Об истине одной, мы все о ней уже наслышаны,
Хотел поговорить, хотел бы смысл понять суметь - 
Вот отчего же для того, чтоб быть услышанным, 
Нам пострашней, внезапней, раньше надо умереть?

Да кто же спорит, поэтичней всех ушедшие поэты,
Чем жестче был финал, тем убедительнее речь.
И помним твердо мертвецов слова и чтим заветы,
И святотатством кажется хоть буквой пренебречь.

Факт смерти априори сделал и тактичнее и чутче?
Не прост, не прост ответ, и не видать ни зги -
Неужто впрямь стихотворенье стало много лучше,
Когда с последней точкой  выбил ты себе мозги?

Чушь. Многим не поможет ни петля, ни яд, ни пуля,
Возможно, вызовет лишь слабый, вялый интерес. 
Бедняга же решит, что его подло, гадко обманули,
Когда, ворча, за ним припрется старый, хмурый бес. 

Никчемно слово тех, кого при жизни мним чужими,
Но мертвый - это сразу Цицерон! А коли не шутя -
Ведь это все они сказали нам давно, еще живыми,
Сакральных знаний за чертою и на грош не обретя.

Но в чем же суть подобного повального влеченья?
Слова ценны, мы ценим масло и отбрасываем жмых? 
И отчего ж нам так ценны лишь мертвых поученья,
И отчего так наплевать живущим ныне на живых?

А может, просто лень умело надевает нам повязку,
Чтоб не ломать нам головы, иль копий, иль мечей?
И речи мертвых мы теперь используем, как смазку,
Для наших ржавых, грубых и скрежещущих речей.