Когда лунный свет тревожит моих мертвецов, мне кажется, что я потихоньку схожу с ума. Вон они, проклятые родственнички. Обычно семейка тихо дремлет в уютной прохладе фамильного склепа и особых хлопот не доставляет. Разве что заворочается иногда кто-нибудь под каменной крышкой, завоет и застучит костями, будто грызёт кого беспощадная совесть или же снятся сны. Но раз в месяц... о-о, в ту пору когда волки с дальних холмов заходятся в тоскливом, вынимающем душу вое - тогда только держись!
Впрочем, кое-какой опыт в непрерывной борьбе с этой бандой скелетов в оборванных саванах я уже приобрёл. Спасибо бабуле, чей призрак даже в дневную пору шастает по подвалам, наводя тоску на старые, почерневшие от времени бочки и доводя до инфаркта осторожно шныряющих крыс. Наверняка на редкость зловредная старушенция была моя бабка, коль дед вместо упокоения в родовой усыпальнице приказал заживо замуровать её в дальнем отнорке подземелий. Даже сейчас таскается в цепях - но как бы то ни было, среди причитаний, перемежаемых завываньем под весьма зловещий скрип зубов, внучка своего старушка не забывает. Немало фамильных, передававшихся из поколение в поколение рецептов и заклятий поведала она мне.
Иногда, как сегодня, бывает что родственнички выбираются на прогулку в неурочный час. То ли долетают из-за гор отголоски чьей-то мощной волшбы, то ли уж больно неуютно показалось родне моей на том свете. И тогда я поневоле оказываюсь комендантом осаждённой крепости. Заперев изнутри двери донжона, я из верхнего окна подаю особый, давно оговоренный знак - и крестьяне крепко-накрепко подпирают ворота замка кольями. И тогда, глядя сверху на шаркающую по двору толпу костяков, я голодаю и в нетерпении грызу ногти. Мой старенький перегонный куб, подтекающий с одного боку, тогда работает без устали, и мне остаётся лишь дожидаться, когда я получу достаточно зелья, чтоб смешать эликсир да с нужными проклятьями поскорее отправить взбунтовавшуюся родню опять туда, где им самое место.
В могилу.
Помнишь, маменька, как кричала смазливая горничная, когда ты жгла ей лицо каминными щипцами? А я помню - и тот вой деревенской молодухи, осмелившейся иметь румянец на щеках свежее нежели у супруги своего лорда, до сих пор стоит у меня в ушах.
Семейка у меня ещё та, обхохочешься! Один лишь я в ней какой-то выродок. И в кого только такой пошёл? Вон он, братец, коего все прочили в достойные наследники лорда, костями тарахтит у колодца. Нет уж, не напиться тебе водицы - пусть жажда до скончания мира терзает тебя! Когда водил я хороводы с сельскими на лужку за выгоном, улыбнулись мы друг дружке с кузнецовой дочкой. Да вот, на дурость свою, полюбопытствовал я потом у старшего брата своего, как бы мне ловчее к папеньке подкатиться за руку с пригожей девчонкой, да чтоб благословил нас старый лорд?
Лучше б я тогда прямо в петлю полез - братец сам решил проучить неразумного младшего своего да его пассию... наутро он выволок едва живую девчонку из своей спальни да бросил на растерзание псам. Ещё и за ухо держал меня - дескать, смотри да запоминай! Я-то запомнил, старшой - на всю жизнь запомнил - да вот только совсем не то, что ты думал.
Да и папенька хорош. Говаривали, что самый знатный рыцарь был в наших горах, геройствовавший в боях и походах. Прославленным в семейных хрониках двуручным мечом орудовал так, что просто на загляденье - поднатужившись мог одним ударом человека надвое развалить. Да так чисто, что все только диву давались. И не раз он заезжим гостям демонстрировал тот свой талант. На ком? Да на пейзанах из деревни. Жалко, что ли? Бабы ещё нарожают.
Вот, опять сцепились, сестрички-лисички - даже могила не примирила вас. Ишь как мутузят друг дружку мослами, малявки! Будто сейчас помню ваш восторг, когда обнаружили вы, что прыщи девичьи можно быстро сводить свежей кровью из деревенских молодух... эх, хорошо дерутся, с азартом - аж треск стоит костяной. А потом доведались невесть уж откуда, как легко можно у сельской ребятни глаза выдавливать - а потом давить на земле босой пяткой. Дескать, они так забавно чмокают, когда соплями разлетаются!
Потому не удивительно, что когда два года тому спустился я поздним вечером в деревню, на плече моём обретался простой холщовый свёрток. Крестьяне как раз на сельском сходе заседали... откинул я полотно, да обнаружился в руке моей собственноручно откованный чаровной меч - а я просто поглядел в эти лица вокруг. Хоть бы кто слово молвил, все сразу в топоры и за мной подались.
Вот так я и стал лордом. Лично потом останки каждого родственника в фамильный склеп отнёс, да слова нужные сказал... однако, старое семейное проклятье сильнее оказалось. Вон они, опять шастают. Ничего, склянка под змеевиком уже почти полна. Скоро я вас приголублю, милые!
А иногда бывает так, что прилетает из неведомых далей ветер. Свежий, резкий и шаловливый, он охватывает всю нашу долину нетерпеливым посвистом. Тогда не мешкая подхватываюсь я да иду в наш семейный склеп. Чутко прислушиваюсь к каждой каменной плите - крепко ли спят под ними? И лишь убедившись, что благословенный ветер принёс хоть на время покой, на несколько дней спускаюсь в деревню.
Дела ведь тоже делать надо. Рассудить споры и отдать распоряжения. Прикинуть со старостой, сколько подати королю отправить, а сколько в схованки припрятать. Благословить нетерпеливо дожидающиеся такой поры парочки, а то и погулять на сельской свадьбе - я как титул лорда на себя принял, объявил сразу, что с правом первой ночи отныне покончено. Ничего, покряхтели, почесали свои давно не поротые крестьянские задницы, но особо возражать не стали.
Да и травница у меня в деревне хоть и неплохая, но лишь со скотиной управляется кое-как. И тогда кто-нибудь из сельской ребятни бегом приносит из замка латную рукавицу - и я по праву лорда проявляю силу свою. Кто косой порезался, кто окривел или прострел в поясницу схватил - всех без разбору исцеляю. Пару раз после такого меня водой отливали, настолько уставал. Но ничего, вполне терпима господская ноша. Однажды даже тяжёлые роды принимал у жёнки одного охотника. Удачно получилось, хоть баба и двойней маялась. Счастливый отец мне на радостях потом такую копчёную медвежью лапу принёс... а я кувшинчик старого вина из подвала выставил - ох и надрались же мы с ним!
Поднимаюсь я потом в верхние луга, неспешно и чинно беседую с погнавшими туда отары овчарами, делю с ними их немудрёную трапезу и заботы. А кудлатые псы их почитают за счастье почувствовать мою ладонь на своих загривках.
Но бывает и так, что насмотрюсь я неосторожно на зрелище оберегаемого мною склепа, и тогда откуда-то из глубины гор, от самых их хладных корней, приходит что-то жгучее и мерзкое. Я не могу дышать, воздух забивает рот и нос словно пепел, а в груди горит нестерпимый огонь. Наверное, это совесть? Обычно она дремлет где-то, придавленная беспощадной волей да повседневными заботами - и молчит. Но иногда принимается грызть так, что хоть живьём в склеп забирайся!
И тогда многомудрый староста за руку, осторожно приводит в замок красавицу Маричку. Всем хороша девка - говорят, дочка заезжего лорда, под которого папенька в порыве щедрости когда-то ладную сельскую бабёнку подложил - вроде как по законам гостеприимства заведено. Да вот только, отчего-то весь мир сокрыт от Марички за мутной белесой пеленой на глазах. Впрочем, ночью это нам не мешает, и тогда весь остальной мир за пределами спальни проваливается куда-то далеко и глубоко.
Пробовал я найти зелье от бельм, как же без того? Даже нашёл... но, лучше б не находил. Надо там среди прочего и кровь младенца не старше седмицы от роду - а это для меня всё равно, что нет такого средства. Горько плакал я, объявив то перед смурными крестьянами. На коленях стоял перед Маричкой и прощенья просил - за то, что никогда для неё того зелья не сделаю.
Простила, и даже не сильно слёзы роняла.
Конечно, жизнь не мёд. Вроде и нет резона мне тянуть эту горькую ношу - вон он, последний пустой склеп остался в фамильной усыпальнице, ждёт-дожидается. Да только, кто ж будет за такими беспокойными родственничками присматривать? Да и мне всего-то двадцать пять той осенью минуло.
Впрочем, нет худа без добра. Случайно обнаружил я, что если бабуля в погребах бочки с соленьями или окорока проклянёт, то они от того только вкуснее становятся - но что самое главное, не портятся годами. Так что, по осени в замке и подвалах самая работа. Я привидение бабкино разговорами обходительными отвлекаю, да с подходцем. А крестьяне знай закатывают вниз бочки, заносят связки колбас и оковалки копчёной грудинки. Девчонки и мальчишки тянут плошки с грибами, кувшины с медами да прочие вкусности. Визг, хохот!
Староста стоит на входе и всё записывает - я грамоте и счёту того выучил, хоть поначалу и пришлось за непокорность приказать вожжами отходить. А потом, как занесут всё, я начинаю бабулю потихоньку заводить - да так, чтоб от злости аж искрами брызгала - да бегом из погребов. И всю ночь призрак внизу охает да проклятьями сыплет. Наутро, ясное дело, всё повторяется наоборот - крестьяне забирают и увозят в деревню благословлённые припасы. Впрочем, не забыв оставить и лорду своему, да самого вкусного. Последний раз две бабы сцепились до таскания волос, чья же квашеная капуста соковитее да слаще. Пришлось у обеих по кадушке взять да потом зимой не забывать погромче нахваливать.
Остальные родственнички мои, которые костяные, тоже пару раз пригодились. Втемяшилось в головы отчего-то лордам из соседних долин, что коль я один остался, а в замке легче дохлую крысу найти, нежели солдата - так можно пощипать меня безнаказанно. Пришлось выгнать родную косточку из уютной тесноты склепов да вывести прогуляться... по соседушкам. Глаза б мои не глядели, что там творилось - костяка-то ни копьём, ни стрелой не проймёшь. Но смотрел я прилежно, как рвали неупокоенные на части живых, внимательно смотрел. Чтобы потом понадёжнее родню свою обратно укладывать, да самыми сильными словами сверху припечатывать.
А соседушки что ж? Те кто жив остался, вроде урок поняли.
Так что, пока из перегонного куба лениво капает исходящее золотым светом вонючее зелье, только и заботы мне, что по старым книгам шарить. Впрочем, несколько новых заклятий и рецептов я уже придумал - да на бабуле своей испытал. Едва совсем старую погань на тот свет не загнал, однако сдюжила старушка. Видать, крепкая ещё, а в моей работе нет той надлежащей силы. Ничего, придумаем ещё - времени всё одно девать некуда.
Маричка, кстати, снова в положении. Мальчишку мне уже в том году подарила - да крепкого, здорового мальца. И знаете, что подумалось мне, когда я недавно тихо вошёл в сельскую хату да подержал на руках беспокойно сопящий комочек? А ведь сын. Продолжатель и наследник дел моих. Защипало у меня тогда что-то в глазах... пылинка, что ли, попала? Да нет, у Марички в доме даже полы чище чем свежевыпавший снег. А на этот год, вещала старая травница, девчонка будет. Интересно-то как! Вот оно где, таинство природы, а не в замшелых книгах.
Но вот что приметил я - когда по весне в хороший ветер гулял со своей белоглазенькой по окрестным лугам, ни разу не оступилась она, и ни разу не ошиблась, собирая травы да коренья. Даже когда стоял недвижно и молча, всегда без ошибки она подходила ко мне и обнимала ласково своего лорда и господина. И подумалось мне тогда, а можно ли наоборот? Ещё усилить то, что в доставшейся от бабки моей колдовской книге называется внутренним зрением? Я-то почти всегда сквозь стены чую - лежат ли спокойно родственнички мои, и в каком краю подвалов шастает призрак бабули.
Что ж, тогда можно будет объявить Маричку своей леди и хозяйкой горного замка, да признать детей. А там, глядишь, и род наш не угаснет. Похоже, фамильное проклятие то ли выдохлось, то ли я чем перешиб его.
Однако, не стоит загадывать - сейчас я уже вот-вот залью в большую, мутного стекла бутыль последний ингредиент. Да щедрой рукой окроплю взбунтовавшиеся костяки, с нужным заклятьем в три-бога-единорога погоню спать. И наутро несколько деревенских баб притащат мне свежей еды, да начнут прибираться в покоях и службах. Двое парней подправят дверь... да, не забыть бы напомнить про подгнившие на галерее паркетины. А травница принесёт в подоле собственноручно поджаренных семечек - отчего-то именно у неё они получаются особенно духовитые. Там и староста с поклоном заглянет. И пойдут у нас долгие разговоры за жизнь - как говорит Маричка, трынденье.
И уже вечером, убедившись что родственнички мои окаянные всё же забылись хоть на время хладным сном могилы, я поднимусь на самый верх донжона, настежь распахну высокие стрельчатые окна. Сначала вдоволь полюбуюсь на алеющее небо в той стороне, где за горами уже скрылся пылающий одноглазый дракон. Затем придёт черёд второго окна, откуда из бархатной темноты вкрадчивой поступью приближается повелительница-Ночь. А возле широкого ложа своего поставлю кувшинчик старого вина. И потом... потом в мой сон мягко войдут звёзды. С заката или восхода, спрашиваете вы?