Аннотация: Всем отчаявшимся посвящается. С любовью, пониманием. И осознанием того, что не так все однозначно в этом мире
Глава 17
---------------------------------------
Лежу, пялюсь в потолок. Опять мучает бессонница. А рой мыслей так и кружит, так и кружит в голове, не давая отключиться.
Осталось прожить еще один день. Ну, от силы, два. И Марта позвонит. Не может не позвонить.
Но радость истаяла. Словно снег под лучами яркого весеннего солнца. Тот самый снег, что уже потемнел от людской грязи и нечистот.
Мы были вместе. И так счастливы.
Но это было вчера. А сегодня я никак не могу уснуть. И это значит, что встреча откладывается. Или ее не будет вовсе.
Кручусь, верчусь. То так положу подушку, то этак. Потом не выдерживаю, встаю. Просовываю ноги в тапочки. Медленно иду к окну, отдергиваю штору.
Звезды в извивах облаков. То наползающих. То отступающих. Луны нет. Наверное, новолуние, что ли.
Прикладываю пальцы к холодному стеклу. Вглядываюсь в глубь той стороны. Тихо, темно. Подергивающиеся огни города внизу. И никакого двойника. Никто не летит навстречу. Не ищет моего взгляда. Не согревает ладони. И вид за окном сегодня совсем не похож на галактику. Как ни напрягайся, земные облака никак не превращаются в клубы космической пыли и газа, звезды не меняют узор, а комната не становится рубкой корабля.
Будто сказка ушла. Растаяла вместе с радостью.
Сажусь в кресло, кладу руки на колени. И снова всматриваюсь вглубь. Как в экран.
Ближе к горизонту небо светлеет. Оно словно прочерчено более темными полосами. Темными с сиреневым оттенком. Не знаю, отчего это так. Ведь до рассвета еще очень далеко. Огней города отсюда почти не видно. Но те, что остались в поле зрения, по-прежнему подергиваются, напоминая язычки пламени. И чем дольше на них смотришь, тем труднее оторваться. Наверное, на улице мороз, оттого их свет и дрожит в воздухе. Тоже не знаю.
Задуматься, то вот сколько же я не знаю, ужас. Почему так, а не иначе. Почему здесь, а не там. Наверное, можно всю жизнь читать, читать без передыху, но так и не узнать всего того, что уже известно. Да и известно ли наверняка, еще тоже вопрос. Ведь сколько голых теорий. Одни сменяют другие, потом те возвращаются вновь. И кружат сызнова. Но как все есть на самом деле?
Шарканье тапочек в коридоре. Я мгновенно весь подбираюсь. Зачем-то поджимаю ноги. Журчит вода в туалете. Еле слышно клацает задвижка. Шаги возникают вновь и притормаживают у моей двери. Словно их обладатель прикладывает ухо к тонкой перегородке.
Стараюсь не дышать. Закусываю нижнюю губу. Но вот шаги трусят дальше и наконец смолкают. Похоже, мама опять на ночь перепила чая с молоком.
Ага. Молоко такое противное, кошмар. И как она может вливать его в себя в таких количествах? Еще и мне постоянно навяливает. И как же противно оно пахнет...
Господи, и до чего же люди вонючие! Жуть. Просто какой-то склад нечистот. Все жидкости, которые в них циркулируют. Все выделения... И ведь в этой своей вони они еще урчат от удовольствия, радуются, совокупляются. Сделанные тяп-ляп волосатые големы. Чьи-то забытые игрушки. Чье-то живое мясо.
Самое ужасное - это когда они пытаются закамуфлировать свой отвратительный запах. Духами, туалетной водой, дезодорантами. На один тошнотворный запах накладывают другой. Не менее мерзкий. А все это вместе становится уже просто выворачивающим наизнанку.
К горлу подступает тошнота. Сглатываю раз. Второй. Третий. Блин! Последнее время обоняние обострилось дальше некуда. И если раньше я еще мог как-то мириться с противными запахами, то сейчас противно до блевоты.
В тусклом свете, идущем от окна, осматриваю свое тело.
Странно, почему я именно в нем? Почему я человек, а не кто-то другой? И мне приходится мыться по три раза на дню, чтобы не пахнуть. Почему у меня два глаза, рот, нос? Две руки, две ноги? Почему кожа покрывает то отвратительное слизисто-кровавое, что внутри? А? Кто ответит?
Ведь последние два урока я еле выдержал рядом с Макиной, сквозь мерзейший сладкий запах духов которой пробивался не менее гадкий запашок ее кожи и разных выделений. И рядом с уже откровенно мощно воняющим Лекаловым, что без конца ерзал сзади. Хоть противогаз надевай.
Вытащить бы сердцевину. Ту, что действительно является мной, из этой оболочки. И отпустить на свободу. Туда, где нет людей, нет этого мира. Туда, где я представляю собой нечто иное.
Сказки нет. Сказка ушла. Но я-то по-прежнему не являюсь этим телом.
Снятся какие-то кошмары. В которые погружаюсь - не вырваться, всплываю - не уцепиться. Снова тону. И снова всплываю. Но просыпаюсь - от холода. Все занемело. А сам я по-прежнему торчу в кресле. Как дурак, блин. Честное слово.
Четыре утра. Звезды мерцают сквозь пространство, температура которого близка к абсолютному нулю. И от осознания такого факта становится холоднее чуть не втрое. Нет дела уже ни до двойников, ни до капитанов. И ни до Макиной с ее запахами до кучи. Залезаю под одеяло, наваливаю сверху другое. И, стуча зубами, окунаюсь в мягкую нежность постели.
Ни до чего нет дела. Насрать на все. Человек, не человек. Вонь, не вонь. Какая, блин, разница? Родился опарышем, вот им и живи. Не рыпайся. Не возникай. Жри говно. Рыгай. Испражняйся, давая пищу другим. Как там говорится-то? "Всяк светлячок знай свой шесток"? Я бы переформулировал. Ха-ха! Всяк червяк знай свой говняк. Вот так. Точно.
Только вот размножаться - это уж увольте. Увольте, блин. Точно. Остальное еще туда-сюда. Но размножаться - это уж слишком. Это уже перебор. Бесповоротно. Ага.
Закрываю голову. Оставляю только нос.
А Марта-то думает. А Марта-то ждет. Наверняка ведь и сегодня стоит под той самой елью. Ходит быстрыми шагами. Или беспокойно тискает руки. Кусает губы. Трет переносицу.
А я-то вот. Вот он я. Опарыш. Хрю-хрю. Не вышел ни рожей, ни кожей. И кроме кошмаров не способен ни на что. Ф-фу, блин.
Сделаем нахрен уточнение. Ма-аленькое такое уточненьице к вышесказанному. Мне насрать на все. Ага. Точно. Не отказываюсь. Но насрать на все кроме Марты. Точка. Восклицательный знак.
Вот удивительно, почему рядом с ней все это дерьмо куда-то уходит? Она как яркий свет, что заливает все вокруг. Не остается неоднозначностей, теней, грязи. Есть только она. Она и я. И все равно, кто как выглядит. Кто как пахнет. И что и где там циркулирует или выделяется. Удивительно. Странно. Даже загадочно.
Я тяну носом воздух и улавливаю отголоски того непередаваемо свежего аромата, что присущ именно ей. Ей и никому больше. Улавливаю, и меня начинает колотить. Господи, и что же это такое-то, блин? Я могу выделываться перед Завьяловым. Что-то с апломбом ему втолковывать, нести всякую муть. Могу вообще, наверное, кому угодно расхреначить мозги набекрень. Если постараюсь, конечно. Но все это наносное. Ненастоящее. Лишнее. На самом-то деле для меня в этом мире существует только Марта. И имеет значение только Марта. И моя основа, ну та, что не зависит от тела - это без вариантов только любовь к Марте.
Что я там впендюривал Завьялову? Гос-споди, и какой же я дурак-то, блин. "Не знаю, что такое любовь", блин. Ага. Еще как, нахрен, знаю. Яснее-то некуда. Марта может держать меня на коротком поводке. Или на длинном. Дергать или отпускать. Делать вообще все, что угодно. Если, конечно, захочет. Но, думаю, не захочет. Ведь я-то вот не хочу. Хотя тоже мог бы дергать или отпускать. Защелкивать поводок или расцеплять. Мог бы, да. Но зачем?
Мне кажется, что когда мы наконец возьмемся за руки. Ну, когда она наконец-то выиграет свой дурацкий конкурс. В общем, когда мы возьмемся за руки и посмотрим друг другу в глаза... Ну, что-то произойдет. Что-то из рода вон выходящее.
Нас закружит ветер. И унесет. В прекрасную страну, где не будет никого кроме нас двоих. Где тот замок и лес. Ее скрипка и мои кисти и краски.
Или... Или мы вдруг сольемся в одну энергию. И полетим сквозь пространство. Слушая музыку звезд. Создавая, переплетая или стирая измерения. И где не будет никого кроме нас двоих.
Марта и я. Я и Марта. Только мы двое. Только мы вдво...
Будильник трещит неумолимо. Трещит, скотина, и трещит. И никак не заткнется. Шарю рукой по тумбочке. Вправо-влево. Вперед-назад. И опять сызнова. Чертыхаюсь. И в конце концов нащупываю. Тишина-а.
И можно спокойно подумать о Марте. Представить, что она рядом. Вот протяни ладонь и коснешься ее пальцев. Или вообще. Ну, что голова ее на моем плече. И стоит только слегка скосить глаза, как увидишь ее тонкое лицо с сомкнутыми веками, слегка приоткрытые губы, ямочку на щеке. И услышишь легкое дыхание.
Нужно только напрячься. И представить.
Я лежу. И представляю. И мой правый бок. И моя правая рука. Вдруг наливаются тяжестью. Будто и вправду на них наваливается невесомое, но все же ощутимое тело.
- Марта, - тихо-тихо говорю я. - Марта, я люблю тебя. Слышишь? Ты - моя любимая, Марта. Любимая...
- Даниил! - распахивается дверь в комнату.
Становится нестерпимо больно. Словно меня грубо оторвали и вышвырнули. Пнули. Облили грязью.
- Вставай немедленно! - голос отца хрипит от негодования. - На работу ты так же собираешься ходить?
Щелчок выключателя. Яркий свет заливает комнату. Отец уже рядом. Сползшие пижамные штаны. Выкатившийся из них волосатый живот. Поднимаю взгляд чуть выше. Заплывшие со сна глаза. Опухшее лицо.
И еще этот отвратительный запах. Изо рта. От тела. От ткани.
- Да, папа. Уже встаю, папа.
Вылезаю из постели. Нащупываю ногами тапочки.
- Ишь, моду взял валяться по утрам! Думаешь, мать мне не рассказывает? Как ей каждый день приходится тебя чуть не волоком вытаскивать.
Надо же, как его вставило. По малой нужде, что ли, вышел? Да на мое несчастье увидел циферблат часов?
- Иду, папа, иду. Чего ты? Все нормально.
Я прохожу мимо него и скрываюсь за дверью ванной.
Да, плохо быть несовершеннолетним, ничего не иметь, не зарабатывать и полностью зависеть от кого бы-то ни было. В данном случае - от родителей. По сути, ты никто. С тобой что хотят, то и делают. У тебя не может быть своего мнения, своих поступков. Ты словно паяц, которого дергают за веревочки. Ужасное положение.
И ведь все оттого, что у тебя есть физическое белковое тело. Которое нуждается в еде, питье. Тепле, одежде. Не было бы всего этого, ну и наплевать бы было. Улетел бы, и все. Ну, как луч. Тот, космический. Пронзал бы вселенную. Где надо, останавливался. Куда надо, несся бы. И никаких преград. Никаких дурацких ограничений тела.
Остался один день. Ну, может быть, еще завтра. Да, скорее всего, еще завтра. И вечером, ну, или в понедельник утром Марта позвонит.
Мою тарелку, чашку. Аккуратно все это расставляю в сушилке. А потом спешу одеваться.
В школе все как всегда. Те же никчемные идиотские разговоры, те же выпендривания друг перед другом. Обсуждения, кто, где и с кем чем займется сегодня и в воскресенье. Трухов с Гороховой улетают на две ночи в Париж. Вернутся уже в понедельник, перед занятиями. Спонсирует, надо думать, папаша Гороховой. Петров, конечно, тут же интересуется улицей красных фонарей. На другое у него мозгов не хватает. Трухов в ответ жеманничает, строит глазки Васницыной, заигрывает с Лыжневой.
Трофимова мрачно и неотступно пялится на Петрова, который делает вид, что ничего не замечает. Макина красит губы, поправляет цепочку с подвеской в глубоком вырезе кофточки. Потом звонит кому-то. Видимо, главному претенденту. Томным голосом уточняет параметры встречи.
- Ну, а ты, Дементьев, что на выходной планируешь? - неожиданно спрашивает она у меня, ехидно прищуривая глаза.
Я несколько обалдеваю.
- Ну, знаешь ли, - начинаю я, собираясь сказать, что не ее это дело.
Но она меня опережает.
- Люда, иди-ка сюда, - перебивает Макина, явно не слушая и не интересуясь.
Надо же, как я попал на ее "разводку". Она ведь просто хотела "отбрить". В очередной раз показать, сколь мало я значу в ее мире. И ей даже в голову не приходит, что на самом деле человек, начав разговор, просто обязан выслушать ответ собеседника. Как, впрочем, и ответить сам.
Она вылезает из-за стола, бесцеремонно пихая меня в спину, будто я мешаю ее выходу.
- Люда, есть новости, - обращается она к Трофимовой, которая с деланным безразличием рассматривает ногти.
- А что такое? - Трофимова оглаживает пряди волос, сначала слева, потом справа; строит слегка недовольную гримаску, словно разговор немного утомляет ее.
Макина, понимающе ухмыляясь, окидывает ее взглядом, издает чмокающий звук.
- Есть один парень, знакомый моего друга. И он не прочь, - тут она посматривает в угол, где кроме меня находится еще и Лекалов, наверняка заинтригованный разговором двух дам. - Давай отойдем подальше от этих даунов, - нарочито громко возвещает она.
Трофимова хихикает, поправляет прямую челочку, и они скрываются в коридоре.
- А ты ей уже вставлял? - доносится сзади.
- Оч-чень эротично, - словно в ответ на предыдущую реплику звучит сбоку, через ряд.
Я открываю учебник и принимаюсь перелистывать его, стремясь отгородиться от окружающего.
- Эх, и набухаемся же сегодня!
- То-то клево будет, просто улет.
- Танька, а ты с нами на шашлычки не хочешь?
- А кто будет? - жеманничает Танька, крутя прядь волос.
- Ну, Петька, Славка. Ну, тот, у которого тачка. Ленка Василенко. Музон, выпивка. Все такое.
- А где?
- У Славки днюха. В Тарганово повезет. Там у его родоков загородный дом, сауна, все дела.
- Ну-у...
- Да как же ты ей еще не вставлял-то?? Вот деби-ил! Чего же ты ждешь-то? Халява-то схлынет!
Хватаю учебник, намереваясь свалить хотя бы в коридор. Но тут, на мое спасение, трещит звонок. Плюхаюсь обратно.
Стремительной походкой входит Галина Васильевна. Мы встаем, потом садимся. Учительница отводит забранные в косу волосы за спину, раскрывает журнал и обводит класс внимательным взором. Меня достаточно давно не спрашивали, но урок я не подготовил. Поэтому старательно прячу взгляд. Нет, конечно, наболтать я наболтаю. Но как-то неудобно перед ней. Она ведь неплохая, и в общем-то я ей симпатизирую. Вот подлостей она не делает, если на то пошло. По головам, опять же, не лезет.
Вызывают Калентьева. Пока он что-то там вяло мямлит о теме народа в романе "Отцы и дети", смотрю в окно. На синиц, перескакивающих с ветки на ветку, на заснеженные лапы деревьев и полоску светло-голубого неба. Потом закусываю конец ручки, а сам принимаюсь водить карандашом по последней странице тетради. Рука двигается почти механически, а я гляжу то в окно, то на учительницу, то на бедного Калентьева. Который пытается отвечать на наводящие вопросы Галины Васильевны.
И вдруг явственно чувствую недобрый холодок слева. Там где сидит Макина. Недоумевая, поднимаю глаза и чуть ли не натыкаюсь на ее ощеренную как у хорька морду. Взгляд в злобном любопытстве направлен через мое плечо. В мою же тетрадь.
Мгновенно смотрю туда же. И в долю секунды захлопываю. Листок нужно будет вырвать и спрятать. Дома. В столе.
- Кто это там у тебя? - шипит Макина. - Ну-ка, покажи, - и уже тянет свою противную белую ладонь с пальцами, напоминающими червей, к моей тетрадке.
Во мне вспыхивает бешенство. Разворачиваюсь и в упор гляжу в наглые глаза моей соседки.
- Отстань! - очень тихо и очень четко произношу я. - Держись от меня и моих вещей подальше.
- А то что? - прищуривается она.
- Заткнись. И отвали, - еще тише произношу я, но в свой взгляд вкладываю все то отвращение, которое питаю к ней и ей подобным.
Неожиданно она отшатывается. Словно мой взор имеет силу. Ну, силу удара. Стукается о подоконник. Ойкает.
- Что с тобой, Лена? - спрашивает учительница.
- Спасибо, ничего. Так, локоть ушибла.
Макина отодвигается от меня подальше.
- Шизанутый придурок. Сволочь, - бормочет она, но посмотреть в мою сторону все-таки не решается.
По крайней мере пока.
Опускаю голову, стискиваю губы. Передо мной как в реальности стоит Марта. Со своими нездешними глазами и ласковой несмелой улыбкой. Что именно сейчас набросана несколькими штрихами в конце тетради по литературе.
На большой перемене вяло грызу бутерброд. Есть совсем не хочется. Короче, мусолю его, а сам кошусь на Завьялова. Который со скорбным выражением лица тоже ковыряется. Только в супе.
Надо же, он уже дня три не пытается заговорить со мной. Как, впрочем, и ни с кем другим. Можно, конечно, предположить, что у него что-то случилось дома. Но я в это слабо верю. Вероятнее всего, его реально зацепило. Зажевало. И втянуло. Туда, в общем, откуда уже, по сути, и не выбраться.
Думать - это плохо. Ну, в обывательском понимании. Это грозит последствиями. Размышлять и знать - признак блаженного, дурачка. Я не имею в виду просто щелкать задачки или изучать технологии. Тут надо смотреть глубже - пытаться проникнуть в суть бытия, в устройство окружающей действительности, стараться хоть чуточку понять цели мироздания и смысл всего существующего в нем. И если не останавливаться, то количество постепенно переходит в качество. Тогда загончик тупого неведения вдруг рушится, нередко погребая под собой и того самого думающего.
Ты уже не можешь довольствоваться удовлетворением простых инстинктов. Тебе нужно нечто большее. Ты стараешься взобраться немного выше, пусть и на крохотную часть - но выбраться из своей оболочки. Тянешься, чтобы прикоснуться к неведомому. И вот тут-то тебя настигает по-настоящему.
Пыжься, не пыжься, но за твоими плечами не вырастает крыльев, глаза не начинают видеть по-другому - шире и ярче, а на разуме - словно заслонка, что наглухо перекрывает всю ясность и понимание, которые вот-вот должны бы хлынуть в твой мозг. И эту заслонку ты ощущаешь почти физически, когда твоя мысль, явно живая и легкая, с размаху впечатывается в нее. Разбивается вдребезги. И не может лететь дальше, чтобы проникнуть, соприкоснуться. И вернуться знанием, осмыслением. Сутью.
Это я про червей и бабочек. Вернее, про невозможность. Для червя.
Тогда-то вот и становится хреново. Иногда просто до отчаяния. Черная депрессия. Тоска хуже некуда. Бессмысленность и никчемность. Ты не можешь как все. Не можешь и не хочешь. Но... А дальше-то что? Выше головы не прыгнуть. И слизняк, приподнявший голову над дерьмом, не превращается в кого-то другого. Тело не изменить. Заслонку не снять. Полная безнадега.
Бедный Завьялов.
Плохо, что не хочется есть. После уроков занятия в изостудии. Домой-то ведь попаду поздно вечером. Опять разболится желудок. Если и не от голода, так от дурацкого пирожка, который придется зажевать мимоходом.
Выхожу в коридор. Приваливаюсь грудью к подоконнику. От стекла веет холодом. Как от межзвездной пустоты. Ночью проще. Ночью запросто можно представить, что ты луч, пучок энергии. Отрывающийся от земли и устремляющийся в космос. Несущийся мимо раскаленных шаров звезд и провалов черных дыр. Мимо светящегося газа и сгустков пыли. Все дальше и дальше. Глубже и глубже. И вот ты уже вне галактики. В черноте чернее черного. А ты все выше. А ты все дальше. И вот. И, короче, вот ты видишь, что под тобой не одна галактика. Не две. И не сотня. А миллионы и миллиарды. И ты. И, короче, тебе вдруг открывается вся ячеистая структура вселенной. Вся...
- Ты чего туда выставился-то?
Я перевожу дыхание и оборачиваюсь. Позади стоит Серега Свистунов. Из параллельного.
- Давно тебя что-то не видно было, - продолжает он. - Предки замучали?
Смотрю на него и пытаюсь понять. Ну, то, как я мог с ним раньше общаться. Хотя общением это и трудно назвать, конечно. Но ведь говорил о чем-то. Только вот о чем? Задавака и хлыщ. Немного посообразительнее, чем остальные, это да. Вот и все плюсы.
- Что-то не так? Ты так странно смотришь. Куда пропал, спрашиваю.
- Да никуда, в общем-то. Просто, видимо, не сталкивались.
Совсем не знаю, как себя с ним вести. И он, вероятнее всего, это чувствует. Презрительно морщится. Более внимательно скользит взором по моей физиономии.
- Я слышал, тебя избили не так давно? - он засовывает руки в карманы, принимается слегка покачивать носком ботинка.
- Ну, было дело. Только я уже и забыл про это. А что? - мне не нравится поворот беседы, я предпочел бы, чтобы меня вообще оставили в покое. Все.
- Да так. Ничего, - он морщится еще больше. - Если били по голове, это плохо.
- Почему? - на автомате интересуюсь я, хотя и ежику ясно, почему. В общем, веду себя, как идиот.
- Последствия могут проявляться и через несколько лет. Понял?
Мы стоим и смотрим друг на друга. И я вдруг ощущаю, что он начинает ненавидеть меня. За то, что я не веду себя так, как он ожидает. За то, что я кажусь ему каким-то долбанутым. За то, что нам нечего сказать друг другу. За то, что он чувствует меня чужим. Чужим всему, что вокруг него. Всему, чем является он сам.
Мою кожу даже покалывает. От его ненависти. Звонит звонок. И Свистунов облегченно хмыкает.
- Пока, придурок, - говорит он. - Бывай.
За такие слова неплохо бы вмазать. Но я просто поворачиваюсь. И иду в класс. Навстречу скалящему зубы, наподобие черепа, Гоблину.
После уроков медленно иду вдоль немноголюдной улицы. И меня радует, что людей так немного. Что не надо сторониться, смотреть им в лица. И что никто не догоняет, не заводит разговоров. Один. Можно спокойно думать о Марте. Даже не думать. Нет. Она всегда в моих мыслях. Везде. Незримо присутствует. Чуть улыбается. Или хмурит брови. Нерешительно глядит чуть исподлобья. Или откидывает голову.
Странно. Непонятно. Непривычно. Ее образ является теперь подоплекой всего. Что бы я ни делал, о чем бы ни думал, куда бы ни шел. Она всегда здесь. Она суть всех событий и любой тишины. Как, не знаю, какая-то субстанция, что пронизывает все вокруг. По крайней мере, для меня. И теперь нет меня отдельного. Который сам по себе. Есть Марта. И я. Рядом с ней.
Удивительно. Странно. Непонятно.
Чувствую, как снег начинает залетать под воротник, заставляет ежиться от холода. И замечаю, что иду, сильно сгорбившись. Буквально пашу носом землю. Вот как бывает, оказывается, когда полностью отдаешься своим мыслям, но не стоишь, а продолжаешь двигаться. В общем, расправляю плечи, плотнее заворачиваю шарф. И только сейчас вижу, насколько вокруг красиво.
Садящееся солнце подсвечивает снизу тучи, раскрашивая их оттенками желтого и красного. Которые постепенно переходят в насыщенный синий. И ветер - достаточно сильно дующий - постоянно меняет форму облаков, придавая им то смешные, то чудовищные очертания. И почти сплошная стена снега. Колеблемая ветром. То сверкающая под лучами солнца. То попадающая в сумрак. Толстым покровом ложащаяся на окружающее. И тут же сдуваемая.
Я не люблю зиму. С ее холодом, слишком короткими днями, почти полным отсутствием света. Когда кажется, что весна никогда не наступит, не придет. Когда все становится скучным и мертвым. А сам ты - чуть-чуть - и превратишься в злобную Снежную королеву. Ну, или в Кая, у которого нет сердца.
Но иногда. Иногда ты просто не можешь не восхищаться картинами, которые в изобилии рисует зима. Словно только для тебя.
![[]](/img/l/lazarewa_e_m/10expertshot/dual.jpg)