Тише, пожалуйста, тише, 
я вас прекрасно слышу, я слышу, 
как меж собой говорят ножи, 
как псы, что рвутся гулять, их острый голос дрожит, 
они говорят на улице ночь, фонари оставляют полотна света, 
все утонуло в чернилах ночи и нужно добавить красного цвета,
когда далеко уходишь в себя, тебя начинают звать миражи, 
голоса полированных лезвий попросту стонут: "Который, скажи,
ты видишь, дождь заливает многоэтажные глыбы,
но город все еще разевает рот, как на песок попавшая рыба -  
может, мы ненароком смогли бы
прикрыть глаза этой сгнившей до смерти твари, видавшей виды?"
И память тела в ладони хранит вес каждого, бритвенно-острого друга, 
но я не уверен, что это выход из этого черно-дождливого круга,
но сладко поют ножи: "Одевайся и выходи, под дождь, под бессмысленный свет витрин,
посмотри из холодной и мокрой мглы на ублюдочно-пошлые стены гардин,
погляди, ночь все равно проходит без смысла,
есть смысл резать нити, на которых мерзкие жизни повисли,
этот город, смеясь, не устает считать все растущие числа
тех, что в теле его, как крысы, роскошные лазы и галереи прогрызли,
но зато каких дивных, глухих настроили тупиков,
чего ждешь, одевайся и выходи, под мокрым  ветром поймешь, готов или не готов".
Я вижу, как тяжкие капли выбивают из луж предсмертные пузыри,
я веду рукою над рядом ножей, нужный ответит, не выбирай, а смотри,
каждый готов поделиться вбитой в стальное тело наукой,
каждый вибрирует, страдает и просит, просит взять его в руку, 
каждый режет, как масло, сталь цивилизации слабых оков,
каждый смеется над этим культурным бредом, что там, всего несколько жалких веков:
"Брось, для чего-то же, все-таки, нас создавали,
мы ждали, терпели и непрерывно звали,
слияние тебя и нас не может быть просто напрасным,
выбирай и города жадную пасть подведем кармином, ярким и красным".