Бродя по улицам, Дымовский старался не задерживаться взглядом на проступающих из-под тающего снега телах. Но глаз непроизвольно схватывал, а еще не успокоившееся от пережитого сознание прочно фиксировало в памяти серое, кисельное, обглоданное собаками лицо с белеющими участками надкостницы черепа, спутанные, крашеные перекисью женские локоны, красный пуховик, не потерявший вида, хотя то, на что был он надет, давно перестало быть человеком.
И все же ранняя весна была прекрасна, солнце грело, вспоминалась юность, приходило умиротворение. Редкие прохожие смотрели на Дымовского недоверчиво, а порою испуганно. На нем была старая шинель его отца, с подполковничьими погонами, в которой Дымовский ходил по квартире с декабря, когда в городе отключили отопление. Он не решался снять шинель, потому что стал очень суеверным.
На бульваре его даже приняли за сумасшедшего. Солнце, выглянув из-за тучки, позолотило лужу талой воды, и Дымовский остановившись возле лужи, смотрел на нее и улыбался солнечным зайчикам, глубоко вдыхая запахи марта.
Проходившая мимо женщина держала за руку мальчишку лет семи. Он во все глаза смотрел на Дымовского и женщина сказала мальчику:
--
Дядя болеет.
Мальчик сразу испугался, попятился, но женщина поправилась:
--
У дяди не горло болит, а... голова. Это не заразно.
Женщина говорила тихо, но Дымовский хорошо все слышал - ветер дул в его сторону и приносил слова. Он не обиделся на женщину, худую, потерянную, без косметики, с разлохмаченной прядью волос, в которых пробивалась седина. Что-то подсказывало Дымовскому, он вообще научился за зиму тонко прислушиваться к себе, что мальчик этот был у женщины единственным близким человеком на свете.
--
Я не сумашедший, - почти крикнул Дымовский им вслед, - я просто очень устал зимой, а сегодня такой хороший день, настоящая весна.
Женщина остановилась, оглянулась. Бросила на Дымовского короткий, пронзительный взгляд.
--
Я тоже очень устала, - ответила она, - но... столько всего было. Как можно так беззаботно радоваться? Как можно обо всем забыть? У вас нет родных? Тогда я вам очень завидую.
--
Да, у меня нет родных. Больше нет. Никого. В январе - дочки и жена, в начале февраля - родители.
Женщина опустила глаза.
--
Простите. А вы сами, когда болели?
--
Я болел в январе. Прямо на Рождество заболел, вместе с дочками, и почти сразу - жена. Помню, когда девчонки заболели, я пошел в магазин и аптеку. Все закрыто. И везде все было в тот день уже закрыто. Так я вместе с каким-то мужиком разбил окно аптеки, мы залезли внутрь, взяли все что надо, даже с запасом. Потом в магазин еще зашли. Тоже, разбили стекло. Я думал - пока милиция приедет, хоть успею своим лекарства и продукты домой принести. А потом пусть арестовывают. Но никто так и не приехал. Я потом в эту аптеку и в тот магазин еще несколько раз ходил, уже когда сильно температурил. Затарился под завязку. До сих пор консервы дома стоят штабелями, минералка в упаковках валяется и мешок с лекарствами лежит. Да что от него толку? Иммунитет, как говорят, есть только у каждого шестого. Этим шестым в семье оказался я. А может и не в иммунитете дело. Кому -то надо было двигаться, обед готовить, снег с улицы в ванну носить, лекарства раздавать. Вот я и двигался, ходил, как мог, хотя перед глазами черно от слабости бывало. Когда фолликулы полезли, я их отверткой давил. У меня отвертка длинная есть, медная, ей когда-то отец телевизор "Радуга" настраивал. Старый цветной телевизор...
--
У нас тоже такой был, - улыбнулась женщина.
Она слушала Дымовского зачарованно, словно он рассказывал ей не банальную историю, одну из миллионов подобных, а нечто в самом деле волнующее и интересное. А может, причиною внимания женщины было прекрасное настроение Дымовского, его беззаботность. Быть может, женщине так не хватало этой беззаботности все последние месяцы, она безуспешно искала её в себе, а нашла случайно в Дымовском. И была очень рада тому, поскольку эта беззаботность от Дымовского, как вирус, передалась и ей самой.
Дымовский продолжал:
...- И я отверткой давил фолликулы. Открывал перед зеркалом рот, одной рукой светил туда фонариком, а другой работал отверткой. Выковыривал гной, рвал края, полоскал содой с йодом горло, потом раскалял отвертку на конфорке и прижигал язвы. Сперва орал от боли, пОтом покрывался и чуть сознание не терял, а потом, на восьмом, или девятом фолликуле, уже привык. Терпел. А жена и дочки принимали то, что прописал врач... Жена не позволяла мне лечить отверткой себя и детей. Она называла меня варваром, идиотом и мясником. Я не видел, как они умирали. На пятый день у меня порвался глубокий фолликул, видимо гной попал в кровь и случился кризис. Я провалялся в жутком бреду почти пять суток. То жгло, то знобило, то голова трещала от боли, то в сон от слабости проваливался и летел в какую-то трубу. Я так сильно потел, что даже в туалет не ходил. Пил одну талую воду из трехлитровой банки и спал, пил и спал... Когда на пятые сутки очнулся, под утро, жену нашел на кухне. У нее от слабости, видимо, случилось кровоизлияние в мозг. Потому что крови на полу не было. Во всех комнатах горел свет - дали электричество. Дашка тоже уже была холодная. Это моя старшая. Она лежала в кровати на боку и вся подушка была в крови. И пахло так, неприятно... Лазаретом каким-то. До сих пор этот запах в спальне стоит, хоть и проветриваю каждый день.
--
А младшая?
--
Лена в больнице умерла. Ее туда жена отдала, когда я в кризисе был. Мне соседи потом рассказали, что ездили машины из больниц и по квартирам ходили санитары, собирали живых детей. В больницах много народу к тому времени поумирало, места освободились. Я потом хотел Лену забрать - не отдали. Сказали, что кремировали и место захоронения сообщат потом. А потом... Короче не знаю, где Лена. Теперь не у кого спросить.
--
Вы как-то просто обо всем говорите. Мне даже завидно. А я вот все не могу никак в себя прийти, не могу ничего забыть. Днем еще ничего, а ночью все снится, снится одно и то же. Даже седеть стала, вот, - женщина тронула челку, - хорошо что Васька у меня теперь есть.
Женщина легко подергала мальчишку за руку:
--
Васька, ты как там?
Васька угрюмо молчал и теребил пальцами нижнюю губу. Все это время он внимательно слушал рассказ Дымовского. И глядя на Ваську, Дымовский понял, что не сказал ни ему, ни женщине ничего особенного.
Мимо прошел старик, заросший редкой, щетинистой бородой. Подобно любому прохожему, он думал о своем, но, посмотрев на Дымовского, на Ваську и женщину, задержался на них взглядом, его глаза потеплели.
--
Здравствуйте, - громко сказал старику Васька.
Старик кивнул и, словно испугавшись чего-то, быстро перешел на другую сторону улицы.
Из за угла пятиэтажного дома громыхнуло, зазвенело и на бульвар выехал красный трамвай.
--
О господи, - прошептала женщина, - трамвай...
Она показала на трамвай рукой, и тронула воздух, будто боялась, что трамвай без номера - видение, вызванное лихорадкой, что он вот-вот растает в теплом парном воздухе. Но трамвай ехал, настоящий, сверкающий солнечными бликами и в нем, кроме вагоновожатого, никого не было.
Дымовский вдруг увидел, что на самом деле она молода - ей было не больше тридцати. Что седина и свойственное зрелому возрасту безразличие появились у нее совсем недавно.
Женщина махнула рукой и трамвай остановился.
--
Может прокатимся? - предложила она.
Дымовский собрался согласиться, но воспоминания, разбуженные собственным рассказом, невольно завладели им, настроение ушло. Он представил себе, как поедет по городу и увидит повсюду следы зимы и очень захотел домой.
--
Спасибо, - произнес Дымовский изменившимся голосом, - я пожалуй пойду. Домой что-то захотелось.
--
А мы с Васькой вас не отпустим, - весело сказала женщина, - я была грустная, а вы вылечили меня от грусти. Если бы вы не заговорили со мной, я бы не остановилась на бульваре и не увидела трамвая. А теперь мой черед лечить вас. Поехали, пожалуйста.
Дымовский подумал, что если она уедет, а он останется и вернется домой, то найдет в своих трех комнатах только одиночество. И запах лазарета в Дашиной комнате.
--
Поехали, - уверенно кивнул Дымовский.
Оказалось, за проезд платить не надо - трамвай без номера пустили для обкатки путей, без маршрута, через весь город.
В вагон зашли еще двое - девушка и совсем седой молодой мужчина. Оба бледные, изможденные, с черными кругами под глазами. Они поздоровались с пассажирами и прошли вперед. Девушка села к окну, а мужчина остался стоять, держась за перекладину поручня обоими руками.
--
Мы доедем до моста? - спросил мужчина вагоновожатую.
--
Доедем, - приветливо и громко ответила она.
Вагоновожатая регулярно объявляла остановки, останавливала вагон, открывала двери. Пассажиры смотрели в окна и молчали. В вагон больше никто не зашел.
На проспекте Победы бульдозеры чистили снег. Солдаты складывали найденные в снегу трупы навалом в грузовики.
Санитарные бригады в противочумных комбинезонах обследовали дома. Они опрашивали соседей, или просто взламывали квартиры в которых никто не отвечал на звонок, искали тела, а найдя, складывали их в черные полиэтиленовые мешки, похожие на мешки для мусора.
Возле Покровской церкви стоял батюшка в рясе, долгим взглядом провожая трамвай без номера.
Пустота на улицах, практически полное отсутствие людей в полуденное время, вызывали в душе Дымовского странное чувство радости и победы. Ему подумалось, что теперь можно свободно перебраться в центр, поселиться в любой понравившейся квартире и жить там.
Земля принадлежала ему и он мог брать себе все что захочет. Не то, что раньше давала ему жизнь в силу стечения определенных обстоятельств и случайностей, четко очерченных возрастом, социальным статусом, условностями и отсутствием альтернатив, а именно то, о чем он, Николай Дымовский, всегда мечтал.
Дом, карьера, женщина... Все должно теперь быть другим.
Он начинал вторую, новую жизнь.
--
А я знаю, о чем вы думаете, - вдруг сказала женщина, - и вас я тоже узнала. Вы - Дымовский, писатель.
--
Да, это верно, я - Николай Дымовский, писатель. А как зовут вас?
--
Просто Полина.
--
Просто Полина...А где вы работали до...
Полина улыбалась и молчала, смотрела на Дымовского. Он вспомнил. Он узнал ее улыбку. Узнал оценивающий, уверенный взгляд.
На прошлогодний Сочельник он поругался с женой. Инна забрала девочек и уехала к матери, а Дымовский злился на жену весь оставшийся день. Вечером Инна не вернулась, и он, испугавшись своего одиночества, полез в мусорное ведро, достал со дна газету с объявлениями, набрал телефонный номер с последней страницы.
Из трех девушек он выбрал тогда ее, Полину. Потому что она была худой брюнеткой в отличие от полноватой блондинки Инны.
Полина за три тысячи осталась у Дымовского на ночь. Он устроил ей вечер со свечами и вином, был галантен и нежен, а она все ходила по его квартире, в одной рубашке, рассматривала фотографии его жены и дочерей, листала книги с его портретом, осторожно прикасалась к чужой, но устроенной и в общем-то счастливой жизни.
Утром, опасаясь, что вернется жена, Дымовский проводил Полину рано, в половине седьмого. На прощание зачем-то подарил ей свою книжку с автографом и сказал "спасибо".
...- Вы обдумываете новый рассказ, Николай, - продолжала Полина, - а я вспоминаю вашу квартиру. У вас дома все было очень хорошо, все как надо. Я так тогда хотела оказаться на месте вашей жены! Не сердитесь, Николай. Но ведь вы сегодня уже выговорились, теперь - моя очередь.
--
Бросьте, чего мне на вас сердиться. Это вы меня простите. Я же видел, что вам больно, но все равно показывал, рассказывал, возмущался. Это как пустить в дом на одну ночь дворняжку, накормить, обогреть, а потом выгнать утром опять на улицу.
--
Но у дворняжки был, пусть и один, но очень хороший вечер. Может быть, самый лучший в ее жизни.
--
Неужели все так плохо?
--
Почему плохо? Хорошо... У меня вот Васька появился. Весна. Сейчас улицы уберут и домА, совсем хорошо станет.
Трамвай мчался по городу, покачиваясь на поворотах. Вагоновожатая радостно объявила: "Остановка Улица Заводская, следующая остановка - завод Калинина". Возле моста девушка вышла, а мужчина сошел через две остановки, у памятника. Там же в трамвай сел пожилой, лысый человек в нелепом, пальто с каракулевым, поеденным молью, воротником. Он, не стесняясь, долго рассматривал шинель Дымовского и вдруг сказал, показывая на свои короткие рукава:
- А я тоже грелся в папином. И как видите - согрелся. Есть в этом, наверное что-то, правда?