На самом деле Хайнц был моложе, чем представлялось Инес. Контраст гладкой студенческой парты и его сухой воспаленной кожи, натянутой на истощенную постами и самобичеванием плоть, еще больше подчеркивал неопределенность возраста. Тогда Инес сразу для себя решила, что, наверное, он - рыболов, и дома под потолком на нитях у него развешено много разноцветных рыбок из гофрированной бумаги, и они подрагивают от постоянного сквозняка. Иногда он ножницами подрезает им плавники, и ему в ноздри капает белая кровь вперемешку с рыбьим жиром. Концы хлопчатобумажных нитей связаны между собой, получается что-то похожее на невод, в котором копошатся его питомцы, отбрасывая изящные тени на стены.
Перемены начались с события, которое коснулось Инес весьма опосредованно. Им оказался приезд Далай-Ламы в соседний город. Альтруизм в стране нынешнего проживания Хайнца,- стране, захлебывающейся чужими деньгами, с монашками, разъезжающими в автомобилях и ни в чем себе не отказывающими, - другому показался бы странным и не вызывающим доверия, но не ему. В свои сорок пять Хайнц был довольно легкомысленным. Хотя, может быть, ему еще не представился случай сформироваться как следует. Без отторжения, но вяло ходил он на работу, ужинал в ресторанах, покупал одежду. После встречи с Ламой Хайнц стал активным и бодрым. Первым делом он посетил магазин всяческой ерунды и купил дюжину разных занавесок каждого оттенка циновки под седалищем Его Святейшества. Потом из куска занавески, оказавшейся лишней, сделал шарф и завязал на тощую красную шею. Воображаемый аквариум опорожнил и надел себе на голову. Получился шлем, в котором он смахивал на крестоносца-мутанта. Искренне решив, что теперь тибетского духа в нем стало больше на сумму входного билета на общественную медитацию, Хайнц решил найти себе благородное и выгодное занятие. Поразмыслив, что подходящим делом будет фармацевтика, он поселился в раковом корпусе и стал разводить ракообразных, время от времени отпиливая кусок клешни какого-нибудь несчастного и честно пытаясь пришить на это место грязный обрывок газеты. Газетными листами был плотно набит больничный матрас - для большей мягкости и приятности. После работы, с пяти до восьми вечера, а летом и до десяти, Хайнц шлялся по темным улицам и развешивал фонари. Электричество здесь экономят, однако Хайнц недоумевал, как может быть такое, что в одиннадцать вечера не освещен фасад детского сада. Зимой приходилось трудиться больше: цепляться руками за замерзшие провода, украшать их ботинками с высокой шнуровкой. Ботинки он крал из мифической ночлежки, куда Хайнц делал регулярные благотворительные взносы. Ужинал он в одно и то же время в какой-нибудь недорогой пиццерии с гостеприимными турецкими хозяевами. Об этом можно было узнать по застрявшему у него между зубами куску пиццы, всегда в одном и том же месте. Время от времени Хайнц сплевывал себе на галстук ошметки переваренного риса или кожу недоваренного омара. Еще Хайнц очень любил ходить в среду вечером на языковые курсы, встречать угрюмых сонных людей и считать горящие окна домов.
Первые звезды адвента зажглись на верхушке водосточной трубы соседней школы для подростков, страдающих ожирением. Хайнц проснулся после сиесты, поправил круг луны на помятой наволочке, посмотрел на точно такой же рисунок в небе намалеванного окна и стал исполнять свои вокальные экзерсисы. "Миа, миа, о-о-а", - дребезжал во рту язык, похожий на скомканный носовой платок. В глотке что-то застряло, и от этого звук как-бы отдалялся от Хайнца. Он прокашлялся, и гласные, приблизившись, затрепетали в чакре третьего глаза. Учитель пения дал ему напрокат три круглых диска. Хайнц понюхал их, поплевал слюной, загустевшей после сна, и засунул в отверстие дисковода. Решив, что их неспособность совместно звучать подозрительна, он пошел к Инес.
Зайдя в дверь, Хайнц зажмурился от лазерного луча, рассеивающегося на меловой доске.
- А, Хайнц, bonjour!
Он нервно положил стопочку из дисков на личную территорию парты Инес и покосился на нее. Спортивный костюм навозного цвета и такого же запаха выглядел прилипшим. Инес впервые повернула к нему голову - на девяносто пять градусов - и улыбнулась с отсутствующим видом.
- Болгарские? Почему?
Не дождавшись ответа, сделала вид, что бесконечно обрадована, загадочно закивала, заметив себе, что в следующий раз похвалит тот диск, на котором нарисованы облака.
Хайнц раскрыл пасть своего портфеля и вытащил конфеты, купленные в соседней забегаловке.
- Сувенир с моей родины.
Инес поняла, что это из Австрии. Каждому соученику Хайнц подкатил по парте три шарика со стандартизированным портретом мумифицированной физиономии в парике. Три диска и три конфеты - романтическое начало. Тут же раскусив, что ему нравится бесцеремонность, Инес стала манипулировать этим.
- Shut up! - нежно прошептала, когда Хайнц, с набитым восторгами ртом декламировал нечто непонятное. Каждый раз, когда он поворачивал голову направо, - а значит, к ней, - Инес испытывала отвращение.
Вечером в электронном ящике Инес обнаружила первое письмо.
"Кого ты ищешь? Будду в будке или мужчину? Я желаю тебе доброго дня, моя лучезарная подруга". В каждом слове Хайнца Инес чувствовала давление, противостояние своей неуверенности и его праздной жестокости.
На следующий урок он принес ей первый подарок.
В металлической клетке клевал рождественский пирог крошечный мальчик без возраста. Даже глаза не открыл, когда Хайнц вытащил его, мокрого и размякшего.
- Дождь намочил.
Положив перед Инес, он расправил мальчику руки и ноги. Тот закричал, что забрали сладость. Придавленный электрическим светом, ребенок заплакал и залез снова в свою колыбельку из металлических прутьев. Инес смотрела в лужу на столе, смешанную из пота и мочи этого маленького Хайнца. Австрия уплывала из поля зрения, оставив Моцарта с заклеенным ртом и завязанными руками. Какая-то мистическая муть разрывала череп воем дудука под дрянную фонограмму.
Красными корявыми руками Хайнц перебирал предметы, которые стали покрываться такой же сухой воспаленной кожей.
Вошла Михаэла.
- Здравствуй, Хайнц! - поздоровалась она с многозначительным придыханием на его родном языке. К ней он всегда поворачивался налево. Инес слушала его диалект. Михаэла тестом расползалась по комнате, затекая в щели и трещины. Отдельно от нее блуждала улыбка с обветренными губами и немым языком. Говорил только Хайнц.
На другой урок он принес новый подарок.
Инес выглядела собранной и озабоченной, завязанные волосы открывали напряженное лицо. При появлении Хайнца Инес сжалась. В предыдущие дни распущенные волосы защищали от его косых взглядов, а сегодня ничто не могло ее защитить.
- Присаживайтесь, monsieur Хайнц, - добавление "monsieur" коробило Хайнца и потому немного сдерживало его в дальнейшем выражении эмоций. Неизменно галантный и услужливый, но сегодня раздосадованный тем, что Инес не отвечает на его знаки внимания, Хайнц даже стал жестикулировать чаще, словно пугало на заброшенном огороде. Руками вцепился в стены и потолок, стремясь сузить комнату и задавить Инес в ее непослушании.
- Это тебе, - протянул ей говяжий стейк, законсервированный в медном медальоне. Проткнул карандашом свою оголенную руку и стремительно вытянул веревку сухожилий. Нацепил медальон на живую плоть и затянул на шее Инес. В этот момент нос его стал еще крючковатее, а глаза крысиными и маленькими.
- Потому что в них никто не смотрит, - перехватил он взгляд Инес, усмехнулся и выдохнул ей в лицо удушающую смесь запахов самокрутки и шнапса.
Ночью ей приснился сон: будто Хайнц пригласил ее в соседний ресторан, тот, который через дорогу от дома, где Инес снимает квартиру на чердаке. Ресторан этот был безобразно эклектичен. Залитые маслом морды посетителей что-то восторженно орали несоразмерно огромному комментатору футбольного матча в уродливом телевизоре. Кровавые будды, обсыпанные блестками, подмигивали Инес с картин на стенах, поворотом тулова кокетливо указывая на значок WC.
Хайнц сидел в углу один. Естественнее Хайнц смотрелся бы в компании поджарого студента, игриво поглаживающего его руку.
- А, это ты! Я как раз решил позаниматься французским, - рявкнул он и полез в свой портфель. Неестественной аккуратностью расположения предметов содержимое портфеля осталось в памяти Инес. С шизофренической точностью он был наполнен одними фломастерами, и ничем более. Ровный ряд фломастеров всех цветов, ни один цвет не пропущен, ни один не повторяется. Ни один колпачок не потерян, ни один не перепутан. Коричневая кожа перекручивалась на единственном замке, лаконичностью контрастируя с оргией ресторанной шушеры. Заметив остолбенение Инес, Хайнц торопливо, словно предостерегая от опасных выводов, подтащил к соседнему столику ее обмякшее тело и толкнул прямо в лоно беременной дамы. Дама сразу затмила собой всех своей значительностью. Супруг ее казался почти незаметным. Поеживаясь и почесываясь, он стал плести какую-то белиберду о том, что пришло время заняться миссионерством, желательно не выезжая из деревни, в которой вырос, отучился и отработал уже достаточно. Все это выглядело странным, но никак не отвлекало Инес от хищного взгляда Хайнца. Своим взглядом он буравил в ней все новые скважины, не зарастающие и гноящиеся: красное мясо с торчащими нитями нервов. Чувствуя, как потолок перевернутой чашей валится на нее, а воздух бульдозером вдавливает в холодные доски пола, Инес выбежала на свежий воздух. Лучи холодного солнца подрезали слишком любопытные взгляды. Изморозь накопила в себе запахи бензина и новогодней мишуры. Инес в отчаянии побежала к вокзалу, где всегда толпилась молодежь, вблизи которой она чувствовала невыносимую легкость бытия. Наглотавшись вдоволь спокойствия, Инес пошла вниз по наклонной улице. Странный музыкант, играющий на аутентичном инструменте неясного происхождения, загородил своими флюидами проезжую часть. Закончив пьесу, он схватил сидящего рядом незаметного ребенка и толкнул его к малочисленным слушателям. Чумазое подобие своего папаши ноющим голосом стало дергать за барабанные перепонки, ловкими руками выхватывая монеты из кошелька. Довольный Хайнц, - Инес уже и не сомневалась, что это был он, - натянул на свой череп левой рукой синюю скользкую шапку, как наперсточник.
- Дабы свет небесный не опалил, - растянул он губы в ухмылке.
- Ибо люди только до пупа достают мне, - выпрямился он еще больше, и в руке заиграл чистыми цветами голубой браслет из камней. Мягкость цветов отвлекли Инес, расслабленная и уставшая, она закрыла глаза.
Письма из почтового ящика ее мозга, словно скучающие паразиты, беспрестанно копошились в черном графите напечатанных слов. Хайнц выплыл из писем огромной медузой, щупальцами зажал рот Инес, забавляясь судорогами ее болтающегося тела.
Встретились они на следующий день, Хайнц выгуливал самого себя на поводке и поил из жестяной банки. Раздавал проходящим мимо голубям конфеты, распевая "Марсельезу" с австрийским акцентом.
- А, Инес, o-la-la, bonjour, дорогая! Ты знаешь, на моем потолке нарастает плесень, я ее счищаю, но тем быстрее она нарастает снова. Не смотри, что на мне куртка, одетая несвежей и вонючей подкладкой наружу. Наш mariage мы сыграем в белом. Ты думала, я из другого мира? Ты слишком самоуверенна. Что бы я ни сделал - останется безнаказанным. Потому что мое наказание - в тебе. И моя власть над тобой - тоже. Меня ты не сможешь презирать, потому что не вспомнишь. Мой Бог разорвет тебя на части, а твой будет стоять в стороне и трястись от безудержного смеха. Только так я освобожу тебя. Никто меня не осудит, потому что ненависть глубоко в каждом из нас.
Хайнц прищурился желтоватыми белками глаз и подтолкнул Инес к мосту. На перилах сверху предостерегающе блестела колючая проволока, так как количество самоубийств несколько превышает допустимую норму. Инес почувствовала, что противостоять Хайнцу стало невыносимо и не нужно. Одиночество переросло в решительность. Изогнутые буквы последнего письма засуетились и защекотали кожу под одеждой. Горящий панцирь Хайнца рассыпался на глазах у Инес и превратился в прах. Чужая сущность заползла в нее через горло и вырвала сердце. На одно мгновение солнце жутко ослепило, отразившись в гранях прорвавшейся проволоки, острые торчащие усы впились под кожу, - это было последним, что почувствовала Инес. Ветер разорвал на клеточки ее кожу, разбросал ошметки искромсанного тела. Потемневшие на морозном солнце внутренности рассыпались черным бисером по долине. Полуденный перезвон колоколов собора заглушил звук нервного срывающегося голоса.
Придя домой, вымывшись и причесавшись, Хайнц сел писать ей письмо на своем родном языке. Приложил к нему картинку с изношенным, как потрепанное белье, закатом. Послушал пьесу, которую сочинила ему Инес.
Хайнц перестал выходить вечерами и зажигать фонари. Решил, что работа в раковом корпусе его слишком утомляет и лишает необходимой концентрации. Стал заворачиваться в занавески, висевшие в его комнатах без надобности, считая, что пестрые одежды самым лучшим образом приближают его к цели. Пожалел, что рыбок он утопил еще в самом начале, и теперь топить уже некого. Тихонько летал внутри себя, иногда задевая левой ногой свое неподвижно висевшее тело. Однажды, во время сильного шторма, сгорели электрические пробки в старом сарае. В темноте он случайно оступился, упал и запутался в пыли и паутине, даже не сопротивляясь этому. Нити плотно сжали то, что к этому времени осталось от Хайнца. Он умер от удушья, ссохшись до размера бабочки, в своем двадцатом воплощении.