- Вставайте, скоро ваша станция, - негромко сказала на ухо проводница. Я открыл глаза, и все еще борясь со сном, осмотрелся. Вагон громыхал, скрипел, и так качался, что казалось, вот-вот и свалится с рельс. Скоро моя станция. Надо одеваться, и побыстрей. Стоянка - две минуты. Часы показывали половину второго ночи. Вагон спал, за исключением двух парней на боковом месте около туалета. Они сидели за столиком, пили водку и басовито, но не громко, разговаривали. Я спрыгнул на пол. Вагон снова качнулся, я едва не упал. Я долго искал ботинки, мысленно проклиная соседа с нижней полки - грузного, пахнущего потом казаха. Наконец, я собрался, вытащил из-под столика рюкзак и вышел в проход. Проводница, разбудившая меня, стояла в тамбуре, с красным флажком и смотрела в дверное окно. Она была сонной и растрепанной.
Поезд замедлил ход, вздрогнул, протяжно заскрипел и остановился. Я спрыгнул с подножки на бетонную площадку полустанка и, почувствовав взгляд, обернулся. Растрепанная проводница стояла в дверях. Она смотрела на меня. Я не видел ее лица - только силуэт на фоне освещенного тамбура, но чувствовал, что смотрит она жгуче, пронзительно, отчаянно пытаясь найти ответ на вопрос, пока поезд еще не тронулся - что забыл этот пассажир в таком диком месте? Мы стояли и смотрели друг на друга. Я - на нее, она - на меня.
Опять раздался протяжный скрип, вагоны застонали - поезд уходил в туманную даль. Я помахал рукой проводнице, и она ответила - вверх взметнулся ее флажок, и медленно поплыла вместе с поездом.
Последняя ниточка, связывавшая меня с человечеством, рвалась. Я погружался в степь, в ее сверчание и полынный запах.
Станция , на которой я сошел, представляла собой залитый бетоном прямоугольник посредине бескрайней казахской степи. Ни надписи, ни будки обходчика. Ничего. Если какая-нибудь ночная птица смотрела сейчас на меня, она видела на бетонной заплате черную точку, которая двигалась - человека, меня. Наверняка птица изумилась. Люди здесь не ходили.
Прежде чем сойти с площадки, и совсем раствориться в степи, я присел на высокий оббитый край площадки, достал из рюкзака колбасу и хлеб, и стал есть. Я не был голоден. Просто хотелось отдалить момент соприкосновения с дикой природой, еда была всего лишь причиной. Я болтал ногой, жевал колбасу и смотрел на небо - на Млечный путь, созвездия, Луну. Мне казалось, они ждут от меня действия. Немедленного, обусловленного больше инстинктом, чем рассудком. Я швырнул недоеденные куски прочь и спрыгнул на землю.
Амонжол жил в десяти километрах от станции. С тех пор, когда я был здесь в последний раз, прошло почти пятнадцать лет. Интересно, узнает ли он меня? О том, что Амонжол все еще живет в своем домике, я узнал от бывшего сослуживца отца, которого случайно встретил пару месяцев назад. Я жутко обрадовался, что старик жив и поспешил его навестить, так как за эти пятнадцать лет многое понял.
До избушки я добрался к рассвету. Было зябко - выпала роса, подул ветерок. В окне избушки, как всегда, горел свет. Только теперь он был тусклым, керосиновым - электричество давным-давно в этих местах отключили. Провода за ненадобностью срезали и сдали в утиль, столбы растащили по хозяйствам.
Мне навстречу с лаем выбежал пес - помесь кавказской овчарки и дворняги. На крыльце появился Амонжол с двустволкой. Он посмотрел на меня, улыбнулся и сказал:
- А, это ты? Ну заходи.
И скрылся в доме.
Мне показалось, будто я отсюда никуда не уезжал, будто этих пятнадцати лет и не было вовсе. А что было? Ничего не было. Совсем ничего.
Старик возился у печки - ставил черный от копоти чайник.
- Как отец? - спросил он.
- На пенсии давно.
- А ты?
- А я ... живу.
- Что жену не привел? Что мешает?
- Да нет подходящей.
- А... Сам не хочешь. Не правильно это. Настоящий мужчина так не поступает. Режь хлеб. На столе лежит.
Я достал из кармана складной нож и стал им резать ноздреватую, вязкую буханку.
- Знал, что придешь, - говорил Амонжол, кряхтя возле печки, - наешься жизнью и придешь.
- Откуда знал?
Амонжол достал с полки жестяную банку из-под кофе и поставил на стол. В банке был сахар. Я подумал, что он не расслышал мой вопрос. Но старик прекрасно все расслышал. Просто не торопился отвечать.
- Вот скажи мне, если ты знаешь, что я приду к тебе, ты будешь меня ждать?
- Буду.
- А если ты не знаешь, но знает твой сосед, он скажет тебе, что я приду?
- Скажет, - нерешительно ответил я, вспоминая своих соседей по площадке.
- Вот и мне сказали.
Сочтя свой ответ исчерпывающим, Амонжол принялся сосредоточенно рассыпать по алюминиевым кружкам щепотками заварку. Себе - две щепоти, гостю, то есть мне - три. Чай был грузинский - в зеленой картонной коробке, которая показалась мне принесенной из глубокого детского прошлого. Я догадался, что чай этот - из запасов воинской части, где когда-то служил мой отец. После развала Союза и вывода российских войск, содержимое гарнизонных складов опустевшего полка растащили по своим домам местные жители. Амонжолу, видимо, достался чай. Я взял пачку, посмотрел на ее дно . Так и есть - дата упаковки - 06.08.90.
Конечно, Амонжол постарел. Высох. Стал сутулиться. Его подслеповатые глаза уже не видели собеседника. Они различали только очертания , неясные, расплывчатые контуры. Но душу человеческую старик видел еще лучше, чем прежде.
Подоспел чайник. Амонжол разлил по кружкам кипяток, насыпал сахар и сел напротив меня. Дожидаясь, пока заварка отдаст свое кипятку, мы молча смотрели друг на друга. Амонжол спокойно изучал меня, а я - его морщинистое, коричневое лицо гунна, обрамленное седыми бровями и редкой, тоже седой, бородой. Когда чай заварился, Амонжол вытащил ложкой из кружки заварку и стряхнул ее в алюминиевую миску. Потом он сосредоточенно выбирал из кружки редкие чаинки, смахивая их пальцем в миску. Я пригубил напиток. Удивительно, но он, несмотря на годы, пах и хранил вкус того самого чая, чая из моего детства.
Я поссорился с отцом и убежал из дома. Я бежал долго, останавливался, чтобы отдышаться, и снова бежал. И вот, когда я взбежал на вершину холма, я увидел внизу дом Амонжола. Старик сидел на ступеньках и что-то вырезал из деревяшки. Мы познакомились как-то сразу. Он повел меня в дом и напоил точно таким чаем, какой я пил сейчас. Узнав, что я, сын майора из гарнизона, убежал из дому, Амонжол покачал головой и сказал, чтобы я немедленно шел домой, но на улице поднялся ветер, набежали тучи, и мне пришлось заночевать в доме Амонжола. Утром старик сходил в поселок и позвонил в часть. Приехавший за мной на газике отец, был взволнован, и совсем не ругал меня. В Амонжоле было удивительное спокойствие, передающееся всем людям, оказывающимся рядом с ним. После этого случая я частенько наведывался к старику, и мои родители мне не запрещали. Позже я узнал, что Амонжол считался в этих краях кем-то вроде доброго волшебника. Он, простой пастух, каким-то непостижимым образом лечил тяжелые болезни, не беря за лечение никакой платы. Отец сказал, что Амонжол не казах, и не китаец. Старик тоже не знал к какому народу принадлежит, и говорил про себя:
- Кто я? Наверное, человек...
Часто мы с Амонжолом уходили в степь, далеко-далеко, чтобы не видеть очертания военного городка и крыш поселка. И тогда, оставшись наедине с бездонным небом и бескрайней землей, мы садились на траву и я, в молчаливом созерцании постигал бесконечность вселенной. В молчании мы провожали солнце и наблюдали, как в небе зажигаются звезды. Амонжол поднимал голову и смотрел на них долго-долго, словно вспоминая что-то, словно ища на небе ответ на какой-то очень значимый для него вопрос. Когда в степи холодало, он заворачивал меня в овчинную шкуру и я засыпал прямо на земле, согретый, защищенный. Планета летела в пространстве и ее медленное движение убаюкивало меня лучше всякой сказки. И вот, я стал взрослым. Но не смог забыть старика. Своим молчанием он поведал мне больше, чем все остальные учителя, которых я встречал на своем жизненном пути. Он открыл мне меня, такого меня, который был не просто человеком, наверное человеком, как говорил Амонжол, но неотъемлемой частицей всего остального многогранного мира, неразрывно связанной со всеми его явлениями.
- Я скоро уйду, - вдруг сказал Амонжол, - насовсем уйду.
Я вздрогнул и очнулся в действительности. Смысл моего возвращения в детство вдруг стал очевидно-понятен.
- Ты умираешь, Амонжол?
- Что значит умираешь? Не умираю, живу. Просто я должен уйти.
- Куда уйти?
- Туда, откуда пришел. У меня было много жизней, и вот, еще одна почти прожита. Поэтому надо уходить. Пришла пора.
- Это случится скоро?
- Я не стал бы заставлять страдать тебя от таких слов, если бы знал, что это случится не скоро. Я уйду сегодня вечером. Ты пришел, я снова увидел тебя. Большего мне не надо. Я получил все, что хотел. Сейчас мы допьем чай и , как раньше, пойдем в степь. У тебя есть еда?
- Есть, - ответил я показав рукой в сторону рюкзака.
Амонжол кивнул.
Мы допили чай, старик снял со стены двустволку, проверил патроны. Накинул на плечи телогрейку, позвал собаку и вышел из дому. Я направился следом. Мы шли часа два. Потом сели на траву, как прежде, давным-давно, и стали слушать тишину.
Когда зажглись звезды, Амонжол указал на одну, переливавшуюся то желтым, то голубым светом.
- Там меня ждут, - сказал он, - я вспомнил об этом совсем недавно, год, или два назад. Меня уже простили, просто я ждал тебя. Трудно сразу оставлять то, к чему привыкал всю человеческую жизнь. И вот, я ухожу. Прощай.
Он умолк и стал смотреть в звездное небо. Прошло около получаса. Его тело постепенно становилось прозрачным, и скоро Амонжол совсем растаял, оставив на траве лишь пустую одежду. Амонжол выскользнул из своей земной оболочки и унесся к своей безымянной звезде, возвращение к которой было для него таким долгим. После Амонжола не осталось ничего, ведь наши вещи, обыденные предметы быта, есть лишь наше окружение, но не наша суть, которую люди, называя по имени, ошибочно принимают за нечто осязаемое и материальное.
Я просидел еще довольно долго, пытаясь запомнить на небе местоположение желто-голубой звезды. Когда захотел спать, завернулся в овечью шкуру.
Наутро я оставил все вещи Амонжола, кроме двустволки, на траве. Позвал пса, и отправился пешком к полустанку. Обратный поезд пришел в половине третьего ночи. Продрогший и голодный, я забрался в вагон и встретился в тамбуре с той самой проводницей, которая смотрела на меня, когда я сошел здесь двое суток назад. Я догадался, что это она по ее жгучему, пристальному взгляду. Она явно желала, чтобы я ей хоть что-нибудь рассказал. Бросив рюкзак на полку, я прошел в ее купе. Она сидела там одна, раскладывая по стаканам с чаем кусочки сахара. Стаканов было два. Войдя, я закрыл за собой дверь.
- А где же ваш пес?
- Спит в вещевом ящике, под спальным местом. Он смирный. Если что, сосед обещал, что сообщит.
- Не убежит?
- Сосед?
Проводница рассмеялась.
- Пес.
- Не убежит. В ящике есть дырки, а сосед как раз спит сверху.
- Кто вы? - спросила проводница, - зачем вы ездили в эту глухомань, неужели только для того, чтобы забрать пса?
Я не знал, что ответить ей. Поезд, тихо покачиваясь, уносил меня в совершенно другую, привычную жизнь. Последняя дверь в страну неведомого захлопнулась с уходом Амонжола. А может не захлопнулась? Может, я, подобно Амонжолу, однажды вспомню что-то, узнаю, что меня тоже простили, и уйду на небо, закрыв тем самым книгу еще одной, из многих своих жизней? Может быть, само присутствие Амонжола в моей жизни было неким знаком, тихим намеком, данным мне теми, пред кем я однажды, неизвестно почему, провинился? Что станется с этой проводницей в будущем - уйдет ли она в землю, как все люди, отжив свое, или вернется домой, на небо? Но чтобы не случилось со мной, я твердо знал теперь одно - мне чрезвычайно тяжело будет оставить то, к чему я привыкал всю свою человеческую жизнь. Наверное, человеческую.