Аннотация: Прогулка под руку с волшебством, в ореолах огней ночного города.
Автомагистраль идеально прямой стрелой пронзает городскую ночь. Точнее, она движется в полном согласии с ночью, из которой произрастает. Сполохи фонарей, стаи оранжевых искр сливаются в полоску, которая вычерчивает сложный рисунок ночи. Асфальтированная бровка тонет в глубокой тени, наполненной тёрпкостью осени. Она - та, что растворена в чайной чашке, она слишком хороша собой, чтобы позволить о себе кому-то знать. Слаженно шуршат жёлтые листья, и дребезжит по двум струнам скоростной трамвай.
Гибкие лианы, прочные цепи проникли сюда. Они чужды техногенному городу, но окажись вдруг среди своих, покажутся гнусными ищейками врага. Они скользят по шее, крепким плетевом закрывают глаза и раздирают душу. Это лишь слегка неприятно. Ядовитый сок этих живых цепей усыпил рассудок. Лишь краем его я продолжаю механически размышлять. Неужели такова любовь?
Внезапно кое-что произошло. Попробуй гибкой кистью начертать в воздухе узор. Кончики пальцев - тоже ты, ведь правда? Чувствуешь? Так вот, руки мои спят, а в метре справа и слева мерно бьются кожистые крылья. Я лечу низко и привычно, ведь это моё продолжение и мой дом.
- Кто ты?
- Я Искра. Оранжевая искра ночи, совсем ещё молодой дракон. Моё полное имя переводится как городская ночь.
- Разве драконы не вымерли в эпоху рыцарей?
- Люди, те может и вымерли.
Искра смеётся, пламя рокочет у неё внутри, и вырывается струёй из пасти. Изогнув длинную шею, которая неотделима от меня, Искра поливает пламенем лианы позади. Обожжённые, они с шипением сворачивают сеть и пропадают. Искра то ускоряет полёт - тогда я почти бегу, то легонько шевелит чёрными крыльями, казалось бы, лишь мыслью продолжая парить. Потом дракон с клёкотом и хрипом кувыркается, и в полном восторге мчится наперегонки с машинами, уже неразличимый в оранжево-чёрном потоке.
Здесь, недалеко меня ждёт обычный урок пения. Иногда я нахожу в нём неожиданную радость и подтверждение догадкам, а иногда приходится загонять глубоко внутрь спазм, который есть лишь спрессованные слова, которые родились, но не были услышаны и умерли. Секунда - чтобы задушить непрошеные слёзы, секунда - улыбнуться, обругать своё дыхание и попросить настройку.
У края дороги - выщербленный асфальт обрывается в другой мир. Во тьме дремлют старые дубы, затиснутые в узком дворике. Его пересекает вытоптанная тропа. Надежда, этот ненадёжный советник, заставила меня свернуть туда, толкнула ко второму слева дубу.
Выпростав левую руку, я забываю о языке символов, срастаюсь ладонью с корой, и вливаю в древесную кровь:
- Здравствуй. Мне нужна твоя помощь. Мне, как равному, но потерявшему список наград. Я люблю. Четыре года рвусь на части. Дуб, ты мудрый и зрелый муж, рассуди. Помоги мне.
Раскатисто нарастая, во мне зазвучал низкий бас, раздумчивый и неторопливый, как сама вечность.
- Моё имя Кармахэн. Я живу здесь восемьдесят девять лет. Пятьдесят из них я люблю иву Лиллеалинту, которая живёт на другой стороне нашей рощи. Она очень красива. Ты издалека увидишь серебристый купол над тротуаром. Рядом дочь её, Минка. Минка-на-раунтолинду. Лиллеалинту всё вычерчивает пальцами грустные бороздки в пыли. Сказки её печальны, и не обо мне. Пока не построили дом, я её видел, потом перестал. Она не знает обо мне, но пишет письма, и осень иногда приносит их сюда, похожие на бледно-лимонных рыбок. За эти пятьдесят лет я ни на шаг не приблизился к Лиллеалинту. Может быть, ты поможешь мне?
Я погладил ребристую кору.
- Кармахэн, вы с нею встретитесь. Пускай не в этой жизни, но ты узнаешь трепет оттого, что смотришь не ты, а на тебя. Ты сможешь приходить к ней не только в сны... хотя, признаться, умение ходить мне нисколько не помогло во всей этой истории. Ты... вы на самом деле мудрый дуб. Я вас люблю, прощайте.
Действительно, Лиллеалинту стояла у дороги в печальном самоотречении. Минка уже спала. Через пятьдесят метров уже высилось кирпичное здание общежития. Из верхних окон нёсся развесёлый джаз. Развлекаются ребята, или репетируют? Или - то и другое вместе?
Сегодня урок вела моя мама. На обратном пути я рассказал ей про Кармахэна, но мы пошли не сквозь рощу, а другой дорогой. Возле нашей трамвайной остановки выгорал изнутри древний высохший пень. Темный остов светился в ночи, и прятал в себе настоящую картину ада в миниатюре. Как и полагается, фотоаппарат выдал жизнерадостное сообщение о севших батарейках. Мне захотелось убить того, кто сунул в мистический костёр две бутылки.
Недалеко от дома шелестел орех. Рядом располагалась помойка, и дерево довольно-таки явно воротило ветви в ту сторону, где дома открывали колодец со звёздами. А что, если он ещё не уснул? Рука вперёд, и...
- Здравствуй. Ты очень красив, и долгая ночь впереди - достойный собеседник.
Дерево суматошно захлопало листьями от неожиданности, и отвечало звонким голосом:
- Меня зовут Горраленех. Мои мысли летят по воздуху, как рябь скользит по воде. Но вы их не видите. Ряби вы тоже не видите, но она есть в рассказах потому, что имеет название. Я - весёлое дерево. Мой возлюбленный - это май месяц. Он дарит мне жёлтые серёжки, и я могу каждому вымазать нос, вот так!
- Тогда весёлых тебе остальных братцев-месяцев, Горраленех-орех! А здесь - подарок. - Щепотью касаюсь груди, и опускаю тайну на зеленоватую кору. - Я люблю тебя.
Нависая над мусорным ящиком, неловко выгибаясь, вся в безобразных шрамах от нанесённых ран, стоит дама - молодой абрикос. Высоко вознесённая крона, тем не менее, округла и красива. Не успеваю я её коснуться, как в уши врывается намеренно противный визг.
- Я карга, старуха-ведьма. Крючками веток я свяжу плетево заклинания, завлеку вас в свои дупла, и удавлю там за то, что вы со мной сделали.
- Э, мадам! Вы замечательно выглядите, но характер...
- Прочь, гнусный выползок!
Мне стало ужасно жаль молодую красивую женщину, которая зовёт себя каргой.
Под домом рос высокий серебристый тополь. Ему было уже много лет, но по человечьим меркам он выглядел на тридцать семь. Ажурные листики, танцуя, играли с ночным ветерком, но ствол, казалось, погрузился в научные труды. Он явственно напоминал мне немца в круглых очках, чуть полноватого и добродушного, что с напускной строгостию смотрит на посетителей через стекла.
- Кнапс, кнапс, кнапс. Где мои камушки, где мои милые серенькие камушки, с которыми так славно играл ручей? Я сердит, и не скажу вам своего имени.
Мама удивилась. Пока не были построены жилые коробки, пока не насыпали подошву железнодорожных путей, здесь были особые по духу заливные луга. Речка Нивка, которую ещё называют Лыбидью, тут многократно ветвилась, разливаясь на множество ручьёв. Это было очень, очень давно. Топольку было вряд ли больше нескольких лет, когда невдалеке вежливо прокашлялся первый экскаватор. Ах, эта немецкая сентиментальность! Помнит же... Сколько уж раз из домов выводили гулять ребятишек, а он всё бредит тогдашними полураздетыми грязнулями.
Мне показалось, что тополь не закончил, и я снова прижал к нему ладонь.
- Кнапс, кнапс... ну почему я тополь? Я хочу быть шелковицей, чтобы ребятишки лазили на меня и смеялись, кнапс...
- Вот что, герр Кнапс, или как вас там величать. Быть тополем, похожим на шелковицу, гораздо интереснее, чем быть просто шелковицей. Посмотрите, как ваши вырезные листья похожи на её! А кроме того, что вас люблю, скажу: германские дети с вымазанной соком рожицей, наверно, самые милые на свете. Напишите сказку, и присните её самому симпатичному маленькому жильцу этого дома. Спокойной ночи.
Странно. По всему выходило, что любовь - это не плохо. Значит, предстоит ещё долго слушать голоса фонарей, чтобы разобраться, что к чему...