Образ жизни, который я вынужден был вести всё то время, что тратил на написание своих рассказов, был исключительно ночным, и поэтому, один из моих коллег полярников, свидетель моих трудов, однажды сравнил меня с совой, вылетевшей из своего гнезда на ночную охоту за очередным сюжетом. Ничего необычного в своём поведении я не усматриваю, находя вполне оправданным такой способ жизни и работы в период полярной зимовки: ночью меня никто не отвлекал от моих занятий, а если такое и случалось, то это было редким эпизодом, не слишком мне докучавшим. Не возражаю и против своего прозвища, а мои рассказы, пусть отныне станут записками Совы. Ночь же, - лучшее время для размышлений, и воспоминаний, которые я стремился не делать нравоучительно нудными, а дать возможность читателю быть участником моей жизни, какой бы части её ни касался тот или иной мой рассказ. Главным в них является подлинность событий описанных в них. В качестве введения к ним, я предлагаю ознакомительную главу, под названием "Мумуары", прочитав которую, каждый волен: либо отложить книгу, либо - дочитать её до конца.
"МУМУАРЫ"
Мне уже десятки раз приходилось выслушивать вопрос о том, что же я всё-таки пишу. Чаще всего, задавший этот вопрос человек, сам же на него и отвечает, высказывая предположение, что я пишу мемуары. Так, - но не совсем. Мемуары, как мне кажется, должны быть изложены в какой-то последовательности, в которой прослеживается жизнь их автора. У меня же, всё изложено в виде коротких, преимущественно, рассказов, часто выпадающих из последовательного временного ряда. Самые первые свои дневники я уничтожил более пятидесяти лет назад, а восстанавливая их уже по памяти, - ею я и согрешил, построив мозаичное панно, в котором своё место находили отрывочные воспоминания, лишенные логики временного строя. И получились, в конечном итоге, не мемуары, а то, что я назвал "мумуарами": смесь коротких рассказов, в которых нашли своё место: и я сам, и люди, о которых я пишу, с их, конечно, слов, или по результатам свои наблюдений. Так что - не обессудьте.
Каждый отдельный мой рассказ - это что-то вроде элемента "пазлов", правильно приладив который к общей конструкции формируемого повествовательного панно, можно получить целостное представление о той жизни, которую я прожил, и о том окружении, в котором она проходила. Формирование любого человека, с его будущим характером и созидаемыми привычками, происходит, чаще всего, повторяя чужие примеры, но не осознаваемыми им, а, значит, как бы опускаемыми из повествования. В этом случае, на помощь могут прийти близкие родственники: чаще всего, - матери, из рассказов которых, тоже кое-что можно почерпнуть, либо их нечаянные напоминания могут послужить катализаторами восстановления утерянной вами связи памяти с забытым происшествием.
С чего начинается человек, как не с познания самого себя. Мне, примерно, три года, и я, вместе с мамой в гостях у её Нижегородской (Горьковской) приятельницы, как и мама, работающей в госпитале. Взрослые занимаются своими разговорами на кухне частного дома, в котором эта мамина приятельница живёт, а я, вместе с её дочкой, - моей сверстницей - Нюрой, занимаюсь скучной "девчоночной" игрой, в которой куклы играют главенствующую роль. Мне в этой компании скучно, и в один из моментов, я решил примерить пробочку от духов к носовому ходу этой самой Нюры (Анны, - надо полагать). Пробочка довольно узкая, а ноздря курносой девчонки, ничего себе - подходящая, и я, применив некоторое усилие - заталкиваю пробочку Нюре в нос. Раздаётся Нюрин рёв, и обе матери спешат в комнату. Наши мамы, владеют кое-какими навыками оказания первой помощи при возникновении таких ситуаций. Они дружно давят на свободную от пробочки Нюрину ноздрю, и просят её высморкаться, и, обязательно, изо всей силы. Нюра сморкается, и вместе с пробкой, из ноздри девочки вылетает здоровая зелёная сопля, вместе со сгустком крови. Я получил лёгкую затрещину, на которые мама была скора на руку, а Нюра, от своей мамы - тоже, но уже по своей пятой точке. Каждому - своё. Матери наши покинули комнату, и на кухне продолжили свой, прерванный нами, разговор. В комнате нашей всё стихло, и эта подозрительная, с точки зрения взрослых, тишина, некоторое время спустя, заставила матерей проверить - не примеряю ли я ещё какой-нибудь предмет к другим Нюриным естественным отверстиям. Матери подходят к двери, и, чуть приоткрыв её, заглядывают в комнату. Ничего особенного, с нашей точки зрения, у нас не происходит. Мы оба стоим, друг напротив друга со спущенными штанами, и внимательно изучаем то, чем нас наградила природа. В отношении мамы и Лиды - моей младшей тётки, я как-то не задумывался над тем, как они писают, но вот в детском саду, где всех детей высаживают для этих дел на горшки, желая, видимо, получить от нас полный комплект переработанного продукта, многого увидеть мне не удавалось. У девочек, с моей точки зрения, то, из чего писают - отсутствовало полностью. Удовлетворяемое любопытство, - это путь к познанию. По всей вероятности, Нюра тоже была бы не против того, чтобы кое-что понять. Мы поочерёдно присаживаемся друг перед другом на корточки, ища ответ на интересующий нас вопрос: откуда что берётся, если, скажем, у этой Нюры, "петушка", как называла мама мой отросток, вовсе нет. У Нюры - встречный вопрос: для чего у меня торчит какая-то штучка, и она, для уточнения этого вопроса, тычет в неё пальцем, и даже, для чего-то, заглядывает под него. В детском саду, мальчишки справляли свою малую нужду, как и девчонки - сидя на горшках, и ответа на свой вопрос, она естественно искала у меня: для чего существует мой отросток, и из чего я писаю.
- А вот - для чего! - отвечаю я, и, вытянув из-под кровати Нюрин ночной горшок, писаю в него, вовсе не делая попытки присесть над ним, что вызывает, по всей вероятности, восхищение потрясённой Нюры, усилить которое я совсем не против.
- Я даже издали могу писать! - хвастливо заявляю я Нюре, и демонстрирую свои возможности, слегка, правда, промазав мимо горшка.
Промазал! - замечает Нюра, и присаживается на горшок, слегка, для удобства моего наблюдения, раздвигая свои ноги. Я ничего толком не увидел - только струйку, о чём и сообщил ей. Судя по всему, мои возможности, и всё остальное, - на неё произвели большее впечатление, чем её примитивная над горшком присядка - на меня. Дело до спора между нами не дошло. Всё то, что происходило между нами в комнате, видят и слышат наши мамы, и за дверью слышится их фырканье. Мы оборачиваемся к ним, и Нюра простодушно оповещает свою маму: "А Дима написал мимо горшка"!
Лично я не помню, была ли со стороны взрослых какая-либо карательная санкция в отношении нас. Надеюсь, ничего подобного не было, и мы, изучив некоторые особенности строения своих тел, на этом успокоились. Мама рассказала мне об этом случае, когда мне было лет восемнадцать, и то - по случаю обсуждения каких-то общих, ещё военных лет воспоминаний. У Нюры в гостях я был ещё пару раз, возможно, и больше, но наши контакты были прекращены после того, как я был награждён ею чесоткой, с которой весьма намучились: я, и моя мама, не знавшая, куда меня пристроить на время лечения.
Пригоршни событий, происходивших в моей жизни, разбросаны по углам моей памяти, и я, пытаясь навести в ней порядок, зачищая редко посещаемые её уголки, внезапно обнаруживаю, словно давно потерявшуюся, и, потому, забытую вещь, какой-то пропущенный мною случай, укладывающийся в прореху повествования, способный заполнить его пустоты. Без познающего детства, нет полноценного взросления, и ещё не осознавая этого, многие маленькие дети становятся "почемучками", всячески досаждая своими "почему" всем окружающим их взрослым, большей частью, своим родителям. Единственным источником, из которого я довольно длительное время черпал свои первоначально получаемые знания - была моя мама. Информатором она была не всегда добросовестным, по двум причинам. Первой причиной её недобросовестности, была её собственная неосведомлённость во многих интересующих меня вопросах, а сказать мне об этом, она, видимо, стеснялась, допуская вольную трактовку непонятного мне слова или явления. Другой причиной её недобросовестности - была элементарная ложь, при помощи которой она хотела уйти от ответа на поставленные мною "щекотливые" вопросы. Не отвечая мне по существу заданного мною вопроса, она пускалась в туманные рассуждения, выслушав которые, я терял саму суть её ответа, часто напоминавшего язык Эзопа, овладения которым, я достиг, только приблизившись к своему совершеннолетию. До той поры, вера моя в правдивость всего сказанного людьми, - была абсолютной. Но она же, становилась причиной многих моих недоразумений с окружающими, разрешение части которых со своими сверстниками, я вынужден был переносить куда-нибудь в угол двора, подальше от наблюдательных глаз взрослых. Мне вспомнился случай, когда мама, придя как-то с работы в весьма возбуждённом состоянии, в нашей комнате, сидя за столом со своей квартирной приятельницей, тётей Аней, рассказала ей о случае, произошедшем у неё на работе, при этом, обозвав кого-то "порядочным негодяем". Судя по всему, я, к моменту ознакомления с этим новым для себя словосочетанием, с обеими его составляющими - был знаком, иначе бы, мой прямой вопрос, о приемлемости этих, - полностью противоположных по значению слагаемых чьей-то характеристики, - не прозвучал. Слово "антитеза", в словаре мамы отсутствовало, да, и знай, она его, как бы в таком случае, она мне его объяснила. Её попытка заменить слово "порядочный" на "приличный" - ещё больше запутало объяснение, т.к. всего неделей раньше, она сама объясняла мне почти тождественность этих двух понятий. Почему она не нашла возможным заменить слово "порядочный" на "большой", что безусловно решило бы проблему разъяснения - я не понимаю. Скорее всего, я сам её запутал своими дополнительными вопросами, приводившими её в раздраженное состояние, и она окончательно теряла логику в своих разъяснениях. Запутавшись окончательно, она отправила меня спать, чем и закончила свои объяснения.
Слегка разобравшись с лексикологией, меня тут же бросило на латание другой прорехи моей памяти, и я оказался в городе Олёкминске Якутской АССР, конца шестидесятых годов.
В зимнюю сессию четвёртого курса, у меня с Наташей родился старший сын - с весьма фотогеничной физиономией. Наш институтский фотограф, сделал из пары: Наташи и Серёжи, великолепный фотопортрет, с размноженными копиями которого наша институтская колонна шла на очередной первомайской демонстрации. Серёжкин портрет выделялся в ряду перестарков политбюро, также торчавших над головами нашей колонны, своим младенческим видом, и слегка удивлённым взглядом на мир взрослых людей. Через три года, он полностью отличался от меня - своего родителя, некогда бывшего в его возрасте. В войну, в отличие от меня, Серёжа играть не любил, и, даже, к игрушечному оружию относился с опаской и пренебрежением. В своём трёхлетнем возрасте, когда мы обосновались в Якутии, сразу после своего заболевания дизентерией, подхваченной нами семейно в общественной столовой, и леченной затем в стационаре, Серёжка начал играть в "доктора", и дважды продемонстрировал приобретенные в больнице навыки. Первый раз, он обошелся постановкой "клизмы" своему новому приятелю, заталкивая тому в задницу квадратного сечения деталь балки, взятой из строительного конструктора. Мальчишка завопил от боли, и его зад спасло только присутствие взрослых в доме. Второй случай был более травматичен.
В нашем доме гости: чета Валеевых, дети которых, их дочери, - змеи, как называл их родитель, оставлены у себя дома, на попечении бабушки, и, как мне кажется, - это было благом для них в этот день. Взрослые, то есть обе семейные пары, сидят за столом, и, по случаю какого-то праздника, наливают в рюмки отнюдь не чай. Пётр Валеев - крупный глава семейства, сидит за нашим столом на табуретке, свесив за её край свою массивную задницу. Серёжа во второй комнате, в одиночестве играет в доктора. Мы уже продублировали тосты, и собираемся в третий раз отметить причину праздничного застолья. За нашей спиной раздаётся голос нашего Серёжи, который обращается напрямую к Петру, не столько с вопросом, сколько, с утверждением своих, в отношении Петра, подозрений.
- Дядя Петя, вы заболели дизентерией, и вам плохо! - утверждая это, - сходу ставит диагноз Серёжа.
- Угу! - отвечает дядя Петя, поднимая на уровень своего рта стопку, и, потому, не оборачиваясь на обращение к нему новоявленного доктора. А, - зря он не обернулся!
- Я вам сейчас капельницу поставлю, дядя Петя! - продолжил Серёжа, впрочем, ожидая от пациента согласия на эту процедуру.
- Ставь, Серёжа, капельницу! - неосторожно соглашается "пациент", - и вновь, не оборачивается. Стоило бы оглянуться дяде Пете, и всем нам! Серёжа стоит с одноразовой капельницей в руке, с иглы которой он сумел снять плотно пригнанный пластиковый колпачок. Игла "Дюфо", диаметр которой не менее двух миллиметров, тут же до упора погружается в мягкий зад Петра, лицо которого приобретает малиновый оттенок. Ошибку свою Пётр понял, но - поздно.
- Вынимай капельницу, Серёжа! - говорит он, а сам медленно поднимается с табурета, не выпуская, впрочем, стопки из руки.
- Я вас вылечил! - "радует" Серёжа "пациента", вытаскивая иглу из зада гостя, по брюкам которого, вокруг прокола иглой, растекается кровавое пятно.
"Вылеченный" таким варварским способом Пётр Валеев, в следующее своё появление в нашем доме, уже садится спиной к стене, защищая таким образом свой зад, от посягательств докторов. Чем не повод - этот пример, для вплетения его в мумуарный ажур, заполняя его прорехи.
Сейчас, Серёжа, окончивший, как и мы - его родители, Педиатрический институт, работает анестезиологом - реаниматологом, и сам, тоже имеет двоих детей, с которыми, правда, моего уровня заморочек - пока не имел. Что-то будет у них - уже повзрослевших, и с их детьми?
Из таких вот деталей, рассеянных во времени, я и предлагаю своему читателю собрать в единое целое всю мою жизнь. Прятать мне от вас нечего. Жизнь моя, так или иначе, - состоялась, а на то, что в результате из меня получилось, у каждого, кто рискнёт ознакомиться с полным комплектом моих рассказов, будет своя точка зрения, иной раз, с не ожидаемой мною её оценкой.