Читальный зал в чаду – огонь затих;
и на столпе из мудрых книг ведро
стоит, а в нём бутыль без дна блестит
верхушкой из фольги.
И рябь нетронутой воды – то знак
стихийной психодрамы, чей пожар
лишь дымом можно притушить. Душа
заблудшая пари́т.
А тело здесь внизу лежит и ждёт
соединения с собой затем,
что мир совсем не полон на полу,
и времени в обрез.
Анжамбеманов Радик – так его
зовут; он тут на сверхурочный час
решил покараулить тишину,
пока другие спят.
Он славный малый – архивист; тот, чья
стезя – история родных широт
(и деконструкция её (вотще́
до сей поры ночной)).
Но вот герой стремительно встаёт,
берёт листок бумаги, карандаш —
и бисером разноразмерным букв
выводит слово «хлеб».
Задумчив Радик стал, в его глазах
закат краснеет, нивы тучные
шумят, – уже и слышно как в курай
дудит не мой вопрос:
«Мне Гёте лично завещал молоть
в хлеб книг зерно, что отобрали для
посева? – Да. Стереотипен тот
отбор, учти момент.
– Момент ушёл, завет забыт. Меж строк:
валсы́гына саклы́ кешелерге́…
– Что это значит? – Я забыл? – Не знал!
…бире́ икме́к узе́н.
Мне память се подсунула сейчас,
иглой ассоциации живой
в подкорке выудила тайну лет,
описанных отцом
отца отца отца его отца…
О! Предков зов!». Анжамбеманов вдруг
увидел ясно перспективы даль,
а в середине – род.
«Все книги врут! Есть правда – кровь! Язык
её сокрыт под грудой лжи речей,
имён, паролей, явок. Сказки прочь!» –
так Радик заключил.
Он бросил карандаш, вскочил, что конь,
и обратился вновь к ведру… Прошло
не больше получаса – как стук копыт
привёл его в себя.
«Что слышу я?! – Что вижу! Всадник здесь!
Без головы! Под ним скрипит костьми́
кобыла, – и общий вид их вопиёт
о древности гостей…»
Едва закончил Радик рассуждать,
кобыла встала на дыбы, седок
безглавый поднял перст и указал
на грудь свою с тамгой.
Наш архивист пришёл в восторг; он снёс
ведро и, разобрав собранье книг,
извлёк одну. То был цветной альбом
с гравюрами от РАН.
«Акай-батыр! Мой дальний пращур! Ты?!
Кусюма сын, внук Тюлекея! Да!
Узнал я этот герб – приметный круг,
как на портрете – вот!
Художник точно передал деталь
костюма и доспеха, и лошадь
даже будто та; но не хватает… Ах!
Где голова твоя?..
Прошу тебя, поведай мне, как ты,
бабай, погиб, – ведь правда мне нужна!
О той эпохе я пишу роман,
где ты, Акай, герой…»
***
Случилось! В час рассветный в зал зашёл
невольный наблюдатель; он сражён
увиденным спектаклем был – его
коллега низко пал…
Безумный архивист устроил в ночь
погром: налил на по́л воды, сволок
туда бесценных книг и гарь
к тому же напустил.
Хотел сказать свидетель: «Что за дичь?!»,
но не успел – Анжамбеманов бёг
через окно, крича: «Бабай! Бабай!».
Печально это всё.
Какая же была погоня! Бег
безумца площадь рассекал –
он слышал за собою грохот грома,
что жёг сильнее льда.
И долго гнал его батыр, пока
не показались люди. Им сообщить
решил герой о призраке родном:
«Бабай! Бабай! Бабай!».
Один прохожий (видно, врач) сказал:
«Внимание, товарищи, не спать!
Опасен сей субъект, всё очевидно –
я вызываю дурку».
***
Лежит привязанный к кровати Радик,
не понимает, что к чему.
Сестра пришла, поправила халатик,
укол поставила ко сну.
Потом его наведал полудурок –
хвалил жаркое из куриных шкурок,
рассказывал о родине своей,
где строго дует сказочный Боре́й.
Затем его сменил другой –
страны неведомой посланник,
краса палат, услада нянек...
И вот лежит пред ним больной,
его он спрашивает мило: «Хлеба?» —
и тут же дарит сладость из прицепа.