брата со смесью ужаса и некоторого восхищения, медленно, осторожно осмелился взглянуть на отца.
   С лица Феанаро схлынула краска. Он, окаменев, стоял побелевший, неспособный поверить, что он услышал то, что услышал.
   -- Вот оно что. -- Он с трудом вытолкнул эти слова из пересохшего горла. Впервые в жизни Феанаро не нашелся, что ответить. В голове мерцали ослепительные вспышки. Маленький Карнистир бежит к нему со всех ног, чуть не падает, но Феанаро успевает подхватить на руки хохочущего ребенка. "Пап, ты лучший, правда-правда", -- говорит уже подросший Карнистир. Отсвет факелов пляшет на лице Карнистира-взрослого.
   А теперь он сидит, сгорбившись, обхватив голову руками, и сказанное им до сих пор осыпается в воздухе горькой, черной золой.
   Краем глаза Феанаро уловил, как за спиной Майтимо мелькнуло и пропало светлое платье.
   -- Большей глупости я никогда не слышал, -- проговорил, наконец, Феанаро. Побарабанил костяшками пальцев по столу. О кинжале, лежавшем там, он, казалось, совсем позабыл, целиком захваченный мыслями, каждая последующая из которых была мрачней предыдущей.
   -- Это было и правда неумно, -- мягко сказал Макалаурэ, сплетая пальцы перед собой. На лбу у него чуть обозначилась вертикальная складочка, которая появлялась, когда он чем-то бывал опечален. Несмотря на это, он казался сейчас самым спокойным; его братья остывали постепенно, проникаясь нелепостью своих подозрений.
   -- Но все же, ты кое-что утаил от нас, -- добавил Макалаурэ.
   Феанаро оттолкнулся от стола, обошел его кругом и сел с краю, рядом с Карнистиром.
   -- Как тебе такое только в голову пришло? -- спросил Феанаро. Вопрос был обращен к Карнистиру, но на деле относился к каждому, и все это понимали.
   -- А тебе? -- глухо отозвался тот.
   -- Не знаю, -- честно ответил Феанаро.
   Карнистир поднял голову, но на отца по-прежнему не смотрел. У другого конца стола скрипнул стул, на который опустился Майтимо.
   -- Я не знаю, -- повторил Феанаро, глядя куда-то в пространство. -- Но никто не способен приказать сердцу молчать. Я не прошу у вас понимания. Но сам я понимаю своего отца только теперь. Слишком хорошо. И слишком поздно, чтобы я мог ему об этом сказать.
   -- А как же мама? -- тихо спросил Амбарто.
   Феанаро легко провел пальцем по золотому ободку кольца.
   -- Я никогда ее не забуду.
   Это был не тот ответ, которого хотел Амбарто, однако ему пришлось удовльствоваться пятью неопределенными словами, которые можно было толковать как угодно.
   Но Феанаро имел в виду именно то, что сказал: он никогда не забудет свою жену, свою любовь, мать своих детей. Его душа навсегда связана с ней, его судьба принадлежит ей и вся его жизнь -- в ее глазах. Он не знал, увидит ли когда-нибудь ее снова, но какая разница?
   И если при этом ему случилось полюбить другую, прикипеть к ней сердцем, кого за это винить. Облечь свои чувства в слова ему не удалось бы при всем желании, да он и не стремился. В этот самый миг, сидя в окружении взрослых сыновей, Феанаро понял, какую ношу нес Финвэ, разрываясь между любимыми. И он пожалел, что ничем не облегчил жизнь отца, а только сделал груз на его плечах еще тяжелее.
   В вопросе Амбарто он услышал себя самого, ту же надтреснутую нотку растерянности. Все было так же -- и не так. Они поймут, когда придет время.
  
   Голосов за стеной слышно не было, и это вселяло слабую надежду. На что, Гиль не понимала, но надеялась. Если бы кто-нибудь заглянул в тот момент в ее глаза (синяя синь, бездонные озера), то прочел бы в них смятение и испуг.
   Увидев вошедшего Феанаро, она замерла, разрываясь между желанием броситься к нему и страхом сделать что-нибудь не то. Поэтому когда он заговорил, Гиль обрадовалась, хотя слова его ничего радостного не несли:
   -- Не потрудишься ли рассказать, о чем говорил Амбарусса?
   Гиль бросила на него виноватый взгляд. Ей следовало давно самой поведать эту историю, не дожидаясь такого неприятного положения.
   -- Когда я узнала об Альквалондэ, я была слишком потрясена, чтобы судить здраво, -- начала Гиль, собираясь с мыслями. Она отчетливо помнила чувства, охватившие ее тогда: растерянность, гнев, негодование. -- И единственным верным поступком мне показалось уйти.
   -- Не поговорив со мной?
   Гиль потерла руку.
   -- Я чувствовала себя обманутой. Ты даже не заикнулся об этом, и я сочла, что не имею права спрашивать.
   Феанаро ничем не показал своего согласия или несогласия с последним утверждением, и Гиль продолжила:
   -- Уже возле леса я случайно наткнулась на Амбаруссу и Лаурэлассэ. Мы... поговорили, и я поняла, что ошиблась. Прости, что не сказала об этом, но мне было так стыдно за поспешные выводы, что я предпочла промолчать.
   -- Не скрывай больше ничего от меня. -- Из голоса Феанаро постепенно уходила напряженность, а взгляд немного потеплел. Он подошел к ней, взял за руку и вложил в ее ладонь кинжал. -- Он сделан для тебя, и он твой.
   Гиль сжала оружие. Оно лежало в руке приятной тяжестью.
   -- Спасибо. -- Она испытующе взглянула на Феанаро. -- Ты не сердишься? На то, что я пыталась уйти?
   -- Ты вернулась, -- спокойно ответил он. -- Единственная.
   Гиль слегка выдвинула кинжал из ножен. На лезвии, у самой рукояти, разбегались лучи звезды.
  
  

Эпизод 15. На рубеже этих сумрачных тысячелетий[63]

  
...Так возникают миры,
Так из пламени наших сердец
В черном небе полярной зимы.
Загорается новое Солнце!
И великие земли
Поднимаются из пустоты[64].
  
   Есть те, кто знает нас так хорошо и прозревает наше сердце столь глубоко, что рядом с ними мы можем быть только теми, кто мы есть, не лучше и не хуже. Это пугает; и до дрожи нам хочется выпутаться из этих силков, чтобы примерить очередную маску, которая, как нам видится, интереснее, нежели мы. Но те, кого не способны обмануть никакие обличия, сильнее -- и мы покоряемся, запирая на замок суету.
  
   Нерданэль уже забыла, когда ей в последний раз удавалось так перепачкаться. Ильваниэн была не чище. Они распотрошили все сундучки, стараясь соблюдать осторожность (Нерданэль хорошо знала, какими опасными могут оказаться некоторые составы).
   Наконец, им улыбнулась удача. Аккуратно открыв невесть какой по счету сундук, Нерданэль с первого взгляда поняла, что если это и не силима, то что-то близкое к тому. Сундук был наполнен не порошками и камнями, как все прочие, а полыми прозрачными сферами.
   -- Похожи на те, из каких у нас светильник, -- заметила Ильваниэн, заглядывая через плечо.
   Нерданэль кивнула. Обернутой в ткань рукой она достала одну сферу -- абслютно цельную, без какого-либо отверстия.
   -- Надо проверить.
   Илваниэн протянула ей приготовленный молоток, который понадобился в первый раз. Нерданэль замахнулась и отважно ударила по уложенной на пол сфере. Не осталось даже царапинки.
   -- Та-а-а-к, -- с предвкушением в голосе протянула Нерданэль. Ни один светильник, как бы прочен он ни был, не выдержал бы такого удара.
   -- Думаешь, оно?
   -- Состав мы при всем желании не сможем определить. А про эти сферы мы хотя бы точно знаем, что они ударостойкие.
   -- Но это не значит, что это обязательно силима, -- возразила Ильваниэн. -- Мало ли прочных материалов.
   -- Ты права, -- кивнула Нерданэль, снова заглядывая в сундук. -- Но это единственная проверка, которую мы способны провести. Ни кислоты, ни горна тут нет.
   Ильваниэн улыбнулась.
   -- Тут нет, но я знаю, где есть.
   Вошедшая в азарт Нерданэль жестом показала на дверь.
   -- Веди!
   Нерданэль положила несколько сфер в подол платья, Ильваниэн подхватила светильник и молоток. Оставив в комнате полнейший хаос, они вышли в коридор. Ильваниэн старательно заперла дверь.
   Голубоватый свет не в силах был рассеять темноту полностью, и они шли мимо скопившихся в углах теней. Неожиданно Ильваниэн остановилась.
   -- Кажется, здесь.
   Она постучала по стене, пощупала ее и снова достала ключи. Нерданэль наблюдала за действиями невестки с некоторым удивлением, хотя обещала себе ничему тут не удивляться. Ильваниэн вставила ключ в то, что на первый взгляд было обычной стеной. Приглядевшись, Нерданэль различила дверные петли. Не зная, где искать, эту дверь заметить было невозможно.
   Теперь они очутились в гораздо более просторном помещении.
   -- Тайная кузня! -- вырвалось у Нерданэль.
   -- Точно, -- одобрительно отозвалась Ильваниэн. -- Макалаурэ говорил, что место для Форменоса было выбрано не случайно. Эта кузня, как я понимаю, сердце Форменоса. Вся крепость была возведена вокруг нее.
   Руки у Нерданэль были заняты, а так бы она непременно ими всплеснула. Она подошла к одному из столов и положила прозрачные шары. Страстно хотелось рассмотреть тут все, но Нерданэль напомнила себе, что у них есть дело, а вернуться сюда можно и потом.
   Ильваниэн выжидающе смотрела на нее.
   -- Давай начнем с кислоты? -- предложила Нерданэль. -- Не вдохновляет меня этот горн.
   Размеры горна действительно могли напугать кого угодно.
   -- Не хочу знать, что с его помощью собирались ковать, -- пробормотала она, внимательно осматривая полки. Феанаро никогда не утруждал себя тем, чтобы расставлять вещи по порядку или подписывать склянки, так что надписи на них явно делал кто-то другой. Майтимо, что ли.
   Найдя нужный сосуд, Нерданэль взяла очередную подопытную сферу (благо, их было предостаточно) и щедро полила кислотой. Кислота зашипела и с удовольствием прогрызла древесину стола. Шар загадочно мерцал и не собирался видоизменяться.
   -- Теперь и правда горн, -- вздохнула Нерданэль с мужеством обреченного. Ильваниэн методично закатывала рукава, обнажая изящные руки музыканта.
   -- Всегда мечтала получить подобный опыт, -- сообщила она. -- Назвалась женой нолдо, разжигай горн, да?
   -- Точно. -- Нерданэль огляделась. -- Смотри, там поменьше есть.
   Спустя два ведра угля, не менее трех десятков попыток как следует прокачать мехи, семь проклятий и одно порванное платье им удалось разжечь горн, который по меркам хозяев кузни считался средним. Ильваниэн отчаянно стирала сажу с лица. Нерданэль задумчиво рассматривала свежий ожог, далеко не первый и не самый сильный за время ее жизни среди кузнецов.
   Они переглянулись и расхохотались.
   -- У тебя такой раскрас, -- еле выговорила Нерданэль сквозь смех.
   -- Я еще и платье порвала, вот, -- хихикая, продемонстрировала Ильваниэн длинную прореху. Это вызвало новый приступ хохота.
   Все еще смеясь, Нерданэль взяла таинственную сферу и кинула ее в горнило. Как и следовало ожидать, шар остался цел и невредим. Когда горн погас, Нерданэль взяла щипцы.
   -- Если это и не силима, я не знаю, как еще можно проверить.
   Ильваниэн пожала плечами.
   -- Не подойдет, будем искать еще.
   Нерданэль повертела в руках сферу, которая и после горна осталась совершенно холодной.
   -- Интересно, как ее раскрыть? Туда же надо поместить плоды Древ. -- Она задумалась. -- А силиму ничто не берет.
   Ильваниэн потерла лоб, добавив еще парочку черных разводов.
   -- А раскрытых сфер там не было?
   Они переглянулись и бросились в заветную комнату. У Ильваниэн так тряслись от нетерпения пальцы, что она попала ключом в замок только со второго раза. Подлетев к сундуку, они запустили туда руки и принялись вытаскивать все подряд. Им попадались одни только цельные шары, и Нерданэль уже начало охватывать отчаяние, как вдруг пальцы нащупали острую кромку. Она осторожно потянула и вытащила из сундука две половинки шара. Нерданэль триумфально потрясла ими, отдала Ильваниэн и выловила еще парочку.
   -- А они соединятся? -- подозрительно спросила Ильваниэн.
   -- С этим Владыка Аулэ точно что-нибудь придумает, -- убежденно сказала Нерданэль. -- Берем это и несколько цельных тоже, вдруг пригодится.
   Она снова набрала полный подол и пошла к выходу. Уже на пороге Нерданэль обернулась и с тенью раскания произнесла:
   -- Надо будет тут прибраться.
   -- Угу, -- согласилась Ильваниэн. -- Погоди, еще же кузню закрывать.
   К тому моменту, как они выбрались обратно к воротам (тому, что от них осталось), Аулэ уже закончил обход крепости. Он и не надеялся ничего найти. Силима, конечно, хорошо, но привести Нерданэль в чувство -- куда как лучше.
   Когда перед ним предстали две чумазые широко улыбающиеся особы, он понял, что приехать сюда было верным поступком.
   -- Вот, -- Нерданэль гордо показала Аулэ прозрачные шары. -- Наверно, это оно. По крайней мере, ни молотком, ни кислотой не берется.
   -- Ни горном, -- добавила Ильваниэн, смущаясь своего вида. -- Здравствуй, Владыка.
   -- Что ж, поглядим, -- добродушно ответил Аулэ. -- В Валмаре нас уже, верно, заждались.
  
   Астарвэн быстро шагала по непривычно темным улицам Валмара. Владычица Варда созвала всех своих учеников -- тех, кто пожелал бы прийти. Астарвэн желала. Она гадала, что же хочет сообщить им Возжигательница звезд, и немного испугалась, когда увидела Валар почти в полном составе у Эзеллохара. Астарвэн почтительно приветствовала Стихии и стала в стороне.
   -- Тиндомиэль, -- обратилась к ней Варда, -- когда подойдут остальные, мы направимся в чертоги Аулэ. Нам предстоит великое дело. Я бы хотела, чтобы вы это видели.
   Астарвэн поклонилась. Слова Варды прозвучали спокойно, но за ними скрывалось что-то небывалое. Астарвэн почувствовала волнение. На что сейчас могут быть направлены труды Варды, как не на новые светила? До сих пор ученики Возжигательницы звезд довольствовались лишь объяснениями, но теперь, кажется, они увидят воочию, как Варда создает свои творения. Астарвэн с нетерпением ждала, когда появятся остальные. Ей казалось, что никто не спешит, хотя на самом деле это ее снедала жажда узнать, что же им предстоит. Прошла целая вечность, прежде чем появились давние знакомые и друзья. Они негромко передавали друг другу слова Варды. Теперь ожидали только Аулэ, и Астарвэн про себя удивлялась, где же он может быть.
   Частичным ответом на ее незаданный вопрос стало появление Аулэ в сопровождении Нерданэль и, почему-то, Ильваниэн. Обе они выглядели несколько странно, что не мешало им улыбаться. И это тоже было странно. Астарвэн хотела к ним подойти и расспросить, но они почти сразу уехали, и их сложно было за это винить -- им явно хотелось сменить одежду. Ее же мысли очень быстро вновь вернулись к тому, что происходило вокруг.
   Варда и Аулэ о чем-то тихо беседовали. Йаванна выглядела обеспокоенной. Остальные Валар понемногу расходились, только Манвэ глубоко о чем-то задумался и то и дело взглядывал на небо, словно надеясь увидеть начертанный там совет Илуватара.
   Наконец, Варда подала знак следовать за ней. Откуда-то, как по мановению руки, появились майар Аулэ и присоединились к процессии. Астарвэн знала, где находятся чертоги Аулэ, но никогда еще там не бывала, и не понимала, что Варде там делать. Все разъяснилось довольно скоро. Варда намеревалась ни много ни мало как сотворить новые светила, которые смогут разогнать тьму не только в Амане, но и в Эндорэ. А для этого ей требовались сосуды, которые мог изготовить лишь Аулэ. В его чертогах уже стояли две ладьи, при виде которых у Астарвэн захватило дух -- настолько они были прекрасны.
   Первая, золотая, даже в огне печей сверкала так, что глазам было больно. Нос ее венчал цветок, выглядевший точь-в-точь, как некогда цветы Лаурелина. Вторая, прозрачная, казалось сотканной из воздуха и воды. По бортам ее вился узор из серебра и темно-зеленых самоцветов.
   Ладьи ждали. Ждали, когда им укажут путь, по которому они понесут свет. Ждали своих кормчих. Ждали вечного путешествия по небу.
   Аулэ, удалившийся, чтобы сделать новые сосуды, вернулся не скоро -- и в то же время слишком быстро. Астарвэн еще не успела наглядеться на чудесные ладьи.
   Варда приняла из рук Аулэ хрустальную сферу, а из рук Йаванны -- плод Лаурелина. И перед теми, кто был созван увидеть, свершилось чудо. Варда соединила руки, и в ее ладонях вспыхнул такой яркий свет, что эльдар пришлось закрыть глаза. А через мгновение Варда уже протягивала Аулэ шар с заключенным в него золотым плодом. Он бережно и почтительно установил сферу на золотую ладью.
   Прежде чем заключить в шар цветок Телпериона, Варда повернулась к своим ученикам и сказала:
   -- Смотрите! Смотрите и не закрывайте глаз!
   И когда Варда соединила ладони, Астарвэн увидела свет и вихрь, и между руками Варды в тот миг перестал существовать сам воздух. Астарвэн замерла. Она вглядывалась в происходящее до рези в глазах, но так и не смогла уловить момент, когда цветок и кристалл слились воедино.
   Светящийся серебром шар Аулэ поставил на прозрачную ладью. Хранить последний цветок Телпериона доверили Тилиону, ибо он был сильнее всех привязан к серебряному старшему Древу. Телперион был отрадой для этого майя из свиты Оромэ -- и отрадой большей, чем охота. Тилион отложил свой серебряный лук, который всегда бил без промаха, ради серебряного цветка.
   Осталась самая малость. Знакомые до последней черточки карты небесных сфер на глазах Астарвэн украсились золотой и серебряной линией, отмечая путь новых светил.
   Первым стать на тропу и попрощаться с землей выпало Тилиону, Охотнику, Бродяге.
  

***

   Темнота угнетала. Хотелось изо всех сил впиться пальцами в ее неподатливое нутро и содрать с неба прочь, чтобы она опала лоскутами и больше не возвращалась.
   Он же аманэльда. Свет -- его суть.
   Он сидел у поленницы, скрестив ноги и запрокинув голову. Темнота ввинчивалась в зрачки не хуже любого сверла.
   Вернуть бы свет. Не тусклый огонь свечи, не рыжее пламя костра, не стеклянные лучи звезд. А то теплое золото, которое омывало всю его жизнь. То серебряное сияние, наполнявшее его сны.
   Рядом растянулся бесшумно дышащий Хуан, положив длинную морду на лапы. Ему тоже несладко. И он тоже терпит.
   Он закрыл глаза. Никакой разницы. Веки налились тяжестью, не желая подниматься. Он больше этого не вынесет. Рука безошибочно нашла Хуана, пальцы запутались в жесткой шерсти. Он не знал, что сделает, но понимал, что дошел до предела. Если только у темноты может быть предел.
   Хуан беспокойно зашевелился. Приподнял голову, насторожившись. Шумно втянул воздух, поводив носом. И вдруг вскочил, не обращая внимания на хозяйскую руку, завертелся на месте, вскинул морду к небу и звонко, отрывисто залаял.
   Тьелкормо распахнул глаза. Их до краев наполнила широкая волна серебра, накатившаяся с небес.
  
   Сначала они ничего не заметили. Каждый подумал, что ему почудилось, ведь небу не с чего светлеть. Не в Эндорэ. Но когда серебряная ладья поднялась настолько высоко, что ее уже можно было различить, нолдор замерли. Ни один из них не верил, что такое возможно. Что о них помнят.
   И об руку с этим пониманием шла бледная и робкая надежда.
  
   Она ворвалась в кузню, как ненормальная, едва не снеся дверь с петель (петли были крепкие, но косяк опасно задрожал). Глаза горели неестественно лихорадочно, а ее звонкое "Пойдем!" на миг перекрыло стук молотка.
   -- Что такое? -- чуть удивленно и с толикой неудовольствия отозвался Феанаро, не прекращая работы.
   -- Ты должен увидеть это сам, -- Гиль тараторила, едва не захлебываясь словами. -- Ну пойдем же! Скорее!
   -- Да ты можешь сказать, в чем дело? -- уже совсем раздраженно спросил Феанаро.
   Она яростно помотала головой и для верности помахала руками.
   -- Нет! Это... не сказать.
   Феанаро зашипел не хуже остужаемого металла. Если он сейчас все бросит, потом придется начинать сначала.
   -- Что там? Орки? Моринготто собственной персоной? Круг Судеб в полном составе?
   В ответ на каждый вопрос Гиль только морщилась.
   -- Не знаю слова для такого, -- всплеснула она руками.
   Феанаро закатил глаза.
   -- Сейчас пойдем, подожди.
   Пока он заканчивал с обработкой металла, Гиль чуть ли не приплясывала от нетерпения. Едва дождавшись, когда он стянет потрепанные кожаные рукавицы, кое-где прожженные, Гиль схватила его за руку и потащила наружу.
   И он увидел. Прямо над головой, в бархатной колыбели неба висела ладья, изливающая на землю свет -- такой, какой когда-то дарили Валинору два Древа.
   Феанаро ощутил, как его наполняет странная смесь удивления, восторга и недоверия. Но он сказал только:
   -- Я тоже пока не знаю для этого подходящего слова.
   -- Это... это же хорошо? -- На лице Гиль было написано восхищение, но в голосе проскользнули недоверчивые нотки. Она стала куда как осторожней в суждениях. Ответь Феанаро на этот вопрос отрицательно, она бы скорее поверила ему, нежели своим глазам. Но он сказал: "Да", и еще: "Спасибо тебе", и легонько погладил ее по щеке. Гиль на мгновение прижалась к его ладони и тут же отстранилась. На лице осталась косая полоска сажи.
   -- Теперь тебе придется умываться, иначе все сразу поймут, что ты обнималась с кузнецом.
   Гиль пожала плечами и потерла щеку, отчего сажа размазалась еще больше.
   -- Умываться, умываться, -- со смехом сказал Феанаро. -- В кузне вода есть.
   Вода в бочке, как и положено, была ледяной, и Гиль недовольно фыркнула, опуская в нее руки. Лицо сразу же загорелось, когда она окунула его в ладони.
   -- Ты рад? -- спросила она, стряхивая с пальцев уже теплые капли.
   -- Да, -- ответил неожиданно для себя Феанаро. И добавил: -- Очень.
   Гиль прислушалась. Лагерь снаружи гудел и шумел все сильней, слышался лай Хуана и громкие голоса нолдор. А потом зазвучала песня.
   Они, переглянувшись, снова вышли из кузни и стали на пороге плечом к плечу.
   Мелодию сперва вел один голос, затем к нему присоединились еще несколько. Гиль не могла разобрать ни слова, но песня проникала прямо в сердце, сбивая его ритм.
   Словно угадав ее мысли, Феанаро едва слышно произнес:
   -- Квенди сложили этот гимн звездам еще у Вод Пробуждения. Макалаурэ научил этой песне мой отец.
   Песня лилась и лилась, взмывая вверх, и в какой-то момент Гиль стала понимать ее -- не умом. Мелодия находила отклик где-то в потаенных глубинах души, и когда песня затихла, Гиль заморгала, с трудом осознавая, где находится.
   Феанаро был необычайно серьезен. Она видела его рассерженным, печальным, улыбающимся и даже воодушевленным, гневным и потерянным. Но сейчас... она не могла подобрать этому названия и ждала, не решаясь его тревожить.
   Он смотрел вдаль невидящим взором, и одному Эру известно, что он там видел. А потом расправил плечи, словно с них упала каменная плита, и сказал:
   -- Я был прав. Я. Был. Прав.
   Гиль не спросила, в чем. Для нее это уже не имело никакого значения. Она верила в него так, как нельзя верить ни в кого в смертных землях. Да и в бессмертных тоже.
   -- Пойдем отсюда? -- чуть погодя спросил Феанаро вполголоса. -- Хочешь к озеру?
   -- А твое дело? -- Гиль кивнула через плечо на кузню.
   -- Не сбежит.
   Они вышли из лагеря через задние ворота, вдвоем: "Моринготто сейчас не до нас, Тьелпэ, я уверен" -- и добрели до берега, оставив где-то позади посты дозорных. Гиль было не под силу их заметить.
   На темной воде сверкала и блестела дорожка света. По воде ходила легкая рябь от ветра, и свет дрожал, мерцая. Озеро изменилось в одночасье, словно прихорошившаяся к празднику девушка, надевшая серебряный пояс.
   -- Словно мост в небо, -- прошептала Гиль.
   Она не видела лица Феанаро, стоявшего у нее за спиной, но легко могла представить, как в его глазах прыгают веселые искорки -- как всегда, когда она восторгалась чем-то обыденным для него.
   -- Тебе хочется туда? В небо? -- Голос тем более выдавал улыбку.
   Гиль взмахнула рукой.
   -- Меня и не спросят. Если атани уходят из мира, то через небо, согласись.
   Феанаро хмыкнул.
   -- Я бы не стал воспринимать это так буквально.
   -- Потому что у тебя плохое воображение.
   -- Никудышное, -- согласился Феанаро.
   Справа от них что-то зашуршало. За шорохом последовали глухие удары, шум и всплеск воды. Феанаро мгновенно обнажил меч и развернулся в ту сторону. Из-под нависающего берега с громким криком сорвалась стая птиц, а в густой траве отчетливо раздалось довольное урчание. И все стихло.
   -- Кто-то поохотился, -- сказал он, убирая меч.
   От воды метнулась тень и скрылась в кустах, махнув на прощание белым кончиком хвоста. Медленно покачивались пики растревоженных камышей, в которых жалобно крякала утка. Гиль сделала несколько шагов и оказалась у самой кромки берега.
   Услышав шаги, подранок попытался взлететь. Птица, дрожа, судорожно пробовала расправить поврежденное крыло и топорщила перья.
   -- Бедняжка, -- протянула Гиль. -- Мы же заберем ее подлечить?
   -- Тьелкормо бы мог подманить. Я не умею, -- отозвался Феанаро, подходя следом.
   -- Тут мелко...
   -- Нет.
   -- Ладно.
   Гиль опустилась на колени у воды и потянула руки к утке. Та заработала лапками, стремясь убраться подальше к спасительным камышам. Гиль огорченно поджала губы, искоса взглянула на Феанаро, хмыкнула и смело попыталась изобразить кряканье. После этого утка окончательно забилась в ржавую осоку и затихла.
   -- От такого и я бы сбежал. Что это было, девушка?
   Гиль фыркнула. Феанаро протянул ей руку, и она поднялась на ноги.
   -- Утиная речь.
   -- Ну да? -- присвистнул Феанаро.
   -- Представь себе. Или у тебя настолько плохо с воображением?
   -- С твоей стороны не очень-то любезно постоянно напоминать мне о моих недостатках. Пора возвращаться, -- безо всякого перехода добавил он.
   Гиль подавила разочарованный возглас. Обратно в лагерь, как ей показалось, они дошли быстрее.
   -- А я понимаю эту птицу, -- внезапно заговорила она, когда они прошли ворота. -- Лучше раненым на воле... -- Гиль осеклась.
   -- Ну-ка, посмотри на меня. -- Феанаро развернул ее к себе лицом. -- Нечего киснуть. Доведем лагерь до ума, перекроем вместе с синдар проходы в ущельях, и будет у нас чистый и вольный Хитлум, гуляй не хочу. Потерпи.
   Гиль прислонилась лбом к его плечу.
   -- Что делать, -- тихо ответила она. -- Придется.
  
   -- Зря это. Из всех его поступков именно этот -- зря.
   Торно чуть повернулся в сторону подошедшего Тьелперинквара, затем снова взглянул на Феанаро и Гиль.
   -- Я думал, ты не согласен со своим отцом.
   Тьелперинквар несколько мгновений непонимающе смотрел на друга.
   -- Что... А, нет. Не в этом дело. Понимаешь... когда Тинвэ погибла, во мне тоже что-то умерло. Но рано или поздно мы с ней встретимся. Они же -- никогда.
   Торно потер лоб, собираясь с мыслями.
   -- Они ведь знают об этом лучше кого бы то ни было. Смелые, да?
   -- Непостижимо.
  

***

   Впереди, на грани видимости, брезжит темная полоса. Я изо всех сил напрягаю глаза, стараясь различить, что же это. Очередная полынья, такая длинная, что протянулась поперек пути, насколько хватало взора? Или нагромождение льдов, таких слежавшихся и плотных, что они кажутся черными? Остроты моего взгляда не доставало, чтобы понять наверняка. Придется подождать, когда мы подойдем чуть ближе.
   Я хочу спросить у старшего сына, что видится ему, но он теперь неотлучно следует за Турукано, приглядывая за братом. Гибель жены превратила Турукано в бездумно движущуюся фигуру, вроде диковинной самоходной игрушки из тех, что в великом множестве мастерил для своих детей Феанаро. Феанаро!.. Ты ответишь и за это. Я закусываю губу чуть не до крови -- как всегда, когда думаю о том, что нам пришлось пережить по вине брата.
   Темная полоса, кажется, нисколько не становится ближе, и меня начинает одолевать беспокойство. Чем раньше мы поймем, что это, тем лучше.
   Так проходит время -- в тревогах и размышлениях, в попытках не замерзнуть и не потерять кого-то еще. В памяти то и дело всплывают обрывочные картинки. Белое лицо чьего-то ребенка. Пустые глаза Турукано. Трещины на льду. Я пытаюсь отогнать эти мысли и сосредоточиться на настоящем, но тщетно. Наверно, я и сам сейчас вроде той игрушки, которая передвигает ноги потому, что в ней повернули ключик, но что с ней будет, куда она идет...
   До меня вдруг доносится крик, и я холодею, скованный ужасом. Снова? Кто?! Кричат те, кто идут самыми первыми. До них еще нужно добраться, чтобы понять, что происходит, и я ускоряю шаг, невзирая на опасность, которой мне это может грозить.
   Крик звучит снова, и я с недоумением различаю в нем радость. В третий раз я уже могу разобрать и слова -- точнее, всего одно слово. Берег.
   Я замираю, а потом с моих губ срывается тихая и бессвязная благодарность Валар.
  
   Эта земля неприветлива, но мы радуемся ей, как дети. На краткий миг мы забываем о том, что лежит позади, и позволяем себе ощутить вкус восторга. По узкой полоске суши, зажатой меж морем и горами, привольно гуляет ветер, и мне чудится в его посвистах дикий вопль, словно кто-то мучается от боли и тщетно пытается превозмочь ее. Я пинаю носком сапога мелкие камешки, подворачивающиеся под ноги, и не могу осознать -- мы дошли.
   Многие лежат на земле, упав прямо на месте, распластавшись на твердой, надежной поверхности. Я бы и сам рад растянуться так же, но я обхожу медленной, неверной поступью стихийную стоянку, примечая, кто обессилел совсем, а кому можно доверить позаботиться о других.
   -- Почему? -- глухой вопрос ударяет мне в спину, как тупой таран.
   Я каменею, и пальцы стискиваются сами собой. Мне нечего ответить Турукано. За меня отзывается оказавшийся неподалеку Ниэллондо:
   -- Валар и впрямь оставили нас.
   Он из тех, кто сидит: выпрямившись и не желая хоть чем-то показать свою усталость, которая, уж верно, не меньше, чем у других. Косой взгляд, который я на него бросаю, мог бы прожечь, но возразить я ничего не успеваю. Мир начинает меняться прямо на глазах. Звезды тускнеют, и на небо наползает светлая шапка. Море и горы легко светятся, и даже жуткое эхо, разгоняемое ветром, стихает.
   -- Играйте, -- кричу я. -- Сигнал к выступлению!
   Пение серебряных труб отзывается в моем сердце яростным ликованием. Нолдор торопливо поднимаются на ноги, словно серебряный свет снял с них покров усталости, смял и выбросил прочь.
   Я многозначительно гляжу на Ниэллондо, и торжествующий ответ уже танцует на кончике языка. Но на его лицо набегает бледная тень улыбки, и я понимаю, что Валар, как всегда, не нуждаются в защите от наветов.
   Ко мне подбегает Финдекано. Его глаза возбужденно блестят.
   -- Отец! -- восклицает он. -- Мы и впрямь выступаем сейчас же?
   Едва дождавшись моего кивка, Финдекано продолжает:
   -- Мы должны ударить по Моринготто. Он не ждет ни нас, -- тут он запрокинул голову, -- ни того, что Валар нас поддержат.
   -- Разумнее было бы сперва найти наших... остальных нолдор, -- возражаю я.
   Финдекано мотает головой так, что кончики кос хлещут его по лицу.
   -- Нет. Мы потеряем преимущество внезапности.
   Он исподлобья глядит на меня, не понимая, почему я против. Затем ахает и вздергивает подбородок.
   -- Отец! Нам нельзя... Мы не можем поступить так же, как Феанаро. Для него имеют значение только Сильмарилли да еще безумная жажда власти. А мы помним о гибели короля и гибели Древ.
   Мне нечего возразить, и Финдекано это чувствует.
   -- Мы выступаем атаковать Моринготто, -- наконец говорю я. -- Сейчас.
   Но Финдекано ошибся. Враг никогда ничего не упускал из виду, и нам пришлось убедиться в этом очень быстро.
   ...Если бы я мог повернуть время назад, я бы поступил иначе. Я бы все сделал по-другому. И мне не пришлось бы так горько жалеть обо всем, что случилось. Но никто не властен над прошлым.
   А в настоящем на нас нападают. Никогда не виденные прежде твари, чей облик явно выдавал их приверженность Врагу, обрушиваются со всех сторон прежде, чем кто-либо успевает что-то понять.
   -- Сомкнуться! -- я кричу, надсаживая голос. -- Сомкнуть ряды!
   Краем глаза замечаю Финдекано, который немедленно организовывает свой отряд. Правильно -- ведь только у них есть настоящий боевой опыт, доставшийся им задорого.
   Всего за несколько мгновений нолдор охватывает паника, которую усугубляют те, кто защищаться не мог. Стоянка превращается в разворошенный муравейник. Твари, ловко просачивающиеся между воинами, нападают на всех подряд. Я отчаянно пытаюсь организовать оборону, но моих приказов никто не слышит, а те, кто может понять, не в силах выполнить.
   Постепенно я замечаю, что твари явно подчиняются чьим-то командам, но чьим? Все они выглядят совершенно одинаково -- крайне уродливо, и разобраться, кто их главарь, я не могу. Да и не до того, только успевай уворачиваться да бить в ответ.
   Чуть впереди меня сражается Аракано. Среди низкорослых тварей он возвышается, как гордая скала. Когда я бросаю на него взгляд в следующий раз, Аракано уже в другом месте. Он явно преследует какую-то цель. Неужто ищет их командира?
   Я отвлекаюсь и едва не пропускаю удар по голове. А дальше все несется таким стремительным потоком, что я не успеваю дышать. Я вижу, как Аракано прыгает вперед и разрубает пополам особо крупную тварь. Струя темной крови окатывает его, и он становится страшен. Твари сперва пятятся -- а затем кидаются на него с утроенной силой. Сын окружен, и никто не может к нему пробиться. Я рычу и прокладываю себе путь сквозь живую стену, но она смыкается снова и снова, и в конце концов совершенно заслоняет от меня Аракано.
   А потом твари бросаются врассыпную. Видно, Аракано все же прикончил их главного.
   Но самого Аракано я нигде не вижу. Я двигаюсь туда, где заметил его раньше, но там только беспорядочные кучи мертвых тел. Твари бегут, и нолдор добивают их на ходу. Я парирую очередной удар, отрубаю врагу руку и, когда он падает, случайно спотыкаюсь сам и падаю на одно колено. Взгляд мой утыкается в землю, и под мертвыми тварями я замечаю металлический проблеск. Я судорожно переворачиваю тяжелые тела в кожаных доспехах и, когда я добираюсь до последнего, воздух застывает в легких.
   Измазанный в темной крови, с рассеченной грудью, на земле лежит мой младший сын, и в открытых глазах его, всегда так ярко горевших, стоит ночь.
   Я запрокидываю голову и, раздирая пересохшее горло, выкрикиваю в безмятежное небо проклятье старшему брату. Пусть на него обрушится такое же горе. Пусть он так же лишится сына -- у него их много, и один не станет столь уж тяжкой потерей!
   В распахнутых глазах Аракано крохотными светлячками отражается луна.
  

***

   С появлением светила жизнь лагеря изменилась. Теперь нолдор старались успеть побольше, пока серебряная ладья плыла по небу, откладывая отдых на то время, когда луна уходила за горизонт.
   Гиль просыпалась с ее восходом и некоторое время смотрела в маленькое окошко, каждый раз не веря своим глазам. Поднимаясь с постели при свете луны, Гиль вспоминала о семье и утирала тыльной стороной руки набегающие слезы. Никогда ее мать не удивится серебряному чуду, никогда отец не порадуется такому подспорью в делах, никогда братья не взглянут на это вместе с ней.
   Гиль отчаянно тосковала по ним. За хлопотами эта горечь отодвигалась на второй план, уходила вглубь, но в такие мгновения, как сейчас, она брала верх, заставляя бессильно сгибаться, уронив руки и глядя на луну.
   Ее мать не любила отца, Гиль знала точно. Несмотря на это, жили они дружно и ладно и души не чаяли в детях. Но все кануло в небытие. И с этой мыслью Гиль вставала, шнуровала платье и выходила наружу. Когда невеселые мысли совсем ее донимали, она шла в кузню и, сидя на скамеечке у стены, смотрела, как работает Феанаро. Рядом с ним она ощущала покой, которого ей так не хватало, и она не уставала об этом повторять. "Я даже не знаю, как отблагодарить тебя за все, что ты сделал". -- "Это имеет значение?" -- "Да". -- "Тогда улыбайся".
   Время от времени они сидели бок о бок в зале совета, и пока Феанаро корпел над чертежами, Гиль занималась картами. "Здесь ошибка". -- "Почему ты так думаешь?" -- "Видишь в углу карты линию с делениями? Каждое деление означает пять миль, так что по карте всегда можно определить расстояние". -- "Тогда я перечерчу этот квадрат". -- "Уж пожалуйста". -- "И мне будет проще не делать ошибок, если ты перестанешь на меня смотреть".
   Если же ни чертежи, ни карты не требовали руки и внимания, а лагерь был спокоен и тих, Феанаро позволял себе заняться синдарином и другими милыми сердцу любого ламбенголмо вещами. "Между прочим, твое имя на языке синдар означает "звезда". -- "Если я поставлю на голову вот этот светильник, будет похоже?".
   Иногда он приходил посмотреть, как Гиль шьет, и наблюдал за тем, как из бесформенного куска материи рождается нечто совсем непохожее на то полотно, каким оно было в начале. "Не люблю вышивать". -- "А я не люблю тех, кто вышивает". -- "Значит, мы на одной стороне".
   И чаще всего они молчали, не нуждаясь в словах.
  
   Луна уплывала с неба уже в седьмой раз. Удивительно, как быстро Гиль к ней привыкла, встречая ее восход с той радостью, с какой приветствуют старого друга после долгой разлуки.
   Гиль откинула тканое покрывало. Она устала; сильней всего выматывали стычки с Тьелкормо, который словно задался целью найти верный способ уколоть ее побольнее. Разговоры их превращались в подобие поединка, только, в отличие от мечей, слова оставляли невидимые шрамы. Гиль ожесточенно провела рукой по лицу. С нее хватит. Она свернулась клубочком под покрывалом и прикрыла глаза.
   Ей показалось, что прошло всего ничего, как она проснулась. Сперва она не могла понять, что ее разбудило. Гиль растерянно вертела головой. Мир приобрел болезненно четкие очертания. Комната вырисовывалась так ясно, будто ее освещал десяток костров. Гиль могла различить все пятнышки на отскобленном полу и каждую трещинку на деревянном столе. В углу возле окна чуть колыхалась тонкая паутинка. По ее нитям бегал, деловито перебирая лапками, коричневый паучок.
   Гиль прищурилась, невольно стараясь уберечь начавшие слезиться глаза. Не выдержала и потерла веки, прижав их кончиками пальцев.
  

***

   Я вскидываю руку, и вокруг с шелковым шелестом разворачиваются голубые с серебром знамена. Они сверкают в лучах солнца, как вызов. Они и есть вызов. За нашими спинами в небе горит пламя, и враг укрылся от него в скалах.
   Во мне нет усталости. Лишь злость и горечь, толкающие вперед и вперед. Их сила ведет нас на одном дыхании через степь и горы, прямо к тяжелым железным вратам, и они вздрагивают от нашего удара. Пусть Моринготто знает, что ему следует бояться. А пока что мы отступим и переведаемся с моим братом.
   Высоко над нами сияет солнце. Безвременье закончилось.
  
  

Эпизод 16. Вечный путь от сердца к солнцу[65]

  
Тонкие пальцы срывают аккорд,
Нам не простят безрассудного дара[66].
  
Das ist die Treue, Mehr gibt es nicht[67].
  
   В мире оказалось намного больше оттенков, чем Гиль могла себе вообразить, и к этой пестроте глаза привыкали неохотно и долго. Первые несколько дней после появления яркого светила -- солнца -- она выходила из дома на рассвете да на закате. Воспаленные веки отказывались подниматься, и Лайрэ давала ей отвар делать примочки, которые немного снимали боль в глазах. Так что Гиль вынужденно стала затворницей. Она сидела у окошка, шила и штопала. Шитья всегда было с избытком. Когда же солнце клонилось к земле, Гиль выпрямляла затекшую за день спину, сворачивала рукоделие и с радостью выходила наружу. Она полюбила подниматься на северо-западную башенку и стоять там с дозорными. Иногда, когда воздух был особенно ясен, Гиль могла различить снежные шапки на дальних горах. Но чаще всего она любовалась закатной степью. Уходящее солнце окрашивало травы во все оттенки рыжего, розового и золотого, и под ветром по полям бежали волны. По лицу Гиль скользили теплые лучи, и она против воли легонько улыбалась, чуть прикрывая глаза.
   Иногда же вечером она усаживалась на крыльце, чтобы разобрать травы. Их аромат бывал насколько силен, что платье пропитывалось запахом чабреца и душицы.
   Вот и сегодня Гиль, подобрав подол, примостила у ног корзинку и принялась перебирать зеленые стебельки. Иную траву надо очистить от листьев, а от какой-то только листья и годятся. Руки ее проворно порхали над корзиной, а мыслями она была где-то далеко. Солнце почти касалось горизонта, и отдельные лучи вспыхивали красным на крышах построек. Мимо деловито и неспешно прошел полный достоинства Хуан. Гиль мельком взглянула на пса и тут же снова склонила голову, но собачий лай заставил ее опять посмотреть в ту сторону. Хуан, растеряв все свое достоинство, вертелся волчком, пытаясь избавиться от непрошенного наездника -- один из юных эльфов с разбегу вцепился в густую шерсть пса и оседлал его. Гиль узнала мальчика: это был племянник Лайрэ.
   -- Эй! -- окликнула она мальчишку. -- Нос расшибешь!
   -- Не-е-е-т, -- отозвался тот, заливисто смеясь. -- Я сильный!
   В доказательство своих слов он отпустил одну руку и сразу же шлепнулся на землю. Хуан немедленно остановился и обнюхал мальчика, который, хохоча, принялся отпихивать слюнявую морду.
   -- Хуан, ой, отстань!
   Волкодав ткнул носом в бок незадачливого всадника, и тот засмеялся еще сильнее.
   -- Уй, щекотно-о-о-о!
   Сочтя себя отомщенным, Хуан, наконец, оставил мальчика в покое и побежал по своим собачьим делам. Ребенок еще немного похихикал, катаясь в пыли, а потом вскочил и припустил по следам пса.
   Наблюдавшая за разыгравшейся сценой Гиль даже позабыла про свои травы, а когда опустила взгляд вниз, поняла, что безнадежно все перепутала, и теперь содержимое корзины никуда не годилось. К счастью, трав было не так много, и их можно было ссыпать тут же под крыльцом для просушки, чтобы потом положить в подушку. Гиль быстро вытряхнула корзинку, расстелила травы ровным слоем на стоящей под окном скамье и вернулась в свою комнату. Только там она заметила, как дрожат пальцы, и удивилась этому. Глаза защипало, и Гиль подумала, что зря прекратила делать примочки. Она смахнула со стола налипший сор, передвинула подсвечник на другой край и поправила покрывало на кровати. Перед ее взором по-прежнему стояла только что увиденная картина: маленький мальчик, играющий с собакой. Чей-то сын. Она вдруг припомнила, как в детстве бегала к соседям возиться с их крохой. Память охотно разворачивалась пестрой лентой, розовым вьюном, медной цепочкой.
   Братья ее были старше, а Гиль ужасно хотелось младшую сестренку, и она постоянно приставала к родителям. Мать брала ее за подбородок обветренной рукой и, лучисто улыбаясь, качала головой, а потом прижимала к переднику. Сестры Гиль так и не дождалась, а вот теперь не осталось никого, кроме нее самой, и род ее прервется и угаснет, словно и не бывало их никогда.
   Глаза защипало еще сильнее, и дело было вовсе не в солнечном свете. Она опустилась на пол и отчаянно зарыдала, скрючившись и обхватив себя руками.
   Гиль не знала, сколько уже провела так, когда ее кто-то поднял и встряхнул. Всхлипывая, она мутным взором посмотрела на нежданного свидетеля. Им оказался Карнистир. Волосы его, против обыкновения, были аккуратно заплетены и заколоты, и Гиль немедленно почувствовала себя жуткой растрепой и замарашкой. Некоторое время они смотрели друг на друга, пока Карнистир не усадил ее на кровать и сел рядом сам. Гиль еще некоторое время пыталась успокоиться, прерывисто дыша, и, когда ей это удалось, Карнистир спросил:
   -- Что случилось?
   Он и сам не знал, что заставило его задать этот вопрос, ответ на который его не слишком интересовал. Он пришел сюда в поисках отца; того тут не оказалось, зато обнаружилась рыдающая девушка. Какую бы неприязнь Карнистир к ней не ощущал, он не мог оставить ее просто так. Поэтому он сейчас сидел около нее и проклинал себя за то, что вмешался. Он стиснул левую руку и подумал, что считает до пяти и если она не ответит -- уходит. К сожалению, она ответила, и этот ответ поставил Карнистира в тупик.
   -- Ты плакала потому, что увидела, как ребенок играет с собакой? -- неверяще переспросил он.
   -- Да, -- слегка осипшим голосом сказала Гиль.
   -- Не понимаю, -- пожал плечами ее собеседник.
   -- Мне никогда не выйти замуж, -- прошептала Гиль.
   Карнистир сжал зубы.
   -- Не могу сказать, что я так уж этим огорчен. Ты знала, что мой отец женат, -- обвиняюще сказал он.
   -- Я не жалуюсь.
   -- Оставь его, -- неожиданно сказал Карнистир. -- Оставь его и будь счастлива. У тебя будут дети и семья. Никто из нас не желает тебе зла. Только оставь его.
   Гиль улыбнулась, но в ее глазах не было и следа улыбки.
   -- У тебя есть власть над своим сердцем, Карнистир? А над сердцем Феанаро? Нет. Лучше я буду несчастна с ним, чем счастлива с кем-то другим.
  
   Ты мое вдохновенье. На борьбу и тревогу, на тоску, на великую смерть, на любовь, что продлится до гроба, и на саване вышитый герб. На разбитые заново пальцы, что до крови все гладят и гладят струну. На попытку уметь рассмеяться -- пусть веселье ведет не к добру.
   Ты мое наказанье. За боязнь и за гордость, за нелепость ошибок и ложь, за причудливость жизненной формы, за бессильно отброшенный нож. За нестойкий характер, не камень, за потерянный радостный край, что таится туманами в памяти. И однажды ты скажешь: "Прощай".
  

***

   Следующим вечером Гиль не стала искушать судьбу и отправилась на полюбившуюся башенку. Нести дозор в этот раз выпало Мирвэ и Лаурэлассэ, что означало длинные рассказы об Амане и в особенности о Валмаре. Это волновало и захватывало воображение Гиль, что тут таить, гораздо сильнее, чем истории о Тирионе-на-Холме -- гордом, но таком далеком от чудес Стихий городе.
   -- А потом мы шли к Таникветиль и... -- Лаурэлассэ осекся и нахмурился. Гиль повернулась в ту же сторону, что и он, но ее взор ничего не различал.
   -- У нас гости, -- пробормотал Лаурэлассэ. -- Вот только не могу понять, добрые или нет.
   -- Я вообще ничего не вижу, -- призналась Гиль, прищурившись.
   -- Вон там, -- он слегка повернул ее, обхватив за плечи, -- с той стороны.
   Гиль разочаровано качнула головой.
   -- Их много?
   -- Двое, -- откликнулся Лаурэлассэ, привычно нашаривая у пояса рог. Но подавать сигнал не спешил.
   Спустя какое-то время, показавшееся Гиль бесконечно долгим, Лаурэлассэ выдохнул и расслабился.
   -- Это синдар.
   Теперь уже и Гиль могла разглядеть две высокие фигуры, которые двигались к лагерю.
   -- Беги-ка к королю, предупреди, -- велел ей Лаурэлассэ. Мирвэ уже отправился оповестить стражу у ворот.
   Гиль буквально слетела вниз по лесенке, едва не наступив на подол. Она не представляла, где искать Феанаро. Бежать сначала в кузню? Или в его палатку? Или в зал совета? Она нетерпеливо притопнула ногой. Можно заглянуть во все уголки, но как бы не разминуться. Гиль закусила костяшку указательного пальца, потом решительно бросилась в центр лагеря, вспомнив, что Торно обмолвился, что вечером они с Феанаро собираются что-то обсудить, а значит, искать их обоих надо у Феанаро в палатке...
   Она заглянула под наполовину поднятый полог. Так и есть: внутри нашлись несколько горящих свечей, вино, Торно и Феанаро. Гиль кашлянула, чтобы привлечь внимание. Феанаро повернулся на звук, и его губы тронула легкая, чуть заметная улыбка. Гиль нырнула в палатку и, коротко извинившись за вторжение, рассказала о прибытии синдар. Феанаро мигом посерьезнел, и его лицо стало сосредоточенным.
   -- Торно, проведи их сюда, пожалуйста. И передай Лаурэлассэ, пусть удвоит посты.
   Торно кивнул в знак согласия и исчез.
   -- Что-нибудь принести? -- спросила Гиль, указывая на початую флягу.
   -- Да, будь добра, -- отозвался Феанаро.
   Когда Гиль вернулась с кухни, синдар уже были в королевской палатке. Она поприветствовала их на квенья, быстро выставила на походный столик принесенное угощение и питье и намеревалась выйти, но Феанаро неожиданно сделал ей знак остаться. Тогда она устроилась в том углу, где обычно сидела.
   Синдар охотно подняли кубки, наполненные вином, но пригубили совсем чуть-чуть, со своего места Гиль это видела ясно. Кто-то -- должно быть, старший из них -- заговорил, но, к ее огорчению, на синдарине, который она не понимала.
   Зато синдарин хорошо понимал Феанаро, и чем дальше, тем мрачнее он становился. Когда синдар распрощались и ушли, Феанаро молча уставился в пустоту перед собой невидящим взором. На его лице отчетливо читалось потрясение.
   -- Что случилось? -- негромко окликнула его Гиль, поднимаясь.
   Феанаро удивленно посмотрел на нее, позабыв, что он не один.
   -- Нолофинвэ. Нолофинвэ случился. -- Немного помолчав, Феанаро продолжил: -- Добрался до Эндорэ и вот, изволит странствовать по Митриму.
   Гиль охнула.
   -- И ты... что ты будешь делать?
   Ответом ей стало равнодушное пожатие плечами.
   -- А что я должен? Мне все стало ясно еще на том берегу. Впрочем, о Нолофинвэ мне все было понятно задолго до смерти отца.
   -- Но теперь-то, теперь он тут. Неужели вам нечего сказать друг другу? Ведь у вас общий враг...
   -- Мне нечего сказать сыну Индис. Он слишком похож на свою мать: так же всегда стремился быть поближе к моему отцу.
   -- Он был и его отцом тоже, -- тихо заметила Гиль.
   -- К сожалению.
   -- Разве в этом есть его вина? Ведь не Нолофинвэ же принимал решения, его тогда и на свете не было.
   -- Но он последовал по стопам Индис и попытался сделать все, чтобы сама память о моей матери была стерта, а у меня -- отобрано право первородства. Мне хватило его слов и дел еще в Амане. И теперь здесь? Ну уж нет. Не говоря о том, что я ему ни капли не доверяю. Он не сдержал слова -- а чего еще ждать от потомков Индис?
   -- Неужели ты так сильно ее ненавидишь? -- прошептала Гиль, вздрогнув.
   -- Она не заслужила ненависти. -- Феанаро сделал паузу. -- Я понимаю, она любила отца. Но все-таки... я не могу с этим смириться до конца.
   -- Тебе кажется, что иначе ты предашь свою мать? -- Гиль не дождалась ответа, но ей и так было ясно, что она права. -- Но разве примирение с Нолофинвэ будет значить, что ты ее меньше любишь? Ты же всегда помнишь о ней. Подумай об отце -- хорошо ему было видеть ваш разлад? А после его смерти разразилась такая война, что вам тем более нужно быть сообща. Пожалуйста, Феанаро, ради себя самого -- поговори с Нолофинвэ.
   -- Понятия не имею, почему я тебя слушаю, -- пробормотал Феанаро. -- Пришли ко мне Майтимо.
  
   В зале совета было не слишком шумно, но и не слишком тихо: ровно настолько, насколько могли бы гудеть голоса нескольких нолдор, ждущих вестей. Майтимо и Макалаурэ приветливо улыбнулись, когда вошла Гиль. Атаринкэ, как обычно, сделал вид, что не заметил ее.
   -- Майтимо, Феанаро просил, чтобы ты пришел к нему в палатку.
   -- Сейчас? -- удивился тот.
   -- Да. Он хочет видеть тебя немедленно.
   Майтимо кинул на девушку задумчивый взгляд, но счел, что ее расспрашивать бесполезно, и отправился к отцу.
   -- Побудь немного с нами, -- сказал Макалаурэ, обращаясь к Гиль. -- Садись вот.
   Чуть поколебавшись, девушка присела. Атаринкэ и Карнистир о чем-то тихо переговаривались, так что нельзя было разобрать ни слова. Макалаурэ бросил на них задумчивый взгляд и вдруг небрежно подхватил лежащий подле него смычок, который, Гиль могла поклясться, чуть ли не сам прыгнул ему в ладонь. Правой рукой он охватил скрипку, и в этом жесте было больше, чем нежность, -- трепет.
   Смычок коснулся струн. Первый аккорд взмыл радужным мостом, и на другом его конце она увидела...
  
   По до ужаса спокойному лицу двумя ровными дорожками струились слезы. Она не мигая и даже, кажется, не дыша, смотрела ему в глаза, не в силах поверить в то, что услышала.
   -- Ты запрещаешь?
   Он недоуменно приподнял брови.
   -- Ты запрещаешь мне? -- попробовала она снова. В этот раз губы послушались, жесткие, сухие, как передержанный в печи хлеб.
   -- Если ты хочешь назвать это так, то да -- запрещаю, -- ответил он чуть глуховато и взял ее за плечи.
   Ее лицо дрогнуло и жалко скривилось.
   -- В радости, значит, да, а в печали...
   -- Ну, что ты?
   Он привычным успокаивающим жестом встрепал ее недлинные волосы.
   -- Я... а ты...
   Он хотел привлечь ее к себе, но она вырвалась.
   -- Я вернусь за тобой. Обещаю.
   Она заметалась, как подраненная оленуха, и лишь глаза на искаженном лице сверкали так, что отступила бы любая свора.
   -- Вернешься...
   Слово упало горьким недозревшим плодом. Внезапно она сорвала со стены смычок и переломила его пополам со страшным хрустом.
   Он дернулся так, словно она сломала его самого.
   -- Ну так пока ты не вернешься, я не притронусь к скрипке, слышишь? Кля...
   Мгновенно очутившись рядом, он зажал ей рот.
   -- Не надо. Не надо...
   Она судорожно всхлипнула. Он ласково провел ладонью по мокрой щеке и, не отнимая руки, потянулся за скрипкой.
   -- Тогда я возьму ее с собой.
   -- Лучше б ты взял -- меня...
  
   Радужный мост оборвался. Гиль ошеломленно смотрела, как Макалаурэ откладывает инструмент.
   -- Кто она? -- шепнула девушка.
   Губы Карнистира уже сложились в насмешливую улыбку, но Макалаурэ ровно сказал:
   -- Моя жена.
   Гиль отвела глаза и случайно взглянула на Атаринкэ. Правая рука его покоилась на подлокотнике, а по кисти мерно струилась кровь и, срываясь с кончиков пальцев, неслышно капала на пол.
   Девушка охнула.
   -- У тебя кровь!
   -- Было бы странно, если б ее у меня не было, -- процедил Атаринкэ. С самого же начала, как только брат заиграл, Атаринкэ сидел, стиснув пальцы с такой силой, что усыпанные камнями кольца, впиваясь, раздирали кожу.
   -- Давай посмотрю, -- предложила Гиль, поднимаясь.
   -- Не стоит утруждаться, -- мягко ответил он. -- Впрочем, ты же великая целительница. Залечиваешь разбитые сердца. Может, и мое залатаешь?
   Стало очень тихо. Даже Карнистир ощутил, что на сей раз Атаринкэ перегнул палку.
   Серо-зеленоватые глаза смотрели на Гиль с легкой тенью вызова и еще чего-то, чему она не могла подобрать названия.
   -- Чтобы лечить какой-то орган, надо сначала убедиться, что он вообще есть, -- спокойно сказала она. И поняла, что еще таится в этих глазах.
   Боль.
   Гиль подошла к нему, извлекла из сумки на поясе чистую ткань и отерла бессильно лежащую узкую ладонь, осматривая ссадины на пальцах. Кровь уже остановилась.
   -- Смелая ты девочка. -- Он наблюдал за ее манипуляциями, скосив глаза.
   -- Ничего страшного, к утру заживет само.
   -- Спасибо, -- сухо сказал он, отнимая руку. Неожиданно навалилась какая-то удушливая усталость, непонятно отчего. Позвать бы Тьелкормо на разъезд, но тот с сотней еще вчера уехал на другой берег, прихватив близнецов.
   С непроницаемым лицом, на котором нельзя было различить и малейший след царившей в душе неприязни, он наблюдал, как девушка возвращается на прежнее место: милая, спокойная -- и совершенно невыносимая. Все могло быть иначе, но вышло так, что она стала постоянным источником глухого, скрываемого, а зачастую и явного раздражения.
   Только Макалаурэ, пожалуй, относился к ней действительно хорошо. И еще Тьелперинквар, который унаследовал от матери способность идти на уступки. Тьелкормо бесился, когда с ним заговаривали на эту тему, и ярость его была тем горячее, что девушка ему нравилась, а то, что происходило между ней и отцом -- нет. Карнистир держал свои мысли при себе: за него красноречиво говорили его долгие и частые отлучки.
   Проклятье, как же хорошо Атаринкэ понимал Тьелкормо. Она не стояла между ними и отцом, ее вообще не в чем было упрекнуть. Кроме самого ее существования.
   Один раз, забывшись, он назвал ее Индис, и счастье еще, что никто не услышал. Он мог сколько угодно неприязненно относиться к той, которая заняла место их матери, но не собирался демонстрировать свои чувства отцу.
   Гиль, несомненно, ощущала враждебность Атаринкэ, но она никогда никому на это не пожалуется. И ее спокойствие раздражало не меньше.
   -- Атаринкэ... -- начал Макалаурэ. Брата давно следовало одернуть.
   -- Не надо. -- Тот быстро выставил ладони вперед. -- Прекрасно знаю, что ты хочешь сказать. Но воспитывать меня уже поздно.
   Макалаурэ только покачал головой. Атаринкэ предпочел этого не заметить.
   Больше никто заговорить не пытался. Макалаурэ поглаживал смычок, даже не осознавая, что делает, настолько глубоко он ушел в свои мысли. Откинувшийся на спинку стула Атаринкэ сидел с закрытыми глазами, ожидая, пока пальцы перестанет саднить. Карнистир, обычно не терпевший таких молчаливых сборищ, поддался общему настрою и угрюмо уставился в стол. Гиль было просто душно, она то и дело оттягивала ворот платья. Никакого облегчения это не приносило, и девушка время от времени бросала взгляд по сторонам только для того, чтобы убедиться в том, что картина не изменилась.
   Избавление в лице Феанаро поспело как раз вовремя -- для Гиль уже стало невмоготу находиться среди этих статуй. При виде отца Феанариони зашевелились и стали похожи, наконец, на живых нолдор.
   -- Две новости, -- без предисловий начал Феанаро. -- Во-первых, примерно в половине дневного перехода от нас находится Нолофинвэ со своим народом. Во-вторых, я отправил к ним Майтимо с отрядом.
   Гиль думала, что от таких слов они вновь оцепенеют, но ошиблась.
   -- Но как?.. -- прозвенел вопрос Карнистира.
   -- Если бы я знал.
  
  

Эпизод 17. Красное на черном[68]

  
И дело вовсе не в примете,
Только мертвый не боится смерти.
Вдоль дорог расставлены посты.
Возьми меня с собой...[69]
  
   Бывают дни, которые врезаются в душу против воли, -- настолько велика радость, которую они несут, или горе, которое они обрушивают на голову. И никто не угадает, какую бусину выпадет нанизать на бесконечную шелковую нить памяти. Знай только подставляй ладони да лови, пропускай между пальцев ожерелье. Белый с перламутровым отливом шарик. Синий с поволокой. Тяжелый багрянец, будто пачкающий пальцы кровью. А дальше -- сплошь гагатовые.
   У сегодняшнего дня будет цвет воздаяния. Алый.
  
   У Феанаро было довольно времени, чтобы успеть пожалеть о принятом решении и поразмыслить, что же делать дальше. Сильнее всего его занимало, как именно народ Нолофинвэ добрался до Эндорэ. От этого зависело, как пойдут их переговоры. Чутье подсказывало Феанаро, что Нолофинвэ вряд ли настроен на мир. Но не станет же он атаковать, в самом деле!
   Все же посты были усилены, и лагерь, поднятый по тревоге, гудел на все лады. Гиль вместе с Лайрэ приводили в порядок и без того прибранные палаты целителей. Каков бы ни был исход поездки Майтимо, может статься, что кому-нибудь да понадобится помощь.
   Весть о том, что народ Нолофинвэ каким-то чудом добрался до Митрима, облетела лагерь со скоростью ветра. Все только и говорили, что об этом, и строили догадки, как Нолофинвэ это удалось. Но кроме любопытства, еще одно чувство прочно поселилось в глазах нолдор -- смущение. Мало кто был готов увидеться с теми, кого они оставили на том берегу, поэтому ничего доброго от встречи не ждали. Гадали лишь о том, насколько худо все обернется. Но никто бы не догадался, насколько сокрушительный удар припасла судьба.
  
   За последние пару дней воины у ворот уже свыклись с тем, что спокойным стражам пришел конец. Не то что бы кто-то считал, что берега Митрима походят на аманские пляжи, но ничего по-настоящему серьезного после первой битвы еще не случалось. Прибытие же синдарских разведчиков и поднявшаяся следом суматоха были предвестниками надвигающейся бури. И она не замедлила явиться.
  
   Феанаро считал, что после рассказа о Нолофинвэ уже ничто не могло бы застать его врасплох. Оказалось, что он заблуждался. Оказалось, как и целую вечность назад, когда вести из Форменоса повергли его в глухую тьму и беспомощность, так и нынче несколько слов были способны парализовать его ум и волю.
   "Нас разбили. Майтимо взяли живым".
   Жи-вым. Это слово едва дышащий нолдо выговорил четко, на пределе сил, словно не был уверен, что его правильно поймут.
   Но они поняли -- Феанаро и Торно, Макалаурэ и Атаринкэ, а поняв, стиснули кулаки.
   У Феанаро так шумело в голове, что ему пришлось несколько раз глубоко вдохнуть, прежде чем он разобрал, что говорит Атаринкэ. Тот намеревался ехать за Тьелкормо и младшими.
   Молчание, наступившее после короткой фразы Атаринкэ, прерывалось только тяжелым, с присвистом, дыханием раненого воина. Наконец, Феанаро сообразил, что от него чего-то ждут, и, с усилием протолкнув слова через пересохшее горло, сказал:
   -- Да.
   В голове по-прежнему шумело, и сквозь этот шум Феанаро едва слышал собственный голос.
   -- Возьми половину оставшейся конницы. Сразу отправляйтесь к горам. Мы постараемся вас нагнать, но если нет, соединимся уже в Дор-Даэделот.
   Расширившиеся глаза Атаринкэ яснее ясного говорили о том, что он понял. Не теряя времени даром, он бросился прочь.
   -- Теперь ты, -- Феанаро слегка покачнулся, поворачиваясь к Макалаурэ. -- Вторая часть конных -- тебе. Ты должен...
  
   -- Что же теперь будет? -- Известие о том, что Майтимо в плену у Моринготто, казалось дурной шуткой, которую никак нельзя принимать всерьез.
   Лайрэ закусила губу.
   -- Все, кто может держать оружие, готовы выступать. Я бы и сама, -- она с досадой ударила кулаком о раскрытую ладонь, -- но Торно запретил.
   Отброшенное полотно едва опустилось на чисто выметенный пол, а Гиль уже выбежала из целительских палат, больно ударившись плечом о дверной косяк.
   Она успела чуть ли не в последний миг. Небольшой отряд, который почти полностью состоял из пеших воинов, выстроился у ворот. Карнистир маячил возле стражи, что-то им объясняя.
   Феанаро уже был верхом, и чтобы привлечь его внимание, Гиль пришлось схватить коня за гриву.
   -- Феанаро... Феанаро, неужели ты собираешься атаковать с такими малыми силами?
   Он кивнул, подтверждая очевидное.
   -- Да это же безумие! -- вскрикнула Гиль. На ее запрокинутом лице читалась мольба, которую невозможно было не заметить.
   Феанаро смотрел на нее сверху вниз бесконечно долго. Он мог бы сосчитать каждую морщинку вокруг ее глаз.
   -- Будь это твой сын, ты бы так не сказала, -- наконец, процедил он, понукая коня.
   Побелев, Гиль отшатнулась и несколько мгновений неподвижно наблюдала, как он едет к первым рядам воинов. Затем повернулась и пошла в глубь лагеря, зябко кутаясь в плащ.
  

***

   Я давно не видел Финдекано таким неестественно взбудораженным.
   -- У нас гости! -- крикнул он, прямо-таки влетая под полог, который опасно заколыхался от такого обращения.
   -- Добрые или нет? -- поинтересовался я. Готов поспорить на что угодно, что это не синдар, но надеяться мне никто не запретит.
   -- Под флагом Феанаро, -- выдохнул Финдекано. -- И стража уверяет, что во главе отряда едет Макалаурэ.
   Так-так.
   -- Сколько у нас времени?
   -- Немного, -- чуть сердито ответил Финдекано. -- Но я уже объявил тревогу. С оружием и так никто не расстается, так что опасности нет.
   -- Именно поэтому опасность есть, -- резче, чем хотел, ответил я. Поспешность Финдекано в том, что касается сражений и стычек, однажды сослужит ему плохую службу, если он не научится обуздывать первые порывы и изучать положение, прежде чем действовать. Но сейчас не время это объяснять. Нет, я был бы не против, если бы народ моего брата получил по заслугам -- но позволить кому-то ради этого запятнать душу братоубийством...
   -- Где Турукано?
   Финдекано в ответ только пожал плечами.
   -- Пожалуйста, найди его поскорее. И передай всем мое распоряжение: никому не обнажать оружие без прямого приказа.
   Ему явно не понравилась вторая часть просьбы, но спорить он не стал.
  
   К тому моменту, когда незванные гости подъехали совсем близко, мы были готовы. Навстречу отряду Макалаурэ -- это и впрямь оказался он -- отправились несколько воинов. Разговаривать я собирался только с ним, если ему было что сказать.
   Мы наблюдали за переговорами из-за первой линии воинов. К моему удивлению, Макалаурэ, не став спорить, сразу спешился и отдал какой-то приказ своим воинам, а затем пошел к нам. Он не мог не понимать, что идет в наш лагерь один, к тому же под прицелом недружелюбно настроенных лучников. В мыслях я отдал должное его смелости.
   -- Нолофинвэ, -- он склонил голову.
   -- Макалаурэ, -- холодно ответил я. Я всегда относился к нему с приязнью, но у каждого из них на совести гибель эльдар. Мне стоило огромного труда удержаться от того, чтобы сразу же обвинить его в этом. Вероятно, какие-то из мыслей отразились на моем лице, потому что Макалаурэ слегка отшатнулся.
   -- Не сочти за издевку, но я рад вас видеть, -- справившись с собой, заговорил он. Стоявший справа от меня Турукано фыркнул. Макалаурэ, кажется, обратил на это мало внимания. -- Мне бы хотелось многое вам сказать, но время очень и очень дорого.
   -- Зачем ты приехал? -- перебил его Турукано. Я видел, что он едва ли не дрожит от злости, и успокаивающе положил ему руку на плечо.
   -- Позвать вас под защиту нашего лагеря. Он укреплен и намного лучше, -- Макалаурэ махнул рукой вокруг.
   -- Неслыханное добросердечие, -- процедил Турукано.
   -- Моринготто снова отправил в Митрим войско. Вы в большой опасности.
   -- Вас не очень это волновало, когда вы жгли корабли, -- сказал я.
   Макалаурэ вздрогнул, но ответил:
   -- Там был Аман.
   У меня на языке уже вертелось, что и вправду, тогда в Амане уже не осталось убийц и бояться было некого, но я ответил иначе:
   -- Вряд ли мы уже когда-нибудь будем в большей опасности, чем на пути сюда.
   Макалаурэ провел рукой по лбу. Он знал, что ему придется нелегко, но сосредоточиться на разговоре никак не получалось: мысли то и дело убегали к Майтимо. Все же он спросил:
   -- Как же вы добрались?
   -- Через Хэлкараксэ.
   Макалаурэ судорожно втянул воздух и пробормотал:
   -- Это же невозможно.
   -- Вы не оставили нам другого пути, -- вмешался Турукано. Я молча смотрел на Макалаурэ. Что сейчас творилось в его душе? Способна ли она еще хоть на малейший проблеск раскаяния?
   -- Невозможно, -- повторил он. -- Но раз вам это удалось... да, тогда и войско Врага не покажется такой уж угрозой.
   -- Нам уже довелось столкнуться и с этим, -- заметил я.
   -- Тем более, -- Макалаурэ вскинул голову. -- Вам нужна помощь и отдых.
   -- Нам не... -- начал Турукано, но я оборвал его жестом.
   -- Скажи мне правду, Макалаурэ. Почему твой отец хочет меня видеть?
   -- Не знаю, -- ответил он, и я видел, что он не лжет. -- Но мы и понятия не имели, что вы пережили. И какой бы ни была причина сначала, сейчас важнее помочь вам.
   Он говорил искренне, но я сомневался -- не в Макалаурэ, в Феанаро.
   -- И что потребуется взамен? -- Давно миновало то время, когда я верил в чистоту сердца Феанаро.
   -- Ничего, -- удивленно сказал Макалаурэ. По его взгляду я понял, что мой вопрос и впрямь его задел.
   Я бы хотел отказаться. Турукано прав: нам ничего от них не нужно. Но, кроме гордости, было и еще кое-что. Мой народ заслужил и отдых, и помощь. Детям хорошо бы провести хоть одну спокойную ночь. Раненым нужен покой. А обороняться в чистом поле -- сущее безумие. Нас окружат и задавят числом.
   Если только Макалаурэ говорит правду, и войско Моринготто и в самом деле движется по Митриму. Мне придется как следует взвесить его слова, ибо ошибка обернется смертью для моего народа.
   -- Пожалуйста, Нолофинвэ, -- тихо произнес Макалаурэ. -- Поверь мне.
   И что-то в его голосе заставило меня согласиться.
  
   Макалаурэ отправил с нами трех проводников. Сам он во главе отряда в две-три сотни отправился к горам, отказавшись добавить что-либо сверх того, что уже сказал.
   До места мы добрались быстрее, чем я думал: озеро было не так далеко, и несмотря на то, что все были измотаны, мысль о рыскающих неподалеку врагах гнала вперед.
   Лагерь меня поразил. Дозорные башни, пусть и деревянные, надежный земляной вал, крепкие ворота, которые сейчас распахнулись, чтобы впустить нас. Да, тут времени зря не теряли.
   Поручив Турукано устроить всех на отдых, я попросил одного из проводников отвести меня к Феанаро. Меня удивило то, что он не появился сам. В ответ я услышал, что ни короля, ни кого-то из его сыновей в лагере нет, а распоряжается всем Тьелперинквар, и если я хочу, меня отведут к нему. Я хотел. Воин вежливо склонил голову в знак согласия и пошел вперед, показывая дорогу. Мы с Финдекано последовали за ним.
   Нас привели к невысокому ладному домику. Провожатый распахнул дверь и впустил нас внутрь просторной залы. Ее делил надвое длинный стол. Рядом с ним стоял Тьелперинквар. После скомканного, неловкого приветствия он, наконец, объяснил, что случилось, и куда делся Феанаро.
   Выслушав Тьелперинквара, я даже вскрикнул от бессильной ярости. Как бы я ни был зол на Феанаро и его сыновей, попасть живым к Моринготто я бы не пожелал никому. Или... пожелал? Мертвое лицо Аракано. Мое проклятье.
   -- Мы можем присоединиться, -- я с трудом разлепил пересохшие разом губы. -- Не знаю, сколько точно воинов будет в силах выступить, но пару сотен отправить получится.
   Тьелперинквар задумался. Если он и удивился нашей готовности помогать после всего случившегося, то не подал виду. И верно -- мы еще успеем порвать друг другу глотки.
   -- Тьелкормо должен выдвинуться с того берега, от синдар. За ним отправился отец, -- сказал он. -- Если вам удастся с ними соединиться, это поможет делу. Но у них конница... -- Тьелперинквар покачал головой. -- Пешие же отряды вышли почти сразу, как Макалаурэ отправился к вам, и я не знаю, как теперь их искать.
   -- Карту, -- потребовал я. С тихим шорохом она развернулась на столе. Я вгляделся в отмеченные горные проходы. -- Тут, -- я указал пальцем, -- мы пойдем тут.
   Тьелперинквар кивнул.
   -- Кто их поведет? Я отправлю с вами несколько разведчиков из тех, что остались в лагере.
   -- Я сам.
   -- Исключено, -- твердо сказал Тьелперинквар. -- Никто из... нашей семьи не покинет лагерь.
   Финдекано вытаращился на него. Я онемел.
   -- Ты хочешь, чтобы я отправил своих воинов в битву, а сам остался за стенами? -- Я изо всех сил старался говорить спокойно.
   -- Приказ короля. Принять вас в лагерь и обеспечить безопасность. Я не могу запретить вам сражаться, но относительно... семьи у меня однозначные указания.
   -- Ты же не станешь держать нас силой? -- воскликнул Финдекано. Его коробили постоянные заминки Тьелперинквара.
   Тьелперинквар сжал губы. Между бровями у него пролегла резкая морщинка, отчего он стал еще сильнее похож на Феанаро.
   -- Мне нравится это не больше твоего. Но... что, если Моринготто приготовил для всех нас одну большую ловушку? Тогда должен остаться хоть кто-то.
   -- И поэтому сам Феанаро так охотно в нее сунулся? Останутся все. Кроме меня.
   -- Время уходит, -- послышался чей-то слабый шепот. -- Феанаро был не в себе, Тьелпэ, ты знаешь.
   Я оторвался от карты, чтобы увидеть говорящего, но он стоял в тени, за спиной Тьелперинквара, и мне не удалось понять, кто это.
   -- Глас разума? -- бросил он через плечо. -- Что же тебе раньше-то не говорилось?
   Из тени раздался вздох.
   Тьелперинквар снова посмотрел на меня.
   -- То, что происходит, глупо, но у нас нет выбора. Время и впрямь дорого. Собирай своих воинов.
  
   Мы опоздали. Когда мы миновали горный проход, первые десятки войска Феанаро уже отступали. От них я узнал, что битва была короткой -- из Ангамандо вышло шесть валараукар (что это еще за дрянь?), и все закончилось быстро. Что с Майтимо, неизвестно. Феанаро погиб.
   Мне полагалось ощущать хоть что-то. Но я чувствовал только усталось, будто мне на плечи лег добрый десяток каменных плит.
   Не дожидаясь подхода остальных, я развернул свой отряд обратно к лагерю. Мне больше не за кем было следовать. Теперь я -- старший.
  
   -- Надо готовить ткань для перевязки.
   Голос Торно нарушил вязкую тишину, загустевшую в зале совета сразу после ухода Нолофинвэ и Финдекано. Тьелперинквар напряженно всматривался в карту, словно надеясь разглядеть на ней крохотные фигурки нолдор. Гиль вышла из-за его спины и теперь сидела у края стола, положив подбородок на переплетенные пальцы. Она не шелохнулась, услышав слова Торно -- если она их и впрямь услышала. Оставшийся при Тьелперинкваре для связи Мирвэ стоял навытяжку, будто ожидая, что его в любой момент могут куда-то отправить.
   Не дождавшись ни ответа, ни какого-либо движения, Торно подошел к Гиль и слегка тряхнул ее за плечо.
   -- Мне нужна каждая пара рук, понимаешь?
   Тельперинквар моргнул и выпрямился.
   -- Торно прав, иди, Гиль. Здесь сидеть -- только понапрасну себя изводить.
   Гиль повела плечом, но поднялась и пошла вместе с Торно. Тьелперинквар проводил их взглядом. Как только за ними закрылась дверь, он снова вперился взглядом в карту. Капельку бы удачи.
  
   Всем телом, каждой клеточкой и нервом, Гиль ждала сигнала, возвещающего, что войско возвращается. Что Феанаро возвращается. Боль за Майтимо отошла не на второй -- на двадцать второй план по сравнению с этой тревогой. Будь это твой сын... Да, он не ее, -- но видит небо, она любит Майтимо, как брата и друга, и сердце заходится от страха за него. Но от страха за Феанаро сердце просто горит, и временами Гиль не хватает дыхания. Она не замечала, какие взгляды украдкой бросал на нее Торно. Она не замечала ничего вокруг, даже того, что поручений все прибавлялось и прибавлялось, так что у нее не осталось ни мига, чтобы остановиться и выдохнуть.
   Когда долгожданный рог запел, Гиль сперва даже не поняла, что это. Обычно невозмутимый Торно схватил ее и потащил наружу. Она заморгала, потом отняла руку. И без того шумный лагерь теперь и вовсе ее оглушил. Ржание коней, звон оружия, крики -- все слилось в сумасшедшую мешанину, и в этой сутолоке она никак не могла различить и понять, куда ей бежать. Первые раненые, которые могли идти сами, уже почти добрались до палат целителей, и ее место было, разумеется, возле них. Гиль видела Торно, который, обретя прежнее хладнокровие, раздавал остальным целителям поручения. Но сама она не могла заставить себя вернуться в палаты и начать хлопотать над воинами. Ей надо знать. Она только сбегает к Тьелперинквару и сразу обратно, помогать целителям.
   Ей стоило большого труда добраться до зала совета. Лагерь кишел нолдор, и Гиль то и дело приходилось огибать вновь возникшие палатки, которые поставили для гостей, костры, от которых тянуло сладковатым запахом ягодного отвара, походные скатки, какой-то скарб. Уголком глаза она вдруг заметила мелькнувшую золотую косу Лаурэлассэ и бросилась в ту сторону. Каким-то чудом Гиль удалось поймать его прежде, чем он растворился среди остальных воинов. Она схватила Лаурэлассэ за локоть, и он резко дернулся, но увидев, кто это, вдруг сильно стиснул ее в объятиях и быстро отпустил, а затем подтолкнул вперед. Гиль увидела Тьелкормо с алым стягом в руке. На его лице лежала тень от флага, отчего оно казалось наполовину потемневшим. Она окликнула его раз и другой, но он даже не повернул головы, и Гиль ничего не оставалось, как пробиваться через толпу самой -- она и не заметила, как оказалась в самой гуще вернувшегося войска. Безо всякой надежды она снова позвала Тьелкормо, и тут он услышал. Его глаза беспокойно окинули море нолдор. Через мгновение она уже сидела на коне позади Тьелкормо, вцепившись в его пояс одной рукой.
   -- Что бы ни случилось, держись рядом со мной, -- бросил он через плечо сорванным, хриплым голосом.
   -- А...
   Тьелкормо шикнул на нее, и Гиль замолчала.
  
   Мало радости приносить дурные вести. Я лишь ненамного опередил войско, которое возвращалось под командованием Макалаурэ, но скрыть от Тьелперинквара смерть Феанаро я не имел права.
   Тьелперинквар был в зале совета совсем один. После моих слов его губы шевельнулись, будто он собирался что-то сказать, но вместо этого он тяжело опустился на скамью и закрыл лицо руками. Плечи его задрожали. Мне нечем было его утешить, я сам был... растерян? Подавлен? Не знаю. Сожаление горечью обдирало гортань.
   Как в тумане, я смотрел на входящих сыновей брата. У Карнистира на пол-щеки вспух багровый рубец, и он время от времени касался его кончиками пальцев, тут же их отдергивая. Макалаурэ был черен лицом -- буквально, его покрывала то ли грязь, то ли сажа. Один из близнецов поддерживал раненую левую руку, второй мертвой хваткой вцепился в рукоять меча.
   Тьелкормо держался очень прямо и будто стал выше ростом. Щегольские сапоги превратились в комок глины. За него цеплялась какая-то невысокая девочка. Я даже мимоходом удивился тому, что здесь делает ребенок, но глянув внимательнее, понял, что она уже взрослая. И не из эльдар. Не из эльдар?
   Смотреть на Атаринкэ я был не в силах и отвел взгляд, заметив, что и другие избегают смотреть на него лишний раз. Благословение обернулось проклятием. Будут ли теперь звать его по-прежнему? Я вдруг понял, что нет, не будут, его материнское имя останется в прошлом.
   Тьелперинквар оторвался от стола, вскинул голову, вскочил. А потом бросился к отцу и обнял его, и это будто прорвало плотину. Все разом вздохнули.
   -- Как это случилось? -- прошептал Тьелперинквар, но его вопрос прозвучал громче самого звонкого валмарского колокола.
   -- Быстро, -- ответил Макалаурэ. Я бы никогда не подумал, что золотой голос Амана может звучать так тускло и надтреснуто.
   -- Это случилось быстро, -- повторил он. -- Моринготто отправил шесть валараукар, и они взяли отряд отца в кольцо. А мы подошли слишком поздно. -- Макалаурэ провел рукавом по лицу, и стало понятно, отчего оно такое черное. -- Он мучился от ожогов, а мы ничего не могли сделать. Просто стояли вокруг.
   -- И все это время он говорил, -- произнес Тьелкормо. -- Велел нам не падать духом и отомстить Врагу. -- Он закусил губу до крови и продолжил: -- А потом... потом зашептал на валарине. Просил хранить ее. И еще сказал: "Я ухожу. Ни при свете, ни в тени я не взгляну на тебя больше, Даханигвиштилгун"[70].
   Слово из валарина рассыпалось камнепадом, грохоча по комнате, которая сразу стала слишком тесной для этого острого, сверкающего языка. Я невольно поежился, но остальные не шевельнулись. "Хранить ее..." Стало ясно, что даже в смертный час Феанаро не забыл о клятве и не преминул напомнить о ней и сыновьям.
   Вдруг Атаринкэ тревожно заозирался вокруг и нахмурился. Он тронул Тьелкормо за локоть и вопросительно поднял брови. Тот ответил недоуменным взглядом. Смысл этого молчаливого разговора от меня ускользнул.
   Атаринкэ отодвинул сына и скрылся в каком-то боковом коридоре. Почти сразу же оттуда раздался его крик. Тьелкормо и Макалаурэ ринулись туда. Не знаю, почему, но и я кинулся за ними.
   В узком коридоре я сначала не мог понять, куда повернуть, а затем заметил распахнутую дверь. Макалаурэ стоял рядом, прислонившись к стене и закрыв глаза. Тьелкормо хоть и загородил проем почти полностью, но открывшаяся небольшая комнатка все равно просматривалась, как на ладони. В неверном свете заходящего солнца, льющегося из крохотного окошка наверху, я разглядел стоящего на коленях Атаринкэ. Он обнимал за плечи давешнюю девушку. В лице у нее не было ни кровинки. Атаринкэ чуть шевельнулся, опуская ее на пол, и я увидел, что в груди у нее по рукоять торчит кинжал.
   -- Что же ты... -- глухо сказал он. -- Что же ты сделала.
  

***

   Назавтра народ моего брата покинул свой лагерь, оставив его нам, и двинулся на другой берег озера, спешно, но слаженно. Финдекано пытался им втолковать, что даже если они и желают искупить вину, то уходить необязательно. Ответная фраза Тьелкормо могла заморозить и каменную глыбу. "Им бы этого хотелось".
   Смысл его слов я понял значительно позже. Но никогда, никогда никто из нас не узнал, кем была та девушка, и даже имя ее не звучало. Мне чудилась в этом какая-то жуткая, скрученная в тугой клубок, тайна, но сыновья моего брата хорошо умеют молчать и крепко хранят свои секреты, а народ его им под стать. Несколько раз я пробовал невзначай, словно мимоходом, завести разговор о дне гибели Феанаро и странных событиях, случившихся потом, однако каждый из собеседников по-своему, но одинаково ловко, уклонялся от ответа. Одним из тех, кого я пытался расспросить, был Торно -- он всегда относился ко мне доброжелательно. Торно просто промолчал, и вопрос повис в воздухе, как знак моей неуместности и непричастности к их жизни. Случившийся неподалеку Атаринкэ криво усмехнулся и сказал: "Тебе это привиделось", -- и добавил вовсе уж загадочно: "Нам всем это привиделось -- а на самом деле есть только тьма и кровь".
   Не представляю, почему меня это так занимает. Но на какой-то миг мне почудилось, что и меня это касается. Если и так, мне все равно не разгадать эту тайну. Но слова Атаринкэ помогли мне понять кое-что другое.
   Каждый может гореть, но только некоторые способны не погаснуть.
  
__________________
  
   Есть у Творца такие дети, которым подвластно все и еще немного. Они способны спасти мир, изменить мир, прогнуть под себя, уничтожить и возродить из пыли и пустоты. Создать шедевр, потерять его, отказаться от него. Повести за собой других, оттолкнуть их, привлечь снова. Добиться, достичь, найти, потерять, проиграть, сразиться, поймать, разочароваться, возродиться, успеть, победить. Они играючи справляются с любыми препятствиями, они смеются, упираясь в глухой тупик, они отталкиваются от земли и летят.
   Они не могут сущего пустяка -- спасти свою семью. В каком угодно смысле, в любую эпоху, в каком бы то ни было городе, ни при каких обстоятельствах.
   Никогда.
  
   -- Что есть свобода в мире, где все предпето? Горы в нем вздымаются рукой Аулэ, а воды текут по слову Ульмо. Наш путь проложен от точки до точки. Наше бытие привязано к миру, он длится нами, а мы им, словно мы кровь в его венах, а он -- воздух нашей гортани. Небесный свод висит над нами крышкой склепа. Даже за порогом жизни нам нет забвения, когда мы выгораем дотла, опустошенные страстями, долгом, борьбой. Я познал всю истину, которую могу вынести, и не хочу больше быть.
   Говорят, что настанет час, когда мир перестанет дышать и мы закончимся вместе с ним. Я жду этого так же непреклонно, как иные желают скорее обнять невесту на брачном ложе.
   Под звездами нет ничего, что существовало бы по своей воле.
   Мы не выбираем день и час рождения. Нас не сочли достойными уходить из мира. Запертые меж стенами ночи и земной твердью, мы обречены на жизнь. Мы созданы так, что не можем переступить через раз установленные законы, хоть и в силах изменить сами законы. Мои страсти -- ничто, пепел и пыль.
   Свободная воля! Ей слагались оды, ей пели хвалу, ее превозносили до звезд, но кто ее видел? Поступай, как вздумается, но в рамках предопределения. Вот достойная слов поэта трагедия. Каждый раз, когда капля свободы просачивалась сквозь плотину уложений, ее рассматривали под увеличительными стеклами, разлагали на составные части и описывали -- чтобы потом создать для нее отдельную клетку, в пределах которой она, конечно, может течь, куда ей вздумается.
   Мне мнилось в опьянении силой и мыслью, что я сумею выйти за грань. Какая наивность. Какая горькая полынная настойка -- надежда. Мне не одолеть своей природы, и даже с парой разбитых звеньев цепь, скрепляющая меня и мир, ничуть не ослабла.
   Но если из мира и нельзя уйти, от него все еще можно отвернуться в тот миг, когда ты сам этого пожелаешь.
  
   -- Что есть смерть в мире, который пуст? Алые артерии раскрываются пламенеющей розой, которая тут же увядает. Весна сменит зиму, осень придет за летом, солнце обежит круг, и все возродится снова. Трава поднимется в рост, птицы совьют гнезда, и небо будет звенеть от длинных трелей жаворонка. К этому времени глаза мои давно будут закрыты, тело истлеет в земле, и только небольшой холм напомнит кому-то, что я была.
   Жизнь сияет, как жемчужина, в ладонях Творца, и драгоценность ее оттенена смертью. Кто стал бы ценить весну, не будь холодных снегов и вьюг? На холме взойдут анемоны, и люди, смеясь, станут рвать цветы. Они плетут венки, собираясь на праздник, и приносят цветы к могилам.
   Я так любила жизнь. Бродить по росистым лугам, печь хлеб, нырять в озеро. Я улыбалась миру, открываясь ему навстречу каждым движением, а он ударил меня по щеке, раз и другой. После первого удара с окровавленным лицом я встала лишь потому, что опиралась на руку друга. Второй удар низверг меня в пропасть, и по камням эхом распластался мой крик.
   Я думала, что когда-нибудь стану твоим прошлым. Но все случилось иначе.
   Нет жизни без любви к миру. Нет любви к миру без дружеских рук. Я накидываю на голову темную вуаль, отныне я не желаю принадлежать подлунным землям. Одним взмахом я разрубаю узы и ухожу, поднимаясь по бесчисленным ступеням прямо к небесному куполу, и вижу в нем распахнутое окно, и шагаю сквозь него. Там уже давно те, кого я люблю. Только единожды я оборачиваюсь, чтобы взглянуть на закат, куда ушел жаждущий свободы и не имеющий ее. И я шепчу: "Удачи. Прощай".
   Пустой мир когда-нибудь закончится, но мне нет до него дела. Нам дарована вечная жизнь.
   И в этой вечности я буду ждать тебя.
  
  

Эпилог. Бесконечная история

И когда я перестану сниться тебе,
Пусть это будет новое название мира[71].
  
И неспособный на покой,
Я знак подам тебе рукой,
Прощаясь с тобой, как будто с легендой[72].
  
   Они встречаются уже под вечер. Постоять вместе на серой набережной после долгого дня, наполненного привычными хлопотами и заботами, неспешно выкурить по сигарете, обменяться понимающими взглядами, поделиться новостями.
   Сегодня они молчат. Все, что нужно было сказать, они сказали друг другу за прошедший месяц, а, кроме того, отмеренное им время истекло.
   Розовеющее на западе небо на востоке уже совсем темное, с тонким серпом луны. Оно ложится на большую реку, как теплый плед, заботливо укутывая ее.
   В сине-серых сумерках огонек сигареты тлеет красноватой звездой. Слегка дрожит, поднимаясь над раскаленным за день асфальтом, теплый воздух, отчего кажется, что мир расплывается и тает. Сигаретный дымок вьется вверх тонкой нитью и исчезает. Чуть в отдалении по мосту, арками возвышающемуся над рекой, грохочут красные и белые поезда, проносясь из города А. в город Б.
   Город шумит океанским прибоем, вынося на берег тротуаров женщин в легких разноцветных платьях, скомканные обертки от мороженого и голенастых неловких подростков. Где-то рядом ревет мотоцикл во всю мощь своих ста семидесяти лошадиных сил, из-за угла выворачивает в блеске хромированных деталей "Сузуки" и тут же исчезает за следующим поворотом.
   Сигарета уже почти дотлела до фильтра. Здесь нельзя курить, но их ежевечернюю встречу без этого представить невозможно.
   -- Ну, и чем же закончилась эта история?
   Стоящий напротив вынимает из кармана монетку, крутит ее между пальцев и подбрасывает. На секунду зависнув в душном июльском воздухе, монета ложится точно в центр ладони. Не глядя, что выпало, он засовывает блестящий кружок обратно в карман джинсов и несколько раз щелкает зажигалкой, будто раздумывая, закурить ему или не стоит. Маленькое пламя вырывается на свободу, чтобы тут же разочарованно погаснуть. Он опирается локтями на каменные перила и долго смотрит в воду, покачивающую красные бакены.
   Наконец он решается и достает неначатую пачку. Небрежно срывает шелестящую обертку, скатывает ее в тугой комок и точным движением длинных сильных пальцев отправляет в урну. Неспешно вынимает сигарету, прикуривает и с видимым наслаждением втягивает в легкие дым.
   -- А она и не закончилась.
   Спросивший спокойно улыбается, как человек, услышавший то, чего ждал. Он смотрит, как его собеседник докуривает их последнюю совместную сигарету. Тот делает еще несколько затяжек, выбрасывает окурок и улыбается так же спокойно -- как человек, сказавший все, что хотел. Затем он стаскивает с пальца золотое кольцо и роняет его в воду, мгновенно глотающую тонкий ободок. Они разворачиваются спиной к реке и расходятся в разные стороны.
   Река же катит к северному морю тяжелые волны -- мимо подсвеченной громады двух шпилей собора, который на фоне вечернего неба выглядит картинкой из книги, то ли еще не написанной, то ли давно забытой.
   Если кто и умеет хранить тайны и золото, то это Рейн.
  
  
  
   Сноски:
  
  1. Алиса 'Красное на черном'
  2. Дорогая, шути, улыбайся,
  Не буди только память во мне
  Про волнистую рожь при луне.
  Там, на севере, девушка тоже,
  На тебя она страшно похожа,
  Может, думает обо мне...
  (С. Есенин 'Шаганэ', перевел на финский Т. Сумманен, корректура перевода Б. Сокровой)
  3.Blackmore's Night 'The Circle'
  4.Речи Феанаро в Тирионе
  5.'Из-за Великого моря я пришел в Средиземье' (кв.)
  6.Сплин 'Рай в шалаше'
  7.Слова Манвэ
  8.В буквальном переводе с квенья '(это) есть'.
  9.Оргия Праведников 'Дорога ворона'
  10.Нерданэль нарекла его Умбарто ('Обреченный'). Феанаро изменил это зловещее имя на 'Амбарто'.
  11.Путь смерти, по которому души умерших приходят в Мандос
  12.Мельница 'Звери'
  13.Тьма пришла (кв.)
  14.Нечетный воин 'Медленная звезда'
  15.Brainstorm 'Colder'
  16.Пророчество Севера
  17.Оргия Праведников 'Путь во льдах'
  18.Nautilus Pompilius 'Матерь богов'
  19.Аквариум 'Поезд в огне'
  20.Речи Феанаро в Тирионе
  21.Множественное число на квенья звучит, разумеется, как оркор, но в русский язык уже прочно вошла адаптированная версия мн.ч. с типичным окончанием -и.
  22.Мельница 'Радость моя'
  23.Nautilus Pompilius 'Во время дождя'
  24.HoME-X, 'История Финвэ и Мириэль', слова Финвэ.
  25.Вельвет 'Капитан Арктика'
  26.Мельница 'Радость моя'
  27.С. Сурганова 'Весна'
  28.Бегущий - созвездие Менельмакар (соответствует Ориону). Орион восходит точно на востоке и заходит на западе.
  29.Телега - созвездие Валакирка (соответствует Малой Медведице). Расположено точно на севере.
  30.Море (кв.)
  31.Пастернак
  32.Он же цикута.
  33. 'The History of Middle-earth', Volume IV, 'Prose Fragments Following the Lost Tales', pp.6-7
  34.Огражденное Королевство (синд.)
  35.В. Бутусов 'Берег'
  36.Nautilus Pompilius 'Матерь богов'
  37.HIM 'Buried Alive by Love'
  38.Вельвет 'Капитан Арктика'
  39.Алиса 'Красное на черном'
  40.Nautilus Pompilius 'Воздух'
  41.Nautilus Pompilius 'Летучая мышь'
  42.Слова обеих клятв приведены почти дословно из поэмы 'Исход нолдоли' (HoME-III) с добавлением некоторых деталей из 'Сильмариллиона'.
  43.Оргия Праведников 'Путь во льдах'
  44.Мельница 'Радость моя'
  45.Оргия Праведников 'Путь во льдах'
  46.Tindómё (кв.) - 'звездные сумерки'
  47.Astar (кв.) - 'доверие, верность'
  48.Mírё (кв.) - 'драгоценный камень'
  49.Валакирка (кв.) соответствует Большой Медведице
  50.Otselen (кв.): otso - 'семь', elen - 'звезда'
  51.Менельмакар (кв.) соответствует Ориону
  52.Реммират (кв.) соответствует Плеядам
  53.Анаррима (кв.)
  54.Соронумэ (кв.) - 'орел'
  55.Вильварин (кв.) - 'бабочка' (соответствует Кассиопее)
  56.Nautilus Pompilius 'Дыхание'
  57.После 11 'Ладони'
  58.Белая Гвардия 'Дженни'
  59.Первоначальная форма смычка - лукообразная. По-английски он так и называется до сих пор - bow.
  60.Скрипка строится по квинтам, виола - по квартам. На скрипке играют прямым смычком, на виоле - изогнутым.
  61.П. Кашин 'Барышня'
  62.Чайф 'Поплачь о нем'
  63.Сплин 'Пой мне еще'
  64.Оргия Праведников 'Путь во льдах'
  65.Оргия Праведников 'Путь во льдах'
  66.Белая гвардия 'Белая гвардия'
  67.Jännerwein 'Jede Stunde'
  68.Алиса 'Красное на черном'
  69.Сплин 'Пластмассовая жизнь'
  70.Таникветиль (валар.)
  71.Би-2 и Д. Арбенина 'Медленная звезда'
  72.Би-2 'Мой рок-н-ролл'
Оценка: 8.00*6  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"